Потерянные цветы Элис Харт

• Жизнь, судьба моя, радость, восторг и душа
• Приближается… Розы бессонные
• Шепчут: «Близко она! Как светла, хороша!»
• И от счастия плачут, влюбленные.
• «Слышим! Слышим!» – твердят георгины в саду.
• «Поздно», – роза промолвила бледная,
• А печальная лилия шепчет: «Я жду…»
• О, спеши к нам, царица победная! [1]

Лорд Альфред Теннисон «Магдалина»

Публикуется с разрешения издательства Zeitgest Agency при содействии литературного агентства Synopsis

В переводе Юлии Змеевой

© Holly Ringland, 2018.

This edition published by arrangement Zeitgeist Agency and Synopsis Literary Agency

© Змеева Ю., перевод, 2023

© Дюрер Т., иллюстрация, 2023

© Издание на русском языке, оформление. Строки

1. Орхидея «Красный клюв»

Значение: желание обладать

Pyrorchis nigricans | Западная Австралия

Цветет после пожаров. Вырастает из клубней, способных долго лежать в земле. Бледные мясистые лепестки с пурпурными прожилками. Расцветая, окрашивается в черный цвет: лепестки становятся как обугленные.

У окна обшитого сайдингом дома в конце улицы стоял стол, а за столом сидела девятилетняя Элис Харт и думала, как поджечь отца.

На столе из эвкалипта, который смастерил отец, лежала раскрытая библиотечная книга. Книга мифов об огне со всего света. Хотя с океана дул соленый северо-восточный ветер, Элис чувствовала запах дыма, земли и горящих перьев. Она шептала вслух:

Птица феникс ныряет в огонь, и тот поглощает ее целиком; она сгорает дотла и восстает из пепла, пережив обновление, преображение и трансформацию. Она меняется полностью, но остается собой.

Палец Элис завис над иллюстрацией феникса, восстающего из пламени: серебристо-белые перья сияли, крылья распростерлись, а голова запрокинулась. Он готовился запеть свою песнь. Элис отдернула руку, словно сверкающее позолотой красно-оранжевое пламя могло ее обжечь. Порыв свежего ветра принес запах водорослей; в мамином саду раздался предостерегающий перезвон ветряных колокольчиков.

Элис потянулась через стол и прикрыла окно, оставив лишь маленькую щель. Отодвинула книгу, по-прежнему глядя на иллюстрацию, и потянулась к тарелке с тостами, приготовленными несколько часов назад. Откусила намасленный треугольник и медленно принялась жевать остывший хлеб. Вот, допустим, ее отец тоже нырнет в огонь. Что с ним будет? Сгорит ли все плохое, а все хорошее останется? Преобразившись в пламени, станет ли он тем самым человеком, каким бывал иногда, – тем, кто смастерил для нее стол, чтобы она писала свои истории?

Элис зажмурилась и на миг представила, что бушующее море за окном – не море вовсе, а океан ревущего пламени. Достанет ли у нее сил столкнуть в него отца, чтобы пламя окутало его, как феникса из книжки? Что, если он выйдет из огня, встряхнет головой, словно очнувшись от дурного сна, раскинет руки и заключит ее в объятия? «Доброго тебе дня, зайчонок», – скажет он. А может, просто засвистит себе под нос, сунув руки в карманы со смешливой искоркой в глазах. И после этого Элис больше никогда не увидит, как его голубые глаза темнеют от ярости, как бледнеет его лицо, а в углах рта собирается слюна – пена белая, как его бледная кожа. Тогда она сможет сосредоточиться на своих делах и будет читать, откуда дует ветер, выбирать библиотечные книги и писать за своим столом. Преобразившись в пламени, отец Элис всегда будет касаться маминого беременного тела только ласково, и ее, Элис, коснется лишь нежная и заботливая отцовская рука. Но главное, когда малыш родится, он будет баюкать его, и Элис не придется лежать без сна по ночам и гадать, как защитить свою семью.

Она захлопнула книгу. От сильного хлопка завибрировал стол, тянувшийся вдоль всей стены ее комнаты. Над столом два больших окна распахивались в сад, заросший адиантумом, оленерогим папоротником и кристией обратносердцевидной – растением с листьями, похожими на крылья бабочки. Мать ухаживала за этими зарослями, пока ее не доконала утренняя тошнота. Не далее как сегодня утром она пересаживала рассаду кенгуровой лапки в горшки, как ей вдруг поплохело, она согнулась пополам и склонилась над папоротниками. Элис сидела за столом и читала; услышав, как мать тошнит, она вылезла через окно и спрыгнула на клумбу. Не зная, как поступить, крепко взяла мать за руку.

– Я в порядке, – закашлялась мать и сжала руку Элис, а потом выпустила. – Просто утренняя тошнота. Не волнуйся, зай. – Она запрокинула голову, пытаясь отдышаться, и светлые волосы, загораживавшие лицо, откинулись назад и открыли новый синяк, фиолетовый, как море на рассвете. Синяк окружал рассеченную кожу за ухом. Элис отвела взгляд, но слишком поздно: мама заметила.

– Ах, зайчик, – засуетилась она, вставая. – Это я на кухне забегалась и упала. Из-за малыша голова кружится. – Она положила руку на живот, а другой принялась счищать с платья крошки земли. Элис взглянула на молодые папоротники, придавленные ее коленями.

Вскоре родители уехали. Элис стояла на пороге, пока пыль, клубившаяся под колесами отцовского грузовика, не растворилась в голубом утреннем свете. Они отправились в город на плановый акушерский осмотр; в грузовике было всего два места. «Веди себя хорошо, милая», – велела мать и легонько коснулась губами ее щеки. Элис почуяла запах жасмина и страха.

Элис взяла треугольник остывшего тоста и, зажав его зубами, потянулась в сумку с библиотечными книгами. Она обещала маме готовиться к экзамену за четвертый класс, но тренировочный тест, что прислала заочная школа [2] по почте, до сих пор так и лежал на столе в нераспечатанном конверте. Она достала из сумки книгу, прочла название, разжала зубы и думать забыла об экзамене.

В тусклом предгрозовом свете тисненая обложка «Истории огня» сияла и казалась почти живой. Лесной пожар отливал металлическими бликами. Опасное и будоражащее чувство зародилось у Элис в груди. Ладони вспотели. Она коснулась уголка книги, и тут, словно нарочно, чтобы потрепать ее натянутые нервы, за спиной звякнул ошейник Тоби. Элис обрадовалась вторжению; Тоби вежливо сел рядом. Она отдала ему тост, и Тоби аккуратно взял его зубами, отошел на шаг и умял одним махом, закапав ей ноги собачьей слюной.

– Фу, Тоби, – воскликнула Элис и потрепала ему уши. Вытянула большой палец и поводила им из стороны в сторону. Как по команде, Тоби замахал хвостом и принялся возить им по полу туда-сюда. Он поднял лапу и положил ей на ногу. Тоби был подарком отца и ее лучшим другом. Когда он был щенком, он кусал отца за ноги под столом; тот осерчал и швырнул его об стиральную машину. К ветеринару ехать запретил, а Тоби с тех пор оглох. Когда Элис поняла, что он не слышит, она придумала тайный язык, который понимали только они вдвоем, – сигналы, подаваемые с помощью рук. Она снова поводила большим пальцем: «хороший пес». Тоби лизнул ее в щеку, а Элис брезгливо рассмеялась и вытерла лицо. Он несколько раз обошел ее кругом и наконец улегся у ног, глухо шмякнувшись об пол. Он был уже не маленький и скорее смахивал на сероглазого волка, чем на овчарку. Элис зарылась пальцами ног в его длинную пушистую шерстку и почесала его. Осмелев в его компании, открыла «Историю огня», и первые же прочитанные строки захватили ее целиком.

В далеких землях – в Германии и Дании, например, – с помощью огня люди символически уничтожали все старое и открывали дорогу новому, приветствуя начало следующего жизненного цикла: смену времен года, смерть, рождение, брак. Сооружали исполинские фигуры из прутьев и соломы и поджигали, подводя черту, отмечая начало или призывая чудо.

Элис откинулась на стуле. Глаза горели, словно их опалило огнем. Она прижимала ладони к страницам, к фотографии горящего плетеного человека. Какое чудо призовет ее огонь? Во-первых, в доме никогда больше не раздастся звук бьющейся посуды и ломающейся мебели. Исчезнет кислый запах страха, каким ныне пропитан воздух. Элис посадит овощи, и никто не накажет ее за то, что взяла не ту лопатку. Научится кататься на велосипеде, не опасаясь, что отец с корнем вырвет ей волосы, в ярости вцепившись в них, потому что у нее не выходило держать равновесие. Ей больше не надо будет всматриваться в тени и грозовые облака, мелькающие на его лице, и по ним угадывать, кто он сегодня – чудовище или человек, смастеривший стол из камедистого дерева. Теперь она будет гадать только по звездам.

Это случилось на следующий день после того, как он столкнул ее в море и бросил, заставив плыть до берега самостоятельно. Вечером того дня он заперся в деревянном сарае и два дня из него не выходил. А потом вышел, сгибаясь под тяжестью прямоугольного стола, который был длиннее его роста. Он смастерил его из кремовых досок пятнистого эвкалипта, заготовленных на постройку новых клумб для маминых папоротников. Элис забилась в угол своей комнаты и смотрела, как отец привинчивает стол к стене под подоконником. Комната наполнилась головокружительными ароматами свежей древесины, масла и морилки. Отец показал ей, как открывается крышка, держащаяся на медных петлях: внутри имелся неглубокий отсек, куда можно было положить бумагу, карандаши и книги. Он даже остругал эвкалиптовую ветку, чтобы подпирать крышку, пока Элис будет шарить в ящике.

– Вот поеду в город и куплю тебе цветных карандашей и мелков – все, что скажешь, зайчонок.

Элис обхватила ручками его шею. От него пахло мылом «Кассонс», потом и скипидаром.

– Моя малышка. – Он царапнул ей щеку щетиной. С языка Элис готовы были сорваться слова: «Я знаю, ты еще там. Не уходи. Пусть ветер не меняется». Но она сказала лишь «спасибо».

Она вернулась к чтению.

Огненной стихии необходимо трение, топливо и кислород; без этого невозможно возгорание и горение. Оптимальная стойкость огня достигается в оптимальных условиях.

Она оторвалась от книги и выглянула в сад. Невидимая сила ветра качала подвешенные на крючках горшки с адиантумом. Ветер выл в тонкой щели открытого окна. Она несколько раз глубоко вздохнула, медленно наполняя легкие воздухом и так же медленно выдыхая. «Огненной стихии необходимо трение, топливо и кислород», – повторила она про себя. Глядя в зеленое сердце маминого сада, Элис поняла, что делать.

Ураган пришел с востока, затянув небо темной облачной завесой. У двери черного хода Элис надела ветровку. Тоби подошел к ней; она запустила пальцы в его шерстяную шубку. Пес заскулил и уткнулся носом ей в живот. Прижал уши. Ветер обрывал лепестки с маминых белых роз и разбрасывал их по двору, как упавшие звезды. Вдалеке, на самой границе участка темнела громада запертого отцовского сарая. Элис похлопала по карманам куртки и нащупала ключ. Выждала минутку, набралась храбрости, открыла заднюю дверь и выбежала вместе с Тоби из дома на ветер.

Хотя в сарай ей ходить запрещали, она много раз представляла, что там внутри. Обычно он уходил в сарай, совершив очередной ужасный поступок. Но когда выходил, всегда становился добрее. Элис решила, что в сарае находится некий преображающий волшебный предмет, например заколдованное зеркало или веретено. Однажды, будучи еще маленькой, она спросила его, что внутри. Он не ответил, но после того, как смастерил стол, Элис сама все поняла. Она читала об алхимии в библиотечных книгах и знала сказку о Румпельштильцхене. В сарае отец прял из соломы золотую нить.

Она бежала к сараю; ноги и легкие горели. Тоби лаял на небо, но вспыхнула молния, и он поджал хвост. У двери сарая Элис достала из кармана ключ и сунула в навесной замок. Ключ не поворачивался. Ветер жалил ее лицо и грозился опрокинуть навзничь; лишь теплое тело стоявшего рядом Тоби не давало ей упасть. Она попробовала еще раз. Ключ больно впился в ладонь, когда она нажала, умоляя, чтобы замок поддался. Но ничего не вышло. От страха помрачилось зрение; она выпустила ключ, утерла глаза, смахнула волосы с лица. Потом попробовала снова. В этот раз ключ повернулся так легко, будто замок смазали. Элис сдернула замок с двери, повернула ручку и ввалилась в сарай. Тоби забежал следом. Ветер взвыл и с треском захлопнул дверь.

Кромешная тьма окутывала их со всех сторон: в сарае не было окон. Тоби зарычал. Элис потянулась в темноте и потрепала его, чтобы успокоить. Ее оглушила пульсация крови в ушах и яростный вой урагана. Стручки росшего у сарая делоникса с резким цокотом сыпались на крышу сарая, словно кто-то отплясывал там в жестяных башмачках.

Внутри пахло керосином. Элис пошарила в темноте и нащупала лампу на верстаке. Ее форма показалась ей знакомой: у матери в доме была такая же. Рядом лежал спичечный коробок. Сердитый голос взревел в голове: «Тебе сюда нельзя! Тебе сюда нельзя!» Элис съежилась, но коробок все же открыла. Нащупала серную головку, скребнула по шероховатому черкашу, и резкий запах серы ударил в ноздри, а в темноте затеплилось пламя. Она поднесла спичку к фитилю керосиновой лампы и привинтила стеклянный колпак к основанию. Лампа осветила отцовский верстак. Взгляд упал на маленький приоткрытый ящик. Дрожащим пальцем Элис выдвинула его и увидела фотографию и еще что-то, что не совсем разглядела. Она достала фотографию. Края ее потрескались и пожелтели, но изображение было четким: роскошный большой старый дом со множеством флигелей, сплошь заросший лозой. Элис потянулась в ящик и достала второй предмет. Пальцы нащупали что-то мягкое. Она достала предмет, поднесла к свету: локон черных волос, перевязанный выцветшей лентой.

Налетел мощный порыв ветра, и дверь задребезжала. Элис выронила локон и фотографию и обернулась. Но на пороге никого не было. Только ветер. Сердце успокоилось, но тут Тоби пригнулся и зарычал. Элис, дрожа, подняла лампу и осветила сарай. Тут рот ее раскрылся от изумления, а колени размякли, как желе.

Вокруг нее стояло множество деревянных скульптур, от маленьких до больших, в натуральную величину, и все изображали двух людей. Взрослую женщину, запечатленную в различных позах: она нюхала лист эвкалипта, осматривала цветок в горшке, лежала на спине, прикрыв глаза согнутой рукой, а другой указывая в небо; стояла, придерживая подол юбки, полной незнакомых Элис цветов. Другие скульптуры изображали девочку: та читала книгу, писала за столом, дула на одуванчик. Элис увидела в отцовских скульптурах себя, и голову пронзила боль.

Ряды деревянных женщин и девочек смыкались вокруг верстака. Элис дышала медленно и глубоко, слушая биение своего сердца. «Я – тут, – твердило оно. – Я – тут». Огонь был волшебством, преображающим вещи, и это же умели делать слова. На своем веку Элис прочла довольно книг и понимала колдовскую силу слов, особенно слов, повторяющихся многократно. Если произнести что-то много раз, так и будет. Она сосредоточилась на бьющемся в сердце заклинании.

Я тут.

Я тут.

Я тут.

Элис медленно поворачивалась и разглядывала деревянные фигуры. Вспомнила, как однажды читала о злом короле, который завел себе столько врагов в своем королевстве, что для защиты ему пришлось создать войско из глины и камня. Вот только глина – не плоть, и у каменных солдат не было сердца, и в их жилах кровь не текла. В конце концов крестьяне, от которых пытался защититься король, раздавили его во сне его же каменными болванами. Элис вспомнила слова из книги про огонь, и по спине ее пробежали мурашки. «Огненной стихии необходимо трение, топливо и кислород».

– Пойдем, Тобс, – поспешно проговорила она, схватила одну деревянную статуэтку, а затем другую. Подражая позе одной из больших скульптур, она оттопырила подол футболки и сложила в него все самые маленькие статуэтки. Рядом суетился Тоби. Она чувствовала мощное биение его сердца. В сарае было столько статуй, что отец вряд ли заметил бы отсутствие пары маленьких. Она хотела научиться разводить огонь, и ей нужно было топливо; статуэтки идеально подходили для этого.

Этот день Элис запомнит навсегда: он стал днем, когда ее жизнь безвозвратно изменилась, хотя понадобилось еще двадцать лет, чтобы осознать: жизнь течет вперед, но понять ее можно, только вернувшись в прошлое. Нельзя увидеть картину целиком, находясь на картине.

Отец Элис молча вцепился в руль, выруливая на подъездную дорожку к дому. На щеке жены, к которой та прижимала ладонь, набухли рубцы. Другой рукой она держалась за живот, вжимаясь в пассажирскую дверь. Он своими глазами видел, как она коснулась руки врача. Видел, как тот на нее смотрел. Он все видел. Правый глаз задергался. Жена резко встала после УЗИ, и у нее закружилась голова: он не захотел останавливаться в закусочной на завтрак, боялся опоздать на прием. Она зашаталась, попыталась восстановить равновесие. Врач ее поддержал.

Отец Элис сомкнул и разомкнул кулак. Костяшки болели. Он покосился на жену, забившуюся в угол подальше от него. Захотелось протянуть к ней руку, объяснить, что она должна следить за своим поведением и не провоцировать его. Если заговорить с ней на языке цветов, она поймет. Росянка двусложная – без внимания я погибну. Эремофила линейная – исцеление и облегчение. Рицинокарпос игольчатолистный – постоянство. Он не дарил ей цветы много лет, с тех пор как они уехали из Торнфилда.

Весь день сегодня она ставила ему палки в колеса. Могла бы найти время и собрать завтрак с собой до отъезда, тогда не закружилась бы голова, и ему не пришлось бы смотреть, как она цепляется за врача. А то она не знала, как не нравилось ему ездить с ней в город, как невыносимо ему было смотреть на медицинский персонал, который лапал его жену и засовывал в нее свои руки. Во время этой беременности или предыдущей не было ни одного осмотра, ни одного УЗИ, которые не заканчивались бы «инцидентом». А все из-за нее, из-за того, что она его провоцировала, – его вины в этом не было.

– Приехали, – сказал он, рванул ручник и выключил двигатель. Жена убрала ладонь с лица и потянулась к дверной ручке. Дернула ее и подождала. В нем заклокотала ярость. Неужели ничего не скажет? Он разблокировал замки, думая, что сейчас она повернется и посмотрит на него с благодарностью, а может, даже с раскаянием. Но она выпорхнула из машины, как испуганная курица из курятника. Он вышел, закричал, окликая ее по имени, но резкий порыв ветра унес его слова. Поморщившись на колком ветру, он зашагал следом, намереваясь догнать ее и высказать, что думает. Но у самого дома что-то привлекло его взгляд.

Дверь сарая была открыта. На задвижке висел отпертый замок. В дверях мелькнула красная ветровка дочери.

Поняв, что больше статуэток в футболке не унести, Элис выбежала из сарая в мутный полумрак. Гром сотряс небеса, такой оглушительный, что Элис выронила статуэтки и наклонилась, чтобы поднять их, у двери сарая. Тоби трусил, шерсть на спине встала дыбом. Она протянула руку его успокоить и выпрямилась, но сильный порыв ветра ударил в грудь, и Элис чуть не повалилась на спину. Забыв о статуэтках, позвала за собой Тоби и бросилась к дому. Они почти добежали до двери черного хода, когда молния пронзила темные тучи, как выпущенная с неба стрела, и те разбились на серебристые осколки. Элис окаменела. В белой вспышке молнии она увидела его. Ее отец стоял на пороге, сжав кулаки и приготовившись к бою. Несмотря на тусклый свет и разделявшее их расстояние, она увидела, как потемнели его глаза.

Она свернула в сторону и бросилась бежать вокруг дома. Видел ли ее отец, она не знала. Пока она бежала по папоротниковой клумбе, перепрыгивая через зеленые ветки, в голове вспыхнула ужасная мысль: керосиновая лампа в отцовском сарае. В сарае, полном деревянных фигур. Она забыла ее погасить.

Элис залезла в окно, встала на стол и затащила следом Тоби. Они уселись на стол и попытались отдышаться. Тоби лизнул ее в лицо, Элис рассеянно его погладила. Ей показалось или пахло дымом? Страх растекся по телу. Она спрыгнула со стола, собрала библиотечные книги, сунула в сумку и затолкала ту поглубже в шкаф. Сбросила ветровку и тоже запихнула в шкаф; закрыла окно. «Кто-то вломился в сарай, папа. Я ждала, пока ты вернешься».

Она не слышала, как он зашел. И увернуться не успела. Последнее, что она видела, – как Тоби скалил зубы, увидела его шальные от страха глаза. Потом запахло дымом, землей, горелыми перьями. Как от пчелиных укусов вспыхнула щека, и Элис окутала тьма.

2. Фланелевый цветок (актинотус подсолнечниковый)

Значение: обретение утраченного

Actinotus helianthi | Новый Южный Уэльс

Стебель, ветви и листья этого растения бледно-серые и покрыты пушистыми ворсинками, напоминающими фланель. Красивые ромашковидные соцветия расцветают весной, хотя пожары в буше порой провоцируют активное цветение вне сезона.

Первая история в жизни Элис началась на краю тьмы, где от ее младенческого крика остановившееся сердце матери забилось снова.

В ночь ее рождения налетевший с востока субтропический ураган вызвал трехметровую волну, и вышедшие из берегов реки затопили дорогу, ведущую от их участка к городу. На этой дороге Агнес Харт, у которой отошли воды, а тело словно рассекли пополам огненным обручем, вытолкнула из себя жизнь и дочь на заднем сиденье мужниного грузовика. Клем Харт, в панике взиравший на бушующий над тростниковыми полями шторм, за лихорадочными попытками запеленать новорожденную дочь сперва не заметил, как побледнела жена. Когда же увидел, что лицо ее побелело, как песок, а губы стали цвета алебастровой морской ракушки, в панике кинулся к ней, забыв о младенце. Он стал трясти Агнес, но безуспешно. Лишь когда дочь закричала, Агнес вздрогнула и пришла в себя. На вымокших кустах по обе стороны дороги распускались белые цветы. С первыми вздохами Элис вдохнула запах грозы и расцветающих штормовых лилий.

«Так я встретила настоящую любовь и пробудилась от сонного проклятия, зайчонок, – говорила мать, заканчивая рассказывать историю ее рождения. – Ты стала моей сказкой».

Когда Элис было два года, Агнес начала читать ей книги: читала и водила пальцем по странице, показывая на отдельные слова. На пляже она повторяла: одна каракатица, два перышка, три кусочка плавника, четыре ракушки, пять морских стеклышек. Она развесила по дому карточки с надписями: книга, стул, окно, дверь, стол, чашка, ванна, кровать. К пяти годам, когда Элис начала учиться дома, она уже умела читать. Хотя она сразу полюбила книги и любовь эта была абсолютной, мамины истории всегда нравились ей больше. Стоило им остаться наедине, и Агнес принималась рассказывать. Но эти истории предназначались только им двоим – если отец был рядом, мать всегда молчала.

У них был ритуал: дойти до моря, лечь на песок и смотреть на небо. Под звуки убаюкивающего маминого голоса они колесили на поезде по зимней Европе, пересекая горы такой высоты, что вершины их терялись в облаках, и хребты, укутанные снегами столь густыми, что границы между белым снегом и белым небом было не видать. В городе с булыжными мостовыми, где правил татуированный король, а разноцветные домишки в гавани выглядели так, будто кто-то взял коробочку с красками и решил использовать все цвета, они носили бархатные плащи и любовались отлитой из бронзы русалочкой, застывшей в вечном ожидании любви. Элис часто закрывала глаза и представляла, как нити маминых историй оплетают их коконом, а когда этот кокон раскроется, они вылетят оттуда и унесутся прочь.

Однажды вечером, когда Элис было шесть лет, мать уложила ее в кровать, подоткнула одеяло, наклонилась и прошептала ей на ухо: «Пора, зайчонок». Она выпрямилась, улыбнулась, натянула покрывало Элис под самый подбородок. «Ты уже взрослая и можешь помогать мне в саду». От радости Элис завертелась в кровати: обычно мама оставляла ее с книжкой и шла садовничать в одиночестве. «Начнем завтра», – добавила Агнес и выключила свет. Ночью Элис несколько раз просыпалась и вглядывалась в темноту за окном. Наконец, увидев первые проблески рассвета, вскочила и сбросила одеяло.

Мама стояла на кухне и намазывала тосты веджемайтом [3] и мягким сыром. Она заварила чайник чая с медом и вынесла завтрак на подносе в сад, разбитый у дома. Было прохладно, но солнце грело, несмотря на ранний час. Мама поставила поднос на поросший мхом пенек и налила сладкого чая в две чашки. Они сидели молча, жевали тосты и пили чай. Кровь стучала у Элис в висках. Доев последний кусочек тоста и допив чай, Агнес села на корточки между папоротниковой и цветочной клумбой и принялась бормотать себе под нос, словно будила уснувших детей. Элис не знала, что делать. Это и есть садовничество? Она села на клумбу, подражая матери, и стала наблюдать.

Постепенно беспокойные морщины на мамином лице разгладились. Хмурый лоб расслабился. Она перестала теребить руки и суетиться. Глаза прояснились и заблестели. Элис ее не узнавала. Мать стала спокойной. Безмятежной. И это зрелище внушило Элис надежду, которую так же трудно было удержать в руках, как зеленую ряску, появлявшуюся на дне приливных бассейнов.

Чем больше времени она проводила с матерью в саду, тем яснее осознавала, что благодаря растениям наполняются жизнью самые сокровенные уголки маминой души. Об этом говорил изгиб запястья, когда мать осматривала новый бутон, лучи, искрившиеся в ее глазах, когда она приподнимала подбородок, и тонкие кольца грязи, остававшейся на пальцах, когда она выманивала из земли новые папоротниковые ростки. Это становилось особенно очевидным, когда она говорила с цветами. Ее взгляд затуманивался, и, срезая бутоны со стеблей и рассовывая их по карманам, она бормотала на тайном языке – то словечко, то целую фразу.

«Грустное воспоминание», – говорила она, отделяя вьюнок от цветущей лозы. «Любовь, обретенная снова» – цитрусовый аромат лимонного мирта разливался в воздухе, когда она срывала с ветки цветок. «Память о приятном» – и она убирала в карман кенгуровую лапку с алыми растопыренными пальчиками-лепестками.

А у Элис язык чесался от незаданных вопросов. Почему мамины слова лились рекой, лишь когда та рассказывала о далеких краях и других мирах? Как же их мир, тот, что перед ними? Куда она пропадала, когда ее глаза подергивались поволокой? Почему не могла взять Элис с собой?

К семи годам Элис буквально распирало от вопросов, на которые не было ответа. Они толкались в ее груди. Почему мать разговаривала с австралийскими цветами на тайном языке? Почему в ее отце сосуществовали два разных человека? Что за проклятие Элис разрушила при рождении своим криком? Хотя вопросы рождались в голове, слова, похоже, застревали в горле, и оно болело, будто она проглотила сухой стручок. В саду, когда солнце светило ласково, ей казалось, что вот она, возможность спросить и все узнать, но Элис молчала и в тишине наблюдала за матерью, а та складывала цветы в карманы.

Если Агнес и замечала молчаливость дочери, то никогда не пыталась ее разговорить. Время в саду считалось временем тишины. «Как в библиотеке», – рассудила однажды мать, скользя в зарослях адиантумов. И хотя Элис никогда не была в библиотеке, не видела места, где собрано столько книг, что невозможно представить, и не слышала коллективного шепота переворачиваемых страниц, слушая мамины рассказы, она как будто там уже побывала. Из описаний Агнес Элис сделала вывод, что библиотека – нечто вроде тихого книжного сада, где истории растут, как цветы.

Элис никогда не бывала за пределами их участка. Ее жизнь ограничивалась его периметром: от маминого сада до начала тростниковых полей и полукруглого залива, за которым раскинулся океан. За эти границы ей выходить запрещали, особенно за ту, что отделяла дорожку перед домом от широкой проезжей части, ведущей в город. Когда мать предлагала отправить Элис в школу, отец говорил: «Девочке там делать нечего», – и шмякал кулаком об обеденный стол, да так, что подскакивали тарелки и вилки. «Тут безопаснее», – добавлял он и прекращал разговор. Отец был мастером все прекращать.

Где бы они ни проводили дни – в саду или на море, – рано или поздно крик исполинской кукушки или набежавшая туча, закрывшая солнце, заставляла мать Элис встрепенуться, словно все это время она спала наяву. Она вдруг оживлялась, резко поворачивалась и бежала к дому, крикнув Элис через плечо: «Кто первый добежит до кухни, получит булочку со свежими сливками!» Полдники вызывали у Элис восторг и трепет; до возвращения отца оставалось совсем немного. За десять минут до его прихода мать вставала у входной двери, растянув губы в искусственной улыбке и нервно сцепив пальцы, ее голос становился неестественно высоким.

А бывало, мать Элис словно покидала свое тело. В такие дни не было ни историй, ни морских прогулок. Она не разговаривала с цветами. Она лежала в кровати, задернув шторы от слепящего солнца, и испарялась, будто ее душа отлетала в иные миры.

Когда с ней такое случалось, Элис пыталась отвлечься от гнетущей атмосферы в доме, жуткой тишины, подобной той, что бывает, когда остаешься одна, и вида матери, безжизненно лежавшей на кровати. Из-за всего этого ей становилось трудно дышать. Элис садилась за свои читаные-перечитаные книги и заново решала школьные задания, которые сделала уже давно. Бежала к морю, кричала с чайками и гонялась за волнами на берегу. Бегала по полю сахарного тростника, колосившегося сплошной стеной, откидывала волосы назад и раскачивалась, как зеленые стебли на жарком ветру. Но что бы она ни делала, лучше ей не становилось. Она дула на перышки и одуванчики и загадывала желание – хотела стать птицей и улететь далеко, туда, где золотился горизонт в месте слияния неба и моря. Сумрачный день сменял другой, а мама все не возвращалась. Элис мерила шагами границы своего мира. И скоро узнала, что тоже умеет исчезать.

Однажды утром, когда грохот отцовского грузовика затих вдали, Элис осталась лежать в кровати, дожидаясь, пока засвистит чайник. Этот чудесный звук возвещал начало хорошего дня. Чайник не засвистел, и наконец Элис сбросила простыню тяжелыми со сна ногами и на цыпочках прошла в родительскую спальню. Мать лежала, свернувшись клубком, и тело ее казалось таким же безжизненным, как разбросанные вокруг одеяла. Волна дрожащей жгучей ярости прокатилась по телу Элис; громко топая, она прошла на кухню, шмякнула ложку веджемайта на хлеб, налила воду в банку из-под варенья, сунула припасы в рюкзак и выбежала из дома. По дорожке она не побежала – слишком высок был риск, что ее увидят, – а решила углубиться в тростниковые заросли и выйти на другом краю поля, где наверняка будет лучше, чем в ее мрачном и молчаливом доме.

Хотя ее сердце так громко билось в ушах, что она почти не слышала криков какаду над головой, Элис велела себе бежать и не останавливаться. Она миновала отцовский сарай и мамин розарий и наконец очутилась на краю двора. Она остановилась там, где кончался их участок и начинались тростниковые поля. Земляная тропка тянулась меж высоких зеленых стеблей, уходя неизвестно куда.

Потом Элис удивлялась, как легко у нее получилось сделать то, что ей всегда запрещали. Хватило одного шага – первого. За ним последовал еще один и еще.

Элис шла так долго и ушла так далеко, что начала гадать, не выйдет ли она в другой стране. Что, если на другом конце тростникового поля окажется Европа и там она сядет на поезд, о котором рассказывала мать, и поедет через заснеженные горы? Но на другом конце поля ее ждало, пожалуй, даже кое-что интереснее: перекресток в центре города.

Она прикрыла глаза рукой от солнца. Сколько здесь было цвета и движения, шума и грохота! Перекресток проезжали машины и фермерские грузовики, гудели клаксоны, загорелые локти фермеров торчали из окон, и, проезжая мимо, водители устало махали друг другу руками. Элис увидела магазин с большой витриной, где лежал свежий хлеб и стояли торты с глазурью. «Пекарня», – догадалась она, вспомнив одну из своих книжек с картинками. Над входом висела занавеска из бусин. На улице под полосатым навесом в беспорядке стояли столы и стулья, а на каждом столе на клетчатой скатерти стояла ваза с одним ярким цветком. У Элис потекли слюнки. Она пожалела, что рядом не было мамы.

По обе стороны от пекарни витрины заманивали фермерских жен соблазнами городской жизни: там продавались новые нарядные платья с узкой талией, шляпы с широкими мягкими полями, сумочки с бахромой и туфельки на изящном маленьком каблучке. Элис пошевелила пальцами ног в сандалиях. Она никогда не видела, чтобы мать одевалась, как манекены в этих витринах. У матери имелся лишь один наряд для поездок в город: платье из синтетики винного цвета с длинными рукавами и светло-коричневые кожаные туфельки на плоской подошве. В остальное же время мама носила свободные хлопчатобумажные платья, которые шила сама, и, как Элис, почти всегда ходила босиком.

Взгляд Элис скользнул к перекрестку: на светофоре ждали молодая женщина и девочка. Женщина вела девочку за руку и несла ее розовый рюкзак. На девочке были черные лаковые туфельки и белые носки с рюшами на щиколотках. Волосы были завязаны в два аккуратных хвостика и перехвачены одинаковыми ленточками. Элис смотрела на нее и не могла отвести взгляд. Когда зажегся зеленый, они перешли дорогу, отодвинули занавеску из бусин и зашли в пекарню. Через некоторое время вышли с густыми молочными коктейлями и большими треугольными кусками торта на тарелках. Сели за столик, который выбрала бы и Элис – на нем стояла жизнерадостная желтая гербера, такая яркая, что глазам было больно, – и стали пить из стаканов и улыбаться друг другу: у обеих на верхней губе красовались молочные усы.

Солнце нещадно палило. От яркого света у Элис заболели глаза. Она уже хотела сдаться, развернуться и побежать обратно к дому, как увидела надпись на резном каменном фасаде стоявшего через дорогу здания.

БИБЛИОТЕКА.

Элис ахнула и бросилась к светофору. Стала жать на кнопку, как делала девочка, и наконец загорелся зеленый, а на перекрестке не осталось машин. Она перебежала дорогу и толкнула тяжелую дверь библиотеки.

В фойе она наклонилась, пытаясь отдышаться. Разгоряченная вспотевшая кожа остыла в царившей внутри прохладе. Пульс в ушах замедлился. Она смахнула волосы с обгоревшего на солнце лба и думать забыла о женщине и девочке за столиком с жизнерадостной герберой. Хотела одернуть платье, но поняла, что платья на ней не было: она так и прибежала в ночнушке. Забыла переодеться перед выходом из дома. Растерявшись и не зная, что делать и куда идти, она застыла на одном месте и так и стояла, щипая запястье, пока кожа не покраснела: физическая боль приглушила острые эмоции, которым не было названия. Перестала, лишь когда перед глазами заплясали лучи цветного света.

Элис прошла через фойе на цыпочках и очутилась в главном зале, просторном и высоком. Ее внимание привлек свет, струившийся сквозь витражное окно под потолком: витраж изображал девочку в красном плаще с капюшоном, бредущую по густому лесу; девушку в карете, мчавшейся прочь от потерянной хрустальной туфельки; маленькую русалочку, с тоской смотревшую из моря на юношу на берегу. Элис ощутила дрожь волнения.

– Тебе помочь?

Элис перестала разглядывать витражи и повернулась на голос. За столом в форме шестиугольника сидела молодая женщина с пышными волосами и широкой улыбкой. Элис на цыпочках подошла.

– Можешь не ходить на цыпочках, – усмехнулась женщина. И фыркнула, смеясь. – Если бы мне велели соблюдать тишину, я бы и дня здесь не продержалась. Меня зовут Салли. Кажется, я тебя здесь раньше не видела. – Глаза Салли напомнили Элис море в солнечный день. – Или видела? – спросила она.

Элис покачала головой.

– О, ну это же здорово. Новая подруга! – Салли хлопнула в ладоши. Ногти у нее были цвета розовой морской ракушки. Последовала пауза. – А как тебя зовут? – спросила она. Элис застенчиво взглянула на нее. – Не робей. В библиотеке мы всем рады. Это место для друзей.

– Меня зовут Элис, – пробормотала она.

– Элис?

– Элис Харт.

Что-то странное мелькнуло на лице Салли. Она откашлялась.

– Что ж, Элис Харт, – воскликнула она. – Какое волшебное имя! Добро пожаловать. С удовольствием тебе тут все покажу. – Ее глаза метнулись к ночнушке Элис, затем снова к ее лицу. – Ты пришла с мамой или папой?

Элис покачала головой.

– Ясно. А сколько тебе лет, Элис?

Щеки Элис загорелись. Наконец она показала пять растопыренных пальцев на одной руке и большой и указательный на другой.

– Ну надо же, Элис! В семь лет уже можно завести собственную библиотечную карточку.

Элис встрепенулась.

– Смотри-ка. Щечки светятся, как маленькие солнышки! – Салли подмигнула. Элис коснулась раскрасневшихся щек кончиками пальцев. Как маленькие солнышки.

– Я достану бланк, и мы вместе его заполним. – Салли потянулась и сжала ее руку. – У тебя есть вопросы?

Элис задумалась и кивнула.

– Да. Можете показать сад, где выращивают книги? – Элис с облегчением улыбнулась: ей удалось проглотить застрявший в горле сухой стручок, и голос к ней вернулся.

Салли внимательно посмотрела на нее и тихо засмеялась.

– Элис! Ты такая смешная. Мы с тобой поладим, я точно знаю.

Элис растерянно улыбнулась.

Следующие полчаса Салли водила Элис по библиотеке и объясняла, что книги живут на полках, а не растут в саду. Бесконечные ряды историй взывали к Элис. Как же много тут было книг! Через некоторое время Салли оставила Элис одну в большом мягком кресле у одного из стеллажей.

– Смотри и выбирай книги, которые нравятся. Я буду вон там, если что-то понадобится. – Салли указала на стойку библиотекаря. Элис, на коленях которой уже лежала раскрытая книга, тихо кивнула.

Руки Салли дрожали, когда она сняла трубку. Набирая номер участка, она наклонилась вперед и проверила, что Элис не пошла за ней, но девочка так и сидела в кресле. Стертые подошвы сандалий выглядывали из-под грязного подола ночнушки. Салли теребила библиотечный бланк Элис и резко вздохнула, порезавшись бумагой. Слезы брызнули из глаз; она пососала палец, на котором выступила капля крови. Элис была дочерью Клема Харта. Стараясь не думать о нем, Салли прижала трубку к уху. «Ну подойди же. Подойди». Наконец муж снял трубку.

– Джон? Это я. Нет, нет, не в порядке. Слушай, Джон, тут у меня дочка Клема Харта. Что-то случилось. Джон, она в ночной рубашке. – Салли пыталась совладать с нервами. – Рубашка грязная. – Она судорожно сглотнула. – Джон, у нее все руки в синяках.

Слушая успокаивающий голос мужа, Салли кивала и утирала слезы.

– Да, думаю, она сама пришла пешком от дома – сколько это, километра четыре? – Она шмыгнула носом и вытащила из рукава носовой платок. – Хорошо. Да. Да, я ее задержу.

Она повесила трубку, и та выскользнула из ее вспотевшей ладони.

Элис добавила еще одну книгу к полукруглой башенке, которую выстроила вокруг себя.

– Элис?

– Можно взять все эти книги домой, Салли? – очень серьезно спросила Элис и обвела книги рукой.

Салли помогла ей разобрать башню и поставить несколько десятков книг обратно на полки, а потом объяснила, как устроена библиотека. Узнав, как мало книг можно взять, Элис оторопела. Салли взглянула на часы. Проникавший сквозь витражные окна яркий свет смягчился и отбрасывал пастельные тени.

– Помочь тебе выбрать?

Элис с благодарностью кивнула. Ее интересовали книги про огонь, но она не решилась в этом признаться.

Салли присела на корточки, чтобы они с Элис оказались на одном уровне, и принялась ее расспрашивать. Назови любимое место, где нравится бывать? «Море». Какой из витражей больше нравится? «С русалочкой». Многозначительно кивнув, Салли коснулась указательным пальцем тонкой книги в твердой обложке с бронзовыми буквами на корешке и сняла ее с полки.

– Думаю, тебе понравится эта книга. Про селки.

– Селки, – повторила Элис.

– Увидишь, – ответила Салли. – Это такие морские девы, которые умеют сбрасывать шкуру и превращаться.

По телу Элис пробежали мурашки. Она прижала книгу к груди.

– А я, когда читаю, всегда голодная, – сказала вдруг Салли. – Ты не проголодалась, Элис? У меня есть булочки с джемом, и, может, чаю тебе налить?

Булочки напомнили Элис о маме. Ее охватило желание немедленно отправиться домой, но Салли, кажется, хотела, чтобы она осталась.

– Можно в туалет?

– Конечно, – ответила Салли. – Женский туалет справа по коридору. Хочешь, провожу?

– Нет, спасибо. – Элис вежливо улыбнулась.

– Я буду ждать тебя здесь. С булочками, договорились?

Элис вприпрыжку побежала по коридору и толкнула дверь в туалет. Подождала немножко, высунула голову и взглянула на стойку библиотекаря. Там никого не было. Дальше по коридору звякали чашки и ложки. Элис бросилась к выходу.

Она бежала домой сквозь тростниковые поля и чувствовала в кармане ночнушки очертания библиотечной карточки, как если бы там лежал цветок из маминого сада. В рюкзаке подпрыгивала книга про селки, солнечные лучики плясали в животе. Воображение Элис увлеченно рисовало, как она покажет маме библиотечную книгу и та, ей, конечно, понравится. Она совсем забыла, что к моменту ее возвращения отец должен был прийти с работы.

3. Бессмертник клейкий

Значение: моя любовь тебя не оставит

Xerochrysum viscosum | Новый Южный Уэльс

Соцветия с тонкими суховатыми лепестками всех оттенков лимонного, золотистого, пятнисто-оранжевого и огненно-бронзового цвета. При срезке и высушивании сохраняют яркий цвет.

Через месяц после того, как Элис обнаружила библиотеку, она играла в своей комнате, как вдруг услышала голос матери:

– Надо прополоть клумбы, зайчонок.

Стоял безмятежный полдень. Сад наводнили оранжевые бабочки. Мать улыбалась из-под широкополой шляпы. Такой же улыбкой она приветствовала отца, когда тот возвращался домой: все хорошо, говорила улыбка, все в порядке, не волнуйся. Элис улыбнулась в ответ, хоть и заметила, как мать поморщилась и схватилась за ребра, потянувшись за сорняком.

С тех пор как Элис побывала в библиотеке, дела не клеились. Отец отлупил ее ремнем, и несколько дней ей было больно сидеть. Он разорвал ее библиотечную карточку и конфисковал книжку, но Элис уже успела прочитать ее в один присест. Сказки про селки и их волшебную кожу таяли у нее на языке, как сахар, и проникали в кровь. Синяки зажили, и отец наказал ее всего раз, а вот мать все еще терпела последствия ее вылазки в библиотеку. Несколько раз Элис пробуждалась по ночам от страшных звуков из родительской спальни. Она слушала эти ужасные звуки и лежала, не в силах пошевелиться. Она затыкала ладонями уши и пыталась укрыться в грезах, а мечталось ей о том, как они с матерью сбегут в море, сбросят человеческую кожу и нырнут на дно. Вместе покачиваясь на океанских волнах, они оглянутся на берег всего лишь раз и поплывут на глубину. Их шкурки на берегу превратятся в сухоцветы, разбросанные среди ракушек и водорослей.

– Элис, держи. – Мать протянула ей пучок сорняков и снова поморщилась. У Элис аж кожа зачесалась, так не терпелось ей навсегда избавить сад от сорняков, чтобы мама целыми днями лишь разговаривала с цветами на тайном языке и рассовывала бутоны по карманам.

– А это, мама? Это сорняк? – Мать не ответила. Она была рассеянной, как бабочки, взгляд то и дело метался к подъездной дорожке, высматривая клубы дорожной пыли, свидетельствующие о приближении отца.

Наконец она их увидела.

Он разудало спрыгнул с водительского сиденья, держа за спиной перевернутую акубру [4]. Мать Элис встала ему навстречу; коленки у нее были в земле, а в кулаке она зажала пучок одуванчиков. Их корни задрожали, когда отец наклонился ее поцеловать. Элис отвернулась. Когда отец был в хорошем настроении, она чувствовала себя так же, как во время дождя при ярком солнце – не верила своим глазам. Она взглянула на него, и он улыбнулся.

– Нам всем пришлось нелегко с тех пор, как ты убежала, зайчонок, – проговорил он и присел рядом с ней на корточки, не показывая ей перевернутую шляпу. – Но думаю, ты хорошо усвоила урок и больше не сбежишь.

У Элис свело живот.

– Я подумал, – тихо добавил он, – и решил, что тебе можно завести библиотечную карточку. – Она недоверчиво взглянула на него. – Я сам буду ходить в библиотеку и брать тебе книги, если пообещаешь больше не нарушать наши правила. А чтобы помочь тебе сдержать обещание, дома у тебя теперь будет маленький друг. – Он говорил, не глядя на Элис, а пристально рассматривая лицо ее матери. Та стояла неподвижно и не мигала, ее лицо растянулось в улыбке. Отец Элис повернулся к дочери и протянул ей шляпу. Та взяла ее и положила на колени.

В шляпе лежал черно-белый меховой комочек. Элис ахнула. Хотя глаза щенка были полузакрыты, она заметила, что те свинцово-голубые – цвета зимнего моря. Он сел, громко тявкнул и цапнул Элис за нос. Та восторженно завизжала: ее первый друг! Щенок облизал ее лицо.

– Как назовешь его, зайчонок? – спросил отец, качнулся на пятках и выпрямился. Его лицо было непроницаемым.

– Тобиас, – решила она. – Но звать его буду Тоби.

Отец добродушно рассмеялся.

– Значит, Тоби.

– Хочешь подержать, мама? – спросила Элис. Мать кивнула, потянулась и взяла Тоби.

– Какой маленький! – воскликнула она, не в силах сдержать удивление. – Где ты его взял, Клем? Его уже можно отлучать от матери? Такой кроха.

Отцовские глаза сверкнули. Лицо потемнело.

– Разумеется, его можно отлучать, – процедил он сквозь стиснутые зубы, схватил Тоби за шкирку и швырнул его Элис. Щенок заскулил.

Позже она спряталась за папоротниками, прижимая к сердцу щенка и стараясь не слушать доносившиеся из дома звуки. Тоби лизал ее подбородок, где скапливались слезы, а ветер дул сквозь заросли сахарного тростника и нес к морю их сладкий аромат.

Отцовское настроение менялось, как приливы и отливы, как времена года. Когда от удара у Тоби лопнули барабанные перепонки, Элис стала учить собаку языку жестов. Ей исполнилось восемь лет, она перешла в третий класс по домашней системе образования, и каждые две недели прочитывала целую гору библиотечных книг. Мать все больше времени проводила в саду, разговаривая с цветами.

Однажды в конце зимы с моря налетели шквальные ветра, такие сильные, что Элис испугалась, как бы их дом не унесло, как в сказке. Они с Тоби сидели на крылечке и смотрели, как Клем вытаскивал из гаража во двор доску для виндсерфинга с парусом.

– Северо-западный ветер, сорок узлов, зайчонок. – Клем торопливо погрузил доску и парус в кузов грузовика. – Такое бывает не каждый день. – Он смахнул паутину с паруса.

Элис кивнула и почесала Тоби за ухом. Она знала, что такой ветер – редкость: всего несколько раз видела, как отец готовился кататься. Он никогда не разрешал ей ездить с ним. Он завел мотор.

– Поехали, зайчонок. Мне сегодня нужен мой талисман на удачу. Быстрей, – окликнул он, высунувшись в окно кабины.

Хотя под его безумным взглядом ей стало не по себе, она поверить не могла, что он позвал ее с собой, и потому бросилась собираться. Побежала в комнату, надела купальник и пулей пролетела мимо матери, прощаясь на ходу. Тоби несся следом. Мотор взревел, отец выехал на дорогу и помчался к заливу.

На пляже отец Элис надел страховочные ремни и подтащил доску к кромке воды. Элис стояла на берегу. Когда он окликнул ее, она пошла вдоль глубокой борозды, оставленной плавником его доски в песке и тянущейся до самого моря. Он столкнул доску в воду, выровнял парус на ветру. Вены на предплечьях набухли от натуги. Элис зашла в соленую воду по бедра и остановилась, не зная, чего ждать. Отец приготовился запрыгнуть на доску, затем повернулся к дочери, вскинул брови, улыбнулся бесшабашной улыбкой. Сердце Элис забилось в ушах. Он кивнул на доску. Тоби бегал туда-сюда по берегу и лаял без умолку. Она подняла руку, показала ему вытянутую ладонь: успокойся. Отец никогда не брал ее с собой. Отказаться она не посмела.

Она побежала сквозь волны к отцу и тут услышала голос матери. Обернулась и увидела ее на верхушке дюн: мать выкрикивала ее имя и в отчаянии размахивала руками, сжимая в одной руке ее флуоресцентно-оранжевый спасательный жилет. В ее голосе, сперва спокойном, послышались тревожные нотки. Тоби бросился ей навстречу. Отец Элис отмахнулся от призыва ее матери, как от назойливой мошки.

– Не нужен тебе жилет. Тебе уже восемь. Я в восемь все умел. – Он кивнул Элис. – Запрыгивай, зай.

Элис просияла. Ее завораживало его внимание.

Он подсадил ее и помог взобраться на доску; крепкие сильные руки держали ее под мышками. Он усадил ее спереди, и она подставила лицо ветру. Он же улегся на живот и стал грести. Серебристые рыбки сновали на мелководье. Дул сильный ветер, соленая вода разъедала глаза. Один раз Элис обернулась и увидела на берегу мать, казавшуюся совсем маленькой из-за разделявшего их водного пространства.

На бирюзовой глубине отец вскочил с живота на ноги и просунул большие пальцы ног в ремешки. Элис схватилась за края доски и оцарапала ладони о крепления. Отец поставил парус вертикально и принялся балансировать на ногах. Под кожей икр перекатывались мышцы и сухожилия.

– Садись мне под ноги, – велел он. Она потихоньку продвинулась к нему. – Держись, – сказал он. Она обхватила его ноги руками.

На миг возникло затишье; аквамариновый мир замер в неподвижности. А потом – вуш! – ветер наполнил парус, и соленые брызги ударили Элис в лицо. Море искрилось. Они плыли по волнам, рассекая залив по зигзагообразной траектории. Элис откинула голову и закрыла глаза; солнце грело кожу, брызги щекотали лицо, невидимые пальцы ветра трепали ее длинные волосы.

– Элис, смотри! – окликнул ее отец. Стайка дельфинов вынырнула из воды совсем рядом и, описав дугу, нырнула в глубину. Элис восторженно вскрикнула, вспомнив книгу про селки. – Встань, будет лучше видно, – сказал он.

Держа его за ноги, Элис, пошатываясь, встала и завороженно посмотрела на прекрасных дельфинов. Те скользили в воде, безмятежные и свободные. Она осторожно отпустила отцовские ноги и попыталась балансировать сама. Расставив руки широко, покружила талией и покачала кистями, как плавниками, подражая дельфинам. Отец радостно заулюлюкал. Он был счастлив, счастлив по-настоящему, и у Элис закружилась голова.

Они вылетели за пределы залива в пролив. Туристический катер разворачивался назад к городской гавани. Щелкнула вспышка: туристы их фотографировали. Отец им помахал.

– Станцуй-ка хулу [5] еще раз, – сказал отец. – Они смотрят, Элис. Станцуй. Давай.

Элис не знала, что такое хула, – наверное, отец имел в виду ее дельфиний танец. Его настойчивость ее удивила. Элис взглянула на катер и снова перевела взгляд на отца. Секундное колебание было ошибкой: по его лицу промелькнула тень. Элис подползла к носу доски и, пытаясь наверстать потерянное время, поднялась на дрожащих ногах, покружила талией и покачала кистями. Но было слишком поздно. Катер повернул в другую сторону, как и вспышки, отражавшиеся от волн. Элис с надеждой улыбнулась. Ее колени дрожали. Она украдкой взглянула на отца. Тот стиснул зубы.

Когда он развернул парус и они поплыли в противоположную сторону, Элис чуть не потеряла равновесие. Грубое беспощадное солнце жалило кожу. Она села на корточки и вцепилась в бока доски. Ветер принес голос матери: та по-прежнему кричала им с берега. Они пересекли пролив и вошли обратно в залив. Волны здесь были крутыми и темно-зелеными. Отец молчал. Она тихонько подвинулась к нему, устроилась у его ног, схватилась за икры и почувствовала, как дернулась мышца у него под кожей. Она посмотрела на него, но его лицо ничего не выражало. Элис сглотнула слезы. Она все испортила. Она крепче вцепилась в его ноги.

– Папа, прости, – тихо пробормотала она.

Толчок в спину был резким и сильным. Она упала в холодное море и успела закричать перед тем, как ее захлестнула волна. Отплевываясь, она вынырнула, завопила, закашлялась, пытаясь выхаркать соленую воду, ошпарившую легкие. Изо всех сил работая ногами, она вытянула руки так, как учила мать, объясняя, как себя вести, если ее подхватит волна. Отец был недалеко: он плыл на доске и пристально смотрел на нее, его лицо было белым, как барашки на волнах. Элис била ногами, чтобы удержаться на воде. Одним быстрым движением отец развернул парус. «Он возвращается», – подумала Элис и с облегчением заскулила. Но ветер надул его парус, и отец унесся прочь. Не веря своим глазам, Элис перестала работать ногами и начала тонуть. Когда вода залилась в нос, она принялась грести руками и бить ногами, сражаясь с волнами и выплывая на поверхность.

Течение влекло ее за собой, и тут Элис увидела мать над гребнем волны. Та бросилась в океан и быстро плыла навстречу дочери. При виде Агнес Элис ощутила прилив сил. Она забила ногами и стала грести что было мочи, пока не почувствовала легкую перемену температуры воды и не поняла, что приближается к мелководью. Мать подплыла к ней, поднимая фонтаны брызг, и ухватилась за нее, как за спасательный круг. Когда они доплыли до места, где обе стояли и чувствовали под ногами твердый песок, Элис вырвало желчью, она словно каркала, давясь. Руки и ноги внезапно ослабели. Элис начала задыхаться. Глаза матери были тусклыми, как отполированные морем стекляшки. Она отнесла Элис на берег и завернула в платье, которое скинула, прежде чем прыгнуть в воду. Укачивала ее и качалась сама, пока Элис не перестала плакать. Тоби охрип от лая и скулил, облизывая ее лицо. Элис погладила его безвольно повисшей рукой. Потом задрожала, и мать подхватила ее и отнесла домой. За все время она не произнесла ни слова.

Когда они уходили, Элис оглянулась на берег, истоптанный следами матери, в панике бегавшей по пляжу. Вдали ярким пятнышком скользил отцовский парус.

О случившемся в тот день никто не говорил. А в последующие дни, возвращаясь с тростниковых полей, Клем старался не появляться дома. Вместо этого он запирался в сарае, как делал всегда, когда требовалось унять чувство вины. За столом вел себя отстраненно и с вежливой холодностью. Находясь рядом с Клемом, Элис чувствовала себя как в чистом поле перед грозой – приходилось все время смотреть на небо. Несколько недель она ходила со вспотевшими ладонями и ждала, когда им с Тоби снова придется бежать в края из маминых историй, где земля была присыпана снегом, как белым сахаром, а на воде стояли сверкающие старинные города. Но недели превратились в месяцы, летняя жара смягчилась, сменившись осенним теплом, а вспышек больше не было. Отцовские приливы и отливы устаканились. Он смастерил ей стол. И Элис решила, что его вспышки остались на глубине в тот день, когда она видела, как океан окрасился в темно-зеленый.

Одним ясным утром за завтраком отец Элис заявил, что в грядущие выходные должен поехать на юг, в большой город, и купить новый трактор. Поэтому он пропустит девятый день рождения Элис. Ничего не поделаешь. Мать Элис кивнула и встала убрать со стола. Элис сидела и болтала ногами, спрятавшись за завесой из волос, и прикидывала, что ей сулит эта новость. Значит, они с мамой и Тоби останутся одни на все выходные. Совсем одни. В покое. Лучшего подарка на день рождения она и представить не могла.

Утром, когда он уезжал, они вместе помахали ему на прощание. Даже Тоби сидел тихо, пока клубы пыли, тянувшиеся за грузовиком, постепенно не растворились. Мать Элис смотрела на пустую дорогу.

– Ну что, – сказала она и взяла Элис за руку, – выходные в твоем распоряжении, зайчонок. Чем хочешь заняться?

– Всем! – улыбнулась Элис.

Начали с музыки. Мать притащила старые пластинки, Элис закрыла глаза, стала слушать и раскачиваться в такт.

– Если можно было бы выбрать что угодно, что бы ты хотела съесть на обед? – спросила мама.

Элис подтащила стул к кухонному столу, чтобы стать с мамой одного роста, и помогла испечь овсяное печенье, хрустящее снаружи и вязкое от патоки внутри, как она любила. Элис съела почти половину сырого теста, зачерпывая его деревянной ложкой. Досталось и Тоби.

Пока пеклось печенье, Элис села у ног матери, а Агнес принялась расчесывать ей волосы. Мать ритмично проводила щеткой по волосам со звуком, напоминавшим хлопанье крыльев. Досчитав до ста, она наклонилась вперед и прошептала Элис на ухо вопрос. Элис восторженно закивала. Мать вышла из комнаты и через несколько секунд вернулась. Велела Элис закрыть глаза. Элис улыбнулась, почувствовала, как мама плетет косу. Закончив плести, она повела ее по дому.

– Так, зайчонок. Можешь открывать глаза. – В голосе мамы зазвучала улыбка.

Элис выждала еще немного, и наконец ожидание стало невыносимым. Она открыла глаза и ахнула, увидев свое отражение в зеркале. Ее голову оплетала корона из огненно-оранжевых гибискусов. Она себя не узнавала.

– С днем рождения, зайчонок, – дрожащим голосом проговорила мама. Элис взяла ее за руку. Они стояли перед зеркалом, и тут по крыше часто и громко забарабанили крупные дождевые капли. Мать встала и подошла к окну.

– В чем дело, мама?

Агнес всхлипнула и вытерла глаза.

– Идем со мной, зайка, – сказала она, – хочу тебе кое-что показать.

Они подождали на пороге, пока пройдут грозовые тучи. Небо было фиолетовым, а свет – серебристым. Вслед за матерью Элис вышла в сад, блестевший после дождя. Они подошли к кусту, который мать недавно посадила. Когда Элис в последний раз его видела, там были лишь ярко-зеленые листья. Но теперь, после дождя, куст расцвел и покрылся ароматными белыми цветами. Она в изумлении на них смотрела.

– Решила, они тебе понравятся, – сказала мама.

– Это волшебство? – Элис протянула руку и коснулась лепестка.

– Самое что ни на есть настоящее, – кивнула мама. – Цветочное волшебство.

Элис наклонилась как можно ближе к цветку.

– Что это за цветы, мама?

– Штормовые лилии. Такие цвели в ночь твоего рождения. Они расцветают после сильного дождя.

Элис наклонилась и поближе рассмотрела соцветие. Лепестки раскрылись, вся сердцевина цветка была как на ладони.

– И без дождя они не могут? – спросила Элис и выпрямилась. Мама задумалась и кивнула.

– В ночь твоего рождения, когда я была в грузовике твоего отца, вдоль дороги росли дикие лилии. Я помню, как после дождя они распускались на глазах. – Она отвернулась, но Элис успела заметить в ее глазах слезы.

– Элис, – пробормотала мать, – я не просто так посадила здесь штормовые лилии.

Элис кивнула.

– Эти цветы – символ надежды. Всего хорошего, что следует за испытаниями. – Мать положила руку на живот.

Элис кивнула: она по-прежнему не понимала, к чему клонила мать.

– Заинька, у меня будет еще один ребенок. У тебя появится брат или сестра, ты сможешь играть с новым малышом и заботиться о нем. – Мама сорвала лилию и воткнула в самый низ ее косички. Элис опустила голову и заглянула в дрожащую сердцевину цветка, открытую и уязвимую. – Ты же рада? – спросила мать. В ее глазах отражались штормовые лилии. – Элис?

Она зарылась лицом в мамину шею и зажмурилась, вдыхая запах ее кожи и стараясь не заплакать. Зная, что в мире есть волшебство, благодаря которому после дождя расцветают цветы и появляются новые малыши, Элис испытывала настоящий ужас, ведь все это были драгоценные вещи, которым отец мог навредить.

Ночью разыгралась непогода и налетел новый шторм. Утром Элис и Тоби проснулись от звуков проливного дождя, заливавшего окна и барабанившего по двери. Элис зевнула, встала и пошла бродить по дому и мечтать о блинчиках. Она пыталась не считать часы, оставшиеся до отцовского возвращения – он должен был вернуться сегодня. На кухне было темно. Элис растерянно нащупала выключатель. Нажала. Кухня встретила ее холодом и пустотой. Она бросилась в родительскую спальню и подождала, пока глаза привыкнут к темноте. Поняв, что матери в комнате нет, выбежала на улицу и стала ее звать. Она промокла в считаные секунды. Тоби лаял. Сквозь пелену дождя Элис заметила мелькнувшее в кустах лебеды мамино хлопчатобумажное платье: она направлялась к морю.

Когда Элис добежала до океана, мать уже сбросила платье и оставила его на песке. Хотя дождь не ослабевал и было плохо видно, Элис заметила мать среди волн. Та заплыла так далеко, что виднелась бледным пятнышком в воде: то окуналась, то выныривала, и резво загребала руками, словно участвовала в заплыве. Прошло много времени, и она выплыла на мелководье и стала громко что-то кричать волнам, а те вынесли ее на берег.

Элис накинула на плечи мамино платье, как шкуру, и принялась выкрикивать ее имя, пока ее голос не ослабел. Но Агнес, кажется, ее не слышала. Она поднялась с песка голая, измученная, запыхавшаяся. Увидев ее наготу, Элис замолчала. Дождь проливался на них сплошной стеной. Тоби выл и тревожно бегал по берегу. Элис не могла отвести взгляд от тела матери. Ее поразил вид ее беременного живота: она не думала, что он такой большой. Вокруг живота расцветали синяки, они покрывали ее тело, как морские лишайники, которыми поросли прибрежные скалы; спускались от ключиц к рукам и ребрам, бедрам и внутренней части ног. А Элис все это время считала, что шторм утих. Как же она ошибалась!

– Мама, – заплакала Элис и попыталась утереть слезы и дождь. Но это было бесполезно. Зубы стучали от страха и нахлынувших эмоций. – Я испугалась, что ты не вернешься.

Мать Элис словно ее не видела. Ее глаза расширились и потемнели, их окружали пучки слипшихся ресниц. Она долго смотрела перед собой невидящим взглядом и наконец моргнула и заговорила:

– Я знаю, что ты испугалась. Прости. – Она аккуратно взяла свое платье с плеч Элис и натянула его на мокрое тело. – Пойдем, зай, – сказала она. – Нам надо домой. – Агнес взяла ее за руку, и вместе они пошли по песку под дождем. Элис сильно дрожала, но дала себе обещание не выпускать руку.

Через несколько недель, накануне того дня, когда она прочитала про феникса, Элис с матерью работали в саду и высаживали горошек и тыкву. На горизонте заклубился черный дым.

– Не волнуйся, зайчонок, – сказала мама, взрыхляя землю для овощной грядки. – Это фермеры жгут поля. Они делают это нарочно.

– Нарочно?

– По всему миру крестьяне жгут поля перед новым севом, – объяснила мама. Элис сидела на корточках и пропалывала взрыхленную землю. Услышав, что сказала мать, она не поверила своим ушам. – Это правда, – кивнула мать и оперлась о грабли. – Сжигают старые растения и деревья, чтобы освободить место для новых. Контролируемые пожары снижают риск лесных.

Элис обхватила руками колени.

– Значит, маленький пожар может предотвратить большой? – спросила она и вспомнила библиотечную книжку, лежавшую у нее на столе, где лягушки превращались в принцесс, девочки в птиц, а львы в барашков. – Это колдовство, что ли?

Мама высаживала рассаду рядками во взрыхленную землю.

– Пожалуй, да, своего рода колдовство – превращение одного в другое. Есть же цветы и семена, которые без пожара не расцветут и не прорастут: орхидеи и казуарины, например. – Она отряхнула руки и смахнула со лба прядь волос. – Ты моя умница, – сказала она и улыбнулась в кои-то веки не только губами, но и глазами. А через миг вернулась к рассаде.

Элис тоже взялась за работу, но краем глаза продолжала наблюдать за матерью в контровом свете послеобеденного солнца: та взращивала новую жизнь из ничего. Когда мама огляделась и взгляд ее упал на сарай, ее лицо помрачнело, и в тот момент Элис со всей ясностью поняла: она должна найти нужное заклинание и в подходящий момент устроить пожар, чтобы ее отец превратился и стал другим человеком.

4. Василек

Значение: горюю без тебя

Brunonia australis | Все штаты и регионы

Этот многолетник произрастает в лесистой местности, редкостойных лесах и на песчаных равнинах. Соцветия средне-голубого и ярко-голубого цвета обычно расцветают весной и представляют собой полушария на высоком стебле. В садах приживается плохо и может погибнуть через несколько лет.

«Элис, ты меня слышишь? Я тут».

Голос. Тихий.

Она то пробуждалась, то снова теряла сознание, выныривая лишь на миг и цепляясь за звуки и запахи. Резкий запах антисептика и хлорки. Слепящий белый цвет стен. Сладкий аромат роз. Шершавые накрахмаленные простыни. Ритмичный писк сбоку у кровати. Скрип резиновых подошв по резиновому полу. Голос. Тихий.

«Ты не одна, Элис. Я тут. Я расскажу тебе сказку».

Язык набух, так ей хотелось ответить. Она собрала все силы, чтобы что-то сказать и остаться рядом с ароматом роз, но мутные глубины утянули ее, а руки и ноги отяжелели, увязая в трясине памяти.

Жидкий янтарный свет возник из небытия, окутавшего Элис со всех сторон. Миллиметр за миллиметром она приближалась к свету. Почувствовала твердь под ногами, словно ступив на песчаное дно мелководья после глубины. Тут она поняла, что находится на пляже около своего дома, но случилось что-то плохое. Дюны, поросшие серебристо-зеленой морской травой, обуглились и дымились. Песок чернел, как сажа, а океан исчез: такого отлива Элис еще не помнила. Она отшвыривала почерневшие панцири мертвых крабов и треснувшие раковины, прежде розовые, а теперь обугленные. Тлеющие искры парили в воздухе, как маленькие звездочки; хлопья соленого пепла оседали на ресницах. Вдали мерцал прилив, как тлеющие угли, переливались под темным небом оранжевые волны. Воздух напитался жарой и зловонием.

«Я тут, Элис».

Слезы обожгли щеки.

«Элис, я расскажу тебе сказку».

Элис оглядела почерневший берег. Во рту застыл едкий привкус. Кожу обожгло еще до того, как Элис обернулась к морю.

Тлевшие далеко на горизонте угли вспыхнули. Накатили пламенные волны, разбились о берег и выросли снова – стадо быков с горящими глазами. Было больно дышать. По черному песку ей навстречу несся грохочущий горящий океан.

Жар от высоких волн опалил лицо. Все вокруг пропиталось запахом роз.

Волны накатывали, обрастали гребешками и набирали силу, подбираясь к ней все ближе. Она пыталась отползти, падала, отталкивалась руками и ногами, стараясь забраться выше на дюны, но проваливалась в мягкий песок. Поняв, что попала в ловушку, она обернулась и беспомощно взглянула на несущийся навстречу океан огня – сплошную стену клокочущего пламени. Хотелось кричать, но, когда она сделала глубокий вдох и раскрыла рот, из глотки вырвался лишь безмолвный вихрь маленьких белых цветов.

Она плыла на кораллово-золотых волнах. Ей казалось, что море охвачено пламенем, но, присмотревшись, она увидела, что в этом море не было воды: оно целиком состояло из огненного света. Море бурлило и постоянно менялось, вспыхивая то небесно-голубым, то фиолетовым, то оранжевым. Она провела рукой по переливающимся волнам, и ее тело ушло на глубину.

В комнате было темно. Кто-то туго натянул поверх ее тела шершавые простыни. Воздух пах так резко, что нос защипало и заслезились глаза. Она попыталась перевернуться на бок, но сил не хватило; полосы света превратились в плотных пылающих змей. Они обвились вокруг нее и вспыхивали ярче, сжимая тиски. Элис сильно закашлялась и принялась хватать воздух ртом, ее легкие сжались. От страха она потеряла голос.

«Элис, ты меня слышишь? Я тут».

Она наблюдала за собой со стороны. Огненные змеи пожирали ее тело.

«Слушай мой голос».

Салли дочитала вслух последнюю страницу и закрыла лежавшую на коленях книгу. Откинулась на спинку стула, стоявшего у больничной койки Элис. Смотреть на ее бледную, покрытую синяками кожу было почти невыносимо. Как же она изменилась всего за два года с того знойного летнего дня, когда пришла в библиотеку в ночнушке, грязная, неухоженная и чудна́я, как существо из сна. Теперь она безжизненно лежала на койке, длинные волосы разметались по подушке и свисали с боков кровати. Она напоминала героиню сказок из книги, которую Салли держала в руках.

– Элис, ты меня слышишь? – снова спросила она. – Элис, я здесь. Слушай мой голос. – Она вгляделась в ее лицо, долго смотрела на руки, лежавшие поверх больничных простыней, пытаясь уловить малейшее движение. Но девочка совсем не шевелилась, не считая мерно поднимавшейся и опускавшейся груди, которой помогали жужжавшие и пищавшие рядом аппараты. Ее челюсть отвисла, вся правая половина лица превратилась в сплошной синяк. Кислородная трубка оттягивала рот, и тот округлился в виде буквы О.

Салли вытерла слезу. В голове, как змея, пожирающая свой хвост, кружилась мысль: не надо было выпускать Элис из виду в тот день, когда девочка пришла в библиотеку одна. Но существовала и другая правда, более жестокая, которую Салли не хотела признавать, зарыла глубоко: надо было тогда уже усадить Элис в машину и отвезти к себе домой, приготовить ей горячий обед, наполнить ванну и сделать так, чтобы Клем Харт не смог до нее дотянуться.

Вздохнув, Салли вскочила со стула и принялась мерить шагами палату у изножья больничной койки.

Не надо было слушать Джона, твердившего, что юридически Салли не имела права удерживать девочку. Не надо было успокаиваться той версией, которую рассказал ей Джон: после того как Салли позвонила в участок из библиотеки, к Хартам направили патрульную машину. Агнес впустила двух полицейских в дом, предложила им чай с булочками. Пока офицеры были там, вернулся Клем. «Элис – всего лишь непослушный ребенок, – сказал он. – Ничего страшного». Ради Джона Салли попыталась выбросить из головы тот случай. Но встреча с Элис странно на нее подействовала – она потеряла контроль над своими мыслями и с тех пор могла думать только о девочке. Примерно через месяц после того, как Элис побывала в библиотеке, Клем как ни в чем не бывало явился, принес книгу про селки и склеенную скотчем библиотечную карточку. Он вел себя как хозяин. Салли спряталась за стопкой книг, и навстречу Клему вышла ее коллега. Когда он ушел, Салли затрясло, дрожь никак не унималась, и ей пришлось уйти домой, сказавшись больной. Она набрала ванну. Выпила полбутылки скотча. Но ее все равно трясло. Он всегда так на нее влиял. Он был ее страшной тайной.

Теперь, годы спустя, в городе только и разговоров было что о Клеме Харте. Обаятельный фермер, державший красивую жену и чудаковатую дочку взаперти, как в мрачной сказке. «Какая трагедия!» – восклицали одни. «Такая молодая», – говорили другие и отводили глаза.

Ритмично попискивал сердечный монитор. Салли остановилась. Венки на закрытых веках Элис голубели как паутинка фиолетовых ручейков. Салли обхватила себя руками. После смерти Джиллиан к ней в библиотеку приходили дети, десятки детей, но ни одна из этих встреч не вызвала у нее такого смятения, как встреча с Элис Харт. Это не было совпадением, разумеется. Она была дочерью Клема Харта. С того вечера, когда Джон пришел домой и рассказал Салли про пожар, она каждый день ходила в больницу и читала Элис вслух, а полицейские и сотрудники соцслужб толпились за дверью, решая судьбу девочки. Салли старалась говорить тихим, но отчетливым и уверенным голосом, надеясь, что Элис ее услышит, в каких бы сферах сознания та ни витала.

Открылась раздвижная дверь.

– Привет, Сэл. Как наш маленький боец сегодня?

– Хорошо, Бруки. Правда хорошо.

Брук просмотрела карточку Элис, проверила ее капельницу, улыбнулась и измерила девочке температуру.

– Тут пахнет розами. Ты, наверное, единственная, кого я знаю, кто всю жизнь пользуется одними духами.

Салли улыбнулась. Они с Брук дружили сто лет, в ее присутствии ей было уютно и тепло. Но назойливый писк аппаратов не давал расслабиться. Слушать его было невыносимо, и Салли заговорила.

– Кажется, ей сегодня лучше. Правда. Ей нравятся сказки. – Салли показала книгу, которую читала вслух Элис. Ее рука дрожала. – Да и кому они не нравятся.

– Верно. Особенно со счастливым концом, – улыбнулась Брук.

Улыбка Салли померкла. Ей ли не знать, что за каждым счастливым концом всегда прячется куча оговорок.

Брук внимательно на нее смотрела.

– Я знаю, как тебе трудно, Сал, – тихо проговорила она. – Знаю.

Салли вытерла нос рукавом.

– Я ничему не научилась за эти годы, ничему, – сказала она. – Я могла бы ее спасти! Могла бы сделать хоть что-то. А теперь… только взгляни на нее. – Ее подбородок неуправляемо задрожал. – Какая же я дура.

– Нет. – Брук покачала головой. – Не смей так говорить. Я этого не потерплю, слышишь? Будь я на месте Агнес Харт, упокой Господь ее бедную душу, я бы благодарила Бога за то, что ты приходишь сюда каждый день, сидишь с Элис и читаешь ей сказки лишь потому, что у тебя большое сердце, полное любви.

При упоминании Агнес у Салли внутри все перевернулось. За годы она видела ее несколько раз. Дважды, когда та сидела на пассажирском сиденье Клемова грузовика, проезжавшего по городу. Один раз в очереди на почте. Она была похожа на пушинку. Такая блеклая и невесомая – казалось, она вот-вот исчезнет, прямо на глазах. У Салли чуть сердце не разорвалось, когда она стояла за ней в очереди и глядела на ее хрупкие плечики. И хотя у Салли были на то свои причины, находиться в больнице, сидеть у кровати Элис и читать ей сказки – меньшее, что она могла сделать для Агнес.

– Она меня даже не слышит. – Салли безвольно опустилась на стул. Голова разболелась.

– Глупости, – фыркнула Брук. – Знаю, ты в это не веришь, но, если тебе так нравится, продолжай себя жалеть. – Она ласково толкнула Салли в бок. – Каждый день, что ты проводишь здесь, не проходит даром для Элис. Ты это знаешь. Температура спала, легкие очистились. За отеком мозга мы наблюдаем, но прогнозы хорошие. Такими темпами мы выпишем ее к концу недели.

Салли нахмурилась. Неверно истолковав причину ее слез, Брук наклонилась и крепко ее обняла.

– И бабушка нашлась, это же здорово. – Брук сжала подругу в объятиях и выпрямилась.

– Бабушка? – Ноги Салли окаменели.

– Соцслужбы нашли ее бабушку.

– Что? – еле слышно прошептала она.

– Та живет на ферме в каком-то богом забытом захолустье, кажется, в центральной части страны. Выращивает цветы. Фермерство, видно, у них в крови.

Салли кивала, как болванчик, и не могла остановиться.

– А я думала, это Джон ей звонил и все устроил – он разве тебе ничего не рассказывал?

Салли вскочила и торопливо собрала вещи. Брук осторожно шагнула ей навстречу, протянула руку. Салли попятилась к двери, качая головой.

– Ох, Салли. – Брук внезапно все поняла.

Салли открыла дверь и бросилась бежать по коридору прочь из больницы, отнявшей у нее уже двух детей, которых она любила больше всего на свете.

Элис парила, убаюканная безмятежным вакуумом. Тут не было ни океана, ни огня, ни змей, ни голоса. От предвкушения пощипывало кожу. Где-то рядом зашумел ветер; захлопали крылья. Хлоп, хлоп, и птица взлетела. Выше, выше, прочь.

Огненное перо упало вниз, оставив мерцающий след, и поманило ее за собой.

Элис бесстрашно двинулась на зов.

5. Вертикордия расписная

Значение: слезы

Verticordia picta | Юго-запад Австралии

Кустарник от миниатюрных до средних размеров покрыт чашевидными цветками со сладким ароматом. В культурных условиях живет до десяти лет. Изобильно цветет в течение всего длинного сезона.

«Я тут. Я тут. Я тут».

Элис слушала стук своего сердца. Это был единственный известный ей способ успокоиться и унять эмоции. Но получалось не всегда. Слышать порой было страшнее, чем видеть. Глухой стук, с которым тело матери ударялось о стену; краткий выдох, вылетавший у отца, когда тот ее бил.

Она открыла глаза и огляделась, взывая о помощи: ей не хватало воздуха. Куда делся голос из снов, рассказывающий сказки? Кроме Элис, в комнате никого не было, лишь сбоку от кровати тревожно пищали аппараты. Ее ужалила паника.

В комнату вбежала женщина.

– Элис, все в порядке. Тебе надо сесть, тогда будет легче дышать. – Она потянулась ей за спину и нажала на какой-то рычажок в стене. – Не паникуй.

Верхняя часть кровати поднялась, и Элис села. Боль в груди начала затихать.

– Так лучше?

Элис кивнула.

– Вот и умница. Дыши глубоко, как можно глубже.

Элис задышала, как ей велели, приказывая сердцу успокоиться. Женщина прислонилась к краю кровати и коснулась ее запястья двумя пальцами, глядя на маленькие часики, прикрепленные к своей рубашке.

– Меня зовут Брук. – Голос у нее был добрый. – Я твоя медицинская сестра. – Она посмотрела на Элис и подмигнула. Когда она улыбалась, на щеках проступали глубокие ямочки. Фиолетово-голубые тени переливались в складках кожи над глазами, как перламутр между створок устричных раковин, которые Элис находила на берегу. Аппаратный писк замедлился. Брук отпустила ее запястье.

– Тебе что-то нужно?

Элис попыталась попросить стакан воды, но не смогла выговорить ни слова. Она жестом показала: «пить».

– Проще простого. Сейчас вернусь, детка.

Брук ушла. Аппараты пищали. В белой комнате слышались разные странные звуки: далекий звон; невнятные голоса, спокойные и встревоженные; шум открывающихся и закрывающихся дверей; скрип шагов, торопливых и медленных. Сердце Элис снова застучало часто, грозясь выпрыгнуть из груди. Она попыталась замедлить его ход, закрыв глаза и глубоко дыша, но слишком глубокие вдохи отдавались болью. Она попробовала позвать на помощь, но вместо слов из горла вырвался лишь воздух. Губы потрескались, глаза и нос саднили. В груди скопились незаданные вопросы. Где ее семья? Когда ее отпустят домой? Она попыталась снова заговорить, но голоса не было. Вспомнились белые мотыльки, вылетавшие изо рта в пылающем океане. Было ли это воспоминание? Произошло ли это на самом деле? Или ей приснилось? А если приснилось, значит ли это, что она только что проснулась? И долго она спала?

– Не волнуйся, Элис, – сказала Брук, вбежав в комнату с кувшином и кружкой. Она поставила их на столик, взяла Элис за руку и утерла ей слезы. – Понимаю, какое это потрясение – вот так проснуться. Но ты в безопасности. Мы о тебе заботимся. – Элис заглянула в перламутровые глаза Брук. Ей хотелось верить ее словам. – Врач уже идет. – Брук медленно растирала запястье Элис круговыми движениями большого пальца. – Она очень хорошая, – добавила она, внимательно глядя на Элис.

Вскоре в комнату зашла женщина в белом халате – высокая, плавная, с длинными серебристыми волосами, зачесанными назад. Они напомнили Элис морские водоросли.

– Элис, я доктор Харрис. – Она встала у изножья кровати и просмотрела бумаги в папке. – Очень рада, что ты очнулась. Ты храбрая девочка.

Доктор Харрис обошла кровать и достала из кармана маленький фонарик, включила и поводила им перед глазами Элис. Та инстинктивно прищурилась и отвернулась.

– Прости, я знаю, это неприятно. – Врач прижала к ее груди холодную головку стетоскопа и прислушалась. Услышит ли она вопросы, скопившиеся в груди? Вдруг она внезапно вскинет голову и на них ответит? Элис пока сама не знала, хочет ли знать ответы. В животе растекались холодные лужицы страха.

Доктор Харрис вынула из ушей наушники стетоскопа. Тихо сказала что-то Брук и протянула ей папку. Та повесила папку на изножье кровати и закрыла дверь комнаты.

– Элис, сейчас мы поговорим о том, как ты здесь оказалась, хорошо?

Элис взглянула на Брук. Ее веки отяжелели. Она перевела взгляд на доктора Харрис и медленно кивнула.

– Хорошо. – Доктор Харрис слегка улыбнулась. – Элис, – заговорила она, сложив ладони, как для молитвы, – на вашем участке, в твоем доме случился пожар. Сейчас полицейские пытаются понять, как это произошло, но главное, что ты в безопасности и уже идешь на поправку.

В комнате установилась гнетущая тишина.

– Мне очень жаль, Элис. – Глаза доктора Харрис потемнели и увлажнились слезами. – Твои родители не выжили при пожаре. Здесь все хотят тебе добра и будут заботиться о тебе, пока не приедет бабушка…

Дальше Элис не слушала. Доктор Харрис снова упомянула бабушку, сказала что-то еще, но Элис словно оглохла. Она думала только о маме. О ее глазах, полных света. О песнях, что она напевала в саду, об их грустных мелодиях, проникавших в самое сердце. Об изгибе ее нежных запястий и карманах, полных бутонов, о ее теплом молочном дыхании по утрам. О том, как мама качала ее на руках, сидя на холодном песке под жарким солнцем, и Элис чувствовала, как поднимается и опускается ее грудь, бьется ее сердце и голос льется, как песня, когда она рассказывает свои сказки, оплетая их двоих теплым волшебным коконом. «Так я встретила настоящую любовь и пробудилась от сонного проклятия, зайчонок. Ты стала моей сказкой».

– Увидимся во время следующего обхода, – сказала доктор Харрис и, взглянув на Брук, вышла из комнаты.

Брук осталась стоять у изножья кровати Элис с мрачным лицом. Дыра разверзлась у Элис внутри. Слышала ли Брук, как это случилось? Дыра ревела, как огонь, шипела и бушевала, пожирая все на своем пути. В голове назойливо звучал вопрос, повторяясь снова и снова. Он вонзался в нее рыболовным крючком, вырывая из нее куски.

Что она наделала?

Брук обошла кровать, налила кружку бледного сока и протянула Элис. Поначалу той захотелось выбить кружку у нее из рук, но, попробовав сладкой холодной жидкости, она откинула голову назад и сглотнула. Жидкость ледышкой плюхнулась в живот. Часто дыша, Элис протянула кружку, прося добавки.

– Сейчас, – сказала Брук и неуверенно налила еще.

Элис пила так быстро, что сок заструился по подбородку. Икая, она протянула кружку за добавкой. Еще. Еще. Она затрясла кружкой перед Брук.

– Последнюю.

Элис чуть не подавилась, выпив последнюю порцию. Дрожащей рукой опустила кружку. Брук схватила пакет и успела вовремя его раскрыть: Элис вырвало фонтаном сока. Она откинулась на подушки, пытаясь отдышаться.

– Ну тихо, тихо. – Брук погладила ее по спине. – Тихо, моя умница. Дыши.

Дышать Элис совсем не хотела. Больше никогда.

Спала она беспокойно. Ей снился огонь, и она пробуждалась в холодном поту. Она проснулась с раскаленным сердцем; казалось, грудь вот-вот расплавится. Элис принялась царапать ключицы и расцарапала их в кровь. Раз в несколько дней Брук подрезала ей ногти, но каждую ночь Элис продолжала себя царапать, и тогда Брук стала надевать ей на ночь пушистые перчатки. А голос все не возвращался. Он просто пропал, испарился, как соленая лужица в отлив.

Приходили другие медсестры. Их форма по цвету отличалась от той, что носила Брук. Они ходили с ней по больничным коридорам и объясняли, что ее мышцы ослабели за то время, что она спала, и теперь ей нужно вспомнить, как быть сильной. Ее учили делать упражнения в кровати и в палате. Приходили и другие люди, разговаривали с ней о ее чувствах. Приносили с собой карточки и игрушки. Голос, что рассказывал ей сказки, пока она спала, больше не возвращался. Она бледнела. Кожа ее потрескалась. Она представила, как ее сердце чахнет от жажды и жухнет с краев, остается лишь воспаленная красная сердцевина. Каждую ночь она продиралась сквозь пламенные волны. А днем лежала и смотрела в окно на меняющееся небо, пытаясь не вспоминать и не задаваться вопросами. Она ждала прихода Брук. У Брук были самые красивые глаза.

Время шло. Голос к Элис не возвращался. За каждым приемом пищи она съедала всего пару ложечек, как бы Брук ее ни уговаривала. От незаданных вопросов в теле совсем не осталось свободного места, и один пугал ее больше остальных.

Что она наделала?

Хотя она почти не ела, Брук еле успевала приносить новые кувшины со сладким соком и водой, но ни соку, ни воде не удавалось смыть вкус дыма и скорби.

Вскоре под глазами Элис залегли темно-фиолетовые круги цвета грозовых облаков. Медсестры дважды в день выводили ее на прогулки на солнце, но свет слепил глаза, и она выдерживала лишь пару минут. Снова пришла доктор Харрис и объяснила, что, если Элис не будет есть, ее станут кормить через трубочку. Элис было все равно: боль от незаданных вопросов была сильнее боли от любых трубок. Вопросы вытеснили из нее все чувства, кроме безразличия.

Как-то утром Брук вошла в палату, скрипя подошвами розовых резиновых тапочек. Глаза ее искрились, как летнее море. Она держала что-то в руках, спрятав это за спиной. Элис взглянула на нее со слабым интересом.

– Тут кое-что принесли, – улыбнулась Брук. – Это тебе. – Элис вскинула бровь. Брук изобразила барабанную дробь. – Та-да!

Она держала в руках коробку, перевязанную яркой веревочкой. Элис приподнялась и села на кровати. Ее охватило слабое любопытство.

– Нашла ее на посту утром, когда заступила на смену. Там была карточка, а на ней – твое имя. – Она положила коробку Элис на колени и подмигнула. Элис ощутила приятную тяжесть.

Она развязала бантик и открыла крышку. Внутри среди слоев папиросной бумаги лежали книги. Они лежали корешками вверх и напомнили ей цветы из маминого сада, тянувшиеся бутонами к солнцу. Она провела кончиками пальцев по тисненым буквам на корешках и ахнула, встретив знакомую надпись. Это была книга про селки, та самая, которую она взяла в библиотеке, когда пришла туда впервые. Ощутив внезапный прилив сил, Элис перевернула коробку. Книги высыпались на колени, она подхватила их, прижала их к груди. Пролистала, вдохнула запах старой бумаги и типографских чернил. Сказки о соленом море и манящих глубинах запорхали вокруг, призывая ее. Услышав, как скрипнули шлепанцы Брук по линолеуму за дверью палаты, Элис удивленно встрепенулась: она не слышала, как медсестра вышла.

Позже Брук молча прикатила столик на колесиках и установила столешницу над кроватью [6]. На столе были блюда всех цветов радуги. Стаканчик йогурта и фруктовый салат, сэндвич с сыром и салатом на хлебе со срезанными корочками и маленькая тарелочка хрустящего картофеля фри. Картошка лоснилась от масла и соли. Сбоку стояла коробочка с изюмом и миндалем и солодовое молоко в пакетике с соломинкой.

Элис посмотрела в глаза Брук и через секунду кивнула.

– Вот умница, – сказала Брук, зафиксировала колесики стола и вышла из комнаты.

Элис закрыла книгу про селки и пролистала другие. Выбрала одну, открыла, услышала, как хрустнул корешок, и вздрогнула от радости. Потянулась за треугольным сэндвичем, закрыла глаза, откусила кусок мягкого свежего хлеба. Элис и не помнила, когда в последний раз ела что-то настолько вкусное. Сливочный вкус соленого масла, островатый сыр, хрустящий салат, сладкая морковка и сочный помидор. Проснулся аппетит: она запихнула сэндвич в рот целиком, подхватывая выпавшие изо рта крошки и кусочки морковки.

Запив сэндвич солодовым молоком, она громко рыгнула, удовлетворенно улыбнулась и, чувствуя приятную сытость, вернулась к чтению. Хотя она точно никогда не читала эту книгу, сюжет почему-то был ей известен. Она провела пальцами по тисненой обложке. На ней была изображена красивая юная девушка, которая спала, держа в руках усеянную шипами розу.

На следующий день, почти дочитав «Спящую красавицу», Элис оторвалась от книги и увидела на пороге палаты Брук и доктора Харрис с двумя незнакомыми женщинами. Одна была в костюме и массивных квадратных очках, ее губы были накрашены яркой помадой. В руках она держала пухлую папку. Другая была одета в рубашку цвета хаки, застегнутую на все пуговицы, брюки того же цвета и добротные коричневые ботинки наподобие тех, что ее отец надевал на работу. В волосах виднелась седина. Когда она шевелилась, раздавался тихий звон колокольчиков: ее запястья были увешаны серебряными браслетами, которые бренчали, когда она взмахивала руками. Элис смотрела на нее, как завороженная.

Женщины вошли в палату. Элис уткнулась в книжку. Они подошли к кровати; Элис на них не смотрела. Тихо звякнули колокольчики.

– Элис, – проговорила Брук. Ее голос срывался. Элис не понимала, почему в ее глазах слезы.

Женщина в костюме выступила вперед.

– Элис, мы хотим тебя кое с кем познакомить.

Элис смотрела в книгу. Спящая красавица вот-вот должна была пробудиться, познав настоящую любовь. Когда женщина в костюме заговорила снова, она повысила голос, словно решила, что Элис туговата на ухо:

– Элис, это твоя бабушка. Ее зовут Джун. Она приехала забрать тебя домой.

Брук усадила Элис в инвалидное кресло, провезла по больничному коридору и вывезла на яркий утренний свет. Чуть раньше она вышла из палаты, оставив Элис наедине с женщиной в костюме, доктором Харрис и Джун. Джун таращилась на Элис и переминалась с ноги на ногу. Элис прочла достаточно книжек про бабушек и видела, что Джун в ее рабочей одежде и уродливых полуботинках на бабушку совсем не похожа и ведет себя не так, как положено бабушкам. Хотя ее браслеты бренчали не переставая, она не произнесла почти ни слова, даже когда женщина сказала, что это Джун прислала Элис посылку с книгами. Доктор Харрис сказала, что Элис передают Джун на по-печенье. Они с женщиной в костюме произнесли это слово раз двадцать. По-печенье. По-печенье. Элис слышала это слово и представляла печенье. Но Джун не была похожа на бабушку, которая печет печенье. Элис ни у кого не видела таких отстраненных глаз, далеких, как горизонт с размытой границей между небом и морем.

Джун ждала их в старом фермерском грузовике на стоянке для посетителей больницы. Рядом с ней в кабине сидела громадная собака, которая дышала, высунув язык. Из открытых окон лилась классическая музыка. Заметив Брук и Элис, собака вскочила, залаяла и заняла всю кабину. Джун завела мотор, сделала музыку тише и отпихнула собаку.

– Гарри! – прикрикнула она, пытаясь успокоить пса. – Извини, – бросила она Элис, засуетилась и вышла из кабины.

Гарри по-прежнему лаял. Элис машинально подняла ладонь и подала псу сигнал – «тихо». Но то был Гарри, не Тоби. Он не отреагировал, и Элис поняла свою ошибку и чуть не заплакала.

– О нет, – воскликнула Джун, неверно истолковав выражение ее лица. – Ты не бойся его, потому что он такой большой! Бульмастифы очень добрые. – Она присела на корточки у ее кресла. Элис на нее не смотрела. – У Гарри есть суперсила, знаешь. Он помогает тем, кто грустит. – Джун так и сидела на корточках и ждала. Не обращая на нее внимания, Элис сцепила на коленях руки, теребила пальцы.

– Давай поможем тебе сесть в грузовик, Элис, – сказала Брук.

Джун отошла в сторону, а Брук помогла Элис встать и забраться на пассажирское сиденье. Гарри подпрыгнул и сел рядом. Пахло от него по-другому, сладостью и землей, а не так, как от Тоби – тот пах соленой мокрой собакой. И шерсть у него была совсем не длинная и не пушистая: в нее нельзя было запустить пальцы.

Брук наклонилась к ее окну. Гарри взглянул на нее и радостно задышал, высунув язык. Элис закусила нижнюю губу.

– Веди себя хорошо. Элис. – Брук ласково коснулась ее щеки и резко повернулась к грузовику спиной. Подошла к Джун, стоявшей неподалеку, и они тихо о чем-то заговорили. Элис ждала, что Брук обернется, подойдет к грузовику в своих туфлях на резиновой подошве и скажет, что ошиблась, Элис не надо никуда ехать. Брук отвезет ее домой, где ее будет ждать ее стол и мамин сад; там, на берегу среди ракушек морских гребешков и крабов с голубой спинкой, к Элис вернется голос, и она закричит, а на крик явится ее семья. Элис ждала, что Брук обернется. Верила, что это вот-вот произойдет. Брук была ее подругой. Она никогда не позволила бы ей уехать с незнакомой бабушкой. Даже если та согласилась взять ее на по-печенье.

Элис пристально на них смотрела. Джун коснулась плеча Брук, и та сделала ответный жест. Наверное, успокаивала ее и объясняла, что произошла большая ошибка и Элис никуда не поедет. Брук передала Джун сумку с вещами Элис – впрочем, кроме книг, у нее ничего не было, – и повернулась к грузовику.

– Будь хорошей девочкой, – прочитала Элис по ее губам, подняла руку и помахала. Еще некоторое время Брук стояла у входа с пустой инвалидной коляской. А потом развернула коляску к автоматическим дверям и вошла, и двери за ней закрылись.

У Элис закружилась голова, точно с уходом Брук из ее тела утекла вся кровь. Она бросила ее с этой незнакомой бабушкой. Элис потерла глаза, прогоняя слезы, но это было бесполезно. Она ошибалась, думая, что слезы исчезли, как голос. Не исчезли: они струились по щекам, как вода из сломанного крана. Джун подошла к кабине с пассажирской стороны и встала, свесив руки по бокам, словно не зная, что делать. Через несколько секунд открыла дверь, убрала сумку Элис за сиденье и тихонько захлопнула дверь. Обошла грузовик, села на водительское место и завела мотор. Некоторое время они сидели в тишине. Молчал даже Гарри, пес-великан.

– Ну что, Элис, поехали домой, – сказала Джун и включила передачу. – Путь неблизкий.

Они вырулили со стоянки. От усталости у Элис слипались глаза. Все болело. Гарри несколько раз пытался обнюхать ее ногу, но она оттолкнула его морду, повернулась спиной к обоим своим спутникам и закрыла глаза, чтобы не видеть свой новый мир.

Брук нажала кнопку вызова, порылась в сумочке и наконец нашла пачку сигарет, которую берегла на экстренный случай. Сжала пачку в кулаке. Когда послышался сигнал и открылись двери лифта, Брук зашла в кабину и со всей силы вдавила кнопку нужного этажа. Она снова вспомнила, как озарилось лицо Элис при виде коробки с книгами, как засияли ее глаза; только ради этого стоило соврать, откуда взялись эти книги. Элис теперь с бабушкой. Больше всего ей нужна семья.

За всю свою жизнь Брук ни разу не видела беды подобной той, что обрушилась на Хартов. По словам полицейских, в Хартов разом ударили все молнии: сухая гроза; ребенок, оставшийся наедине со спичками; отец, регулярно избивавший жену и дочь. Пока полицейские объясняли Джун, что произошло, Брук стояла рядом и все слышала. Клем Харт избил дочь до беспамятства в ее комнате, потом увидел, что начался пожар, и вытащил девочку на улицу, а сам бросился в дом спасать Агнес. Когда приехали пожарная бригада и скорая, Агнес уже не удалось реанимировать; вскоре умер и Клем, надышавшийся дымом. Когда дошло до этой части рассказа, лицо Джун позеленело, Брук вмешалась и предложила сделать перерыв.

Лифт опустился на парковку; двери открылись с жизнерадостным сигналом, от которого Брук стало тошно. Она несколько раз глубоко вздохнула, крепясь, чтобы не сорваться и не закурить. Бедная Агнес. Ей было всего двадцать шесть лет, и она так боялась мужа, что составила завещание, назначив своим детям опекунов. Второй ее ребенок никогда не узнает родную мать. Подумав о несчастном мальчике, которого достали из умирающего избитого тела Агнес, Брук схватилась за живот и проглотила подступившую к горлу желчь. Что за муж поступает так со своей беременной женой, с маленькой дочерью, с нерожденным сыном? Что станется с Элис, девочкой, выжившей при пожаре?

Брук снова как наяву увидела Элис, избитую и надышавшуюся дымом. Она выбросила сигареты и зажигалку в мусорку, села в машину и выехала со стоянки, скрипнув шинами по бетону и вытесняя из мыслей опустевшую палату Элис.

Сгустились теплые и влажные летние сумерки. В кронах росших вдоль берега араукарий попугаи пьяно горланили закатную песню. Брук съехала на обочину и опустила окна, вдыхая густой аромат соли, морских водорослей и плюмерий. В бреду Элис беспрестанно бормотала что-то про цветы. Цветы, птицу феникс и огонь.

– Ну все, – процедила Брук, разговаривая сама с собой, – возьми себя в руки.

Она вытерла слезы, высморкалась и повернула ключ в зажигании. Свернув вглубь, прочь от моря, срезала пару углов на пустых улицах своего района и, резко вывернув руль, заехала на подъездную дорожку к дому. Дома сразу бросилась к телефону, сняла трубку и сделала то, чего с ужасом ждала весь день. С огромным усилием она нажала последнюю цифру номера Салли, который знала наизусть с двенадцати лет.

На том конце провода послышались гудки. В ушах пульсировала кровь.

6. Простантера полосатоцветковая

Значение: потерянная любовь

Prostanthera striatiflora | Центральная Австралия

Растет в скалистых ущельях и у скал-останцев. Сильный мятный запах. Листья узкие, глянцевые. Белые цветы в форме колокольчика с лиловыми полосками с наружной стороны лепестков и желтыми пятнышками в чаше бутона. Растение не стоит употреблять в пищу, так как оно нарушает сон. Другим симптомом отравления являются яркие цветные сны.

Ехали долго, по жаре и в желтой пыли. Ветер больше не приносил запах моря. Из вентиляционных решеток в лицо Элис дул горячий воздух, будто Тоби дышал ей в лицо. При мысли о его мордочке, его слюнявой песьей улыбке она закусила нижнюю губу и угрюмо уставилась в окно на незнакомые места. Тут не росла серебристая морская трава, не было солончаков и крабов с голубыми спинками; тут нельзя было гадать по приливам и отливам и надевать морские водоросли на шею, как бусы, и вирги [7] не повисали на горизонте призрачной завесой, оповещая о бушующем далеко в океане шторме.

По обе стороны ровного шоссе тянулась мучимая жаждой земля, сухая, как потрескавшийся язык. Но иногда этот странный ландшафт оживал. Жизнь гудела в ушах Элис: ритмичный стрекот цикад, раздававшийся изредка безумный хохот кукабары. Тут и там заросли диких цветов под эвкалиптами сияли цветными вспышками. Стволы у эвкалиптов были белые, как снег из сказок, или охряные, блестящие, словно их только что покрыли свежим слоем краски.

Элис зажмурилась. Мама. Неродившийся братик или сестренка. Все ее книги. Сад. Стол. Тоби. Отец. Она потерла тыльной стороной ладони левую сторону груди. Открыла глаза. Краем глаза увидела, как Джун протянула к ней руку, но так и не решилась ее коснуться: рука зависла в воздухе, и в конце концов она положила ее на руль. Элис притворилась, что ничего не заметила. Что еще сделать в данной ситуации, она не понимала. Она отодвинулась подальше от Джун и повернулась к окну. Потянулась за сиденье, нащупала сумку с книгами, постаралась не думать о том, что эти книги подарила ей Джун, а сосредоточиться на том, что книги принадлежали ей. Элис вытянула книгу, лежавшую к ней ближе всех, и чуть не улыбнулась, взглянув на нее. Лучшее утешение. Прижимая книгу к груди, Элис чувствовала, как ее успокаивает ее увесистая тяжесть, прямые уголки, бумажный запах, манящая история и твердая обложка с картинкой, за рассматриванием которой она провела много часов: та изображала девочку, ее тезку, что провалилась в нору и очутилась в незнакомой и чудесной стране, но все-таки нашла дорогу домой.

Джун смотрела на дорогу и крепко сжимала руль обеими руками, боясь того, что могло случиться, если она посмотрит в сторону или ослабит хватку. Руки и ноги охватила неуправляемая дрожь. Обычно ей хватило бы глоточка виски, чтобы дрожь прошла, но сегодня она не осмеливалась сунуть руку в карман за флягой. Сегодня с ней в машине сидел ребенок, да так близко, что Джун могла бы дотронуться до нее. Элис. Внучка, которую она никогда не видела. До сегодняшнего дня. Украдкой поглядывая на нее, Джун заметила, что девочка прижимала книжку к груди так крепко, будто от этого зависело биение ее сердца. Она согласилась подыграть медсестре и солгать, будто коробку с книжками подарила она. Видимо, Элис так любила книги, что это был лучший способ наладить контакт. «Сейчас самое важное – оградить девочку от всяких стрессов», – сказала медсестра.

Глядя на Элис, Джун чувствовала себя глупо из-за того, что согласилась солгать, чтобы лишний раз не огорчать малышку. Она ругала себя за глупость. Надо было просто сесть напротив и поговорить с ребенком начистоту. «Здравствуй, Элис, я Джун, твоя бабушка. Твой отец – мой… – Джун покачала головой, – был моим сыном, и мы с ним много лет не виделись. Я отвезу тебя домой, и там тебе больше никогда не будет угрожать опасность. – Джун сморгнула слезы. Хватило бы нескольких слов. – Прости, Элис, я была плохой матерью. Прости, мне очень жаль».

Когда полицейские постучались в дверь Торнфилда – так называлась ее ферма, – Джун спряталась в кладовке и отхлебнула виски для храбрости, прежде чем открыть. Она их впустила, решив, что они пришли из-за цветочниц. Но полицейские сняли шляпы и сказали, что ее сын и его жена погибли при пожаре. Остались дети: новорожденный сын и девятилетняя дочь. Внуки Джун находились в больнице, а она числилась как ближайшая родственница. Ей также стоило знать, что, судя по всему, Клем жестоко избивал жену и дочь. Когда они ушли, Джун едва успела добежать до туалета, где ее вырвало. Сбылись ее худшие опасения по поводу сына, которым Джун не хотела верить много лет.

Джун снова украдкой покосилась на Элис, и ей поплохело. Девочка была очень похожа на Агнес. Разметавшаяся копна волос, густые ресницы, пухлые губы, большие глаза, полные любопытства и тоски. Уязвимость их обеих была осязаемой, и они носили ее как лишний жизненно важный орган, находившийся не внутри, а снаружи. Если внешне Элис походила на мать, значило ли это, что она похожа на Клема характером? Унаследовала ли она его черты? Джун пока не успела понять. Молчание Элис ее пугало. «Выборочная немота – частый симптом у детей, переживающих глубокую травму, – сказала доктор Харрис. – Как правило, она проходит. С должным лечением и поддержкой Элис снова заговорит, когда будет готова. До тех пор мы не узнаем, что она запомнила».

Джун вцепилась в руль; браслеты звякнули. Она посмотрела на них. Пять серебряных браслетов и пять подвесок с желтыми лепестками в серебре. У буддлеи пять желтых лепестков, слегка отличающихся по форме; вверху каждого красное пятнышко, а в центре цветка три тычинки и самая крупная напоминает по форме маленькую лодочку с веслами. Джун сделала эти браслеты специально для сегодняшнего дня. Бренча на запястье, они шептали ей свой смысл, как тайную молитву: «Второй шанс. Второй шанс. Второй шанс».

Элис вздохнула и вздрогнула во сне. Ее голова запрокинулась слишком далеко. Джун хотела было ее поправить, но через миг Элис закашлялась и сама пошевелилась.

Джун устремила взгляд на дорогу и вжала до упора газ, молясь, чтобы девочке снились хорошие сны.

Лучи вечернего солнца проникли в кабину. Элис вздрогнула. Она и не заметила, как уснула; слезы засохли в уголках глаз соленой коркой, шея затекла. Она выпрямилась и потянулась. Гарри облизал ее руку. Она ему позволила: слишком устала, отталкивать его не было сил. Они съехали с шоссе и подпрыгивали на ухабах по неровной проселочной дороге. Грузовик тарахтел по кочкам и проваливался в пыльные рытвины. Элис ударилась ногой о дверную ручку, и на коленке расцвел розовый синяк. Хотелось вдохнуть соленого морского воздуха, но тут воздух был другим.

Джун опустила окно и высунула наружу загорелый локоть. Ветер ласково трепал ее седеющие кудри. Элис вгляделась в ее профиль. Джун была совсем не похожа на ее отца, но было в ней словно что-то знакомое. Когда она заткнула за ухо кудрявую прядь, на запястье звякнули серебряные браслеты. С каждого свисала подвеска с засушенным желтым лепестком в серебряной оправе. Джун взглянула на Элис, а та не успела притвориться спящей.

– Ты проснулась.

Сквозь сомкнутые ресницы Элис увидела, что Джун улыбнулась и забренчала браслетами.

– Нравится? Я сама сделала. А цветы с моей фермы.

Элис отвернулась и посмотрела в окно.

– У цветов есть тайный язык. Бывает, я надеваю несколько браслетов с разными подвесками, и это как тайный шифр, который никто, кроме меня, не понимает, если не знает моего языка. Но сегодня я решила надеть всего один цветок.

На щеке Элис дрогнул мускул. Джун переключила передачи, браслеты звякнули.

– Хочешь узнать значение каждого цветка? Я могу раскрыть тебе секрет.

Элис не отвечала, уставилась на проносившийся за окном буш, сухой, как трут. Они проехали решетку для скота [8], у Элис ухнуло в животе. Стрекот цикад мешал думать. Джун продолжала говорить:

– Я могу тебя научить.

Элис недружелюбно взглянула на сидевшую рядом незнакомую женщину. Джун ненадолго замолчала. Элис закрыла глаза. Ей хотелось, чтобы ее оставили в покое.

– Мы город проезжали. Ты все просмотрела. Ну ладно. Еще успеем съездить. – Джун попеременно нажимала на педали и переключала передачи; мотор заворчал, и грузовик замедлил ход. – Приехали.

Они свернули с проселочной дороги и выехали на узкую, более ровную дорожку, ведущую к дому. Грузовик перестал грохотать и тихо загудел. Изменился и воздух: запахло сладостью и зеленью. По обе стороны дорожки выросли цветущие кусты гревиллеи. Над зарослями дикого хлопчатника порхали бабочки-монархи, хлопали крыльями и перелетали от одного куста к другому – хлоп, хлоп, вуш! Элис невольно вытянула шею и выглянула в окно. На серебристо-серых узловатых стволах эвкалиптов висели белые улья, над которыми жужжали пчелы. Эвкалиптовая аллея вела к большому дому – самому большому, какой ей доводилось видеть воочию, и она поняла, что уже видела его раньше.

Дом выглядел более впечатляюще, чем на старой фотографии, которую она нашла в отцовском сарае, – фотографии, лежавшей в одном ящике с иссиня-черным локоном, перевязанным выцветшей лентой. Элис взглянула на волосы Джун: те, возможно, когда-то были темными, хотя сейчас их посеребрила седина.

В конце дорожки Джун развернулась и припарковалась у гаража, густо оплетенного лозой. Гарри сел и навострил уши; он бил хвостом, ударяя Элис в бок в такт с биением ее сердца. В кронах пели птицы. Дома это было ее любимое время дня, когда весь мир подергивался синевой накануне сумерек, а воздух пропитывался терпким запахом водорослей, вынесенных на берег отливом. Здесь все было иначе. Суше и теплее. Морем совсем не пахло. В небе не парили пеликаны, не кричали вороны-флейтисты. Элис уперлась ладонями в бедра и села ровно. Бабочка-монарх постучала в окно и зависла, словно слушая ее мысли – все то, что Элис не произносила вслух, – а потом улетела.

– Элис, добро пожаловать. – Джун выпрыгнула из кабины и взошла на невысокое деревянное крыльцо, ведущее на веранду. Она вытянула руку.

Элис не шевелилась. Гарри сидел рядом с ней; она нащупала место за ухом, где Тоби любил, чтобы его чесали, и почесала. Пес довольно заурчал. Больше никто не пришел за ней в больницу. Никто, кроме Джун, незнакомой бабушки, которой ее отдали, как потерявшуюся собаку. Улыбка Джун померкла. Элис закрыла глаза. Она так устала, так страшно устала, что ей казалось, будто она заснет и проспит сто лет. Она договорилась сама с собой: зайдет в дом и сразу ляжет спать.

Стараясь не смотреть в глаза Джун, Элис вылезла из грузовика вместе с Гарри. Глубоко вздохнула, собралась с духом и поднялась по ступеням.

Дом опоясывала широкая деревянная веранда, увешанная мерцающими керосиновыми фонарями. Птицы и сверчки пели песнь заходящему солнцу. Ветер шелестел в ветвях деревьев и разносил повсюду прохладный эвкалиптовый аромат. Элис взошла на веранду вслед за Джун, остановившись, когда та подошла к входной двери. Та открыла и закрыла противомоскитную дверь, а Элис осталась снаружи. Рядом сидел Гарри.

– Элис? – Джун вернулась к двери. – Я приготовила тебе комнату. Знаю, что у тебя была другая, но ты сможешь все там по-своему обустроить, – проговорила она через москитную сетку, а потом тихонько толкнула дверь.

У Элис текло из носа. Она утерла нос тыльной стороной ладони.

– Заходи, умойся и приляг. Я принесу тебе поесть.

У Элис поплыло перед глазами.

– Принести тебе горячее полотенце? Ванна там, в конце этого коридора. – Джун подошла к Элис.

Та слишком устала, чтобы возразить, и позволила отвести себя в дом. Она клевала носом, голова клонилась, как головка увядшего цветка. Гарри шел рядом.

Дом оказался таким большим, что Элис раскрыла рот в изумлении. Длинный коридор с бледными, как ракушка, стенами освещался лампами разных размеров, отбрасывающими мягкий разноцветный свет. Они прошли по коридору, устланному ковровой дорожкой. Повсюду стояли растения в горшках. Вдоль стен тянулись полки с книгами, баночками с белыми камушками, вазами с перьями и букетами сухоцветов. Элис хотелось до всего дотронуться.

Джун привела ее в просторную ванну, отделанную деревом и белым кафелем. Наполнила раковину теплой водой и открыла зеркальный шкафчик. Достала из него маленький флакон коричневого стекла, открутила крышку и отмерила несколько капель. В воздухе разлился теплый умиротворяющий аромат. У Элис слипались глаза. Джун окунула в раковину маленькое полотенце и протянула его Элис; та накрыла лицо и глубоко вдохнула. Тепло уняло боль в глазницах. Вытерев лицо, она заметила, что Джун не пошевелилась.

– Я тебя не оставлю. Я никуда уходить не собираюсь, – прошептала она.

Закончив умываться, Элис и Гарри следом за Джун поднялись по освещенной лампами винтовой лестнице. Наверху была маленькая дверь. Элис стояла в сторонке, пока Джун ее открывала, потом тихонько зашла. Джун щелкнула выключателем, Элис ахнула от яркого света и прикрыла глаза рукой. Джун тут же выключила свет.

– Дай я тебе помогу, – сказала она. Элис вся сжалась, когда Джун обняла ее за плечи, и вместе они пересекли комнату. Элис торопливо засеменила к кровати и забралась в мягкую постель, натянув на себя одеяло в темноте. Одеяло было невесомым, как перышко. Она ждала, пока Джун выйдет, но вместо этого почувствовала, как кровать подалась под весом присевшей на край бабушки.

– Будем привыкать друг к другу постепенно, Элис, хорошо? – тихо проговорила Джун.

Элис отвернулась от Джун, желая, чтобы та скорее ушла. Через некоторое время почувствовала, как она встала; дверь за ней закрылась с легким щелчком. Элис с облегчением вздохнула. А прежде чем уснуть, услышала цокот когтей Гарри по полу: тот повертелся на месте и улегся на пол у кровати.

Спустившись в коридор, Джун оперлась о стену, чтобы унять головокружение. Она не пила с самого утра.

– Она здесь?

Джун вздрогнула, услышав за спиной голос Твиг, и, не оборачиваясь, кивнула.

– У нее все хорошо?

Джун молчала.

– Не знаю, – ответила она. Стрекот сверчков заполнил установившуюся тишину.

– Джун.

Джун стояла на месте, опершись ладонью о стену.

– Она заслуживает такого же отношения, как и другие. Сама знаешь, – сурово и решительно сказала Твиг. – Да что там, она заслуживает большего. Ты, все мы, этот дом – мы обязаны дать ей все, что в наших силах. Она – твоя семья.

– Она его дочь, – ответила Джун. – Она его, и я не хочу к ней привязываться.

– Удачи, – хмыкнула Твиг, и ее голос смягчился. В разговоре снова возникла пауза. – Ты вся дрожишь.

Джун кивнула.

– С тобой все в порядке?

– Слишком много всего случилось за эти несколько дней. – Джун ущипнула себя за переносицу. Она знала, что будет дальше.

– А где малыш?

Джун глубоко вздохнула.

– Только не говори, что оставила его там. – Голос Твиг задрожал.

– Давай потом, Твиг. Пожалуйста. Обсудим все утром. – Она повернулась, но в коридоре уже никого не было, и сетчатая дверь закрылась. Джун не стала окликать Твиг. Она лучше других понимала, что от лишних слов порой больше вреда, чем пользы.

Она обошла дом и выключила свет. Подумав, вернулась и включила одну лампу на случай, если девочка проснется среди ночи. Джун прошла мимо закрытой двери Кэнди, но свет из-под двери не пробивался. Джун подумала, что Кэнди, возможно, решила переночевать с цветочницами в общежитии на той стороне поля. В дом проник запах табака – Твиг курила на веранде. Джун вернулась в коридор и прошла в гостиную. Высунулась в открытое окно и сорвала цветок каллистемона. Вернувшись в коридор, просунула его в замочную скважину двери Твиг. «Я понимаю твои чувства».

Уединившись в своей комнате, Джун включила лампу и упала на кровать. Закрыла глаза рукой и выждала еще немного, притворяясь, будто не слышит настойчивый зов полной фляги, оттягивающей карман.

Узнав, что Джун исключила его из завещания, Клем, которому тогда было восемнадцать, пришел в ярость, взял Агнес и уехал из Торнфилда. С тех пор он дал о себе знать лишь однажды. Девять лет назад – теперь Джун знала, что это случилось после рождения Элис, – в Торнфилд пришла посылка, адресованная Джун почерком сына. Тогда она поступила так же, как сейчас: ушла в спальню с флягой, полной виски.

Джун села на постель, достала из кармана флягу, открутила крышку и сделала большой глоток. Она пила, пока руки не перестали дрожать и не расслабилась шея. Когда дрожь в руках прошла, Джун потянулась под кровать и достала потрепанный мятый сверток. Открыла крышку коробки и аккуратно вынула маленькую деревянную фигурку, бережно взяв ее в руки. Резная скульптура изображала новорожденного с таким же нежным бутончиком губ и большими глазами, как у девочки, спящей сейчас наверху. Младенец лежал на постельке из глянцевитых листьев и цветов в форме колокольчика. На каждом лепестке были вырезаны полоски, а внутри, в чаше, красовались желтые пятнышки.

– Потерянная любовь, – прошептала Джун в слезах.

7. Железновия бородавчатая

Значение: приветствие незнакомцам

Geleznowia verrucosa | Западная Австралия

Небольшой куст с крупными желтыми соцветиями. Солнцелюбивое сухостойкое растение, не терпит влажных почв. Растет в умеренной тени, но большую часть дня должно находиться на солнце. Долго стоит в срезанном виде, но плохо приживается и отличается крайне низкой всхожестью семян, поэтому встречается редко.

С первыми проблесками рассвета Джун встала с кровати, сунула ноги в ботинки, тихо прошла по дому и вышла на улицу через дверь черного хода. Снаружи ее встретило прохладное голубое утро. Она постояла на пороге, вдохнула утренний воздух. Джун плохо спала даже после того, как осушила флягу. Впрочем, она плохо спала уже лет десять. С тех пор как Клем уехал, не было у нее ни одной спокойной ночки. Она опустила голову и изучила потертости и царапины на ботинках. Вчера она сама напросилась: зачем-то поставила статуэтку с младенцем в ложе из простантеры на прикроватный столик. Хотела получить кару за грехи и получила бессонницу.

Небо посветлело. Джун обошла дом сбоку и направилась к сараю, взяла садовые ножницы и корзинку и двинулась через поле к теплицам, где росли австралийские цветы-эндемики. Тихо гудели пчелы, время от времени вскрикивала сорока.

Воздух в теплице был густым и влажным. Задышалось легче. Джун направилась в самую глубину, где цвела железновия, и достала ножницы из кармана передника.

Торнфилд всегда был местом, где цветы и женщины чувствовали себя свободно. Каждой попавшей сюда женщине давался шанс освободиться от всего, что прежде обременяло ее, и расцвести полным цветом. После отъезда Клема Джун направила все силы на обустройство Торнфилда, стремясь сделать его самым живописным уголком и безмятежным пристанищем для его обитательниц. Только так она могла оправдать свое решение не завещать неуравновешенному сыну свои цветы, которые для женщин ее рода всегда были средством к существованию.

Твиг была первой цветочницей, появившейся в Торнфилде. Государство отняло у нее детей; в начале их знакомства это была не женщина, а пустая оболочка. «Каждому нужно место, которое он считал бы домом, и люди, которых он считал бы семьей», – сказала ей Джун в первый вечер их знакомства. С тех пор Твиг никогда не покидала Джун, хотя жизнь подбросила им немало испытаний. Вот и накануне она напомнила ей, что странная немая девочка, спавшая в колокольне, заслуживала такого же отношения, как и остальные женщины, трудившиеся в цветочных полях. Даже если эта девочка была дочерью Клема.

Джун понимала, что Твиг права. Но ее сковывал страх. В ее жизни были тайны, о которых она не могла рассказать. Секреты, которые лучше было не будоражить – пусть лежат себе зарытыми в земле и гниют. При одной лишь мысли, что ей придется заговорить с Элис об отце, у Джун во рту пересыхало, слова грозились обратиться в пыль, не успев слететь с языка.

Джун было незнакомо это чувство неуверенности, которое она испытывала рядом с Элис: с ней она словно ходила по тонкому льду и ощущала себя уязвимой, чувствовала, что может испортить данный девочке второй шанс. Джун привыкла руководить. Она сажала семена, и те всегда расцветали в срок. Ее жизнь управлялась циклами сева, роста и сбора урожая, она могла рассчитывать на этот ритм и порядок. Теперь же, когда жизнь замедлилась и она подумывала о том, чтобы уйти на покой, откуда ни возьмись появилась эта девочка, ребенок, и вызвала в ее душе глубокое смятение. Но стоило Джун увидеть внучку, лежавшую на больничной койке как чахнущий цветок, как она прижала руку к заболевшему сердцу и поняла, что ей еще есть что терять.

Снаружи солнце набирало силу. Джун бродила меж рядов австралийских цветов, срезая распустившиеся бутоны. Она не знала, когда и как начать разговор с девочкой, но было кое-что не хуже разговора. Она умела общаться с помощью цветов и научить ребенка их языку.

Элис проснулась и закашлялась. В ушах шумел противный визг и шипение пламени. Она утерла холодный пот со лба и попыталась сесть. Во сне она намочила трусики; ноги запутались во влажных простынях, оплетавших ее, как живые змеи. Отбрыкнув их со всей силы, она высвободила ноги и села на краю кровати. Жар лихорадочных снов начал отступать. Кожа остыла. Рядом залаял Тоби. Элис встряхнула головой. Не Тоби. Тоби здесь нет. И мама не придет ее забрать. Ее голос больше не расскажет сказку. Папа не вышел из огня преобразившимся. Он никогда не станет другим, навсегда останется таким, каким был. Она никогда не увидит малыша. И не вернется домой.

Элис не стала вытирать слезы: пусть текут, решила она. Казалось, душа почернела и обуглилась, как морская трава в ее снах.

Постепенно она поняла, что в комнате не одна. Повернулась и увидела Гарри; тот послушно сидел у изножья кровати и ласково на нее смотрел. Казалось, он улыбался. Он подошел к ней, и Элис подумала, что он скорее похож на маленькую лошадку, чем на собаку. Как его назвала Джун? Буль-что-то-там? Гарри положил голову ей на колени. Его брови нетерпеливо подергивались. Элис не сразу решилась, но поняла, что совсем не боится, подняла руку и погладила его по голове. Пес вздохнул. Она почесала его за ухом, и он заворчал от удовольствия. Он долго с ней сидел, медленно водя хвостом по полу.

Вчерашний приезд казался далеким, будто она стояла в одном конце длинного темного тоннеля, а вчерашний день находился с противоположной стороны. Отдельные моменты вспыхивали перед глазами. Звон браслетов Джун. Ее кожа в желтой дорожной пыли.

Гарри встал и отрывисто гавкнул. Элис сидела, понурив голову и ссутулив плечи. Гарри гавкнул снова. Она свирепо взглянула на него. Он снова загавкал, на этот раз громче. Элис по-прежнему плакала, но постепенно слезы сами собой стихли. Гарри махал хвостом. Хотя он прекрасно слышал, Элис все равно вытянула большой палец вверх и поводила им из стороны в сторону. Пес склонил набок голову, внимательно глядя на нее. Подошел и облизал ее запястье. Элис его погладила, а он сладко зевнул. Девочка неохотно огляделась по сторонам.

Она находилась в комнате шестиугольной формы. Две стены целиком занимали длинные белые полки, плотно заставленные книгами. Три других стены были застеклены от пола до потолка и занавешены тонкими шторами. У одного окна стоял деревянный стол, украшенный тонкой резьбой, а рядом стоял такой же стул, выдвинутый словно в знак приглашения. Элис обернулась и посмотрела на оставшуюся стену, находившуюся у нее за спиной. Кровать была встроена в стену и опускалась на кронштейнах, как страница гигантской книги. Кто-то очень старался обустроить эту комнату. Неужто Джун сделала это для нее? Джун, бабушка, о существовании которой Элис никогда не подозревала?

Она поставила ноги на пол, оттолкнулась от кровати и встала. Гарри завертелся на месте, задышал, высунув язык, готовый идти. У Элис сильно закружилась голова; она споткнулась. Закрыла глаза, чтобы унять головокружение. Гарри встал рядом и дал на себя опереться. Когда голова перестала кружиться, Элис подошла к столу и села на стул, сделанный словно специально для нее. Она провела рукой по столешнице. Дерево было гладким и сливочно-белым, а по краю шла резьба из солнц и лун, окруженных порхающими бабочками и цветами в форме звезд. Она провела по резьбе кончиками пальцев. Стол показался ей знакомым, но почему? Еще один вопрос, ответ на который был ей неведом. На столе стояла чернильница и баночка с ручками, цветными карандашами, восковыми мелками, тюбиками с краской и кисточками. Рядом аккуратной стопкой были сложены блокноты. Элис перебрала карандаши – всех вообразимых оттенков. В другой баночке стояла перьевая ручка. Она открутила крышечку и провела по тыльной стороне ладони тонкую черную линию, любуясь видом мокрых глянцевых чернил. Пролистала блокноты – чистые, белая бумага манила что-нибудь написать.

– Тут раньше была колокольня.

Элис подскочила.

– Прости. Не хотела тебя напугать.

Гарри тявкнул при виде Джун, неловко застывшей на пороге с тарелкой тостов, политых медом, и стаканом молока. По комнате разлилась сливочная сладость. Элис ничего не ела со вчерашнего дня: они останавливались на заправке, и там она перекусила черствым сэндвичем с веджемайтом. Джун зашла в комнату и поставила на стол тарелку и стакан. Ее руки дрожали. Волосы украшал желтый лепесток.

– Давным-давно Торнфилд был молочной фермой, и эта комната считалась одной из самых важных в доме. Здесь висел колокол и оповещал всех обитателей поместья о начале и окончании дня и времени трапезы. Его давно сняли, но, бывает, ветер подует, и я будто его слышу. – Джун засуетилась и подвинула тарелку ближе к Элис. – Мне всегда казалось, что в этой комнате как внутри музыкальной шкатулки.

Джун огляделась, принюхалась. Подошла к окнам и раздвинула шторы.

– Окна открываются вот так, – сказала она и указала на задвижку, при помощи которой открывалась верхняя треть окон.

У Элис загорелись щеки. Джун подошла к ее кровати, а Элис отвернулась и на нее не смотрела. Краем глаза она увидела, как Джун сняла с кровати белье, скомкала и без лишних слов направилась к двери.

– Я буду внизу, когда закончишь завтракать. Тебе неплохо бы принять душ. Я принесу чистую одежду. И белье. – Она кивнула. Взгляд был далеким и отстраненным.

Элис выдохнула. Значит, ничего страшного, что она намочила постель.

Когда шаги Джун затихли, Элис накинулась на тарелку с завтраком. Закрыла глаза, пожевала, наслаждаясь сладким сливочным вкусом. Приоткрыла один глаз. Гарри сидел и сверлил ее взглядом. Подумав секунду, она оторвала кусочек тоста – хороший кусок, толсто намазанный маслом, – и протянула ему. Мирное подношение. Гарри аккуратно взял тост у нее из пальцев и зачавкал. Вместе они доели все, что было на тарелке; Элис запивала молоком.

Тут Элис уловила сладкий запах. Осторожно подошла к окну, которое открыла Джун, и прислонилась к стеклу. Из первого окна была видна пыльная дорожка, ведущая от крыльца к эвкалиптовой аллее. Элис подбежала ко второму окну. Оно выходило на большой деревянный сарай с ржавой крышей из рифленого железа; одну стену сарая густо увивала лоза. От сарая к дому вела тропинка. Элис бросилась к третьему окну, и ее сердце учащенно забилось. За домом и сараем, насколько хватало глаз, тянулись поля, поросшие рядами разноцветных кустов и цветов.

Ее окружало море цветов.

Элис открыла задвижки на всех окнах. В комнату ворвался благоуханный воздух, пахнущий резче моря и крепче горящего сахарного тростника. Она попыталась определить запахи. Вскопанный дерн. Бензин. Листья эвкалипта. Влажный навоз. И запах роз, который невозможно было спутать ни с чем. Но следующий миг запомнился ей навсегда. Момент, когда она впервые увидела цветочниц.

Их можно было бы принять за мужчин: на них были рабочие рубахи из плотного хлопка, брюки и крепкие рабочие ботинки наподобие тех, что носил отец Элис. На головах широкополые шляпы, а руки в перчатках. Выходя из сарая, они расходились по двум ведущим в разные стороны тропинкам и рассредотачивались по цветочному полю, неся ведра, ножницы, мешки с удобрениями, грабли, лопаты и лейки. Кто-то срезал цветы, ставил их в ведра и относил обратно в сарай, а затем выходил оттуда с пустыми ведрами, чтобы наполнить их снова. Кто-то толкал тележки со свежей землей между рядами цветов и время от времени останавливался, насыпая землю на клумбы. Другие поливали участки поля, осматривали листья и стебли. Иногда кто-то смеялся, и смех разносился в воздухе, как звон маленького колокольчика. Элис посчитала их на пальцах. Их было двенадцать. Потом она услышала пение.

Сбоку у теплиц сидела женщина и перебирала ящик с луковицами и пакетиками семян. Она потянулась, сняла шляпу и почесала голову; длинные пастельно-голубые волосы рассыпались по ее плечам, и Элис ахнула от изумления. Женщина собрала волосы в узел, убрала под шляпу и продолжила петь.

Прижавшись к окну, Элис внимательно ее разглядывала. Вместе с женщиной с голубыми волосами она насчитала тринадцать человек.

Все утро Элис провела в комнате, наблюдая за ритмичной работой цветочниц. Те поливали, окучивали, сажали и срезали цветы. Ведра с яркими бутонами казались почти больше самих цветочниц, что носили их от поля к сараю.

Ее мама легко вписалась бы в эту компанию и могла бы быть любой из этих женщин, чьи лица скрывали широкополые шляпы, а фигуры – мешковатая рабочая одежда. Элис даже показалось, что она видит мамин профиль, ее шляпу, низко надвинутую на лоб, кольца грязи на запястьях, и руку, тянущуюся к бутону цветка. Пока она оставалась наверху, в своей комнате, эта иллюзия сохранялась.

Гарри царапался в дверь и скулил. Тоби поступал так же, когда ему надо было в туалет. Элис постаралась не обращать на него внимания. Ей хотелось просидеть у окна весь день. Но когда пес начал царапаться обеими лапами, она испугалась, что кто-нибудь к ней поднимется. И ей не хотелось, чтобы он напрудил в доме. Она открыла дверь, и Гарри с громким лаем помчался вниз. Элис смотрела на него из окна; он выскочил на улицу, подбежал к каждой из работниц по очереди и всех обнюхал. Все ласково хлопали его по бокам. Оказалось, он совсем не хотел в туалет. Предатель.

Элис снова пересчитала женщин. В этот раз насчитала всего девять. Поискала женщину с голубыми волосами, но не смогла отличить ее от остальных, сдалась и отошла от окна. Она села на кровать. Солнце поднялось высоко, и в комнате стало жарко. Как здорово, наверное, спуститься вниз, выйти на улицу и побегать среди цветочных рядов. Ноги задергались, так ей хотелось бегать. Она побарабанила пальцами по бедрам.

Громкий лай у порога прервал ее мысли. Гарри подошел и лизнул ей ладонь. Хотя Элис не обратила на него внимания, он сел рядом и стал на нее смотреть. Он не дышал, высунув язык, не махал хвостом, а просто смотрел на нее. Через некоторое время Элис покачала головой. Гарри встал и залаял. Она жестами попыталась его успокоить, но он не затихал. Когда она встала, Гарри наконец замолчал. Подошел к двери и стал ждать. Элис пошла за ним, а он двинулся вниз. На верхней ступени она в сомнении остановилась. Затем недовольно вздохнула и спустилась.

Внизу в коридоре никого не было. С одной стороны Элис увидела ванную, где вчера умывалась с Джун. Она вошла туда на цыпочках и в изумлении остановилась. На полке перед ней лежали чистые полотенца и новая одежда, сложенная стопочкой. Трусы, холщовые брюки цвета хаки, рабочая рубашка точь-в-точь как у женщин на улице. Рядом стояла пара ботинок небесно-голубого цвета. Элис провела пальцами по блестящей лакированной коже. У нее никогда не было такой красивой обуви. Она поднесла рубашку к телу: та оказалась ее размера. Зарылась в нее лицом, вдохнула чистый запах хлопка. Поспешно закрыла дверь ванной, включила воду в душе и сняла старую одежду.

Выйдя в коридор, она расчесала мокрые волосы пальцами, поеживаясь от ощущения легкости и свободы в новой одежде и удовольствия, которое приносила чистота; вода в душе стала коричневой от грязи. На коже остался запах мыла. Она оглядела коридор. Там никого не было. Колеблясь и не зная, что делать дальше, Элис думала побежать наверх, но внимание ее привлек звон столовых приборов и тарелок и женские голоса. Она прижалась к стене и пошла на звук журчащей болтовни, изредка прерываемой заливистым смехом. В конце коридора, тянущегося в заднюю часть дома, была дверь из москитной сетки, ведущая на широкую веранду. Спрятавшись в тени, Элис выглянула наружу через сетку.

На веранде за четырьмя большими столами сидели женщины. Некоторые сидели к Элис спиной, чьих-то лиц она не видела. Но были и те, что повернулись к ней лицом. Тут были женщины от мала до велика: у одной на шее виднелась татуировка с изящными синими птичками, другая носила очки в красивой черной оправе, у третьей в волосах красовались крапчатые перья, а у четвертой на грязном от пота и пыли лице алели губы, идеально ровно накрашенные ярко-красной помадой.

Столы были покрыты белыми скатертями и уставлены тарелками с зеленым салатом, вспотевшими кувшинами с ледяной водой и дольками лимона и лайма, блюдами с печеными овощами, глубокими формами с кишами и пирогами, мисочками с нарезанным авокадо и маленькими тарелочками с клубникой. Между двумя стульями торчал веселый хвост Гарри. Элис подошла ближе. В центре каждого стола стояла ваза с пышным букетом цветов. Как бы они понравились маме!

– Вот ты где.

Элис испуганно вздрогнула.

– Кажется, новая одежда пришлась впору, – заметила Джун, стоявшая в коридоре за ее спиной. Элис не знала, куда смотреть, и уставилась на свои небесно-голубые ботиночки. – Элис, – сказала Джун и вытянула руку, будто хотела коснуться ее щеки. Когда Элис вздрогнула, Джун резко отдернула руку и звякнула браслетами.

С веранды доносился смех.

– Что ж, – Джун взглянула через сетчатый экран, – пойдем обедать. Цветочницы ждут и хотят с тобой познакомиться.

8. Совербея ситниковая

Значение: посланница любви

Sowerbaea juncea | Восточная Австралия

Многолетник со съедобными корнями, растущий в эвкалиптовых лесах, лесистых местностях, на пустошах и в предгорных лугах. Травянистые листья источают сильный аромат ванили. Соцветия от розово-сиреневого до белого, суховатые, со сладким ванильным ароматом. После пожаров дает новые побеги.

Джун распахнула сетчатую дверь. Разговоры за столом, где сидели женщины, вмиг утихли. Она повернулась и поманила за собой Элис.

– Все внимание, это Элис. Элис, познакомься с цветочницами.

Произнесенные вполголоса слова приветствия порхали вокруг Элис, как бабочки. Она ущипнула себя за запястья, пытаясь отвлечься от странного ощущения в животе.

– Элис – моя внучка, – сказала Джун. Со стороны цветочниц послышались радостные возгласы. Джун немного подождала. – Она будет жить с нами в Торнфилде, – объявила она.

Элис было любопытно, явилась ли к обеду женщина с голубыми волосами, но она робела и не решалась посмотреть на присутствующих. Все молчали. Подошел Гарри, сел ей на ногу и привалился к ней всем весом. Она с благодарностью его погладила.

– Хорошо, – Джун нарушила молчание. – Давайте обедать. Хотя нет, погодите. – Она оглядела сидевших за столом. – Твиг, где Кэнди?

– Заканчивает. Велела начинать без нее.

Элис повернулась на голос и увидела высокую стройную женщину с нимбом темных волос и ясным открытым лицом. Та улыбнулась Элис, и девочка почувствовала тепло на коже, будто ее согрело яркое солнце.

– Спасибо, Твиг, – кивнула Джун. – Элис, это Твиг, она присматривает за цветочницами и заправляет хозяйством в Торнфилде.

Твиг улыбнулась и помахала Элис. Та попыталась улыбнуться в ответ.

Джун продолжала по очереди называть имена сидевших за столом. Ту, что носила очки в красивой оправе, звали Софи. Ту, что вплела перья в волосы, – Эми. Красной помадой щеголяла Робин. А девушку, на чьей бледной шее красовались татуировки в виде синих птичек, звали Миф. Когда она улыбалась и кивала Элис, птички махали крылышками. Имена других цветочниц звучали у нее в ушах: некоторые казались совсем диковинными, она слышала их впервы: Влиндер, Танмайи, Ольга; другие встречались ей в сказках и историях: Франсина, Розелла, Лорен, Каролина, Бу. Бу была самой старой старушкой, которую Элис приходилось видеть в жизни, с тонкой, как бумага, кожей, морщинистой и в складках, словно ожившая страница из книги.

Когда с приветствиями закончили, Джун показала Элис ее место за столом. Рядом с ее тарелкой лежал веночек из желтых цветов; каждый цветок напоминал маленькую корону.

– Железновия означает «приветствие незнакомцам», – натянуто проговорила Джун, садясь рядом с Элис. Ее руки не переставали дрожать. Элис села на стул и стала болтать ногами. – Приятного аппетита, цветочницы, – сказала Джун и взмахнула рукой, звякнув браслетами.

По ее команде веранда ожила. Женщины передавали друг другу блюда и звенели бокалами, ледяная вода приносила благословенную прохладу. Бряцали и гремели ложки, зачерпывающие соусы, и щипцы, подцепляющие ломтики баклажанов. Иногда к общему гомону присоединялся и Гарри с восторженным тявканьем. Гул беседы то нарастал, то стихал, пока женщины прерывались на еду. Они напомнили Элис чаек, галдящих над голубыми раками на мокром песке. Сама она сидела, опустив голову, и краем уха слышала, как Джун ей что-то говорила, подкладывая на тарелку понемножку каждого блюда. А Элис была слишком занята разглядыванием венка из железновии и о еде совсем не думала. «Приветствие незнакомцам». Джун была ее бабушкой и взяла ее на по-печенье, но они и впрямь были незнакомы. Несмотря на жару, Элис поежилась. Убедившись, что никто не смотрит, вытянула из веночка пару желтых колокольчиков и сунула в карман.

Она изучала лица сидевших за столами женщин. У некоторых были грустные глаза, влажно блестевшие, когда они улыбались. У нескольких волосы были посеребрены сединой, как у Джун. Встречаясь взглядом с Элис, они махали ей так, будто она несла им радость, будто они нашли что-то, что давно потеряли, и этим «чем-то» была она. Элис наблюдала за их взаимодействием и почти синхронными движениями, и ей казалось, будто они исполняют танец, отрепетированный тысячу раз. Она вспомнила сказку, которую они читали с мамой, – в ней говорилось о двенадцати танцующих сестрах, каждую ночь исчезавших из замка. Женщины, сидевшие вместе с ней за столом, носили свои печали, как роскошные бальные платья, а Элис казалось, что она уснула и проснулась в одной из маминых сказок.

Обед закончился, со столов убрали, и цветочницы вернулись к работе, а Джун и Элис встали на веранде позади дома. Жаркий день пропитался запахами раскаленной земли и кокосового крема от солнца. Вдалеке кричали сороки и хохотали кукабары. Гарри объелся остатками обеда и развалился на полу.

– Пойдем, Элис. – Джун потянулась, широко раскинув руки. – Я все тебе здесь покажу.

Вслед за ней Элис спустилась по крыльцу и зашагала меж цветочных рядов. Цветочные кусты вымахали намного выше, чем казалось из окна второго этажа. Они напомнили ей заросли сахарного тростника, и Элис остановилась в растерянности.

– Там мы выращиваем цветы на срезку. – Джун указала вперед. – В основном эндемики, то есть австралийские цветы. В Торнфилде всегда занимались торговлей австралийскими цветами, за счет этого ферма и жила. – Она говорила отрывисто и чопорно, словно во рту у нее был ломтик лимона.

Джун дошла до края поля и указала на круглые и прямоугольные теплицы и мастерскую напротив, где цветочницы работали днем, укрываясь от жары.

– Дальше, за границей фермы – дикий буш, а за ним река. Река… – Голос Джун дрогнул.

Элис подняла голову и посмотрела на нее.

– Река – это отдельная история. Как-нибудь потом расскажу. – Она повернулась к Элис, которая встрепенулась, узнав, что рядом есть вода. – Все эти земли – Торнфилд. Они принадлежали моей семье несколько поколений. – Она замолчала. – Нашей семье, – поправилась она.

Однажды жарким днем Элис сидела дома на кухне у ног матери и читала книгу сказок, пока Агнес готовила ужин. Из сказок Элис узнала, что семьи бывают разные. Короли и королевы теряли детей, как носки, и находили, лишь когда те уже вырастали, а бывало, что и не находили вовсе. Матери умирали, отцы пропадали, а семеро братьев обращались в семерых лебедей. Семья казалась Элис самой любопытной штукой на свете. Мама просеивала муку, и та белым снежком просыпалась на страницы книги. Элис подняла голову и посмотрела на маму. «Мама, а где наша остальная семья?»

Агнес опустилась на колени и прижала палец к губам дочери. Глаза испуганно метнулись к гостиной, где тихо похрапывал Клем. «Нас всего трое, зайчонок, – сказала мама. – Так было всегда. Поняла?»

Элис торопливо кивнула. Ей было знакомо это выражение на лице матери, и больше она не спрашивала. Но с того самого дня, оставшись в одиночестве на пляже с пеликанами и чайками, Элис воображала, будто одна из птиц – ее давно потерянная сестра, тетка или бабушка. И сейчас она возьмет и превратится.

– Пойдем, я отведу тебя в мастерскую, – сказала Джун. – Посмотришь, как работают цветочницы.

Они зашагали меж цветочных рядов. Названий многих цветов Элис не знала. Но потом увидела прямо перед собой куст алой кенгуровой лапки. А еще чуть дальше впереди – вьюнок. Элис огляделась, выискивая на поле знакомые цветы. И увидела справа лохматые желтые головки лимонного мирта. Тут ей показалось, что она почти учуяла сладковатый запах гниющих морских водорослей и зеленого сахарного тростника с полей. Пальцы зашевелились при воспоминании о глянцевой поверхности ее стола. Она вспомнила запах воска и бумаги, ударявший в ноздри, когда она приподнимала крышку и находила в потайном отделении свои коробочки с восковыми мелками, карандаши и учебники. Элис представила маму, проходившую мимо окна: она проводила рукой по цветочным головкам и говорила с цветами на тайном языке. «Печальное воспоминание. Любовь, обретенная снова. Память о приятном».

В голове перемешались воспоминания и вопросы. Она вспомнила, как просыпалась по утрам с тревогой, не зная, какая мама составит ей сегодня компанию: ее бодрая и оживленная мама, без конца рассказывающая сказки, или призрак, безжизненно лежащий в кровати и неспособный подняться. Вспомнила страх накануне отцовского возвращения домой, вязкий, как повышенная влажность, его поведение, непредсказуемое, как западный ветер. Песью улыбку Тоби. Его большие глаза, пушистый мех, торчащие глухие ушки. Внезапно на нее обрушился вопрос, о котором она прежде не задумывалась.

Мертв ли Тоби?

Никто не упоминал о нем. Ни доктор Харрис, ни Брук, ни Джун. Что с ним случилось? Где ее собака? Что происходит с животными после смерти? Неужели все, что она любила, сгинуло безвозвратно? И в этом виновата она? Ведь это она зажгла ту лампу в отцовском сарае…

– Элис? – окликнула ее Джун, загородив глаза от яркого дневного солнца.

Вокруг Элис роились мухи. Она отмахнулась от них и взглянула на Джун, бабушку, о которой ни мать, ни отец никогда ей не рассказывали. На Джун, которая взяла ее на по-печенье и увезла с побережья в этот странный цветочный мир. Джун торопливо подошла к ней и присела, чтобы оказаться с ней на одном уровне. Над головой розовым вихрем промчалась стая крикливых какаду.

– Ну тихо, тихо, – ласково проговорила Джун, в ее голосе слышалась искренняя тревога.

Элис заглатывала воздух ртом, пытаясь нормально дышать. Болела каждая клеточка.

Джун вытянула руку. Элис без колебаний шагнула ей навстречу, и Джун ее обняла. Подхватила на руки. Руки у нее были сильные. Элис уткнулась головой ей в шею. От нее пахло солью с легкой примесью табака и мяты. Крупные слезы покатились по щекам Элис, они рождались глубоко внутри, в пугающих глубинах, темных, как самые мрачные уголки океана.

Джун поднялась на крыльцо, ступила на веранду, и Элис взглянула через плечо. От дома к полю вела дорожка из цветов, выпавших у нее из кармана.

Сумерки окутали кухню Торнфилда, и от стрекота цикад заложило уши. Малышка Кэнди оторвалась от мытья посуды и высунулась из окна, вдохнув осенний воздух. Ветер принес водянистый запах мха и камышей с реки. По коже пробежали мурашки. Джун рассказывала, что Кэнди родилась примерно в это время года, но никто не знал, где и у кого. Кэнди отмечала день рождения в день, когда Джун и Твиг нашли ее в корзинке в затопленных зарослях совербеи между речкой и цветочным полем. Она лежала там, завернутая в голубое бальное платье. Женщины были в доме, укладывали спать двухлетнего Клема и услышали младенческий крик. Луч фонарика Джун высветил малышку из темноты, а Твиг опустилась на корточки и подняла ее. Клем загукал и захлопал в ладоши. Запах ванили так густо пропитал все вокруг, что девочку назвали Малышка Кэнди [9]. Имя так и приклеилось: когда дошло до оформления опекунства, его решили оставить.

Кэнди опустила руки в раковину, наполненную водой, и взглянула на полосатое небо цвета индиго. Стены Торнфилда, сложенные из дерева и цемента, загудели: кто-то включил душ. Кэнди спустила воду и вытерла руки посудным полотенцем. Подошла к двери и выглянула в коридор. У закрытой двери в ванную, запрокинув голову и закрыв глаза, сидела Джун. Она опустила руки на колени и переплела пальцы. В тусклом бледном свете лампы ее мокрые щеки отливали серебром. У ее ног сидел Гарри, положив одну лапу ей на стопу: он часто так делал, когда она была расстроена.

Кэнди вернулась на кухню. До блеска отполировала столешницы. Цветочницы ухаживали за цветами в поле, а ее полем была кухня, где цвели пиры и банкеты. Ей было двадцать шесть лет, и больше всего на свете она любила готовить. Она не увлекалась высокой кулинарией, не подавала крошечные кусочки на больших белых тарелках. Ее блюда были пищей для души. Не только вкус их был важен, но и количество. В старших классах Кэнди бросила школу, убедила Джун, что умеет обращаться с ножом, и стала главным поваром Торнфилда. «Это у тебя в крови», – сказала Твиг, отведав кусок ее первого пирога с маниокой, горячего, только что из печки. «У тебя дар», – подтвердила Джун, когда Кэнди впервые поставила перед ней тарелку блинчиков из рисовой бумаги с манговым чатни и начинкой из овощей и трав со своего огорода. Обе женщины были правы: когда она готовила или пекла, ее руками, инстинктами и вкусовыми бугорками словно руководило глубинное тайное знание. На кухне она чувствовала себя полностью в своей стихии и подозревала, что, возможно, ее мать была шеф-поваром или отец – пекарем. Приготовление еды залечивало незаживающую рану, болевшую всякий раз при мысли, что она никогда не узнает, кем были ее родители.

Дом содрогнулся: вода перестала течь по трубам. Кэнди закончила протирать столы, оперлась о столешницу и прислушалась. В коридоре послышались шаркающие шаги; затем открылась дверь ванной.

Прибытие новичков всегда давалось обитателям Торнфилда нелегко: вид женщин, нуждавшихся в безопасном пристанище, будил старых призраков и будоражил воспоминания. Но на этот раз все было иначе. Эта девочка была дочкой Клема. Еще и немой. И родственницей Джун, хотя та всегда утверждала, что семьи у нее не было. «Вы – моя семья», – твердила она и обводила рукой цветочные поля и сидевших за столом цветочниц.

Но теперь легенда, окружавшая ее семью, рассыпалась. Дитя вернулось.

К большому облегчению Элис, Джун оставила ее в душе одну. Элис подставила лицо водяным струям. Пожалела, что не может нырнуть на глубину и погрузиться в воду, чтобы губы защипало от соли, а прохлада успокоила глаза. Здесь не было моря; здесь она не смогла бы выбежать на берег. Она подумала о реке, и ей жуть как захотелось ее найти. «При первой же возможности побегу туда», – решила она. Так у нее появилась цель, хоть и маленькая.

Элис подождала, пока пальцы не сморщились, и лишь тогда выключила душ. Вытерлась толстым пушистым полотенцем. Надела пижаму, которую дала ей Джун, и почистила зубы. Щетка была розовая, с принцессами из мультика, а паста – с блестками. Они были такие красивые, что Элис поначалу даже решила, что это игрушки, а не настоящие щетка и паста. Она вспомнила свою простую прозрачную пластиковую щетку с растрепавшейся щетиной, стоявшую рядом с маминой в стаканчике из-под веджемайта на раковине в ванной. Вновь накатили темные глубины и полились слезы. Чем больше она плакала, тем больше уверялась, что внутри нее бушует настоящее море.

Закончив умываться, Элис вышла и вслед за Джун поднялась на верхний этаж. Гарри галопом бросился вперед.

– Это пес, может, и кажется дурачком, но не дай ему себя провести, – подмигнула ей Джун. – Есть у него одна волшебная способность. Он чувствует грусть.

Элис остановилась на пороге, глядя, как Гарри укладывается на пол у изножья ее кровати.

– В Торнфилде у каждого есть работа, и у Гарри тоже: он присматривает за теми, кто грустит, и помогает им снова ощутить себя в безопасности. – Голос Джун подобрел. – Он тоже знает тайный язык, и, если по какой-то причине сам не поймет, что тебе нужна его помощь, можно ему об этом напомнить. Хочешь выучить его язык?

Элис поковыряла заусенец на большом пальце и кивнула.

– Вот и хорошо. Тогда это будет твоя первая работа. Научиться говорить на языке Гарри. Я позову Твиг или Кэнди; они тебе покажут.

Элис встрепенулась. Ей дали работу!

Джун обошла комнату, задергивая шторы; те развевались, как пышные юбки кружащихся танцовщиц.

– Хочешь, я уложу тебя в кровать и подоткну одеяло? – спросила Джун и указала на кровать. – О, – воскликнула она. Элис проследила за ее взглядом.

На подушке стояла маленькая прямоугольная тарелочка, на ней лежал кекс, покрытый глянцевой белой глазурью и украшенный бледно-голубым засахаренным цветком. С кекса свисала бумажная звездочка с надписью «СЪЕШЬ МЕНЯ». Рядом лежал конверт из кремовой бумаги с именем Элис.

Сквозь болезненный ком в груди пробилась улыбка и согрела щеки. Элис бросилась к кровати.

– Спокойной ночи, Элис, – сказала Джун и встала на пороге.

Элис ей помахала. А как только Джун ушла, разорвала конверт. Внутри была записка, написанная от руки на кремовой бумаге.

Дорогая Элис!

В этой жизни я уверена в трех вещах.

1. Когда я родилась, кто-то – мне хочется думать, что моя мать, – завернул меня в голубое бальное платье.

2. Есть цвет, названный в честь принцессы, которая всегда носила платья одного оттенка голубого. Я очень любила истории о ней и иногда хотела, чтобы мы подружились: она курила при всех (а в те времена курить женщинам считалось неприличным), однажды прыгнула в бассейн одетой вместе с капитаном корабля, часто носила на шее удава, а однажды выстрелила и попала в телеграфный столб из мчащегося поезда [10].

3. Моя любимая сказка: однажды на острове недалеко от наших мест жила королева, которая залезла на дерево и стала ждать, когда муж вернется с поля боя. Она привязала себя к ветке и поклялась оставаться там, пока он не явится. Но ждать пришлось так долго, что мало-помалу королева превратилась в орхидею: точную копию рисунка на своем голубом платье.

И еще одно – я точно знаю, это правда – в день, когда Джун сказала нам, что поедет за тобой в больницу, я работала в мастерской и убирала под цветочный пресс орхидеи «Голубая дама». Мне всегда нравились эти цветы, чьи сердцевинки окрашены в мой любимый цвет – цвет бального платья, в которое я была завернута, когда меня нашли. Любимый цвет бесшабашной принцессы. Голубой Элис.

Сладких снов, моя горошинка, и увидимся за завтраком.

С любовью,

Малышка Кэнди

Вихрь образов закружился перед глазами Элис: младенцы в корзинках, необузданные принцессы и голубые платья, превращающиеся в орхидеи. Она вдруг ощутила страшный голод, взяла кекс, отклеила бумажку и вонзилась зубами в роскошную ванильную сладость.

Уснула она с крошками на лице, прижимая к груди записку Кэнди.

Кэнди налила воды в банку из-под протертых помидоров и полила травы, которые росли у нее в нише за раковиной. В воздухе разлилось благоухание свежего кориандра и базилика. Она поставила у чайника четыре чашки: супницу Джун, которую та любила называть «кофейной чашкой», металлическую походную кружку Твиг с отколотой эмалью – Твиг пила чай только из нее; собственную фарфоровую чашку на блюдце, которую Робин вручную расписала сиреневыми цветами совербеи, и простую маленькую чашечку. Вспомнив осунувшееся от горя лицо малышки, Кэнди взглянула на потолок. Интересно, нашла ли Элис кекс?

Она развешивала полотенца, когда спустилась Джун и зашла на кухню. В лужице света, отбрасываемого вытяжкой над плитой, на ее лице залегли глубокие тени.

– Спасибо, Кэнди. За кекс. Она улыбнулась, впервые за все время. – Джун потерла челюсть. – Меня жуть берет, как она похожа на них обоих, – дрогнувшим от слез голосом добавила она.

Кэнди кивнула. По этой же причине она пока была не готова знакомиться с Элис.

– Завтра попробуешь еще раз. Сама же нам вечно твердишь, что нельзя сдаваться.

– Но не так уж это просто, да? – пробормотала Джун.

Выходя из кухни, Кэнди потрепала ее по плечу. А на пороге своей комнаты услышала, как скрипнула дверца шкафчика, где хранилось спиртное. На памяти Кэнди Джун никогда не пила так много, как с момента, когда явилась полиция и принесла весть о гибели Клема и Агнес. У каждого свой способ сбежать от реальности; Джун находила его на дне бутылки виски. Ее собственная мать нашла его в зарослях дикой совербеи – по крайней мере, так считала Кэнди. А ее способом укрыться от реальности стала кухня Торнфилда, но прежде, чем это понять, она набила немало шишек.

Она закрыла дверь и включила лампу на прикроватном столике; комнату омыл мягкий рассеянный свет. В этой комнате было почти все, что Кэнди любила. Широкий подоконник у большого окна, где можно было сидеть, забравшись с ногами. Ботанические иллюстрации Твиг в рамках на стенах – все изображали один цветок, совербею. На рисунках стояли даты, и самый старый датировался днем, когда Твиг и Джун принесли Кэнди в корзинке домой. В углу стоял ее стул и стол, на котором лежали книги рецептов. Узкая кровать была покрыта пледом с узором из эвкалиптовых листьев: его связала Несс в подарок на восемнадцатилетие Кэнди. Несколько лет назад пришла открытка с небольшой банановой плантации в соседнем к северу городке: Несс писала, что купила там дом. Некоторые женщины приезжали в Торнфилд, пересиживали здесь и набирались сил, а потом уезжали. Другие – Твиг и Кэнди, к примеру – находили на ферме постоянное пристанище.

Она села и выдвинула ящик прикроватного столика, потянулась и достала цепочку с кулоном, которую всегда снимала, когда готовила. Надела цепочку через голову и поднесла кулон к свету. В прозрачной смоле веером раскинул лепестки сиреневый цветок совербеи; кулон, подвешенный на толстой цепочке, обрамляло кольцо из чистого серебра. Джун сделала этот кулон на ее шестнадцатилетие, как раз накануне того дня, когда Кэнди открыла окно спальни в безлунную ночь и ускользнула в темноту, пытаясь сбежать от потери, ранившей ее в самое сердце.

Сын Джун носил имя клематиса – вьющегося растения с яркими цветами в форме звезды. В детстве Клем казался Кэнди именно таким: мальчиком притягательным, как звезда. Она была от него без ума и вечно ходила за ним по пятам, а он хмурился, но часто оглядывался через плечо, проверяя, идет ли она следом.

Кэнди подошла к окну и взглянула на тропинку в конце поля: та сворачивала в буш и уходила к реке. Когда Джун впервые разрешила ей пойти на реку без сопровождения, она была примерно одного возраста с Элис. Кэнди бежала по вьющейся меж деревьев тропинке и думала, что она одна, но Клем, конечно же, не позволил ей искать приключений в одиночку. Уже на берегу он внезапно выбежал, схватился за веревку, подвешенную к высокой ветке эвкалипта, раскачался и с диким воплем упал в воду, заставив ее вскрикнуть. Когда она оправилась от шока, Клем показал ей тайный шалаш, построенный из веток, палок и листьев на поляне у гигантского речного эвкалипта. Там у него был спальный мешок, фонарик, карманный нож, коллекция речных камушков и любимая книга. Они сидели рядом, их колени соприкасались, а он читал ей вслух, водя пальцем по картинке, где Венди пришивала Питеру Пэну тень.