Сердце под подозрением

Роковой соблазн

© Колычев В.Г., 2025

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

Часть первая

Лето, четыре утра, уже светло, воздух еще теплый после вчерашнего дня, а трава, цветы за ночь успели остыть, выпала роса, поблескивают капельки воды на листьях и лепестках. А может, цветы просто плакали, скучая по дневному теплу. Солнце выглянуло из-за горизонта, слезы сохнут, на кустах шиповника раскрываются венчики цветов, ждут опыления. Но пчел еще нет.

У дома на окраине города остановилась скорая помощь. Ворота приоткрылись автоматически, водитель остался в машине, врач и фельдшер прошли во двор. Причина вызова – человек с черепно-мозговой травмой, возможно, криминального характера. Впрочем, Илья Геннадьевич Холмский всегда включал свой персональный видеорегистратор, пересекая границу частной собственности, охраняемую законом.

Дверь открыла взлохмаченная девушка в желтом худи, свободный покрой которого не мог скрыть четвертый как минимум размер груди. Маленький аккуратный носик, большие глаза, тушь по векам размазана, на пухлых губках розовая помада неровным слоем, видно, девушка подкрашивалась второпях. На полу в прихожей неподвижно лежал человек. Лаверов Родион, если верить диспетчеру, сообщившему о травме. Лежал человек, изначально рукой касаясь двери. Когда девушка открыла дверь, кисть безжизненно легла на истертый ногами порожек. Сейчас девушка стояла, едва не касаясь ногой головы покойника, в волосах которого поблескивали осколки стекла зеленоватого оттенка. И вокруг трупа валялись осколки, в том числе крупные. Волосы у Лаверова густые, но это не очень-то смягчило удар. Волосы сухие, значит, били пустой бутылкой. Из-под шампанского. Били со всей силы, на убой, если бутылка разбилась.

– Отойдите, пожалуйста!

Движением руки Холмский не столько отгонял девушку, сколько задавал направление движения назад. Отступая, она все-таки задела ногой голову лежащего на полу мужчины. Под подошвой тапочки хрустнул осколок стекла.

Холмский нарочно произнес фразу громким голосом: наблюдал за реакцией, скорее всего, умершего уже человека. Абсолютно никакого отклика.

Ни дыхания, ни пульса, но это еще не признак смерти. Возможно, мозг еще не умер, сердце можно запустить. Холмский присел, поднял веко, осмотрел глаз, слизистая еще не высохла, помутнение не наступило, но живой блеск уже исчез. Он надавил на глазное яблоко, и зрачок приобрел вытянутую форму. Симптом «кошачьего глаза» – верный признак наступившей смерти. Дефибриллятор уже не нужен.

– Вам нужно было в полицию звонить!

Прихожая плавно перетекала в холл, свет в помещении не горел, глаза постепенно привыкли к сумраку. И Холмский заметил стоящего за девушкой человека, который одной рукой держался за голову.

– Так он живой был!.. Умер, пока вы ехали! Быстрее нельзя было?

Девичий голос истерично дрогнул. Девушка явно не в себе, но это неудивительно. На глазах человека убили. Да и вранье давалось ей непросто. Одно только положение руки покойного говорило о том, что смерть наступила практически мгновенно. Да и скорая подъехала быстро, всего за каких-то двенадцать минут.

– В полицию звонили? – доставая телефон, спросил Холмский.

– Да нет… Думали, спасем.

– А вы почему за голову держитесь?

Глаза окончательно привыкли к темноте, Холмский смог разглядеть стоящего рядом с девушкой парня. Маленькие глаза, широкий нос, тяжелый подбородок, крепкая голова на массивной шее, широкие покатые плечи, среднего роста. В одних носках, без тапочек. А вокруг стекла. Много стекла.

– Да так! – парень поспешно убрал руку от головы.

– Осторожно, не порежьтесь, – предостерег Холмский.

Парень кивнул, боком сдал в комнату, и там темно. Свет горел только на кухне.

Холмский позвонил в дежурную часть, сообщил о происшествии, только тогда сказал, что должен осмотреть парня. Вдруг и у него травма головы.

Но идти по осколкам не хотел, да и натаптывать вокруг трупа нежелательно.

– У вас есть второй выход? – спросил он.

– Да, обойти надо, – не сразу и без энтузиазма, но все-таки ответила девушка.

Она показала, с какой стороны нужно обогнуть дом, чтобы зайти на кухню. Холмский вышел, выразительно посмотрел на свою помощницу. Они с Лией уже два года вместе работают, совсем еще девчонка, двадцать три года недавно стукнуло. Парень есть, любовь, свадьба не за горами, вся жизнь впереди. А Холмский уже в годах, пятьдесят восемь стукнуло, и все у него в прошлом. Перспектива собственной смерти его тревожит, но уже не пугает.

– Нечисто там что-то, – шепнул он. – Здесь будь, если крикну, беги!

Он забрал у девушки укладку, обошел примыкающий к дому гараж, поднялся на крыльцо с потрескавшимися от времени ступеньками. Обратил внимание на калоши со свежими следами грунта на них, прямо под козырьком стоят, три пары, все большого размера. На подошве глина с рыжеватым оттенком, на носках земля, богатая перегноем. Как будто кучу компоста в этих калошах разворошили. От стены до опорного столба перила, на бетонной отмостке блестят в утреннем свете осколки зеленоватого стекла, в том числе днище от бутылки шампанского и часть стенки с этикеткой. Лопата в землю воткнута. Трава, прилегающая к полотну, сухая, в то время как вся остальная еще мокрая. Осколки долетели до лопаты, один ударился в черенок, отскочил и упал рядом.

Участок немаленький, между домом и дальним межевым забором соток шесть невозделанной земли. Трава, садовые деревья, под навесом стоит, ждет своего часа электрическая газонокосилка. Илья Геннадьевич пожал плечами. У него тоже частный дом, поменьше этого, но земля не простаивает. И теплицы есть, и картошечку высаживает, капустка, лучок, все свое.

Холмский прошел в дом, девушка встретила его, поманила за собой, свернула в холл. Он осмотрел кухню, натоптано здесь, впрочем, как и везде, на полу зеленоватые осколки стекла, совсем чуть-чуть, всего несколько стеклышек. На разделочном столе в глубине кухни Илья Геннадьевич заметил горлышко от бутылки. На обеденном столе сразу возле входа следы пиршества, початая бутылка водки, две рюмки, пара фужеров, упаковка сока, стаканы, сыр на тарелке, колбаса, заветренный салат. Три пробки от шампанского в ряд, одна за другой как солдатики во главе с генералом – красным тубом с помадой малинового цвета. На спинке стула сиротливо висела раскрытая дамская сумочка, Илья Геннадьевич не поленился, заглянул в нее издалека, заметил колпачок от тюбика такого же красного цвета.

И еще взгляд зацепился за прикрепленные к стене воздушные шарики, на одном красовалась надпись: «С днем рождения, Катя!» На другом коряво было выведено: «К+Р» – и равнялось это изображению сердечка. Над которым уже другая рука подрисовала еще одно сердце. Верхнее сердечко острием тыкалось в раздвоенность нижнего, оставалось только догадываться, что все это значило. Под шариками на стене Илья Геннадьевич заметил следы крови, довольно свежие, в которой отпечатался нос. Видно, человека ударили, он врезался в стену, прилип к ней лицом, но убрал голову не сразу. Какое-то время думал, что делать. Или даже потерялся в пространстве и времени. А может, и сознание потерял.

В межкомнатном холле свет зажгли только что. На полу осколки – и зеленоватые, и совсем прозрачные. Одну бутылку разбили о Лаверова, вторую обрушили на голову парня, который сейчас сидел на диване в гостиной и пристально смотрел на врача. Он хотел улыбнуться ему, но не получалось. Холмский представлял для него опасность.

– Мне совершенно все равно, как и что здесь у вас произошло… – сказал Илья Геннадьевич, поставив чемодан на диван рядом с парнем.

Он не хотел осматривать комнату, но взгляд сам скользнул в тесный закуток между диваном и креслом, а там на полу лифчик, причем нулевого, максимум первого размера. А на полке декоративного камина лежала фотография Лаверова, Холмский узнал его по волосам, по форме носа. Фотография испорчена, кто-то подрисовал к голове парня рога.

Холмский осмотрел рану на голове. Шишка, кровоточащий порез, снаружи ничего серьезного, но внутри возможна гематома.

– Совершенно все равно, – повторил он. – Но документы я у вас попрошу, паспорта, полисы, надо будет заполнить карточку вызова… И думаю, вам нужно будет проехаться с нами. Снимок сделаем.

– Да не надо, доктор! Я потом, сам как-нибудь.

– Уговаривать не буду… Бутылкой из-под водки ударили? – спросил Холмский.

– А если из-под самогона? – скривился парень.

– Самогон тоже хорошо. Самогон – антисептик. И столбнячной палочки в нем нет.

Холмский обработал рану антисептиком, на этом и закончил. Девушка принесла свой и парня паспорта. Маркушина Екатерина Сергеевна и Маркушин Никита Сергеевич. Брат и сестра, даже спрашивать не надо, и без того ясно.

– Что, даже не спросите, кто… почему Радик мертв? – Маркушин тяжело смотрел на Илью Геннадьевича.

– У Радика документы есть? – спросил Холмский.

На живого нужно заполнить карточку вызова, на мертвого – составить сигнальный лист, зафиксировать факт смерти. А потом еще с полицией объясняться, а это бумаги, бумаги. Формальности нужно воспринимать как снег посреди зимы, никуда от них не денешься.

– Я Радика ударил.

– Несильно, – закивала Маркушина, заискивающе улыбалась, глядя на Холмского.

Но при этом угрожающе смотрела на него. Пусть только попробует не поверить ей.

– Радик упал, ударился, хотел встать, я сказала лежать, вдруг он там что-то сломал, нельзя тревожить…

– Бывает иногда, – на всякий случай согласился Холмский. – Что нельзя тревожить.

Его дело маленькое: оказать помощь или зафиксировать смерть, с уголовной составляющей пусть разбирается полиция. Судмедэксперт вынесет заключение, а прокурор пусть решает, умышленное это убийство или причинение смерти по неосторожности. Илья Геннадьевич тоже даст показания и скажет, что потерпевший умер сразу. А пока будет соглашаться с версией убийцы, это его ни к чему не обязывает.

– Радик лежал, лежал. И умер, – вздохнул Маркушин.

Он хотел пальцами коснуться раны, но спохватился и отдернул руку. Как будто голова током билась.

Поворачиваясь к парню спиной, Холмский потрогал видеорегистратор, спрятанный в нагрудном кармане, выглядывал только глазок. Время звонка четко зафиксировано, видеозапись с хронометражом, так что вряд ли Маркушины смогут обвинить скорую в медлительности. Но попытка будет, шестое чувство редко его обманывает.

К дому подъехал полицейский «уазик», а диспетчер передал новый вызов. Подозрение на ангионевротический отек, свободных экипажей поблизости от адреса нет, Холмский уже закончил здесь работать, через десять минут он уже может быть на месте. Если поспешить. С отеком Квинке шутки плохи, поэтому с полицией объясняться он будет потом, каждая минута дорога.

Выходил он через кухню, Маркушина стояла у стола, она торопливо поворачивалась к нему. В кулачке девушка что-то сжимала, Холмский не стал спрашивать, с безучастным видом прошел мимо. Но глаза его жили своей жизнью, он успел заметить, что со стола исчезла губная помада. И сумочка, кажется, уже не висела на спинке стула.

Дверь главного входа оставалась незапертой, Холмский не поленился подняться на крыльцо, открыл дверь и велел старшему наряда не сводить с покойника глаз. Сказал, что все вопросы потом, и уехал.

Ангионевротический отек подтвердился, до удушья дело не дошло. Помощь оказали вовремя, адреналин и преднизолон, капельницу ставить не стали. Выявление аллергена и медикаментозное лечение оставили на совести больного, пусть обращается в поликлинику, там помогут. Если есть желание лечиться.

В девятом часу Холмский сменился, подвез Лию к дому, подмигнул ей на прощание и отправился к себе. В свое тихое болотце, в тоску и одиночество, которое он с легкостью для себя смог перевести в статус комфортного существования.

Два года уже прошло, как с ним нет Риты. Пятьдесят лет, считай, вместе прожили. С первого класса дружили, сразу после школы расписались, в мединституте вместе учились, работали в одной больнице, он доставлял пациентов, Рита их лечила. Она сделала карьеру, он – нет. Жена стала главным врачом, а муж так и работал на скорой, в постоянном контакте с носителями острых инфекций. Рита заразилась коронавирусом и умерла, а он так и продолжал работать. Потому что без работы совсем тоска.

Дети уже выросли. Старший сын дом себе построил, младший живет в родительской квартире, у всех своя жизнь, приезжают иногда, навещают отца. Но сегодня никого не будет, можно с головой погрузиться в работу.

С домом все в порядке, ремонт капитальный сделали, железные трубы заменили на пластиковые, мебель обновили. Рита все собиралась на пенсию, да и Холмский хотел жить, не особо напрягая себя заботами по дому. А какие могут быть заботы с магистральной канализацией и централизованным водоснабжением? Трубы только крепкие поставь, чтобы не протекало. Отопление газовое, котел новый, зимой даже думать ни о чем не надо, да и вода летом греется без сбоев, в любое время дня и ночи душ принять можно. Но Илья Геннадьевич больше уважал баньку, дрова у него березовые, сухие, горят жарко и быстро. Но это все потом. Сначала огород. И на клумбе работа есть, обрезка, подкормка. Рита очень любила свои цветы. Завтра на кладбище надо будет сходить, пионы как раз зацвели, грех букетик на могилку не поставить…

Закончил Холмский в начале седьмого, банька к этому времени подоспела, помылся, убрался, зашел в дом, бросил в кипяток пельмени. Накрыл стол в гостиной перед телевизором, чистый, напаренный. Поставил перед собой графинчик с водочкой, двести граммов, больше ни-ни. Да больше и не захочется, он же не алкоголик какой-то…

Первые пятьдесят граммов приятно согрели кровь, вторые – энергией жизни растеклись по организму, третья стопка окончательно сняла усталость. А после четвертой затрезвонил телефон, звонила следователь Парфентьева. Она вежливо, но сквозь зубы потребовала сегодня же явиться к ней на допрос, даже время назвала – в девятнадцать тридцать. Принудительным приводом не угрожала, поэтому Холмский также вежливо и с открытой душой пообещал явиться завтра утром. Принцип у него, под градусом людям не показываться.

Требовательный тон следователя сдвинул его с точки душевного равновесия, но увеличивать свою норму он не стал. Выпил, посидел немного перед телевизором и отправился спать.

А утром, как и обещал, открывал дверь шестнадцатого кабинета. Гладко выбритый, хорошо одетый, голова легкая, дыхание чистое. А какое может быть похмелье после двух по сто? Если организм крепкий.

За столом, опустив голову над открытой папкой, сидела приятной внешности русоволосая женщина лет тридцати пяти, на плечах золотые погоны, звезды капитанские, но сверкали они как одна генеральская. Застывший взмах руки, в длинных пальцах остро заточенный карандаш, то ли женщина собиралась дирижировать оркестром, то ли разгадывала кроссворд. Но, скорее всего, она просто изучала материалы уголовного дела, папочка перед ней тонкая, видимо, следствие находилось в начале пути. Через горы и завалы других, прошлых и настоящих дел. Только на столе восемь папок, все на одной стороне ровной стопкой. Также папками с текущими делами была занята целая полка канцелярского шкафа. Полкой выше размещались архивные дела, в папках-регистраторах с отметками на широких корешках. На одних таких папках надписи отпечатаны на принтере, на других написаны небрежно от руки. Возможно, такой перепад – признак смены настроения. У школьников, например, это сплошь и рядом. Первое сентября начинается с почерка, близкого к каллиграфическому, потом желание учиться с чистого листа пропадает, и дальше уже как курица лапой…

– Разрешите? – спросил Холмский, закрывая за собой дверь.

Парфентьева слегка повела рукой, нацелив на него карандаш, но взгляд от бумаг не оторвала.

На третьей полке шкафа красовались две почетные грамоты, одна взята в рамку, другая просто приклеена к стенке. Здесь же и фотографии – хозяйка кабинета с каким-то полковником, на второй она уже с генералом, на третьей и четвертой в окружении коллег, майоры, подполковники, ни одного капитана или старшего лейтенанта. Рамочки выстроены строго в ряд.

На столе порядок, отдельные бумаги в двухрядном лотке, карандаши-авторучки в подстаканниках, два телефона один к одному – стационарный и мобильный, в сторонке будильник, дырокол, зеркальце и расческа, под рукой калькулятор, кружка с горячим кофе и трогательной надписью на ней. Большой принтер на низком столике, там же фотография в рамке, не видно, кто на ней изображен. На лотке несколько стикеров с напоминаниями – о делах текущего дня. И еще Холмский обратил внимание на часы, одни висели у двери, другие за спиной хозяйки кабинета – под президентским портретом. На одних часах половина десятого, на других столько же, ни минуты разницы. Можно не сомневаться, что и на будильнике то же самое время.

Парфентьева старалась выглядеть безупречно, китель отглажен, погоны новые, но вторая сверху пуговица разболтанно висела на нитке. То ли нити сами по себе ослабли, то ли кто-то дернул за пуговицу. Да правый рукав отглажен не так хорошо, как левый. И галстук приколот к рубашке как-то уж очень странно. На рубашке маленькое пятнышко, едва заметное для глаза.

Макияж неяркий, ногти нарощенные, но не длинные, каре – волосок к волоску. Обручальное кольцо – на безымянном пальце левой руки. На дворе конец июня, женщина уже успела загореть, а на правом безымянном пальце едва заметная полоска, след от кольца. Коллеги знали, что у Парфентьевой нет мужа, поэтому кольцо у нее сейчас на левой руке, но статус незамужней женщины ее явно тяготил, поэтому, отправляясь домой, она и перекидывала кольцо с пальца на палец. А своему статусу следователя она придавала немалое значение, потому и фотографии высокопоставленных коллег у нее на виду.

– Холмский Илья Геннадьевич!

Женщина воткнула карандаш в подстаканник – острием вверх.

– Капитан юстиции Лидия Максимовна Парфентьева, следователь следственного комитета, – распрямив спину, представилась она.

Голову она держала прямо, смотрела посетителю в переносицу, но хотела видеть его целиком. Хотела, но не очень-то получалось. Зато беспристрастность ей удавалась. Женщина она не совсем молодая, одинокая, мужчина перед ней в годах, но еще не старик, выглядит неплохо, довольно бодрый для своих лет, одет хорошо. Но если Парфентьева по достоинству оценила гостя, то виду не подала, потому как умела скрывать личный интерес под маской профессионала.

– Почему вчера не явились на допрос, гражданин Холмский? – строго спросила Парфентьева, желая с первой же ноты навязать собеседнику позицию оправдывающегося и поставить оппонента в зависимость от себя.

– Меня в чем-то обвиняют?

Холмский выдвинул стул из-за приставного стола. Нет у него чувства вины, его пригласили в этот кабинет, он гость, а значит, имеет право сесть, не спрашивая разрешения. Парфентьева изобразила возмущение, вскинув брови, но возражать не стала.

– Улица Вавилова, дом семьдесят девять, вам это место о чем-нибудь говорит?

– Место преступления. Убит некто Лаверов Родион Александрович. И девушка, имени которой я, к сожалению, не знаю.

– Какая девушка? – заметно растерялась Парфентьева.

Именно этого Холмский и добивался, потому как не хотел быть ведомым.

– Давайте начнем с вашего тона, что я не так сделал в доме семьдесят девять по улице Вавилова?

– Прежде всего вы уехали, не оказав помощь гражданину Маркушину. – Парфентьева говорила одно, а думала о другом.

И это Холмский поставил ее на растяжку, как снег на голову вывалив второй труп, в существовании которого он не был уверен. Шепот шестого чувства не в счет.

– Еще что вам сказал Маркушин? Что скорая помощь приехала поздно?

– И что смерть Лаверова вы установили на глазок, – кивнула Парфентьева.

– На глазок?! Оригинально! – улыбнулся Холмский.

Теперь он будет знать, как называть метод, каким устанавливается наступление биологической смерти. Симптом Белоглазова, симптом «кошачьего глаза», теперь будет «на глазок». Надавил на глаз, вот тебе и «на глазок».

– Что вы скажете по этому поводу?

– Смерть Лаверова наступила практически мгновенно. От удара бутылкой по голове.

– Вскрытие проводили вы?

– Я понимаю, Маркушин пытается смягчить ответственность, сколько там за убийство по неосторожности дают? До двух лет лишения свободы?..

– Это сейчас не важно.

– Все мои действия задокументированы. – Холмский хлопнул по карману, в котором у него лежал видеорегистратор. – Я записывал на видео каждый свой шаг. Маркушин мог бы разглядеть глазок видеокамеры, если бы не его рассеянность, вызванная сильным душевным волнением. Ребята таких дел наворотили, голова кругом, а скорая приехала так быстро, что даже сумочку не успели спрятать.

– Какую сумочку?

– Розовую… В семьдесят девятом доме по улице Вавилова праздновали день рождения, гости разошлись, посуду вымыли, за столом остались две пары. Маркушин со своей девушкой и Маркушина со своим парнем. Уверенности нет, есть всего лишь подозрение, но, если хотите, я могу поделиться.

Парфентьева выразительно глянула на часы, висевшие у входной двери. На его досужие домыслы она готова выделить не более двух минут, так что пусть поспешит.

– Если вы были на месте преступления, если вы видели воздушные шары, вы, наверное, поняли, чей день рождения отмечали. И для кого Катя Маркушина сообщала, что у нее с Родионом Лаверовым любовь. А девушка Маркушина сообщила, что Родион рогоносец. После того как в каминном зале переспала с Маркушиным. Фотографию испортила. Не знаю, откуда она эту фотографию взяла, возможно, держала при себе. В память о неудачном романе. С Лаверовым, которому и наставила рога. В отместку за его отношения с Маркушиной…

– Я видела эту фотографию, – кивнула капитан, с профессиональным интересом глядя на Холмского. – Маркушина сказала, что это ее фотография. Но сказала как-то не очень уверенно…

– Я могу продолжать? Пока мысли не разбежались.

Парфентьева кивнула.

– Вы видели воздушный шар, «К+Р» равно сердечку. Катя – Маркушина, Родион – Лаверов, и у них любовь. Сообщают нам. Любовь чистая и невинная. Но незнакомая нам девушка подает знак, что эти отношения не такие уж и невинные. Она подрисовывает к одному сердечку другое, ее рукой, по всей видимости, движет обида. Два сердца занимаются любовью. Пошлость, конечно, но молодым можно все… Кроме убийства… Лаверов занимался любовью с Маркушиной, возможно, напоказ, возможно, чтобы позлить свою бывшую девушку. Маркушину, скорее всего, не понравилось, как ведет себя Лаверов, дело дошло до драки, Никита ударил Родиона, разбил ему нос. Но драка произошла задолго до того, как Никита ударил Родиона бутылкой по голове. Нос у Родиона успел вернуться в нормальное состояние, и кровь с лица он смыл. А носом он ударился на высоте своего роста, Маркушин как минимум на полголовы ниже…

– Я перестала вас понимать! – мотнула головой Парфентьева. – Кровь, нос, рост, какие-то сердечки!.. И с чего вы взяли, что незнакомая нам девушка занималась любовью с Маркушиным?

– Я, конечно, могу заблуждаться, и на самом деле никто ни с кем ничем не занимался. Но в гостиной я видел бюстгальтер, принадлежащий явно не Кате Маркушиной. А на столе на кухне я видел малиновую помаду и три пробки от шампанского, видел там, где сидела девушка с розовой сумочкой. Сумочка эта потом пропала. И помада тоже. Насчет пробок сказать точно не могу… Пробки на столе остались?

– Какие еще пробки?

– Три пробки от шампанского. Только пробки, бутылок нет. От водки, от коньяка бутылки видел, а от шампанского нет. Может, бутылки от шампанского стояли в каком-то другом углу, не видел. Видел только одну разбитую бутылку на крыльце, разбили ударом о перила. Вторую бутылку разбили на кухне, но там стекла убрали. Все стекла, почти все. Третью бутылку разбили в прихожей о голову Лаверова… Не знаю, от какой бутылки горлышко я видел. Но видел. На кухонном разделочном столе… В протоколе горлышко упоминается?

– Горлышко от бутылки шампанского? – нервно спросила Парфентьева, она пыталась сосредоточиться на том, что говорил Холмский, но пока не получалось, мысль змейкой ускользала от нее.

– На разделочном столе… Горлышко мог положить туда Маркушин. После того, как убил Лаверова. Или сам Лаверов положил. Со своими отпечатками пальцев. Не подумав, положил…

– Я вас не понимаю, – честно призналась следователь.

– Если честно, я сам себя не понимаю. Просто говорю, что видел… Помада, оставленная неизвестной девушкой, несколько осколков на полу на кухне… Возможно, эта девушка пыталась остановить драку, а кто-то ударил ее бутылкой по голове. И бутылка разбилась, и голова… Я думаю, тело закопали где-то в огороде, под кучей компоста.

– Не было там никакой кучи компоста! – мотнула головой Парфентьева.

– Значит, в компостной яме… Трава там на участке выкашивается, куда-то складывается, перегнивает. Компост, он, как пух, копается легко, быстренько присыпали и разбежались… Только Лаверову уйти не дали. Маркушин не дал. Сначала заставил разбить бутылку и оставил себе горлышко с отпечатками его пальцев. А потом убил. Другой бутылкой от шампанского по голове. Чтобы наверняка.

– Труп, одна бутылка, другая, пальчики… – проговорила Парфентьева, пытаясь ухватить разбегающиеся мысли.

– Лопата у крыльца стояла, в траве. Поставили ее, когда роса только-только выпала. Судя по разлету осколков, бутылку разбили уже после того, как поставили лопату. И после того, как похоронили неизвестную нам девушку… Зачем разбивали бутылку? Чтобы привязать Лаверова к убийству, зачем же еще?

– Это вы так думаете.

– Думать будете вы, товарищ капитан. Вы следователь, вам и карты в руки.

– Значит, Лаверов разбил бутылку, а Маркушин отобрал у него горлышко. С его отпечатками пальцев. Мы же не можем знать, какой именно бутылкой убили девушку Маркушина… Если ее убили… Если она мертва… Умеете вы морочить голову, гражданин Холмский! – будто опомнилась Парфентьева.

– Не верите, не надо. Но если вы хотите сделать меня крайним, предупреждаю, у вас ничего не получится. У меня записаны все ходы!

– Никто не собирался делать вас крайним… Но эти шарики, там действительно было что-то написано?

– И на шарике, и на стене… И три пробки на столе были, и сумочка на спинке стула висела. И малиновая помада в розовом тубе. Не знаю, записала моя камера это или нет, она смотрит вперед, пробки могли не попасть в кадр. Шарики не попали точно. И лопата… Но вы же можете просто сходить и посмотреть, что там в компостной яме.

– Вы такой наблюдательный?

– Жизнь заставляет. Маркушины вот наговорили, думаете, они первые? Много таких, вот и приходится отбиваться… Но я думаю, вы, товарищ капитан, не очень-то верите Маркушиным.

– Почему вы так думаете? – повела бровью Парфентьева.

– Протокол не оформляете. И меня выслушать согласились. Это при том, что утро началось нервно.

– У кого утро началось нервно? – нахмурилась женщина.

– Много вчера работали и допоздна. Утром проспали подъем, схватились за утюг, а дочка завтрак требует, не знаю, куда она собиралась… Китель вы не догладили, но завтрак приготовили, кофе, правда, на рубашку капнули. Дочка вас за это отблагодарила, стала застегивать вам китель. Вы не поняли, зачем она это сделала, но неладное почувствовали. Или оттолкнули дочь, или сами отпрянули, факт, что пуговицу надорвали. Но ромашку не заметили.

– Какую еще ромашку?

Парфентьева резко опустила голову, и пуговица на волоске болтается, а на галстуке действительно заколка с ромашкой – желтая серединка, белые лепестки. На рубашке пятнышко. Женщина дернулась, стала застегивать китель, пуговица оторвалась.

– Тьфу ты!

– Представляю, какая это досада с вашим постоянным стремлением к совершенству. Но вы переживете, Лидия Максимовна, вы умеете себя уговаривать. Сегодня вы рветесь в небо, к заоблачным высотам, а завтра вам уже хватает и того, что вы просто ходите по земле. С высоко поднятой головой.

– Все сказали?

– Если все, я свободен?

– Про дочь по чашке узнали?

Парфентьева переставила кружку, спрятав ее за монитор ноутбука.

– А о том, что вы воспитываете ее одна… Говорю же, утро нервно начиналось. На работу вы едете, кольцо на правой руке, а сегодня забыли с одного пальца на другой перекинуть, кольцо так и осталось на левой руке. И волосы не вспушили. – Холмский провел пальцами по своей голове, как делают, когда хотят взлохматить волосы. – К своей расческе даже не прикоснулись.

– Умный, наблюдательный? – обиженно-хищно сощурилась Парфентьева. – Людей спасаем, да?.. А про труп только сегодня сказали. А если труп сегодня ночью увезли?

– Это вряд ли. Вы же допоздна работали.

Холмский и сам чувствовал, что голос звучит неуверенно.

– Опять фантазируете?

– Зубы вам заговариваю.

– Я это уже поняла!.. Жду вас завтра в это же время!

– В это время я уже буду на смене. Давайте послезавтра, – попросил Холмский.

– Завтра!

Парфентьева непримиримо смотрела на него. Но строгость ее требований компенсировалась необязательностью их исполнения. Холмский не подозреваемый, фигура в деле отнюдь не ключевая, так что меру пресечения она применять к нему не станет. Даже если очень захочет.

Сердечный приступ, подозрение на инфаркт, скорая помощь несется на всех парах, улица Советская, дом тридцать четыре. И вдруг резкое торможение, перед самым носом автомобиля вываливается дверь, с треском падает на землю. Кто-то снял дверь от шкафа-купе, вынес ее во двор, приставил к стенке навесного ограждения мусорной площадки; подул ветер, и панель с зеркалом грохнулась на землю. А могла ударить по машине, не нажми Олег Валерьевич на тормоз. Холмский спешил, он думал о пациенте, но глаза и мозг жили своей жизнью, в памяти осталось, что мусорные баки пустые.

Дверь без гвоздей, осколки зеркала для покрышек не страшны, Олег Валерьевич выходить не стал, переехал через препятствие, остановил машину возле первого подъезда того же дома, во дворе которого находилась мусорка. Дом старый, камеры под козырьком подъезда нет, но в дверь так просто не зайти. Холмский знал номер квартиры, набрал его на панели домофона, нажал на вызов. Спрашивать на том конце провода не стали, сразу открыли дверь. Скорая помощь гость серьезный и воспитанный, без приглашения не является.

На восьмой этаж поднялись на лифте, дверь в квартиру Образцовых открыла молодая женщина с красными от слез глазами.

– Доктор, кажется, все! – выдохнула она.

– Ну, это мы еще посмотрим!

Холмский ускорил движение, вдруг еще не поздно и новопреставленного можно оживить. Фельдшер несла реанимационную укладку, и у него руки заняты.

В прихожей Холмский обратил внимание на шкаф-купе без двери, вспомнил недавнее происшествие, но шаг не замедлил. Прошел в гостиную, а там в кресле полный, средних лет мужчина с бледным лицом сидит, смотрит на него, шелохнуться боится. Как будто сердце остановится, если он хотя бы моргнет. Дыхание тяжелое, но глаза осмысленные. Насколько могут быть осмысленными глаза вдруг воскресшего человека. Рубаха расстегнута до пупа, на журнальном столике упаковка нитроглицерина, стакан воды.

– Отпустило?

Холмский перевел дух. Потребность в дефибрилляторе отпала, но кардиограмму сделать надо, там уже видно будет, в поликлинику больного отправлять или госпитализировать. Инфаркт – вещь коварная.

– Да у меня иногда бывает… Сегодня сильно прихватило… – Образцов бросил взгляд на верхнюю полку шкафа.

Картины там старинные одна к одной, бронзовые канделябры без свечей. В этом нагромождении бросалось в глаза пустое место между фарфоровой вазой и медной чашей. Мебель в квартире современная, отделка в евростиле, подвесные потолки, и только верхняя полка гарнитурного шкафа – уголок антиквара.

– Что-то пропало? – спросил Холмский, расчехляя электрокардиограф.

– Да не пропало! – мотнула головой женщина. – Просто переставили, сейчас найдем.

Она взглядом призывала Холмского безоговорочно верить ей или хотя бы делать вид, что верит. Ее мужу нельзя волноваться, и она правильно это понимала.

– Когда мы переставляли? – запротестовал Образцов. – Ничего мы не переставляли!.. В полицию нужно звонить!

– Обязательно, – кивнул Холмский. – Но давайте сначала успокоимся!

– Я вызову, – тихо сказала женщина.

Больного уложили на диван, открыли грудь, облепили присосками. Попутно Холмский провел опрос. Образцов испытывал легкое онемение, у него мерзли руки, но не было за грудиной острой сжимающей боли, приступов удушья и потемнения в глазах.

Пока снимали кардиограмму, хозяйка квартиры действительно позвонила в полицию, сказала, что пропала какая-то кикландская статуэтка.

Кардиограмма показывала проблемы с сердечной мышцей, но со своей функцией она в общем-то справлялась, изменения некритические. Больной пережил паническую атаку, но инфаркт уже рядом и случиться мог прямо сейчас. Поэтому Холмский не спешил уезжать. Успокоил Образцова, вколол на всякий случай «Метопролол». И, конечно же, предложил госпитализацию.

– А как же статуэтка? – мотнул головой мужчина.

– Думаете, без вас не найдут?

– Ну, если не заинтересовать… – Образцов потер собранными в щепотку пальцами. И тяжко вздохнул. – В полиции тоже есть хотят!

– А овчинка стоит выделки?

– Спрашиваете? Бесполая фигурка, ранний период кикландской культуры, три тысячи лет до нашей эры. Кикландский мрамор в эпоху бронзового века!.. Не так давно одна такая фигурка была продана… Вы не поверите, за сколько!

– За сколько?

– Вы хотите, чтобы со мной случился инфаркт?

– Тогда молчите.

– За шестнадцать миллионов долларов!

– Спокойно!..

– Моя фигурка стоит поменьше… Или не моя?

– Спокойно! Найдем мы вашу фигурку… Сколько она весит?

– Семь… Почти восемь килограммов.

– Тяжелая.

– Относительно не очень… Но в общем, да.

– Я видел, у вас сигнализация.

– Не включали, на пару часов вышли погулять. В торговый центр ходили… Вот и нужны мне эти туфли! В старых еще можно ходить и ходить!

Холмский еще раз окинул взглядом квартиру. Ремонт хороший, но делали его лет двадцать назад, мебель дорогая, но также давно не обновлялась. Хозяин квартиры одет неважно, сорочка не новая, брюки в хорошем состоянии, но не первой молодости. Зато на руке настоящий «Патек Филип» за тридцать тысяч долларов.

Обратил Холмский внимание и на жену Образцова, поло и джинсы на ней брендовые, но это не новая одежда. И сумка «Луи Виттон» из старых, так сказать, коллекций. На руке часики «Брегет», страшно дорогие. Сережки и перстень от Тиффани. В общем, семейка не бедная, но деньги здесь тратились неохотно и в основном на вещи, которые можно было выгодно продать. Жадноват господин Образцов, а жена у него молодая, интересная, ей красиво жить хочется. Может, и подговорила кого-то. Только вот дружок очень уж трусливым оказался.

– Не волнуйтесь, вам сейчас нельзя волноваться. Найдется ваша фигурка, найдется…

– Этот ублюдок еще и дверь вырвал!

– Вы имеете в виду вора?

– Ну а кого… Вот скажите, зачем ему дверь от шкафа?

– А вытаскивается дверь легко?

– Ну, она уже сломана была… Вытащить нетрудно. Но зачем? Кому нужна дверь без шкафа?

Холмский вышел в прихожую, глянул на пульт сигнализации. Мигают лампочки, сигнализируя об исправности датчиков на движение. Пол кафельный, у двери свежая выбоина и мелкая, едва заметная мраморная крошка, точнее, пыль. Уж не статуэтку ли воришка обронил?

– Вы что-то хотели? – спросила Образцова.

Она старательно играла трагическую роль, показывая, как сильно переживает за мужа. Но губы подкрасить не забыла.

– Да вот думаю, как преступник сигнализацию отключил.

– Так выключена была сигнализация, мы всего на пару часов уходили.

– Уходили на пару часов или вас не было пару часов?

– А что, есть разница?

– Да нет в общем-то, – качнул головой Холмский.

– Вы же скорая помощь? – Образцова ощетинилась, почуяв исходящую от него угрозу.

– И должен заниматься своими делами. Все правильно, тем более что дел у меня много. Но ваш муж должен какое-то время находиться под наблюдением. Раз уж он отказался от госпитализации. Может, вы его уговорите?

– Я попробую! – закивала женщина.

– А где у вас хранятся запасные ключи от квартиры?

– Запасные ключи? Зачем вам? – снова занервничала Образцова.

– А если преступник похитил их? – улыбнулся Холмский.

– Зачем ему запасные ключи? – Женщина глянула на него как на идиота.

– А зачем ему дверь от шкафа?

– Ну-у…

– Где у вас хранятся запасные ключи? Пойдем глянем. Вам самой будет спокойно.

– Ну, хорошо…

Образцова прошла в спальню, открыла створку шкафа, достала шкатулку без крышки.

А в шкатулке ключи от квартиры, машины, брелоки, даже старый кнопочный телефон с треснувшим стеклом.

– А где крышка?

– На другой полке почему-то…

– Пол у вас паркетный. Глянцевый, – заметил Холмский.

– И что? – не понимала Образцова.

– Нам нужно серьезно поговорить. О госпитализации, – закрывая за собой дверь, громко сказал Холмский.

Больной под присмотром Лии, она не позволит ему подняться. И вмешаться в разговор. Хотя все возможно.

– Может, мне о госпитализации нужно поговорить? С мужем.

– Вы полицию вызвали?

– Вызвала! – уверенно, хотя и с неохотой сказала женщина.

– Это правильно. Это частично снимает с вас подозрения.

– Частично? Снимает? Что вы такое говорите?

– Смотрите, что у нас получается. Преступник знал, когда вас не будет дома, – тихо проговорил Холмский. – Знал, что сигнализация отключена. Он располагал запасными экземплярами ключей от квартиры. Дубликаты делать небезопасно, даже если заказ делает хозяйка квартиры. Сделаешь дубликат, а он в самый ответственный момент подведет, не откроет дверь. Поэтому преступник взял оригинал. Но с условием вернуть его на место…

– Как он мог взять оригинал? – От волнения у Образцовой повело голос.

– Я видел вашу дверь. Она стоит на мусорке. Мусор совсем недавно вывезли, а дверь еще стоит. Почему? Потому что ее вынесли совсем недавно. Из вашей квартиры. Но это не суть. Суть в том, что преступник неопытный, он никогда прежде не грабил квартиры. Он открыл дверь родным ключом, ему не пришлось снимать квартиру с сигнализации, но ему все равно стало страшно. Дико страшно. Знаете, зачем он снял дверь? А чтобы его никто не видел, когда он будет спускаться по лестнице. Или в лифте. Закрыл дверью лицо, и никто ничего не увидит. Логично?

– Логично. Но я все равно вас не понимаю.

– Преступнику стало страшно, он запаниковал. У него затряслись руки, когда он укладывал статуэтку, думаю, в рюкзак. Статуэтка упала на пол, надеюсь, она не разбилась…

– Упала на пол? – побелела Образцова.

– Там на полу мраморная крошка… Фигурка мраморная?

– М-мраморная.

– И тяжелая. А у преступника тряслись руки… Но фигурку-то он мог поднять в перчатках. Статуэтка большая, ухватиться легко. С ключами дело другое.

Холмский смотрел на электронный ключ-таблетку, который лежал под телевизором. Солнце светило так, что на полу видна была пыль и борозды по ней, проложенные пальцами.

– Что с ключами?

– Ларчик с ключами преступник достал, а удержать не смог. Ларчик упал, ключи просыпались, преступник еще больше запаниковал. Ключи нужно собрать, ларчик вернуть на место, иначе непременно возникнет вопрос, а откуда преступник знал, где вы храните ключи!.. Статуэтку можно было поднять в перчатках, а с ключами дело другое, ключи в перчатках не поднимешь. Преступник снял перчатки, а пол у вас паркетный, поверхность глянцевая. Поверьте, криминалист легко снимет отпечатки пальцев. А следствие проверит всех ваших знакомых… Кстати, а откуда преступник знал, где находятся ключи?

– Вы ничего не докажете! – Образцова шарила глазами по полу, определяя размер площади, нуждающейся в срочной и качественной уборке.

– Я и не собираюсь ничего доказывать. И даже вашему мужу ничего не скажу. Не говоря уже о полиции. Если вы сейчас позвоните своему знакомому и потребуете вернуть статуэтку.

– Вы сумасшедший!

– Ну что ж, тогда ждем, когда подъедет полиция. Я покажу место, которое нужно будет сохранить в неприкосновенности – до прибытия эксперта… Время идет!

От сильного волнения Образцова укусила нижнюю губу, но скривилась она не от боли, а от злости на врача, который лез не в свое дело.

– Подумайте о своем муже, с его сердцем ему нужны только положительные эмоции… Можете сказать ему, что знаете, кто мог взять статуэтку.

– Кто мог взять?

– Не знаю. Что-нибудь придумайте. Объяснитесь с мужем, пока не подъехала полиция. Объяснитесь, успокойте его, а подъедет полиция, скажите, что ошиблись, что статуэтка нашлась в другом месте. А я скажу, что у вас была достаточно уважительная причина для такой ошибки.

– А отпечатки пальчиков точно есть? – обреченно спросила Образцова, продолжая кусать губы.

– И на ларчике, и на крышке от него, – локтем закрывая дверь шкафа, кивнул Холмский.

Ларчик Образцова держала в руках, могла стереть отпечатки, а крышку надо бы сберечь. На случай, если женщина не осознает всю глубину своего падения.

– А что мне оставалось делать? Жора чем старей, тем жадней, раньше я как-то терпела, а сейчас просто невыносимо!..

– Время идет.

– Ну хорошо, ваша взяла!.. Я позвоню… – Образцова запнулась.

– Сейчас лето, перчатки на руках могут вызвать подозрение. Я так думаю, ваш сообщник надел спецовку.

– И вошел в роль, дверь вынес, придурок… – подтвердила женщина. Она нервничала, спешила. – Я пойду?

Образцова смогла объясниться с мужем и успокоить его. И сообщнику успела позвонить, а когда подъехала полиция, заявила об ошибке. Похититель действительно страдал малодушием, получив возможность исправить ошибку без катастрофических для себя последствий, он доставил статуэтку на дом со скоростью развозчика пиццы.

Ночь, как обычно, прошла, как линия жизни на медицинском мониторе – сплошные всплески и никакого затишья. Стабильное бурление жизни. Усталости Холмский не чувствовал. Обошлось без летальных исходов, из криминала только случай с гражданкой Образцовой. Словом, он мог с легкой душой вернуться домой, привести в порядок дела, напариться в баньке и принять на грудь законную норму. А завтра приедет старший сын с женой и детьми, да и в любом случае в день перед сменой – сухой закон.

– Я вас вчера ждала, гражданин Холмский!

Парфентьева хмурила брови, изображая неприступную крепость, непонятно только, кто собирался ее брать.

– В следующий раз позвоните на «сто три», объявите приступ аппендицита. Я поверю. Приеду. И вырежу. Не дожидаясь перитонита.

– Вам смешно?

– Давайте под протокол. Если вам есть что сказать. А если нет, мне домой надо.

– Мы нашли труп незнакомой девушки.

– Даже не знаю, что сказать.

– Тело уже собирались вывозить, погрузили в машину, еще бы немного, и мы бы не успели.

– Но вы же успели.

– Почему вы сразу не сказали о трупе?

– Где протокол? Или опять из пустого в порожнее?

– Все случилось именно так, как вы говорили. Маркушин дружил с Ларисой Ядрышевой. Маркушин действительно вступал в половые отношения с Ядрышевой – назло Лаверову. Лаверов вступил в отношения с Маркушиной. Маркушина это разозлило. Он ударил Лаверова, Лаверов ответил, Ядрышева стала их разнимать. Маркушина могла его ударить. Бутылкой от шампанского… Откуда вы это знали?

– Ядрышева во сне приходила, рассказывала.

На глупый вопрос нужно давать такой же глупый ответ, причем с самым серьезным видом.

– Маркушин действительно мог шантажировать Лаверова липовой уликой. Заставил его разбить бутылку из-под шампанского и забрал горлышко с отпечатками его пальцев. Сразу спрятать эту липовую улику почему-то не успел.

– А это Лаверов мне расскажет. Во сне. Если вы отпустите меня спать, – зевнул в ладонь Холмский.

Он действительно хотел спать, но будет бодрствовать, пока наконец-то не настанет долгожданный миг. Пельменей не осталось, но есть свежее сало, положишь на язык, само растает. А потом спать, и никто ему в этой жизни больше не нужен. Кроме Риты. Но с ней он может встречаться только во снах.

– Лаверов ничего не сможет рассказать. Ни вам, ни мне, никому. Если вы заметили, о Маркушиных я говорила в сослагательном наклонении. Маркушина могла ударить. Ядрышеву. Маркушин мог шантажировать Лаверова. Но было ли это на самом деле, я не могу утверждать. – Парфентьева коварно улыбалась, изобличительно глядя на Холмского.

Надо же, он такой наблюдательный, а на нюансы в общении внимания не обратил.

– Я заметил, но вы же следователь, вам выяснять, кто что мог, кто что не смог. Труп вы нашли, от него и начинайте расследование. А я всего лишь врач скорой помощи.

– Труп мы нашли. Но в самый последний момент. А если бы увезли труп?

– Надеюсь, вы склоняете меня сослагательно, – усмехнулся Холмский. – Могли бы, но не накажете, да?

– Наказывать я вас не стану, но вы сейчас подробно в письменной форме изложите все ваши наблюдения… Выводы я буду делать сама! – немного подумав, добавила Парфентьева.

– Не колются Маркушины? На Лаверова все валят?

– Напрасно иронизируете. У них есть все шансы выкрутиться.

– И фамилия у этого шанса есть? – усмехнулся Холмский.

Фемида – девка слепая, но свободных нравов, если даже лифчика не носит. При наличии серьезного покровителя Маркушины действительно имели все шансы выйти сухими из воды. Брат мог отделаться минимальным, если не условным сроком, а сестра и вовсе избежать ответственности.

Рассказ о подробностях отнял у Холмского почти два часа. Наконец, он смог попрощаться с Парфентьевой и пообещать ей, что больше никогда не будет скрывать свои наблюдения от следствия.

А с трупом действительно нехорошо получилось. Тело несчастной девушки могли перезахоронить, не оставив о ней светлой памяти. На подземную стоянку под торговым центром Холмский заезжал, испытывая чувство вины. И заметив лежащего на земле мужчину, тут же нажал на педаль тормоза.

Мужчина лежал в позе человека, пытающегося избавиться от захвата сзади. Кто-то напал на него со спины, набросив удавку на шею, он пытался оттянуть ее, но преступник оказался сильней. Повалил жертву, довел начатое до конца и убрался, оставив после себя мертвое тело. Или не совсем еще мертвое?

Пульс отсутствовал, дыхание не угадывалось, но еще не расширились зрачки, возможно, не все потеряно. Поднимать ноги вверх, натирать уши уже поздно, нужен непрямой массаж сердца, но у пострадавшего запал язык, закупорив дыхательные пути. К счастью, челюсти разжались довольно легко, а как вытаскивать язык, Холмский знал. И непрямой массаж сердца проводить умел, и пластиковый переходник «рот в рот» у него имелся, до машины рукой подать. Открыл багажник, достал аптечку, а заодно потребовал вызвать скорую помощь и полицию. Мужчина какой-то к месту подтянулся с телефоном в руке, женщина за ним шла, собираются зеваки. С одной стороны, хорошо, а если затопчут следы преступника, пусть это остается на их совести.

Опускаясь на колени перед пострадавшим, Холмский еще раз подумал о следах преступления. Мужчину явно душили, вряд ли шнурком или тонкой веревкой, скорее всего, поясным ремнем. Удавки нигде не видно, но под внедорожным «Фольксвагеном», руку протяни, валяется свежий огрызок яблока. Даже не огрызок, а просто надкушенный плод. Следы от зубов заметны, но с этим яблоком пусть работают криминалисты. Если вдруг огрызок оставил преступник.

Холмский вставил в рот потерпевшего переходник, задрал нос и с силой вдохнул воздух. Дальше непрямой массаж, руки вместе, основание нижней ладони с силой давит на грудную клетку, на четыре качка один глубокий вдох. Помощника у Холмского не было, приходилось качать самому, и ему повезло, пострадавший наконец задышал. Но в себя не приходил. Холмский достал из аптечки нашатырь, увы, это не помогло. Мозг не хотел включаться, но дыхание усиливалось, это уже хорошо.

Холмский поднялся, от резкого движения кровь хлынула вверх, закружилась голова.

– Вам плохо?

Мужчина с утиным носом взял его за руку и зачем-то сдвинул к лежащему на земле человеку. И задом стал к «Фольксвагену», под которым валялся огрызок. А у самого левый нижний карман жилетки оттопыривается. Или яблоко в нем, или что-то другое. А правый нижний карман надорван, и в нем пусто. Холмский насчитал восемь карманов на одной жилетке, но основных из них два. И оба косые, под прямыми накладными. Один из этих косых карманов и надорван, кто-то запустил в него руку и с силой потянул на себя.

– Все в порядке! Отойдите, пожалуйста! Нельзя здесь находиться!

Холмский сам взял мужчину за руку, потянул в сторону от «Фольксвагена», но тот все-таки умудрился незаметно пнуть огрызок яблока, затолкав его вглубь под машину. Пнул незаметно для зевак, но не для Холмского.

– А ты из полиции? – резко спросил утконосый.

– Я врач, а полиция сейчас подъедет.

– Я тоже врач, и что?

Мужчина отошел в сторонку, но уходить не спешил. Повернулся к Холмскому, упер руки в бока, при этом распахнув полы жилетки.

Джинсы у него без ремня, на поясе держались за счет подходящего размера. Чистые джинсы, только что после стирки, еще не успели растянуться. Чистые джинсы, только одна штанина испачкана, сбоку, на уровне коленки, грязь совсем свежая. Позавчера весь день шел дождь, машина, возле которой душили человека, стояла немытая.

– Не врач ты! – глядя на утконосого, качнул головой Холмский.

– А кто я?

Холмский покачал головой. Не самое сейчас подходящее время, чтобы задаваться вопросом, почему под левым глазом у мужчины больше морщин, чем под правым. Может, потому что он чаще щурит левый глаз, чем правый. И эта жилетка со множеством карманов, какая обычно бывает на вооружении у профессионального фотографа, для множества мелочей, которые приходится таскать с собой. И еще взгляд у мужчины быстрый, оценивающий, запоминающий. Фотограф искал ракурсы, а нашел надкушенное яблоко. Затолкал его под машину и обрел душевное равновесие. Но нервы все еще зудят, душа требует конфликта, но ничего не будет. Не станет утконосый обострять ситуацию, понимает, что нужно держаться в тени.

– Мужчина, ну что вы к человеку пристали? – вмешалась женщина с большой родинкой под носом.

– Вот не делай людям добра!.. Все, все!

Зевак становилось все больше, утконосый сдал назад, хотел затеряться в толпе, но Холмский не выпустил его из виду.

Наряд полиции прибыл раньше скорой.

– Что тут у вас? – пристально глядя на Холмского, спросил офицер с маленьким носом над большой верхней губой. – Кто вы?

– Да вот, случайно проезжал, смотрю, человек лежит, а я врач скорой помощи.

– Живой?

Мужчина дышал, даже щечки порозовели, но в сознание не приходил.

– Искусственное дыхание…

То ли утконосый жить не мог без яблок, то ли они успокаивали нервы, так или иначе он уже вгрызался зубами в кисло-сладкую плоть. То самое яблоко достал, которое оттопыривало карман. Уходить он не спешил, зевак много, он всего лишь один из них.

– После насильственного удушения.

К «Фольксвагену» подошел молодой мужчина в дорогом спортивном костюме.

– Я могу уехать? – спросил он, явно рассчитывая на положительный ответ.

Во-первых, он освободит место, будет больше пространства для маневра. Во-вторых, машина новая, дорогая, ее могут поцарапать, а ему это нужно?

– Пока не можете, – глядя на офицера, сказал Холмский. В первую очередь он обращался к сотруднику, а потом уже к владельцу автомобиля.

– Почему это?

– У вас под машиной вещественное доказательство. Огрызок яблока, который оставил преступник. Потерпевший дернул его за карман, яблоко выпало… Осталось второе яблоко. Преступник сейчас с удовольствием его доедает. Прямо у вас на глазах, товарищ старший лейтенант.

Полицейский действительно смотрел на утконосого. Смотрел, потому что разговор зашел про яблоко.

– Вы же можете проверить у него документы?

Утконосый заметно растерялся, увидев, что к нему направляется полицейский, подался назад, но все-таки сдержал предательский порыв убежать.

– Гражданин, а документики ваши можно? – потребовал старлей.

– А почему именно мои?

– Яблоко в неположенном месте едите, – сказал Холмский.

– А при чем здесь яблоко?

Утконосый хотел было выбросить плод, но Холмский успел схватить его за руку. И отобрав яблоко, показал его полицейскому.

– Затем, что прикус у вас не совсем правильный, яблоко вы кусаете снизу, нижними резцами. И то яблоко, которое вы затолкали под «Фольксваген», надкушено именно так.

– Какой «Фольксваген»? – запаниковал утконосый.

– Документы?

– Ну, документы я дам…

Мужчина достал из верхнего кармана жилетки портмоне, вынул из нее водительские права.

– Щербаков Иван Михайлович, – одним глазом прочитал офицер.

Другим он смотрел на подъезжающую к месту скорую помощь.

– Где ваш брючный пояс, Щербаков Иван Михайлович? – спросил Холмский.

– Так не ношу…

– Ну да… А джинсы где испачкали? Хотите экспресс-ответ? О машину потерпевшего вы испачкались. Спорим, экспертиза это подтвердит?

Спорить Щербаков не стал, он просто оттолкнул от себя полицейского, развернулся на сто восемьдесят, но убежать не успел. Холмский вовремя подставил ногу, Щербаков споткнулся, опустился на колено, но подняться уже не смог. Полицейские набросились на него, скрутили.

– Этот ублюдок Хмелевский мне всю жизнь сломал! – орал задержанный.

Потерпевшего увезли, задержанного отправили в участок, Холмского не отпускали. Сначала он давал объяснение старшему наряда, затем подъехал следователь, у него тоже имелись вопросы.

– И почему я не удивлена?

Парфентьева смотрела на него, как на городского сумасшедшего, случайно вдруг свершившего благое дело.

– Я почему-то тоже.

– Орудие убийства так и не нашли.

– Ищите лучше.

– А яблоко Щербаков мог просто обронить. Он парковал машину по соседству с машиной Хмелевского.

– И мог испачкаться о машину Хмелевского, когда подходил к своей.

– Совершенно верно.

– Я не задерживал Щербакова, с меня взятки гладки. А убивал Щербаков или нет, выясняйте сами.

– А вы всегда как будто бы ни при чем? – с укором спросила Парфентьева. – Ваше дело прокукарекать, а там хоть не рассветай?

– Я сказал, что Хмелевского убили, я не оговорился! – Холмский с трудом сдерживал злость. – Я нашел Хмелевского мертвым, это чудо, что я смог его оживить… Щербаков убийца, и грош вам цена, если вы не сможете доказать его вину!.. Всего хорошего!

Он повернулся к Парфентьевой спиной и услышал:

– Я вас не отпускала!

Но его это не остановило. Достала она его со своими непонятными претензиями. Он человека с того света вытащил, душителя, считай, разоблачил, а ей все не так.

Снова ограбление, на этот раз с летальным исходом. Хозяин квартиры не вовремя вернулся домой и нарвался на смертельный удар. Правда, умер не сразу, жена успела вызвать скорую помощь. К тому моменту, когда Холмский переступил порог квартиры, мужчина уже скончался, осталось только зафиксировать смерть. От проникающего ранения острым предметом в основание черепа.

Пока он заполнял документы, подъехала полиция, причем сразу следственно-оперативная группа, в состав которой входил кинолог с собакой.

Но собака след не взяла, и неудивительно, в квартире заметно пахло цитрусовыми. Собаки терпеть не могут запах цитронеллы, и преступники этим воспользовались. Но зачем?

Кобеля увели, его место заняла Парфентьева. И снова она не удивилась, увидев Холмского.

– Я могу ехать? – сухо спросил он.

– А как же помощь следствию?

– Вы и без меня прекрасно справляетесь. А у меня вызов. Может поступить в любой момент.

– Но пока же не поступил.

Парфентьева старательно хмурила брови, но при этом безотчетно приняла позу женщины, замершей в ожидании ласки или хотя бы утешения. Слегка выгнула спину, подавая верхние выпуклости вперед, а нижние – назад. И даже руку подняла, как будто хотела опереться о Холмского, о его сильное мужское плечо. Руку подняла после того, как расстегнула китель.

– Поступит. В любой момент.

– Значит, вам нечего сказать!

Все-таки Парфентьева положила руку ему на плечо, но тут же отдернула, как будто обожглась.

– Ольга Игоревна, как долго вы отсутствовали? – обращаясь к хозяйке квартиры, спросил Холмский.

– Недели две нас не было, – сказала женщина, даже не глянув на него.

Она не сводила глаз со своего мертвого мужа. Холмский оставил ее в покое и провел Парфентьеву в кабинет, где находился вскрытый сейф. Кресло за столом преступник сдвинул, чтобы не мешало работе, но здесь в кабинете находился еще и кожаный диванчик с деревянными накладками на подлокотниках.

– Смотрите, на столе пылевой налет, две недели пыль не протирали. А на подлокотнике дивана пыли нет. О чем это говорит? О том, что совсем недавно здесь сидел преступник. Сидел и смотрел в телефон. Пока его напарник возился с сейфом. Преступник сидел, не опасаясь полиции. А почему полиция его не пугала?

Холмский вывел Парфентьеву в прихожую, там, где находился пульт охранной сигнализации.

– Система очень серьезная, преступники понимали, что так просто ее не взломать. Да они в общем-то и не пытались.

Холмский указал на мини-видеокамеру, замаскированную шелковым платком, свисающим с крючка вешалки.

– Глазок четко направлен на пульт охранной сигнализации. И я почему-то уверен, что сегодня утром сигнализация срабатывала. Прибыл наряд, сигнализацию отключили, какой код вводили сотрудники, я не знаю, у меня нет записи с этой вот видеокамеры…

– Почему сегодня утром? – хищно вскинулась Парфентьева, готовая наброситься на Холмского и заклевать его.

– Камера дешевая, красная цена тысяча рублей в базарный день, питание автономное, аккумулятор слабый. А камеру не сняли. Почему? А потому что на момент преступления камера работала, и преступники могли держать под наблюдением дверь квартиры. Откуда могли появиться полицейские. Логично?

– Нас и сейчас видят?

Парфентьева механически сдвинула шарф, закрыв глазок видеокамеры. А Холмский провел ее в комнату, где лежал покойник.

– Про удар я говорить не стану. Удар в основание черепа тонким прочным предметом, возможно, шилом. Такой удар – почерк диверсанта, поражается продолговатый мозг, смерть наступает мгновенно от остановки дыхания и сердца. В нашем случае потерпевший умер не сразу, видимо, преступник ударил неточно. Но куда бить, он знал. И умел…

– Не хотели говорить про удар, но сказали. Может, потому что вам нечего больше сказать?

– Про сейф вы и сами все скажете. Система простая, подобрать код – дело времени. А время у преступников было. Они не особо торопились…

– Все?

– А вас не смущает, что сигнализацию отключили изнутри? А почему преступник разбрызгал… Щедро разбрызгал спрей цитронеллового масла. На всякий случай. Если вы вдруг догадаетесь, откуда взялся этот слизняк.

Раздавленная пальцами улитка без панциря лежала под вскрытым сейфом.

– Я говорил, преступник возился с сейфом, видно, не смог с ходу справиться с ним. Орудовал так усердно, что прилипший к нему слизняк отвалился. И попал под ногу. А где к преступнику прилип слизняк, этот извечный спутник мокроты и сырости? Квартира на первом этаже, но сырости я здесь не замечаю. Сырость у нас в подвале…

Холмский вышел из кабинета.

– Ольга Игоревна, будьте добры, расскажите следствию об особенностях вашей квартиры, – попросил он.

Но женщина не реагировала. Если бы ее взгляд имел способность воскрешать людей, Семен Борисович Сысоев уже отбивал бы на радостях чечетку. Но, увы, женщина смотрела на мужа, а он все не оживал.

– Первый этаж, персональный погреб под лоджией, – ответил за нее Холмский. – От подвала погреб отделяет кирпичная кладка…

На этом доклад закончился. В движение пришли все: и оперативники, и криминалист. Даже Парфентьева вышла на балкон, где вдруг стало тесно.

Как и ожидалось, грабителей и след простыл. Проход в погреб из общего подвала они сделали уже давно. Ограбив и убив хозяина квартиры, они благополучно спустились в погреб и беспрепятственно ушли через подвал.

– Я могу ехать? – обращаясь к Парфентьевой, спросил Холмский.

– Почему вы сразу не сказали про погреб? – предсказуемо оторвалась на нем женщина. – Устроили культпросвет… Меня уже тошнит от вас, Холмский!

– Я могу ехать, – в утвердительной форме повторил он.

– Вы не ответили на мой вопрос?

– Я не ответил на вашу истерику. А если вы спросите нормально, я отвечу вам, что преступники скрылись через погреб, не дожидаясь вашего прибытия.

– Тогда почему они оставили камеру?

– Не наблюдали они за нами. Наблюдали за дверью, пока взламывали сейф!

– Почему они? Разве преступник не мог быть один?

– Кто-то вскрывал сейф, кто-то следил за дверью.

– Через телефон?

– И камеру, – кивнул Холмский.

– А преступник этот не мог смотреть за дверью без камеры? Обязательно нужно было сидеть в кабинете?

– Не знаю, как преступник следил за дверью. Может, он просто сидел на диване, – пожал плечами Холмский.

Какая разница, сколько было преступников? Главное, что зашли они через подвал, ограбили квартиру и убили некстати вернувшегося хозяина. Может, это сделал один человек, сути это не меняет.

– Допустим, вы правы, и преступников было двое. Или даже трое, – наседала Парфентьева. – Почему они оставили камеру?

– А почему вы пришили пуговицу зелеными нитками?

Холмский тронул пальцем ту самую пуговицу на кителе, которую Парфентьева оборвала в своем кабинете.

– Наверняка хотели перешить, да забыли!

Парфентьева смутилась, торопливо застегнула китель.

– Откуда вы такой взялись? Все видите, все замечаете…

– И даже предсказываю будущее. Сейчас поступит вызов, и мне придется уехать. У вас свое дежурство, у меня – свое.

– Значит, преступников было как минимум двое?

– И они знали, что в этой квартире водятся деньги. И знали, как в нее проникнуть. Увы, больше я ничего не могу вам сказать. Все, что я увидел, все выложил…

– На Советской улице вы догадались, что жена ограбила мужа, – вяло проговорила Парфентьева.

– На Советской улице? – Холмский не смог сдержать удивления.

Он-то считал, что семейный конфликт улажен, но, видимо, Образцов заявил на жену.

– А вы что думали? – встрепенулась Парфентьева.

Так оживает заснувший комар, учуяв запах крови.

– От следственного комитета ничего не скроешь!

У Холмского в кармане завибрировал телефон, звонил водитель, поступил вызов, улица Декабристов, дом сто семнадцать, ожог кипятком. Дело срочное, медлить нельзя.

– Я же сказал, сейчас поступит вызов, и вы не сможете меня остановить.

Уходил Холмский, не прощаясь. Но вернуться не обещал. Он действительно ничем не мог помочь следствию. Да, он умел видеть то, что другие не замечали, и умел быстро соображать, но розыск преступника не по его части. Опросы свидетелей, родных и близких потерпевших, тщательное отделение плевел в поисках зерна истины – это занятие не для него. Это стихия Парфентьевой, так что счастливого ей плавания и семь футом под килем. А его призвание спасать и лечить людей. За себя и за покойную жену.

Кипятком обжегся мальчик десяти лет. Ничего страшного, ожог второй степени, покраснение кожи, волдыри, поражены все слои эпидермиса. Холмский наложил на рану стерильную повязку, прописал «Пенталгин», после чего принял решение отвезти мальчика в больницу. После того как мать, наотрез отказавшись от лекарств, всерьез и в здравом уме заявила, что все обезболивающие препараты разъедают мозг. Вот и как такой клуше доверить больного ребенка?

Ночью поступил еще один вызов от таких же странных родителей. Девочка восьми лет засунула палец в фарфоровую солонку, Холмский предложил ее разбить и едва не получил вилкой в глаз за такое кощунство. Оказывается, эта солонка являла собой редчайшую историческую ценность и передавалась из поколения в поколение. Лия в шутку предложила ампутировать палец, а отец всерьез задумался. Соглашаться не спешил, но и отказ последовал не сразу. До ампутации, конечно, дело не дошло, палец вытащили с помощью обыкновенного вазелина и божьей помощи. Но Холмский пополнил свой личный список людей со странностями. Довольно-таки большой список, в который он вполне мог включить того же Щербакова. Хмелевский всего лишь увел у него девушку, причем давно, лет двадцать назад, Щербаков и забыть об этом уже успел. А нет, увидел Хмелевского на стоянке, и старая обида ударила в голову. Ну не идиот?

И все-таки ночь прошла без происшествий. Утром Холмский сменился, съездил в магазин, вернулся домой, управился с делами. Ближе к вечеру напарился в баньке, накрыл стол и с чувством исполненного долга принял на грудь сто пятьдесят граммов. И стал тихонько засыпать под монотонное бормотание телевизора. И в ожидании, когда душа попросит последний дринк. Бессонная ночь давала о себе знать, но Холмский точно знал, что не заснет, пока не выполнит свой приятный норматив.

Из дремы его вывела внезапная мысль, будто дятел сел на голову и стукнул клювом. На память пришел кожаный с деревянными подлокотниками диванчик в кабинете Сысоева. Сейф довольно-таки простой, единственная сложность с ним в том, что его скрывала картина за рабочим креслом. Преступник не мог долго возиться с сейфом, а с подлокотника практически стерта вся пыль. Причем руками подлокотник трогали по всей длине. Как будто подлокотник от дивана отжимали. И ковер на полу сдвинут, причем давили на угол, который находился под диваном. Возможно, давил человек, стоявший перед диваном на коленях, отжимая подлокотник…

Может, и права была Парфентьева. Действительно, зачем преступнику наблюдать за дверью через камеру, если он мог просто находиться в гостиной? Сидеть на диване и наблюдать за дверью через зеркало. А преступник находился в кабинете, и на диване он там не просто сидел. Возможно, он что-то искал.

В этот момент сработал звонок в прихожей. За калиткой стояла молодая симпатичная женщина в пилотке и форменном платье. Смотрелась Парфентьева великолепно, как будто спустилась на грешную землю с обложки ведомственного журнала. Изящная кожаная папка под мышкой гармонировала с ее официальной напыщенностью. На обочине стояла бордовая «Мазда» одной примерно свежести с хозяйкой, в таком же прекрасном состоянии, но уже как минимум не юная.

Холмский открыл калитку и молча приложил руку к груди. Слов нет, но эмоции захлестывают.

– Во-первых, здравствуйте! – уколола его Парфентьева.

– У меня такое чувство, что мы сегодня виделись.

– Вчера.

– Утром я ждал вызова на допрос. Не дождался. Но такое ощущение, что весь день отвечал на ваши вопросы… Но вы, конечно же, справились без меня.

– Не совсем, – поморщилась Парфентьева.

– Преступников установили, но не задержали.

– Так и будем на пороге разговаривать?.. Могу выписать повестку… На сегодня.

Холмский провел гостью в дом.

За порядком в доме следила жена. Следила с фотографий, они здесь на каждом шагу. И со всех фотографий Рита улыбается где-то весело, где-то грустно. Это ее дом, она полная здесь хозяйка, он всего лишь поддерживает чистоту. И живет здесь, совершенно не желая ничего для себя менять.

В гостиной тихонько работал телевизор, на столе почти пустой графинчик. Пельмени остыли, смотрелись уже далеко не так аппетитно.

– Выпиваете? – вроде как строго и укоризненно спросила Парфентьева.

Она смотрела на фотографию Риты, стоявшую в рамке на телевизоре. Профессиональное фото, в Черногории отдыхали, берег моря, закат, Рита такая счастливая, раскрепощенная. Холмский любил эту фотографию, на этом берегу Рита его и ждет, когда-нибудь он присоединится к ней, и они снова будут вместе.

– Жена мне разрешала. Но только после смены. И не больше два по сто… Присаживайтесь!

Холмский глянул на жену, пусть не переживает, Парфентьева угрозы не представляет.

– Чай, кофе? – спросил Холмский.

К чаю он мог подать печенье, домашнее, невестка угостила. Рабочий день закончился, наверняка Парфентьева не прочь перекусить… В действительности все оказалось гораздо сложней.

– А водки не предложите?.. Граммов сто, не больше.

– Само собой!

Холмский забрал графинчик, налил в него водки из холодильника. Подал с парой свежих бутербродов и плошкой квашеной капусты. И огурчиков положил.

– Капустка квашеная, огурчики маринованные, собственного приготовления. Очень вкусно… Теперь вы хвастайтесь! – усаживаясь в свое кресло, сказал он.

– Чем? – не сразу поняла Парфентьева.

– Успехами на деловом фронте. Сколько было преступников? Пальчики сняли? Личности установили?

– Следы пальцев не обнаружены, – покачала головой Парфентьева.

– И все равно за успех вашего отнюдь не безнадежного дела!

Холмский налил водку по стопкам, поднял свою стопку, Парфентьева посмотрела на него, как будто он собирался споить ее и уложить в постель. Как будто это он предложил ей выпить и сейчас настаивал на этом.

– Даже не сомневайтесь, ограбление будет раскрыто!

Парфентьева подняла стопку, хотела выпить, не чокаясь, но вовремя сообразила, что сама же создает плохую примету. Не чокаясь, пьют по «глухарю», а она должна раскрыть дело. Или ее признают профнепригодной.

Закусила она огурчиком и капустки попробовала. Кивнула в знак одобрения и взялась за бутерброд. Холмский подал чаю.

– Как же так, преступники фактически хозяйничали в квартире – и ни одного пальчика, – сказал он, усаживаясь.

– Новые технологии, жидкие силиконовые перчатки.

– Видеокамера, цитрусовый спрей… Что Сысоева говорит? Кто знал про сейф?

– Ну, кто мог знать, сын покойного, возможно, его друзья, уголовный розыск отрабатывает, но я думаю, это тупиковый путь. Даже если будут подозреваемые, где брать доказательства?

– Неужели ни одного пальчика, ни одного волоска?

– Ну почему же, пару выпавших волос мы нашли. А что это дает?.. Хорошая у вас водочка, – намекнула Парфентьева.

Водочка самая обыкновенная, но Холмский знал, что на первой стопке женщина не остановится. Устала она от работы, от постоянного напряжения, расслабиться хотела. Хотя бы чуть-чуть раскрепоститься.

В прошлый раз он налил себе капель двадцать, и сейчас столько же. А Парфентьевой – все пятьдесят.

– Себя почему обделяете?

– Я же говорю, норма у меня, осталось тридцать граммов. Больше ни-ни, а то сопьюсь.

– И что, можете остановиться? – не поверила Парфентьева.

– Как раз собирался закругляться, думал, приму пятьдесят капель, и все, а тут вы вдвоем.

– Кто – «мы вдвоем»? – Парфентьева глянула на Риту, смотрящую на нее со стены.

– Вы и одна очень интересная мысль. Боюсь, что преступник что-то потерял. Возможно, что-то у него выпало и завалилось за боковину дивана, на котором он сидел, пока его приятель вскрывал сейф… Или он просто неудачно присел отдохнуть.

– А если правда что-то потерял? – вскинулась Парфентьева.

Она правильно все поняла и с силой вставила пальцы в щель между сиденьем кресла и его боковиной. В щель, куда постоянно что-то выпадает.

– Надеюсь.

– Ну так надо ехать!

Парфентьева хотела подняться, но не смогла вытащить пальцы.

– Эй! – разволновалась она.

Снова попыталась вытащить пальцы, но лишь скривилась от боли.

– Поверить не могу! Сегодня на смене был примерно такой же случай! – Холмский сделал страшные глаза и придал голосу зловещий тон.

И это подействовало, Парфентьева смотрела на него так, как будто он собирался вынести ей смертный приговор.

– Ничего не смогли сделать! Пришлось ампутировать руку!.. Я сейчас!

Холмский стремительно вышел, не позволив женщине выразить сомнение и этим успокоить себя. Вернулся он с маленьким топориком в руке.

– Вы это серьезно? – побледнела Парфентьева.

– Поверьте, будет не больно!

Холмский вставил угол бойка в расщелину между вертикальной и горизонтальными плоскостями, расширил зазор, и женщина смогла высвободить пальцы.

– Говорю же, будет не больно! – улыбнулся он.

Парфентьева ничего не сказала, но глянула на него как на законченного психа, от которого лучше держаться подальше.

– Ну так что, едем на Герцена? – спросил он.

– Может, я лучше без вас?

– Сами поищете?

– Поехали!

…Дверь открыла незнакомая женщина примерно одного возраста с хозяйкой квартиры. На лбу траурная лента, осоловевшие глаза, запах свежего перегара. Но эта хотя бы держалась на ногах, а Сысоева даже не смогла подняться со стула на кухне. Несчастная женщина, еще сегодня утром слегка уставшая, но довольная жизнью возвращалась из Геленджика, и вдруг такое – ни мужа, ни денег. Да и черт с ними, с деньгами… Холмский с сочувствием глянул на Ольгу Игоревну.

Топорик к собой он брать не стал и, как оказалось, зря. В зазор между сиденьем и боковиной действительно что-то завалилось, подруга Сысоевой предложила кухонный нож, поскольку ничего другого найти не смогла. Нож погнулся, пришлось лезть в шкаф, где находился более серьезный инструмент.

Гвоздодер подошел на все сто, Холмский увеличил зазор и вытащил распечатанную на принтере фотокарточку актера Тома Харди. Небольшого формата, примерно три на четыре сантиметра, как раз, чтобы вставить в удостоверение сотрудника полиции. Актер он известный, топовый, но ладно бы открытка, а этот снимок распечатали на обыкновенном фотопринтере.

Сысоева видела эту фотографию впервые.

– А вы не знаете, откуда взялся этот снимок? – обращаясь к подруге Сысоевой, спросила Парфентьева.

– Понятия не имею… Но Семен любил кино, и Том Харди ему нравился… Кажется… Да, что-то говорил…

Фотографию мог потерять сам Сысоев или кто-то из его домашних, но Парфентьева уже мысленно внесла снимок в список вещественных доказательств. Фото глянцевое, отпечатки пальцев вполне могли остаться на бумаге, и она повезла снимок дежурному криминалисту.

Парфентьева пропустила всего пятьдесят граммов, даже не захмелела, да и Холмский чувствовал в себе силы управлять машиной. Но за руль все же села Парфентьева. За руль своей «Мазды». Ездила она быстро, погоны офицера следственного комитета надежный оберег от проверок на дороге, тем более с таким-то мизерным промилле в крови.

Парфентьева оставила машину на парковке перед зданием городского УВД, вышла, ничего не сказала. Холмский мог спокойно уйти, вызвать такси и уехать, но он оставался на месте. Интересно было знать, чьи все-таки пальчики на фотографии. К тому же имелась и другая причина остаться. Рита, правда, не хотела с ним соглашаться.

«Как я могу уйти? – оправдывался Холмский. – Как я могу оставить машину открытой? А вдруг воры?»

«Воры?» – удивленно повела бровью Рита.

Он полулежал в кресле, а она сидела за рулем автомобиля, белый халат на ней и почему-то темно-синяя форменная пилотка. Как у Парфентьевой.

«Здесь же полиция! Какие воры?.. Нет, если она тебе нравится, я не против. Ты мужчина, тебе нужны женщины…»

Рита улыбнулась, но обиду скрыть не могла.

– Да не нужны мне женщины!

– Что? – голосом Парфентьевой спросила Рита.

Холмский открыл глаза и понял, что разговаривает с живой женщиной. Парфентьева сидела за рулем, собираясь ехать, и удивленно смотрела на него. Пилотка на голове. Она так живо напоминала сейчас Риту… А ведь есть в них что-то общее. Русые волосы, овал лица, одинаковый разрез глаз…

– Я что, во сне разговариваю?

– Не знаю, не спала с вами. И не собираюсь!

– Пальчики сняли?

– Нет ничего.

– Это и подозрительно. Сысоев непременно оставил бы отпечатки пальцев.

– Подозрительно. Если учитывать, что на фотографии обнаружились следы силикона.

– Жидкие перчатки?

– Причем следы совсем свежие.

– Значит, я был прав.

– А что нам это дает? – невесело улыбнулась Парфентьева. – Искать преступника среди фанатов Тома Харди? Перспектива, прямо скажем, сомнительная.

– Меня смущает размер фотографии. Как будто с удостоверения сотрудника ее сняли.

– Тыльная сторона фотографии чистая, только следы силикона. Следов клея не обнаружено.

– Значит, готовили под удостоверение сотрудника.

– Скорее, под удостоверение любителя пива, – усмехнулась Парфентьева.

– На самом деле ничего смешного. Может, преступник у нас весельчак, шутку юмора кому-то хотел устроить. Или даже себе. Здравствуйте, мы из полиции! Или из Думы, от партии любителей пива! Представляете, показывает удостоверение, а там Том Харди на фотографии. Вот теперь должно быть смешно.

– Скорее, нелепо.

– Зачем же тогда фотография?

– Как говорят в народе, утро вечера мудреней. Поехали, отвезу вас домой, товарищ доктор… Холмский… Буду называть вас доктор Холмс, если поможете мне раскрыть это дело.

– А как называть вас, если дело раскроете вы?

– Я это дело и раскрою. Поэтому уже можете называть меня просто – товарищ капитан юстиции Парфентьева… Ну так что, домой вас отвезти?

Холмский с настороженностью глянул на товарища капитана юстиции Парфентьеву, сама форма вопроса предполагала, что у нее имелись другие варианты. В кафе, например, могли отправиться или в бар, где можно напиться. Но доктор Холмский не алкоголик, а на данный момент еще и поборник трезвого образа жизни.

– Домой. Рубит меня. После смены.

– Я тоже после смены, – разгоняя машину, сказала Парфентьева.

И глянув на Холмского, как на безнадежного старпера, замолчала. Подвезла его к дому и кивком указала на дверь. А ему вдруг расхотелось уходить. Парфентьева так живо напоминала сейчас Риту.

– А если наш преступник похож на Тома Харди? – спросил он.

Парфентьева, похоже, думала о чем-то личном, поэтому не сразу его поняла.

– Преступник похож на Тома Харди? – включаясь в разговор, спросила она.

– Или кто-то из его друзей похож на Тома Харди. Может, хотел подшутить, поэтому приготовил фотографию.

– Интересная, конечно, идея… – Парфентьева крепко задумалась, не зная, что делать с этим открытием.

– Насколько я знаю, в полиции существует система распознавания лиц. Вряд ли Том Харди проходит по вашим базам, но, может, система выдаст нам кого-то другого. И очень похожего.

– А может, и выдаст!

Парфентьева сдала назад, развернулась и в обычной своей манере стремительно набрала скорость.

– А вы ничего не забыли, товарищ капитан юстиции? – с иронией спросил Холмский.

Откликнулась она не сразу.

– А-а, что?

– Высадить меня забыли. Или вы хотите распознать меня?

– А что вас распознавать? Обычный зануда… Не лишенный способностей… к медицине.

– Всего лишь способностей?

– Был бы талант, вы бы на скорой помощи не работали.

– А если это мое призвание?

– Не оправдывайтесь, Холмский! Я не хотела вас обидеть ни в коем случае, просто иногда вы ведете себя как невыносимый… зануда.

– Вы хотели сказать, невыносимый старпер.

– Все-таки обиделись… Что ж, с меня рюмка чая. Если ваша версия окажется верной.

Парфентьева подъехала к управлению и снова затерялась в темных коридорах за стеклянной дверью, в этот раз она пропадала два часа. Наконец вернулась, села в машину, разбудив Холмского.

– Снова жена снилась? – не без сарказма спросила она.

– Том Харди снился.

Холмский решил не спрашивать, с чего она взяла, что в прошлый раз ему снилась жена.

– Вы правы, Том Харди в наших базах отсутствует, но нашелся один товарищ, похожий на него. Который нам совсем не товарищ. Судимость за кражу… В общем, ребята уже выехали, будем ждать результат.

– Когда ждать?

– Уже ждем. Думаю, в течение двух часов узнаем результат… С меня чашка крепкого кофе, как я и обещала.

– Рюмка отменяется? – в шутливой манере спросил Холмский.

Но Парфентьева юмора не поняла. И глянула на него удивленно и с осуждением.

– Я на работе, какая рюмка?

Она действительно привезла его в кафе неподалеку от ГУВД, велела принести кофе, а он заказал полноценный ужин – разумеется, на двоих. Время близилось к полуночи, а она без ужина – сто граммов и огурчик не в счет.

Кафе небольшое, уютное, диваны такие мягкие, удобные, после ужина Холмский стал засыпать. Клевала носом и Парфентьева. Наконец ей позвонили, она ответила, выслушала и, сбрасывая вызов, удивленно-восторженно глянула на Холмского.

– Ну что, по домам, доктор Холмс?

– Неужели раскрыли дело?

– Ну, не совсем, конечно. Но подозреваемый признался, дружок его убил Сысоева. Дружок уже в поезде, в Сочи едет. Там его и встретят. Но без нас… Или в Сочи махнем?

– В Сочи? Со старым занудой? – усмехнулся Холмский.

– Действительно, что мне там со старым занудой делать? – тем же ответила Парфентьева.

Она привезла его домой, он открыл дверь, собираясь выходить.

– Позвоните мне минут через двадцать, – зевая, сказала она.

– Зачем? – сначала спросил, затем уже догадался Холмский.

И ровно через двадцать минут позвонил, чтобы спросить, как она доехала. Проявил заботу о ней, как она того и хотела. Парфентьева ответила сухим сообщением, доехала нормально, все в порядке.