Отчуждение

Невроз и свет

Лиза бежит, поправляя на ходу коричневую абаю [1] из прохладной синтетики. Рукава у платья самые простые, ни манжет, ни резиночек. Такие во время намаза [2] могут оголить руку, да и не только во время намаза.

Еще лет пять назад она невероятно беспокоилась из-за миллиметров жаркой, тонкой кожи. Венки просвечивали на запястьях – она просовывала ладони в прорези манжет, чтобы уберечься от взглядов, от ветра, от солнца. Муж привозил Лизу в гости. Хинкал [3], сладкий муравейник, безалкогольный мохито – все прелести дагестанского гостеприимства недалеко от мечети Марджани. И там Амина – пожилая татарка, которая вышла замуж за переехавшего в Казань аварца, – приоткрывала сухое предплечье, сверкали браслеты.

– В автобусе держусь за поручень, сползает все. А браслеты надела – и вроде как закрылась.

Лиза тогда еле сдерживала возмущение: эти побрякушки, конечно же, не считаются, надо покрываться тканью. Думаю, рукава ее нынешней абаи ту Лизу тоже возмутили бы. Нельзя сказать, что она сейчас беспечнее или неаккуратнее. Ей все так же претит мысль о невольном обнажении, но прежней пылкости нет. К тончайшей вуали общего равнодушия прибавилось сонное нежелание делать больше негласной нормы. Она чувствует, как вся ее душа размазывается по горбушке усталости. Кризис веры не пропекает ее изнутри, но трудно найти ту грань, за которой соскребание засохшего теста с ногтей перед ритуальным омовением [4] становится симптомом обсессивно-компульсивного расстройства, а не искренней веры. Книги о тревоге сравнивают ритуалы невротика с тлеющими углями, пожар всегда рядом, он вспыхивает от любой искры. Поэтому Лиза затаптывает угольки: она теперь не считает до трех, закрывая дверь, и не поправляет манжеты каждую минуту.

Справа светится море, слева красненькая машинка, немного похожая на игрушечную, катится с игрушечной же скоростью. На лбу у автомобиля белеет табличка: «Курсы вождения». На ходу Лиза достает телефон, открывает салатовый мессенджер и пишет:

ну что там?

Ее близкая подруга Райхан сдает на права в третий раз. Февраль набряк серым небом, рыхлым снегом, ждать экзамена тоскливо и неприятно.

все еще жду

Райхан нервничает, в прошлый раз она завалила площадку на последнем задании. Волнение не унимается. Она выпрямляет спину, качается на пятках, пьет воду, растирает замерзающие руки. Через полтора часа она снова не сдаст: тело беспокойно перепутает заезд в гараж задним ходом с параллельной парковкой.

Об этом Лиза узнает вечером, прочитав даже не сообщение, а уведомление о нем поверх заблокированного экрана планшета, чтобы не было стыдно оставить неотвеченными две галочки. Она уснет за пять минут, некрасиво подтянув ступню согнутой правой ноги к коленке левой, будто прилегшая цапля. Невысокая, светловолосая, розовокожая, она спит, как скандинавская Дюймовочка, которую ласточка принесла на юг.

Турецкая мокрая зима, пусть и на исходе, не позволяет выключить кондиционер, который шумит не то морем, не то дождем. Трехкомнатная квартира с окнами на мечеть, банановые сады и оранжевую вывеску супермаркета через большие окна принимает золотые дирхамы пролетающих мимо фар и мерцание неба. Тонкие стекла отдают прибрежному городу тепло и ту особую тревожность, которая стоит незримым туманом в домах вечно уставших женщин.

Раздражающий будильник с кукареканьем цифрового петуха поднимает Лизу в половине седьмого на утренний намаз. Привычные четыре минуты на омовение (не забыть потереть в уголках глаз): лицо, руки умываешь над раковиной, на ходу протираешь голову, ноги моешь над ванной, сунув каждую под кран на весу. Так не очень правильно, но Лиза все никак не может переписать привычку, пойманную во время беременности. Тогда живот мешал нагибаться, чтобы изящно проводить мизинцем руки между пальцами ног, и она стала просто подставлять ступни под воду, бегущую из крана над ванной. Прошло уже пять лет, а ее омовение все еще остается неловким и недостаточно уверенным. Раковина поблескивает глиттером.

Она начинает намаз, стоя на фиолетовом коврике, который ей подарила жена одного религиозного проповедника из Южной Африки. Они встречались в Конье [5] рядом с могилой Руми [6]. Лиза тогда остановилась в недешевом отеле, где все стонало о сибаритстве – от мраморной неги спа-салона до турецкого завтрака с инжирным вареньем, брынзой, сдобой и каймаком [7].

Лиза живет не в Конье, а в маленьком городке у моря. Чтение к уроку, лекция в зуме, розовая бугенвиллея [8] в окне, вешнее солнце – фриланс за границей удается ей не хуже, чем другим. Она преподает арабский язык за деньги и исламское право бесплатно, переводит религиозные тексты, но в основном им с дочкой на все хватает ренты: после развода Лиза стала сдавать свою московскую квартиру опрятной молодой паре. Жизнерадостная немка и ее муж – длинноволосый русский художник – живут мирно и аккуратно, вовремя оплачивают электричество, ни на что не жалуются и только попросили разрешения перекрасить стены в ровный цвет яичной скорлупы вместо светло-синего. Лиза была не против.

Дни падают в выделенные им лунки памяти. Иногда Лиза их ловит, как рыбок в заводной магнитной рыбалке, на аромат пустого флакона от духов или ретропост в соцсетях. Мода на психические расстройства уже почти уходит, точнее, их разнообразие стало новой нормой. Две ее подруги учатся на психотерапевтов, да и сама Лиза, запутавшись в суфийском [9] самосовершенствовании, раз в месяц проглядывает курсы второго высшего при Московском институте психоанализа – сокращенно МИП.

У ее дочки Аси есть черненький обучаемый робот Wow Wee MIP, который они почти сразу стали называть просто МИПом. МИП легко забирается на циновки и не врезается в шкафы, но все равно иногда падает, огорченно восклицая, как американский подросток восьмидесятых: «О-оу». Инструкция обещала, что он будет сохранять равновесие и возить легкие предметы на пластмассовом подносике, но он все роняет, плохо обучается и разве что танцует безупречно. Лиза невольно сопрягает образы в не очень гладкий каламбур – будто другой МИП будет с ней таким же неуклюжим и неуместным, как этот, только в отличие от робота институт и сам не умеет танцевать, и никого не научит, подсунет вместо танца аутентичное движение или контактную импровизацию. «О-оу», – шепчет Лиза вместе с роботом, сожалея, что вряд ли станет хорошим психотерапевтом: она мало сопереживает другим, почти не подключается к эмоциям собеседника. Ее равнодушие не дотягивает до расстройства аутистического спектра и уж тем более не оборачивается опасной психопатией, но воробьиное сочувствие все же кажется Лизе изъяном, ей неприятно отличаться от большинства именно в этом.

Мимоза и олеандр

Лиза смотрит на лернейскую гидру в окошке зума: психотерапевтическая группа звучит онлайн уже девять месяцев. У гидры вырастает еще одна голова – Эльмира только что присоединилась, зеленые наушники блестят и распадаются на пиксели. Лиза едва заметно машет Эльмире рукой, пытаясь уловить мысль Арины – психотерапевта, которая ведет группу.

– Может быть, это и хорошо, что у тебя есть такая защита. Лизонька, твоя, как ты говоришь, холодность – пластырь, а под ним рана. И если даже можно было бы взять и вмиг убрать этот пластырь, снять защиту, то я бы все равно не советовала делать это в спешке. Сначала надо подготовиться, залечить рану, а потом уже лететь контактировать с миром.

Туман и рассредоточенность – вот ее основные чувства на терапевтических сессиях. В фантастическом сюжете это могло бы значить, что аппарат стирания памяти не справился с задачей или что путешествие во времени задело пространственно-временную ткань. Куда интереснее дежурной трактовки: «Твоя психика выставляет блоки, она защищает тебя от неприятных открытий». У психики Лизы черный пояс по тхэквондо – она идеально справляется с ролью телохранительницы.

Лиза машинально ковыряет трещину на пятке, отдирая маленький кусочек кожи, и выныривает из тумана, чтобы вникнуть в финальную реплику Арины:

– Оказывается, мимоза растет большим деревом. Лиза, ты же в Турции, у вас там растет мимоза?

Мимоза, кажется, тут не растет, Лиза ни разу ее не видела. Вечером после онлайн-сессии она прочитает, что в Турции есть и мимоза, и ее злой брат-двойник – ивовая акация, ложная мимоза. У всего есть теневая изнанка, дурная копия. Какую мимозу видела Арина: настоящую или поддельную?

– Не знаю даже. У меня вокруг только бугенвиллея и олеандр.

Олеандр на побережье практически всюду. Он дышит колониальной роскошью и просится в название какого-нибудь незамысловатого детектива или любовного романа: олеандр моего сердца, жестокий олеандр. Все в нем ядовито, и турки называют его заккумом. Ведь заккум – это дерево геенны, пища грешника.

Участницы психотерапевтической группы смотрят друг на друга, как в артхаусном пандемическом триллере: сплошь зум-окошки, грани одной общей художественной территории. Лиза по очереди закрепляет видео каждой участницы, и оно занимает весь экран, и можно разглядывать цветы на чужих окнах, бревна в стенах чужих домов, книги на полках чужих шкафов. В прошлом октябре она нашла на полке за плечом одной участницы точно такую же детскую книжку, которую читала с Асей несколько лет назад, – про науку, с картонными дверками. Ей даже захотелось отомкнуть микрофон и вставить про это ремарку, но слова не находились, остроумие тогда покинуло ее, а неловкость, как прилив, заполняла ямки в песке ее тела.

За девять месяцев Лиза вынула пару колечек из кольчуги, скучала по психотерапевтическим четвергам, почти сблизилась, почти доверяла, без стеснения рассказывала о разводе, конфликтах с дочерью и постоянном беспокойстве.

И все же отчуждение хохочет некрасивым призраком где-то в темноте, будто в башенках над зачарованным замком. Ее ежедневные молитвы, и вера в иную жизнь, и убежденность в существовании моральных норм отделяют Лизу от всех (или так ей кажется). Она не носит хиджаб на сессиях, ведь в группе только женщины, хотя однажды показалась в длинном сером химаре [10]. Иногда невозмутимая или привычно тревожная, Лиза не поворачивается к ним той своей стороной, которая неуместна на психотерапии, той, где стыдливость ценится, женщине лучше оставаться дома и нельзя путешествовать одной, а радоваться предстоящему сексу вне брака неприемлемо. Настоящая Лиза живет в мире, где не празднуют дни рождения [11] и не мечтают о колдовском даре, а на терапию приходит ее урезанная бесплатная версия. Иногда ей кажется, что эти сессии вообще бессмысленны, если ее ключевые ценности неприличны в гештальт-пространстве. Ведь религиозная мораль не допускает для другого никакой иной морали. Но Лиза все равно приходит, говорит о себе, жалуется и смеется, и это забирает силу и придает силу, а значит, совсем уж бессмысленным делом не считается.

Цветет олеандр, цветет мимоза, Арина вяжет темный плед, чтобы укрыть всех страждущих.

Выход там же, где вход

Грядки у соседских домов пролетают за окнами, похожие на золотую пахлаву. Как фисташки поверх сладких квадратиков, над землей высятся юные ростки. Небо покрывается рябью легких весенних облаков, высоко висит лимонная мишень солнца.

Они с Асей поворачивают в переулок близ мечети. Салима, жена имама, машет им, приглашая на чай. Лизе общаться не хочется: до встречи в зуме надо успеть поесть и поработать. Она паркуется у заборчика, высовывается из окна: мераба [12], как ваши дела. Отказывается от чая, принимает в дар несколько яблок, прощается. «Йе, йе» (ешь, ешь), – кричит из сада пожилая женщина, мать имама. В голове начинает крутиться песенка бременских музыкантов, и Лиза выжимает сцепление. От яркого солнца и голосов прохожих голова неприятно тикает слабой болью.

Кругом расстилается мир женщин, укрытых платьями и подбитыми атласной тканью плащами. Мужчин Лиза почти не замечает, смотрит сквозь них, они лишь сливочное марево, червонная дымка. Они Лизу, не совсем отошедшую от развода, почти не интересуют, хотя больно, что Ася растет в неполной семье. Лиза смотрит, как созидается женский мир, как он плетется и вьется. В туниках и чаршафах [13] женщины дышат, откусывают липкую пахлаву, варят кукурузную кашу, обжигаются скворчащим маслом, жаря ласковые эчпочмаки. Чьи-то дочери, иногда жены, иногда матери собирают на столе пазл завтраков, обедов и ужинов, то из десяти деталей, то из пятидесяти. Это простые движения, нетрудные состыковки – пришвартовать оливки, оросить лимонным соком поля лахмаджуна [14], надломить лепешку по пунктиру. Батоны на турецком берегу похожи на вату, пекари пытаются копировать деревенские французские багеты, но дарят хлебу слишком много воздушности, слишком много любви, и буханочка задыхается в нездоровых отношениях со страстным турком-пекарем. Лиза часто печет хлеб сама, ей нравится обминать цельнозерновое тесто для каравая. Домашний хлеб на столе сразу придает всему чудное свечение, как будто луна раскололась лишь недавно, и никто никуда от нее не уходил, и мама не высмеивает ее платки, и к окну клонится горячая жакаранда [15].

Положив на две тарелки сырники из почти несоленого творога, Лиза ставит их на стол, наливает айран, в центре уже ждут баночки с клубничным и абрикосовым вареньем, каймак в прямоугольном пластиковом контейнере и нутелла в банке. Она раньше стеснялась своей пролетарской привычки ставить на скатерть продукты в магазинных упаковках, но перекладывать всегда забывала. В университете на нее еще действовал аргумент бабушки: как мы заправляем кровать каждое утро, потому что того требуют приличия, так и переносим масло в масленку, сыр в сырницу, а варенье – в розетки. Но с рождением Аси она перестала заправлять постель по утрам: зачем в доме лишняя суета и хлопоты с непонятным назначением. А варенье может и в банке постоять.

Пока Ася (не Анастасия, а Асия) собирает бело-желтые домики из лего-кубиков, Лиза проводит короткий урок о посте, до священного месяца остается всего ничего. Ее ученицы собираются со всего мира, в основном казашки и татарки. Многие ее старше и явно успешнее в быту, наверняка они подают масло исключительно в масленках и со специальными ножами-лопаточками. В начале каждого урока есть несколько минут, когда Лиза ощущает, как странно, что она учит тех, к кому сама бы с радостью пошла на ручки. Но слабость уходит, она подключается к эфиру и начинает урок: «Мы с вами остановились на нарушениях поста, которые не требуют искупления, хотя пост все равно нарушается», – и ее голос обретает уверенность с каждой минутой.

Ася шумит, и шум поднимается волной, отвлекает от урока. Кубики стучат, девочка что-то тихо пищит на той особой частоте, от которой звенит в ушах. Голова болит все сильнее. Лиза выключает микрофон (сестры, я вернусь через минуту).

– Тише! Это же просто невозможно!

Ася обиженно смотрит на Лизу, ударяет рукой по лего-деревне смурфиков. Лиза чешет ступню, просовывает ноготь в трещинку на пятке, тянет наверх, трещина кровит. Омовение нарушается, если кровь вытекла из раны. Лиза минуту смотрит, как она вытекает, потом брызгает на пятку антисептиком, кровь продолжает течь. Придется продолжить урок без омовения.

Полчаса между уроком и группой с Ариной всегда незаметны, она еле успевает сварить себе кофе и извиниться перед Асей за то, что накричала. Когда Лиза присоединяется к онлайн-встрече, зум уже живет женскими голосами. Сегодня она больше слушает, чем говорит. Все шеринги, примечания и отступления кружатся о лабиринтах, поисках выхода, что делать, если не получается исполнить желание.

Эльмира, красивая казашка, всегда в наушниках, рассказывает:

– Моя сестра оказалась в опасной истории. Может, не криминально опасной, но неприятной, она потеряла деньги. Я беспокоюсь. Наверное, это про невозможность контролировать. Сегодняшнее поле группы предполагает поиск выхода. Я ищу, ищу, как в кошмаре, но выхода нет.

Дарья, еще одна участница группы, от нее прямо веет летом, наклоняет голову. За ее спиной качается (камера в телефоне, телефон в руках) деревенский дом со стенами из крупных бревен, он напоминает о юге, яблонях и парном молоке из жестяной чашки в горошек. Ее голос звучит громче других:

– Но вот как выйти из этого дурного сна, как перестать ходить кругами? Как сказать: «Проснись, Алиса»?

Лиза не расслышала начало Дарьиной реплики. Алиса – это из сказки? Арина продолжает вязать:

– Я так понимаю, это вопрос ко мне? Думаю, чтобы Алиса проснулась, ей надо увидеть все дороги, по которым она приходит к тупику. Вот она первый раз дошла до тупика, впереди стена. Она отдохнула, с новыми силами пошла в другую сторону, снова, уже другой дорогой, пришла к тупику, стена не поддается. И еще раз, и еще. И в какой-то раз она признает, что пути дальше нет. Ей было очень важно найти эту дорогу, она потратила на это месяц, год, три года, пять лет. Но пути на самом деле нет. И только тогда прозвенит будильник: проснись, Алиса.

Из-за кадра доносится механический голос:

– Я уже проснулась.

Арина смеется:

– У меня умную колонку зовут Алиса. Прямо тот, кого нельзя называть. Так вот, если не признать свое бессилие, героиня не пробудится, она продолжит искать выход в той же плоскости. Только признанием тщетности попыток запускается этот процесс, и Алиса проснется.

Все тот же голос звенит из глубины комнаты Арины:

– Я не сплю.

Арина ругается:

– Твою ж дивизию!

Лиза думает, что, может быть, все действительно просто. Она никогда не научится глубокой эмпатии. Никогда не почувствует радость и восторг соседки, у которой в саду наконец прижилась смородина. Никогда не разделит с собеседниками их раздражение или смущение. Она долго пыталась найти способ, но, должно быть, не в состоянии разделить чужие чувства. Лиза сопереживает только дочке, жалеет детей и зверей, этого достаточно. Просто она хочет слишком многого, а ее тело не приспособлено к чужим страхам, веселью и ярости. Лиза, покинь сновидение. Так тому и быть, она пойдет туманной долиной отчуждения.

Проснись, Алиса! Алиса, проснись!

Арбузная косточка

Кареглазая модница Райхан приехала с детьми и мужем в отель прямо на побережье. На турецком Средиземное море называется Акдениз, Белое море. Лиза думает, это из-за ажурной пены, как у Северянина: это было у моря, полюбил ее паж. Вода не белая ни разу, она темно-сизая, бирюзовая. Цвет морской волны, самый драгоценный цвет фломастера. Иногда волны на самом деле отсвечивают этим оттенком. Лиза вспоминает, как лет в восемь поехала отдыхать в пансионат, рисовала под дождем, а потом заболела конъюнктивитом. Глаза слипались, их промывали чаем, а все потому, что конъюнктивит – болезнь грязных рук, говорила мама. Когда Ася рисует с подружками, Лиза напрягается, зачем трогать одни и те же карандаши, но не произносит ни слова.

Дети ходят по камням, но март холодный, плавать никто не хочет. Райхан опускает хлопковую маску с рисунком магнолий на подбородок: на пляже отеля никого, еще не сезон.

– Ужас, бальзам с губ от этой маски стирается все время.

Лиза отзывается:

– А я не могу найти бальзам без воска, одно время все гуглила, надоело, хожу так.

– Надо без воска?

– Непонятно. Могу тебе прочитать занудную лекцию.

Райхан смеется:

– Давай-давай, мне точно надо лекцию на нетривиальную тему. Я последние месяцы слушаю только про арт-терапию и анальную фазу, у меня передоз. Гони про воск, женщина, может, я что-то не то делаю.

Лиза морщит нос и рассказывает:

– Видишь, это такая серая зона, что ли. Классические ученые приводили воск в качестве примера вещества, которое не пропускает воду, и если на коже рук застынет капля воска, то омовение не будет действительно. Но те же ученые писали, что оливковое масло, нанесенное на кожу, не преграждает путь воде, хотя прекрасно знали, что масло гидрофобное. Короче, разница не столько в том, отталкивает вещество воду или нет, а в том, образует ли оно отчетливо видную пленку. Обычный свечной воск, конечно, ее образует. Но пчелиный воск, карнаубский в креме, в туши не застывает такой пленкой, он пастообразный. Ученые писали не про это. И так возникает парадокс.

– Парадокс карнаубского воска!

Лиза хмыкает:

– Именно. Почти кот Шрёдингера. Вроде субстанция совсем другая, и явной пленки-корочки нет. Но в книгах черным по белому написано, что воск на коже препятствует омовению, и ни один ученый пока не готов пойти против текста и сказать, что есть окейный воск. Да и, может, он и вправду не окейный.

– Я смываю все перед омовением, бальзам тоже. Но, в общем, радости декоративной косметики, судя по всему, не для нас.

Море шумит, Лиза неотрывно следит за Асей, боится, что та поскользнется на мокром камне.

– Свеклой вот можно щеки красить.

Райхан хохочет, запрокидывая голову, бахрома на ее бежевом палантине подрагивает. Лиза продолжает:

– Вообще я ищу без, но воск даже в каяле. Нашла вот одну тушь, ничего так. Идея для стартапа, скажи.

– Да ну нет, прогорим, все не настолько сознательны, это никому не нужно. Помнишь, в Москве открывалась халяльная клиника, с таким шумом. Закрылась через год, мусульманам это не надо.

– Обесцениваешь своих же?

Райхан улыбается:

– Я очень осознанно токсична. Просто многое требует сосредоточенности. А сосредоточенность в дефиците.

Лиза смотрит на белую пену, в мыслях отмахиваясь от дурацкого сравнения с латте. В пятнадцать лет она сидела с подружками в кафе, и они пили гадкий латте в сетевой пиццерии, было не очень вкусно, но Лиза допила до конца. Одноклассница заглянула в ее стакан на высокой ножке и прыснула: «Знаешь, на что это похоже? На грязную пену, которая остается на стенках ванны!» Лиза смеялась на все кафе, а вечером по телефону рассказала про это своему молодому человеку. «Отвратительно. Что у тебя за подруги!» – неожиданно возмутился он. Больше Лиза в кафе с подружками не ходила, созванивалась с ними все реже.

Воспоминание немного болезненное, но Лиза почему-то чувствует яркую, светлую радость, с такой она даже не знакома – как будто тебя обернули золотой фольгой и медленно смахивают с тела излишки кисточкой. Она не понимает, откуда взялось это чувство. «Может быть, какое-то пищевое отравление?» – думает она и сама осознает, какая это глупая версия. Радость рисует ямочки на ее щеках, Лиза расслабляет ступни, вглядывается в горизонт. Райхан зарывает ладони в мелкие камешки галечного пляжа и тоже кажется веселой и спокойной. Она фотографирует узкий мыс справа и отправляет в соцсеть. Лиза фантастически счастлива, как белая зефирина в какао, как нечаянно проросшая арбузная косточка. Туристы оставляют на пляже мусор, и арбузные ростки всходят у шезлонгов.

– Просто восторг тут, да? Смотри, луна вместе с солнцем. – Райхан обнимает подругу.

Лиза отвечает медленно:

– Да, я почему-то тоже очень счастлива.

Нечеловеческий страх

Южная весна разгоняется. Турчанки стирают циновки и вывешивают на балконах и оградах у домов. Косые и волнистые линии на коврах слегка бледнеют каждую весну, просыхая под лучами солнца и ведя свой путь к неизбежному выцветанию. По ночам еще идут дожди, штормовой ветер опрокидывает сушилки на верандах.

В деревнях и коттеджных поселках садовники подрезают ветки, приносят удобрения, удаляют загрубевшие нижние побеги с пальм. Отели подкрашивают фасады архитектурными консилерами и хайлайтерами. Все надеются на грядущее лето, потому что в прошлом году ковид выжег весь высокий сезон дотла. Пустые бассейны пахнут хлором и безнадежностью.

Беспокойно Лизе: ей кажется, что в ней что-то разладилось. Каждый день ее охватывают чувства сильнее, чем раньше. Иногда они объяснимы, но словно подсвечены, вывернуты на максимум. Иногда она не понимает, что их вызвало: к чему и кого она ревнует с таким жаром? Чего она боится, покупая лимонад в кафе? Но самое странное даже не это. Порой ее посещают эмоции, которые неведомы человеческому сердцу. По меньшей мере Лизе они неведомы. Она не знает, как их назвать, где они начинаются и кончаются. Они северное сияние и муравьиная лапка, они пчелиный рой, они свет и морок. Чудовищная алекситимия выбивает Лизу, как хозяйки выбивают ковры этой синей, в тон морю и небу, весной.

Лиза ведет Асю в три на большую прибрежную площадку с крутой горкой и деревянными качелями – детские часы (сленг пандемии) на улице ограничены. На Асе платье с пайетками и желтая курточка из главного местного магазина одежды: симпатично, повседневно, дешево, в этом трикотаже и хлопке ходит половина взрослых турок и едва ли не все здешние дети. На качелях сидит девочка в такой же желтой куртке, как у Аси, а мальчик в зеленой того же кроя взбирается по веревочной лесенке.

– Мама, смотри, как я могу! – выкрикивает Ася главную фразу каждого ребенка (не всего ли человечества вне зависимости от возраста?) и бежит к дощатой горке.

Лиза садится на скамеечку, поправляет полы светло-голубого шифонового платья. Сегодня ветрено, и Лиза надела свитер прямо под него. Она пожалела об этом почти сразу: когда ветер стихает, солнце прокаливает все вокруг за мгновения, но из-под платья свитер не вытянуть. Лиза кажется под слоями одежды просто огромной, но это ее почти не беспокоит. Напротив, по многолетней привычке она всегда покупает вещи на размер или два больше, чтобы они не обтягивали, – фабрики даже исламской одежды не учитывают это и шьют узко. Вообще все турецкие абаи для покрытых женщин хорошо садятся только на высоких, тонкокостных и плоскогрудых, хотя турчанки обычно низенькие. Лиза так и не поняла, в чем секрет такой размерной сетки. Но сейчас в моде оверсайз, это позволяет легко подобрать свободные туники и худи.

Лет пятнадцать назад в Европе Лиза рассматривала африканку в малиново-изумрудном платке и балахоне ярчайшей радужной расцветки. И ей смутно казалось, что у этой женщины другая анатомия, наверное, раз она так упакована в ткани. Тогда Лизе и пригрезиться не могло, что потом она станет мусульманкой и будет сама выбирать себе первый палантин.

В воздухе аромат зацветающей сливы, апельсинов, мушмулы. Где-то рядом шипит кошка, дети визжат на качелях, далеко в море шумит катер. Ася катается с горки, и Лизу вдруг пронизывает дикий ужас. Она замирает в беспомощности, оглядывается: нет ничего, что бы могло ее напугать. Но она не может остановить волну паники, будто ее жизни ровно в эту секунду угрожает что-то большое, злое, рассерженное. Она вскакивает со скамейки, идет к Асе, и страх рассеивается. Обученная технике самопомощи при панических атаках, она вспоминает: назови то, что видишь, назови то, что слышишь, назови то, чего ты касаешься. Песок, сливовые деревья, клумбы, качели, металлические ступеньки. Шелестит ветер, шипит кот, мяукает котенок, из ресторана через улицу доносится плотный голос: «Юксек сёйле дуямадым, гельди, гечти, сорамадым» [16]. Громче говори, громче, громче, мое потерянное чувство, я тебя уже не слышу. Земля под ногами, жар внутри, небо над головой.

Лиза возвращается к скамейке, и ужас говорит громче – громче ветра, громче звериного шипения, громче урагана. Это вновь будто бы не ее чувство, ее тревоги приходят иначе, они здороваются и нарастают, как схватки. «Миу», – стонет котенок позади. Лиза перегибается через спинку скамьи и видит, как большой черный кот шипит на крошечного рыжего котенка. Котенок боится и еле мяукает, зовет маму, должно быть, но мама не приходит. Лиза шикает на кота, отгоняет его, обходит скамейку и садится на корточки рядом с котенком. Он еще не умеет бояться людей и дает себя погладить: миу, мур, мяу. Страх покидает Лизу: чем спокойнее становится котенок, тем легче и ей. Что с тобой случилось, малыш? Где твоя мама?

– Какой миленький и маленький! Давай его заберем! – подбегает Ася.

– Он совсем малютка, ему нужна мама. Лучше поищем ее.

Они ищут и ждут кошку почти до шести вечера, но она не приходит. Ася все настойчивее уговаривает Лизу взять котенка домой. Пушистый и очаровательный, он мурчит у нее на руках.

– Я назову его Тарчин [17], мам, можно?

Тревожный синдром оживает, хлопает крыльями, кудахчет в сердце у Лизы. А что, если у котенка бешенство? Может быть, заранее сделать шесть уколов? А если что-то другое, опасное? Кошки тоже болеют короной. А если он просто болен и умрет у нас дома? Или откажется от еды и погибнет без мамы? Но эти ее тревоги – самые обычные в отличие от недавнего пронизывающего страха. Два часа назад она испытала всеобъемлющий и какой-то нечеловеческий ужас, неприятно было даже вспоминать. И Лизе хочется накричать на Асю, нытье неуместно, никаких котят. Она не кричит, но морщит нос (маска съезжает на верхнюю губу) и говорит самым строгим своим тоном:

– Нам пора уходить, скоро шесть. Надо успеть домой, а то получим штраф за то, что ты гуляешь не в детские часы.

– А Тарчинчик? – Ася умоляюще глядит на маму.

И Лиза срывается на крик:

– Нет, прекрати уже! Хватит!

Они оставляют котенка и уходят, Ася плачет. Лиза передумывает уже у машины и все-таки решается забрать котенка.

Ася на ходу гладит его одним пальчиком за ушком. Она счастлива, что убедила маму забрать кроху к себе. Вот только не ее слова убедили Лизу.

А что, если этот нереальный ужас чувствовал котенок, а Лиза каким-то образом почувствовала его страх? Тогда надо защитить малыша, ведь ему было так жутко и одиноко, а тот черный кот может вернуться. Вот почему она забирает котенка с собой.

Код здоровья

К группе риска Лиза не относится, но ковида побаивается, как и прочих болезней, невроз навязчивых состояний вообще недолюбливает вирусы и грязь. И все же она записалась к врачу, хотя уже полтора года откладывала встречу со стоматологом. По-турецки любая запись на прием называется рандеву (потому что французское влияние), и это довольно забавно звучит для русской барабанной перепонки: у меня сегодня рандеву с автомехаником, например.

Как бы то ни было, рандеву с терапевтом назначено на одиннадцать. Котенок остался ждать, когда вернутся хозяйки: он уткнулся в шерстяные носки, прилетевшие когда-то давно в посылке из Махачкалы, и уснул. Ася рисует в доме соседки Салимы, той самой, которая недавно угощала их своими яблоками.

Обнимая дочку перед уходом, Лиза не чувствует ничего необычного: значит, Ася спокойна, решает она. Да нет, глупости. Неужели она на полном серьезе думает, что может вот так запросто проверить чувства другого? Лиза, ты слишком часто смотрела фильмы про Людей Икс, вот и все. А преподавательнице исламских дисциплин, мягко говоря, не стоило смотреть кино про супергероев.

– Я поехала, ассаляму алейкум.

Лиза оставляет машину на небольшой улочке напротив канцелярского магазина, обещавшего три толстые оранжевые тетради по цене двух. До поликлиники надо немного пройти, солнце все больше походит на летнее. Маска съезжает вниз, а поправлять ее за ушами под платком неудобно. Она носит простые одноразовые маски, потому что их можно просто выкидывать в мусорное ведро, а стерилизация многоразовой превращается в кошмар – как ее стирать, сколько утюжить, и как бы не задеть ей вешалку, шкафчик, ручки дверей, пока несешь в ванную. Однажды она забылась, сняла тканевую маску вместе с хиджабом и бросила стираться вместе с шерстяной одеждой, но стирка при сорока градусах не очень-то стерилизует, пришлось перестирывать.

Склон у дороги весь утыкан крошечными цветочками, похожими на незабудки. Лиза нервничает: неясно, что скажет врач и что сказать врачу. Как описать ее симптомы точно?

«В последний месяц я часто ощущаю сильные, не знакомые мне прежде чувства. Иногда это похоже на чувства зверей, но по большей части человеческие. Мне кажется, что я улавливаю чувства других людей, но не очень понимаю, как это происходит». Да это манифестация шизофрении, детка. Нетипичная, но ты же любишь все нетипичное.

Лиза, ты трусиха, шепчет ей невеселая часть души. Это как если бы Человек-паук вместо спасения людей пошел к дерматологу, потому что от паутины пальчики чешутся.

«В последний месяц мне кажется, что я схожу с ума. У меня много разных чувств, они сильные и почти не мотивированы. Я бы хотела проверить гормоны и дальше все, что потребуется». Уже лучше. А если это действительно шизофрения или какое-нибудь пограничное расстройство? Райхан сказала, что точно нет, но она же только учится на психолога. Она говорит, что эти симптомы ни на что не похожи.

«В последний месяц у меня много странных чувств, я сама не своя. У меня есть психотерапевт, но мне кажется, что причина медицинская. Что можно проверить?» Идеально. Ипохондрик-шизофреник зашифровался.

На входе требуют код здоровья, измеряют температуру, проводят к дозатору с антисептиком. Людей немного, на каждом втором стуле в холле прикреплена распечатка с черно-белым вирусом, соблюдайте дистанцию.

Она проводит в поликлинике несколько часов, сдает анализы, через три дня приезжает еще раз. Эндокринолог, невролог и наконец психиатр по очереди говорят, что с ней все в порядке. Более или менее. Советуют медитировать и попробовать психоанализ.

Неужели это не болезнь? У нее внутри радиоприемник без инструкции, у нее внутри верность собак и равнодушие игуаны, у нее внутри ревность обманутых подруг и жестокость подростков. Лиза хочет разобраться, как это все работает. И ей послано наказание или испытание? Одно от другого в земном мире не отличить.

Лиза идет к машине мимо большого «Мигроса». Черноглазую девочку в плюшевом лиловом комбинезоне оставили смотреть за братиком, а она хочет в магазин с мамой, там светло и шумно. Лиза чувствует смесь тоски и скуки. Она пытается угадать, откуда к ней пришло это чувство, думает, что печалится морщинистая бабушка с тростью, бредущая по брусчатке. Спустя месяца два-три Лиза научится отличать детские чувства, они объемнее и резче, но сейчас она не обращает внимания на семилетнего ребенка у детской коляски справа от нее. Руководство не написано, учебников по гиперэмпатии нет. Впервые в жизни Лиза сталкивается с трудностью, о которой не написано книг (комиксы не в счет). Приходится вслепую идти по ее турецкому Готэм-Сити.

Время как патока

Зимний вечер прилип к окну семиэтажки в тихом российском городе с темным озером. Насиба смотрит на мужа, не отводя глаз. Юсуф, высокий, в серой рубашке навыпуск, говорит размеренно:

– Я хочу быть честным с тобой. Все зашло слишком далеко, я не знаю, как жить дальше. Может быть, это кризис среднего возраста, о котором все говорят. Но это неважно. Дети уже не совсем маленькие, лучше сейчас, чем потом. Думаю, нам нужно развестись.

И Насиба не может даже представить, что живет без Юсуфа. Все, что он говорит, лишено логики, здравого смысла и милосердия. Он соглашается дать ей время свыкнуться с этой мыслью, он подождет. Ее привычная жизнь идет как прежде, но лишается сердцевины, как подгнивший ананас, который надо быстро подать в десертах. Раз, два, и желтый цилиндр кидают под раковину к картофельным очисткам. Вот и всё.

Время, как патока, заполняет улицы, реки, дома. Пятнадцатого января 1919 года патока затопила Бостон. Давление разорвало емкости, когда фабрики хотели произвести больше рома, пока сухой закон не вступил в силу. Темная волна сдвинула грузовой состав, обрушила несколько зданий. Время было как патока. Насиба ждет развода, который просто невозможно представить.

Представить невозможно, но теперь очень возможно наблюдать, как в последние десять лет ее жизни вкручивается консервный нож, сейчас мы вынем все, что там внутри. Вот институт, она сидит под каменной лестницей в холле и повторяет лекции по чужим конспектам, ксерокс в библиотеке не работает, а вернуть надо через час; Насиба встает, чтобы пойти купить себе сок, и ударяется головой о лестницу. Вот Юсуф приносит конверт для роддома, он пахнет магазинным лавандовым парфюмом, а цвет у него – мятного мороженого. Вот Малик идет в первый класс, синие шарики, почему-то купленные циркуль и транспортир (рано же!) лежат на полочке над его новеньким письменным столом, сейчас Малику уже двенадцать. Вот край платья плюхается в лужу, слякоть облепляет подол, как черничная манная каша. Все это перекатывается в воспоминаниях, ухает, распаивается, маракасы времени знай себе гремят о переменах.

Насиба прокусывает себе руку до крови. Не то что она хочет навредить себе, просто плачет, плачет, а потом вспоминает, как в романах герои прикусывают себе кисть руки или нежное место рядом с локтем (локоток не укусишь, а вот рядом с ним – вполне). Она зажимает костяшку указательного пальца зубами и давит, потом заваривает травяной чай и долго мнет мокрый желтый пакетик в руках, пока труха, некогда бывшая венценосной ромашкой и сладостной липой, не растирается неприятной пастой по ладоням. Идет месяц джумада ас-сани 1442 года по хиджре [18], кровь смешивается со слезами, Насиба ждет развода, который просто невозможно остановить.

Муж никогда не составлял главную часть ее жизни. Подхватив струившиеся в воздухе баллады о гармоничном развитии и личностном росте, Насиба мало размышляла об отношениях с супругом, зато рисовала, встречалась с подругами, придумывала для детей сенсорные коробки с крашеным рисом, ракушками и корабликами из скорлупы грецкого ореха.

Пару лет назад, в сиреневом платке и длинной юбке, она пошла в магазин, на кассе пробили шесть йогуртов, молоко, рис, халяльную говядину в упаковке с зеленым значком и водку. Насиба готовилась объяснять, что водку не пьет, ей лишь нужен растворитель для пищевых красок, но никого не смутило, что мусульманка в платке покупает алкоголь. Стыд и волнение оказались напрасны: да кому ты нужна со своими сенсорными коробками, пробормотала ее внутренняя бабка и быстро умолкла. Дети возились, откапывая в радужных зернышках камешки и ракушки, и никто не засунул рисинку в нос, и все ели шарлотку с корицей и складывали пазл с Голубой мечетью [19]. Вот что занимало Насибу.

Муж не составлял главную часть ее жизни, но развода она не ждала. «Все станет как прежде, все станет как прежде», – только эта нехитрая аффирмация дарит ей смерзшиеся лучи поддержки.

Говорит правду как дышит

«Я вся состою из слез», – думает Насиба. Квартира пахнет залежавшейся едой. Шестилетний Ибрахим, младший сын, помыл себе яблоко и ест, Насиба отмечает это и проходит мимо.

Насиба смотрится в зеркало и кажется себе уродливой: жидкие рыжие волосы, длинный нос, толстые руки, поправляться было глупо. Бодипозитив – развлечение счастливых людей, он предает в беде.

Главный художественный прием женского мира – сравнение. Рядом с женщинами всегда идет тень, она не исчезает даже в краткий зенит. Эта тень совершенна, как совершенны иней и кленовый лист. Насиба смотрит на мир через тень, она сравнивает себя с тенью, ловя ее воплощения в случайно найденных фотографиях. Тень побеждает всегда.

Юсуф возвращается домой поздно. Она подает ужин, который с каждым днем становится скучнее и скучнее: вот она не порезала хлеб, вот забыла солонку и соусы, вот не перелила сок в кувшин, вот не приготовила салат. Перед разводом все это лишается значения. Каждый вечер они успевают повторить друг другу примерно одни и те же слова. От постоянных разговоров Насибу тошнит, но она не может прекратить обсуждать.

Они молча едят вместе с детьми, Малик облизывает пальцы и уходит к себе рисовать. Насиба говорит младшему сыну:

– Ну все, мелкий, иди поиграй немножко, мы поговорим с твоим папой.

Они ведут один и тот же диалог, неизменно беспощадный к Насибе. Патока времени затапливает все отнорочки надежды. А потом наступает новый день.

Ибрахим поет песни из мультфильмов на весь дом, раньше Насиба бы подпела. Малик выбирает новый скин в игре, раньше Насиба бы спросила, что за персонаж. Но Насиба видит только тень. Ей кажется, будто она крадет яркость у всего вокруг: занавески сереют, тускнеют обложки книг, выцветают капоры и накидки. Словно делюминатор Дамблдора, она тушит все огоньки и лампочки, набрасывая на мир покрывало отчаяния и бессилия.

«Быть одной – это не так плохо, появляется куча времени на себя», – улыбается в интервью разведенная мусульманка. Стиль интервью напоминает газетные статьи из «Заповедника» Довлатова. Не верится ни единому слову. Но все же Насиба решает потратить хотя бы часть липкого и одинокого «времени на себя» и пойти в гости к давней подруге Мансуре.

Они виделись раз в полгода. Мансура живет в зеркальном небоскребе, томной пародии на нью-йоркские высотки. В холле охранник подозрительно смотрит на платок, но пропускает. В лифте стоит глянцевая монстера – радость акварелиста.

У сына Мансуры аутизм в легкой форме: если не знать и не наблюдать, то не заметишь, как неловко он перебирает в руках тактильные шарики, как смотрит на тебя в упор, как тяжело ему протыкать пленку отчуждения. Насиба пьет чай с лукумом, сахар отзывается горечью где-то на корне языка.

– Какие у вас прямые волосы. А тут лысина, – ровным голосом сообщает Джамиль.

И Насиба плачет. Вокруг нее вздымаются невидимые спины ящеров, бессилие въедается в морщинки у ее глаз. Джамиль смотрит на нее и раскачивается, он взволнован. Насиба знает, что он всегда говорит правду, точнее, то, что считает правдой. А может ли она быть честной, не умалчивая из вежливости детали? Может ли она говорить, что думает?

И говорит ли всю правду Юсуф? Возможно, его раздражает в ней каждая молекула, и он не смотрит ей в глаза, чтобы не разозлиться. Или так было всегда? Может быть, каждый раз, когда он говорил, что на зеркалах разводы, надо было слышать: «Я тебя ненавижу»?

Не притворяться и говорить правду – это сверхспособность, одна из самых невероятных. Джамиль – супермен этого лживого мира.

Когда Насиба с Ибрахимом возвращаются домой, Малик что-то рисует в планшете. Насиба заглядывает в ванную: белья в барабане стиральной машины нет, значит, Малик его повесил сушиться, пусть рисует тогда.

В десяти километрах от нее, на четырнадцатом этаже Мансура расчесывает волосы, скоро муж вернется с работы, надо заплести косу. Джамиль расставляет на полке маленькие игрушки из коллекции про рыбку Немо: вишневый рак в хоккейном шлеме встает первым, за ним – розовая осьминожка.

– Ты не знаешь, где моя заколка? – спрашивает Мансура.

Заколку Джамиль сломал еще утром, случайно наступив. Треснула хрупкая пластмассовая часть, и он затолкал ее под диван.

– Нет, не знаю.

Как хрусталь

Насиба стала поздно вставать, она чувствует себя простуженной и уставшей. Усталость не проходит, она даже сдала тест на ковид – отрицательно. Ибрахим просыпается раньше, ждет, пока мама встанет, чтобы позавтракать. Она открывает глаза в одиннадцать утра и насыпает им обоим сладкие хлопья в глубокие миски. Малик в школе: приходя, он почти сразу убегает к себе в комнату. Насиба становится жестче, слова тратит экономно.

Насиба постится все чаще: если не есть и не пить весь день, все чувства притуплены. Когда мусульманин завершает день поста [20] на закате, его мольбы чаще принимаются. Насиба надеется, что ее просьба встретит скорый ответ. Просит она об одном: «Облегчи мне это испытание». С ифтаром – ужином после поста – чувства возвращаются: прямоугольнички отчаяния и беспомощности, как в тетрисе у плохого игрока, падают друг на друга. После заката все обретает вкус и цвет – удержать спокойствие не удается. Азан на вечерний намаз означает, что через полчаса она будет пить кофе вприкуску с болью.

Она покупает курс по психологии отношений и смотрит, как худой мужчина с большими глазами и острыми скулами говорит о кризисах, путях, доверии и серьезности. Он очень похож на дядю Насибы, и ей мерещится, что это дядя Али учит ее, как вытачивать близость из закроватной пыли. На сайте еще много всего: запись лекции про флирт за семьсот рублей, аудиокнига за тысячу с чем-то «Как правильно ссориться», десятки курсов любых оттенков. Насиба хочет их все, каждый день оплачивая новое видео, и смотрит, не отводя глаз, иногда конспектирует, оставляет комментарии в закрытой группе участниц курса. Она пытается следовать советам, но Юсуф не очень хочет ни флиртовать, ни вспоминать, ни обсуждать ценности семьи и смыслы. Насиба прозрачна, как горный хрусталь, ее граней не видно на свету.

Она пишет Мансуре:

он все еще хочет развод

Подруга отвечает:

передумает, заедешь?

сил нет совсем, уже поздно

у меня тирамису

Насиба набирает:

вая, оставь мне, завтра приеду

какая хитрая

как Джамиль?

рисует

слушай, я хочу отменить этот месяц, чтобы все было как раньше

может, все еще отменится

Днем Насиба обычно гуляет с Ибрахимом по центру города, потом они идут домой, забредая в магазинчик около их многоэтажки. Сегодня на кассе стоит высокий, широкоплечий, улыбчивый мужчина в тюбетейке. Как и Насиба, он соблюдает по мере сил религиозные правила, старается не задевать руки женщин [21], которые передают ему пробить сыр, мясо, молоко, орехи. «Ассаляму алейкум», – обращается он к ней, когда она кладет на ленту три мороженых в вафельном стаканчике, шесть творожных сырков, нарезной, молоко в синей упаковке и лук. «Ва алейкум ассалям ва рахматуллах», – тихо отзывается она, опустив глаза.

Вечером кассир садится за руль, чтобы заскочить в торговый центр до закрытия: жена составила список покупок, мигнувший в мессенджере сообщением диковинной длины. Вообще он гений ориентирования на местности: не путался ни в каких маршрутах, никогда не терялся в походах, все детство провел за атласом и любил даже синие контурные карты, задания по которым ненавидели, кажется, все дети. Он знает дороги родного города без навигатора, умеет проехать дворами так, как не пришло бы в голову и бывалому таксисту, друзья называют его штурманом. Этим вечером он впервые блуждает в переулках. Приходится выезжать на трассу и сворачивать на обычную дорогу, как же так, откуда там тупик, неужели он забыл. Фонарики над входом в сияющий молл мерцают лунными осколками. Мужчина хмурится и входит внутрь.

Дни темноты

Мансура сочувствует, Мансура гладит Насибу по голове и угощает самыми вкусными пирогами: семена черного тмина чернеют поверх самсы, фиолетовые кристаллики осыпаются с глазури на пончике. Сама она недели две как не ест сладости, у нее в стакане свекольный смузи с чиа.

Джамиль с Ибрахимом вроде бы подружились, если можно назвать дружбой совместный просмотр распаковок: вот сотня киндер-сюрпризов, вот слаймы в форме лимонов. Насиба заехала в гости, и дети сразу помчались смотреть видео про машинки хотвиллс. «Хотвиллсы!» – визжит алчный мальчик на экране айфона. Насиба понимает, что надо бы преобразиться в хорошую мать и пойти сделать с детьми тесто для лепки из крахмала и пены для бритья, например. Но тогда она не сможет орошать вишневые слойки слезами и повторять: «Неужели это моя жизнь?» Насиба выбирает отчаяние. Джамиль завороженно смотрит, как мальчик на экране разворачивает восемьдесят первое шоколадное яйцо.

Стройная татарка Мансура зачитывается книгами о женственности и восторгается результатами инстаграм-марафона «Прокачай свое обаяние». Ее муж в ней души не чает: она носит роскошные платья в стиле степфордских жен, никогда не возмущается, печет невероятные десерты, о, она нежна, как пух одуванчика, и чарующа, как сон девственниц.

– Тебе надо быть гибче, милая, ты должна кокетничать, рассказывать ему о своих чувствах, не будь сильной, будь слабой.

Слова стучат как град, темные подсказки, невыполнимые и неясные. Насиба злится:

– Ничего я не должна! Я уже обслушалась вебинаров про девочек и мальчиков. И ты же не знаешь, я сейчас все время говорю о своих чувствах: мне больно, мне плохо, я не хочу разводиться.

Мансура смотрит на нее с недоверием.

– И что? Он как реагирует?

Насиба отряхивает крошки с подола розового платья.

– Да никак. Говорит, что все решил.

– Нашел чем утешить. В «Очаровании женственности» написано, что когда ты жалуешься, то должна быть похожа на обиженного ребенка, надуть губки и топнуть ножкой, чтобы ему захотелось тебя пожалеть.

Насиба поднимает брови:

– Это даже звучит кошмарно, прекрати. Можно я не буду топать ножкой?

– Вот, съешь еще финик. Тебе все можно. Но лучше б ты была позаковыристей. Белье купи какое-нибудь, платье. Или поедем в магазин.

– Давай онлайн выберем, не хочу никуда ехать.

За два часа Мансура отвергла и серую абаю в пол (у тебя таких еще три), и восточные шаровары (какое странное чувство цвета), и кэжуал футболку (пожалуйста, нет, это совсем не сексуально), и халатик (если халат, то шелковый, а это полотенце какое-то). Под конец они выбирают изящную белую маечку с кружевом, желтую юбку и зеленый сарафан с нашитыми камешками. Насиба вводит номер карточки и думает, что во всем этом должно быть невероятно неудобно и холодно, но очень хочется, чтобы Юсуф удивился, вспомнил, какая Насиба привлекательная.

На следующий день заказ доставляют. Вечером Насиба встречает мужа с работы, дыша духами и туманами. Зеленый сарафан струится по бедрам, волосы завиты в крупные локоны. Юсуф говорит: «Очень красиво». И больше ничего не говорит.

Пока муж ужинает, она рисует карандашом для глаз черный крестик на коже немного ниже шеи и садится напротив Юсуфа.

– Ты мне выстрелил прямо сюда, а я тебе верила.

Это выглядит так театрально и глупо, что даже странно, что муж ее не высмеивает в ответ. Больше Насиба этот сарафан никогда не наденет. Некоторое время спустя она отнесет его в ящик для благотворительности у квартальной мечети: яркий, из тонкой ткани, он будет смотреться странно между скромными платьями для намаза и узорчатыми шароварами-аладдинками.

Насиба неторопливо идет к выходу со двора мечети, когда дверь раскрывается: мужчины покидают дом земных поклонов после молитвы. Во время пандемии сперва запретили читать намаз в мечети, а когда разрешили возобновить, то ряды уже не смыкались: молящиеся стоят на расстоянии полутора метров друг от друга, тела вторят сердцам и делят зал на одинокие квадраты с живыми точками посредине. Имам мечети, который славился злободневными пятничными проповедями о коррупции, многоженстве и необразованности, тоже выходит во двор вместе со всеми. Летящей походкой он сверкает мимо Насибы. Это удивительное свойство его шага, словно в детстве он примерил сапоги-скороходы да так и остался в них. Никто не может обогнать его, хотя он никогда не спешит. Когда спутник идет рядом с ним, имам всегда его чуть обгоняет. Если он выходит последним из здания, то спустя минуту обнаруживает себя впереди всех, кто вышел прежде него.

И сегодня то же самое – вот он уже у выхода со двора, Насиба уступает ему путь. Имам проходит почти рядом с ней, и она слышит едва различимый хлопок, будто лопается бечевка. Она последнее время часто слышит этот звук, наверное, от стресса. Хлопок повторится еще пару раз, имам повернет направо, скроется от взгляда Насибы. Завтра он с удивлением заметит, что опоздал на встречу, а его друзья наконец смогут не ускорять шаги, разговаривая с ним на ходу. Насиба даже не заметит, как ее отчаяние выходит на охоту и чем питается, ведь вокруг нее всегда темно.

Шаги по кругу

Насиба помнит, как дедушка возился с немецкой овчаркой Найдой, помнит, как мама в шапке, похожей на коричневый одуванчик, водила ее гулять, и снег покрывал мокрые иголочки меха, и Насиба раскидывала снег красной пластиковой лопатой. Или это все было не с ней? Может, и не было никакого снега, никаких фонарей, никакого детства. Ее жизнь стремительно становится чужой.

Все вращается, все идет по кругу, все зависло в устрашающей комбинации, которая отнимает все силы. Она прогоняет детей, поворачивает ключ в замке комнаты и плачет.

Кругом экзоскелеты и костыли, они помогают не упасть изо дня в день: залить травы оливковым маслом, поставить в морозильник, взбить три яйца, собрать квадратноголового робота для Ибрахима, погладить рубашку Малику. «Легкость – это выбор», – говорит блондин в детективном сериале и за полчаса раскрывает убийство. Насиба соглашается, и это самый сложный выбор – продолжать смеяться, несмотря ни на что. Ей этот выбор не дается.

Насиба понимает, что она для Юсуфа ничего не значит, ничего прекрасного, волнующего, лазурного и лунного между ним и Насибой быть не может. И Насиба уже не знает, что держит ее рядом с Юсуфом.

Путешествовать можно с мужем или с любым махрамом – родственником, за которого нельзя выйти замуж: с сыном, братом, отцом. В большой семье есть из кого выбирать. Одну приятельницу Насибы каждый год по очереди возят в хадж ее сыновья, их четверо, младшему двадцать три. Старшему сыну Насибы – Малику – двенадцать, но в роль сопровождающего он уже годится, значит, можно ехать без мужа, если он разрешит. И он точно разрешит, даже чемоданы поможет собрать, он устал от нее.

Она уже проглядывает маршруты: Каир, Фес, Стамбул. Или просто уехать в Дагестан смотреть на туман в горах? Или махнуть в Москву? Говорят, столица теперь другая, там сейчас столько знакомых сестер. Когда Юсуф звонит, она уже смотрит рейсы в Шереметьево.

Когда Юсуф недоволен, Насиба ничего не спрашивает. Это как объяснять лавине, почему ей стоит поменять курс. И еще она вроде как копит баллы за примерное поведение, это зачтется, это наверняка ей зачтется, если не здесь, то там. А самое главное – Насиба боится, что Юсуф начнет презирать ее за несдержанность. Юсуф прежде рассказывал, что жены его друзей ругают их постоянно, а ему повезло, ведь худшее, что может быть, – это ссоры в семье и мелочные придирки. Морошка моего сердца, зачем же нам разводиться?

Сказка для Ибрахима

– По пластилиновой речке плывут оранжевые корабли. За штурвалами стоят солдатики: солдатик номер два, солдатик номер четыре, солдатик номер девять и миниатюрный динозавр.

– А где другие солдатики?

– Ты же их потерял.

– Нет. Солдатик номер пять рядом с солонкой, солдатик номер семь под подушкой.

– Ладно, тогда они тоже плывут на кораблях.

– Сейчас, подожди, я их принесу.

Насиба поправляет треснувшего солдатика: он отклеился от пластилиновой палубки. Ибрахим приносит двух пехотинцев и лепит с мамой еще два кораблика: судно как яичная скорлупка, тоненький руль-зубочистка, парус из фольги. Насиба рассказывает:

– По пластилиновой речке плывут оранжевые корабли. За штурвалами солдатики: солдатик номер два, солдатик номер четыре, солдатик номер пять, солдатик номер семь, солдатик номер девять и миниатюрный динозавр. Все они едут помогать бабе с дедом вытягивать репку.

Ибрахим спрашивает:

– Репку из сказки?

– Именно. Дед с бабой вырастили репку, а больше никто к ним не пришел ее вытягивать: внучка в школе, Жучка гоняет кошку, мышка сидит в отнорочке и прячется от лисы.

– И тогда – пш-ш-ш-ш-ш-ш – приплыла армия!

Насиба продолжает:

– Точно. Они сейчас все вместе потянут – и вытянут репку большую-пребольшую.

– И приготовят… Мам, а что из репы готовят?

– Ее тушат. Наверное. И суп варят.

Ибрахим кривится и высовывает язык:

– Фу! Не хочу суп из репы!

Насиба улыбается:

– Погоди, я гляну. Вот, смотри, можно сделать чипсы из нее. – Она показывает Ибрахиму экран телефона с надписью «Все русское, все наше» и нарисованной девочкой в кокошнике с репой размером с ее голову.

– Ура! Чипсы из репы! – Полководец высвобождает солдатиков из пластилина и ставит их в очередь у игрушечной редиски.

Насиба помогает ему ставить в ряд фигурки без черт лица и проверяет сторис Юсуфа. Ничего нового. Она постоянно изучает его соцсети, пытаясь уловить тайный смысл. Почему он хочет развестись?

– Мам, перестань смотреть в телефон!

Насиба откладывает свой портативный палантир и подталкивает последнего солдатика в очередь за репой по талонам.

– Вот, готово! У тебя репа розовая, такой сорт?

Ибрахим хихикает:

– Да, это репа, выведенная специально для чипсов, серии Р-0234. Тянут-потянут, тянут-потянут…

Насиба корчит рожицу Ибрахиму:

– Но тут внезапно репа оживает! Она сама вытягивает себя из-под земли и идет атаковать врагов, которые хотели ее съесть!

Ибрахим взвизгивает, солдатики перегруппировываются полукругом.

– Батальон, новое задание – взять репу живой!

Масштаб побоища все увеличивается. К семи вечера Ибрахим планирует гигантское сражение между людьми и корнеплодами, задействуя всевозможных человечков из разнообразных наборов и собрав из лего взвод морковок. Даже Малик отрывается от «Фортнайта» и собирает для армии морковок длинное заграждение из магнитного конструктора с катапультами из чайных ложечек.

Юсуф открывает дверь, входит и ставит пакеты из магазина на пол. Насиба встает, чтобы разобрать продукты, а Ибрахим подбегает к отцу.

– Пап, мы тут играем!

Когда дети ложатся спать, Насиба говорит мужу:

– Знаешь, я тут с мальчишками хочу в Москву съездить. Отпустишь нас?

Юсуф удивляется:

– Зачем это ты? Ты же не любишь никуда ездить.

Насиба откидывает волосы назад.

– Не любила раньше, а сейчас самое оно. Купишь нам билеты на вторник?

Огненный водоворот

Стамбул – хорошая сцена для детективов и криминальных драм. Он эстетично подсвечивает слезы оступившихся героинь тусклым чаячьим солнцем. Но Урбике не до эстетики.

Она плачет, нос краснеет в вырезе черной накидки. Сегодня опять позвонил коллектор. Он знает о ней все. Он ее найдет. И он не один.

Да что там. Пусть находят. Матери стыдно, что Урбике такой уродилась. Неправильная дочка. Как ее выпрямить, не ломая. Мама, бедная моя мама.

Урбике мерзнет, куртка под накидкой не спасает. Стамбул – холодный, как ступени недоверия. Еще одно сообщение от коллектора. Утопить бы телефон.

Она всегда хотела быть как те беззаботные люди, которые не видят в деньгах ответственности. Они как мотыльки, келебеклер [22]. Они могут быть богаты, могут быть бедны, но в любом случае все денежные хлопоты проходят мимо них. Урбике всегда чувствовала груз монет. Даже когда их было столько, что она могла купить десяток редких книг каждой ученице своего бывшего медресе, даже когда она примеривалась к французской марке автомобилей (как я буду за рулем смотреться, а?), она все время беспокоилась, что в какой-то момент вся эта благодать исчезнет. Пересчитывала купюры. Хранила в шкафчике заначку в евро. Никогда не расслаблялась.

Заначка не помогла – не хватило. Опять звонят.

Как утешаться теперь? Первое, что должно волновать мусульманку, – это быстрая выплата долга. Вот Урбике и волнуется. Как Босфор. Может быть, солнце – коллектор? Урбике всегда в тревоге.

Сестра говорит, так начинается тревожное расстройство. Генерализованное. Она говорит, надо к психотерапевту. Что за глупости. Откуда ей взять деньги на терапию?

Зачем было так рисковать? Сейчас ничего не исправить. Опять звонок.

Ее раздражает, что в современных книгах покрытые мусульманки вроде нее почти всегда представлены жертвами обстоятельств, этноса, нерушимых правил. Незаметные, они на страницах книг терпят и терпят. И подают чай. И моют пол швабрами. И полотенца у них в домах всегда пушистые, а не жесткие. Идеальные женщины, которые умеют быть жертвами.

Но Урбике никогда не чувствовала себя жертвой. Она носила покрывало с радостью. Она читала Имру аль-Кайса [23] в оригинале. Она всегда вела себя так, чтобы никто не видел в ней страдающее молчаливое существо. Напротив, до недавнего времени Урбике была решительной, громкой и боевой. И все же она страдает, бьется в огненном водовороте долгов и стыда.

Видимо, решительные тоже страдают.

Неизвестный множитель

Сестра пишет Урбике:

Биби, хочешь замуж?

шутишь?

тут жену один брат ищет

куда мне замуж?

хороший брат, учится здесь

ты с ума сошла

жаным [24]…

нет

ну встреться с ним, посмотри хоть

Урбике встречается. Как положено – в людном месте, в саду, чтобы они не оставались наедине. В саду, конечно, растут розы. Урбике нюхает розу – никакого аромата.

– Может, у меня корона?

Жених кривится:

– Не шутите так. Эти цветы просто не пахнут. Вы же сами знаете.

Он невысокий, много улыбается, носит чалму. Из Алматы приехал учиться. Неплохой вариант для замужества. Но Урбике не собирается замуж. Она не невеста на выданье, а должница. Никому не надо такой жены.

Как они так наматывают чалму? Вроде просто марля поверх тюбетейки, а выглядит солидно. Урбике опускает взгляд.

– Какие у вас планы на будущее? – спрашивает жених.

Найти клад. Затаиться. Молиться. Такой план. Вот интересно, он задает вопросы по методичке? Урбике проглядела на женском сайте список из тридцати трех вопросов, которые нужно задать будущему мужу. Там тоже было о планах на будущее. И еще много вопросов. Как вы видите свою семью? Какие качества вы цените в человеке? Как вы планируете зарабатывать на жизнь? Вы живете отдельно от родителей? Читаете ли вы намаз? Можно посмотреть вашу медицинскую карту?

Особенно ее восхищает вопрос о медицинской карте. Смело, хотя правильно. А для мужчин тоже существует подобный список?

– Сестра, вы о чем-то задумались?

– Да, размышляю над формулировкой. Планы – дело пустое.

– Вы так считаете?

Урбике не знает ответа. У нее раньше были планы, а теперь только тревога и коллекторы.

– Не уверена, что я так считаю. Но планировать далеко все же не решусь.

– Понятно. А какие качества вы цените в человеке?

Урбике улыбается и спрашивает:

– Где вы скачали список вопросов невесте?

Собеседник ничего не отвечает. Розы не пахнут. Урбике теребит пуговку на накидке.

– Семья – это произведение. В математическом смысле. Вы, наверное, простое число. Два, три, семь. Хорошо быть простым числом. А я составное и непонятное. Я неизвестный множитель. Мне кажется, нам с вами не по пути.

Несбывшиеся друзья

Все, что казалось ей прочным, тает, стонет, гнется. Все, кроме отчуждения. Казалось бы, ее новая чувствительность должна была сблизить ее с людьми, но она, как любой дар, лишь отдаляет. Что толку остро переживать чужие горести, если человек не доверяет тебе и не рассказывает о печали сам?

Лиза понимает, что ее размышления о принципиальной несвободе в юдоли плача и так строят вокруг нее стенку если не кирпичную, то стеклянную. Сложно пульсировать в одном ритме с другими, если этот мир не стоит крылышка комара, а они об этом не знают. Многие, кто был ей симпатичен, хотели счастья и справедливости сразу здесь, не решаясь отложить их на время после смерти. Лиза, честно говоря, и сама не всегда дышит смирением, да и аскетизм от нее далек, как далеки звезды Малой Медведицы от звезд Большой Медведицы, и все же не дела нас лепят, а намерения.

Лиза сталкивалась с разными людьми, которые видели в ней олицетворение порока. Ее иногда обвиняли в малодушии и глупости, в консерватизме и гордыне. Она, наверное, так и не привыкла – к такому привыкнуть невозможно, но теперь заранее прикидывает, что про нее подумают, и отходит, полюбовавшись человеком издалека. Незримая серебристая стенка пружинит, отбрасывая тень, отбрасывая людей.

Когда она перестает даже мечтать, как однажды познакомится с известной русской поэтессой, чьи строки сопровождали ее в родах и в разводе, великая стеклянная стена завершает рост. «Ты, наверное, не любишь мой индийский цикл, ты же против язычества», – отвечает ей призрак поэтессы даже в ее воображении. И Лиза плачет.

Стена звенит, как ловец снов, украшающий дом улыбчивой матери двух детей из популярного блога. Лиза когда-то хотела и с ней познакомиться (хотя чуть меньше, чем с той поэтессой), но зачем. Она ведь не пойдет с ней праздновать Хэллоуин и не отпустит Асю колядовать. Лиза не празднует никакие праздники, кроме двух мусульманских.

Но их она тоже особенно не празднует. В детстве Лиза даже не слышала слова «Ид» [25], и сейчас движущиеся по солнечному году вслед за луной Рамадан-байрам и Курбан-байрам не складываются у нее в опрятное уравнение типа мимоза плюс вафельный тортик равно Восьмое марта.

Нет, себя Лиза не жалеет: она уверена в том, что нашла истинное предназначение. Только эта истина не всегда успокаивает и часто отмежевывает ее от мира.

Три года назад в приступах тревоги она часто ужинала с соседкой, приезжавшей на лето к морю.

– А религия, твоя вера, неужели она тебя не утешает? Зачем она тебе нужна, если не для утешения?

Лиза задумалась и наконец сказала:

– Она не для утешения вообще. Тебя утешает тот факт, что дважды два – четыре?

Не для покоя и не для утешения живет Лиза на этой земле. И сейчас поменялось лишь одно – она чувствует, когда ее презирают и когда хотят спасти. Презирают мало, по крайней мере в Турции, но иногда бывает.

Вот и сейчас женщина с «Луи Виттоном» на плече и женщина с шопером из «Мигроса» идут в десяти сантиметрах от нее и думают, что Лиза их не понимает – в платке же, местная. Но Лиза не только понимает слова – она застывает и чувствует, как боится саму себя. Интроекция в действии маринует ее, как креветку в пряном рассоле. Туристки проходят мимо, и ее медленно отпускает. Впрочем, больше и ярче ее жалеют, и Лиза подхватывает эмоцию и тонет в жалости к себе.

Она быстро поняла, что ловит только сильные эмоции и что надо находиться очень близко к их источнику. Стоит отойти метра на два – и чувства исчезают. Социальная дистанция в полтора метра, которую турки стараются соблюдать на улице, бережет ее от переутомления.

Лиза возвращается домой. Трещинка на ступне болит. Лиза боится, что у нее однажды начнется заражение крови от незаживающей трещины, она протирает ее антисептиком и наклеивает бактерицидный пластырь, прежде чем засунуть босые ноги в черные резиновые сандалии.

Она несет маленький цветок в горшке. Сначала Лиза думала, что цитрусовые не ядовиты для котов и можно купить кумкват, но, судя по всему, у кошек он проходит под лейблом «неинтересен, но опасен». Лизе было страшно полагаться на то, что котенок окажется стандартным и не заинтересуется чем не положено, поэтому купила фиалку.

Салима, соседка Лизы и жена имама местной мечети, сбегает по лестнице двухэтажного домика. Она одета как турчанка: большой треугольный шелковый платок и кремовый тренчкот до щиколоток. Этот тренч называют «ферадже» (что-то явно родственное парандже), и городские женщины носят его круглый год – и в июльский зной, и в январский дождь. В очках, смешливая и высокая, Салима всегда улыбается.

Но сегодня происходит нечто странное. Обычно соседка окатывает весельем и суетой, а сейчас Лизу настигает что-то вроде несмелой песчаной бури странных чувств, ведомых безмятежностью.

Потом, за чаем, опершись на низкий круглый столик, Салима скажет, что беременна и это неожиданно, ее младшей дочке уже восемь лет, а ей все сорок три, она думала, что больше детей не будет. И только тогда Лиза сообразит, откуда к ней пришли в гости эта убаюкивающая робость и доверие: двенадцатинедельное создание пригласило ее в свой мир величиной с ладошку.

Почему ты не здесь?

Лиза должна спасти мир. Под ногами хлюпает болотная жижа. Они с Замилем, ее бывшим мужем, пересекают болото в сером густом лесу.

Тусклое небо расчерчено карминовыми нитками лазеров. Шумят металлические кубы, привинченные к стволам деревьев. Это значит, что включились приборы, которые проверяют состояние атмосферы. Огни на кубах зеленые. Нет опасности. Но это ненадолго.

– А что потом? – спрашивает Лиза Замиля.

– Когда?

– Через шесть дней, когда мы вырубим источник заражения. Ты же знаешь, по планам это всего шесть дней.

– Ты такая наивная.

Лиза пытается заправить под платок выбившиеся три волоска, но они все равно торчат из-под ткани. Тогда она вырывает их с корнем и жмурится – больно. Она не чувствует, что на сердце у Замиля. Непроницаемая мгла.

– Почему наивная? Скоро все кончится.

– Может, и так.

– А помнишь, мы гуляли вместе по тем улицам с брусчаткой?

– Помню, – отвечает Замиль.

– А помнишь, какая детская площадка стояла во дворе нашего дома?

– Помню, – отвечает Замиль.

– А ту пчелу?

Замиль резко останавливается.

– Лиз, нас засекли. Надо обратно.

Вертолет все громче, Лиза смотрит Замилю в глаза какие-то доли секунды – и разворачивается. По болоту двигаться сложно, но они пробуют идти как можно быстрее. Когда топь кончается, Лиза переходит на бег. Она добегает до палатки и останавливается отдышаться. Вертолета больше не слышно. Карминовые лазерные линии медленно движутся по небу. Замиля нигде нет.

Деревья вокруг палатки как будто стали гуще и выше за эти два часа. Или ей кажется? Ветви сплетаются в арабские буквы, словно пишут поэму. Две линии буквы «ха». Выпроставшийся корень как буква «даль». Зубчики буквы «син» по краю громадных листьев.

Где Замиль? Они же бежали вместе. Лиза достает телефон из кармана на платье и звонит Замилю. Ее перебрасывает на автоответчик, и Лиза записывает сообщение:

– Почему ты не здесь? Где ты? Почему я опять одна?

Телефон превращается в черного мохнатого паука и быстро ползет по пальцам.

Лиза кричит и просыпается.

Интереснее дельфинов

Она набирает килограмм весенней клубники, еще не очень душистой, но уже вдохновляющей на ягодный бисквит. Торговка подходит к ней, завязывает пакет, вытирает руки о темные шаровары с розами, похожими на узор советских обоев, и спрашивает:

– Что-нибудь еще?

Маску торговка опускает почти на шею. Здесь, на рынке, страх перед вирусом у Лизы пропадает совсем, хотя это не очень логично: тут сотни людей, и среди них недавно прилетевшие из ковидоопасных стран мужчины в хлопчатобумажных шортах и русские женщины, которые называют маски намордниками и носят их на запястьях. Но свежий шпинат, резные помидоры с выпуклыми дольками да изумительно ровная свекла дарят Лизе смелость и жизнелюбие.

– Нет, больше ничего, спасибо!

Торговка завидует кому-то, и довольно сильно. Может, тетушке, которая продает примерно то же самое неподалеку? Или молодости покупательниц? Лиза торопится домой, поэтому уходит, не успев даже увлечься течением мелкокалиберной зависти. Сегодня очередной урок и очередная групповая терапия.

Лиза создает конференцию, и ее прямоугольное звено светится арабскими буквами: «Умм Асия» (мать Асии). Они все еще изучают пост, и Лиза в меру бойко рассказывает, что беременным и кормящим можно не поститься, и добавляет в лекцию несколько каверзных вопросов: нарушится ли пост, если съесть глину? а если вода зальется в уши?

– Надеюсь, сегодня все стало еще понятнее. Не стесняйтесь задавать вопросы, сестры. В преддверии месяца поста читайте чаще священную книгу, раздавайте милостыню.

И тут в чате мигает сообщение:

– Имам Абу Ханифа [26] прочитывал ночью все шестьсот страниц за один ракаат [27]. Это правда?

Лиза читает вопрос вслух и почти сразу отвечает:

– Да, его ученик Абу Юсуф [28] рассказывал так о нем, и многие другие тоже так говорили.

Юзерпик с луной включает микрофон:

– Устаза [29], но ведь это невозможно! Если читать каждую страницу хотя бы минуту, получается десять часов.

Лиза недовольна: урок затягивается. Но оставлять всех без ответа не очень правильно.

– Ваш вопрос относится больше к вероучению. Мы допускаем, что для отдельных людей время может идти иначе, что нашим имамам были дарованы чудеса – караматы [30]. Скорее всего, это одно из таких чудес.

Быстро, пока не успели спросить что-то еще, Лиза завершает конференцию. До терапии двадцать минут, она насыпает шестнадцать граммов зерен в кофемолку и быстро крутит ручку.

А ее странная способность – это чудо? Но она же совсем не праведница. Или это дурной морок, искушение? Или вообще нет ничего особенного в умении чувствовать чужие эмоции? Лиза вспоминает, что читала в одной из шариатских книг по логике об интуиции. Пресловутое шестое чувство – это просто одно из сенсорных умений наряду со слухом и зрением. Может, у нее просто обострилось шестое чувство?

Она берет с полки недавно купленный стакан, ставит на него аэропресс и давит на поршень. Стакан разлетается в ее руках, кофе льется по столу и коричневой жижей капает на пол. Котенок, спящий на краю стола, просыпается и сразу спрыгивает вниз.

– Мам, что случилось? – прибегает Ася.

Лиза проверяет ладони, не порезалась ли она.

– Случился минус один стакан. Тащи сюда тряпку, она в ванной, синяя.

Лиза опаздывает на семь минут. Онлайн-сессии для нее отдых, платяной шкаф в прошлую жизнь без неизведанных умений. Через пространство ее радар не работал, поэтому она все так же не представляла себе чувств по ту сторону зум-окошек. Дарья рассказывает о чем-то волнующем:

– …и я растаяла, как мороженое в духовке. Со мной давно такого не было.

Женщины наклоняются к камерам. Оля, длинноволосая блондинка, которая учится на психотерапевта, закуривает и улыбается. Эльмира задумчиво произносит:

– Даш, а что это за образ такой? Что мороженое делает в духовке?

Дарья смеется. Арина продолжает раскручивать спиральку образа.

– Действительно, Дашенька, получается такая очень страдальческая картина – как будто, чтобы получить желаемое, надо непременно принести себя в жертву.

Дарья трет глаза, краснеет и молчит. Лиза пропустила начало ее рассказа, поэтому пытается сообразить, о чем речь, и все-таки пьет второй дубль кофе из старой толстостенной чашки, которая не раскалывается уже года три. Она все время отвлекается: то солнце задрожит на косых лопастях жалюзи, то босым ногам холодно. Ася зовет посмотреть на ее рисунки: под белым небом с прибитыми звездами стоят зеленые кустики, утыканные желтыми бумерангами.

– Давай расскажи о своем рисунке, – выключая видео и микрофон, говорит Лиза дочери.

– Это бананы растут.

– А тут звезды?

Ася дорисовывает еще две пятиконечные звездочки.

– Да. Они растут ночью.

Лиза притворяется, что не поняла.

– Звезды растут?

Ася хохочет:

– Нет, конечно, звезды не растут! Разве ты не знаешь?

Лизе передается ее насыщенная радость. Наверное, можно так провести всю жизнь – ловить детские эмоции и ничего больше не делать. Это настолько удивительно, что она даже забывает о сессии. Лиза не рассказала никому, что с ней происходит, даже на терапии, потому что слишком уж это безумно. Доказать она все равно им не сможет, ведь все участницы далеко от нее, а кто же ей поверит на слово? Она сама не поверила бы, если б Дарья, или Оля, или Эльмира – если б кто-то из них сказал, что подключается к чужим чувствам, как к вайфаю.

Она возвращается к ноутбуку и включает видео, попадая в течение, когда группа замедляется, воздух становится гуще и плотнее и никто даже не думает нарушать молчание. Но Лиза его нарушает:

– Мне нужно признаться в одной вещи. У меня случился новый опыт, и он такой странный, что я не готова про него рассказывать. Но я боюсь, что если я вам совсем про это не скажу, то скрытые чувства будут отделять меня от вас. А я так устала отчуждаться.

Дарья грустно смотрит прямо в камеру своего телефона, темные волны ее каре отливают баклажановым оттенком:

– Зато посмотри, как изящно ты представила свою тайну.

Лиза позволяет себе поумничать в ответ:

– Эллипсис для осознанных, да. – «Да» цепляется за трещинку на губе и повисает недопроизнесенным.

Это не слишком по-дурацки звучало про эллипсис? Какая получилась корявая шутка, ведь эллипсис – это пропуск неважного. Лиза жмурится, как она жмурится всегда, чтобы отвлечься от нежелательного, нелепого, и говорит:

– И еще я много думаю об эмпатии. Вот если бы вы могли стопроцентно угадывать эмоции других, что бы вы делали с этим?

Лиза ждет, что Арина сейчас обратит на нее свою улыбку Чеширского Кота и задаст ей один какой-нибудь точный и меткий вопрос, как она умеет. Но ни Арина, ни Дарья – самые проницательные женщины этого нежного и трагикомического кружка – не заинтересовываются, как слова про новый опыт отражаются в реплике про угадывание эмоций, зато отзывается Эльмира:

– Я б пошла исследовать эмоции дельфинов. Мало что в мире интереснее дельфинов.

Бесполезное и полезное

Лиза мучится, не зная, что ей делать, как применять не до конца понятное ей самой умение. В ее голове поют и закольцовываются неприветливые параноидальные мысли – никому нельзя говорить об этом, никто не поверит, а если поверит, то в чем-нибудь обвинит. Она будто слышит разочарованные голоса подруг и учениц:

– Она учила религии, а теперь сошла с ума.

– Она лицемерила, а теперь ее гордыня ясна, как солнце.

– Даже если она не обманывает, ничего хорошего тут нет.

– Она хочет убедить нас, что у нее караматы.

– Она создает новый тарикат [31].

– Это влияние феминизма, она хочет показать, что женщины всесильны.

– Новообращенная, с ними всегда что-то не так.

– Какой ужас, давайте больше не говорить про Умм Асию, девочки.

Лиза материализует все новые и новые клинки и вручает их своим обвинительницам, не может усмирить сердце, не может выпутаться из тревоги. Она засыпает и просыпается в обнимку с Асей, это ее пустырник, ее валериана, ее экстракт неразбавленного успокоения, но Ася убегает восхищаться несуществующим, называть неназываемое, лепить домики для улиток и забирает с собой утешенье тоньше шелкового платка.

Апрель бьется дождями, краткими, как письма разлюбившего, понурыми, как одинокие старики. Городские службы высаживают белую и фиолетовую капусту на клумбы и предупреждают о громадных штрафах за сорванный оранжевый цветок, который тут называют перевернутым тюльпаном. Провинция попадает в красную зону, снова запрещают выходить по субботам на улицу, на месяц поста закроют все рестораны, только доставка. Но без масок выходят звезды, и солнце восходит без респиратора. Ежевечерне минздрав стирает старые цифры статистики и рисует новые, ежевечерне растет или убывает луна, ежевечерне Лиза встает на намаз, прося после него о здравом рассудке и счастье в обоих мирах.