Код из лжи и пепла

Глава 1

«Пуля, пронзившая воздух, двигается с той же жестокостью, что и память. Однажды вылетев из ствола, она уже не подчиняется хозяину. Она просто летит. И все, что остается – это считать секунды до удара».

– Амайя Капоне, раздел «Баллистика и вина», личные заметки.

Я помню день, когда умерла моя мать. Не сквозь слезы, не в затуманенном детском сознании, и уж точно не в образе жертвы. Я запомнила его так, как фиксирует событие наблюдатель с клинической дистанцией – будущий эксперт в области систематизированной смерти.

Выстрел раздался в упор – с хрустальной ясностью механизма, работающего без сбоя. Beretta M9A3 – эстетика функциональности, почти ортодоксальный выбор. Его жест был лаконичен, технически безупречен.

Он стоял слишком близко – ближе, чем допускает этика даже у палача. И все же – ни тремора в пальцах, ни следа сомнения в зрачках. Не вспышка аффекта, а акт воли. Не импульс – стратегия.

Он не убивал.

Он – вычеркивал.

Так, как время вычеркивает из биографии слабое звено. Как бог-редактор устраняет персонажа, нарушившего симметрию повествования.

В то время я училась решать уравнения с тремя неизвестными. Одно из них мне уже известно: смерть. Второе – выстрел. Третье… имя того, кто нажал на курок.

Пока у меня лишь два значения. Остальное – переменные, ожидающие расшифровки.

Когда взрослые спрашивают детей: «Ты скучаешь по маме?», они не ищут ответа, они провоцируют слезы, подменяя сочувствие банальным ритуальном.

Мне же хотелось спросить: «С какой дистанции был произведен выстрел», «Сколько секунд заняло решение выстрелить?» и «Был ли палец уже на спусковом крючке до того, как она заговорила?»

Но я молчала, наблюдала и училась.

Училась не прощать, а просчитывать. Чтобы когда-нибудь вычислить третью переменную.

Теперь мне двадцать два. И я знаю: все в мире можно предсказать. Даже предательство.

По статистике, в шестидесяти трех процентах случаев убийцы матери находятся в ближайшем окружении. В двадцати семи процентах – это были их союзники. В десяти процентах призраки из тени.

Я собираюсь найти тех, кто убил ее.

Математически. Хирургически. Хладнокровно.

Трава подо мной шептала не из страха – из узнавания. Природа, казалось, вдруг вспомнила, кого приютила в своих складках: не странницу, не дочь, а аномалию. В ее прикосновении чувствовалась мягкая покорность, как у прародителя, узнавшего в потомке чудовище, созданное не вопреки, а в логике эволюции. Самое чистое и точное искажение.

Я лежала на животе, врастая в землю не плотью – структурой. Кости отзывались в глубине почвы, как древние корни, что питались не соком, а задачей. Я больше не была телом, я была функцией. Природа не спасала меня, она пользовалась мной. Не с любовью, с точностью.

В руках лежала винтовка CheyTac M200 Intervention – не оружие, а импульс. Не механизм, а отголосок воли, оформленной в металле. Ее вес ощущался не как масса, а как соразмерность: между мной и расстоянием, между мыслью и ее реализацией.

Рация треснула помехами.

– Объект установлен. Повторяю: объект установлен, – прорезал эфир грубый голос, звучащий так, будто его обладатель курит с рождения.

– Вас понял. Превосходно. Госпожа, можете приступать, – откликнулся второй голос. Он был другой. Обернутый в холодную власть, в терпкую интонацию человека, который знает, когда люди перестают дышать.

Я выдохнула – коротко, беззвучно. Не как жест, а как знак равенства перед финальной строкой, где переменные наконец сходятся. В этом дыхании не было эмоции – лишь предельная ясность. Такой воздух вдыхают не перед выстрелом, а перед завершением формулы. Там, где все должно совпасть. Где ошибка невозможна.

На линии прицела – жестяная банка. Два километра и пятьдесят пять метров. Маленькая цель. Но суть не в ней. Суть в допуске к реальному бою. Завтрашнему дню. Эта банка – не проверка меткости. Это контрольная точка всей системы: тела, разума, дыхания.

Выстрел – это не просто траектория. Это взаимодействие десятков параметров, каждый из которых может внести погрешность. Температура воздуха. Атмосферное давление. Баллистика. Сопротивление. Даже малейшее движение – чужое дыхание – способно все изменить.

– Завтра операция, – произнесла я, не ожидая отклика. Это не было обращением – скорее, меткой в пространстве, вербальной координатой. – Сегодня – проверка. Проба пули. Контрольная точка перед выстрелом судьбы.

Позади царила гнетущая тишина. Один из подчиненных стоял с напряженными мышцами, готовыми взорваться в любой момент. Другой не отводил взгляда от бинокля, прокладывая глазами точный маршрут – каждый шаг выверен, каждая ошибка исключена.

Мир стянулся до предельной ясности: одна координата, расчетная дуга, миг тишины между намерением и последствием. В этой паузе дыхание – формула, пульс – переменная, от которой зависит финал.

– Она не двигается, – выдохнул Арон, не с восхищением даже – с благоговейной точностью. Руки скрещены на груди, как у мраморной фигуры, голос – сдержанный, почти на грани тишины. – Это не снайпер. Это античная богиня мести, перерисованная в современных чернилах.

– Я видел, как она стреляла, когда ей было восемь, – прошептал один из подчиненных, и сама цифра прозвучала как нарушение священного табу. – И все равно каждый раз – словно первое прикосновение к безвозвратному. Не просто взгляд в прицел, а диалог с концом всего. И по какой-то жестокой логике вселенной, ее слово всегда последнее.

Я не реагирую – реакция принадлежит жертвам.

Я считаю.

Угол – сорок два градуса. Не просто траектория, а линия воли, выведенная на плоскость необходимости.

Ветер – три метра в секунду, юго-восток. Он скользит по оптике, но не искажает цель.

Влажность – шестьдесят три процента. Воздух плотный и неподвижный, каждое дыхание тяжелело под гнетом надвигающейся бури.

Давление – стабильное. Механика мира пока со мной.

Пульс – шестьдесят один. Сердце встроено в уравнение.

До выстрела – четыре целых семь десятых секунды.

Решение уже дышит во мне. Осталось сделать его слышимым.

– Две тысячи пятьдесят пять метров, – сказала я, глядя в прицел. – Угол просчитан. Погода на стороне чистого выстрела.

Я слегка повернула голову.

– Как думаешь, Арон, вице-президент уже начинает потеть?

Он не ответил. Только кивнул – коротко, как команда без слов.

Выстрел прорезал воздух, расколов пространство на до и после. Звук не просто раздался, он взорвался, рассылая в вибрациях осколки тишины. Удар в грудную клетку пришелся тяжелым и безжалостным, как молот, опускающийся на наковальню. Хлопок – резкий, хрупкий, как трещина в стеклянном куполе, под которым дрожал мой мир.

В этот миг время перестало течь, сцена выстроилась по строгим законам порядка, каждый элемент занял свое неизменное место, с холодной и неумолимой точностью судьбы.

– Похоже, стоит, – прошептала я, перезаряжая винтовку движением, лишенным всякой жестокости и гордости. Лишь холодное знание – как у мастера, точно определяющего грань между светом и тьмой.

– Госпожа, – Арон подошел ближе, и его лицо стало каменным, словно фасад древнего храма, перед надвигающейся бурей. – Если вы когда-нибудь решите взойти на трон, я упаду на колени первым.

Я поднялась медленно – как знаменосец, что внимает ветру, не спеша, без излишнего пафоса, но с непоколебимой уверенностью. У беседки уже поджидал слуга. В одной руке – полотенце. В другой – почтение, сложенное из страха и преданности. Он принял винтовку не просто аккуратно – с благоговением, с которым вручают древний меч, выкованный не в кузнице, а в тишине перед выстрелом.

– Это была не тренировка, – сказала я, вытирая ладони, в которых все еще дрожала отдача. – Это было напоминание.

– Напоминание? – переспросил он тихо.

– О том, что я не забыла. Ни одной черты, ни одного угла. Что я по-прежнему точна. Что я по-прежнему Капоне. Во сколько будет подана машина?

Я смахнула пот со лба тыльной стороной ладони. Кожа нагрелась под солнцем, пальцы были сухие, с запахом пороха. Стерла пыль со щеки, расправила плечи и сделала шаг назад от огневой линии.

Гравий скрипнул под подошвой. Воздух был плотный, тянул вниз, как после броска – не вверх, а обратно, в вес тела, в тяжесть прожитого дня.

– В 04:50, – сказал Арон, не глядя в планшет. Он уже все знал. – Самолет будет готов к взлету в 05:00. Посадка – в 15:30 по местному времени.

Он не смотрел на меня – и не нужно было. Его слова не были репликой – они были продолжением линии, начерченной выстрелом.

Арон.

Он не просто тень моего пути. Он – та самая броня, которую ты не выбираешь, но однажды надеваешь и больше не снимаешь. Он был со мной в тот год, когда реальность впервые перестала быть абстракцией и стала рвать плоть. Его имя не титул, а оберег.

Среди людей отца он входит в ту тройку, чьи имена произносят шепотом, а приказы исполняют без паузы. Не просто приближенный. Кровная гарантия.

Для других он – угроза, идущая на двух ногах. Для меня – якорь в мире, где все остальное дрейфует. Он не брат мне по крови, но если бы ДНК отвечала за верность, его бы внесли в мой паспорт. Мы выбрали друг друга в жизни, где выбор – роскошь. И с тех пор не ошиблись ни разу.

Недавно ему исполнилось тридцать семь. Он не стал мягче. Не стал старше. Просто стал тише – как оружие с глушителем, все так же смертельно точное.

Мы отметили это, как и все остальное: за закрытыми дверями, под щелчки бокалов, с оружием под столом и разговорами, от которых у обывателя слиплись бы губы. Там, где улыбки не проявление чувств, а хорошо отрепетированная мышечная реакция.

– Собери всех в главный кабинет, – сказала я. Не повелением, не угрозой. Констатацией. Как закрывают дверь за последним шансом. – Пройдемся по деталям. Без допущений. Завтрашняя операция не прощает фантазий. Кто ошибется, пусть заранее проверит, насколько крепко его голова держится на шее.

Арон не ответил. Уже шел к рации, передавая команды, пока остальные застыли на долю секунды, хватая ритм моего голоса как приказ.

Я развернулась и направилась к дому. Под каблуками скрипнул гравий – ровно, отмерено. Белая громада, в которой стены хранят решения, от которых зависит судьба регионов. Дом, где запах старой кожи и выдохшегося табака напоминает, что власть – это не статус. Это шрам, пульсирующий под кожей. Здесь никто не смеется просто так. Здесь улыбаются только тогда, когда кто-то проиграл.

Дверь отворили до того, как я коснулась ручки. Слуга молча кивнул, отступая. Он знал: в этом доме не спорят с тем, кто возвращается с винтовкой в руках.

Я шла к кабинету, чувствуя, как каждый шаг – это не просто движение, а объявление готовности. Власть не носится на плечах. Она проступает в спине, в тембре голоса, в том, кто замолкает первым.

Сегодня замолчат все.

Арон шел рядом – на полшага позади, не потому что должен, а потому что знал: темп – мой. Его шаги совпадали с моими не по привычке, а по клятве, которую никто из нас никогда не произносил. Даже дыхание – ровное, контролируемое – звучало в едином ритме, не с телом, а с самой сутью происходящего.

Мы пересекали внутренний двор – гравий поскрипывал, колонны отражали отголоски движения. Я чувствовала, как взгляд Арона скользит по периметру: окна, крыши, углы. Проверка, не показная, а рефлекторная. Он не смотрел на меня – и в этом была его абсолютная вовлеченность.

Шли не просто как командир и телохранитель. Как два выстрела, сделанных с разницей в полсекунды. Один для предупреждения. Второй – чтобы закончить.

Во дворе пахло камнем и жарой. Мир держал паузу, как если бы все вокруг понимало, что следующая сцена – не репетиция.

Партия еще не окончена. И хотя ферзь давно выведен из игры, доска по-прежнему принадлежит нам.

– Аж мурашки по спине, – выдохнул кто-то из слуг. Не громко, не для нас – для себя. Голос треснул, как сухая ветка под давлением грозового неба.

Они не просто смотрели. Они всматривались – в походку, в жест, в молчание между шагами. Не в меня. В то, что стоит за мной.

Их трепет был не личным – фамильным. Это не я вызывала дрожь, это имя, которое я носила, как ожог. Имя, от которого у кого-то в роду трескались голоса, у кого-то – стены.

Я не просто была Капоне. Я ею становилась, шаг за шагом.

Не как корона – как клеймо.

Наследие, что обволакивает не мантией, а цепью. История, где решения – не выбор, а вена, по которой течет власть. Где подпись – это не чернила, а кровь.

И каждый, кто произносил мою фамилию, делал это с тем уважением, с каким гладят курок, зная: может выстрелить.

Коридоры особняка оставались темными, даже когда снаружи день гудел в зените. Солнце едва касалось стен – не согревая, а рисуя иллюзию жизни. Оно не освещало путь, а подчеркивало игру власти, которая здесь безжалостно правит.

Холод прятался в мраморе и древесине, дышал из-под панелей, врастал в кожу через подошвы. Каменные плиты не издавали звук, а отдавали тяжелым эхом – дом не просто хранил шаги, он вырезал их в памяти, словно высекая имена на надгробии.

Это место не было убежищем. Оно было архивом – и я была его записью. Страница, которую перечитывали по щелчку, ожидая последней главы. Дом не наблюдал – он считал, фиксировал, собирал воедино ритм моего движения. Готовился. Не к моему возвращению. К моему исчезновению.

Арон шел рядом – ни на шаг вперед, ни назад, вымеряя шаг в унисон с моим. Осанка выточена годами привычки, вылеплена из дисциплины и контроля – точна и безупречна, как идеальный механизм. Его присутствие не было просто рядом – это был встроенный модуль защиты, постоянная сила, неотвратимая, как гравитация, от которой нельзя оттолкнуться и которую невозможно игнорировать.

Его глаза не искали угроз – они читали пространство, как открытую книгу. Он знал, что если опасность появится сбоку, я буду той, кто сделает первый выстрел. И именно поэтому его спокойствие было безупречным – абсолютным.

– Значит, на кону полмиллиона и свобода, – произнес он тихо, не задавая вопроса, скорее фиксируя факт. Голос нес спокойную тяжесть – цифры, проверенные и выверенные, впитанные с годами опыта.

Он сложил руки на груди, его взгляд задержался на моем лице.

Я скользнула взглядом в его сторону.

– Интересуешься из профессионального любопытства или пытаешься понять, как скоро сможешь покинуть должность моей тени?

Его губы приподнялись в легкой усмешке – теплой и неожиданно живой. Он шагнул ближе, ладонь сжалась в кармане, пальцы пощипывали ткань рубашки.

– Почему бы и нет? – ответил он. Голос приобрел оттенок иронии. – Особенно учитывая, что меня приставили следить, чтобы ты не превратила свою самостоятельность в локальный апокалипсис.

Он наклонился вперед, приближаясь настолько, что вызов повис в воздухе между нами. В его взгляде вспыхнула искра – не пустой звук, а предупреждение, за которым всегда последует действие.

– Не волнуйся, – ответила я ровно, голос остался чистым, спокойным. – Модель уже построена. Вероятность провала – три целых шесть десятых процента при условии строгого соблюдения стратегии. Учитывая текущую волатильность криптовалют, объем инвестиций в кибербезопасность и мою способность перехватывать данные в реальном времени, полмиллиона – вопрос месяцев. Расчет прост: двенадцать месяцев, средний доход – сорок одна тысяча шестьсот шестьдесят шесть долларов в месяц. Реально. При условии, разумеется…

Я замерла, мысленно выстрелив в гипотетическую точку отказа.

– Что никто не попытается проверить меня на прочность.

– Не все измеряется в цифрах, Амайя, – его взгляд был твердым, почти вызовом. – Ты можешь разбирать мир на составляющие, как механизм, но есть вещи, которые ускользают от любых расчетов.

– Согласна. Но даже в хаосе можно найти скрытую симметрию, узоры, что прячутся в беспорядке. Я предпочитаю хотя бы алгоритм, чем надеяться на чье-то вдохновение или иллюзию благих намерений. Цифры не лгут. У них нет предубеждений. Они не напиваются в три ночи. Не кричат. Не предают.

Я замедлила шаг, едва заметно, но достаточно, чтобы воздух изменил плотность.

– Хотя порой именно цифра на чеке становится причиной предательства.

Арон коротко хмыкнул, словно возвращаясь в прошлое, где мы оба были младше, злее к себе, и честнее к науке, чем к чувствам.

– Все та же девочка, которая цитировала Хокинга, когда остальные играли в куклы.

– А ты все еще тот, кто слушал, даже если я говорила про квантовую гравитацию в три утра.

Я позволила себе редкую, почти противозаконную улыбку. Не демонстративную, скорее спонтанную, как сбой в системе, вызванный теплом. Арон это уловил. Его шаг стал мягче.

– Ты готова к такой жизни, Амайя? – спросил он после паузы. – К жизни, где ты не «младшая госпожа», а просто имя в списке студентов. Просто девушка за экраном ноутбука, среди сотен других.

– Я не «просто девушка». Я Капоне. Даже если это имя снять, как кожу, оно останется во мне. Как ДНК. Как код ошибки, вписанный прямо в прошивку.

Я задержала на нем взгляд и добавила:

– Но это не значит, что я лишена своей нормы. И потом… даже в рамках уравнений жизни я нахожу свои переменные, которые нельзя свести к простым числам, и уравнения, что не поддаются решению без меня.

– А отец? – голос Арона стал ниже, почти шепотом. В нем звучала не просто тревога, там было предчувствие. – Ты правда веришь, что он отпустит тебя, даже если ты добьешься цели? Он никогда не прощал самостоятельности. Даже если она оборачивалась прибылью. Особенно – если оборачивалась.

Я улыбнулась, жестом, в котором не было тепла. Только осознание.

– Уравнение не решается, пока не известны все переменные. А я все еще вычисляю. Но если тебе нужно мое прогнозное мнение. – Я склонила голову, точно расставляя акценты в формуле. – Он не отпустит. Но я все равно уйду. Потому что формула сдерживания рушится, когда объект осознает свою массу.

– Ты называешь себя объектом?

– Я – инструмент. Созданный быть острым. Предназначенный для разреза. Но даже у лезвия есть выбор: лежать в ножнах или прорезать путь.

Он задержал дыхание, смотрел вниз, затем снова поднял глаза – в них мелькнуло что-то забытое, почти забытое. Тот, кто когда-то жил внутри, но давно был похоронен под слоем долга и дисциплины. Мягче. Человечнее.

– Тогда посмотрим, на что способна та, что была воспитана в клетке, но решила, что умеет летать.

Я шагнула вперед.

– Не решила. Убедилась. А теперь к делу.

Мы подошли к кабинету. Огромная дверь, обитая деревом и историей, стояла, как вратарь в храме власти. Арон застыл на мгновение. Взгляд цепкий, долгий, каждое движение глаз выверяет все вокруг, проверяет, не даст ли трещину то, что он собирается запустить.

– Если ход событий свернет в сторону, не совпадающую с твоими расчетами, – в голосе прозвучала непреклонность, но под ней пряталась неотъемлемая преданность. – Знай: я останусь.

Я кивнула. Без драматизма. Без жестов.

– Знаю. Но именно поэтому ты не должен вмешиваться. Даже если захочешь. Это мой бой. Мое доказательство. Моя свобода.

Я распахнула дверь – не просто вошла, а расчистила траекторию, как пуля, входящая в воздух. Время напомнить, кто в этом доме держит палец не на декоративной кнопке, а на настоящем спусковом крючке.

Дубовые двери захлопнулись за моей спиной с глухим щелчком – финальный аккорд предвкушения. И комната изменилась. Воздух, пропитанный десятилетиями приказов, предательств и несказанных клятв, застыл. Внутри дрожит напряжение – все ждет сигнала, который снова заставит этот дом дышать.

Стены, пропитанные тяжестью молчаливой истории, дышали напряжением. За столом – алтарем власти – сидели пятеро. Пятеро, чье молчание тяжелее слов, чье решение способно разрушить империю без единого крика. Их сила заключалась в паузах, в точках и запятых – малейших деталях, способных остановить сердце быстрее пули.

Но теперь их взгляды были направлены на меня. Не на дочь босса или наследницу, а на переменную, способную изменить уравнение. Как на оружие, которое срабатывает, когда все остальные методы исчерпаны. Как последний ход, от которого зависит исход всей игры.

Я подошла к креслу во главе длинного стола, не торопясь, с той неизбежной уверенностью, с какой жрица вступает в святилище древних тайн. Села. Скрестила пальцы. Арон стоял чуть позади, у стены. Его глаза неотрывно следили за мной. Не охраняя, а наблюдая, словно старший брат, который знает, насколько острым стало лезвие, которое он когда-то сам помогал точить.

– Начнем, – произнесла я, и в комнате воцарилась тишина. – Наш объект Кан Енмин.

Я рассыпала фотографии на столе. Первая – прием в Министерстве промышленности, лица в масках официальности и скрытых амбиций. Вторая – семейный обед, где улыбки таят усталость и непроговоренные слова. Третья – подъем по трапу частного поезда, шаги, твердые и бескомпромиссные.

– Вице-президент корпорации SCE Global, энергетический сектор, – я не отвела взгляд. – За последние три месяца его влияние выросло почти на двенадцать процентов. Саботаж конкурентов, подкуп аналитиков, сделки с чиновниками, погрязшими в коррупции – все это не просто бизнес. Это война, в которой он играет без правил.

– Именно он обратился к Дону, – подтвердил один из старших, его голос стал ниже, тверже. Имя Енмина прозвучало, как проклятие, облеченное в деловой костюм. – Просил устранить конкурента из Восточной Азии. Хотел замкнуть маршрут на себе. Мы сделали все. Чисто. Быстро. А он не только отказался платить – он дал понять, что последствий не будет. Что можно забыть, кто мы есть.

– Страх – функция неопределенности. Его нужно воссоздать.

Я взяла следующую фотографию и положила на стол рядом с первой – кадр с камеры наблюдения, зернистый, но читаемый.

– И каким образом вы планируете это сделать? – вмешался один из старших. Его пальцы постучали по краю стола, отбивая короткий ритм недоверия. – Охрана у него элитная. Перемещения засекречены. Вычислить маршрут – это не клик в браузере.

Я чуть склонила голову, едва заметно.

– Непростая не значит невозможная.

Я не ответила сразу. Только пальцем подвинула к ним схему – логотип «GlideFleet» в углу выглядел почти насмешкой.

– Я уже проникла в логистическую систему их подставной дочерней компании. Их VPN-протоколы настолько дырявы, что любой первокурсник MIT справился бы. Он выезжает из Сеула в Пусан. Вагон – класса люкс, регистрация вне публичных баз.

Кто-то хмыкнул за столом.

– Поезд?

– KTX-Sancheon, – уточнила я. – Аэродинамический профиль, маршрут стратегического уровня, расписание под охраной.

– Высокоскоростной экспресс, – проговорил Арон от стены, не поднимая голоса.

– И что? Снайпер? На такой скорости? – мужчина оторвал взгляд от снимков и откинулся в кресле.

Я наклонилась вперед и развернула карту, черкая по ней тонким маркером.

– Поезд пересечет мост над долиной Хвачхон в 10:42 по местному времени. У меня будет двадцать шесть секунд прямой видимости с восточной позиции. Если боковой ветер не превысит пятнадцать километров в час, окно – 5,3 секунды. Один выстрел. Один контрольный. Все.

Кто-то приподнялся в кресле, другой на мгновение замер, глядя на меня, как на человека, который произнес не план, а приговор. За столом повеяло напряжением. Лишь Арон остался недвижим, как и положено граниту среди волн.

– Это безумие, – процедил тот же подчиненный, сдвинув распечатку, словно боялся, что бумага загорится от самой идеи.

Я спокойно встретила его взгляд.

– Нет. Это расчет. Баллистика, аэродинамика, профиль местности. Все проверено. – Вытянула из папки дополнительную схему, вложила ее в папку с маршрутом. – Я скорректирую прицел под геомагнитные колебания, учту тепловой след и устраню вибрацию от платформы. Все, что мне нужно, – точка эвакуации.

Арон шагнул ближе, планшет уже в руке. Провел пальцем по карте, увеличивая сектор высадки.

– Вертолет будет на плато Енмун. Юго-западный склон. У нас три минуты до подъема их беспилотников. Не больше.

Я кивнула один раз. Коротко, как подтверждают огонь.

– Принято. Остальные – займитесь фоновым шумом. Нужна отвлекающая волна: информационный слив, фальшивый маршрут, следы, которые ведут в Дэгу. Пусть он думает, что вышел из-под прицела. Нам не нужен его страх. Нам нужно, чтобы он расслабился. До того, как пуля сорвет иллюзию.

Несколько человек переглянулись. Один из старших уже достал терминал, набирая команду. Другой молча сверился с данными.

Я встала. Без резких движений, но не медленно. Ровно с той точностью, с какой запускают систему, которую нельзя остановить. Ладонь скользнула по столешнице: холодное дерево, отполированное чужими решениями. Здесь принимались приговоры, от которых зависели границы и жизни. Сегодня очередь за моим.

– Это не просто возмездие, – сказала я, не повышая голоса. – Это напоминание.

Сделала шаг к центру стола, вбирая в себя внимание всех пятерых.

– Отец учил: в мире власти слово – валюта, а кровь – залог. И если нас перестанут бояться, мы перестанем существовать как фактор. Так что, если он не заплатил за чужую смерть, он расплатится своей.

Тишина затвердела, как свежеотлитый металл. Затем кивки. Синхронные, без слов. Как у исполнителей, знающих, что директива уже отдана и обратного пути нет.

Арон подошел ближе. Стал у плеча, почти не касаясь.

– Ты становишься такой же, как он, – произнес он негромко. Не обвиняя. Просто факт.

Я смотрела вперед, не оборачиваясь.

– Нет, Арон. Я становлюсь тем, чего даже он бы не рискнул создать.

Когда двери закрылись, и звук шагов растворился в гулком теле особняка, я осталась одна.

Воздух в кабинете стоял, как архивированный файл – плотный, упорядоченный, насыщенный следами тех, кто здесь принимал решения, перекраивавшие мир. Пахло выветрившимся табаком, старой кожей и тишиной, слишком долго державшей свою цену.

Стол передо мной. Не мебель – конструкция власти. Алтарь, на который я уже положила все, что имело вес вне системы: выбор, юность, иллюзию нормальности.

Я стояла, как завершенная формула. Все переменные сведены. Все допуски учтены.

Кроме одного.

Я хотела просто быть.

Не решением. Не функцией. Не стратегией с предустановленным риском.

Быть той, кто спорит с подругами в голос, забыв про мимику. Кто теряется, выбирая помаду, потому что мнение случайного мальчика – важнее траекторий. Той, кто злится на преподавателя по матанализу, не потому что он мешает плану, а потому что он просто зануда. Той, кто засыпает на лекции и просыпается на кофе с теми, чьи имена нельзя найти в системе наблюдения.

Но у меня – другие привычки. Я считаю баллистику, не калории. Я просчитываю смещения под действием бокового ветра, а не реакции в диалогах.

Мой язык – физика. Моя лексика – допуски.

Моя юность – алгоритм, свернутый в архив. И его уже никто не распакует.

У меня не было дней рождения с воздушными шарами.

У меня были тренировки по взлому системы слежения НАТО.

Мне не дарили сережки.

Мне вручали винтовки – по серийному номеру, по весу, под правую руку.

Иногда, в тишине, которая не дышит, а слушает, в те самые часы, когда даже стены стараются не шуметь, я ловлю себя на мысли: а что, если бы мама осталась жива? Если бы отец управлял не империей, а винодельней, и единственной нашей войной было противостояние с урожаем?

Но это – слабость. А слабость, как учил отец, – это роскошь, которую мы себе не позволяем. Никогда.

Эта операция – не просто цель. Это ключ. К замку, стянутому вокруг моих запястий.

Если все пройдет по расчету – у меня появится шанс. Пусть даже на свободу в кавычках. На иллюзию. На глоток. На окно шириной в одну человеческую ошибку.

И я не упущу его.

Потому что внутри меня живет не только снайпер, точность которого измеряется в микрометрах. Внутри меня – девочка, которая мечтает вдохнуть воздух без разрешения.

Свобода – это не цель. Это переменная. В уравнении, где я всегда слева от знака равенства. Решение которого зависит не от вдохновения, а от точности расчета.

Я не строю планов дальше ближайшей операции. Потому что дальше – это роскошь. А роскошь ослепляет. Делает уязвимой, мягкой. А мягких в этом мире разрывают первыми.

Я знаю, как отключить сеть разведывательных спутников на двадцать три секунды. Знаю, как взломать банковский сервер, не оставляя цифрового следа. Знаю, как стабилизировать винтовку в условиях воздушной турбулентности. Но я не знаю, как звучит голос матери. Не знаю, как это – уснуть без оружия под подушкой. Или проснуться, не включая сразу сканер новостей.

Меня учили побеждать. Не жить. Не быть. Только побеждать.

Иногда я думаю: а если бы у меня был выбор? Настоящий, не заданный заранее, без формулировки «либо ты, либо тебя». Что бы я выбрала? Остаться частью системы, которую могу изменить, но не разрушить? Или исчезнуть, чтобы перестать быть ее продолжением?

Ответа нет. И, скорее всего, не будет. Потому что я – решение. Меня создавали как функцию. И пока переменные сходятся, я буду действовать. Буду точной. Буду быстрой. Буду той, кого боятся.

Но глубоко внутри, под всеми протоколами, расчетами, ударами пульса и винтовочным затвором… я все еще надеюсь. Что однажды никто не проснется в поту от моего имени. Что моя тень перестанет казаться приговором.

Хотя бы на мгновение.

Глава 2

«Гравитация может притянуть тела. Но то, что происходит между двумя людьми, – это не сила Ньютона. Это падение. Неконтролируемое, хаотичное, иногда – смертельное. Мы не вращаемся друг вокруг друга в стабильной орбите, мы срываемся в атмосферу друг друга с огненной скоростью. Мы не поддаемся формуле, мы поддаемся друг другу. И ни один ученый не предскажет, сгорит ли сердце в этом сближении или выживет».

– Амайя Капоне, раздел «Физика привязанностей», личные заметки.

Свет в холле был ослепительным – отражался от стекла, стали, хрома. Пространство спроектировано так, чтобы не оставлять теней. Ни визуальных, ни моральных. Здесь все должно было выглядеть стерильно. Даже страх.

Две сотрудницы замерли у стены, делая вид, что просматривают презентацию на планшете. Они говорили вполголоса, но в этом здании акустика не оставляла шансов на приватность.

– Это Каюна Эванс, видишь? – голос девушки дрогнул, а она прижала пальцы к губам. – Говорят, она теперь повсюду. На каждой обложке. Новое лицо компании.

– Не только лицо, – ответила вторая. Интонация – уклон в агрессию, завуалированное презрение. – Неделя, и уже в кабинете президента.

Каюна появилась не как женщина – как угроза в обертке желания. Пшеничные завитки на плечах выглядели невинно, почти игриво, но за ними скрывалась точная геометрия намерений. Она поправила помаду у уголка губ – медленно, намеренно, как зверь, демонстрирующий клыки не для атаки, а для напоминания.

Она не шла – двигалась с пластикой охотницы, у которой нет нужды спешить. Каждый шаг – контроль. Каждый поворот бедра – калибровка внимания окружающих. Она не искала взгляды. Она знала, где они остановятся.

Аромат, что оставался после нее, был не духами – был следом. Как запах крови в воде для акулы. Как метка на территории. Те, кто вдыхал, уже участвовали в игре, даже если не осознавали этого.

Тишину разрезал звук: короткий, строгий – трижды постучал секретарь. Стальной ритм по дереву, как отголосок казни.

– Президент, – голос Эдена всегда звучал ровно, но сегодня в нем пряталась заторможенная тревога, как в покачивающейся лампе в комнате допроса.

Рем поднял взгляд от разбросанных на полу документов. Контракт в его руке был сжат так сильно, что лист прорвался в центре. Он расправил пальцы – бумага выпала, медленно скользя к ногам. Лицо его было затенено усталостью, но глаза – холодные, острые – ловили каждый фрагмент движения, как охотник ловит звук в лесной тишине.

На шее, чуть выше воротника, алел отпечаток помады – идеальный полукруг, оставленный недавно и намеренно. Эден заметил его сразу, но уже не реагировал. Президент имеет право делать все, что ему вздумается. И пока он в хорошем настроении – голова Эдена все еще оставалась на плечах.

– Говори.

Эден подошел ближе, поднял планшет под углом, но глаза упорно скользнули в сторону. Пальцы на корпусе дрогнули, напряжение прошло по запястью к плечам. Шаг еще, выдох через зубы, взгляд снова возвращается к экрану.

– Вице-президент SCE Global. Приглашение на ужин. Сегодня. Пусан. Он уже купил билет на экспресс. Просит сопровождение. Личное.

Рем усмехнулся и раздавил остатки контракта каблуком, не отводя взгляда.

– Ужин? – медленно повторил он. – Это тот, что неделю назад пытался купить наш лейбл через подставных? А потом ныл в прессу про «токсичную корпоративную среду»?

Эден кивнул, коротко. Больше подтверждения не требовалось. Он уже знал, что этот вечер не закончится вином.

Чайная кружка – подарок от погибшего партнера – разлетелась об стену. Осколки осыпались, как остатки прежних договоренностей, которым больше не суждено вступить в силу. Гром прогремел не в ударе, а в тишине, что наступила следом.

– Я должен был закончить с ним еще в Киото, – Рем шагнул к окну. Глядел на город, затянутый в пелену – башни корпораций, вздымающиеся вверх, как кресты на безымянных могилах. Глаза его не отражали гнева. Только метод.

Пауза. Почти невесомая, но Эден почувствовал, как температура в комнате опустилась на несколько градусов.

– Скажи людям, пусть готовят встречу. Красивую. Смерть должна быть театральной, если на сцене такие актеры.

Эден сглотнул. Ладони увлажнились, сердце отстучало лишний удар. Он знал: если Рем позволяет себе иронию – значит, сценарий уже написан. А приглашение на ужин стало последним актом пьесы.

С тех пор как Рем возглавил отдел индустрии развлечений, прошло шесть лет. Иногда казалось – все началось вчера: тот же офис, те же улыбки с ядом на зубах. Но календарь упрямо твердил обратное. Цифры смотрели на него с равнодушием гранита: двадцать шесть. Смехотворно юный возраст по меркам стариков из совета, но более чем достаточный, чтобы держать под контролем империю, построенную на крови, лжи и аплодисментах. Империю, где сцена – арена, а зритель хлопает не из восторга, а от страха упустить момент казни.

В его подчинении – десятки отделов, каждый со своим вице-президентом, со своими страхами, амбициями и трупами, аккуратно спрятанными за корпоративными отчетами. Он выносит решения, от которых дрожат биржи и меняются медиапотоки.

И все же… каждый раз, когда он смотрит на зеркальные фасады, окрашенные закатом, багровым и лживым, как публичное раскаяние, в нем шевелится нечто. Не память – она давно вычищена. Не раскаяние – оно непрактично. Призраки. Остаточные шумы старых операций. Тени, что не отбрасывают тело, но порождают выбор. Они длиннее любого света, тяжелее любой выгоды. И ни один прожектор не в силах прожечь их насквозь – потому что эти тени уже стали частью его. Как формула, вписанная в архитектуру его власти.

Рем не рос, как другие. Детство было не временем, а полем боя. Рваная последовательность боли, молчания и жесткой адаптации. Приют. Там не учили читать. Там учили выживать. Кто не научился – исчезал. Запах лжи, тень удара, пауза между шагами – вот его буквы и цифры.

Потом – семья. На бумаге идеальная. В реальности – экспонат из коллекции гниющих иллюзий. Мать была не просто несчастна – она была профессиональна в своем разложении. Отменная шлюха, но не по уличной цене – она выбирала тех, кто пах деньгами и властью. Генералы, чиновники, продюсеры – она не спала с ними, она заключала сделки телом. Легко. Без следа.

Отец не скрывал презрения. Он не бил ее – это было бы проявлением вовлеченности. Он просто проходил мимо, глядя сквозь, как через грязное стекло. Он не любил ее. Никогда. Его сердце – если таковое у него когда-то было – принадлежало другой женщине. Далеко. Давным-давно. Мать знала. Потому и орала. Потому и напивалась. Потому и трахалась.

Семья была не домом. Она была анатомическим театром, где любовь расчленяли на части – хладнокровно, системно. Именно там Рем понял: чувства – это актив, который нужно обесценить первым, если хочешь остаться в игре.

Отец был другим. Тихий, как яд. Безэмоциональный, как судебный приговор. Он не кричал – он смотрел. И этот взгляд заставлял воздух в легких застывать, как вода перед тем, как стать льдом. Он был из той породы мужчин, чье присутствие не ощущается, пока не станет слишком поздно. Он не повышал голос – он снижал температуру.

Его не называли вслух. Его понимали шепотом. И когда кто-то все же осмеливался произнести его имя, это делалось с тем уважением, с каким произносят дату гибели.

Он не играл с сыном. Он формировал. Рем не знал игрушек – знал маршруты нелегальных поставок, криптографию, расстановку активов и слабости тех, кто ошибся в выборе стороны. Его «уроки» проходили в подвалах, где стены слышали больше мольбы, чем церковь. Там не задавали вопросов. Там проверяли – на выносливость, на лояльность, на способность сохранить лицо, пока капает кровь.

И если он ошибался – платил. Не словами. Кровью.

Первый раз он пролил кровь сам, в один из тех вечеров, когда стеклянная ваза не выдержала крика. Хотя нет. Не ваза. Золотая статуэтка – его первая награда, иронично врученная «мирному гению науки». Ее вес оказался удивительно приятным в руке. Плотный. Уверенный. Как финальное слово приговоренного.

Хруст костей был предельно честным – куда честнее слов, которыми этот человек пытался оправдаться. Он смотрел, как жизнь уходит сквозь пальцы, сквозь глотку, сквозь ткань – и не чувствовал ни страха, ни вины. Ни сожаления. Только тишину, в которой наконец можно было дышать.

Отец видел все. До последней капли. До последнего вздоха. И впервые – кивнул. Без слов. Как мастер, признавший, что ученик наконец освоил язык тишины.

С того дня он начал учить Рема иначе. Глубже. Жестче. Уже не как ребенка – как преемника. Но уроки длились недолго.

Он исчез.

Автомобильная катастрофа. Так сказали официально. Слишком чисто. Слишком удобно. И слишком подозрительно для человека, который знал, как стирать следы лучше, чем сам бог.

Рем не верит в совпадения. Никогда не верил. Слишком много лжи в этом мире – и слишком мало хороших лжецов.

С тех пор прошло много лет. Он вырос. Становился другим. Создавал, разрушал, правил. Но в каждом выстреле слышал его голос. В каждом точном ударе – его руку.

И иногда… ему кажется: он наблюдает. Не мертв. Просто ушел в тень глубже, чем все остальные. Смотрит сквозь стекло. Сквозь дым. Сквозь время.

Рема хотели вернуть в систему – сделать одним из многих, растворить в безликой массе. Но появился он – человек, который увидел в Реме не пустую фигуру, а искру. Не святой, и близко, но с глазами, в которых горела такая ненависть, что она освещала путь в самый темный тоннель.

Он знал отца Рема. Слишком хорошо. Знал цену каждому его движению, каждому вздоху. Не желал быть ему семьей – только проводником, указывающим дорогу.

Дал крышу над головой, дал оружие, дал цель.

И Рем принял.

Позже он узнал, что у него есть двое детей. Мальчишку видел часто – избалованный, шумный, требующий внимания. А сестру – всего однажды. Но даже этот мимолетный взгляд, словно прожигающий лед, оставил глубокий след. В ее глазах было то, чего самому Рему не хватало. Не сила и не ярость. А свет. Чистый, почти невыносимый.

Она не просто была отражением его мира, она – его антипод. Там, где он носит броню из холодного расчета и жестокости, она – словно призрак надежды, едва уловимый и пугающий одновременно. Ему казалось, что ее сила не в кулаках или словах, а в умении не потерять себя там, где он уже давно сломался.

Он видел, как она двигается – с той легкостью, с которой он привык проникать в самые охраняемые системы. Но в ней не было цинизма. В ее взгляде было обещание, которого он боялся: что можно быть иным.

И это одновременно раздражало и притягивало. Потому что в глубине души он знал: эта девчонка может стать тем светом, который не даст ему окончательно раствориться в тени. Но готов ли он к этому свету? Или уже слишком привык к темноте?

Когда успехи Рема вышли за рамки одной отрасли, внимание привлек человек, которого на совещаниях называли просто «дед». Его имени не найдешь в публичных списках – он тот, кто тайно управляет взлетами и падениями корпораций. Именно он дал добро на назначение Рема, словно опытный генерал, передающая командование новому полководцу. С этого момента началась новая глава – его реинкарнация.

Этот «дед» – не просто тень за спиной, а сама причина, по которой игра меняется. Его решения не объявляют на пресс-конференциях, но именно они куют судьбы империй и ломают хребты конкурентов. Для него Рем был не просто кандидатурой – это была ставка, тщательно рассчитанный ход на шахматной доске, где каждый ход – жизнь или смерть.

Теперь у него в руках не просто цифры – он держит за горло медиа, политиков, агентов, чью лояльность не купишь деньгами, но можно вылепить и закрепить. Он собрал свою армию – тех, кто боится не смерти, а его молчания. Тех, кто пойдет за ним хоть в ад, потому что он уже оттуда вернулся.

И все же… иногда он ловит себя на мысли: а что, если в тот день он не поднял руку? Если остался бы просто мальчишкой из приюта, томящимся за окнами в иллюзорную свободу?

Но мысли – это роскошь слабых. Он выбрал другое: холодный расчет вместо детских грез, власть вместо надежды. Здесь нет места слабостям – только жесткий порядок, от которого не отступают.

Поезд едва замедлил ход, как на перрон вышел Кан Енмин – его зарубежный партнер, вице-президент, чье имя звучало на совещаниях с вкрадчивым почтением, но чье прошлое было грязью, которую предпочитали подчищать за закрытыми дверями.

– Прошу, господин президент, я бесконечно рад видеть вас в полном здравии! – сказал Кан с натянутой улыбкой, раскрывая ладонь, словно приглашая к игре.

Рем пожал руку – сухую, шершавую, с неестественной теплотой, скрывающей человека, который слишком часто переходил черту, притворяясь, что просто ведет бизнес. Каждый его жест был излишним, как плохо отрепетированная сцена, где актер пытается убедить публику в искренности. Но Рем не был зрителем.

– Благодарю за приглашение, господин Кан Енмин, – голос Рема звучал мягко, почти вежливо, но в нем проскальзывал холодный металл. Он ответил улыбкой, зеркально повторившей выражение собеседника – настолько точной, что стала предупреждением сама по себе.

– Ваш визит, несомненно, придаст вес нашей сделке, – спокойно сказал Рем, не отводя взгляда. – Но знаете, в нашем деле слова стоят меньше, чем действия.

Кан мягко улыбнулся, но глаза не расслабились.

– Конечно, президент. Я всегда ценю прямоту. Мы говорим о будущем, и в этом будущем каждый шаг должен быть выверен до миллиметра.

– Вот именно, – кивнул Рем. – Поэтому я хочу услышать не обещания, а конкретные планы. Какие ресурсы вы готовы выделить? Какие риски считаете приемлемыми? И главное – кто на самом деле стоит за этой инициативой?

Кан на миг замер, взгляд чуть прищурился, губы дернулись в почти улыбке. Руки остались открыты, но глаза выдали – все карты у него в голове, и не все будут выложена на стол прямо сейчас.

– За нашей инициативой стоят те, кто привык выигрывать, кто понимает цену терпению и власти. Вы – часть этого круга, президент. Мы рассчитываем на ваше умение держать все под контролем.

Рем улыбнулся, холодно и без сожаления:

– Контроль – это мое ремесло. И я не позволю никому подставить меня под удар. Особенно когда ставки так высоки.

Вокруг их слов витал невидимый бой, где каждое предложение было выстрелом, и ни один не должен был промахнуться. Он знал, кто стоял перед ним. И знал, что у таких людей нет друзей, только союзники на время.

– Проходите, – Енмин жестом указал на открывшуюся дверь вагона первого класса. Его голос звучал мягко и притягательно, словно приглашая не в поезд, а в тщательно расставленную ловушку, где каждое слово – это испытание.

Рем не спешил отвечать. Медленно и уверенно он шагнул вслед за ним, движения казались ленивыми, но в каждом из них пряталась напряженная концентрация – словно у снайпера, готовящемуся к безупречному выстрелу. Его взгляд оставался неподвижным, хладнокровным, не давая ни малейшего признака слабости.

Внутри – не страх и не злость. Что-то иное. Знакомое до боли, словно родной шрам. Напряжение, выдержанное, как старое вино в жаре боя – то самое, что не дает расслабиться ни на секунду. То, что хранит жизнь, когда мир трещит по швам, разрываясь на куски. Недоверие, покрытое стальным самоконтролем, острое и тонкое, как игла, спрятанная в подкладке костюма.

Кан Енмин. Раньше – просто клерк, никому не известный чиновник с осанкой вечного извинения, вытянутым лицом и взглядом, опущенным вниз. Он кланялся даже охране у лифта. Теперь же – игрок высокого класса. Тот, кто меняет правила прямо во время партии. Он управлял не компаниями, а потоками, не бумагами, а цепочками судеб. Его сила была тихой и невидимой, словно пар, поднимающийся над чашкой утреннего кофе, где решаются жизни.

Свет жестко бил по его лысине, превращая ее в символ неизбежного: тело уже сдалось времени, а ум и амбиции упорно сопротивляются. Как картина Фрэнсиса Бэкона – искаженная, тревожная, и в то же время невозможно отвести взгляд.

Его губы – тонкая, строгая линия. Не просто рот, а черта, за которой заключаются сделки без свидетелей и выносятся приговоры, от которых не отмыться никакими протоколами.

Рем видел это не только глазами – всем телом, памятью. Опасность не всегда рычит. Иногда она носит костюм от Kiton и пахнет дорогим табаком. Иногда говорит учтиво, но в взгляде уже взвешивает: «что ты стоишь и сколько стоит убрать тебя».

Рем следил, как он медленно достает из дорогого портфеля блокнот и ручку – каждое движение выверено, отрепетировано до мелочей. В этом было больше, чем показуха: «Смотри, я важен. Смотри, я умею». Но Рем смотрел дальше, туда, где слова теряли силу и начиналась настоящая тьма.

– Наша компания изначально держалась подальше от шоу-бизнеса, – начал Енмин, голос его был хрипловат, словно шелест старых страниц. – Но потом мой сын влюбился в эту сцену с той наивной яростью, что бывает лишь в двадцать лет. Все, чего он хотел – пройти стажировку у вас.

Он замялся на мгновение.

– Увы, его талант остался незамеченным. Пришлось… – он усмехнулся, растягивая слова, словно дым сигары, – немного подтолкнуть ситуацию.

Смех, вырвавшийся из его груди, звучал как сорванная маска – громкий, нарочито живой, но фальшивый на фоне бархатной тишины вагона. Пассажиры вокруг – идеальные свидетели: либо не слышат, либо делают вид, что не замечают. Но Рем не был из тех, кто забывает.

В этом смехе не было ни горечи, ни сожаления. Лишь гордость – самодовольное удовольствие от собственной хитрости. Ставки не просто подняты – они брошены на стол, словно вызов.

Ты тоже умеешь играть. Только я подписываю не контракты. Я ставлю подпись в крови.

– Значит, вы решили сыграть по своим правилам, – холодно произнес Рем, не отрывая взгляда от лица Енмина. – Подтолкнули, подтолкнули… Но я не уверен, что вас ждет конец, который вы себе представляете.

Енмин улыбнулся, на секунду мелькнула искра вызова в его глазах.

– В этом и весь азарт, господин президент. Никто не выигрывает, не рискуя.

Рем откинулся в кресле, голос стал еще ниже:

– Тогда убедитесь, что знаете, на что идете. Потому что я не играю ради забавы. И ставки здесь гораздо выше, чем просто бизнес.

Енмин кивнул, словно приглашая к следующему ходу, и в вагоне повисла напряженная тишина – перед бурей.

– У нас на столе новые проекты в Пусане и Сеуле, – продолжил Енмин, снова доставая планшет. – Медиа, развлечения, технологии. Ваши связи там будут полезны. Особенно учитывая недавние перестановки в совете директоров.

Рем взглянул на экран, не скрывая интереса.

– Перестановки – всегда возможность и риск одновременно. Кто там теперь держит власть?

– Люди, которые умеют ждать, – усмехнулся Енмин. – Терпение и время – вот их оружие. Но и у вас хватит своих козырей, чтобы им помешать.

– Надеюсь, вы не забываете, что я не тот, кто сдается без боя, – холодно ответил Рем. – Каждое ваше движение я просчитываю. И если хотите успеха, придется играть честно. Или готовьтесь к последствиям.

Енмин сделал вид, что записывает.

– Честность? В нашей игре это слово слишком дорого стоит, чтобы быть правдой. Но да, я уважаю вашу позицию. И рассчитываю, что нам удастся найти общий язык.

Рем кивнул, мысленно отмечая: «Договориться можно, если знаешь, как сдержать слово… и как нарушить».

– Хорошо, – продолжил Рем, положив планшет на столик. – Что конкретно вы предлагаете по проектам? Какие сроки, бюджет, риски?

Енмин легко потянулся за чашкой кофе и спокойно ответил:

– В Пусане планируем запуск новой медиа-платформы для молодежи – быстрорастущий рынок. Бюджет солидный, но срок сжатый – шесть месяцев на подготовку и запуск. Риски связаны с конкуренцией и политической нестабильностью в регионе.

– А Сеул? – спросил Рем, прищурившись.

– Там крупное слияние развлекательных компаний, – пояснил Енмин. – Вам предстоит объединить несколько отделов и управлять проектом интеграции. Потребуются жесткие переговоры и большая дипломатия. Не исключены внутренние конфликты.

Рем задумался, проверяя свои карты.

– Мне нужен полный пакет информации по каждому игроку – кто главные влиятельные фигуры, кто на чьей стороне, где возможны подводные камни. И люди, которым я могу доверять на местах.

– Уже занимаемся этим, – кивнул Енмин. – Ваши специалисты работают с нашими контактами, собраны досье и анализ рисков. Мы нацелены на результат.

– Тогда у нас есть план, – холодно резюмировал Рем. – Главное – чтобы игра была чистой и ставки высокими. Я не люблю полумер.

Енмин улыбнулся, едва заметно.

– Как и я, президент. Это и делает нас партнерами.

– Есть одна деталь, – неожиданно сказал Рем, прищурившись, – которая меня тревожит. Как вы планируете справляться с местными регуляторами и их влиянием?

Енмин слегка наклонился вперед, голос стал тише, но еще увереннее:

– В Пусане и Сеуле у нас есть свои люди. Они умеют говорить на нужном языке и знать, когда стоит уступить, а когда поставить жестко. Бюрократия – это лишь часть игры, но не ключевой игрок. Главное – контроль над информацией и доступ к правильным связям.

Рем медленно кивнул:

– Тогда мне нужна ваша гарантия, что ни одна утечка не сорвет планы. В бизнесе с таким уровнем риска нет места ошибкам или случайностям.

– Гарантию? – улыбнулся Енмин, – Вы знаете, что гарантии – роскошь слабых. Но могу сказать одно: мы не позволим себе проиграть эту партию. Ни в коем случае.

Рем перевел взгляд на окно. Его пальцы медленно скользнули по подлокотнику – не жест, а намек.

– Громкие слова, – тихо, без интонации. – Но вы ведь знаете, господин Кан… в моей системе координат проигрыш – не термин. Это диагноз. Неизлечимый.

Он повернул голову, встретился с ним взглядом. Ни угрозы, ни эмоции. Просто хищная, математически точная тишина.

– Если кто-то позволяет себе ошибку, он больше не нужен. Ни в команде, ни в системе, ни в земле, в которой его закапывают.

На мгновение воцарилось молчание. Даже мягкий гул поезда стих.

Енмин отвел взгляд, пригладил лысину, вернув себе улыбку.

– Потому я и здесь, господин президент. Мы не ошибаемся. Мы корректируем.

– Корректировки бывают разными. Одни – в документах. Другие – в траектории пули. Вы с какими работаете?

– С теми, которые быстрее, – отозвался Кан, и на секунду между ними промелькнуло мимолетное взаимопонимание. Лед узнает лед.

Рем повернул голову к окну.

– Тогда начнем с цифр. Мне не нужны эмоции. Только выручка, охват, трафик и рычаги давления. Если ваш сын все еще в уравнении – пусть он будет активом. Но если он слабое звено, вы его обрежете. Без колебаний.

– Уже сделал, – тихо ответил Кан. – Он больше не в уравнении.

Рем кивнул.

– Хорошо. Значит, вы умеете выбирать.

Он достал тонкую папку из кейса.

– Вот стратегия. Первый квартал. Ваши юристы пусть даже не читают – все подписано с обеих сторон и на трех уровнях. Это уже не бизнес. Это процесс. Он не должен останавливаться.

– Он и не остановится, – почти с уважением ответил Кан. – Вы… строите империю. Я хочу быть рядом, когда она начнет поглощать остальных.

– Она уже начала, – спокойно сказал Рем. – Вы просто этого еще не поняли.

Поезд давно уже скользил по рельсам, мерно покачиваясь, как хищник в ожидании сигнала к броску. И именно в этой ритмичной тишине Рем заметил его – мужчину у самого края вагона.

Тот сидел у окна, как случайный пассажир, выбравший место по привычке. Тень от занавески скрывала лицо частично, но не полностью – ровно настолько, чтобы остаться незаметным большинству, но не ему. Расстояние было идеальным: наблюдать, но не привлекать внимания.

Одежда – серая обыденность. Потертые джинсы, ветровка цвета мокрого асфальта, книга с загнутыми страницами – все как надо, чтобы слиться с фоном. Слишком правильно. Слишком стерильно.

Рем сразу уловил фальшь. Не в том, как мужчина держал книгу, а в том, как не читал ее. Не взгляд, а расчет. Не поза, а уклон. И тонкая, почти невидимая жилка – прозрачная леска наушника, ползущая к уху, – выдала больше, чем любой допрос.

Это был не пассажир. Это был вектор внимания.

Старая школа. Старые методы. Все еще в ходу. Но не с тем, кто учился выживать среди тех, кто стреляют сразу после рукопожатия. Рем знал такие устройства наизусть. Как и тех, кто их носит.

Сердце на миг сбилось с ритма. Один удар вне такта – почти незаметный сбой в идеально отлаженном механизме. Но лицо Рема осталось прежним. Хладнокровие стало кожей. Привычная, плотная маска, что не трескалась даже под выстрелами.

Мужчина не читал. Он наблюдал. И делал это слишком точно, слишком размеренно. Взгляд не задерживался – он скользил, возвращался, сверял. Как датчик, считывающий температуру в помещении, где каждый гость – потенциальный пожар.

От Рема к Кан Енмину. От Енмина к охраннику у выхода. Затем – к зеркальной панели на потолке. Пауза. И снова назад.

Это не зевакa. Не искатель сенсаций. Это специалист.

До меня добрались?

Мысль пришла тихо, как шаг без звука. Без паники. Просто как констатация: кто-то поставил фигуру на доску. И сейчас ждет, сделает ли он ход – или двинется первым.

Рем не двинулся. Пока.

Он не боялся конца. Ему было важно понять, кто сделал первый ход – кто выложил карту на стол.

Но мужчина смотрел не на него. Его взгляд был прикован к Енмину.

В груди Рема вспыхнула странная смесь – раздраженного облегчения и сосредоточенной злости. Он понимал: этот человек не один. Такие игроки никогда не действуют в одиночку. Если этот поезд – их поле, значит, партия уже в разгаре.

Рем медленно повернул голову, оглядывая вагон. Несколько женщин с детьми, пара пожилых – все погружены в свои миры. Молодежь в наушниках, погруженная в музыку. Обычность – лучшая маскировка.

Но он знал: убийцы редко носят черное. Чаще – серое, слившееся с фоном.

Если не он, то кто? Если не сейчас, то когда?

Взгляд снова устремился к огромному панорамному окну, за которым мелькали деревья, просветы туннелей, блики света. Пальцы сжались на подлокотнике.

Нет. Это невозможно.

Но внутренний голос шептал: именно невозможное всегда приходит первым.

– Первый вагон. Мы уже едем, – голос в ухе звучал ровно, без эмоций. – 3А, место у окна. Его люди с обеих сторон. Гражданские напротив.

– Принято, – шепчу я, губы двигаются почти незаметно.

Руки спокойны, но сердце в груди бьется чуть быстрее. Беспокойство живет в груди, но я давно научилась не кормить его вниманием. Оно как хищник – если не смотреть в глаза, оно уходит.

Ткань подстилки гладко ложится на холодную траву. Все должно быть безупречно.

Вокруг – тишина. Сама природа наблюдает за каждым моим движением, каждым вдохом и выдохом.

Я опускаюсь вниз, тело выравнивается, находя точку абсолютной устойчивости. Спина прямая, как натянутый канат. Ни капли лишнего напряжения – только четкий расчет. Локоть вниз, крепкий упор. Приклад плотно прижат – ощущаю его как продолжение себя. Ступни врезаются в землю, развернуты в стороны, бедра тоже. Левая нога – стабилизатор, правая – под дыханием.

Так меня учили. Так я всегда делаю.

Ты – не просто стрелок. Ты – сама война.

Дыхание ровное, сердце в ритме, что я контролирую, как метроном.

Поезд приближается, он гудит где-то далеко, но уже почти рядом. Воздух меняется – холодный, резкий, а вместе с ним летят мелкие частицы пыли и запах гари.

Я ловлю этот поток, ветер играет с волосами, заставляя их шевелиться, и с каждым порывом словно шепчет: будь готова.

Это не просто уравнения в голове – это пульс жизни, которое режет через кожу, заставляя чувствовать каждую деталь.

Ветер – не враг и не друг. Он – коварный соблазнитель, что меняет правила игры в последний момент. Его нельзя предсказать, но можно услышать и прочувствовать, и тогда ты всегда на шаг впереди.

«Новички читают таблицы. Профи читают воздух».

Мой наставник повторял это как молитву. Я выучила ее наизусть.

Я бросаю быстрый взгляд на стекло – оно как враг, маскирующийся под хрупкость. Может исказить выстрел, исказить угол. Экспансивные пули? Нет, они слишком непредсказуемы на стекле. Только плотный сердечник, только точность. Один шанс – и он должен быть идеальным.

Щелчок затвора – запуск обратного отсчета.

В прицеле – цель. Он сидит там, весь в своей напускной вежливости, словно этот мир – просто его сцена. Но он еще не знает – игра уже окончена.

– Скорость? – шепчу, не отводя взгляда.

– Двести пятьдесят три. Стабильно, – голос в ухе сух и без эмоций. Лишь холодный факт.

– Повтори.

– Все чисто. Работайте.

Мир сжимается до точки. Пространство исчезает – нет долины, нет ветра, нет расстояния между нами. Есть только ритм дыхания, вес винтовки, холод металла. Пульс замедляется, мысли растворяются, все лишнее – отсекается.

Выстрел – не просто звук. Это щелчок вселенной, отпускающей курок судьбы. Не громко. Почти интимно. Мир затаил дыхание вместе со мной и только сейчас позволил себе выдохнуть.

Ветер уносит отголосок выстрела вдаль, стирает его, оставляя лишь пустоту. Поезд катится дальше, ничего не изменилось. Никто не остановил его ход, никто не заметил, что здесь кто-то умер. Колеса вращаются в привычном ритме – смерть пришла в этот вагон вместе с утренним солнцем и растворилась, не нарушив ни звука, ни света.

Но я знаю.

Я всегда знаю.

Я никогда не промахиваюсь.

– Отправили его на тот свет, госпожа, – Арон подошел сквозь высокую траву, довольная ухмылка играла на губах. Он принял от меня кейс с винтовкой, пальцы крепко сжали ручку – этот инструмент значил для него больше, чем просто оружие. – Один из лучших твоих выстрелов. Честно, я даже чуть не вздрогнул. У меня нет слов, Айя. Серьезно.

Я беззвучно наклонилась, проверяя фиксатор на оптике, пальцы скользили по холодному металлу – каждый щелчок подтверждал исправность.

– Куда я его? – спросила ровно, голос без тени эмоций, холодный, как лед. Сейчас они ни к чему.

– В висок, – ответил он, делая акцент на каждом слове. – Чисто, точно лезвием. И все это в мчащемся поезде. – Он усмехнулся, подмигнул и полез в карман за смартфоном, не спуская с меня взгляда.

Что-то в его лице выдавало: он вот-вот сделает то, чего делать не должен.

– Не смей, – прохрипела я, не зная точно, что он собирается сделать, но уже чувствуя неизбежное.

Экран телефона засветился, и, конечно, я оказалась права: на видео – паника. Камера тряслась, люди кричали, кто-то тащил ребенка за руку, пытаясь заслонить от ужасающего кадра. И вот он – в кресле у окна, голова откинута назад, кровь медленно стекает по воротнику. Все снято, до последней детали.

Я резко повернулась к Арону.

– Удали. Сейчас же.

Он усмехнулся, поправляя с ленцой выбившуюся прядь волос.

– Да ну тебя, Айя, – протянул с ехидцей. – Это шедевр. Пять человек пытались – промахнулись. Только после этого нам его передали. А тут ты. Один выстрел, один шанс и все.

– Это не кино, Арон. Это не гребанный триумф, – голос зазвучал холодно, как лезвие. Кулаки сжались так крепко, что пальцы побелели. – Это – реальность. Там, где за такие видео платят не лайками, а похоронками. Удали. Сейчас же.

Он тяжело вздохнул, словно я отняла у него маленькую радость, но медленно и неохотно подчинился, стер запись с экрана. Я захлопнула багажник с глухим, уверенным звуком – будто запирала не просто ящик, а весь тот шум минут, что прошли: стук сердца, напряжение, холод прицела. Все.

– Все равно это было красиво, – пробормотал он, кивая в сторону пустого поля за поездом. – Не знаю, жутко мне или горжусь.

Я молчала, стояла, ощущая, как мир медленно возвращается к привычному ритму, как адреналин уходит, оставляя странное, густое спокойствие.

Многие из тех, кто сидел в том вагоне, даже не поняли, как близко их жизни прошли от грани. Всего одно дрожание пальца. Один вдох. И все могло быть иначе. Но я оставалась в тени. Там, где мне и место.

Однако сердце все равно колотилось слишком громко, напоминая: даже самый точный выстрел не отменяет хаос этого мира. И иногда именно этот хаос стоит у тебя за спиной, глядя прямо в лицо.

Арон снова хлопнул багажник, проверяя, не решит ли винтовка внезапно выскочить и устроить праздник без приглашения.

– Честно, Айя, если бы ты чаще улыбалась, я бы поверил, что ты не робот с функцией «хладнокровное убийство».

Я косо глянула на него.

– Если бы ты чуть чаще думал, я бы начала верить, что у тебя не каша между ушами.

Он расхохотался и хлопнул себя по бедру.

– Вот она, моя ледяная младшая госпожа. Прямо сказка. Только без принца и с прицелом.

– А ты, видимо, считаешь себя шутом при дворе, – пробормотала я, пристегивая ремень на рюкзаке. – Жаль только, что вместо короны у тебя эго величиной с купол Святого Павла в Лондоне – огромный, громоздкий и претенциозный.

– Я бы возразил, – прищурился он. – Но тогда ты снова кинешь в меня фразой про «лишнюю головную боль». А у меня, между прочим, чувствительная душа.

– Чувствительное у тебя только место, куда бьют, когда слишком много болтаешь.

Арон натянул обиженное лицо, театрально приложив ладонь к груди.

– Как ты можешь быть такой жестокой? Я же практически спас тебе жизнь в Мумбаи.

– Ты случайно уронил взрывчатку на охрану, – спокойно ответила я. – Это не героизм, а… – я задумалась на мгновение, – сюрреалистичная глупость с удачным исходом. Бывает.

Он покачал головой, усмехаясь:

– Ты все помнишь, да? Даже спустя три года.

– Я снайпер. Мне за это платят, – бросила я взгляд в его сторону, уже направляясь к машине. – Помнить. Видеть. Запоминать. Особенно чужие ошибки.

Он шагнул ко мне, наклонился чуть ближе, глаза блестели:

– Тогда, по идее, у тебя должен быть целый архив с моим именем.

Я остановилась у двери, повернулась и улыбнулась – не искренне, но достаточно, чтобы он понял, что подкол прошел.

– Архив? Нет. У меня отдельная папка: «Слишком громкий, но иногда полезен».

Арон выдохнул, подняв руки вверх.

– Ладно, ладно, сдаюсь. Ты победила. Опять. Но признайся: без меня твои будни были бы куда скучнее.

Я села в машину, уже собираясь захлопнуть дверь, но остановилась, повернулась и бросила:

– Может быть. Но скука не ломает приклады и не светит телефоном с уликами. Подумай об этом.

С глухим хлопком дверь закрылась, и я увидела, как Арон, прищурившись, все-таки чуть улыбнулся.

Я смотрела, как Арон обходит машину, и мысли сами понеслись назад – в те дни, когда он был не просто телохранителем, а настоящим щитом и мечом моей жизни. Мы прошли через многое. Иногда операции казались почти невыполнимыми: ночные погони, тайные встречи под ливнем, бесконечные дозы адреналина. Сейчас, оглядываясь назад, я улыбалась – именно той улыбкой, что бывает у тех, кто знает цену выживанию.

Помню Мумбаи – тот раз, когда Арон, пытаясь обезвредить бомбу, случайно уронил взрывчатку прямо на охрану. Я чуть не потеряла сознание, а он просто смиренно пожал плечами и сказал: «Ну, кто-то должен был взять удар на себя». Тогда было страшно, но теперь это звучит как наш фирменный анекдот.

Был еще случай в Джакарте – я случайно перепутала код доступа к машине и вместо того, чтобы скрыться тихо, нажала тревожную кнопку. Вскоре на нас уже гнались три машины с вооруженными парнями, а Арон стоял рядом с выражением лица – смесь недоумения и раздражения от такой профессиональной «глупости».

Он всегда был рядом – тот, кто спасал не раз, кто мог не моргнув глазом принять решение, от которого зависела моя жизнь. Но даже в самые напряженные моменты, среди опасности и хаоса, в его глазах мелькал какой-то добрый огонек.

И пусть иногда его «героизм» сопровождался курьезами, я не променяла бы ни одного из этих моментов. Потому что Арон – не просто охрана. Он – часть меня.

Глава 3

«Истинную угрозу не видно сразу. Она не ломает дверь, она получает ключ. Она приходит в красивой оболочке, говорит правильные слова, использует знакомую интонацию и пахнет привычным. Она заставляет расслабиться, прежде чем выстрелит в упор. Угроза – это не то, что пугает. Это то, что кажется безопасным».

– Амайя Капоне, раздел «Социальная инженерия», личные заметки.

– Не думаешь, что тебе стоит сделать паузу? – голос Лиама ворвался в комнату вместе с треском связи. – Ты вообще помнишь, что завтра улетаешь? Арон уже купил билеты. Рейс ранний.

Он откинулся на спинку кресла, глаза щурились под голубоватым светом экрана, усталость и раздражение перемешались в его взгляде. Как всегда, Лиам начинал разговор с тоном человека, который считает, что я вот-вот сломаюсь, и ему нужно меня спасти.

Я не обернулась. Сидела на полу, аккуратно раскладывая снаряжение по отсекам сумки. Каждое движение было выверенным, четким, без спешки. Мои пальцы проверяли застежки, перебирали патроны, фиксировали крепления. В голове прокручивался список – ничего нельзя забыть, ни одной мелочи. Ошибки не допускаются. Эмоции я оставляла где-то далеко, сейчас им не место. В этом порядке я находила контроль, а контроль – единственное, что может спасти.

– Не пытайся меня контролировать, – ответила я ровно, сдерживая раздражение, которое тянулось внутри, словно тонкая нить. – И не строй из себя встречающую делегацию. У тебя завтра утром лекции, помнишь? Те самые, которые ты умудряешься пропускать с поразительной регулярностью. И да, если ты до отъезда не приведешь квартиру в порядок – зубная щетка станет тебе не для чистки зубов, а для борьбы с последствиями твоего студенческого образа жизни.

– Тц, – всхлипнул он с претенциозной обидой. – За что ты так со своим любимым братишкой? Я, между прочим, старший. Немного уважения бы не помешало. Хотя бы по семейной линии.

Его голос смешивал шутку с горечью, но ни одна из этих нот не пробивала мою защиту. Мне нужна была тишина – та, что наступает, когда отключаешь шум внешнего мира.

– Отключаюсь, – сказала я спокойно, без раздражения. Это не было обидой, это была моя броня.

Я нажала «сбросить вызов». Комната сразу погрузилась в тишину, но слова Лиама продолжали звенеть внутри, как отдаленный удар колокола – не громкий, но долгий и настойчивый. Сердце в груди продолжало биться, ритм постепенно выравнивался, наконец обретая спокойствие.

– У нее вообще нет сердца, – вздохнул Лиам, опуская руку на клавиши, которые тихо щелкнули в пустоту. Экран погас, оставив лишь тусклое отражение его лица – лица, в котором уже ни он сам, ни зеркало не узнавали старшего брата. – Я старший, а ощущение, будто она моя наставница, начальник и еще личный налоговый инспектор в придачу.

Он откинулся назад, сцепив пальцы на затылке, словно пытаясь удержать невидимую грань – последний оплот контроля в океане неясности. Комната погрузилась в вязкое молчание, густое и липкое, как мед, медленно стекающий и душащий каждое движение.

За тонкой перегородкой шелест страниц звучал ровно и размеренно – словно биение сердца, отсчитывающего мгновения времени. Этот звук был единственным доказательством того, что мир еще жив, что часы продолжают свой неумолимый бег.

Арон устроился в кресле, скрестив ногу на ногу, книга в руках – ключ к тайне, которую все искали, но боялись принять. Он не поднимал глаз, лишь слегка прищурился, отсчитывая секунды. Его взгляд напоминал шахматиста, который знает – ход решает все, но пока не сделал свой. В его тишине прятались ответы, которые не написаны ни на одной странице.

– Я ее встречу, – сказал он с ледяной рассудительностью, уместной скорее в переговорах преступных синдикатов, чем в семейном разговоре. – Мне поручено подготовить «почву», так что твое появление в аэропорту кажется лишним.

Точка – острая, режущая. Лиам вздохнул громко, с нарочитой тяжестью, словно груз старшинства внезапно свалился на его плечи.

– Потрясающе. Меня снова вычеркивают. Все из-за какой-то лекции по психологии. Нас будут разбрасывать по группам, как карты в пасьянсе, – он морщится, собирая носки с пола, словно это удар по его достоинству. – Я надеялся увидеть ее первым. Вместо этого мне достается разбор бардака в квартире и вечер самобичевания под лейтмотив «ты – неважный брат, но хоть прибери».

Арон без слов перевернул страницу – этот простой жест говорил больше, чем слова: ты слишком драматизируешь.

– Господин впервые за много лет дал ей разрешение на выезд. И не просто так. Это не отпуск, – его голос был ровен, как у советника, который произносит тайный доклад. – Это задание. Здесь она перестанет быть дочерью, младшей сестрой или девушкой с тяжелым взглядом и вечным планом. Она станет тем, кем должна быть. А тебя временно выселяют. Не обижайся.

Лиам покачал головой, на губах играла ироничная усмешка:

– Он, безусловно, любит ее всем своим выверенным, стратегически сдержанным сердцем. Но рациональность у него всегда была краеугольным камнем. Если он отпускает свою единственную дочь в страну, где слово «безопасность» звучит как фарс, – значит, ставка на этом поле не просто высокая. Она предельная. И, боюсь, далеко не только для нее.

Он сложил очередную стопку одежды, ни на секунду не забывая, с чьей фамилией родился.

– Он всегда говорил: «За безопасность приходится платить. А за ее отсутствие – расплачиваться». Мы – Капоне. Не просто наследники состояния. Мы носители фамилии, что весит больше любого золота. Ее шепчут за закрытыми дверями, обходят стороной на переговорах, уважают не за добродетель, а за предсказуемую беспощадность.

Он улыбнулся уголками губ, без теплоты. Похожее на веселье, но больше – на память о нем.

– Мы играем в нормальность, пока кто-то не перепутает нас с пешками. А потом все начинается по-настоящему.

Условия, на которых отец отпустил ее за границу, больше походили на протокол спецоперации, чем на жест родительской заботы. Там не было места доверию – только контроль, обязательства, отчетность, как в контракте с ведомством, где вместо любви – регламент, а вместо «будь осторожна» – GPS-трекер под кожей.

Но Амайя, как птица, выросшая в вольере из мрамора и приказов, все равно тянулась к небу. Даже если оно обещало не свободу, а турбулентность, даже если каждый метр полета мог обернуться падением. Она согласилась. Подписала все, что требовалось. Прошла проверки, словно под микроскопом. И была готова отдать на весы не только кровь, но и то, что от нее осталось – волю, память, честь. Все, кроме желания лететь.

И как бы пафосно это ни звучало, у нее действительно не было выбора.

Семья Капоне давно сбросила с себя антураж подпольных курительных, пыльных складов и пулеметов, спрятанных под подолами скатертей. Современный облик мафии больше напоминал транснациональный холдинг: костюмы от итальянских портных, сигары с географией поставок, которой позавидовали бы дипломаты, коллекционные вина и галереи, где шедевры висели на стенах рядом с подписями к теневым сделкам. Их оружием стала информация, зашифрованная в смартфонах, черных и закрытых, как ящики самолетов, и секреты, которые несли не киллеры, а банковские консультанты.

Да, кодекс омерта все еще дышал, но больше напоминал корпоративный устав: жесткий, выверенный, вежливо безапелляционный. И то, что раньше решалось выстрелом в переулке, теперь оформлялось в офисе – нотариально, с кофе и охраной внизу.

Отец больше не карает. Он вершит.

Его слово – как печать на приговоре, окончательной инстанцией, в которой не предусмотрено ни апелляции, ни снисхождения. К нему не идут с подношениями – идут с тревожными просьбами: урегулировать корпоративные войны, вытащить редкие артефакты с сомнительным происхождением, усмирить вспышку конфликта на фондовой бирже, где каждая акция стоит чей-то головы.

Он давно перестал быть человеком в классическом смысле. Теперь он – фигура, институция, невидимый арбитр с непоколебимым авторитетом. Его не цитируют в газетах, но его имя шепчут в кулуарах, как оберег или угрозу.

В переговорах он – присутствие, от которого понижается голос и учащается пульс. Он не требует уважения. Оно уже встроено в его силуэт, как броня. А когда кто-то, обольщенный собственной дерзостью, решает использовать его ради личной выгоды, этот кто-то вскоре теряет не только возможность – но и право быть на сцене. Иногда – буквально.

Вот почему его двери открываются не от нажатия, а от молчаливого допуска. Потому и стучатся туда редко. А если стучат – то уже мысленно прощаются с легкостью жизни.

– Я уверен, что Амайя справится, – произнес Арон, неторопливо поднимаясь с кресла.

В каждом его движении сквозила отточенность, выработанная годами службы в тени – без пафоса, но с той невидимой тяжестью, что выдает людей, к чьим словам прислушиваются даже без приказа. Власть в нем не кричала – она дышала.

– Она не просто умна. Она пугающе гениальна. Таких, как она, не учат – ими восхищаются издалека, пока не поймут, что ими нельзя управлять. Но у нее будет смотритель. – Он задержал взгляд на Лиаме. – А значит, кто-то все-таки проследит, чтобы ее гений не стал неконтролируемым оружием.

– Смотритель? – Лиам внезапно дернулся. В голосе – резкость, в движении – тревожное узнавание. – Не шути. Это и был твой «сюрприз»? Ты называешь это так?

Арон склонил голову, изучая Лиама с той холодной уверенностью, которая не требует ни подтверждений, ни извинений.

– Ты же знаешь, сюрпризы у нас бывают двух видов: либо коробка с лентой, либо обрезанный звонок с международного номера. Этот – из первых. Сомнительно приятный, но необходимый.

Он подошел к столу, легко провел пальцем по краю, проверяя не пыль – осторожность.

– Ее прибытие слишком важно, чтобы оставить без страховки. Отец не верит в случайности. И если она – актив, то ей полагается надзор. Назови это как хочешь: сопровождение, опека, стратегическое прикрытие. Но суть та же. Она не будет одна.

Лиам прищурился, в его взгляде проступила тревога, тщательно замаскированная под сарказм.

– А если она узнает?

Арон наконец улыбнулся. Тонко. Почти машинально.

– Узнает. Но не сразу. И к тому моменту, надеюсь, это уже не будет проблемой.

Арон лишь хмыкнул, с тем усталым превосходством, которое бывает у людей, привыкших держать карты при себе. Он неспешно взял пальто, словно шел навстречу событиям, которые сам давно рассчитал.

Не оборачиваясь, бросил через плечо:

– Наслаждайся днем, Лиам. И, к слову, начни с кухни. Там вчерашний суп решил устроить акт независимости.

И исчез. Без звука, без пафоса – просто растворился в воздухе, оставив после себя лишь ленивое покачивание двери и вакуум в голове Лиама.

– Я – покойник, – выдохнул Лиам, выходя из комнаты.

Гостиная предстала перед ним в масштабе личного апокалипсиса. На полу – скомканные носки и учебники, словно пережившие эвакуацию. Плед на диване выглядел так, будто под ним ночевал человек, утративший веру в порядок и, возможно, в жизнь. Пустые коробки от лапши сверкали на свету жирными пятнами – воинственные трофеи ночной осады. На столе чашки с загадочной субстанцией, подозрительно похожей на эксперимент. И одинокий ботинок. Без пары. Без объяснений. Без надежды.

Даже отец, возможно, подарил бы ему индульгенцию, но не Амайя.

Ее маниакальная одержимость порядком и симметрией превратилась в нечто близкое к догмату. Это был ее культ, ее непоколебимый оплот в хаосе мира.

У Лиама оставалось не более шести часов – не больше. Времени, чтобы стереть следы собственного разгильдяйства с лица квартиры. Или вымыть пол тем же зубным ершиком, который, как он прекрасно знал, уже записан в ее инвентарной книге подозрений и мелких ультиматумов.

Он закатал рукава, с видом осужденного, отправленного на принудительные работы в аду, и начал молча ликвидировать последствия своей безответственности.

– Чувак, ты выглядишь так… – начал Кан Мин, плюхаясь на пластиковый стул напротив Лиама, словно мешок с истощенными шутками. Его голос был ленивым, но с оттенком сочувствия, которое обычно предназначается тем, кто пережил не только войны, но и генеральные уборки вселенского масштаба.

– …будто из тебя демоны высосали душу, оставив лишь пустую оболочку, – подхватил Тоен, швыряя на стол упаковку булочек, словно эти крошечные хлебцы могли стать причастием в таинственном ритуале возрождения Лиама.

– Нет, серьезно, – фыркнул Тесан, прищурившись с издевкой. – Учеба стартовала месяц назад, а ты выглядишь как человек, который только что защитил диплом по выживанию в аду.

– Агрх-х-х… – сдавленно выдохнул Лиам, развалившись всем телом над пластиковой бутылкой воды, словно солдат, наконец нашедший оазис после двухнедельного марша по беспощадной пустыне. – Моя сестра прилетает сегодня. Провел две ночи на ногах, отдраивал квартиру до стерильного блеска – почти как операционная. Даже швабру пришлось купить. Новую. Чистая совесть называется.

Воцарилась редкая, напряженная тишина – словно мгновение перед надвигающейся бурей, когда даже воздух замирает в ожидании. И вдруг, по невидимому сигналу, раздался хоровой порыв вопросов:

– Сестра?

– У тебя есть сестра?

Троица ожила мгновенно, как чайки, почуявшие на ветру запах свежего хлеба – неподдельный интерес вспыхнул в их глазах, почти обидно наивный.

– А она… миленькая? – робко спросил Кан Мин, вытягивая шею, уже готовясь к легкой подколке.

Но Лиам изменился мгновенно. Веселье рассеялось, словно туман под палящим солнцем гнева. Его взгляд стал острым и холодным – лезвие, выточенное из непримиримой вражды. Если бы слова могли стрелять, Тоен давно обуглился бы на месте.

– Следи за языком, – выдохнул он сквозь сжатые зубы. – Это не просто сестра. Это моя сестра.

– Эй, не накаляй, – замахал руками Тоен, отбиваясь от невидимой пощечины. – Я же шутил!

Лиам тяжело вздохнул, отпил воды, словно пытаясь смыть с души пятно беспокойства, которое никак не отмоется.

– Я просто на пределе. Все слишком запутанно. Эта страна, город… ей не подходят. Университет – тем более.

– Подожди, она здесь будет учиться? – Кан Мин приподнял брови, на мгновение забыв о своей привычной ленивой интонации. – Ты серьезно? Это почти как попасть в элиту спецназа, а не в университет.

– Вот именно, – Лиам опустил голос до приглушенного шепота, и в нем заблестела редкая искра гордости, давно погребенная под грузом повседневности. – Она прошла отбор в экспериментальную программу – закрытую до предела. Для каждого студента там разрабатывают индивидуальный учебный план. Она не просто умна, она мыслит вне привычных рамок, словно играет в шахматы, когда остальные только учатся расставлять фигуры. Гениальна, без преувеличения.

– Невероятно, – пробормотал Тесан, качая головой. – Не думал, что кто-то вроде тебя может быть родственником такого уровня.

Лиам только закатил глаза и фыркнул, но видно было: удовольствие от этих слов он все же получил. А потом посмотрел на часы, и посерел.

– Черт! Психология! – воскликнул он и, подхватив рюкзак, вылетел из кафетерия с грацией человека, которого гнал не страх, а мрак преподавательского разочарования.

Повернув за угол корпуса, Лиам почти добежал до аудитории, когда внезапно натолкнулся на плотную, гудящую, словно живой улей, толпу. В основном девушки, пульсирующие энергией восторга и возбуждения, с телефонами, готовыми ловить каждый момент. Они теснились у входа, визжа, переговариваясь шепотом, и пальцами указывали внутрь кабинета.

Лиам замер на мгновение, охваченный растерянностью. Такое поведение студенток можно было наблюдать разве что на концертах или если в университет неожиданно заглядывала знаменитость – актер или певец. Впрочем, подобное здесь случалось слишком часто.

– Что происходит?.. – пробормотал он, пробираясь сквозь сладковатый запах парфюма, переливы смеха и мерцание вспышек камер.

– Я слышала, он недавно вернулся из-за границы, чтобы закончить здесь последние курсы! – напряженно прошептали девушки, сгрудившись у входа, словно яркие тропические птицы, привлеченные редким и сияющим сокровищем.

– Как же мне повезло, что я поступила сюда! Он настоящий красавец! – в голосе другой прозвучала не просто восхищенность, а почти молитвенное преклонение.

– Прошу прощения, – с натянутой вежливой улыбкой пробормотал Лиам, протискиваясь сквозь ряды сумок, плеч и едва сдерживаемых визгов. Девушки расступались перед ним, словно по мановению невидимой дирижерской палочки: сначала с изумлением, затем с благоговейным трепетом.

– Ты видела? Он только что посмотрел на меня! – истерично прошептала одна из девушек, указывая пальцем на Лиама, стараясь убедиться, что это не игра ее воображения.

Он действительно выделялся.

Высокий, с прямой осанкой, словно выточенный из мрамора классической статуи, Лиам притягивал взгляды не только внешностью, но и внутренней гармонией – ледяной уверенностью, струящейся от него, как шлейф дорогого парфюма. Его светлая, безупречная кожа мерцала под светом коридора, а синие глаза, холодные и пронзительные, проникали в самое сердце, как ветер раннего утра, свежий и непредсказуемый. Рыжевато-золотистые волосы играли на концах легкими локонами, добавляя штрих легкой небрежности в строгий и безупречный образ.

Он был живым отражением Амайи, их черты перетекали друг в друга, словно две параллельные линии, закодированные одной загадкой. Если в ней горело пламя страсти и неукротимой воли, то в нем дремала сталь – холодная, сосредоточенная, не допускающая сомнений.

Для большинства студентов Лиам оставался призрачной, почти мифической фигурой. Одни видели его на глянцевых страницах модных журналов, другие – в гламурных рекламных кампаниях известных брендов. Однако в реальной жизни его знали лишь немногие – избранные, прикосновение к которым казалось особой привилегией.

Проникнув внутрь аудитории, Лиам слегка нахмурился – пространство было переполнено.

Курс по психологии восприятия традиционно страдал от низкой популярности. Предыдущие преподаватели сознательно душили пробуждающийся интерес к предмету, превращая лекции в монотонные уроки скуки. Многие студенты предпочитали отказаться от курса в первые же недели, перебегая к более «приземленным» дисциплинам. Но сегодня зал был почти заполнен до предела, и это говорило о многом.

Лиам, протискиваясь сквозь ряды, наконец нашел свободное место и с заметным облегчением плюхнулся на стул.

– Лиам! – прозвучал с усмешкой голос справа. – Я уж думал, ты опять опоздаешь, и профессор Ким выгонит тебя, как в прошлый раз. Но нет, ты вовремя. Хотя, если честно, сегодня здесь просто аншлаг. Удивительно!

Парень махнул рукой в сторону дальнего угла аудитории.

– Но это все потому, что он здесь.

Лиам перевел взгляд туда, где в полутени у окна сидел парень – Эмрис.

Как всегда, отстраненный и сосредоточенный, он казался словно жил в параллельной реальности, где шум внешнего мира не проникал. Его лицо было точным, лишенным вычурности, – красота древнего мифа, вырезанная из мрамора времени. Волосы цвета черного янтаря мягко спадали на лоб. В руках он держал книгу, погруженный в нее с такой глубиной, будто от этого зависела чья-то судьба.

Восхищенные вздохи, вспышки камер и тайные взгляды не достигали его – он был островом в океане суеты, неприступным и манящим одновременно. Это создавало вокруг него ауру недосягаемого, чья загадка пробуждала жгучее желание понять.

Вдруг вибрация телефона прорезала это напряженное молчание. Лиам автоматически выхватил устройство из кармана, дыша ровно, словно каждое движение могло изменить ход событий. На экране мигало сообщение от «Бессердечного Арона».

С легкой, почти нервной ухмылкой он разблокировал экран:

«Она со мной. Все спокойно. Мы дома».

Лиам выдохнул, и напряжение, сжимавшее грудь до боли, наконец отпустило. Амайя дома. Значит, у него осталось всего несколько часов, прежде чем привычный порядок окончательно рухнет, превратившись в хаос.

– Лиам и… Эмрис, – произнес профессор Ким, не отрывая взгляда от разбросанных перед собой бумаг.

Тишина опустилась на аудиторию с тяжестью внезапного удара – словно мощный аккорд органа в пустом кафедральном соборе, гулкий, глубокий, дрожащий на грани напряжения. Несколько студентов подавили улыбки в кулаки, кто-то повернулся, улавливая не столько реакцию профессора, сколько ту искру, которая, казалось, должна была вспыхнуть между названными именами.

Лиам медленно поднял голову.

– Что? – сорвалось с его губ резче, чем он успел отмерить тон. В одном слоге заключались недоверие, раздражение и паника, мгновенно улавливаемые окружающими. Смех, как стайка воробьев, вспорхнул в задних рядах.

А Эмрис даже не шелохнулся. Он перевернул страницу своей книги с той безмятежной, хирургической точностью, с какой подают скальпель на операционном столе – движение выверенное до миллиметра, почти священное. Лишь глаза едва заметно сузились.

– Проблемы, студент? – голос профессора прозвучал бесстрастно, но в его взгляде сквозила та особая усталость, с которой преподаватели смотрят на взрывной пульс юношеских амбиций.

– Н-нет, профессор, – выдавил Лиам. Он откинулся на спинку кресла, надеясь спрятаться в его угле, и сжал кулаки так, что костяшки побелели.

Превосходно. Просто блистательно. Что теперь? Пожар? Землетрясение? Или, быть может, сама Амайя войдет в аудиторию и объявит, что будет вести курс?

Хотя, признаться, он бы с интересом послушал ее версию этой программы. Возможно, впервые с начала семестра. Амайя не читала лекции – она бы их вскрывала, слой за слоем, как хирург вскрывает ткани, чтобы добраться до сути. И при этом не уронила бы ни капли крови.

Он вздохнул. Нет, эта мысль его не утешила. Совсем.

Пока профессор продолжал монотонно зачитывать список пар, Лиам краем глаза следил за Эмрисом – пристально, с тем напряжением, с каким смотришь на заминированное поле, ища хоть малейшее движение травы. Он ждал реакции. Вспышки. Мельчайшего признака того, что под этой безупречной маской тоже дрожит земля.

Но нет.

Страница. Взгляд. Безмятежность, вылепленная из мрамора. Ни складки на лбу, ни моргания, ни беспокойного движения пальцев – только точная механика дыхания и почти аристократичная отстраненность. И все же… едва заметный изгиб уголка губ. Почти неуловимый. То ли усмешка, то ли след затухающей мысли. А может, просто иллюзия, отблеск солнечного света на его лице.

Но Лиам знал – не показалось.

Он наслаждался этим. Не ситуацией, нет. Предвидением. Чувством контролируемого хаоса, в который он вошел не как жертва, а как режиссер. Он знал, что так будет. И в этом была его сила – пугающая, почти нечеловеческая.

И тут Лиам вспомнил: сообщение от Арона. Амайя уже здесь.

Мир снова обрел ось. Все бессмысленные взгляды, чужие интриги, даже это глупое соседство с Эмрисом – все померкло. Потому что в этом уравнении была лишь одна постоянная, одна величина, вокруг которой вращалось все остальное. Амайя. Остальное – пепел. Пыль на ботинках судьбы.

Он вытащил телефон, глядя на экран с такой сосредоточенностью, будто в этих двух строчках мог спрятаться целый космос. «Она со мной. Все спокойно. Мы дома».

Лаконично. Как всегда у Арона. Но Лиам знал: под этой сухостью – железобетон. Это значило, что все пока под контролем. Пока.

Губы его едва дрогнули. Тень улыбки скользнула по лицу – хрупкая, как солнечный луч, пробившийся сквозь тяжелые ставни. Он поднял глаза… и встретился взглядом с Эмрисом.

И тот, конечно же, смотрел.

Его улыбка была не проявлением доброжелательности. Это было что-то другое – хищное, ледяное, уверенное. Как у шахматиста, который видит мат за пять ходов и просто ждет, когда ты сам подставишь ферзя. Его безмолвное «я знал» не нуждалось в голосе – оно висело в воздухе, как вибрация после удара по струне.

Для Эмриса это была партия. Изящная, расчетливая, излюбленная игра на нервах.

Для Лиама – экзамен на выживание.

Он резко отвел взгляд. Профессор что-то продолжал говорить, выстраивая пары, читающий монотонно, как метроном, отбивающий шаги по наклонной.

Но все это было фоном. Пыль, шорох, шум.

Главное уже произошло:

Амайя дома.

«После лекций зайди в кондитерскую».

Коротко. Без эмоций. Как ножевой укол между ребер.

Лиам выдохнул, прикрывая глаза на секунду.

Отлично. Только не говорите мне, что я забыл убрать ванную. Или кухню. Или ту чертову книгу, которую Амайя терпеть не могла – ту самую, где все шло к анархии и романтике одновременно.

Мысли вспыхивали и гасли, как искры в костре паники. Его внутреннее спокойствие – мираж в пустыне. Он чувствовал: внутри уже не тревога, а пожар. Полноценный, яростный. И каждый его очаг шептал одно и то же, настойчиво, как приговор:

Амайя зла.

А если она зла… Значит, произошел сбой. А если произошел сбой… значит, кто-то поступил вразрез с ее доверием. А если кто-то… То это был он.

– Лиам, ты вообще пишешь? – голос справа прорезал пространство с ленивой насмешкой.

Тоен. Тот самый, кто в столовой шутил с легкостью человека, не подозревающего, что ходит по тонкому льду над вулканом.

– Ага. Конечно, – буркнул Лиам, склоняясь над тетрадью, изображая прилежность, как солдат изображает сознание на перекличке после трех бессонных ночей.

На полях уже рождалась новая поэма внутреннего апокалипсиса: все рухнет. Арон что-то замышляет. Я труп. Я просто труп. И, как зловещая подпись под этим манифестом, тихо проступала последняя строка: Кондитерская. После лекций. RIP.

Когда лекция наконец распалась на шелест страниц и скрип стульев, Лиам уже потянулся к рюкзаку – но что-то в пространстве остановило движение.

Взгляд.

Он не сразу понял, откуда, но почувствовал – как на спине прицел. Тепло человеческого внимания, от которого не согревает, а знобит.

Он повернул голову и встретился с глазами Эмриса. Спокойный. Хищный. Так смотрят кошки на мышей. Или хирурги на рентгеновский снимок, где все ясно – где трещина, где пульс, где слабое место. Ни злобы, ни любопытства. Только уверенность.

Сначала – кондитерская. Потом – домой. Потом, если не случится конец света… Дожить. Просто дожить до утра.

– Эй, чувак, может, махнем в тот комп-клуб за углом? – Тоен ввалился в его пространство, шумный, живой, как глоток газировки в тишине библиотеки. – Его один парень с нашего курса открыл. Говорят, для студентов первые три часа – халява!

Глаза у него светились надеждой на спасение от скуки, и Лиаму вдруг стало жаль – его мир пока еще не треснул.

Он слабо улыбнулся.

– Сегодня без меня. Дела, – ответил он коротко, уже почти на бегу закидывая тетради в рюкзак.

Дела. Это словно сжимало в себе Амайю, Эмриса, Арона, огонь в висках и возможный апокалипсис в сливочно-бежевых стенах кондитерской.

Он снова увидел перед глазами Амайю. Статичную, как скульптура, но с лицом, в котором было все: и молчаливое осуждение, и ледяное разочарование, и угроза. Та, что не произносится словами. Нет. Он точно забыл. Что-то не закрыл. Не удалил. Не спрятал. И это хуже пули.

– Лиам, – произнес кто-то за его спиной.

Он обернулся.

Эмрис.

Он спускался с верхнего ряда амфитеатра не как студент, а как посол, входящий в зал переговоров, где каждое слово – оружие. Походка размеренная, отмеренная циркулем: ни одного лишнего движения, ни одного сбоя в ритме. Осанка – безупречная, выточенная не временем, а приказом. Взгляд – прямой, тяжелый, с тем непрошеным знанием, от которого хочется отвести глаза. Он не шел – он снижался, точно волна, обрушивающаяся на берег не для того, чтобы исчезнуть, а чтобы изменить ландшафт.

И, как по команде, зал притих.

Шуршание страниц, щелчки застежек, стук пеналов – все оборвалось. Даже чих, рвущийся где-то в последнем ряду, утонул в собственной нерешительности.

Студенты собирали вещи молча, с той неестественной осторожностью, с какой люди покидают храм после чего-то… слишком значительного. Но глаза – глаза почти у всех – крались в сторону приближающейся фигуры. К Лиаму. К тому, кто стал центром этой немой сцены, как свеча в середине чертежного круга.

– Мы пошли, не провались тут, – то ли шутя, то ли сочувственно бросил Ноах, хлопнув Лиама по плечу, ускользая к дверям.

Вот и все. Явление Мессии. Второе пришествие. Без хоругвей, но с тем же эффектом.

Эмрис остановился рядом. Без улыбки. Без паузы.

– Перейду сразу к делу.

Голос сухой, как отчет на брифинге. Ни тени интонации.

– Мне не нужен балласт. Делим тему. Ты каждый вечер кидаешь мне черновики и наработки. Без воды. Четко, структурированно. Я проверяю, выстраиваю окончательный блок. Готово. Все.

Это не был диалог. Это был приказ, отданный с той хладнокровной уверенностью, с какой хирург озвучивает диагноз: ничего личного, только факты.

Лиам слушал вполуха. Слова Эмриса пролетали мимо, как шум поезда в тоннеле, громко, но без смысла. Его взгляд то и дело возвращался к экрану телефона, где часы безжалостно отсчитывали каждую секунду, приближавшую его к катастрофе. Домашнего, но все же апокалипсиса.

Она убьет меня. Нет, сначала промолчит. Потом взгляд. Потом холод, как в Сибири. И только потом – могила. Без надписи.

– Лиам, – голос Эмриса стал жестче, без намека на терпение.

Он дернулся, оторвавшись от мыслей, и встретился с холодным, требовательным взглядом. Эмрис стоял перед ним, протягивая смартфон. Экран горел полем ввода для контакта, как ультиматум.

– А? А, да. Прости. – Лиам провел рукой по затылку. – Что ты говорил?

– Номер. Мне нужен твой номер. Для отчетов. Добавлю в W.

Лиам резко дернул рукой и едва не уронил телефон. Пальцы заплясали по экрану. Цифры. Имя. Отправить. Он протянул телефон, как доказательство, что все сделано.

– Все, если больше ничего не надо, я побежал. Срочно.

Эмрис молчал, не отрывая взгляда. Его глаза пробирали насквозь, выявляя скрытую правду и каждый оттенок лжи в сказанном.

– Надеюсь, ты понял, что это не кружок по интересам и не факультатив «на авось».

– Не волнуйся, я все понял, – бросил Лиам почти на бегу, вылетая в коридор, будто за ним гонится голодный лев в галстуке с повесткой в зубах.

Висок пульсировал. Она провела пальцами по коже, чувствуя жар под кончиками. Стоило дотронуться сильнее – в теле взметнулся толчок, дыхание сбилось.

От Эмриса исходила не просто строгость, а холодный расчет, как у хирурга в маске: эмоций не видно, только точность и цель.

Теперь главное – успеть. Найти эту чертову кондитерскую. И купить прощение.

Желательно в коробке, с клубничной глазурью и молчащим «извини» на креме.

Глава 4

«Сердце самый уязвимый интерфейс. Его невозможно обновить, откатить или перезагрузить. Только разбить. Или взломать. А если повезет перепрошить чужим теплом. Но чаще всего – это просто точка входа. Для боли, утраты и для тех, кто знает правильный пароль».

– Амайя Капоне, раздел «Анатомия данных», личные заметки.

– Добрый день! Добро пожаловать! – раздалось с такой навязчивой бодростью, что я вздрогнула.

Мы не успели еще толком ступить на асфальт, как из холла хлынула волна приветственных улыбок и выверенной вежливости. Сотрудники апартаментов, где до недавнего времени жил Лиам, двигались слаженно. Каждый знал свое место.

Их лица – театральные маски, где между растянутой радушностью и неприкрытым напряжением угадывалась усталость и желание скорее закончить эту игру.

Молодая девушка с аккуратно завязанными лентами в волосах едва заметно поклонилась и жестом указала нам на стеклянные двери холла – словно провожала в лабиринт.

Существуют микровыражения – едва уловимые вспышки истинных чувств, предшествующие сознательной реакции. Лица этих людей кричали беззвучно, несмотря на натянутые улыбки. Нейронные зеркала обмануть невозможно.

Я знала: это будет не просто новый адрес – это будет новая сцена, где мне уготована роль первой скрипки, даже если партитура еще не написана.

Ключи от квартиры были вручены с таким преувеличенным церемониалом, что я едва сдержала порыв отдать ответный реверанс. Служащий с усердием экскурсовода перечислял достоинства охраняемой территории, где, по слухам, даже насекомые проходили фейс-контроль через QR-код.

Сам жилой комплекс оказался компактным: три корпуса, по пять этажей в каждом. Но уровень безопасности напоминал не жилой квартал, а секретный исследовательский центр – с намеками на научную паранойю.

Когда мы поднялись на нужный этаж, у двери уже теснились мои коробки. Они стояли ровными рядами, напоминая о спешке, с которой пришлось собираться. Я провела ладонью по крышке одной из них, ощущая под пальцами шероховатый картон, и вздохнула – все это еще предстоит разобрать.

– Ну и тяжесть, – проворчал Арон, едва не выронив коробку с техников, которую я категорически отказалась доверить службам доставки. Его шаги глухо отдавались по лестничной клетке, как барабаны неохотного марша. – Можно было все разобрать, упаковать нормально. Без этих саркофагов.

– Я не доверяю тем, кто считает «хрупкое» метафорой, – спокойно ответила я, поднимая одну из коробок. – Это не кухонные миксеры. Это биомеханика. Одна неудачная вибрация – и полгода работы превращаются в обломки. А компенсации? У курьеров не хватит зарплаты до конца жизни, чтобы покрыть хотя бы половину.

– Тебе бы немного… уважения, что ли, – вздохнул Арон, перехватывая коробку, не глядя на меня. – Не все рождены с патентом на исключительность в кармане.

– Уважение – не норма, а награда, – пожала я плечами. – Его не выдают, как стартовый комплект. Его зарабатывают. Или хотя бы не теряют в первые пять минут общения.

Арон остановился, уставившись на меня с видом, в котором усталость пыталась договориться с терпением.

– Ты помнишь, с каким ультиматумом тебя сюда отправил отец? – спросил он, понижая голос до того особого, «командного» баритона, который включался у него автоматически при переходе из роли «брата» в должность старшего надзирателя. – У тебя здесь миссия, да. Но кроме того, тебе велено наладить связи. Социализация, Амайя. Желательно без угроз и изоляции. Хотя бы видимость дружбы. А то вместо друзей у тебя будут протокол, три подписи и металлический браслет на запястье.

Я усмехнулась. Беззвучно, уголками губ.

Друзья. Забавно. Словно их можно раздать по списку и выдать под залог.

Слово, которое для большинства пахнет теплом – совместным детством, смехом в подворотне, неудачным пирогом на кухне. Для меня оно всегда звучало иначе – формально, как заголовок досье.

У меня никогда не было друзей в привычном смысле. Были назначенные – дети влиятельных союзников, с которыми устраивали «развивающие мероприятия» и «упражнения на командную динамику». Мы соревновались в стрельбе и решении стратегических задач. Играли в дружбу напоказ – под камерой, для галочки в отчете.

А если кто-то и задерживался рядом дольше, чем на один инструктаж – он оказывался либо чьим-то агентом, либо просто слишком боялся моего отца, чтобы осмелиться быть искренним.

Я с юных лет понимала, что симпатия – это роскошь, которую ты платишь кровью, если слишком доверишься. Что за каждой «подругой» может стоять приказ. А за каждой улыбкой – протокол.

Так что да. У меня были связи. Были контакты. Были соратники.

Но не было никого, кто бы остался, даже если бы приказали уйти.

– Он боится, – сказала я, скользя взглядом по комнате, – боится, что я превращусь в нечто, выходящее за пределы его понимания. Но он забывает: «норма» – всего лишь удобная абстракция, средняя температура по больнице. Иллюзия, нужная, чтобы упорядочить хаос. Я в нее не верю. И друзей по шаблону нормальности не выбирают.

Есть один забавный принцип – парадокс адаптивного доверия: чем ниже твои ожидания, тем ниже вероятность разочарования.

Я выбрала нулевую планку. Это не пессимизм – это стратегия выживания.

В воздухе стоял запах стерильной свежести: что-то между эвкалиптом, чрезмерно усердным чистящим средством и… ощущением чужого пространства, которое слишком старается стать твоим. Я провела пальцами по идеально ровной поверхности стола – гладкой, как лезвие. Ни пятна, ни пылинки. Он действительно все вычистил. С какой-то почти демонстративной аккуратностью.

Словно не просто убирал, а вычеркивал себя из этой комнаты.

Я чувствовала себя не гостьей и не хозяйкой.

Скорее, как временный объект, помещенный в декорацию, чья задача: не нарушить симметрию.

– Удивительно, как чисто, – пробормотала я больше для себя, чем для Арона.

Я провела пальцами по полке – ни пылинки. Он не просто убрался, он выскреб все до последней соринки, будто пытался стереть сам факт своего присутствия. Эта квартира выглядела не местом жизни, а отговоркой, тщательно приготовленной на случай вопросов.

Я подошла к окну. Панорамное стекло открывало вид на ровные линии корпусов напротив. Ни одного цветка. Ни одной выбившейся детали. Все слишком правильно. Словно даже вид за пределами квартиры подчинялся неким правилам.

Правила.

Вот что всегда было ядром нашей жизни. Отец не строил стены – он устанавливал регламенты. Не запрещал – моделировал поведение. А мы, как обученные системы, отклонялись от нормы лишь в рамках допустимой ошибки.

И потому он боится.

Боится, что я однажды перестану быть предсказуемой. Что я перестану вписываться в его модель.

Но он не понимает главного: я уже не вписываюсь. Я никогда не вписывалась.

И может, именно поэтому… друзей у меня и не было.

– Тебе нужно отдохнуть, – сказал Арон, выпрямляясь и смахивая пыль с ладоней. – Перелет, смена часовых поясов…

– Циркадные ритмы адаптируются в пределах семидесяти двух часов, – отозвалась я, ставя коробку с книгами у шкафа. – А усталость – понятие субъективное. Чаще всего она продукт перегрузки психики, а не тела.

За окном расплывался умиротворенный пейзаж: золото листвы, четкая симметрия аллей, тротуары, выложенные с такой педантичной аккуратностью, что казалось – сама архитектура старается собрать в порядок не только город, но и мысли каждого, кто идет по этим дорожкам.

– Ты снова ушла в себя, – усмехнулся Арон, как всегда чувствительно улавливая момент.

– И где мне еще быть, как не в себе? Все остальное временное.

Он вздохнул и присел на подоконник, внимательно разглядывая меня.

– Я правда рад, что ты наконец-то здесь. Знаю, как долго ты этого ждала.

– Я не приехала, – поправила я, не отводя взгляда от окна. – Меня направили. Это не движение по желанию, а стратегическая рокировка. Как в шахматах. И ты знаешь, что делает королева в начале партии? Смотрит. Анализирует. Ждет момента.

Арон усмехнулся беззвучно, почти неуловимо. Ответа не последовало, но он и не требовался – мы оба знали: он слышал больше, чем я произнесла.

– В психологии адаптации есть интересный термин – предиктивное сопротивление, – продолжила я, легко скользнув пальцами по подоконнику. – Это когда ты заранее соглашаешься на дискомфорт, чтобы обесценить его силу. Я действую по инструкции. Программирую себя на минимум. Поэтому даже если здесь будет ад, я просто скажу: «Ну, хотя бы стены ровные».

Я медленно повернулась к нему, придерживая локтем край коробки, словно искала в опоре хоть какую-нибудь стабильность.

– Мне просто нужно немного времени, – сказала я, глядя куда-то в бок, мимо него. – Я привыкну. Так всегда бывает. Даже клетки, помещенные в чуждую среду, адаптируются –если их не отвергнет материнская ткань.

Он выпрямился, провел рукой по затылку, словно смахивая внутренние сомнения, и только потом кивнул.

– Только не забывай: ты все еще человек. Не клетка, – сказал он и подошел ближе. – А здесь есть люди. Может, даже такие, кто однажды окажется частью твоей собственной «ткани».

– Возможно. Хотя статистика, как всегда, не на моей стороне.

Я отвернулась и направилась к другим коробкам.

– К слову, Лиам очень постарался. Почти не оставил следов.

Но тишина, что повисла после этой фразы, была обманчива – внешняя. Внутри меня уже разгорался целый семинар. Согласно нейрокогнитивным моделям, первичное взаимодействие с новым пространством запускает серию перестроек: мозг оценивает углы, акустику, температурные пятна, чтобы за доли секунды решить – здесь безопасно или нет. Только после этого он разрешает тебе дышать спокойно.

Я не дышала спокойно.

Я чувствовала себя не жительницей, а экспонатом, только что размещенным в новой витрине. Прозрачная граница между мной и миром пульсировала напряжением – кто первый моргнет?

Квартира молчала, выжидала. Воздух внутри задерживал дыхание – ровный, чистый, лишенный жизни. Пространство погрузилось в спячку и замерло в ожидании сигнала к пробуждению.

Я прошлась по комнате, медленно, почти на цыпочках. Сдержанная элегантность не была показной – здесь все подчинялось логике формы и необходимости. Джапанди – не просто стиль, а почти что образ мышления. Гармония смысла и тишины.

Древесина под пальцами была теплой – не физически, а в своей сути. Натуральное дерево не врет. Камень, наоборот, хранил в себе холод веков: он проступал в столешницах, тяжелой барной стойке, даже в фактурных вставках на стенах, словно архитектура сама задалась целью заархивировать время.

Я остановилась посреди комнаты. Мир внутри этих стен казался совершенным, почти идеальным. Именно это и настораживало.

Эта квартира не была домом, пока. Но могла им стать. Если я позволю.

Спальня встречала мягким полумраком гардеробной и приглушенным уютом, в котором не было ничего кричащего – только спокойное дыхание пространства. Кабинет, укрытый за раздвижной перегородкой, словно ждал не бытовых дел, а вдохновенных прозрений и философских поисков.

Панорамные окна щедро впускали дневной свет, играя им на мозаике фактур и поверхностей – казалось, сама природа вошла сюда, чтобы стать невидимым свидетелем моих дней. Вдали, за стеклом, нежно покачивались ветви парковых деревьев – живые метафоры устойчивости, медленного, но неотвратимого роста.

Балкон оказался не просто архитектурным элементом, а выдохом пространства – промежутком между внутренним и внешним, между прошлым и еще не осознанным будущим. Вытянутый, залитый мягким светом, он предлагал кресла, в которых хотелось раствориться, и круглый столик, словно созданный для неспешного утреннего чаепития с тишиной и вечернего вина, пропитанного истиной.

Растения здесь были не пустым декором, а живыми оберегами – зелеными акцентами жизни, цеплявшимися за бетон, за свет, за мою память и нечто большее, что я боялась назвать вслух.

Арон следовал за мной бесшумно, как тень, сдерживая любые попытки нарушить мой ритуал. Он знал: я не осматриваю просто пространство, я читаю эмоции, застывшие в нем. Он умел слышать даже молчание.

– Лиам не выходил в последнее время, – произнес он, словно вплетая слова в тишину. – Все подчистил. Почти все увез.

Он не смотрел на меня, и именно это отсутствие взгляда казалось предательством куда глубже слов.

Внутри меня начало подниматься нечто глухое и плотное – как затяжной аккорд в миноре. Это было не тревога – слишком рациональное слово. Это предчувствие: вязкое, липкое, цепкое, словно дождь, что просочился под воротник.

Я остановилась перед предметом, укрытым простыней. Ткань лежала небрежно, но в этом было что-то театральное, почти ритуальное – словно скрывала не вещь, а воспоминание, слишком громкое, чтобы погаснуть в тени прошлого. Эта форма… она жила. Не бездушный предмет, а замершая часть былого, застылая, но еще полная дыхания.

Я сделала шаг вперед. Рука дрогнула. Касание ткани вызвало вспышку не в голове, а в теле. В этот момент я уже знала, что спрятано под ней.

Я сорвала покрывало.

Белое пианино – безупречно отполированное, словно выполненное из света – стояло посреди гостиной, призрачно и неподвижно, но наполненное эхом давно прожитых историй. Оно не нуждалось в музыке, чтобы звучать – само по себе было голосом, который я наконец услышала.

Не мелодию, а память.

– Почему оно здесь? – внезапно вырвался мой голос, острый и неукротимый. Я обернулась – и впервые заметила, что Арон все это время стоял рядом. Его рука мягко обвила меня, не требуя слов, лишь служа тихой опорой.

– Оно уже было здесь, – сказал он тихо, сдержанно, почти с извинением. – Мы не знали, что с ним делать. Если хочешь – вывезем. Просто скажи.

Я закрыла глаза на мгновение. Сердце сжалось.

– Нет, – произнесла я твердо, вынося себе приговор. – Я не могу все время убегать. Это часть меня. И если не научусь смотреть ей в лицо – останусь пленницей собственного прошлого.

Арон крепче прижал меня к себе, его подбородок мягко коснулся макушки.

– Ты сильная, Айя. И я буду напоминать тебе об этом всегда.

В этот момент я ощутила: если сила действительно живет во мне, то начинается она именно здесь – с этого признания, с белого пианино и с той простыни, которую больше нельзя было прятать.

В этот едва уловимый миг тепла, когда Арон обнял меня не из вежливости, а из глубокой, взаимной потребности в опоре – дыхание вдруг стало легче. В его присутствии отпадала нужда маскироваться. Он мог ворчать и читать нравоучения с видом незыблемого морального ориентира, но я знала: за этим скрывалась искренняя забота. Он был одним из немногих, кто видел во мне не проект или инвестицию, а человека со всеми несовершенствами, сложностями и подлинностью.

У него есть дочь. Ей всего три года. Иногда он говорит, что я напоминаю ему ее – маленькую, еще до всех этих стен, любопытную, неудобную, с вопросами, способными потрясти даже самые крепкие основания взрослых.

Его дочь… Маленький вселенский взрыв любопытства и живого света. Представляла ли она себе, каким будет этот мир, когда вырастет? Смогла ли сохранить в себе ту же искреннюю жажду открытий, что сейчас горела в ее глазах? В его рассказах она была словно лучик, проникающий сквозь тьму моих собственных сомнений, напоминание о том, что в жизни всегда есть место новому началу.

Иногда я думала, что именно ради таких, как она, стоит учиться доверять и отпускать контроль. Ведь в детских вопросах нет ни лжи, ни масок – только правда, порой неудобная, но всегда настоящая. Может, если бы у меня была такая дочь, я бы смогла открыть в себе что-то, давно заблокированное страхом и обидами. Что-то человеческое и живое.

Я вышла на улицу, чтобы рассеять мысли перед возвращением Лиама. Осень уже ткала над городом свои прохладные узоры – воздух звенел, словно натянутая струна. Листва под ногами шуршала, а вдали равномерный гул машин сливался в ровный, почти успокаивающий фон. В этом потоке звуков я не слышала хаоса, а улавливала пульс – живой, настойчивый, который с каждым вдохом все больше совпадал с ритмом моего сердца.

Завтра начиналась учеба – новый этап, новая арена. Пока время позволяло, я решила изучить окрестности не как случайный гость, а как тот, кто взвешивает: остаться или уйти.

Кроме того, голод, как и наука, не терпел отлагательств. А в холодильнике царствовала пустота, достойная лабораторной изоляции. Я открыла один из ящиков на кухне и наткнулась на остатки прежней жизни Лиама: полуразорванные пачки лапши, пластиковые контейнеры из-под бургеров.

– Похоже, Лиам считал еду всего лишь топливом, – усмехнулась я, качнув головой. – Диета цифровой эпохи: дешево, быстро и без души.

Закрыв глаза, я глубоко вдохнула. Сухой запах опавших листьев смешался с легким налетом городского смога, но даже в этом была своя жизнь. Что-то тихое, но неоспоримое, что говорило: я здесь не случайно. Этот город мог стать не просто временной остановкой. Впервые за долгое время во мне проснулся не страх перед неизвестным, а любопытство. Это был не побег. Это было начало.

Согласно исследованиям, чувство принадлежности к месту способно уменьшить тревожность почти на сорок процентов. Я не знала, станет ли этот город моим домом, но желание попытаться уже было маленькой, но важной победой.

Для всех вокруг я – бедная студентка, словно персонаж из другого мира, с двумя чемоданами и мечтой, которая ускользает сквозь пальцы. Этот образ – мой щит, камуфляж, не вызывающий лишних вопросов. В нем удобно прятаться, потому что правда – это ультиматум. Полмиллиона долларов. Не абстрактные суммы, не хорошие оценки, не опыт, а именно деньги. Живые, звонкие, обжигающие. Из этих денег строятся не просто стены и тюрьмы, а целые троны. Они основа моего рода, цепь, которую я пытаюсь разорвать. Для кого-то это финансовая утопия, для меня – ключ к свободе.

– Ха-а, – выдохнула я, натягивая наушники. – С каким трудом я уговорила отца отпустить меня, – пробормотала, словно заклинание, чтобы вспомнить, кто я и что на кону.

Я открыла почтовый ящик, быстро смахнула пачку счетов и документов, сжала их в руках и направилась к лифту. Все вокруг казалось рутинным – обыденным и почти безопасным. Пока двери лифта не распахнулись.

Я застыла, словно вкопанная. Движение отняло, воздух сжал грудь, и в глазах всплыл он – призрак, которого я думала похоронила вместе с прошлым. Тот, кто здесь не должен был появиться. Но он был здесь.

И мир – даже если пока только внутренний – вдруг треснул.

Высокий, пугающе привлекательный. Угрожающая симфония костюма и взгляда. Его глаза – черные, как обсидиан, – лисьи: хитрые, колючие, непроницаемые. Все во мне, от головы до кончиков пальцев, вздрогнуло от его присутствия. Лицо пробуждало воспоминания. Как запах детства или знакомая мелодия, но вместо уюта приносило острое, почти физическое сожаление.

Он был словно живая архитектурная модель: волосы ровно зачесаны, скулы симметричны, губы – словно сошедшие с наброска скульптора. Костюм сидел идеально – не по мерке, а по судьбе. Но главное – взгляд. Пронзительный, хищный, не просто смотрящий, а пробивающий насквозь. Таким взглядом не просто изучают, в нем читают цену. Шрам под глазом – тонкая линия, словно штрих пера на портрете, не рана, а подпись личности. Ему около двадцати шести, и в каждом движении чувствовалась гравитация власти, никакой суеты, только уверенность и сила.

Я едва слышно прошептала, сама не осознав, что сказала вслух:

– Иан.

Он не ответил. Мы просто стояли, смотря друг на друга. Тишина заполнила пространство между нами, напряженная и полная смысла.

Я смотрела на него и сердце предательски рвалось к тому, кого давно не было. Хотелось броситься в эти крепкие объятия, зарыться с головой, вдохнуть знакомый аромат – тот самый, что помнился из далtкого детства, из того мира, который казался навсегда потерянным. Каждый мускул просил движения, каждое чувство – прикосновения.

Но разум – жестокий страж – шептал, что это не он. Это не тот Иан, который был моей опорой и тенью одновременно. Нет. Это лишь тень, обманка, игра памяти и света. Я видела его лицо, слышала молчание, но в глубине души знала – это другой человек. Но сердце… сердце категорически отказывалось это принять.

Цифры на панели лифта мелькнули, и я глубоко вдохнула, готовясь выйти. Двери распахнулись, я сделала шаг вперед – и вдруг он неожиданно толкнул меня в плечо. В мгновение ока я оказалась на коленях, а документы рассыпались вокруг, словно хрупкие осколки воспоминаний, которые я так долго пыталась удержать в архивах своего разума.

Внутри меня зазвучала холодная, рациональная паника – эти бумаги нельзя было никому показывать. Каждая страница хранила гораздо больше, чем простые слова: стратегические схемы, контракты, фрагменты судебных дел.

Он безразлично наступил на один из листов, не шевельнув ни бровью, и прошел мимо, словно привычно разрушая все на своем пути – тихо и без сожаления. В ответ во мне вспыхнула не просто злость, а острая, расчетливая волна ярости, полная ясной цели. Медленно я собрала разбросанные бумаги, сжимая пальцы до боли.

– Он сделал это специально, – прошипела я, глядя ему вслед.

Он уже исчезал за углом коридора, но его присутствие не покидало меня. Тень осталась – вплетенная в воздух, проникшая в стены и прилипшая к коже. Я не видела его лица больше, но спина, шаг, легкий поворот головы – все в нем кричало о контроле. Он двигался так, как движутся те, кто привык управлять даже тишиной.

В нем была какая-то пугающая эстетика – как у клинка, выкованного не для красоты, а для точности. «Красивый бандит», именно так я называла его в детских снах, когда просыпалась с дрожью, не от страха – от предчувствия. Он не брал в руки оружие – он был оружием. Не нажимал на спуск – он выбирал, кто нажмет. И это было в сто раз опаснее.

Бумаги сжались в пальцах, как обещание самой себе.

Я не знаю, кто стоял передо мной на самом деле, но сердце, как бешеная сирена, твердит одно имя – Иан. И пусть разум шепчет: «нет, не может быть, Иан исчез… Иан умер…» – сердце не слушает. Сердце узнало его с первого взгляда.

Я хотела броситься за ним, вцепиться, ударить кулаком в грудь, пока кости не хрустнут. Хотела рвать его пальцами, пока не скажет, почему он оставил меня. Почему не вернулся. Почему стерся, как призрак, оставив меня одну в том чертовом аду. В том детстве, где никто не держал за руку, кроме него.

Он исчез, как будто я была выдумкой.

Как будто мы – выдумка.

И теперь стоит тут. Холодный. Молчаливый. Красивый до неприличия. Собранный, как оружие. И я хочу кричать ему в лицо: «Где ты был, Иан?!»

Он мог бы быть кем угодно. Агентом. Манипулятором. Призраком. Но внутри меня жила только одна истина – он меня бросил.

И я не знала, что было сильнее в этот момент: желание зарыться в его грудь и остаться там навсегда – или разорвать его на части за то, что однажды он выбрал исчезновение.

Я вернулась в квартиру, держа папки крепче, чем свои страхи. Они жгли ладони, но я не отпускала. Он не должен стать помехой. Этот мужчина – не повод сбиться с курса. Я не дам ему вломиться в мою реальность, как вломился в лифт. Не дам затоптать то, что строю шаг за шагом. Он – сбой. А мой план должен быть безупречен.

На кухне витали ароматы клубники и крема – мягкие, теплые, словно кто-то пытался воскресить детство. Лиам, в редком акте уместной заботы, ловко разделывался с тортом. Его движения были странно точными, почти хирургическими. Нож плавно прорезал бисквит, как если бы от этого зависела чья-то жизнь. Или память.

– Ты выглядишь так, будто сбила кого-то взглядом, – бросил он, не отрываясь от десерта.

Я только молча кивнула, укладывая папки на стол.

Я взглянула на идеально разрезанный торт. Чистота линий, симметрия – так и должно было быть. Все по плану. Все под контролем.

Кроме него.

– Ну что, тост за нашу несравненную Айю! – Арон поднял бокал, и его голос вспыхнул, как зажженная свеча. – Завтра большой день. Новый старт. Кампус, лекции, кофе из бумажных стаканчиков и, может быть, даже немного драмы. Надеюсь, найдешь хороших друзей. А если повезет – кого-то, кто заставит тебя забыть про учебу… хотя нет, забудь, это была шутка, – он ухмыльнулся и театрально подмигнул.

Я только фыркнула, не поднимая головы от ноутбука. Пальцы методично отбивали ритм по клавишам – контроль, привычка, убежище.

– Посмотрим, – пробормотала я, нажимая «сохранить» и мельком глянув на отражение бокала в темном экране. – Пока я влюблена в винтовки.

Лиам опустился рядом, слегка задевая меня коленом, и аккуратно положил ладонь мне на плечо. Его прикосновение было неторопливым, почти настойчивым. Я замерла.

– Айя, – произнес он мягко. – Мама хотела бы, чтобы ты жила, не просто выживала. Чтобы ты искала свое место не в коде и формулах, а в людях. В сердцах.

Я прикусила губу, взгляд скользнул по столу, но мысли уже нырнули глубже. Сердца… Не то чтобы я не мечтала о тепле, привязанности, смехе до слез на кухне. Просто я научилась упаковывать чувства в архивы, защищенные паролем. Как важные данные, которым нельзя доверять внешний мир.

– Думаете… мама хотела бы, чтобы я вообще туда пошла? В университет? – выдохнула я тихо, почти себе под нос, но в комнате повисла тишина, как после вопроса, на который никто не готов отвечать. Даже тиканье часов стало приглушенным.

Арон поставил бокал на стол, слегка наклонился ко мне и заговорил другим голосом – теплым, как старый плед:

– Не могу говорить за нее, Айя. Но она бы точно хотела, чтобы ты не была одна.

– Она бы хотела, чтобы ты нашла своих людей, – подхватил Лиам. – Тех, с кем легко дышать.

– Людей-идиотов? – скривилась я, пытаясь спрятать неуверенность за иронией.

– Даже идиоты могут быть хорошими друзьями, – усмехнулся он. – Главное, чтобы ты научилась сострадать. Не прятаться в своей броне, а выйти навстречу.

– А если я им не понравлюсь?.. – я выдохнула почти шепотом, старясь, чтобы даже воздух не смогу уловить эти слова.

– Тогда они идиоты, – уверенно сказал Лиам.

Мы одновременно подняли бокалы. Хруст стекла был негромким, почти обрядовым. Первый глоток вина обжег, а потом внутри растекся огонек – не пламя, но достаточно, чтобы стало немного теплее.

Вечер разливался по комнате, как теплое молоко с медом – обволакивающий, тихий, с оттенком грусти, что приходит вместе с воспоминаниями. Мы смеялись над старыми промахами, дразнили друг друга, спорили, кто однажды сжег макароны до угольков, и все равно сошлись на том, что ужин теперь будет моей обязанностью – «по праву самой ответственной из нас».

Арон ушел в спешке – с той самой «папкой от отца», которую не выпускал из рук, и привычным «я на связи».

Мы с Лиамом, не спеша, начали разбирать посуду. Я уже взялась за блюдце с клубничным тортом – та часть, где крем потек в уголок, оставив за собой алый след, – и вдруг Лиам застыл. Молча. Словно кто-то нажал в нем кнопку паузы.

– О, черт! Нет-нет-нет! – Лиам вскрикнул и отшатнулся назад. Я едва не выронила тарелку.

– Что случилось? – настороженно спросила я, следя за тем, как он, спотыкаясь о ножку стула, почти подлетел к ноутбуку.

– Сегодня была вводная по психологии восприятия, – он говорил быстро, слова срывались одно за другим. – Нас разбили на пары. У меня напарник – форменный кошмар. Сухарь, перфекционист и, кажется, с диктаторскими замашками. Он потребовал ежедневные отчеты и ждал сегодня хотя бы черновик тем. А сейчас – полночь! Он точно решит, что я кретин, который не умеет отличить дедлайн от ужина.

Я тихо поставила блюдце на стол и, не произнеся ни слова, опустилась на подлокотник кресла. Лиам суетился между вкладками, пытаясь наверстать упущенное время. Его взгляд мелькал по экрану, пальцы ритмично барабанили по клавишам – дыхание учащалось, наполняя комнату напряжением.

– Попробуй «Синтон-подход как направление в психологии», – сказала я ровно и убрала огненную прядь за ухо. – Это интересная тема, особенно для курса по коммуникации. Она современная и еще не заезжена. Там основной упор делается на то, что человек – не просто пассивный участник среды, а активный творец. Он может формировать среду, а не только подстраиваться под нее. Я изучала это в академии. Был профессор, который разработал метод и подарил мне редкую книгу – всего десять копий.

Лиам застыл.

– Ты серьезно?

Я кивнула.

– На второй полке в гостиной. Черная обложка с тиснением.

Он буквально вспорхнул с места, в следующий момент влетел в гостиную. Сквозь приоткрытую дверь доносилось: «Черт, где же она… А, вот!», и уже через минуту он вернулся, прижимая книгу к груди, как реликвию.

– Сестричка, ты мой ангел! – он чмокнул меня в макушку. – Договор: ты заканчиваешь уборку, а завтра я покупаю тебе завтрак с любым десертом из булочной на углу.

Я не удержалась от смеха, голова слегка запрокинулась назад, когда я шагнула к раковине.

Почему он всегда умеет меня развеселить, даже когда я устаю?

– Согласна. Только не забудь про чай.

– Я – человек слова! – он расправил плечи и уверенно исчез в кабинет, оставив за собой еле уловимый шлейф вина.

Я осталась одна, руки еще влажные от воды, и по лицу пробежала легкая улыбка.

Так просто быть нужной. Так редко это ощущение оставляет меня.

Крошки на столе собирались в мелкие горки. Я медленно провела ладонью по поверхности, стараясь размять не только их, но и тяжесть, что сжалась внутри.

Завтра – новый университет, новая жизнь. Все кажется одновременно далеким и близким. Внутри жужжит заноза, которую не вытянуть словами, – она глухо напоминает: перемены всегда идут вместе со страхом.

Позже, погруженная в темноту, я ворочалась, не находя покоя. Потолок нависал надо мной, словно безжизненный экран – белый и пустой, лишенный сюжета. Тишина была плотной и вязкой, она словно пульсировала, заполняя каждый уголок комнаты. Я поднялась, ступая осторожно, и, дрожащими пальцами, вставила в старый проигрыватель пыльный диск.

На экране ожило прошлое: мама в лабораторном халате, с очками, больше похожими на игрушку, чем на прибор. Ее смех был неукротимым, детским и заразительным. Мы с ней творили что-то невозможное, играли в безумных ученых, а я радостно хлопала в ладоши – мой голос тогда звенел чисто, как колокольчик в солнечный день. Мир казался бесконечно простым и добрым.

Я вновь взглянула на силуэт под тканью. Белоснежное покрывало свисало с пианино, словно его укрывала не рука, а сама тишина – мягкая, холодная и немая. Оно стояло там, словно неразрешенное признание, к которому не хватает дыхания. Как забытая песня, которую когда-то знала наизусть, а теперь помнила только всем телом, на уровне костей.

Столько лет прошло, а я так и не решилась снять это покрывало снова. Я не потеряла его внутри – наоборот, ношу с пугающей ясностью, как запретный знак на сердце.

– Я скучаю, – выдохнула, не заметив, как слова вырвались наружу.

Голос дрогнул и треснул, слова вспорхнули в воздух, раненые и неукротимые. Я закрыла глаза. По щеке скатилась острая слеза – тонкая, словно нота, скользящая по струне.

Что-то глубоко внутри дрогнуло. Не боль и не утрата.

Надежда.

Крохотная, дерзкая – как росток, пробивающий асфальт в безжалостном городе.

– Айя, – тихо произнес Лиам. В этом коротком звуке было больше нежности, чем во всех его письмах за последние годы.

Он стоял в дверях, освещенный мягким голубоватым светом экрана. Лицо – усталое не от бессонницы, а от времени, от памяти, от той боли, которую мы никогда по-настоящему не обсуждали. И все же оно оставалось добрым. Домашним.

Он молча сделал шаг вперед.

Он осторожно поднял меня на руки, его пальцы крепко охватили меня, не позволяя даже мельчайшему движению нарушить хрупкое равновесие. Точно так же, как тогда, в семь лет, когда я засыпала с книгой, уткнувшись носом в подлокотник дивана. Его шаги звучали едва слышно, каждое касание было бережным.

– Спокойной ночи, сестренка, – он наклонился, укладывая меня на кровать, и в его движениях звучала тихая отдача – все то, что он когда-то обещал беречь.

Его пальцы легко скользнули по моей щеке. Тепло – мимолетное, но настоящее – заполнило все пространство между сердцем и кожей. И в тот миг я поняла: любовь – это не громкие жесты. Это руки, которые все еще помнят, как держать тебя, когда весь мир рушится.

Утро разлилось по городу, как теплое молоко, тягучее, обволакивающее, с легким паром надежды. Солнце целовало крыши домов сквозь тонкую вуаль облаков, а воздух был таким свежим, точно ночь выстирала его дочиста, отмыв от всех городских забот.

Мы с Лиамом стояли у двери квартиры, и, как водится в любом повествовании, где все должно идти по плану – не шло. Дверь с трудом поддавалась, словно кто-то нарочно пытался оставить нас внутри, как персонажей в клетке сюжетной ловушки. За ней, прямо в холле, громоздились коробки, большие, тяжелые, неуместные, как нецензурное слово в академической статье.

Я окинула их взглядом. Аналитически. Безэмоционально. Как патологоанатом изучает рентген чужого тела, с долей отстраненного презрения. Очевидно, это не мои. И очевидно, что в этом было вопиющее нарушение правил общежития, логики и, что важнее всего – личных границ.

Я присела, вытащила блокнот и ручку из рюкзака. Резко, но каллиграфично, вывела строчку:

«Уважаемые соседи. Убедительно прошу убрать коробки до 12:00. В противном случае будет вызвана служба регулирования пространства».

Приклеив записку на соседнюю дверь, я почувствовала, как во мне нарастает странное удовлетворение: смесь контроля и защиты собственной территории. Одна из базовых потребностей по Маслоу. Свое пространство – священно. Без обсуждений.

Мы двинулись по направлению к университету. Моя душа, как лист бумаги, только что извлеченный из пишущей машинки – чиста, но с еле заметным оттиском предвкушения.

– Как ты себя чувствуешь? – Лиам перекинул рюкзак через плечо.

– Волнение – просто физиологическая реакция на неопределенность будущего, – улыбнулась я, слегка приподняв бровь. – Адреналин, кортизол, возможно, дофамин. Все в норме.

Он фыркнул, скрестил руки на груди.

– То есть ты боишься, но научно?

– Именно. – Я сделала шаг вперед, чувствуя, как легкая дрожь в пальцах не исчезает. – Но в основе страха – надежда. Без нее страх невозможен. Парадокс, не так ли?

Мы шли по улицам, залитым солнцем. Этот район был словно микрокосм. Кофейни дышали паром изо всех окон, прохожие говорили тихо, приглушая голоса, стараясь не нарушить утреннюю гармонию. Где-то вдалеке звенела гитара уличного музыканта. И весь этот момент казался слишком точным, слишком идеальным, словно кто-то за кадром листал сценарий и тихо кивал: «Да, так и должно быть».

– Давай сюда, – Лиам указал на маленькую кофейню, спрятанную между книжным и магазином редкого винила. – Я всегда беру здесь кофе перед лекциями. Почти как ритуал, – добавил он, легкая улыбка скользнула по губам.

Внутри нас окутал густой, насыщенный аромат – почти телесный. Он не просто заполнял пространство, а вел тихий диалог с каждым из нас. Этот запах знал, кто мы есть: тишина вычитанных страниц, тепло старого пледа, покой, который нельзя найти на карте. Дом – не точка на географии, а состояние души.

– А ты чего хотел? Это же обычное общежитие, – голос бариста прозвучал живо, с оттенком дружеской дерзости, почти на грани фамильярности. Его собеседник лениво отпивал кофе, взгляд скользил по витрине, проверяя, стоит ли сегодня покупать что-то еще.

– Может, ты и прав… О! Это разве не Лиам? – парень, знакомый ему, обернулся, словно имя вытащило его из тумана забвения. – Привет, друг! А это…

– Выбирай, что хочешь, я скоро подойду, – Лиам бросил мне короткий, но теплый взгляд, затем скользнул к друзьям, оставив меня одну с витриной.

Мое внимание сразу приковал один десерт – совершенный. Миниатюрная архитектура: тончайшее слоеное тесто на основании, глянцевая поверхность, отражающая свет, словно крышка рояля Стейнвея. Один. Последний.

Я замерла, рука почти поднялась.

И тогда – звук двери. Металлический звон, прорезавший привычное спокойствие.

– Доброе утро! – бариста улыбнулся бодро, как всегда, но в голосе мелькнула нота, словно сбившаяся мелодия в идеальной симфонии.

Я обернулась.

Он.

Тот самый из лифта. Теперь – не случайный силуэт, а вторжение в ткань повседневности. В нем все было выверено до миллиметра: темно-графитовый тренч, четкий профиль, легкая, почти небрежная улыбка с оттенком холодного наблюдения. Он не просто смотрел – он сканировал. Не взгляд, а спектральный анализ, проходящий сквозь меня.

Глаза цвета утреннего дыма встретились с моими.

Не испуг. Не желание укрыться за зеркальным щитом равнодушия. Он смотрел целенаправленно, точно – словно высчитывал координаты в незнакомой системе, где я – переменная, не просто человек.

Почему его взгляд казался сканированием на атомарном уровне? Узнал? Или распознал по шаблону, который знаю только я?

Мозг лихорадочно перебирал архивы – лица, фразы, случайные пересечения взглядов. Я всегда замечала то, что другим казалось незначительным: мельчайшие интонации, микродвижения, узоры теней. Мой разум – управляемый хаос, где каждый жест – код, каждая деталь – ключ к разгадке.

Он не спешил моргать, слегка наклонил голову, словно проверяя меня на предмет несоответствий. Его руки спокойно лежали в карманах, но пальцы сжимались в кулаки – едва заметно, но достаточно, чтобы я почувствовала напряжение.

Этот взгляд – вне формул и классификаций. Он не поддавался разложению на переменные.

Я сделала глубокий вдох, ощущая, как сердце удваивает ритм. Внутри поднималась волна странного трепета – смесь вызова и неведомого ожидания.

Он медленно шагнул вперед, и в этом движении было столько же расчета, сколько и скрытой угрозы.

– Ну что, выбрала? – Лиам возник рядом в самый момент, когда под кожей вспыхнуло ощущение обжигающей прозрачности. Я резко отводила взгляд, сделала шаг назад. Не отступление – скорее перегруппировка, как в шахматах, где ты не атакуешь, а бережешь королеву.

В его взгляде мелькнула искра – сомнение? Беспокойство? Или просто умение читать меня, ловить мельчайшие сдвиги в мимике, считывать молчание между словами. Почти по-братски.

Я укрылась за плечом Лиама, надеясь, что эта близость станет защитой и скроет уязвимость. Сердце колотилось в висках, тело охватил резкий прилив – адреналин пронзал кожу и отдавался каждой клеткой.

– Да, вот этот, – я указала на последний шоколадный эклер. Пальцы дрожали, выдают больше, чем слова.

Он – тот, кто был слишком – не просто подошел к кассе. Он прорезал пространство, словно скальпель, выверенно и безошибочно, с точностью хирурга. Каждое движение – рассчитанный алгоритм, заранее просчитанная кинематика.

– Американо, – его голос…

Если бы звуки имели плотность, он был бы текстильным и опасным одновременно: бархат темного кофе и отголосок металла, касающийся нервов. Тембр ниже комфортного. Инстинкты отзывались на него быстрее мыслей. В этом голосе было то, что не приручить.

– И… – он задержался, ровно на вдох, как пауза перед выстрелом. Я чувствовала на себе его взгляд – не глядя прямо, а как рентген – сквозь. А потом, с оттенком нарочитого удовольствия, он добавил:

– Шоколадный эклер.

Какого. Черта.

Сознание гудело, пульс сначала нырнул вниз, а потом рванул вверх – словно электрический разряд по венам. Лифт. Взгляд. Теперь это?

Он просто живет, разрушая мое чувство реальности? Или у него была своя цель, прописанная в подпольной редакции сценария моей жизни?

Айя, спокойно.

Это всего лишь случайность. Вероятность такого совпадения в городе с плотностью населения 15 603 человека на квадратный километр – минимальна, но не нулевая. Теорема Байеса допускает и это: даже самый невероятный исход может быть всего лишь шумом в системе.

– Придется выбирать что-то другое, – Лиам вздохнул, не заметив, как во мне взметнулась внутренняя температура, словно лавина, готовая сойти с места.

А я просто застыла. Как при сбое системы: внешне все функционирует, но внутри процессы замерли.

Холодок – тонкий, предательский – проникал под кожу, полз по позвоночнику, оставляя за собой цепочку безмолвных импульсов.

Этот человек не просто смотрел – он деконструировал. Его взгляд разбирал меня послойно, неторопливо и с точностью анатомиста, готовящего экспонат к разбору.

Инстинкт поднял тревогу, как сигнал на ядерном объекте: ты не субъект. Ты – мишень.

В этом взгляде было древнее знание охоты. Не просто наблюдение, прелюдия к атаке. Не прыжок, но замер перед ним, когда хищник уже рассчитал траекторию и ждет, пока ты сделаешь неверный шаг.

Он сделал заказ – спокойно, методично – и отошел к стене. Не ушел, остался. Его взгляд продолжал резать, вскрывать. Он пил мою реакцию, как вино с многослойным букетом: терпкое, зрелое, тревожное.

Я резко развернулась к Лиаму, вцепилась в первый попавшийся десерт. Что угодно. Хоть соленый огурец в карамели. Главное выйти. Вырваться из-под его взгляда. Но уже у двери я, словно под гипнозом, обернулась.

Он все еще смотрел.

Он не улыбался. Уголки губ лишь едва обозначили движение – не эмоция, а сигнальная метка. Жест, в котором не было теплоты. Только контроль.

Это не выражение – это заявление. Он знал, что инициатива на его стороне. Что партия началась, и первый ход был за ним. Белые фигуры. Открытая доска.

Я ощутила, как пространство между нами сужается – не физически, а стратегически. Как в военной карте, где каждый взгляд – разведка, каждое движение – проброс линии фронта.

И он уже просчитал мои слабости.

– Обратите внимание, – профессор постучал ручкой по лакированной кафедре: коротко, уверенно, как дирижер задает ритм.

Аудитория стихла. Шелест страниц угас, словно звук затухающей волны.

– При вычислении функции разбиений, обозначаемой как P (n), существует одна любопытная закономерность. Если n ≡ 4 mod 5 – иначе говоря, если остаток от деления n на пять равен четырем, тогда результат P (n) всегда кратен пяти.

Его голос, густой, с оттенком задумчивой строгости, ложился на ряды слушателей, как невидимая сила тяжести, не придавливающая, но собирающая внимание в одну точку, где числа перестают быть абстракцией и становятся смыслом.

– Эту закономерность первым заметил Рамануджан. Начало двадцатого века. Самоучка, приехавший в Англию с тетрадями, исписанными интуитивными догадками. Он видел в числах не только формулы, но и поэзию. Чистую, почти мистическую. Он доказал, что P (5n + 4) ≡ 0 mod 5. – Профессор поднял взгляд, и в его глазах отразилась нежность – к теории, к точности, к элегантности чисел. – Это не просто математический факт. Это почти пророчество. Математика, как форма веры, где каждый символ – откровение.

И тут звонок. Резкий, как порыв ветра в храме. Разорвал ткань внимания, распустил напряжение мыслей. Аудитория ожила: шуршание рюкзаков, скрип стульев, студенты высыпали из зала, торопясь туда, где вечно не хватает ни подносов, ни кофе, ни времени на сон.

– Напоминаю, – сказал он, и даже сквозь суету его голос был как команда. Сдержанный, но абсолютно властный. – Повторите материалы с прошлой недели. Особое внимание уделите алгоритмам позиционирования чисел в нестандартных системах счисления. На следующем занятии будет тест. Вопросы нелинейные.

– Да, профессор, – отозвались мы почти синхронно.

Я уже поднималась, собирая свои вещи, когда он снова заговорил. Тише, по-иному.

– Студентка Лайне, задержитесь, пожалуйста.

Несколько голов обернулись. Я уловила короткий обмен взглядами между двумя однокурсниками – в них не было злобы, но и нейтральность там не жила. Скорее, смесь интереса и скрытого напряжения, как реакция иммунной системы на нечто инородное.

Подхватив рюкзак, я встала. В нем лежали не только черновики, но и недописанные отголоски прошлого, пережитого и непрожитого.

Сделав шаг к кафедре, я словно вышла из тени толпы – как актер, вдруг оказавшийся на сцене без репетиций. Пространство между мной и остальными разорвалось, оставив только меня и его, в жестком контуре внимания.

Профессор смотрел без эмоций, но в этом взгляде была ювелирная точность. Не интерес – считывание. Взгляд специалиста по редким сплавам, не склонного очаровываться – только распознавать.

– Во-первых, – сказал он и протянул мне внушительную стопку листов, – здесь все, что мы прошли за последний месяц. Вы ведь только сегодня присоединились.

Я кивнула, принимая бумаги. Они были плотные, с чуть шероховатым краем – пахли чернилами, пылью и временем. В этом запахе было что-то утешающее, почти как голос, давно забытый, но мгновенно узнаваемый.

– Во-вторых, – его голос стал тише, сдвинутый на полтона – не снисходительный, но осторожно выверенный, – мне довелось услышать о вашем проекте. Говорят, он выбивается из стандартов.

Я подняла взгляд. Задержалась на его лице ровно столько, чтобы обозначить: я понимаю, о чем он говорит, и знаю вес этих слов.

– Он не просто выбивался, – ответила я, выпрямившись. – Это была попытка реконструировать нейроповеденческую модель на основе квантовой адаптации среды. Живая система взаимодействия, а не линейная реакция. Но часть оборудования повредили при транспортировке. И теперь… – я прикусила фразу, задержав в ней то, что не хотела выпускать, – теперь у меня нет нужных инструментов, чтобы восстановить даже базовую версию.

Профессор на мгновение отстранился – не физически, умственно.

Он повторил, медленно, почти дегустируя:

– Нейроповеденческая модель. Квантовая адаптация.

Слова проникали глубоко. Я заметила, как на мгновение задрожали его пальцы, зрачки сжались – не от сомнения, а от напряженной сосредоточенности.

– Вы, выходит, полагаете, что человек не просто подстраивается под обстоятельства, – продолжил он. – А способен трансформировать саму реальность вокруг себя?

– Именно, – я взглянула на него. – Согласно теории Мередит и расширенной версии синтон-подхода, личность не просто реагирует, она проектирует. Контекст – не заданность, а следствие. Моя модель была создана, чтобы показать, как направленные когнитивные импульсы могут трансформировать распределение как внутренних, так и внешних ресурсов среды. Все ради одной цели – устойчивого эмоционального равновесия.

Он рассмеялся, голос опустился в теплую глубину. Смех сорвался легко, без усилий, словно встреча с давно забытым другом.

– Вам определенно нужно попасть в лабораторию. Думаю, у нас найдется все, что нужно, чтобы вдохнуть жизнь в ваш… ну, пророческий артефакт, – подмигнул он. – Пройдемте?

Я кивнула, сдержанно, почти молча, и мы вышли.

Шаги гулко отдавались в коридоре. Стены, покрытые холодным мрамором, отражали каждый звук, заставляя пространство вибрировать от напряжения прошлых решений.

Научная лаборатория. Прозвучало бы банально, как очередной штамп из университетской брошюры, но для меня это было нечто иное.

Почти священное.

Пространство, где формулы теряли свою сухую абстракцию и обретали плоть. Где гипотезы дышали – неровно, как в начале жизни, – становясь дыханием завтрашнего дня.

Коридоры университета напоминали венозную систему огромного организма. По ним текли потоки студентов, несущих в себе надежды, амбиции, и, чаще всего, лень. Свет падал из высоких окон, преломляясь в пыльных частицах воздуха, как рентгеновское излучение, обнажая каждый нерв и каждый сгусток тревоги.

Профессор шел впереди, уверенно, как человек, который знает каждую трещинку на кафельном полу. Я следовала за ним, иронично сравнивая это с ходом электронов в спаянной схеме: он – источник напряжения, я – потенциальная энергия, все еще не решившая, стоит ли замыкать цепь.

– Ваша заявка вызвала определенный резонанс в совете, – сказал он, не оборачиваясь. – Особенно в свете тех публикаций, которые вы упомянули в приложении.

– Если вы говорите о моей интерпретации модели Пенроуза–Хаммера, связанной с информационными пузырями Хокинга, то, скорее всего, они просто не дочитали до конца. Там слишком много философии и черной иронии, чтобы понять все с первого раза.

Он замедлил шаг.

– Я всегда считал, что научная ирония – высшая форма искренности, – заметил он. – Но вы, похоже, не просто ироничны. Вы играете на грани между строгой формулой и личным вызовом системе.

– Возможно потому, что сама система всего лишь гипотеза, проверенная временем, но не истиной, – ответила я, глядя на него с легкой полуулыбкой. – Моя бабушка говорила: «Истина – это не то, что ты нашел, а то, с чем ты сумел договориться».

Он рассмеялся. Не громко, но с такой искренностью, что я на секунду сбилась – не с ритма, а с позиции. Не студентка, не подопытная, не галочка в списке. Полноправный участник разговора. Словно кто-то незаметно сдвинул весы – и они уравнялись.

Я напрягла пальцы на папке – чисто рефлекторно. Нужно было за что-то зацепиться, чтобы не позволить этой мысли утечь:

Может, я действительно на своем месте?

Он свернул за угол первым. Рука в кармане, шаг – уверенный, выверенный, как у человека, который привык думать на три действия вперед. Я держалась чуть позади. Не потому что стеснялась – я привыкла наблюдать. Собирать данные до того, как вступить в игру.

Он принял мои слова. Не отмахнулся, не поставил на полку «странно, но любопытно». Это не снисходительность – это расчетливое внимание. Он не запоминает – он классифицирует. А это значит, я уже где-то в его системе.

– Вам понадобятся допуски к экспериментальному блоку, – сказал он, спокойно, не оставляя мне возможности возразить.

Я кивнула – он не видел, но я знала: он и так учтет мою реакцию. Такие люди всегда знают.

Так просто? Без отчетов, презентаций, бюрократической мишуры? Я ждала вопроса, проверки, а получила маршрут. Как будто меня не оценивали, а уже включили в проект.

Мы остановились у двери с матовой стальной поверхностью. Табличка «Лаборатория. Только по пропускам» отсеивала всех лишних. Профессор вынул карту, провел ею по считывателю – замок щелкнул, дверь приоткрылась.

Внутри пахло озоном, пылью микросхем и чем-то еще – резким, почти алхимическим. Здесь не просто собирали устройства: воздух звенел напряжением, будто формулы вырывались прямо из стен. Стеллажи, как архивы забытых теорий, уходили вглубь. На них – компоненты, стабилизаторы, щупы, экраны, стекло, металл, медь. Все – как части ритуала, где логика и материя сливались в танец.

Я медленно прошла вдоль первого стола, ладонью на мгновение коснувшись корпуса генератора. Металл отозвался легкой вибрацией.

– Все в вашем распоряжении. Только, пожалуйста, оставляйте записи в журнале доступа, – он указал на старомодную тетрадь у двери.

– Если здесь найдется набор для квантовой стабилизации с фазовой компенсацией, я смогу начать диагностику, – сказала я, скользя взглядом по полкам. – Остальное зависит от скорости моей адаптации. И терпения среды

– А что именно представляет ваш проект? Я имею в виду, настоящая суть, а не то, что вы представили в заявке.

Я обернулась.

Его глаза не искали признания. Только честности.

Он был умен. Не жаждал впечатления – только точности. И заслуживал того, чтобы хотя бы раз услышать не формулировку, а суть.

– Это модель предсказания нестабильных реакций в многомерных сетях. В теории, она может применяться в архитектуре нейросетей, в предсказании политических конфликтов, даже в моделировании поведения агентов в условиях кризиса. Я использую нестандартные методы. Адаптивную синестезию, нелинейную интерпретацию данных. Сложно объяснить, если вы не читали Брайана Грина.

Он молча кивнул, как человек, только что обнаруживший в комнате ядерный реактор под видом кофеварки.

– Здесь редко кто бывает, – сказал профессор. – Но в основном эта комната закреплена за вашей группой. Думаю, никто не станет возражать, если вы немного поработаете.

Он прошел к дальнему столу, открыл защитный кожух с аппаратуры, извлек оттуда небольшой кейс с инструментами и подвинул его ближе ко мне. Затем включил терминал – система ожила коротким импульсом света, загудел блок питания.

Я подошла, провела пальцами по панели, проверила чувствительность сенсоров. На соседнем столе – спектрометр, осциллограф, сборка из оптических кабелей. Повернувшись, я открыла верхнюю полку и начала быстро перебирать содержимое: плата управления, стабилизаторы, тензодатчики, даже, на удивление, калибровочный модуль для квантовой синхронизации.

Профессор, скрестив руки на груди, наблюдал молча. Потом, не меняя положения, сказал:

– Приятно видеть, когда человек входит в лабораторию, как домой. Без суеты. Без показного восторга. Просто… с пониманием.

Он подошел к терминалу, отключил питание и заглушил подсветку.

– Знаете, у нас в этом университете бывает много способных студентов. Но крайне редко – по-настоящему одаренные. Те, кто не просто запоминают формулы, а видят за ними структуру. Потенциал. Слабые места.

Он развернулся ко мне. Теперь между нами не было приборов, только воздух, наполненный ожиданием.

– Вы из таких, Амайя. И я рад, что вы поступили именно к нам.

Я сжала ремешок рюкзака, не от смущения – от необходимости зафиксироваться в моменте. Это был не комплимент. Это была констатация.

– Я ценю это. И надеюсь… оправдать ожидания, – произнесла я, чуть наклоняя голову.

Он улыбнулся – почти машинально, коротко. Потом снова стал серьезен:

– Не оправдывайте. Исследуйте. Ошибайтесь. Сомневайтесь. Но не подстраивайтесь под ожидания. Даже мои.

Он прошел мимо, двинулся к двери. На ходу добавил:

– У вас будет доступ. Просто подайте заявку у ассистента. И… не теряйтесь. Я бы хотел увидеть, на что способен ваш проект, когда у него есть все нужные инструменты.

Он вышел, не оборачиваясь.

Я провела ладонью по столу, словно хотела стереть меловую пыль, которой здесь не было. Мои глаза невольно остановились на одной из тетрадей усеянной формулами, диаграммами, графиками. Страница была исписана неровно, заметно, что автор торопился – мысли путались, строки сбивались, между слова то и дело оставались незавершенные фразы. Некоторые уравнения казались… небрежными, неправильными. Неудачная попытка решить то, что не до конца понял.

Рука почти машинально потянулась к карандашу. Я аккуратно сделала несколько штрихов – сократила дробь, переписала часть выражения в более устойчивой форме. Поправить, упростить, собрать в более точную структуру. Вроде пустяк – но внутренний голос тут же начал выстраивать цепочку, как хирург, встретивший небрежно сшитую ткань.

В ту же секунду пространство нарушил резкий звон – телефон заговорил, как чужой аккорд в симфонии приборного гудения. Я вытащила его из кармана. На экране – имя, знакомое до мускульной памяти: «Брат».

– Айя, где ты сейчас? У меня закончилась лекция, давай поедим вместе?

– Подожди меня у корпуса, – ответила я быстро, почти на выдохе, и, даже не дождавшись его «хорошо», сбросила звонок.

С экрана исчезло имя, и вместе с ним – напряжение. Я убрала телефон обратно. Пространство вокруг казалось прежним: холодный свет, гул техники, запах металла. Но внутри что-то отпустило.

Глава 5

«Уравнение неопределенности – это не про физику. Это про людей. Про их реакции, выборы, маски. Ты никогда не знаешь, когда и кто станет твоей переменной со смертельным коэффициентом влияния. Сегодня они в твоем уравнении – союзники, а завтра их значение обнулит все твои расчеты. И иногда ошибка в одной цифре стоит гораздо дороже, чем кажется».

– Амайя Капоне, раздел «Поведенческая динамика», личные заметки.

– Как прошел первый день? – спросил Лиам, усаживаясь напротив меня за столиком в университетском кафетерии. Его лицо хранило искреннюю озабоченность, а в голосе скользнула тонкая нота разочарования.

– Ну, – я замялась, перебирая в памяти события. – В общем, все прошло хорошо. Сегодня была лекция по универсально позиционной характеристике модулярных чисел, – сказала я с легкой иронией, чуть приподняв бровь.

Для большинства – загадка, запечатанная семью печатями. Для меня – стихия, в которой я научилась ориентироваться и находить свой путь.

Я увлеченно делилась услышанным, объясняя ключевые моменты, хотя прекрасно понимала, что для Лиама эта абстрактная математика, как чужой язык, запечатанный в библиотеке древних манускриптов.

Он молчал, не отводя взгляда. Слушал внимательно, почти не дыша. Пальцы слегка сжались на подлокотнике, губы дрогнули, но он не перебил – просто впитывал каждое слово, запечатывая их внутри себя.

Мы не виделись три года. Только редкие видеозвонки, чаще – по праздникам, реже – без повода. И, возможно, именно поэтому сейчас, за этим столом, он держался за каждую нить, соединяющую нас. За мой голос, за мой смех, за то, как я морщу лоб, объясняя сложные вещи слишком быстро.

Он не понимал, но пытался быть рядом. И, честно? Ближе этого быть уже не требовалось.

– И что ты решила по поводу группового проекта? – Лиам слегка нахмурился, наклонившись вперед. – Хочешь, найду тебе музыканта? У меня есть пара знакомых с их факультета, толковые ребята.

Я едва заметно улыбнулась. Это было похоже на него – спасать, даже когда не требовалось. Его забота всегда была осязаемой, почти упрямой. Но на этот раз я покачала головой.

– Не нужно, – мягко сказала я, проводя пальцем по краю стакана с кофе. – Это часть итоговой оценки. Нам нужно найти музыканта самим – не просто ради формальности, а чтобы… ну, хотя бы попытаться услышать друг друга, если мы хотим сдать это честно.

Он кивнул, но по глазам видно – не согласен. Он бы с радостью перетащил для меня полфакультета, если бы это избавило от лишних сложностей.

– Профессор упомянул, что сейчас у них проходит выставка студенческих проектов. Говорит, можно найти партнеров для коллаборации. Думаю, стоит сходить. Посмотреть. Выбрать не просто музыканта, а того, кто совпадет по ритму.

Лиам задержал взгляд. Надежда в нем вспыхнула коротко, почти незаметно, как свет фар за поворотом.

– И ты пойдешь?

– Думаю, да, – ответила я, пожав плечами. – Хочется увидеть, как это у них устроено.

Ответ, казалось, его успокоил, и между нами воцарилось короткое, но настоящее молчание – из тех, что случаются только между близкими, когда ни одному не нужно торопливо подбирать слова.

И вдруг – тот самый звук, тонкий, неприятный. Как если бы по медной проволоке пустили ток. Шуршание пакета, щелчок лакированных ногтей о пластик стакана, за которым последовал смех – звонкий, на полтона выше фальши, но с устойчивым послевкусием чего-то слишком личного.

За соседним столом сидели три девушки, идеально собранные и тщательно выверенные, как рекламная кампания. Их волосы сияли искусственным блеском, в глазах – ничего, кроме расчета, как в холодной симметрии цифрового портрета. Каждая выглядела выверенно – перед выходом они пригладили каждую складку, поправили волосы, проверили все так, чтобы ни одна деталь не выбивалась из чужих ожиданий.

– Посмотрите на нее. Первый день, а уже обедает с ним, – проговорила одна, не утруждая себя тем, чтобы понизить голос. Слово «ним» прозвучало с нажимом – не как про человека из моего детства, с которым я делила зубную пасту и воспоминания о родителях, а как про легенду или трофей.

Они сидят там, строят из слов клетку, чтобы заключить меня – и не видят ничего дальше собственных отражений. Глядят с таким самодовольством, будто весь мир умещается в их глянцевый пузырь, где логика – роскошь, а здравый смысл – редкий дефицит.

Извилин там, похоже, не водится. Или потерялись где-то между автозагаром и лентой в телефоне. Вместо мыслей – рваная паутина чужих мнений и бессвязных догадок. Они стараются ткать интриги, как искусство, но на деле – грубые нити, сплетенные в темноте. А я вне их поля зрения, вне их координат. Пусть тратят слова – от них не останется ничего, кроме легкого шума на фоне.

Истина не живет в пересудах. Она – в тех связях, что глубже очевидного. И разглядеть ее можно только тем, кто действительно умеет смотреть, а не просто пялиться.

Иногда я думаю, что у таких, как они, нейроны просто работают по схеме «один – ноль – помада». Они считают, что сарказм – это пик остроумия, а шепот за спиной – форма власти. Видимо, у них даже слух адаптирован только к частоте сплетен.

Они смотрят и видят картинку: «новенькая за одним столом с Лиамом» – и все, хватит для начала драмы. Что он мой брат, в голову не приходит. Сложить один плюс один – это уже за пределами их когнитивных возможностей.

Им проще нарисовать на моем лице роль разлучницы, интриганки, новой угрозы для их скучного мира.

Но пусть играют в свои дешевые сериалы. А я пока напишу алгоритм, который сможет объяснить их поведение. Или, что вероятнее, зафиксирует факт его полного отсутствия.

– Игнорируй, – бросил Лиам спокойно, почти лениво, словно комментировал заведомо неинтересную статью. – То, что обезьяны научились артикулировать, не делает их речь содержательной, – добавил он.

Он обернулся и взглянул на девушек. Взгляд был не агрессивным, просто предельно ясным, как те уравнения, что не подлежат опровержению. В нем была правота, непоколебимая и холодная.

– Значит, это мы, обезьяны? – с вызовом бросила одна из них, вкладывая в интонацию все, что у нее было: обиду, ехидство, желание быть услышанной.

Но слова повисли в воздухе и быстро растворились, как пар над холодным кофе. Лиам не обернулся. Для него они были не участницами диалога, а просто фоновым шумом – вроде автоматического вентилятора, который включается, когда воздух становится слишком душным.

– Пошли, – сказал он просто, уже поднимаясь, балансируя подносом в руках.

Я тоже встала. Без комментариев, без взгляда назад. Спорить с ними – значит признать, что их мнение стоит усилий. А я давно поняла: убеждать таких – все равно что пытаться доказать теорему Банаха человеку, уверовавшему, что Земля плоская.

Мы шли по коридору, бок о бок, как два соучастника некой тайной миссии, оставив позади шумную сцену университетского кафетерия.

– Университет без сплетен – это как лаборантская без кофеина, – хмыкнул Лиам, поправляя лямку рюкзака. – Формально существует, но пользы никакой.

Я усмехаясь краем рта:

– Или как философский факультет без двух парней, спорящих о Канта в голос, чтобы все слышали. Или как эти трое в кафетерии – без хайлайтера, драм и чувства собственной важности.

– Надо завести блокнот, – задумчиво сказал он. – «Словарь кампусной сплетницы. Том I». Первая глава «Как шипеть, не рассыпавшись».

– Вторая «Как перепутать родственные связи с романтическим подтекстом», – добавила я с ленивой усмешкой. – Подзаголовок: «Генетика не для слабых».

Лиам притворно поежился.

– Думаешь, стоит выпускать лимитированную коллекцию значков? «Да, мы брат и сестра. Нет, это не шипперинг, это биология».

– Обязательно с голограммой и подтвержденной ДНК, – кивнула я, стараясь сохранить серьезное лицо, но уголки губ все же дрогнули.

Мы оба рассмеялись. Легко, по-настоящему. Словно сбросили излишнее напряжение. И в этом смехе была своя формула: равные части сарказма, самоиронии и того странного, прочного вещества, что держит родные души рядом – даже после трех лет расстояния.

У Лиама была следующая лекция, и, коротко попрощавшись, он скрылся за углом корпуса, пообещав встретиться завтра у того же кафе.

Я осталась на месте, задержав взгляд в том направлении, куда он ушел. Он растворился в людском потоке, исчезнув из поля зрения – его присутствие стало лишь мгновением, быстро затерявшимся в шуме улицы.

И все же ощущение тепла от его присутствия оставалось – легкое, почти незаметное, как послевкусие хорошей шутки или тишина, наступающая после старой песни.

Иногда одного «пошли всех к черту» в правильной интонации достаточно, чтобы собрать себя обратно.

Я повернула в сторону запада здания, где прятался зал музыкального факультета. В этом повороте не было ни малейшей спонтанности – просто пришло время синкопировать свое движение, сменить строгий ритм логики на пульсацию звука.

Я шла по длинному коридору, выложенному серокаменной плиткой, отражавшей дневной свет так, словно сама архитектура стремилась к стерильной ясности мысли. Пространство гудело приглушенным эхом шагов и шорохом чужих мыслей. Университетский зал для музыкального факультета находился в западном крыле. Символично, ведь именно там садится солнце, и, по Кеплеру, там заканчивается орбита дневного ума, уступая место эмоциональному.

Дверь зала была приоткрыта. Звук вырывался наружу, тонко вибрируя по коридору, заманивая, как запах свежего хлеба. Я осторожно нажала на ручку, и мир по ту сторону мгновения поглотил меня – реальность резко сменилась, накрывая с головой.

Внутри не было привычной тишины выставочного пространства. Воздух звенел – не от звуков, а от их ожидания. Он был плотным, тугим, как мембрана барабана перед первым ударом.

На сцене возились трое: гитарист склонился над педалями, клавишница листала что-то на экране, а девушка с аккордеоном просто стояла и наблюдала, точно дирижер, улавливающий дыхание зала до вступления.

На стенах висели плакаты с абстрактными названиями: «Формула тишины», «Ритм и алгоритм», «Математика резонанса». Я едва не усмехнулась: попытка связать музыкальное с научным – наивная, но не лишенная смысла. Музыка ведь и правда – это волны, частоты, закономерности, и даже, как писал Гельмгольц, – психоакустика, которой пренебрегать нельзя.

У входа в зал мне протянули наушники и компактный пульт – с виду ничем не примечательное устройство, но в его минимализме ощущалась почти ритуальная точность, как у предметов, которые создаются не для удобства, а для смысла.

Я медленно провела пальцем по его матовой поверхности. В этом касании было нечто большее, чем просто проверка – будто я активировала не звук, а выбрала траекторию. Не плеер, а ключ к возможностям. Не управление громкостью, а переключение ветвей реальности.

Зал был оформлен с безукоризненным вкусом: на стенах висели карточки, каждая из которых несла за собой творческую гипотезу. Концепции, поданные не как утверждения, а как музыкальные постулаты. Ноты – это тоже язык, просто его семантика требует интерпретатора. И хотя я пока не имела финального представления о концепции своей будущей игры-проекта, понимала: все начнется с музыки. Композитор, вот кого я пришла искать. Все остальное – код, структура, баланс – можно будет дописать в одиночестве, если потребуется, за пару бессонных ночей, под знаком лунного света и функции Фурье.

Толпа внутри была разношерстной: смесь студентов, преподавателей, вероятно, даже случайных гостей. Кто-то шел за вдохновением, кто-то – за одобрением. А я за смыслом. Иногда он таится в случайной мелодии, зацикленной строчке, дрожании струн.

Я заметила, как легко теряется время, когда погружаешься в пространство идей. Оно утекает, как заряд батареи в неиспользуемом устройстве, молча, но неумолимо. И в этот момент пришло почти болезненное осознание: управлять временем – это не про ежедневники и напоминания. Тактика выживания в мире, где мыслей больше, чем минут, а каждый информационный импульс способен увлечь за собой, как гравитационная воронка.

Раньше я смотрела на это проще. До той истории, что оставила во мне вмятину. Не шрам, не рану – отпечаток, как гравировка на титане: хладнокровная, выверенная, необратимая.

– И как это вообще работает? – прошептала я, вертя пульт в руках.

Интерфейс был незнакомым. А ведь я взламывала протоколы безопасности на спутниках, обходила шифры, которым поклонялись как богам. И все же, как показывает практика, чем проще выглядит вещь, тем сложнее ее истинная архитектура. Парадокс, о котором писал Чейтин в своих работах по алгоритмической сложности.

Наушники были выключены, но голос прорвался сквозь тишину.

– Вам помочь, студентка?

Я обернулась.

Передо мной стоял парень. Высокий, худощавый, с той изящной небрежностью, которую невозможно симулировать. Его каштановые кудри собирались в воздушную текстуру, напоминая облачко, случайно задержавшееся на его голове. Он был одет скромно, но точно: белая футболка без логотипов, свободные брюки, удобные кеды. Рюкзак висел на одном плече, как у тех, кто всегда в пути, но никогда не опаздывает.

В его лице не было попытки понравиться – лишь спокойная открытость. Глаза, насыщенные оттенком горького шоколада, изучали меня не с интересом праздного наблюдателя, а как задачу, где важна не скорость решения, а точность формулировки.

Он похож на щенка-пуделя.

– Не стоит, я сама, – отрезала я, слегка приподняв подбородок, сжимая пульт. Он дрожал в моей руке, словно упрямый антикварный экспонат, никак не поддаваясь моим попыткам разобраться.

– Ха-ха, разреши, – без предупреждения выхватил пульт он. Его движения были быстрыми и уверенными, словно пульт был частью его тела, а не чужой вещью. Несколько нажатий – и сенсор направился на штрих-код под экспозицией. Через мгновение из наушников потекла музыка.

Она была глубокой – не просто мелодией, а плотной акустической тканью, сотканной из давно забытых эмоций.

– Вот так: наводишь на код и жмешь сюда, – он показал на синий индикатор в центре пульта, мерцающий, словно глаз, готовый к действию.

– Спасибо, – кивнула я, надевая наушники. Звук медленно наполнял пространство внутри головы, словно тяжесть, притягивая и сжимая мир вокруг в едином потоке.

– Ты первокурсница? – его голос пытался прорваться сквозь музыку, но я промолчала и шагнула к следующей работе.

Он последовал за мной, как тень, которую не прогоняют. Я бросила на него взгляд – холодный, аналитичный. Категоризация: настойчивость на грани навязчивости. Он лишь улыбнулся, словно это был комплимент.

– Первокурсница? – повторил мягче, с интонацией вопроса без нужды в ответе.

– Ага, – вырвалось у меня резче, чем хотелось. Намек: разговор не в моих планах. Он, кажется, либо не понял, либо сделал вид, что не понял.

– Просто интересно, как ты с пультом обращалась. Я подумал: может, ты с художественного? Или дизайн? – он внимательно смотрел на меня, словно пытаясь прочесть ответ в моем облике, не решаясь спросить прямо.

– Кибербезопасность, – коротко сказала я.

Он застыл на мгновение, а потом рассмеялся – искренне и заразительно, что только раздражало.

– Прости, просто кибербезопасность и ты с этим пультом… – он снова улыбнулся. – Это как если бы кота попросили вскрыть сейф.

Я сжала губы.

– В моем городе ничего подобного не было. У нас был один музыкальный автомат, и тот играл исключительно хиты девяностых. Так что не надо меня судить, – сказала я сухо, пытаясь пройти мимо и уйти дальше.

– Я Хенри, – не сдавался он, словно имя могло переиграть ход разговора.

Я молча шагнула к следующему проекту, который, к моему глубокому разочарованию, оказался пустой оболочкой: громкие заголовки, банальные идеи и полное отсутствие настоящей души. Очередной пример креативного выгорания.

– Постой, – Хенри догнал меня. – Ты ведь ищешь композитора?

– Да. И что? – ответила я, повернувшись к нему с той же прямотой, что обычно применяю в деловых переговорах.

Он замялся.

– Просто… мы тоже ищем партнеров. Тяжело, знаешь ли, найти кого-то, кто не просто умеет сгенерировать WAV, а действительно слышит музыку.

– Программисты, должно быть, слишком специфичны? – с нейтральной усмешкой бросила я, скорее чтобы заполнить паузу, чем из желания поддержать беседу.

Он кивнул и оживился, схватившись за нить разговора.

– Вот именно! – воскликнул он, делая шаг вперед. – Одни вечно заняты, другие все критикуют, у третьих – кризис самоидентичности. – Хенри фыркнул, театрально закатил глаза и улыбнулся.

Я приподняла бровь, скрестив руки на груди.

– А ты, значит, прагматик?

Он выпрямился, приподнял подбородок, выражая уверенность и легкую гордость.

– Нет, я реалист, – пожал плечами, раскрывая ладони в жесте объяснения. – Поэтому разместил объявление на внутренней доске. Не по протоколу, но ждать, пока кто-то появится сам, у меня больше сил нет.

Мы вошли в следующий зал. Свет стал мягким и рассеянным, в глубине пространства зазвучала скрипка – тихая, но напряженная, вырывающая из глубины замороженные эмоции. Я остановилась у экспозиции, позволив музыке заполнить пустоту внутри.

Следующая композиция застала меня врасплох. С первой ноты внутри что-то щелкнуло, тихо, но с отчетливым эхом. Мелодия и текст не просто переплетались – они жили одним дыханием.

Хенри оказался рядом.

– Красивая мелодия, да? – спросил он.

Я молчала, лишь взгляд пробежал по названию трека. Композиция была цельной, настоящей, почти живой. Достала телефон и сделала снимок – не для публикации, а чтобы сохранить в памяти.

– Первая фотография? Значит, действительно зацепило? Или это ты так метишь потенциальную жертву? – усмехнулся он.

– Неплохо, – кивнула я, не отрывая взгляда от экрана. – Стоит найти этого композитора.

– Слушаю внимательно, – ответил он, слегка наклонив голову.

Я медленно подняла глаза. Он стоял напротив, невозмутимый и почти дерзкий.

– Эта работа моя, – сказал он спокойно, без гордости, просто констатируя факт.

Внутри что-то щелкнуло – не восторг и не удивление, скорее раздражение или подозрение. Все слишком совпало, слишком идеально.

– Всего хорошего, – коротко бросила я и сняла наушники. Музыка стихла, но осадок остался.

Я направилась к выходу, не ускоряясь. Побежит – значит, проиграл. Но он снова последовал за мной.

– Даже не скажешь, как тебя зовут? – голос подступил слишком близко. Я резко обернулась. Он остановился в последний момент, едва не столкнувшись со мной.

– Если скажу – отстанешь? – смотрела прямо, холодно, без капли интереса.

– Сегодня? – он усмехнулся, но быстро взял себя в руки. – Ладно, не настаиваю.

Я снова повернулась к выходу, но через плечо, почти машинально, бросила:

– Амайя. Меня зовут Амайя.

– Приятно познакомиться, Амайя, – его голос звучал тихо, густо, словно дым, который не гаснет и не успокаивает. Не издевка и не ласка – нечто среднее, от чего хотелось плотнее закутаться в себя.

– Куда сейчас направляешься?

– Домой, – ответила я, не оборачиваясь. В мыслях добавила: туда, где тебя точно нет.

– И как я на это согласилась? – пробормотала я сквозь зубы, крепко скрестив руки на груди.

Я стояла на углу университета, словно на границе между здравым смыслом и чертовой самодеятельностью. Взгляд уперся в Хенри, который стоял напротив. Телефон крепко прижимался к уху. В глазах вспыхивал энтузиазм – энергия не покидала его, не давала ни на секунду ослабить внимание.

– Отлично! – голос ворвался в тишину, резкий и непреклонный, словно оповещение, от которого невозможно отвертеться. – Тетя только что звонила, ждет нас в кафе рядом. Пара кварталов пешком. Не откажешься от прогулки? Заодно обсудим проект.

Я медленно повернула голову, холодно уставившись на него. Взгляд был острым и расчетливым – алгоритм с множеством багов, который мне еще предстоит разгадать.

– Я ведь не соглашалась работать с тобой, – отчеканила я, не отводя взгляда.

Он улыбнулся и легко пожал плечами, словно отпустив тяжесть с плеч.

– Пока что – нет. – Потом с игривым блеском в глазах предложил:

– Давай так: пари?

– Пари? – переспросила я с подозрением, которое было бы уместней при допросе.

Он прищурился, будто держит в рукаве козырь:

– Если тебе понравится их фирменное блюдо, мы работаем вместе.

– А если нет?

– Тогда я оставлю тебя в покое, – заверил он, опуская голос, – никаких назойливых сообщений, случайных встреч и всей этой чепухи.

Я кивнула, удивленная собственной решительностью.

– Идет.

Он едва заметил, как уверенность в моем голосе смешалась с любопытством и раздражением одновременно.

Мы двинулись по тротуару. Вечернее солнце отбрасывало длинные тени, окрашивая все в оттенки теплого золота и выцветшего апельсина. Мимо проносились люди, усталые студенты, влюбленные, заблудшие туристы.

– У тебя есть брат или сестра? – вдруг спросил Хенри.

– В каком пункте пари говорится про допрос? – спросила я ровно, не поднимая глаз. – Есть брат, – коротко ответила и перевела взгляд на серое небо, где облака растягивались длинными пятнами.

Хенри на мгновение замер, затем слегка приподнял брови.

– Почему не живешь с ним?

– Он живет в общежитии. А я предпочитаю, чтобы меня никто не трогал. Чтобы все пространство было моим.

Впервые за день напряжение немного отпустило, оставив после себя легкий холодок облегчения.

– Понимаю тебя, – произнес он тихо, без давления, просто констатируя факт. Просто принимая.

Почему-то в этой простоте прозвучало больше, чем во всех тех громких, пустых словах, что я слышала раньше.

Когда мы вошли в ресторанчик, нас обдало густым запахом лапши, бульона и чего-то неуловимо пряного. Это был не ресторан в классическом понимании. Скорее, семейная точка, которую вырастили на кухонной любви и привычке кормить до отвала.

Невозможно было не почувствовать себя желанным гостем. Несмотря на то, что почти все столики были заняты, для нас нашелся один у барной стойки – с видом на улицу, где за стеклом мир продолжал жить своей суетной жизнью.

Я никогда не была в таких местах. Разглядывала полки с мисками, деревянные таблички с иероглифами, пар над кастрюлями, который оседал на потолке. И, пожалуй, впервые за долгое время не чувствовала себя чужой.

– О, вы уже пришли! – из кухни выскочила женщина с теплым взглядом, в котором сразу угадывалась забота и домашний уют. – Отлично, Хенри, переодевайся и помоги нам с дядей!

– Что? Я же пришел как посетитель! – протестовал он, но через пару секунд уже стоял в фартуке и с подносом в руках.

Я чуть не расхохоталась, но удержалась. Его вид напоминал новобранца, которого отправили на войну – только с миской лапши вместо оружия.

– Познакомься, это тетя Сумин, – ворчливо представил он, кивнув в ее сторону. – Мой личный кулинарный гуру с детства.

Тетя Сумин протянула руку и одарила теплой, почти заговорщицкой улыбкой.

– Так ты та самая, из-за которой он сегодня летел, будто за ним гналась буря? – спросила она с насмешкой, в которой не было ни капли давления.

– Что? Нет! – Хенри отреагировал слишком быстро, выдав нервный смешок.

Я только качнула головой, не удостоив реплику даже комментарием.

В женщине чувствовалась удивительная цельность. Загорелое лицо говорило о том, что большую часть времени она проводит не за экраном, а на свежем воздухе. Волосы заколоты наспех, но так, что не хотелось исправлять. Она вся дышала домом – не зданием, а понятием.

Тетя Сумин исчезла за дверью кухни, и сразу донесся аромат имбиря и свежей зелени.

Хенри с подносом и выражением мученика проследовал между столами. Я осталась стоять у стойки, следя, как он ловко огибает стулья, отвечает на вопросы гостей и на секунду зависает у окна, чтобы поправить занавеску.

Неожиданно все это перестало казаться глупостью. Исчезло ощущение навязанности, искусственности. Пространство, люди, запахи и звуки сложились в единую, точную формулу присутствия. И, может быть, впервые за долгое время пришло странное спокойствие: я на своем месте. Не по плану. Не по расчету. Просто здесь.

Хенри сновал между столами, балансируя с подносом в одной руке, другой поправляя выбившуюся прядь. Слишком ловко для новичка, слишком уверенно для «просто заскочившего». Вся эта суета – фартук, заказы, короткие переклички с тетей Сумин – складывалась в ощущение полной принадлежности этому месту. Он жил здесь, больше, чем в университете, больше, чем в собственной жизни.

– Хенри, не тянись через витрину! Сколько раз говорила – обойди! – раздался голос из кухни, резкий, но не злой.

Он закатил глаза, не театрально, а привычно – с той легкой усталостью, которая есть у людей, чью любовь порой выражают через строгость. Пробурчал что-то вроде:

– Да-да, я уже сто лет как обошел.

И все равно пошел, как велела.

Я поймала себя на мысли, что улыбаюсь – не губами, а где-то внутри. В том месте, которое обычно молчит. Это было… настоящее. Не выстроенное, не продуманное, не оптимизированное. Настоящее в мелочах: в том, как он поставил чашку на стол, не заметив благодарной улыбки клиента; в том, как Сумин повязывала платок на голову, собираясь готовить не обед, а что-то важное, почти ритуальное.

Я не знала, завидую ли им или просто наблюдаю за сценой, куда меня не приглашали. В этом месте не было театра. Не было нужды кому-то что-то доказывать. Они просто жили. Говорили, спорили, молчали – и все это складывалось в редкую, почти вымершую форму: теплоту, не требующую разрешения. И я – часть этой сцены. Ненадолго. Но достаточно, чтобы запомнить.

Я наблюдала за тем, как тетя Сумин поправляет ложки в контейнере – небрежно, но с каким-то почти материнским жестом, – и поймала себя на мысли, насколько чуждо это мне. Не в смысле непривычно. А в смысле: в моей жизни такого не было никогда.

Наши «семейные встречи» проходили раз в год, в огромном зале родового дома, ярко залитом светом, с потолками, которые словно были рассчитаны на эхо громких фамилий.

Иногда я забываю, что такие места, как это кафе, вообще существуют. Что есть семьи, где можно вот так – спорить, не бояться, бурчать под нос, ставить поднос на стойку со стуком, и за это никто не пропишет тебе профилактическую пощечину в шелковой перчатке. Где тетя отчитывает не чтобы унизить, а чтобы напомнить: ты мне дорог, и я хочу, чтобы ты не облажался. Все это выглядело… настоящим. Не показным. Не хрупкой витриной, за которой скрывается хищная бухгалтерия чувств.

Я смотрела, как Хенри крутится между столами – с подносом, с каким-то легким упрямством в плечах, с улыбкой не для эффектности, а просто так. А потом переводила взгляд вглубь кафе, где тетя Сумин уже шумно хлопала крышками кастрюль. И вдруг вспомнила. Совсем другую кухню.

В моей семье тоже готовят. Много, вкусно, дорого. На каждую встречу привозят повара из Сицилии или Флоренции – настоящих, не показушных. И еда там – божественна. Только вот вкус блюд ничем не перебивает вкус напряжения. Потому что за длинным полированным столом собираются не просто родственники – совет. С уставами, внутренними распрями, временными альянсами и давними предательствами, которые никто не озвучивает, но все помнят.

Ты не выбираешь место. Тебя сажают. И если ты сидишь рядом с тетей Бенедеттой – значит, в этом квартале пока все спокойно. Но если вдруг дядя Санторо кладет тебе руку на плечо – считай, поступило предупреждение. Никто не говорит напрямую. Никто не повышает голос. Все улыбаются. Как акулы в кожаных креслах.

И стол, конечно, шикарен. Лазанья с трюфелями, артишоки, осьминог на гриле, равиоли с чем-то, что «мы не говорим вслух». А между блюдами – гранты, соглашения, шепот о поставках и слияниях, обсуждение, кого «прижали» налоговики, и кто все еще держит порт в Джоя-Тауро.

Семейные встречи проходят раз в год. Их ждут не ради объятий. Их переживают, как делают прививку – зная, что потом будет легче, но само по себе это – испытание. Никто не приезжает просто так. Каждый выстраивает стратегию.

Все должно быть безупречно. Осанка. Аргументы. Ответы на любые намеки. И даже твой смех – это ход.

И вот я, Амайя Лучия Капоне, сижу сейчас в захудалом кафе, где на стене криво висит старый постер, тетя Сумин отчитывает Хенри за переваренный рис, а он даже не парится. Просто машет рукой, закатывает глаза и что-то бормочет с полным ртом булгога.

И мне почему-то кажется, что это – настоящее сокровище. Не золото. Не власть. Даже не свобода. Просто – место, где можно не быть на страже. Где никто не играет.

И мне почему-то не хочется уходить.

– Можно мне тоже помочь? – вырвалось у меня, прежде чем успела проконтролировать интонацию. Не уверенность, а скорее деловая заинтересованность сквозила в моем голосе. Глаза тети расширились, как будто я предложила провести аудит их налоговой отчетности. Хенри же застыл с половником в руке.

– Нет-нет, сиди, отдыхай, – почти в унисон запротестовали они.

– Я умею мыть овощи, не волнуйтесь, – добавила я, как бы между делом, вставая со стула. Не делая резких движений, как на переговорах: чтобы никто не подумал, что я и правда рвусь на амбразуру.

Тетя Сумин вытерла руки о фартук, изучая меня с неожиданной серьезностью. Так смотрят старшие женщины на внезапно выросших девочек – оценивая, насколько те помнят, чему их учили, и не слишком ли быстро взрослеют.

– Хенри, дай ей доску, – наконец сказала она, отступая к плите. – Только подвинься, не стой над душой. У девочки, глядишь, руки и вправду от природы умелые.

Он кинулся за доской, все еще ошарашенный. Протянул нож и морковь, при этом умудрившись драматично вздохнуть, словно передавал меч наследнику.

– Ты точно хочешь? – спросил он с сомнением, словно следующей моей репликой могло быть «шутка» или «ты попался».

– Я не из фарфора, – отрезала я, завязывая волосы в хвост. – И вообще, в моей семье с ножом обращаются лучше, чем с вилкой. Не волнуйтесь, я справлюсь, – отозвалась я, принимая инструменты, вполне уверенно.

– Конечно, справишься, – мягко сказала тетя, мельком коснувшись моей руки, в том самом жесте, что рождается у женщины, привыкший заботиться. – Здесь все друг другу помогают. Особенно, если делают это от души.

И в этом странном, теплом хаосе вдруг стало тихо внутри. Без привычной нужды все контролировать. Без ожидания подвоха. Только ритм ножа о доску, запах имбиря и глухой голос Сумин, отдающей распоряжения по кухне, как настоящий капитан корабля.

Час пролетел незаметно. А вот обстановка вокруг стремительно теряла равновесие.

Кафе наполнялось людским гулом, как резервуар, в который забыли закрыть кран. Посетители прибывали один за другим, стулья скрипели, телефоны гудели, заказы сбивались в очередь. Один парень у стойки требовал вернуть сдачу до копейки, у женщины за вторым столом случился экзистенциальный кризис между лапшой с кимчи и жареным рисом с тофу.

Тетя Сумин спешила из кухни в зал, быстрыми шагами проверяя каждый угол. Хенри мелькал с подносом в руках, одновременно бросая фразы, которые тут же исчезали в шуме комнаты.

А я чувствовала, как кафе перегревается.

Не от температуры – от человеческого напряжения.

– Хенри, выйди-ка! – голос дяди Соджина прорезал шум, низкий и хрипловатый, но с железной уверенностью.

Он появился у дверей подсобки, как страж, давно привыкший к своей роли. Высокий и худощавый, с легкой сутулостью, что придавала ему вид человека, который редко выставляет себя напоказ, но все равно притягивает внимание. Волосы на висках редели, а густые брови подчеркивали выразительность взгляда. Они были насыщены эмоциями и истории, которые не требовали слов. Морщины на лице складывались в четкие линии, как код, написанный временем с точностью и смыслом. В нем читалась сила и ответственность, подобно администратору огромного сервера, от которого зависит стабильность системы до тех пор, пока он не отправится отдыхать.

Рядом с ним тетя Сумин – его полная противоположность. Она ухожена, скрупулезна и следит за каждой деталью. Ее присутствие словно напоминало, что жизнь – это не только работа и порядок, но и красота, которой стоит наслаждаться.

Позже я узнала, что у них есть взрослый сын. Он учится в том же университете, что и я с Лиамом. Более того, на том же факультете, что и мой брат. Вероятность того, что они знакомы, пугающе высока.

– Что там? – отозвался Хенри, приподнимаясь из-за стойки.

– Кто-то припарковал машину прямо у входа, – дядя Соджин не отрывался от разбора подозрительных кальмароподобных тварей. – Преградил проход. Прогони их, пока очередь не вырвется на улицу.

– Я схожу, – сказала я быстро, обращаясь к тете. И не дожидаясь чьей-либо реакции, уже направлялась к двери.

Я остановилась на секунду, рассматривая картину перед собой. Внизу, прямо у входа, глянцево-бессовестно стояла иномарка – гладкая, темная, отполированная до блеска чужими претензиями. Она не просто мешала – она доминировала. Не автомобиль, а заявление.

Табличка с предупреждением лежала у переднего колеса, опустившись в бессильной капитуляции. Шрифт был жирным и резким, написан человеком, который давно перестал верить в воспитание. «Машины не ставить» и все. Без вежливых оборотов. Только прямое обращение к совести, которой, судя по всему, у владельца не наблюдалось.

Прохожие переглядывались. Один мужчина средних лет бурчал себе под нос, девушка в наушниках сделала фото и ушла дальше, не остановившись. В воздухе стояла неловкость, напряженная, как перед грозой.

Я подошла к машине, как к телу без признаков жизни. Постучала в окно. Один раз. Второй. Ни движения. Ни тени внутри. Никакого ответа.

Я не повторяла просьбу. Люди, способные понять с первого раза, уже сделали бы это.

– Простите, вы не могли бы переставить машину? Она мешает, это вход в кафе, – заговорила я, стараясь сохранить в голосе профессиональную вежливость. Но в ответ – только эхо моей инициативы.

Обошла с другой стороны. Стекла – глухие, отражают только улицу и меня. Постучала еще раз – не в надежде, а для протокола.

– Что она собирается делать? – дядя Соджин приподнялся из-за стойки, отложив нож и вытерев руки о фартук.

Тетя Сумин склонилась к окну, приподнявшись на цыпочки. Пальцы сжали край подоконника.

– Может, водитель просто отлучился?

Хенри шагнул ближе, заглянул через плечо тети.

– Подожди… Она берет знак?.. – он резко опустил поднос на стол. – Она что, собирается…

Он не договорил. Просто застыл, уставившись, как будто наблюдал за взломом банка в прямом эфире.

Да, я действительно подняла знак. Металлический, тяжелый, покрытый городским жиром и равнодушием. В моей руке он ощущался не как табличка с надписью, а как молот правосудия – прямой, честный и очень эффективный.

Я подошла к лобовому стеклу. Размахнулась.

Без крика, без угроз – просто намерение. Настоящее, ощутимое, готовое материализоваться.

Стекло внезапно опустилось, и из темноты салона прорезался голос:

– Ты что творишь?

Голос. Знакомый. Пронзительный своей неуместностью.

Он.

Опять.

Третий раз за неделю.

Статистическая вероятность такого совпадения приближалась к нулю, если не учитывать такие переменные, как «слежка», «манипуляция» и «непреднамеренное преследование». И уж точно это не был кто-то из круга моего отца. У них другое поведение – более сдержанное, менее вызывающее.

Я вскинула брови, стараясь выглядеть собранно. На практике вышло скорее дерзко.

– Добрый вечер. Как дела? – выдала я, мимоходом. И тут же сунула ему знак почти в лицо. – Вижу, вы любите игнорировать текст. Попробуем наглядно.

Он открыл дверь и вышел. Движение – резкое, почти хищное.

Я застыла. Не от страха, от неожиданности. Он был выше, чем казался из машины – я едва доставала ему до плеча. Широкие плечи, костюм-тройка сидел на нем, как выкроенный по живой фигуре: каждая складка на месте, каждая линия точна. И это тело – не просто мускулистое, выточенное. Сдержанная угроза в каждом движении.

Он стоял близко. Слишком. Я уловила его запах – что-то дорогое, чуть терпкое. И, к своему раздражению, различила глухой ритм его сердца. Он был спокоен. А вот мое…

Я быстро отпрянула на расстояние вытянутой руки – не для безопасности, а чтобы не разговаривать с его грудными мышцами.

Он сощурился, глядя на меня. Под левым глазом дрогнул тонкий шрам от старой раны – и этот еле заметный жест почему-то показался личным.

Сердце сдавило в странный узел – он был красив, слишком красив для таких ситуаций. Но я не позволила этому подчинить себя. Отложила эту мысль в дальний угол сознания, где она не мешала принимать решения. Нет места для слабостей, особенно там, где правит расчет и контроль.

– Вы что себе позволяете? – холодно спросил он, сжимая челюсть. Но я не собиралась отступать.

– Я? Я защищаю частную собственность и здравый смысл. – Я ткнула пальцем в табличку, словно цитировала закон, который нельзя игнорировать. – Читайте.

Он выдохнул, устало опустил взгляд, но прочел вслух:

– «Просьба машин не ставить».

– Хорошо. Следующая строка.

– «Частная территория».

– Прекрасно. А теперь возьмите это. – Я бросила табличку в салон через открытую дверь. – И возите с собой. Возможно, это придаст вам хоть немного осознания границ – физических и моральных.

Он медленно подошел, оглядел меня с головы до пят, как критик на выставке. Руки в карманах, плечи расслаблены – уверенность хищника, который чувствует себя на вершине цепочки.

– Ты что, в школе пропустила уроки этикета? – усмехнулся он, голос темен и едок. – Такое впечатление, что тебя только что с дикого племени выдернули.

Я не отводила взгляда, скрестила руки на груди, чувствуя, как каждая его насмешка врезается в кожу, но не пробивает ее.

– Варварка – это слишком мягко, – ответила я спокойно, почти холодно. – Если хочешь, могу рассказать, что такое настоящая дикость.

Он шагнул ближе, так что я почувствовала запах его парфюма и слышала учащенное дыхание. Накаченное тело в идеально сидящем костюме, аккуратно застегнутый пиджак, но при этом в его движениях была та же хищная резкость, что и в голосе.

– Вот так лучше. Только варвары обычно не умеют держать удар, – его палец скользнул по моему подбородку, заставляя меня слегка откинуть голову назад. – Но с тобой это не похоже на слабость. Это… опасно.

Я резко отстранилась, сделав шаг назад – расчетливо, чтобы сохранить дистанцию.

– Опасность – это мой стиль. А ты, – я посмотрела на него сверху вниз, – выглядишь так, будто привык, что мир ложится к твоим ногам. Но я здесь, чтобы напомнить – не всегда.

Он фыркнул, поправляя манжету, и на мгновение в глазах промелькнул вызов.

– Посмотрим, сколько продержится твоя «дикость» в этом мире. Пока что ты просто чужая в игре, где на счету каждое слово и каждое движение.

– Тогда учись, – улыбнулась я, сжала кулаки. – Или уходи с поля, пока я не решила тебя вынести.

Он шагнул вперед, и воздух между нами сжался до предела – столкновение двух хищников, каждый со своей ставкой и своей охотой.

Этот мужчина из породы тех, кто выглядит как обложка модного журнала, а пахнет порохом, кровью и властью. Красавчик. Слишком точные черты лица, слишком дорогой костюм, слишком выверенный взгляд. Такие не рождаются случайно. Их собирают по частям – из остатков чужих ошибок, сломанных жизней и купленных тайн.

У таких за плечами не просто опыт. У них архив. Стопки чужих некрологов, метафорических или вполне реальных. Они не хлопают дверью, они исчезают, а вместе с ними пропадает и все, что мешало.

Он – не тот, кто любит. Он – тот, кого нанимают. Или боятся. Или оба сразу.

И я бы ни за что не призналась – даже себе – что в ту долю секунды, когда он смотрел на меня с усмешкой, мне стало не по себе не от страха, а от ощущения, что между нами не вражда, а понимание. Узнавание. Как если бы я увидела отражение той стороны, которую всю жизнь держала на цепи.

Он напоминал мне отца. Не буквально – не внешне, не голосом. А той категорией, к которой лучше не поворачиваться спиной. Люди, чье присутствие вытесняет кислород, чья ярость, даже не выраженная, чувствуется кожей. У таких не спрашивают дважды. У таких перечить – все равно что рыть себе могилу. Медленно. Лопатой из собственного упрямства.

Я знала этот взгляд – ледяной контроль, точный и выверенный. Он держался идеально, каждая реакция тщательно отточена и скрыта за непробиваемой маской. Без швов, без единой трещины. И все же…

Отчего-то во мне зарождалось желание – дикое, глупое и, пожалуй, смертельно опасное – сорвать с него эту выученную маску. Посмотреть, что под ней. Что там, под этой безупречной внешностью, где кончается костюм-тройка и начинается человек. Вывести его из равновесия. Увидеть не шаблон, а искру. Эмоцию, которую он не планировал показать.

Возможно, я просто хотела убедиться: он не бог. Он тоже ломается.

Без слов я развернулась и пошла прочь – шаг за шагом уверенно, каждое движение отточено до автоматизма.

Позади остался он – мужчина с выражением на лице, которое можно было спутать с вниманием, если не знать, как выглядит охотник в ожидании. Его взгляд жег не жаром, а намерением, хищным и выверенным, как прицельный выстрел.

Наверное, он и не ожидал, что кто-то окажется достаточно наглым – или глупым – чтобы встать у него на пути. Тем более девушка, которая выдвигала табличку вместо аргументов, как мачете вместо щита.

Но порой именно это и работает. Равновесие хищников нарушается не силой, а неожиданностью.

– Довольно эффективный прием, – раздался за спиной голос Хенри. Он, прислонившись к дверному косяку, наблюдал за сценой с едва скрываемым удовольствием.

– Ты где такую нашел? – восхищенно спросил дядя Соджин.

– Она сама меня нашла, – усмехнулся Хенри, легко оттолкнувшись от косяка и шагнув в сторону входа. Взгляд при этом он не отводил от меня – то ли гордился, то ли собирал материал для будущих подколов.

Я сделала глубокий вдох. Сердце еще билось слишком быстро, как после короткого спринта, а в пальцах оставался незаметный дрожь от сдержанного гнева и накопленной решимости. И все же – внутри поселилось спокойное, теплое ощущение. Почти как тишина после грозы. Не победа – напоминание. В мире, где силу часто принимают за громкость, порой достаточно остаться стоять.

– Амайя, у меня просто нет слов! – Хенри театрально раскинул руки. – Нет, правда. Это было шикарно. Я до сих пор не уверен, что ты не из клана якудза.

Он подошел ко мне с подносом в руках, напоминая древнегреческого глашатая, принесшего весть о победе. Только вместо лаврового венка – парящая в воздухе чашка с дымящимся чаем и блюдо, источавшее аромат, словно облако с собственной гравитацией.

– Ужин за наш счет! – подмигнул дядя Соджин, взмахнув половником так величественно, словно вручал королевскую грамоту. Он стоял в проеме кухни, как командир на капитанском мостике, и даже его фартук выглядел внушительно.

– Не стоит, – отмахнулась я с нарочитой грацией, которой бы позавидовала любая маркиза восемнадцатого века. Разве что веера у меня не было – только острый язык и остаточный привкус адреналина на небе.

– Никаких «нет», Амайя! – вмешалась тетя Сумин, ее улыбка сверкала, словно витраж на рассвете. – Мы хотим отблагодарить тебя от всей души.

Я прикусила губу. Слова встали в горле, не дожидаясь анализа. Что-то в этой кухне, в этих людях, в тепле и грохоте кастрюль… Оно уже успело зацепить во мне что-то настоящее.

– Тогда… возьмите меня на работу, – вылетело само. Простое предложение, без фанфар, но внутри оно прозвучало, как щелчок включателя.

Хенри чуть не выронил салфетницу, а дядя Соджин застыл с приподнятой бровью. Только тетя Сумин улыбнулась еще шире.

В зале повисла тишина, густая и напряженная, как затухающая нота в концерте Моцарта. Три пары глаз уставились на меня, словно я предложила им обменять кухонные ложки на скрипки и устроить оркестр прямо посреди кухни.

– Что? – продолжила я, указывая пальцем на скромную табличку у входа с надписью «Требуется помощник». – Я видела ее. Разве можно пройти мимо? Это практически приглашение судьбы.

Мгновение – и смех разорвал тишину, как гром среди затянувшегося прогноза. Взрослые, серьезные люди, только что вершившие кулинарное правосудие, вдруг расхохотались так, будто я предложила им открыть цирковую труппу с бесплатным раменом для зрителей.

– Что? Я сказала что-то не то? – с невинной игривостью хлопая ресницами, ответила я, напоминая кошку, забравшуюся на чужой подоконник. Да, мои веснушки и рыжие пряди могли выдать меня за героиню романов Бронте, но внутри меня скрывался целый архив энциклопедий и парочка уцелевших богов иронии.

– Амайя, милая, – тетя Сумин наклонилась ко мне, прищурив глаза, на губах играла едва уловимая улыбка. – Ты только что едва не вломила табличкой по капоту люксовой машины, вышла из этого как ни в чем не бывало… и теперь хочешь стать частью нашего кафе?

– Абсолютно, – кивнула я с академической серьезностью. – Аристотель считал труд основой добродетели. Я, как его последовательница по духу и нервной системе, считаю, что ваша кухня – идеальное место для морального роста.

– Я все еще не понимаю, это угроза или резюме? – Хенри прислонился к стойке.

– Это заявление о намерениях, – с невозмутимостью произнесла я и взяла чашку чая с такой уверенностью, как будто подписывала дипломатическое соглашение.

Соджин почесал подбородок, подмигнув Сумин, затем скрестил руки на груди и смерил меня пристальным взглядом, как мастер перед первым уроком с учеником:

– Ну что ж. С таким подходом… боюсь, нам придется вас рассмотреть. Будет вам кастинг: сумеете сварить наш рамен – получите допуск к следующему кругу. Там, может, и до мытья полов дойдет.

– Испытание? Превосходно. Я люблю вызовы, – ответила я, закатывая рукава. – А еще я читала исследование о том, как текстура лапши влияет на эмоциональное восприятие вкуса. Мы могли бы использовать это как фишку. Сенсорный маркетинг, понимаете?

Я потянулась за резинкой, собирая волосы в высокий хвост.

Хенри только покачал головой:

– У нас не девушка, а ходячая TED-конференция. Только без микрофона и с табличкой в качестве лазерной указки.

– Будьте осторожны, – сказала я, подмигнув. – Я еще не раскрыла секцию о нейробиологии принятия пищи.

– Дайте ей фартук, пока она не начала лекцию о ферментации бульона, – отшатнулся Хенри.

Тетя Сумин со смехом хлопнула меня по плечу:

– Если ты действительно выдержишь день в нашей кухне, Амайя, я официально объявлю тебя чудом.

– Уже предвкушаю заголовки: «Бунтарка и лапша. Как одна девушка изменила кухню с помощью цитат Аристотеля», – произнес Хенри, отступая в сторону, чтобы уступить мне дорогу к заветному котлу.

– А подзаголовок – и чуть не разбила стекло богатому незнакомцу. Отличное начало карьеры, – добавила я, уже надевая фартук.

Я улыбнулась. Неясно, было ли это торжеством победителя или просто внутренним кивком судьбе – но в этой минуте, среди пара специй и флюидов абсурдной логики, я чувствовала странное, почти вызывающее спокойствие.

Кухня встретила меня, как старый друг, которого я никогда раньше не знала. Ароматы висели в воздухе в сложной гармонии: пряная острота имбиря щекотала обоняние, за ней следовала сладковатая карамель лука, и все это поддерживала плотная, солоноватая основа соевого соуса. В этих запахах звучала история – время томилось в кастрюлях, оставляя на каждом аромате отпечаток прожитых поколений.

Я сделала шаг внутрь, словно переступая невидимую черту. Все вокруг напоминало мне оркестровую яму перед началом выступления – тишина, наполненная ожиданием. Только вместо скрипок и медных труб здесь были ножи, шум масла, тяжелый пар, и блеск посуды.

В этом симфоническом хаосе я чувствовала себя не гостьей. А исполнителем.

Сейчас предстояло сыграть свою первую ноту. И фальшивить было нельзя.

– Вот твой фронт работ, – сказал Соджин, отступив в сторону и жестом указав на кухонный остров. – Не бойся испачкаться. В этом деле грязные руки – верный признак того, что ты все делаешь правильно.

– Знаете, я как-то читала, что вкус – это не только формула из соли, температуры и тайминга. Это еще и эмоциональный ландшафт. Уравнение между тем, кто готовит, и тем, кто ест.

Он ничего не ответил, но в его взгляде мелькнуло что-то вроде: посмотрим, насколько ты в это веришь.

Я прошлась вдоль стола, скользя пальцами по разделочным доскам, контейнерам, крышкам. Мой взгляд перебирал ингредиенты, как археолог рассматривает находки – с уважением и намерением понять.

Я прошлась вдоль стола, скользя пальцами по разделочным доскам, контейнерам, крышкам. Мой взгляд перебирал ингредиенты, как археолог рассматривает находки – с уважением и намерением понять. Свиная грудинка с легким блеском, яйца, уже на грани поэтического совершенства, мисо паста, нори – словно полоски древнего свитка, кунжут, и лапша – нежная, шелковистая, готовая дрожать от малейшего прикосновения.

– Лапшу не трогаем, – предупредил дядя. – Она как поэтический размер – нарушишь ритм, потеряешь все. А вот бульон… посмотрим, что ты можешь с ним сделать.

Я шагнула к кастрюле, как к алтарю. Бульон – это база. Опора. Пространство, в котором все остальное находит свое звучание. Его прозрачность, цвет, плотность – все имело смысл. Все говорило.

– Свиной бульон на костях. Ароматный, насыщенный… – я медленно вдохнула, позволяя запаху заполнить легкие, – но «плоский».

– И ты можешь это исправить? – дядя чуть наклонил голову.

– Конечно, – сказала я тише, почти на грани между словом и намерением. Пальцами пересчитала ингредиенты на полке. – Сушеные шиитаке для глубины умами. Капля рисового уксуса, чтобы поднять вертикаль вкуса. И щепотка сахара. Не больше.

Я вытянула руку, зачерпнула немного бульона, капнула на тыльную сторону ладони, как учат в старых школах, и поднесла ближе. Все еще не то.

– Сахар? В рамен? – Хенри оторвался от стены, словно только что услышал, что кто-то намерен петь арию в соусе.

– Вкус – это не формула, – я бросила взгляд через плечо. – Это взаимодействие. Противоположностей. Как свет и тень. Без сладкого соль просто кричит. А с ним – начинает звучать.

Пока бульон медленно возвращался к жизни на огне, я взялась за яйца. Они уже были замаринованы, но теперь их нужно было раскрыть – аккуратно, чтобы желток остался текучим. Нори я разорвала руками, не от небрежности, а из уважения. Нож бы нарушил ее структуру.

– Ты с этим ешь или разговариваешь? – прошептал Хенри, боясь разрушить магию.

– Я с этим веду переговоры. Как дипломат. Если уговариваешь ингредиенты сотрудничать, они отвечают взаимностью.

Через двадцать семь минут (да, я засекала по внутренним биологическим часам) я дошла до идеального баланса. Бульон стал объемным, как музыка с глубокой басовой линией. Осталось собрать все вместе: щепотка зеленого лука, капля масла чили, акцент кунжута. Миска как симфония – все на своих местах, все звучит.

– Дегустация, – объявила я, подавая дяде первую миску, как реликвию.

Он взял ложку. Один глоток. Второй. На третьем его взгляд стал туманным.

– Это… чертовски вкусно, – выдохнул он. – Даже моя бабушка бы сказала, что это достойно ее кухни. А она однажды развернула целую свадьбу, потому что повар пересолил рис.

Он перевел взгляд на меня и, после короткой паузы, добавил:

– Слушай… ты, случайно, не потомственная ведьма?

– Отнюдь, – улыбнулась я. – Просто хорошо запоминаю рецепты и химические реакции.

Он засмеялся тихо, по-настоящему.

– Ладно, принимаем тебя. Без кастингов, без формальностей. Добро пожаловать в адскую кухню Сумин и Соджина.

И, как символ инициации, он торжественно снял с крючка вторую пару прихваток и протянул мне, точно также, как вручают знамя.

Я взяла эти рукавицы словно реликвию инициации – не меч и не корону, а пару изношенных тканевых перчаток, пропитанных чесночным ароматом и историей, которую невозможно стереть.

Хенри подошел, смахнул с лица волосы, которые упали на лоб, и с легкой улыбкой произнес:

– Интересно, что у тебя с математикой, если ты так обращаешься с едой.

Я медленно вертела рукавицы в руках:

– Все дело в симметрии и в том, чтобы не бояться перепутать соль с сахаром. Иногда ошибки открывают новые горизонты и меняют взгляд на мир.

Вывеска «Закрыто» мягко загорелась на стеклянной двери. Последние посетители разошлись, оставляя за собой тихий шорох шагов и едва уловимый запах дождя на улице. Внутри повисла приятная усталость – не та, что ломает кости, а та, что окутывает теплом и приносит спокойствие, как легкий штрих на чистом листе после долгого дня.

Мы остались одни. Никто не спешил возвращаться туда, где не пахнет кунжутом и соевым соусом, где пар из кастрюль медленно поднимается и закручивается в воздухе, образуя мельчайшие вихри. Здесь, в этом небольшом мире, наполненном тихими звуками и ароматами, реальность отступала, уступая место чему-то настоящему.

Тетя Сумин – родная сестра приемной мамы Хенри, как я уже успела выяснить – расставляла на большом овальном столе манты, чашки с жасминовым чаем и горячие булочки с пастой из красной фасоли. Каждое блюдо заняло свое место, словно составляя часть незримого, но важного семейного обряда.

– Ну что же, повелительница табличек и владычица знаков, – с улыбкой начал Соджин. – Как ты решилась так дерзко нападать на клиента? Не боишься, что он окажется мстителем?

– Если решит вернуться, – я пожала плечами и осторожно подлила себе чай, – встречу его с тем же знаком. Может, даже подпишу: «Добро пожаловать в ад. Каскад цивилизованности на входе».

– О, звучит как новая вывеска, – пробурчал Хенри, перебирая пальцами край скатерти. – Если ее еще и над баром повесить, я уволюсь.

– Ты тут и так на птичьих правах! – дядя махнул рукой, отгоняя навязчивую мысль. – Ты хоть раз за смену налил чай тете без напоминания?

– А ты хоть раз вскипятил воду, не доводя ее до полного выкипания? – Хенри с серьезным видом посмотрел на него, но в глазах уже мелькнула улыбка.

Сумин рассмеялась, слегка качая головой, будто эти перепалки были неизменной музыкой ее семейной жизни – фоновой мелодией, без которой все вокруг казалось бы пустым.

– Вы всегда такие? – спросила я, не удержавшись от улыбки.

– С тех пор как Хенри наконец научился говорить внятно, – ответил дядя, подмигивая. – Раньше в доме было тише и спокойнее.

– А до этого он путал лук с чесноком. – Хенри крутил вилкой манты, поддразнивая. – Тот рецепт до сих пор лежит в архиве «кулинарных преступлений двадцатого века».

– Это был эксперимент, – махнул дядя палочками, – а ты – ходячий сарказм на ножках, не уважающий старших!

– Только если они действительно старше, – Хенри прищурился и бросил взгляд на тетю. – Правда, тетя? Ты ведь старше, чем он?

Сумин театрально вздохнула, сделала глоток чая и с легкой усмешкой сказала:

– Иногда мне кажется, что у меня двое детей, а не один. Только один – по паспорту, а второй – по недоразумению.

Вдруг я рассмеялась – искренне и неожиданно, не из вежливости и не из привычки. Этот смех разрядил напряжение. Он растекался по комнате, как первые солнечные лучи после долгой зимы, пробивая мой привычный панцирь.

– Вот это да, – Хенри приподнял подбородок, в голосе промелькнуло легкое удивление. – Значит, мы все-таки смогли увидеть тебя настоящей. Я не сомневался, что под этой броней из цитат и формул скрывается живой человек.

– Не стоит переоценивать, – тихо ответила я, смахивая уголок глаза. – Смех – тоже одна из форм интеллектуального освобождения.

– И в какой теории ты это нашла?

– В своей, – пожал я плечами. – Пока что только начала ее писать.

Вечер продолжался, как медленно текущая река – без резких поворотов, но с глубиной. Среди шума посуды, ароматов чая и непринужденного смеха я внезапно осознала: именно такие моменты остаются в памяти навсегда. В них – то, чего порой не хватает даже самым сложным уравнениям и теориям – живое, искреннее тепло.

Глава 6

«Любая система стремится к равновесию. Кроме человека. Он – аномалия. Вечный источник нестабильности, особенно когда вмешиваются чувства. Логика рушится, схемы сбиваются, алгоритмы перестают работать. Потому что сердце – это не переменная, а возмущенный фактор, разрушающий даже самую точную формулу устойчивости».

– Амайя Капоне, раздел «Термодинамика эмоций», личные заметки.

– Агрх, это просто невыносимо, – выдохнула я и рухнула на кровать, будто мое тело – спутник, сошедший с орбиты под весом собственных мыслей. Матрас жадно поглотил мою усталость, как зыбучие пески в пустыне бессилия. Но даже его мягкость была не способна амортизировать мой внутренний надлом.

– Что, скучный день в университете? – раздался ленивый голос Арона в наушниках.

Было такое чувство, что он сидит на моем подоконнике, покачивая ногой и разглядывая меня с едва заметной усмешкой.

– Если бы, – устало пробормотала я, раскинув руки, превращаясь в несимметричную звезду на простыне. – Сначала какой-то тип в университете, навязчивый, как вирусная реклама, а потом снова этот… мужчина. Он появляется, как ошибка в алгоритме. Повторяется. Систематически.

– Мужчина? – Арона мигом утратил свою насмешливость. – О ком ты?

– Мы сталкиваемся уже третий раз за неделю. Три раза, Арон. Если событие с низкой вероятностью повторяется систематически, значит, ты не субъект случайности.

Я зажмурилась.

– Он смотрит на меня, будто я часть его уравнения.

– Опиши его, – резко сказал он. Теперь в его голосе я слышала не просто сосредоточенность – это был контроль над уязвимостью, как у оперативников, зажатых в шахматную вилку.

Я повернулась на бок, прижимая подушку к груди, словно это мог быть мой щит.

– Он как реинкарнация. Его черты до боли знакомы. Черный костюм, идеально сидящий по фигуре, сшитый из тени. Высокий, как молчаливый небоскреб. И родинка под правым глазом. Родинка, как метка. Почти как биометрическая подпись. Такая же, как у него.

– М-м-м… – протянул Арон. Но в этом протяжном звуке я почувствовала дрожь.

– Не может быть, чтобы это был просто прохожий. И ты это знаешь, – прошептала я.

– Это человек Ворона? – в голосе появилась сталь. – Он сейчас у нас в фокусе. Но, черт, откуда ему знать, где ты? Мы работали чисто.

– Я тоже думала, что пересечений быть не может. Но он смотрит на меня, как на фрагмент его прошлого. Или будущего.

Я резко вдохнула.

– Ты думаешь, если я прикинусь испуганной студенткой и притворюсь, что приняла его за криминального босса из сериала, – это сработает?

– Теоретически, – отозвался он после короткой паузы. – Поведенческая модель «наивная жертва» все еще работает безотказно. Главное – не демонстрируй, что ты представляешь угрозу. Пока не появится рационально обоснованная необходимость.

– А если он рванет за мной?

– Тогда ликвидируй. Сбрось балласт эмоций, действуй по протоколу. Найди его слепую зону, задействуй фактор внезапности. Убей. Четко. Без сентиментов.

Я кивнула. Он этого не видел, но мозг уже фиксировал движение как команду к исполнению.

– Кстати. Я изменила стартовую легенду. Устроилась официанткой в семейное кафе. Побочный эффект – очень правдоподобная бедность. Думаю, взять стажировку в одной из крупных корпораций. Профиль, инвестиции, устойчивый бизнес-контур. Хочу накопить. Заработать честно. По завету отца.

Я запнулась. Слова повисли в воздухе, как неудачно закрытая скобка.

– Но честно – это ведь понятие относительное, правда? Особенно, когда за каждым долларом скрывается чей-то компромисс.

– Есть одна компания. Они работают с медийными личностями. Я проверю, ведут ли сейчас набор. Пришлю тебе ссылку. Обещаю.

– Арон, я говорила тебе, что ты самый лучший?

– Ты говоришь это слишком часто. И только тогда, когда хочешь, чтобы я взломал тебе что-нибудь, достал пропуск или проверил чужие цифровые следы.

Пауза.

Слово «лучший» остро резануло воздух, как игла по винилу – не по той дорожке. Я на секунду замолчала, переваривая его реплику. И все же что-то в его молчании отзывалось теплом – не снисходительным, а выжидающим. Он наблюдал, зная о моей улыбке, и не спешил ее прерывать.

Никаких приемов. Только его присутствие в линии – почти материальное, почти рефлекс.

Я усмехнулась и уткнулась лицом в подушку, пытаясь заглушить шум внутри, скрыться от собственного дыхания.

– Удивительно, как быстро ты выучил поведенческий шаблон. Ты точно не прошел курс поведенческой психологии на Курсере?

– Нет, я просто слишком долго тебя знаю… И слишком долго храню твои секреты.

Я замерла, как частица, пойманная в ловушку между измерениями. То ли он сказал это невзначай. То ли слишком «значай».

– Иногда мне кажется, – прошептала я, глядя в тень от собственного локтя на простыне, – что я как Шредингеровская кошка. Жива и мертва одновременно. Неизвестна, пока не откроют коробку. Но, может, я сама стала этой коробкой. И ты единственный, кто знает, что в ней.

– Возможно. Но я не хочу открывать ее. Не хочу разрушать ту вероятность, в которой ты счастлива. Даже если это иллюзия.

От его слов внутри что-то сместилось – не страх, не боль, а нечто глубже. Узнавание. Как если бы весь мой внутренний мир оказался сложной системой уравнений, и он, случайно или намеренно, подставил в нее нужную переменную.

Голос исчез. Осталась тишина – не пустота, а плотная, насыщенная пауза. Та самая, что дирижер держит на грани, прежде чем ударит первый аккорд. Симфония выживания началась бы именно с такой тишины.

Я стояла у окна с чашкой зеленого чая – не столько из любви к его вкусу, сколько из-за высокого содержания L-теанина, который, согласно исследованиям, способствует ментальной ясности.

Сейчас мне не нужна была поэзия. Мне нужны были формулы. Четкость. Предсказуемость. Цифры, которые не лгут. Потому что чувства – они как вода в руках: как только думаешь, что удержал, они ускользают.

А вечер стекал по окну мягкой размазней, как недосказанное прощание. Я смотрела в расплывчатое отражение – и вдруг он всплыл. Не тот мужчина в черном, с которым мы столкнулись трижды за неделю. Не та угроза, от которой я должна защищаться. А другой. Тот, о ком я запретила себе думать.

Мальчик из моего прошлого.

Имя не поднималось с глубины. Оно утонуло во мне, завязло между памятью и страхом. И все же – он ожил. В движении этого мужчины. В том, как он смотрел. Прямо. Слишком прямо. Словно собирал из меня уравнение, знал решение, но давал мне время самой додумать.

Я замерла.

Та же родинка под глазом. Те же точные шаги, выверенные заранее. Не шаги – код. Программа.

Я выдохнула, слишком резко. Воздух царапнул горло.

Дежавю? Наука скажет – десинхронизация нейронных импульсов. Химия, сбой, ничего личного. Но если дежавю приходит не один раз… Если взгляд проникает под кожу – не может быть, чтобы это просто совпадение.

Он умер. Я знаю это. Я стояла там, на холме, когда землю закрыли навсегда. Я видела фото, поставленное у гроба – то самое, где он еще смеется.

Но разве не сам Вернер Гейзенберг доказал: наблюдение влияет на наблюдаемое? Что, если я просто хочу видеть его? Что, если мой мозг ломает правила, чтобы вернуть хоть что-то знакомое? Я не псих. Или, может, именно поэтому – скучать до такой степени, что реальность начинает шататься.

Он был единственным, кто понимал, как можно сравнивать кварки с характерами. Кто говорил, что человек и звезда – одно и то же, просто разные стадии горения.

Он звал меня Айя. Для него в нем было все: смысл, нежность, аксиома. Никто больше так не говорил. Никто больше не верил в меня так безоговорочно.

Я выдохнула и аккуратно поставила чашку на подоконник. Руки дрожали, и я задержала движение, боясь нарушить хрупкий баланс между мыслями и реальностью.

Чай не грел. Теперь там внутри что-то другое. Тяжелее. Медленнее. Под кожей, как вшитый код: а если это и правда он?

Мозг хрипло смеется – «Прекрати. Это абсурд».

А сердце тихо отвечает: «Но ты знаешь. Ты знала бы».

Мистика – это не доказательство. Но память…

Память знает тропинки туда, где разум не горит.

И я чувствую: правда в тени.

В тех местах, где мы больше чувствуем, чем понимаем.

Где даже мертвые могут быть ближе, чем живые.

Рем сидел на заднем сиденье машины – не развалившись, не откинувшись, а ждал. В этом ожидании не было суеты. Только выверенное, как у хищника, затаивание.

Город расплавлялся в жаре, как перегретая схема, но Рем не вспотел. Даже не дрогнул. Он был вне климата, вне раздражения. Он был – операционной системой в теле человека.

За стеклом капала жизнь: вялая, бессмысленная, перегретая. Внутри – тишина, разреженная, как на дне глубоководной впадины. Его лоб касался стекла – не в жесте усталости, а в расчете. Холод от окна заземлял. Концентрировал. Последний бастион здравомыслия в мире, где все, кажется, решено безумцами.

– Судя по запасу жизненной мощности в моем деде, он переживет не только глобальное потепление, но и его отмену, – выдохнул Рем, вдавливая висок в прохладное стекло. В движении – ни усталости, ни слабости, лишь хищная необходимость снизить температуру тела.

Голос – вкрадчивый, с отложенным укусом. Ленивый, как ртуть на белом мраморе: блестит, скользит, ядовито опасен.

– Он занят до одержимости, но все равно умудряется лезть в мои дела с настойчивостью роя, которому внушили шахматные дебюты. Считает, что моя жизнь – его несостоявшийся гамбит. Только он почему-то играет белыми и за меня, и против меня одновременно.

Он усмехнулся краешком рта, но в этом было не веселье, а диагноз.

– Потрясающе. Гроссмейстерская шизофрения, замаскированная под заботу. Думаешь, я шучу? – Он поднял глаза, острые, как срез оптики. – Он просчитал мой первый побег из дома за три дня. Оставил ключ на лестнице, в кроссовке. Потому что был уверен, что я уйду. И хотел, чтобы я это сделал по собственному сценарию.

Он откинулся назад, губы едва шевельнулись в беззвучной ругани. Напряжение в теле тянулось вниз от плеч, сдавливая виски словно тугой обруч. Дед – председатель, империя, ответственность – все эти слова звучали как приговор из чужого языка, где слово «личная свобода» оказалось вычеркнуто навсегда.

Рем знал цену молчания. Особенно того, что глушит не звуки, а желания. Ему не нужно было зеркало, чтобы увидеть, кем он стал: идеальная копия – выточенная, выверенная, выдрессированная. Он шел по жизни, как по коридору, выложенному плиткой из чужих решений, и не важно, чьи отпечатки оставались на стенах – его ли руки или руки деда. Все равно итог был один: свободы не существовало. Была дисциплина. Была структура. Была холодная, почти стерильная необходимость быть тем, кого от него ждали.

И все же иногда – в промежутках между шагами, в щелях между задачами – в нем что-то дрожало. Не страх, нет. Он давно научился вскрывать страх, как замок. Это была тоска. Протест, укрытый под слоями идеального воспитания. Молчаливый крик того мальчика, который когда-то хотел быть кем-то иным – не наследником, не продолжением чужой воли. Тем, кто может просыпаться без графика и засыпать без отчета. Дышать – без плана.

– Господин, – ровный голос Эдена с переднего сиденья прорезал тишину, безэмоциональный и острый, как тревожный сигнал в пустоте. – Ваша ситуация выходит из-под контроля. Слишком много внимания. Слишком много женщин. Слишком много камер.

Рем улыбнулся, но без звука. Слишком много – это его постоянный фон.

– Отношения – это личное, – продолжил Эден. – Но когда ваш партнер – знаменитость, а каждый вечер превращается в представление, любой ваш шаг становится оружием в руках прессы. И не только прессы. Появились подозрения: кто-то тщательно собирает данные – фотографии, движения, окружение. Вы не замечали никого подозрительного?

Рем медленно повернул голову в сторону Эдена.

– Нет, –ответил он, и пауза после этого слова растянулась дольше, чем нужно было. Он лгал. Лгал так же привычно, как дышал.

Но память выстрелила – да, он вспомнил. Последнее фото. У того кафе, где воздух был пропитан пудрой ванили и каким-то необъяснимо знакомым ароматом. Где время, казалось, запуталось и замерло.

Машина остановилась на светофоре. Рядом проехала девушка на велосипеде – огненно-рыжие волосы разметались в горячем ветре. Она сняла резинку с запястья, и в этом простом, почти интимном жесте – связывании волос – скользнула что-то на грани запретного.

Ее шея – тонкая, изящная, словно стебель редкого цветка, и в то же время такая хрупкая, словно живая рана.

Она повернулась. Их взгляды встретились, и время замерло. В ее глазах не было удивления. Там была узнаваемость – словно она увидела не просто мужчину за стеклом люксовой машины, а призрак, тень, проклятье из прошлого.

Рем на мгновение забыл и о деде, и о его играх. Он понял одну вещь: он хотел уничтожить ее. Не телом – это было бы слишком просто. Он хотел стереть то, что связывало ее с той частью его жизни, которую он давно пытался похоронить, но тщетно.

Вот она снова. Мысль вспыхнула электрической дугой, вспоминая ярко и резко, как запах паленого металла.

Точно. Тогда она ударила меня. Не словами, не взглядом – табличкой, по лицу, с той неожиданной дерзостью, на которую способна лишь безумие или острое воспоминание.

Между прошлым и настоящим не было ни секунды паузы.

– Опять ты? – ее голос, сорвавшийся с губ, был как упрек самой реальности.

Не дожидаясь зеленого, она рванула с места, словно пыталась вырваться из плена времени. Огненные волосы вспыхнули, оставляя за собой едва уловимый шлейф пыли и ванили.

– Эден, за ней! – Рем выплюнул команду, ледяной тон сменился почти подростковым надрывом. В груди взрывался адреналин, горючий и неукротимый.

Эден без лишних слов вдавил педаль газа. Машина рванулась вперед, прорезая городской шум, как акула в косяк рыбы.

– Почему она такая быстрая? – прорычал Рем, следя, как рыжая тень растворяется в лабиринте улиц.

– Господин, вы ее знаете? Почему мы гоняемся за девушкой? – голос Эдена дрогнул. – Это может обернуться судом. Или прессой. Или чем похуже. Вы же не хотите…

– Молчи. Смотри. Гони, – отрезал Рем, не моргая, не дыша, словно сам стал частью погони. Его взгляд впивался в вихрь рыжих волос, как прицел.

Она свернула за угол – резкий, почти карикатурный поворот, как на сцене. И исчезла. Просто – растворилась. Город поглотил ее, распахнув асфальтовые пасти.

– Ты ее упустил? – Тишина в салоне стала натянутой, как струна перед последним аккордом. – Хочешь сказать, ты, Эден, не можешь угнаться за девчонкой на велосипеде?

– Велосипед… он двигался как-то… неестественно быстро, – выдавил Эден, сам не веря в сказанное. – Я никогда…

– Ладно. Разворачивайся.

Голос Рема стал тише, почти шепотом, но в этом шепоте не было ни растерянности, ни сомнений – только чистый, выверенный яд. Он отвернулся, оперся лбом в стекло, в надежде выдавить из него не отражение, а ответы. Ответы, которых город отказывался давать.

Кто она, черт возьми? Почему ее лицо – как незавершенный эскиз, набросок, сделанный рукой кого-то слишком хорошо знакомого с его болью? Почему каждый ее жест, каждый поворот головы оставляет болезненный след, открывая старые, давно забытые раны?

Почему злость? Такая острая, такая невозможная. Злость без логики, без причин. Жгучая. Как воспоминание, вырванное с мясом.

Он закрыл глаза. Позволил себе опустить заслон. Не чтобы убежать – он давно утратил этот рефлекс. А чтобы точнее вспомнить.

Вспышка. Детство – не теплое, не мягкое, как в фильмах, а острое и молчаливое. Он сидел – нет, прятался – в углу старой библиотеки приюта. Там, где пыль не просто оседала, а укрывала, как саван. В руках – книга. Тяжелая, на другом языке. Он стащил ее, как стащил бы зажигалку – не из вредности, а от нужды.

«Божественная комедия». Данте. Ему не было и десяти, но строки вызывали странную ясность. Он читал не просто историю, а руководство – как пройти через ад и не сгореть. Слова резали, как лезвие – чужие, старые, но почему-то свои. Он склонялся над страницей, погружаясь в текст с такой сосредоточенностью, что казалось, он растворяется в каждом слове.

И тогда раздался голос.

– Ты читаешь Данте?

Он вздрогнул. Солнце било снаружи так ярко, что он не увидел ее лица – только силуэт на фоне света. Тень. Или ангел. Он не был уверен.

– Ты уже в аду, если тебе это интересно, – продолжила она, с каким-то неприличным знанием, не по возрасту. – Но там, внизу, ведь есть и те, кто сохранил достоинство. Даже среди льда.

Он не ответил. Крепче сжал книгу в руках – словно держал щит против слов, против нее – против этой странной девочки, которая читала его чувства раньше, чем он успел их понять.

Сквозь годы он помнил только два вещи: как пахли страницы – пыль и табачная горечь – и как щемяще не хотелось, чтобы она ушла.

Она ушла. Всегда уходят. Особенно те, кто цитирует Данте с тяжестью пережитого ада, прошедшие через девятый круг лично.

– Что за чертов день, – сорвалось с губ, почти с акустикой проклятия, – день, созданный из абсурда и недоразумений, сшитый грубой нитью из тревоги и раздражения.

Я с силой швырнула рюкзак на диван – тот, вздрогнув, отскочил, словно и сам достиг предела эмоциональной выносливости. Почти как я. Хотя, пожалуй, рюкзак имел преимущество: у него, в отличие от меня, не было персонального преследователя в костюме от Valentino – воплощенной паранойи с идеальной посадкой по фигуре.

Раздражение вибрировало в висках, уплотняясь до вязкой консистенции – как смола, застывшая в нейронах, не дающая мыслить ясно. Этот человек… нет, не человек – тень, тщательно выверенная, выведенная циркулем на киноварном фоне событий. Он не просто возник – он был встроен. Органично, почти математически. Словно кто-то – не бог, но сценарист с избыточным воображением и дефицитом сострадания – решил превратить мою жизнь в полотно напряженного психологического триллера.

И вот я здесь – актриса без репетиций, героиня без мотива, на сцене, где каждый поворот головы может оказаться кульминацией.

– Как он вообще находит меня? – пробормотала я, обрушиваясь в кресло. – Ни жучка, ни трекера. Wi-Fi – стерилен. Метаданные – прочесаны до побайтового паранойного шепота. Помещение проверено трижды: спектральным анализатором, магнитным сканером и вручную – да, вручную, как в старых фильмах, где герой сам себе и агент, и детектор.

Нажатие кнопки. Щелчок – и физическая реальность уступила место более податливой: цифровой, логически укрощенной. Мир экранов, архитектурного кода и предсказуемых зависимостей. Здесь уравнения не лгут, а сигналы имеют сигнатуру. Здесь почти все можно декомпозировать, проанализировать, интерпретировать. Почти.

Потому что есть одно «но», которое не индексируется и не компилируется – он.

Экран мигнул синим и я погрузилась в цифровую ночь – в то безмолвное царство, где строки кода были куда красноречивее любого человеческого жеста. Здесь не было фальши, только логика, структура, повторяемость. В этом мире я ориентировалась вслепую – и все же видела яснее.

Человеческий фактор – злейший враг математики, проклятие любой системы. Об этом говорил еще мой любимый кейс в «Природе поведения человека» – там, где эмоции вторгаются, алгоритмы рушатся.

– Так, – выдохнула я. – Посмотрим, что ты за фрукт, мистер Х.

Наша новая цель. Обволакивающе странная.

За несколько часов – и пару литров зеленого чая – я собрала из осколков его цифрового следа полноценное досье. Он был парадоксом: повсюду и нигде. Следы то вспыхивали, то исчезали, как отпечатки на водяной глади. Один из приближенных Ворона – загадка в эполетах мифа. Легенда, зашифрованная в городских притчах и теневых форумах.

Официально – владелец клуба. Не просто заведения, а лаборатории темноты, куда допускались лишь те, кто знал, как выжить на дне света. Пространство для отбракованных искусством, для тех, кого гламур счел неформатным. Маски – везде. Словно обряд. Или предупреждение.

– Пробраться туда будет несложно, – проговорила я почти машинально, уже чертя в уме временные окна. – Главное – выждать момент. Один на один. Максимум двое. Убить не только его, но и сомнения. Одним выстрелом.

На часах уже почти шесть утра. За окном город только просыпался, а я – наоборот – чувствовала, как мой мозг начинает распадаться на сигналы. Вся ночь ушла на анализ, перепроверку, прослушивание камер и расшифровку закрытых логов. Меня не покидало ощущение, что я снова под прицелом.

Кортизол: 32 мкг/дл. Нормальный предел – 23. Все ясно: я на взводе. Я поднялась и поплелась в душ. Поток холодной воды охладил разум, как удар дефибриллятора. Мелкие капли бежали по спине, смывая остатки ночи, а вместе с ними и тревогу.

Иногда, чтобы быть живой, достаточно пяти минут под водой. А иногда – недостаточно и жизни.

Натянув на себя теплую кофту с капюшоном, в который можно спрятаться с головой, я, наконец, выбралась из квартиры. Все разложено, все по местам – как поле боя после подготовки.

– Как же хочется спать, – выдохнула я, прижавшись к стенке лифта и на миг прикрыв веки. Тело требовало отдыха, но мозг продолжал безостановочно анализировать происходящее.

Спасибо Хенри за старый велосипед – без него я бы не выбралась вчера. Ни от этого сумасшедшего, ни от собственной паники. Бей или беги, да? Я выбрала второе. Но это было не бегство – это был тщательно продуманный маневр.

Телефон завибрировал в кармане. Я ответила автоматически, не открывая глаз – рефлекс, отточенный до совершенства.

– Да? Кто?

– Айя, видел отчет, что ты прислала. Отличная работа! – голос Арона ворвался в наушник, как теплый лучик среди раннего утреннего мрака. Сон в одно мгновение рассыпался.

– Рада, что тебе подошло, – зевнула я, натянув в голосе улыбку. – В следующий раз подкину побольше фактуры. Есть кое-что интересное в архивной ветке по «Грифону».

Я почти чувствовала, как он кивает – с тем своим фирменным одобрением, которое всегда звучит, как глоток холодного тоника в жару. Надежный, как снайперский прицел. Один из немногих, кому я могла доверять без оглядки.

– Ты что, только закончила? – спросил он с оттенком беспокойства, поймав перемену в моем тоне. Он, как всегда, внимательный. Слишком внимательный.

– Тебя не обманешь, – вздохнула я. – Просто иду за кофе. Мозг требует дозаправки.

И, если уж на то пошло – душа тоже. Хотя бы глоток тишины, прежде чем все снова рухнет.

– Вчера опять столкнулась с тем психом. Не шучу. Он гнался за мной. На машине. Как в кино, только с реальным страхом, – я хмыкнула, но в груди остался холодок. – Клянусь, у него дома наверняка алтарь из моих фотографий.

Лифт вздохнул, открывая двери. Один шаг – и все действительно рухнуло.

Позади послышался кашель – глухой, скрытный, словно выстрел в спину.

Я резко обернулась.

И увидела его.

Он стоял у стены, словно тень, словно приговор. Черный костюм, поглощающий свет, и глаза – не просто смотрящие, а читающие, вскрывающие. Спокойный. Безмолвный. Как финальный аккорд или рок в итальянских туфлях.

Нет. Только не он. Не сейчас. Не снова.

– Ха, – выдохнула я, с трудом сдерживая смешок, наполненный страхом и истерикой, и сорвалась обратно, успев выскочить из лифта до того, как двери захлопнулись.

– Опять эта крыса! – зарычал он, как охотник, уверенный, что дичь не уйдет. – Ты меня знаешь?

– Я не знаю тебя! – выкрикнула я, не оборачиваясь. Сердце колотилось так, словно хотело вырваться из груди. – Зачем ты меня преследуешь?

Предчувствие с утра оказалось пророческим. Теперь оно гналось за мной по улицам в туфлях за тысячу евро.

– Хватит прикидываться дурой! – голос гремел все ближе, как приближающаяся буря.

Серьезно? Это я дура? Он гонится за девушкой по жилому кварталу, а обвиняет меня? Это что, сцена из дешевого триллера?

– Помогите! Я не знаю этого человека! – выкрикнула я, надеясь, что хотя бы один залипший в телефон прохожий услышит меня сквозь белый шум безразличия.

– Почему она так быстро бегает? – хрипел он где-то позади. Голос раздирал улицу.

Паника и ярость сражались внутри меня в равной степени. Я не мучила себя пробежками и изнурительными тренировками, чтобы теперь оказаться пойманной каким-то маньяком в костюме от кутюр?

Он встал посреди дороги, и время замерло. Дыхание рвалось из груди – резкое, прерывистое, звериное, потерявшее ориентир. Навигатор внутри сломался, и даже судьба больше не знала, куда вести его дальше.

– Секретарь Эден, найди мне одного человека, – прорычал он в трубку.

– Человека? – дрогнул Эден, даже через линию почувствовав, как нечто невидимое сдавило ему горло. – Кого вы хотите устранить на этот раз? Это снова она? Девчонка на велосипеде?

– Нравится, как у тебя быстро срабатывают нейроны. Еще немного – и начнешь предугадывать мои шаги. Может, даже спасешь себе жизнь. Хотя бы раз.

– Она опять следила за вами? – Эден сглотнул, и его голос стал выше на полтона, словно организм инстинктивно пытался отступить, даже если отступать было некуда.

– Она делает больше, – прошептал Рем. – Она запоминает. А мне, Эден, не нравятся те, кто умеет помнить.

Рем провел рукой по волосам и с силой оперся на подголовник.

– Эта девчонка врывается в мою жизнь, как дым в закрытую комнату, – тихо произнес Рем, глядя перед собой. – Не просто мелькнула – ушла. От меня. – Он ударил кулаком по панели. Спокойно, но с весом. – Скажи, Эден, кем она себя возомнила? Птицей, способной пролететь мимо когтей?

Внутри него ощущение, как тонкая проволока – затянутая, невидимая, но режущая с каждым ее шагом прочь. Она ускользала с легкостью, зная маршрут заранее. Каждый ее уход оставлял в воздухе аромат ванили и вызов в глазах.

– Я все равно ее найду, – выдохнул он спокойно, почти беззвучно. Но каждый слог был как клеймо. – Разберу ее жизнь до основания. Выясню, кто она. Зачем пришла. И почему решила, что может играть со мной в прятки.

Он замолчал на мгновение и посмотрел в окно. За стеклом дома стояли холодными и равнодушными, не подозревая о надвигающихся событиях.

– И когда поймаю, – голос стал ниже, плотнее. – Это не будет допрос. Это будет анатомия. Методичная. Без права на ошибку. Она узнает, что бывает, когда злость встречается с терпением.

Эден молчал. Он знал: есть моменты, когда слова лишнее. Когда каждое «да» или «понял» может прозвучать как вызов.

– Подними все, – произнес Рем, низко, почти без интонации. – Камеры. Трафик. Записи. Хочу видеть ее день – от первого шага до последнего взгляда.

Он задержал дыхание. Прищурился, словно пробовал на вкус догадку, что не давала покоя.

– И начни проверку по линии Гарретов. У меня… – он сделал паузу, короткую, как выдох сквозь зубы, – нехорошее предчувствие. Эта девчонка не выглядит как случайность. И уж точно не ведет себя как она.

Он знал, что игра идет на пределе. Эта девчонка – не просто фигура на доске, а ход, способный изменить всю партию. В ее глазах горел огонь, который он уже встречал раньше – слишком яркий, чтобы игнорировать, и слишком опасный, чтобы недооценивать.

«Она помнит», – повторял он себе. Это слово жгло сильнее, чем любые угрозы. В памяти кроется сила, которая может разрушить и освободить одновременно. Он должен был быть готов. Быть на шаг впереди. Иначе – конец.

Сквозь зубы он выдавил:

– С этого момента все мои ходы – только атака.

Перед тем как отправиться на лекции, я решила не терять ни минуты и распечатать пару объявлений – нужен музыкант для разработки игры. Эти листовки предстояло развесить в самых людных местах, где чаще всего собираются студенты. Подумаешь, игра – это лишь оболочка, но музыка может сделать ее живой, дышащей. Если, конечно, найдется тот, кто поймет это.

В глубине души я не слишком-то верила, что кто-то откликнется. Здесь, в этих стенах, полных амбиций и шумных имитаций гениальности, найти настоящего таланта – все равно что выловить комету в стакане. Но что делать? Надежда – единственное топливо, которое не заканчивается. Даже если ты уже давно едешь на пустом баке.

– Все еще ищешь музыканта? – прошептал он мне на ухо. Низко. Густо, как бархат в темноте.

Я не вздрогнула – давно приучила себя не реагировать на внезапности, особенно когда сердце бьется так, будто знает что-то раньше меня. Но все же сделала шаг в сторону. Почти незаметный. Просто чтобы дышать свободнее.

Хенри стоял слишком близко, и его взгляд был совсем не игривым. В нем не было ни вызова, ни флирта. Только тишина и что-то тревожное под поверхностью.

– Мое предложение все еще в силе, – произнес он уже громче, выпрямившись. – Мы можем работать вместе. Ты знаешь, что я понимаю в музыке больше, чем половина тех, кто назовет себя композитором.

Мне следовало сказать «нет». Правда. Но вместо этого я молча уставилась на него, пытаясь найти ответ между его словами.

– До окончательного решения – два дня, – сказала я, скрестив руки на груди. – Вряд ли за это время кто-то сможет меня впечатлить. Твоя музыка – единственная, что зацепила меня по-настоящему. Да и фирменное блюдо мне понравилось, – добавила я с легкой, почти неуверенной улыбкой. – Хорошо. Встретимся после лекций, обсудим все.

Хенри вспыхнул, резко вскинул кулак в воздух и с облегчением выдохнул:

– Клянусь, ты не пожалеешь. Я не подведу. Ни с музыкой, ни… вообще.

Он был почти чересчур счастлив, и это, странным образом, меня немного успокоило. Человеческая искренность – редкий зверь в моем лесу. И если кто-то готов радоваться просто возможности – это что-то да значит.

Я посмотрела на него с прищуром и, не сдержав полуулыбки, предупредила:

– Но ты учти: я буду придираться ко всему. К деталям, к тембру, к настроению в тридцать шестом такте – ко всему. Так что если хочешь работать со мной, готовься к настоящей пытке.

Хенри фыркнул и покачал головой, все еще не пряча довольной ухмылки:

– Звучит как худший тимбилдинг в истории… и как вызов. Я за.

– Нет, серьезно. Я могу быть невозможной.

– Я могу быть упрямым, – парировал он, шагая рядом. – Так что, видимо, идеальное сочетание.

Он рассмеялся, его тело расслабилось, плечи опустились, глаза заблестели. Смех вырывался естественно, наполняя пространство светом и теплом.

И в этот момент я поймала себя на странной мысли: как мало ему надо, чтобы вот так светиться. Он излучал радость, глаза блестели, губы растянулись в широкой улыбке. Каждое его движение говорило о том, что мое согласие принесло ему настоящий праздник.

А я?..

А я стояла рядом и удивлялась, насколько чуждо мне это умение – радоваться просто так.

Но расслабиться я не успела. Тонкий девичий шепот разорвал тишину.

– Смотрите, кто это? Такой красивый!

– Он что, модель какая-то? – вторая прищурилась, словно высматривала что-то в его походке.

Я резко обернулась к парадному входу. И замерла.

Опять. Он.

Мужчина, следивший за мной всю неделю. Без предупреждений, без логики. Черное пальто, ровная осанка, взгляд, от которого хотелось сжечь мосты и забыть, как дышать.

Сердце глухо ударило в грудь. Один шаг назад – и я уже за спиной Хенри. Не пряталась. Просто… искала прикрытие. Или точку опоры. Осторожно выглянула из-за его плеча – будто от этого расстояния зависела реальность.

Он стоял у лестницы, погруженный в телефон, пальцы быстро скользили по экрану, глаза неотрывно следили за каждым сообщением. К нему подошел мужчина с маленьким чемоданчиком, и они двинулись к корпусу программистов – шаги мягкие, выверенные. Каждое движение его тела исходило из одного лишь намерения – контролировать ситуацию, оставаться вне досягаемости, быть на шаг впереди.

Внутреннее чутье выталкивало меня вперед – к нему – словно последняя ниточка, способная связать все мои разрозненные мысли в единую картину. Сердце вырывало ритм из груди, ускоряя пульс до предела. Он здесь, внутри моего мира, в моем университете – место, где я думала, что опасность не сможет меня найти.

Я уже мысленно держала в руке холодный металл пистолета. В голове пробегала четкая последовательность: допрос, ответы, выбор. Убить? Да, но сдержанно, без лишних движений и эмоций – словно чистая операция, а не вспышка безумия.

План был прост до дерзости: наблюдать, изучать, найти уязвимость. А когда придет момент – действовать. Точно, бесшумно. Без шанса на ошибку.

– Говорят, сегодня придет кто-то серьезный. Ищет программиста с выпускного курса. Типа… нанимает лично.

Его друг не удержался от восхищенного выдоха:

– Представляешь, сколько они там платят! Это же не стажировка в кафе.

Слова пробежали по нервам искрой. В голове вспыхнули маркеры, словно оперативная система фиксировала совпадения.

– Деньги? – я наклонилась к ним, голос едва слышный, но острый, как лезвие. – То есть он – владелец компании?

Хенри вскинул голову. Его взгляд задержался на фигуре у входа, напряженный, почти настороженный. Он шагнул чуть ближе ко мне, загородив часть обзора.

– Ты его знаешь? – спросил он вполголоса, не отрываясь от мужчины. – Он выглядит… серьезно. Слишком. Как человек, который привык приказывать. Или, знаешь, как… кто-то, кому не стоит перечить.

Я задержала взгляд на нем, стараясь уловить то, что ускользает от всех остальных. Выправка – безупречная, шаг – уверенный, но за этим фасадом чувствовалась странная тишина. Не спокойствие, нет. Скорее, отстраненность. Он стоял в дверях с уверенным видом – не гость, а человек, который вернулся домой, точно знающий, что ему здесь нужно.

Перед глазами промелькнули знакомые лица из прошлого – те, кто всегда был рядом с отцом. Люди опасные, опытные, с тяжелым взглядом и репутацией, способной остановить разговор в комнате. Но рядом со мной они сбавляли темп. Снимали напряжение, как плащ у порога. Удивительно, но именно они, способные на многое, умели быть тише, когда называли меня «младшей госпожой». В их суровом мире это звучало как защита. Как обещание.

– Нет, – выдохнула я. – Лично с ним не знакома. Но он не производит впечатление случайного гостя.

Хенри нахмурился. Его взгляд метнулся к мужчине, словно он тоже искал что-то – подтверждение или опровержение.

– Ну, выглядит так, будто его история куда темнее, чем кажется на первый взгляд.

Я кивнула, ощущая внутри нарастающее напряжение.

Да, и я собираюсь узнать, что именно скрывается за этим фасадом.

– Значит, после лекций? – уточнил Хенри, уже переключившись с таинственного незнакомца на наш разговор. Он говорил спокойно, но в голосе читалось нетерпеливое ожидание. – Зайдем к тете в кафе. Там тише, и никто не станет подслушивать. Работать будет проще.

Я ненадолго замерла, обдумывая. Вопрос был не в месте, а в тональности самой встречи. Пространство действительно способно менять настрой – между стерильными стенами аудитории мысли рассеиваются, а в знакомом теплом уголке могут, напротив, сойтись в точку. Слишком много раз я убеждалась в этом на практике, чтобы игнорировать.

– Отличная мысль, – сказала я, слегка наклонив голову. – Давно доказано: визуальный комфорт и ощущение безопасности увеличивают продуктивность мозга почти на треть. Это не просто приятный бонус – это инвестиция в результат.

Хенри улыбнулся, видно было, что ему нравится, когда я «включаюсь» в такие темы.

– Тогда по рукам, – проговорил он. – После лекций, здесь. За пару часов все продумаем и разделим задачи.

Я кивнула, но, прежде чем он снова опустил глаза в экран, добавила:

– Согласна. – Я отступив в тень колонны, где было тише. – И еще один момент. Когда в команде встречаются музыканты и программисты, главное не только четко ставить задачи, а выстраивать эмоциональную связность. Это как импровизация в джазе – каждый играет свою партию, но слышит других и не перебивает.

Хенри кивнул, делая пометки в телефоне.

– Понял, подготовлю все, чтобы нам было максимально комфортно. А пока держи руку на пульсе, – он последний раз бросил взгляд на мужчину у входа.

Я чуть улыбнулась, ощущая азарт и ответственность. Это было не просто сотрудничество, это – игра с большими ставками.

– Позвольте представить нашего гостя, – голос преподавателя прозвучал словно предупреждение о шторме, невольно провоцируя в воздухе легкую тревогу. – Он пришел, чтобы испытать вас не просто на знания, а на готовность к миру, где каждый бит информации – это битва, а каждый код – оружие. Многие из вас знают, что среди хакеров есть те, кто действует во имя справедливости, словно цифровые рыцари в блестящих доспехах нулей и единиц.

Сплошная цепь фрустраций вокруг.

Как будто мир решил устроить не просто матч, а многосерийную антиутопию в жанре греческой трагедии. «Героиня против Вселенной». Без хора, но с постоянными ударами по ребрам. И угадайте, кто играет без щита, без антрактов, без права переписать сценарий.

Каждое утро – как второй акт «Беккета»: ничего не происходит, но ты все равно чувствуешь, что рушишься. Не от событий, а от их отсутствия. План, надежда, хоть малейшая иллюзия устойчивости – все сыплется, как пыльца с крыльев мольберта, оставленного под дождем.

Это не великие катастрофы. Это точечные удары, откалиброванные по амплитуде фрустрации. Мелкие, липкие, как неуместный комментарий в самый уязвимый момент. Поначалу – ничего. А потом, спустя часы или дни, ты вдруг осознаешь: внутри стало тише. Но не в хорошем смысле. В мертвом.

Иногда мне кажется, что жизнь следует эстетике Фрэнсиса Бэкона: не разрушать, а размывать. Не прямо, а исподволь. Яростью. Раздражением. Хронической усталостью.

Лица людей стираются в мазки. Близость превращается в композиционный шум. Связи обрываются не резко, а как изношенные нити, расползаясь под пальцами.

Это не смерть. Это эрозия.

Серия почти хирургических надрезов. Чтобы боль не становилась криком, только глухим эхом где-то под кожей, чтобы никто не заметил.

Парадокс в том, что за стойкость платишь полной изоляцией. Стоит не согнуться – и ты уже не человек, а функция. Не плачешь, значит, не чувствуешь. А не чувствуешь? Значит, можно продолжать. Еще. И еще.

В класс вошел невысокий мужчина. Светло-каштановые волосы были безукоризненно уложены, костюм сидел без единой складки. Он двигался с точной, отточенной грацией человека, привыкшего держать под контролем не только ситуацию, но и взгляд окружающих. Его появление не сопровождалось ни звуками, ни резкими движениями – лишь внезапным ощущением, что воздух в помещении стал плотнее.

Глаза скользнули по аудитории, проникая в лица, словно отсеивая лишнее. Не просто смотрел, оценивал. То, как он держался, внушало больше, чем громкие титулы. Это был человек, к которому не подойдешь без причины. Чужие вопросы и эмоции отскакивали от него, как капли дождя от стекла.

Он излучал сдержанную силу, но в ней не было угрозы – скорее, строгость и требовательность к миру, в котором все должно было быть на своих местах.

– Добрый день, – начал он. – Меня зовут Эден Ченг. Я вице-президент компании «Хаб Интертеймент». Наш дом – кузница талантов, где рождаются звезды, но сегодня я здесь с другой целью. Мы проводим тест – своеобразный фильтр, отбор, который позволит некоторым из вас получить досрочный допуск к интервью в нашу компанию. Если вы, конечно, готовы принять вызов.

Он хлопнул в ладоши, и этот звук, как удар молота по наковальне, встряхнул сонных студентов.

– Возможно, вы слышали о громком падении конгломерата S, – продолжил Эден, выдержав паузу. – Финансовая империя рассыпалась не из-за внешних обстоятельств, а по воле одного человека. Его вмешательство было точным, выверенным до байта. Это была не просто кибератака, а тщательно спланированная демонстрация силы. Прецедент, который поставил под сомнение устойчивость самой системы.

Я вдохнула глубже, позволяя памяти пробежать по тем фрагментам истории, что давно стали почти мифом в узком кругу посвященных. Тогда, услышав о том деле впервые, я восприняла его как нечто из разряда недостижимого – подвиг, достойный не людей, а легенд. Но теперь, оглядываясь, понимаю: это был не конец, не вершина. Это был исходный импульс. Искорка, из которой медленно, но упрямо загоралась моя собственная сила. Я еще не умела управлять этим пламенем, но впервые не боялась обжечься.

– Благодаря этому человеку, – его голос приобрел оттенок уважения, – мы полностью пересмотрели наши стандарты безопасности. Теперь мы ищем тех, кто способен впитывать знания с невероятной скоростью и внедрять их, словно держа в руках ключ к цифровой эволюции.

Он указал на ряды компьютеров, стоявших вдоль стен.

– Вам предстоит развернуть сеть связи на территории университета, создать ее резервную копию, затем полностью вывести из строя и восстановить заново. Главное – обеспечить ее стабильность, безопасность и готовность к любым неожиданностям. Временной лимит строг: четыре часа – оптимум, шесть часов – предел, за который не простят.

В голове вспыхнуло понимание: эта проверка – не просто тест. Это ритуал посвящения в мир, где интеллект – оружие, а каждое действие – игра с огнем. Это был вызов, который я была готова принять с холодной решимостью и пульсирующим азартом.

В аудитории поползли волны недовольного шепота. Парни на задних рядах обменивались взглядами, полными сомнений и раздражения.

– Они всерьез считают, что кто-то из нас справится? – пробурчал один, не скрывая сомнения. – Мы даже не сталкивались с чем-то подобным.

– Может, они просто ошиблись дверью и хотели попасть в другую аудиторию? – поддакнул другой с явным скепсисом.

Я чуть приподняла уголок губ в едва заметной усмешке. Скептицизм здесь висел в воздухе, словно густая дымка, пропитывая все вокруг.

– Если вы действительно не уверены в своих силах, – голос Эдена прозвучал холодно и безапелляционно, – можете покинуть помещение.

Он без лишних слов указал на дверь.

Несколько ребят обменялись взглядами, колеблясь на грани решения, но никто не осмелился подняться – внутри каждого горело желание проверить собственные силы. Говорят, любопытство – главный двигатель прогресса. Здесь, в этой комнате, оно было почти ощутимо на кончиках пальцев.

– Время пошло, – произнес Эден. По всей аудитории зазвучал ритм стука клавиш – почти как симфония из бесконечных битов и байтов.

Мои пальцы ожили, погружаясь в знакомую хореографию кода. Для меня это было не испытанием, скорее, танцем на тонком льду, который я давно изучила. Взлом чужих систем давно стал частью моей реальности – иногда дистанционно, иногда лицом к лицу с защитой, которую приходилось обходить. Сейчас же условия были беспрецедентно просты: сеть уже была настроена на нашу волну, словно сама подстраивалась под ход моих мыслей.

Я сидела за компьютером, чувствуя, как напряжение нарастает с каждой секундой – словно заряд электричества в воздухе перед грозой. Это был не просто тест. Это была борьба за порядок в хаосе, то, что Клод Шеннон называл «теоремой о шуме». В цифровом мире, как и в жизни, шум и помехи стремятся разрушить все, что мы создаем. Моя задача – найти устойчивый код, способный противостоять этому давлению, не сдаться и сохранить информацию в целости.

Эден говорил о коммуникационной сети, и я уже мысленно выстраивала ее архитектуру. Как нейронная сеть в мозгу, система должна была сочетать гибкость с непробиваемой защитой. В памяти всплывала статья из «Журнала Криптографии» – о многоуровневых протоколах шифрования, которые создают лавинообразное распространение ошибки, превращая взлом в безнадежную затею.

Средние время четыре часа – не просто цифра, а мерило пределов человеческих возможностей и технических ресурсов. Эффективность, скорость реакции, устойчивость к стрессу – все должно работать в безупречном тандеме, чтобы выдержать испытание. Здесь раскрывается истинная мощь ума и мастерство, выходящие далеко за рамки сухой теории.

Я была готова не просто к игре – к настоящему сражению, где каждый байт превращался в солдата, а каждый пакет данных – в продуманный тактический маневр. Здесь не выживал сильнейший, а побеждал тот, кто умел сохранять баланс между нападением и обороной, между дерзостью и холодным расчетом.

Первый шаг – архитектура сети. Нужно тщательно спроектировать инфраструктуру с учетом масштабов университета и количества пользователей. Выбираю сегментацию сети: выделю отдельные VLAN для административного персонала, студентов и гостевого доступа – чтобы ограничить распространение возможных атак.

Далее – настройка основных компонентов: коммутаторы с поддержкой QoS для приоритизации трафика, маршрутизаторы с продвинутыми функциями firewall и IPS. Важный момент – правильно организовать маршрутизацию, избегая петель и обеспечивая отказоустойчивость.

Следующий этап – создание резервной копии конфигураций всех сетевых устройств. Это даст возможность быстро вернуть систему в рабочее состояние после имитации сбоя. Запишу состояния и «конфиги» на защищенный сервер с шифрованием, чтобы исключить компрометацию.

Для теста выведу сеть из строя – имитируя полное отключение и сбои оборудования. При этом проверю, как сработают протоколы восстановления: Spanning Tree для устранения петель, VRRP для автоматического переключения маршрутизаторов и резервное питание.

Затем запущу процесс восстановления по резервным копиям, внимательно отслеживая каждый этап: загрузка конфигураций, восстановление маршрутов, тестирование соединений между VLAN и доступ к внешним ресурсам.

Особое внимание уделю безопасности: настрою многоуровневую аутентификацию, внедрю сегментацию на уровне приложений и SSL/TLS шифрование каналов связи. Использую систему мониторинга для отслеживания подозрительной активности и быстрого реагирования.

Кроме того, внедрю политики обновления ПО и патчей, чтобы закрыть уязвимости. Проверю, что все сервисы устойчивы к DDoS-атакам и умеют корректно восстанавливаться после нагрузок.

Я откинула руки от клавиатуры и, не спеша, встала, направляясь к Эдену. Его взгляд блестел – в нем читалась смесь удивления и неподдельного интереса.

– Господин Эден, задание выполнено, – сказала я спокойно, позволяя голубым глазам выдержать его проницательный взгляд.

В его улыбке мелькнуло легкое одобрение.

– Не обязательно отчитываться о каждом шаге.

– Я закончила, – твердо сказала я, не оставляя места для сомнений.

Он взглянул на часы.

– Прошло полчаса.

– Двадцать четыре минуты, сэр, – поправила я с иронией.

– Что? – нахмурился он.

Мы подошли к моему рабочему месту, и он ввел пару команд. Экран вспыхнул зеленым – сигнал успешного завершения. Эден приподнял бровь, приглашая к объяснениям.

– Первоначальный порядок команд не был оптимален, – спокойно ответила я. – Я перестроила последовательность, чтобы ускорить процесс. Кроме того, параллельно с развертыванием сети создала ее резервную копию – на случай непредвиденных сбоев. Такой подход гарантирует стабильность и позволяет быстро восстановить систему, если понадобится.

– Все на экраны! – громко скомандовал Эден, не дожидаясь одобрения. Его голос прорезал пространство, словно бескомпромиссный приказ в игре, где каждый ход решает судьбу.

Он вернулся на свое место, оставив меня в центре комнаты, одну, окруженную тревожным шепотом и напряженным ожиданием.

– Что дальше? – спросила я.

– Делайте, что считаете нужным, – бросил он через плечо, словно обрывая все нити, что связывали меня с этой системой.

И тогда осознание прорезало меня: у меня есть выбор. Не фиктивный, не спрятанный мелким шрифтом, а настоящий – встать и уйти.

Я медленно распрямилась, ощущая, как каждое напряженное волокно в теле отзывается легкой болью – мышцы наконец осознали, что теперь все меняется.

– Ыгх… – выдохнула я с ленивой неторопливостью, потягиваясь так, будто стряхивала с себя чары напряжения. К позвоночнику возвращалась гибкость, к мыслям – легкость. – Интересно, сколько же там платят в этой конторе, если люди ломятся, как будто на раздачу бесплатного смысла жизни?

Кажется, они и впрямь ошиблись дверью. Или эпохой. Сюда попадают случайно – и, бывает, остаются навсегда. Но, пожалуй, мне эта случайность пошла на пользу. Как тренировочная миссия из игры, которую ты думала, что давно прошла… а нет.

Я взглянула на часы и почувствовала, как в животе предательски заурчало.

– Может, заглянуть в кафетерий, пока туда не прорвались голодные орды студентов, жаждущие кофеина и углеводов? – пробормотала я себе под нос, направляясь к выходу. – Все-таки, даже мыслящие единицы требуют калорий.

Я только свернула за угол и внезапно столкнулась с непроницаемой стеной из стали. Воздух вырвался из легких, а перед глазами мгновенно всплыло холодное, безжалостное лицо, возникшее из тени ночи.

– Простите, – начала я, но слова застряли в горле: его взгляд, острый и пронизывающий, остановил меня.

Его губы скривились в улыбке, от которой по спине пробежал ледяной холод. Это не случайность. Это был перехват.

– Что за?.. – выдох сорвался в воздухе, когда я сделала шаг назад, но его стальная рука мгновенно схватила мой локоть. Холодный страх опутал меня, сковывая каждую клетку, словно липкая сеть, из которой не было выхода.

– Попалась, – произнес он с нарочитым равнодушием.

Я коротко хмыкнула, почти с жалостью.

– Кто ж тебя учил хватать кошку за шкуру, не проверив, есть ли у нее когти?

Резким движением я перехватила его запястье обеими руками, сделала шаг в сторону, и одновременно нырнула под собственной рукой, закручивая его кисть на излом. Тело развернулось, как по учебнику: бедро легло за его колено, и в следующий миг он пошатнулся, теряя опору. Я уже вывернулась из захвата, оказавшись у него за спиной. Все заняло не больше секунды – движение, отточенное до автоматизма, как дыхание.

Я оттолкнулась от пола, как пуля из ствола и уже бежала, скользя по коридору, пока за спиной не захлопнулась тишина, полная оскорбленного удивления.

– Стой! – прозвучал приказ за спиной, как выстрел в ночи.

– Сам стой. В аду, – отвечаю не голосом – клинком, бросая слова, как наживку, чтобы он почувствовал: я не цель, я вызов.

Прыжок к лестнице – без оглядки. Каждый шаг – не бегство, а расчет, упрямый подъем туда, где меньше людей, меньше правил, меньше свидетелей. Только ветер. Только я. Только игра без судей.

– Сколько еще она будет убегать? – голос приблизился, превратившись в низкий скрежет – зверь, измотанный охотой и готовый нанести смертельный удар. – Крыша? Отлично. Там ее легче загнать. И добить.

Я добралась до крыши, сердце било не в груди – в горле, в висках, в кончиках пальцев. Ветер встретил, как соучастник – холодный, насмешливый, с привкусом металла. Я юркнула за вентиляционный блок, прижалась к стене. Мышцы натянуты, как струны, дыхание резкое, но под контролем. Я ждала. Как охотник. Или как добыча, которая умеет кусаться.

Тишина сгущалась, и вдруг – не звук, не шаг, а вес. Ладонь. Теплая. Живая. Скользнувшая мне на плечо с той опасной ласковостью, с которой хищник гладит добычу перед тем, как вонзить клыки.

– Поймал, – прошипел он у самого уха. Его голос – как шелк, натянутый на сталь. Слишком мягкий, чтобы быть добрым. Слишком близкий, чтобы оставить выбор.

Я рванулась – чисто рефлекторно, но поздно. Его рука уже обвила мое запястье, точно, крепко. А потом – не толчок, не удар, а движение: плавное, контролирующее. Он не уронил меня, он уложил. Почти бережно. Как будто каждая секунда была заранее просчитана. Как будто все это – танец, и шаги знает только он.

Моя спина коснулась бетона – холодного, как оправдание, но рука, обвившая талию, была горячей. Не агрессивной, контролирующей. Не властной, окончательной. Без возможности исчезнуть.

Я застыла. Не потому что испугалась. Потому что каждая клетка в теле встала по стойке смирно. Сердце стучало быстро и ровно, отдаваясь в запястье, горле – словно ритм подчинялся его пальцам.

Воздух между нами сделался густым. Плотным. Насытился – его запахом, его теплом, его намерением. Пряный, обволакивающий, как кардамон в вине, но с горечью чего-то недобро предвещающего. Что-то между соблазном и угрозой.

Крыша исчезла. Осталась сцена. Только он и я, вычеркнутые из мира и времени. Он – как надвигающаяся гроза в шелковой перчатке. Я – застывшая на лезвии выбора, где шаг влево и шаг вправо одинаково горят под кожей.

И внутри напряжение. Глухое, сдержанное, готовое сорваться. Не страх. Не желание. Что-то без имени. То, что живет между поцелуем и выстрелом.

Я чувствовала, как тело перестает быть моим. Как каждая клетка замирает и настраивается, ловит неслышимую вибрацию, исходящую от него. Это не было ни страхом, ни желанием – это было чем-то древним, почти звериным. Первобытным зовом, что просыпается в минуты, когда инстинкты говорят громче слов.

Мы были слишком близко. И вся сцена – не просто встреча. Это была прелюдия. Танец на грани. Шаг влево – провал. Шаг вправо – спасение. А может, наоборот. Здесь не было хореографии. Только напряжение, где каждый жест – либо начало, либо конец.

Я не могла отвести взгляд от его лица. Свет, падавший на скулу, не освещал – вырезал. Черты были точны, резки, словно их высекли из стали. А глаза… черные, как ночь без намека на рассвет. Но в них – пламя. Не пылающее, нет. Тлеющее. Скрытое глубоко, как жар, который не видно, но от которого горит все вокруг.

Он смотрел на меня не так, как смотрят на человека. Он смотрел – как будто уже знал. Все мои вопросы, страхи, желания. Даже те, которых я еще не успела сформулировать. Его взгляд – не посягал. Он просто держал. Без права сбежать. Без шанса солгать.

Скулы – резкие, почти болезненно правильные, выточены терпеливой рукой мастера, который не просто лепил красоту, а вырезал из камня предупреждение. Его лицо несло в себе вызов. Оно было слишком совершенным, чтобы быть просто красивым. Это было произведение искусства, где тень и свет играли в опасную игру. Лицо, которое могло принадлежать ангелу мщения или упавшему богу.

Я знала, что должна вырваться. Сделать вдох. Отступить, пока еще могу. Но его присутствие было, как гравитация – тяжелое, плотное, неотвратимое. Он не держал меня больше, и все равно я не могла сдвинуться.

Мысли о побеге рвались наружу, но сталкивались с чем-то другим – с невозможным, пугающим любопытством. С тем напряжением, что пронзает, как искра между двумя полюсами. Сердце стучало оглушительно, желая не просто вырваться, а быть замеченным. Быть услышанным.

– Ты, оказывается, умеешь заставить мужчину побегать, – произнес он, и в голосе звенело нечто большее, чем раздражение. Он пытался звучать хищно, но дыхание еще сбивалось, и злость в нем мешалась с другим – с интересом, с непрошеным восторгом. – Мы ведь с тобой уже играли в эту игру, не так ли?

Он все еще нависал надо мной, ладонь удерживала запястье, дыхание касалось скулы.

– Я и так зол, – прошептал он. – Не стоило заставлять меня бегать, как проклятого.

Пальцы коснулись моего подбородка. Не грубо – с хищной вежливостью, за которой скрывается воля.

– Дай взглянуть на твое личико. Интересно, стоит ли оно всей этой охоты. Или ты просто привыкла к тому, что за тобой бегут.

Я вздрогнула – не от боли, а от чего-то гораздо тоньше. От растерянности, что накрывает, когда мир вдруг меняет свои полюса. Пряди волос упали на лицо, и он медленно убрал их за ухо – жест почти интимный, почти невинный.

Расстояние между нами растворилось, остался лишь воздух – тяжелый, непроницаемый, которым невозможно дышать. Запретное коснулось необходимого, и я стояла на грани – убежать или остаться.

Он затаил дыхание на мгновение, и я ощутила, как меняется ритм. Его ладонь, до этого уверенная и властная, стала осторожной, будто прикасалась не к коже, а к трещине в стекле – к хрупкой грани, где один неверный шаг может разрушить все.

– Господин, – выдохнула я, сложив руки в пародию на молитву. – Клянусь, у меня правда нет денег. Пожалуйста, не убивайте, я больше не буду убегать! Вы же понимаете, я мертвая никому не выгодна. А живая – ну, тоже спорный вариант, но хотя бы стараюсь.

Слова вырывались быстро, будто могла отговорить судьбу пустой болтовней:

– Если я испачкала ваш костюм – простите, не специально. Он и правда классный. Химчистка – дело святое. Я сейчас работу ищу, как только найду – все возмещу, с процентами. Я еще студентка, мне за квартиру платить, и вообще – в кошельке десять долларов и чек из прачечной. Хотите, могу отдать. Вот, понимаете, – продолжала я, не давая ему вставить слово, – у меня вообще-то план на жизнь, и он не включает ранние похороны. Учусь, стараюсь, пытаюсь что-то сделать с этим хаосом вокруг. И вообще, кто в наше время без долгов? Я просто не хочу, чтобы все закончилось так глупо. Вот честно, если хотите, могу приготовить вам кофе, рассказать пару историй, что-нибудь смешное, чтобы отвлечься. Ну, пожалуйста, дайте мне шанс, я не такая, как кажется. Только не делайте глупостей.

Я подняла глаза, делая вид, что страх вот-вот прорвется наружу. Взгляд был дрожащим и растерянным, словно я на грани слома. Но внутри меня играл другой ритм – дерзкий, холодный и расчетливый. Этот спектакль страха – мой щит и оружие одновременно. Я знала, что он не просто охотник, что за этой жестокостью скрывается нечто сложнее, и я намеренно вплетала в нашу игру тени неуверенности, чтобы запутать его и взять верх. Потому что в этом танце выживает тот, кто умеет притворяться слабым сильнее всех.

Он моргнул, пытаясь сложить разбросанные осколки моих слов в цельную картину, но безуспешно.

– Какой костюм? – его рука взмыла в воздух, разрывая мою потоковую исповедь на куски. – Стоп. Стоп. Стоп. Ты правда обычная студентка?

Я запнулась, страх и непонятное притяжение сплетались в комок, сжимая грудь. Он внушал страх сильнее любого из тех, кто когда-то ходил под крылом моего отца.

– А я кто? – спросил он, отпуская мое лицо. Его голос неожиданно потеплел, сбросив стальной налет.

– Бандит? Нет. Коллектор? – слова срывались с губ, переходя на «ты» без спроса, словно власть над мной снималась вместе с последними остатками формальностей.

Он вскинул бровь, сделав вид, что не расслышал. Или расслышал, но не поверил.

– Бандит? – переспросил он, слово царапнуло по нервам. В голосе прорезалось раздражение, сухое, как щелчок хлыста. – Это ты сейчас серьезно?

Я невольно отползла назад, но не замолчала – язык жил отдельно от здравого смысла.

– Ну, а кто еще мог выйти из тени, схватить за локоть и смотреть с таким намерением вскрыть сознание и вытащить все, что скрыто? Не профессор философии же…

Он прищурился. Не так, чтобы угрожающе – скорее, изучающе. Как смотрят на сломанную игрушку, которая вдруг сама заговорила.

– У тебя талант, – медленно произнес он. – Забалтывать страх до абсурда.

– Выжил – уже неплохо, – пробормотала я. – А дальше – по ситуации.

Он хмыкнул – коротко, без веселья, не зная: смеяться ему или тревожиться. Его взгляд вновь впился в меня, но теперь не как в жертву – скорее, как в нечто непредсказуемое.

– Удивительное у тебя зрение на мир, – произнес он, медленно, словно пробуя фразу на вкус. – Не боишься смерти… наоборот, ты пугаешь ее. Каждый раз шепчешь ей на ухо: «Не смей ко мне прикасаться».

Я моргнула, с трудом удержав дрожь – не от страха, скорее от того, как точно он попал в суть. Словно вытащил фразу, которую я никогда не осмеливалась сказать вслух.

– Ну, у меня нет на нее времени, – пробормотала я. – Если она придет – пусть сама оформит заявку и подождет в очереди. С остальными.

Его губы дернулись. Не в улыбке – в чем-то более опасном.

– И все же ты дрожала, – заметил он. – Тело всегда выдает правду.

– О да, конечно, – протянула я с сухим сарказмом, – это не страх. Это просто реакция на то, что на меня обрушилась тонна мышц и холодного металла. Хоть ты и не похож на гантелю, эффект примерно тот же.

Он прищурился, но в глазах мелькнул отблеск чего-то, похожего на интерес.

– Значит, я – гантеля? Это новый уровень комплиментов.

– Не комплимент, – уточнила я, скрестив руки на груди. – Это диагноз. В следующий раз предупреждай, когда собираешься падать на людей с неба. Или из стен. Или откуда ты вообще взялся?

Он склонился ближе, и воздух снова сгустился между нами.

– А если я скажу, что наблюдал за тобой давно?

– Тогда я официально подам жалобу в Ассоциацию сталкеров, – выдохнула я, – и прицеплю к ней квитанцию из прачечной.

Он молча смотрел на меня несколько долгих секунд, пытаясь раскусить странную смесь иронии, страха и наглости, которой я дышала. В его взгляде все еще было напряжение, но голос стал ровнее, почти выдохом:

– То есть… я появлялся в местах, где ты живешь, работаешь и учишься – и все это на недоразумение?

– Именно, – кивнула я, слишком усталая, чтобы выдумывать новые оправдания. Моя версия звучала как сюжет из странной артхаусной пьесы, но была единственной, в которую я все еще могла поверить.

Он чуть наклонил голову, и на губах мелькнула усмешка – скептичная, с холодком:

– Перепутать – ладно. Но бандит? – В голосе сквозила смесь обиды и изумления. – Ты вообще понимаешь, насколько абсурдно было то, что мы сталкивались постоянно?

Я задержала дыхание, потом осторожно, словно пробуя лед на прочность:

– Тогда… чем ты занимаешься?

Он выдержал паузу. Его взгляд стал жестче.

– Я? Офисный работник, – ответ прозвучал резко. – Разве не видно?

Нет, не видно.

Ни капли.

«Офисный работник» – слишком ровное определение для человека, чье присутствие ощущается, как легкое давление в груди. У таких, как он, не бывает простых профессий. Они не вписываются в корпоративные шаблоны, не задерживаются возле кулеров, обсуждая погоду или курс акций. Они не носят костюмы ради дресс-кода – они превращают их в броню.

Каждое его движение – экономия ресурса. Пауза между словами – расчет. Взгляд – сканирование.

Нет, он не из тех, кто просиживает восемь часов за таблицами. Он тот, кто заставляет таблицы бояться ошибаться.

Он заметил мою паузу. Перехватил взгляд.

– Ну? – голос прозвучал спокойно, но с нажимом. – Что в тебе говорит, что я не просто офисный клерк?

– Хорошо, – сказала я, выдохнув. – Давай по порядку. Во-первых, ты сидишь так, будто даже скамейка для тебя – временный тактический пункт. Не расслабляешься. Центр тяжести выровнен. Спина прямая, руки в балансе. Люди в офисе так не сидят – они разваливаются, их ломает день. Ты же ждешь, что сейчас кто-то вынырнет из темноты. А это, прости, уже не «продакт-менеджер».

Во-вторых, твой пиджак. Да, формально – деловой. Но он не мнется. На плечах держится слишком хорошо. Я видела такие только у людей, которые привыкли двигаться резко, но хотят остаться незаметными. Подкладка усиленная. Швы – армированы. Это не для офиса. Это чтобы можно было падать, скользить, бежать. Или, скажем, драться.

Я видела, как он чуть поднял бровь. Не перебивал.

– В-третьих… туфли. – Я кивнула вниз, едва заметно. – С виду – идеальная классика. Матовая кожа, гладкий силуэт, блеск ровный, как на витрине. Но подошва – не обычная. Слишком гибкая, амортизирующая, как у кастомной пары для скрытого сопровождения. А носок чуть усилен – это видно по тому, как ты шагал: тяжесть смещена вперед, а не на пятку, как у офисных. Такие делают под заказ, с учетом задач, где внезапный маневр – не метафора.

Я вскинула бровь.

– Эти туфли не для совещаний. В них можно уверенно бежать… или догонять.

Он чуть наклонился вперед. Глаза стали внимательнее.

– И последнее. То, как ты молчишь. Офисные работники заполняют тишину, чтобы не было неловко. Ты же пользуешься ею. Для тебя молчание – это инструмент. И в нем ты опаснее, чем многие в крике.

Я замолчала.

Воздух между нами чуть остыл.

Он смотрел на меня с такой смесью удивления и настороженности – словно я случайно открыла запретный ящик.

– Вот, – выдохнула я, склонив голову. – Ты спросил. Я ответила.

– И… что ты теперь думаешь? – Он слегка наклонился вперед, голос понизился, стал глубже, заполняя собой каждый миллиметр между нами.

– Думаю, – я хмыкнула, – если ты и работаешь в офисе, то там людей не увольняют. Их… устраняют.

Он медленно покрутил в пальцах мой студенческий.

– Смышленая ты, – проговорил он, не отрывая взгляда от карты. – Особенно для своих двадцати двух.

– Ты прочитал это с таким выражением, что я почти ждала, как ты сейчас откроешь мою зачетку и выведешь там «пять», – фыркнула я. – Или отчислишь за дерзость. И раз уж ты такой знаток чужих анкет, – я прищурилась. – А сколько лет тебе, уважаемый «офисный работник»?

Он слегка прищурился, явно не ожидая такого вопроса. Но, к моему удивлению, ответил:

– Двадцать шесть.

– А-а-а, – выдохнула я, прикрыв рот ладонью.

Ну все… мои нейроны официально капитулировали. Похоже, рядом с ним IQ испаряется через кожу.

– Это не очень вежливо, – холодно произнес он, накрывая меня взглядом, от которого хотелось немедленно стать меньше.

– Я просто подумала… тебе максимум двадцать, – сделала я попытку к отступлению, но даже сама услышала, как неубедительно это звучит.

Он выдохнул сквозь нос, уголки его губ чуть дрогнули.

– Хорошо, – наконец сказал он, отступая в себя, как человек, принявший очередной странный поворот судьбы. – Значит, все выяснили. Теперь можем идти каждый своей дорогой.

– Да! – искренне улыбнулась я, глядя на него снизу вверх.

Интересно, если бы Иан вырос, повторил бы он путь этого мужчины или выбрал иной?

В этот момент меня пронзило ясное ощущение: судьбы сплетаются не случайно, и прошлое, хоть и невидимое, все еще диктует контуры настоящего, подменяя подлинное – удобной иллюзией.

Он не отводил взгляда. Смотрел пристально, замечая каждый жест, каждую мелочь в моих движениях. Пальцы едва заметно шевельнулись, подбородок чуть опустился – будто он выискивал смысл там, где другие не увидели бы ничего.

– Ты правда считаешь, что стоит так легко относиться к встречам с незнакомцами? Особенно с такими, как я.

Я улыбнулась – неторопливо, с искрой дерзости. Словно цитируя собственные размышления, произнесла:

– Есть один занятный феномен – парадокс близости. Люди склонны терять бдительность там, где ощущают уют. Пока ничего не нарушает привычный ритм, мы глядим сквозь угрозы, словно их нет. Так что, возможно, именно твоя внезапность и спутала мне карты.

Он отстранился, давая себе секунду на переоценку. Пальцы скользнули по краю манжета, потом задержались. Взгляд не дрогнул, но в нем появилось движение – как смена глубины в воде. Не отвлекаясь ни на что постороннее, он спросил:

– А если бы я сказал, что моя роль – следить за теми, кто слишком много знает, слишком быстро учится?

Сердце дернулось, пропустив шаг, но голос остался ровным:

– Тогда, похоже, у меня припасено несколько сюрпризов для таких наблюдателей. Ты ведь понимаешь: даже самые изощренные системы таят слабые места – неочевидные, вшитые глубже, чем можно просчитать. И даже идеальные алгоритмы в конце концов сталкиваются с тем, что выходит за пределы формул.

Он приблизился – не рывком, а с той осторожной уверенностью, с какой подходят к огню, еще не решив: греться или обжечься.

– Ты играешь опасно, – его шепот был не угрозой, а аккордом, едва касающимся слуха. – Но я уважаю тех, кто знает цену игре.

Я коротко кивнула, словно внутреннее пламя требовало выхода, но сохраняло лицо. Любопытство разрасталось – уже не научное, не рациональное. Оно напоминало инстинкт, у которого нет языка, только направление.

– А ты? Какой у тебя план?

Он наклонился чуть ближе, словно хотел стереть само расстояние – не физически, а в интонации, в намерении.

– Оставить тебе шанс меня удивить.

Наши взгляды пересеклись и все остальное растворилось. Он отступил на шаг, но не отстранился: глаза вспыхнули еще ярче. Это отступление было частью стратегии, а не сомнения. В воздухе остался след – не запах, не жест, а ощущение: нечто началось, но еще не приняло форму.

Я не удержалась и решила подлить масла:

– Знаешь… – я скрестила руки на груди. – Дарвин однажды сказал: «Выживает не самый сильный и не самый умный, а тот, кто лучше всех приспосабливается к изменениям».

Сделала шаг вперед. Не бросаясь, не провоцируя – просто укореняясь в этом моменте, не отводя глаз.

– Так что, если ты рассчитываешь поймать меня, придется научиться менять форму быстрее, чем я меняю маршрут.

Его лицо выглядело так, словно я застала его на границе интереса и инстинкта. Плеча заметно расслабились.

– Адаптация – это хорошо, но я не просто вид, я – хищник, способный на камуфляж и молниеносные атаки. Тебе стоит быть осторожной, если не хочешь стать его добычей.

Я шагнула ближе – не в угрозу, а в вызов. Глаза горели, но не от страха, от внутреннего жара, который нельзя назвать только интересом. Скорее – азартом.

– Тогда это естественный отбор, да? Интересно, кто в этой игре хищник, а кто – жертва. Только помни: даже самые быстрые хищники порой становятся жертвами – достаточно лишь изменить правила.

Он разомкнул пальцы на скрещенных руках, выпрямился и чуть откинулся назад. Слова зацепили его, заставили расчистить для них место между нами. Плечи чуть опустились, взгляд остался прикован ко мне.

– Правила пластичны, – произнес он, медленно, проверяя вес каждого слова. – И я их переплавляю. Но без последствий не уходит никто, кто решается их переписать без спроса.

– Значит, готовься. Я не просто умею менять правила. Я – причина, по которой они начинают трещать.

В паузе, что повисла между нами, было все: вызов, ожидание, а может быть, даже удовольствие от хрупкости равновесия. Как в шахматной партии, где оба понимают – на доске осталось меньше фигур, чем нужно, чтобы отступать.

Глава 7

«Любая система подчиняется правилам. До тех пор, пока кто-то не решит, что правила больше не работают. Всегда найдется тот, кто начнет их переписывать – не потому что может, а потому что устал играть по чужим».

– Амайя Капоне, раздел «Теория хаоса и корпоративная иерархия», личные заметки.

– Что за соплячка? – Рем резко дернул рукав пиджака, стряхивая с себя нечто большее, чем складку ткани. – Ни тебе извинений, ни намека на благодарность. Манеры, похоже, остались в той эпохе, когда еще верили, что интеллект связан с хорошим воспитанием.

Он не говорил это вслух. Не до конца. Эти мысли жили между зубами и шагами – сгустками раздражения, которые не требовали слушателей. За неделю он выстроил вокруг этой девушки маршрут длиннее, чем вокруг любой сделки, которую вел в своей карьере. И каждый раз – она исчезала. Как луч света, прошедший через призму: уходила с углом, который невозможно предсказать. Слишком быстро. Слишком дерзко. Слишком интересно.

– Бандит… – выдохнул он, почти с иронией, но без тени юмора. – Я, блять, президент международной группы компаний. А она думает, что я пришел выбивать с нее долг?

Перед ним появился секретарь Эдена – словно из ниоткуда. Потрепанный, с сутулой спиной, он переминался с ноги на ногу, готовый извиниться за все, что происходит вокруг. Галстук сбился набок, волосы торчали в разные стороны. Он теребил край папки в руках, стараясь не встречаться взглядом надолго.

– Господин! У меня две новости: одна плохая, вторая – хуже!

– Начинай говорить, пока я еще не примеряю твою шею под костяшки пальцев, – Рем не сбавил шага.

– Плохая: мы тестировали не ту группу. Это первокурсники. Особый отбор. А не старший курс, как вы запрашивали.

– Да неужели? – усмехнулся Рем, оборачиваясь к двери. – Скажи, они хотя бы вышли оттуда в истерике?

Но стоило ему заглянуть внутрь, как все внутри затихло. Улыбка, которая только начинала подниматься по краю губ, рассыпалась, не добравшись до центра лица.

Аудитория не просто не опустела – она заклинила в режиме абсолютной сосредоточенности. Ряды студентов, склонившихся над клавиатурами, напоминали не учащихся, а операторов в штабе при боевом запуске. Никаких посторонних движений. Никаких телефонов. Даже зевков не было – только пальцы, щелкающие по клавишам, и лица, на которых отражалась сдержанная внутренняя борьба.

– Я дал им выбор, – пробормотал секретарь чуть сбоку, не решаясь заглянуть ему в глаза. – Никто не ушел.

Пауза затянулась. Воздух между ними сделался вязким, как перед грозой.

– А вторая, более ужасная новость.

– Время, – потребовал Рем.

– Одна из студентов сдала проект полностью. Без ошибок. С оптимизированным кодом и аннотацией. За двадцать четыре минуты.

Рем медленно развернул голову. Выражение лица не изменилось – оно стало пустым.

– Повтори, – прозвучало почти неслышно, но слова упали на пол тяжело, как металл.

– Проверка дала стопроцентный результат. Вот… – секретарь дрожащей рукой протянул листы.

На первом – удостоверение. Фото. Волны рыжих волос, резкость скул, глаза, в которых вместо зрачков стояли кристаллы. Не просто узнавание – вспышка. Рем не разглядывал, он вспомнил.

Он не спросил. Не переспросил.

– Это она, – сказал он. Просто, как приговор. Ни капли сомнения.

В памяти вспыхнуло – не картинкой, а ощущением: холодный ветер с крыши, вибрация города в ступнях, и она – прижатая к нему, словно пересекала черту не границей тела, а доверием. Он помнил, как ее дыхание перебивалось через его – не от страха, а от темпа, который они задали друг другу. Ее ребра под ладонями были как струны – натянутые, отзывчивые, живые.

И голос. Ломкий на вдохе, с иронией на выдохе. Она шутила – даже тогда, когда в глазах уже был страх. Настоящий. Не паника, не истерика – тонкий, прозрачный страх, от которого хочется оберегать, даже если ты охотник, а она – потенциальная мишень.

Рем моргнул, и момент растворился. Легкая дрожь прошла по пальцам, как от статики.

– Нам ее искать? – спросил секретарь, слишком осторожно.

– Нет, – отрезал Рем, голос стал глухим. – Не трогай ее. Пока что.

Секретарь отшатнулся едва заметно.

– Но если она пыталась выйти на вас… если она что-то знает…

– Она не преследовала, – взгляд Рема остался приклеен к фотографии девушки. – Она просто оказалась в нужном месте. В самый неподходящий момент. Для меня.

Он сжал лист, и хруст бумаги прорезал тишину, как кость под давлением. Движение было коротким, точным – без лишнего жеста, но в нем угадывалась вся невысказанная злость. Мысли внутри не помещались и искали выход хотя бы через пальцы.

Внутри свербело: не злость, не обида – нечто, не имеющее формулы. И именно это бесило больше всего.

– Во сколько завтра? – спросил он, не поднимая взгляда

– В девять утра, встреча с президентом Виттером, – выпалил Эден, вытирая лоб тыльной стороной ладони. Вид у него был такой, будто в здании отключили лифты, и он пробежал двадцать этажей вверх.

Рем застыл. Взгляд прошил аудиторию, цепляя каждого по очереди. Ни один студент не шелохнулся – сидели выпрямившись, точно вкопанные в спинки стульев. Воздух дрожал от напряжения, но ее среди них не оказалось.

Имя Амайи вспыхнуло в голове и осталась там – горячей точкой, как ожог, на который нечаянно давишь снова и снова. Память не отпускала: ее запястье в его руке, легкое дрожание мышц, дыхание, которое он впитал вместе с ее словами.

Все вокруг сделалось странно тихим – как в комнате, где на мгновение выключили звук, но оставили напряжение.

Он провел рукой по вороту пиджака, будто тот стал тесен, и бросил через плечо:

– В девять? Зачем издеваться? – слова слетели небрежно, лениво, но в них слышался дискомфорт, тонко просочившийся в дикцию. – Ты же знаешь: до десяти я не просыпаюсь.

– Он требует встречи до совета, – выдавил Эден, вцепившись в планшет. – Одиннадцать уже расписано под ключ. Мы не можем отказать.

– Тц, – Рем щелкнул языком и, наконец, развернулся. Линия его плеч сместилась с ленцой, как у хищника, которому помешали на середине охоты. Он посмотрел на помощника с выражением усталого превосходства. – Ты же знаешь, как мне неприятно смотреть на их рожи. Потные лбы, надутые щеки, отчаянные попытки выглядеть незаменимыми.

Он сделал паузу, чуть наклонившись вперед.

– Давай без меня. Пусть обсуждают бюджеты с калькулятором, я не буду играть в скучные игры.

Эден вздрогнул, будто за спиной кто-то незаметно закрыл дверь. Ему не нужно было объяснять – определенная интонация Рема была как щелчок по нервной системе: не громкая, но удар точный.

– Это невозможно, господин! – выдохнул он, голос дрогнул на последних слогах. Он сделал шаг назад. – Это прямое распоряжение! Если вы не…

– Кто это сказал? – Рем не повысил голоса, но в его интонации что-то дрогнуло – точно микротрещина в металле перед взрывом давления.

Аудитория просела на несколько дециметров: даже кондиционер перешел на бесшумный режим, а студенты, которые еще секунду назад двигались, застыли. Один едва заметно опустил глаза, другой судорожно сжал мышку, словно от нее зависела его безопасность.

Звук вибрации в кармане прозвучал неожиданно громко – как выстрел в оперной тишине. Рем скользнул взглядом вниз, и мышцы на его лице переключились в режим изоляции: скулы напряглись, челюсть сдвинулась на долю миллиметра. На экране – имя, которое было как заноза под ногтем.

Он поднес телефон к уху.

– Слушаю.

Ответ прозвучал ровно, с той тягучей грацией, с какой капля яда падает в бокал:

– У господина есть к тебе просьба.

Рем не спешил с ответом. Его взгляд застывал в пустоте, где через толщу времени и пространства он видел, как снова сжимает хрупкое запястье. Просьбы – это не для него. Особенно те, что носят вкус власти. Их не вписывают в ежедневник, их шепчут – как яд в бокал: тихо, дозировано, чтобы ударить не сразу, а метко.

Но странным было другое: он ловил себя на мысли, что готов сорваться. Снова. Особенно если на другом конце будет она.

– Ну что, пойдем? – Хенри подпрыгнул рядом, словно ребенок, впервые коснувшийся снежинки. Его глаза светились таким неподдельным восторгом, что я невольно представила: если бы у человека был хвост, у Хенри он точно завивался бы в нескончаемом вихре радости.

Я не удержалась – уголки губ непроизвольно приподнялись. С ним улыбка приходила сама, как дыхание.

–Тетя уже ждет нас! – Хенри, не теряя энергии, потер ладони.

– Хорошо, – кивнула я, придерживая книгу у груди, как святыню.

– Это на английском? – его взгляд уперся в обложку, украшенную золотыми буквами. Он склонился ближе, чтобы прочесть.

– «The Divine Proportion. PHI» – «Божественная пропорция. Число PHI», – пробежала по губам, словно напоминая себе, зачем вообще взяла эту книгу.

– О, я слышал! – Хенри засиял, в глазах заблестела искра. – Был на лекции профессора в Кембридже. Три часа подряд рассказывал о символизме в искусстве. Словно слушал симфонию, только написанную словами.

– Он, наверное, упоминал, что PHI – не просто число, – добавила я увлеченно. – Это эстетическая константа, заложенная в саму ткань мира. Биологическое равновесие, архитектурная стабильность, музыкальная симметрия – почти как универсальный язык Бога. И, если верить Ливио, PHI встречается чаще, чем PI, если искать не в формулах, а в пропорциях тел и вещей.

Хенри захлопал глазами от удивления.

– Да-да! Он говорил измерить длину от плеча до пальцев и потом от локтя до пальцев. Поделить. Получается 1,618. Клянусь, я побежал домой за линейкой!

Я тихо рассмеялась, прикрыв рот рукой.

– Микеланджело использовал это число в композициях Сикстинской капеллы. Да Винчи применил его при создании «Витрувианского человека». Архитектура Парфенона, Пирамиды Гизы, даже фасад зданий ООН – все подчинено этому золотому коду. PHI словно рифма, которую Вселенная вставляет в каждое свое стихотворение.

Я не заметила, как мы подошли к перекрестку, а за ним уже манило знакомое кафе с выцветшей вывеской и запахом лапши в воздухе. Мир вокруг остался где-то на задворках сознания.

– Мы пришли! – Хенри перекинул рюкзак на другое плечо.

Я замедлила шаг, взгляд зацепился за отражение книги в витрине. «1,618» – шептали цифры с обложки. На секунду показалось: если в мире есть порядок, продиктованный этой величиной, то, возможно, хаос в моей жизни тоже часть этого божественного уравнения.

Мы подошли к стеклянной двери, и сцена за ней мгновенно сменила тон. Полукруг из массивных мужчин, похожих на обрушившиеся глыбы тьмы, окружили Соджина и Сумин. За их спинами хаос: опрокинутые стулья, разбитая посуда, сломанные спинки диванов. А главное – тишина. Не просто отсутствие звука, а глухой вакуум, где каждое движение может стать последним.

– Что… происходит?.. – Хенри прищурился, брови сдвинулись. Он не отпрянул, но его пальцы судорожно сжали лямку рюкзака.

Я уже не смотрела. Действовала. Камера на телефоне ожила в ладони без лишнего колебания – палец сдвинулся по экрану, как по гравированной дорожке. Это не было осознанным решением – скорее, внутренним импульсом, похожим на инстинкт. Позже можно будет думать. Сейчас – только зафиксировать. Потому что если не останется следа, не будет и справедливости. А они уйдут, как дым из пробитой стены.

– Мы… мы все отдадим, слышите? Все! – голос дяди рассыпался на глухие осколки. Он шагнул вперед, грудью закрывая тетю, но в этом движении не было силы, только страх, измотанный временем.

Это был не тот Соджин, что держал ресторан в железной хватке. Это был человек, которого вынули из привычного мира и выбросили на арену, где правят звери.

Один из громил с хрустом опустился в перевернутое кресло. Поза вальяжная, колени широко, руки повисли с подлокотников. И все в нем говорило: здесь он не гость, а хозяин.

– Да что, мать вашу, за цирк? – проговорил он, склонившись чуть вперед. – Полгода мы играли в кошки-мышки с вами, ублюдки. И ты все еще надеешься, что конец этой сказки будет без крови?

Он провел ладонью по подлокотнику, словно гладил зверя, и ухмыльнулся.

– Простите… – Сумин пошатнулась, едва не упала, удержалась за край стола. А когда ее взгляд упал на нас, ужас в ее глазах был таким живым, что казалось – он может прорезать воздух. Он замер там, внутри зрачков, как лед, как безмолвный крик.

– Может, стоит немного ускорить процесс? – второй шагнул ближе. Пальцы сжались в кулак. – Когда ваши ребра запоют симфонию боли, может, вы вспомните, где наши деньги.

– Тц-тц-тц, – я сделала шаг вперед, не отрывая взгляда от экрана.

– Преступление против общественного порядка. Групповое запугивание. Угроза жизни. Порча имущества. Холодное оружие. Все на камере. Все с геометкой. Хотите список полностью?

Они разом обернулись. Один – с выцветшей татуировкой, похожей на старый шрам – щелкнул нож-бабочку. В глазах вспыхнуло что-то резкое, звериное. Опасный. Но глупый.

– Убери камеру, пока цела, – прорычал он.

Я не дрогнула.

– Не советую, – проговорила четко. Не громко, но так, чтобы каждое слово вонзалось в них, как гвоздь. – Видео уже в облаке. Лица, голоса, координаты. Система распознает вас быстрее, чем вы успеете моргнуть. Так что слушайте внимательно. Следующее, что вы сделаете – определит, где вы встретите следующий рассвет. В своей кровати или в камере.

Хенри собирался встать передо мной, но я остановила его легким движением руки, не отворачиваясь. Я не отвергала его защиту. Просто понимала: его охрана – это моя уверенность и точность.

– Согласно статье двести шестьдесят один Уголовного кодекса Республики Корея, нападение группой с отягчающими обстоятельствами – включая угрозы жизни, демонстрацию оружия и нанесение ущерба – карается лишением свободы сроком до десяти лет. А если жертвы – пожилые, как в данном случае, – вступает в силу пункт о социальной уязвимости. Вам грозит не просто суд. Вам грозит прецедент, – я говорила ровно, почти монотонно, как прокурор, читающий обвинение. – И, как я понимаю, это не первый раз, когда вы приходите сюда?

Воздух сгустился. Кто-то шевельнулся, кто-то кашлянул. Главный – в черной куртке, с выцветшей татуировкой на шее – задержался взглядом, решая: надавить или отступить.

– Ну? – Я чуть склонила голову. – Мне идти с вами до полицейского участка или у вас достаточно мозгов, чтобы ретироваться самостоятельно?

– Да кто ты вообще такая? – прорычал он и шагнул вперед, хватая меня за руку.

Он успел дотронуться – только дотронуться.

Я развернулась на левой пятке и сместилась вправо, уходя из линии атаки. Колено резко пошло вверх и врезалось сбоку по его ноге – точно под коленную чашечку. Удар был выверен: сустав ушел, связки не выдержали, и он мгновенно потерял равновесие.

Не дав ему упасть, я вцепилась в волосы у основания черепа и дернула вниз – резко, без замаха. Корпус послушно рухнул вперед. Я развернулась вместе с ним, перенесла вес и коротким, точным движением направила его голову об край стола. Удар был хлестким и плотным – без суеты, без колебаний. Все – за доли секунды. Не смерть, но унизительно и громко.

Он не успел вскрикнуть. Воздух вышел из него вместе с гордостью.

– Что она… – начал второй, но я уже шагнула вперед.

Он метнулся навстречу – прямолинейно, как привык. Я сместилась вбок, проскользнула под размашистой рукой и всадила кулак точно в солнечное сплетение, где дыхание превращается в боль. Его тело дернулось, он захрипел и начал оседать. Не дав ему собраться, я развернулась и локтем сбила его в шею – контролируемо, точно, с нужной силой, чтобы выключить, не переломать.

Третий не делал ошибок первых двоих. Достал нож, щелкнул лезвием – без угроз, без слов. Просто двинулся вперед, с расчетом. Но я уже стояла на опоре, дыхание ровное, плечи расслаблены.

Когда он вошел в дистанцию, я шагнула внутрь – ближе, чем позволяли правила уличной драки. Левой отбила его руку вниз, загоняя нож в мертвую зону, а правой ногой резко ударила в его внутреннее бедро, в нервный узел. Он качнулся, потерял опору. Я перехватила запястье, вывела его наружу, провернула – точно, в сустав. Лезвие выпало, с металлическим лязгом ударилось о плитку. Он дернулся, но уже поздно: я развернулась, потянула его вниз за руку и направила лицом в пол. Без лишнего усилия, только техника и вес.

Звук удара был глухим. Потом – тишина. Уже не просто пауза. Плотная, насыщенная, как воздух после выстрела. Все остановилось. Только пульс в висках напоминал, что время еще движется.

– Кто я? – Я подняла голову и посмотрела на них так, будто держала в руках вес их собственных судеб. – Та, кто умеет говорить языком закона в зале суда и ломать кости изнутри тем, кто не понимает других языков.

Сзади, ровным и ледяным голосом, прозвучал Хенри:

– Видео уже в облаке. Со звуком. Вам стоит уйти, пока это все, что от вас потребуют.

Главарь – кровь стекала по виску, задерживаясь в уголке губ – не ответил. Молча вытер лицо рукавом и метнул взгляд. Не ярость, не вызов. Он хотел, чтобы это выглядело как угроза. Но это был страх. Затаенный, скрученный внутри, слишком знакомый, чтобы спутать.

Он шагнул назад. За ним – остальные. Шум их ботинок по полу был единственным, что осталось от их власти. А когда дверь закрылась – наступила тишина. Уже не угроза. Уже – контроль.

Я тяжело выдохнула – впервые за все это время, будто только сейчас разрешила себе дышать. Сердце грохотало где-то в ключицах, пульс отдавало в пальцах. Колени подрагивали, но я стояла. Потому что надо было стоять.

– Тетя Сумин! – Я рванулась к ней. Ее руки дрожали, плечи опущены, но она жила.

Она уставилась прямо в лицо, не мигая, стараясь поймать в моих чертах хоть какую-то связь с тем, что только что случилось. И все же в ее взгляде промелькнуло нечто новое – не вера, еще нет, но направление, куда можно было бы эту веру поставить.

– Вы в порядке? Они не тронули вас? – Я опустилась рядом, руки уже тянулись проверить пульс, локти, виски – любые следы, любые признаки боли. Но дело было не только в синяках.

Я искала логику в хаосе. Пыталась собрать уравнение из страха, унижения и хрупкости – всего, что осталось после них. Пыталась найти переменную, которую можно исцелить.

– О, дорогая… – Сумин выдохнула это, как последнее тепло из груди, словно вместе со звуком вырвалась надежда. – Зачем ты?.. Ты же понимаешь, теперь они пойдут за тобой.

– Потому что кто-то должен был их остановить, – сказала я спокойно. – Закон – это не поэтическая аллегория. Это молот. И если его не поднимать, он покрывается ржавчиной. Становится оружием в чужих руках.

Хенри пододвинул стул. Сумин опустилась на него с ощутимой осторожностью. Тело сопротивлялось, не доверяло покою. Она села, положив руки на колени, пальцы сжались в ткань.

Я обернулась к Соджину. Он стоял в стороне, сжатый, плечи поднимались в прерывистом дыхании. Глаза опустились вниз, а руки сжались в кулаки.

– Это не впервые? – спросила я тихо.

Он кивнул, лицо побледнело. В его взгляде не было злости – только усталость и тихое принятие.

– Обычно он присылал других. Угрожал, давил взглядом, пытался запугать. Сегодня он пришел сам, – голос срывался, прерывался глубоким вдохом. – Значит, он не намерен ждать дальше. Его терпение кончилось.

Я уже собиралась задать следующий вопрос – кто он, что за долг, какой страх – как дверь резко распахнулась. Ветер ворвался в комнату, пробежал по полу и сбил с стойки бумажную салфетку. Она взлетела в воздух, упала, остановившись на краю стола.

– Мама! Отец! – голос парня срывался, резал тишину и наполнял пространство тревогой. Он вбежал, почти спотыкаясь, грудь тяжело поднималась и опускалась. Лицо напряжено, глаза широко раскрыты, взгляд метался по комнате. – Что здесь случилось? Опять они? Они вернулись?

За ним вошел Лиам, двигаясь сдержанно, оценивая обстановку.

Его шаги звучали четко и ровно, каждый движением выверен и собран. Он быстро осматривал помещение, задерживая взгляд на мельчайших деталях, словно собирал кусочки пазла, чтобы восстановить всю картину.

– Амайя! – голос брата резко прорезал тишину. Он подбежал, дыхание сбивчивое, в глазах – тревога и злость, перемешанные страхом. Взгляд скользнул по моему лицу, по рукам, как проверка на целостность.

Я схватила его за запястье, сильно, с нажимом, и сразу повела в сторону. В угол. Подальше от чужих глаз и ушей. Он не сопротивлялся.

– Я же говорил им! – голос сына сорвался. – Говорил, что все скоро верну. Эти ублюдки… они пришли. Угрожали. Ломали. Пугали вас. Почему вы молчали? Почему не вызвали полицию? Почему просто сидите?!

Плечи тряслись. Он не стоял – удерживался, как человек, балансирующий на краю. Пальцы дрожали, сжимаемые до боли. Ни шагу вперед, ни выхода назад – только напряженный гнев.

Отец поднял голову, в глазах – пустота и давно выгоревшая злость.

– А что мы могли? – голос глухой, сухой. – Мы в клетке, сын. Каждый шаг – выстрел. Вызовем полицию – придут с оружием. Не вызовем – с костями.

– Что здесь, черт возьми, произошло? – выдохнул Лиам, оглядывая разрушения, как полевой медик, пытающийся собрать картину после взрыва. – Только не говори, что ты к этому причастна, Амайя.

– Конечно, нет, – прошипела я, укоризненно толкнув его в плечо, возвращая в реальность. – Это не из-за меня. Хотя я и была здесь, когда все случилось. У этой семьи долг. А методы взыскания, которые использует их кредитор, ближе к средневековой инквизиции, чем к современным нормам.

Он молчал. Я сделала шаг ближе.

– Это не просто насилие – это демонстрация силы. Он напоминает о себе не угрозами, а присутствием. Как инфекция: долго незаметен, а потом начинает разъедать все, до корня.

Я понизила голос. Он услышал, даже не наклоняясь:

– И что страшнее всего – он не остановится. Для него долг просто инструмент. Настоящая цель подчинение. Слом. А потом зачистка, чтобы не осталось даже тени сопротивления. Если не вмешаться сейчас, в следующий раз все закончится окончательно.

Мы говорили шепотом, почти мыслями, стоя на пороге разрушенного дома и надломленных судеб.

– Может, просто застрелить его? – усмехнулся он криво. Не в шутку. Не всерьез. Где-то между.

Я не ответила сразу. Только посмотрела – прямо. И он понял: мысль уже пришла мне в голову раньше.

– Проблема не в нем, – я покачала головой и провела пальцами по затылку, собираясь с мыслями. – Он – всего лишь лицо. Долг остался бы на месте, как и банковские проценты, растущие быстрее, чем ледниковая трещина в условиях глобального потепления. Здесь нужен не импульс. Здесь нужна стратегия. Я хочу помочь им.

– Ты хочешь погасить весь долг? – Он не сразу поднял глаза. В голосе – не удивление, а тревога. – Амайя, это не просто трудно. Это глупо. Они не примут. Для них ты чужая. Да, сильная. Да, умная. Но чужая. Девочка, оказавшаяся не на своем месте.

–Я знаю, – тихо ответила я, взгляд упал на пол, где среди пыли и обломков отражалась не только сцена, но и выбор. – Мне нужен год. Если повезет – меньше. Я найду постоянный доход. Возьму вторую подработку. Урежу траты до минимума. Подключу все, что могу: фонды, гранты, связи. Все будет просчитаю. Ошибок не будет.

– Это огромная сумма, – выдохнул он. Плечи его опустились, сдаваясь раньше времени. – Даже для тех, кто давно на ногах. А ты… Ты хочешь это сделать одна?

– У меня есть план, – я подняла глаза, не позволяя себе ни тени сомнений. – Главное, чтобы они дожили до его реализации.

Он замолчал. Смотрел долго, прямо, без попыток перебить. Не спорил – просто ждал, пока убедится, что я не шучу. Или не отступлю.

– Айя, ты совсем себя не щадишь, – сказал он негромко. В голосе не было упрека, только усталое принятие. – Эти люди… они действительно того стоят?

– За несколько дней я увидела в них то, что в других не замечаешь и за годы. Они не просто семья. Они держатся – несмотря на все, что рушится вокруг. Они не просят. Не бегут. Просто продолжают. И если кто-то готов на это, значит, он достоин помощи. Даже если за нее придется заплатить высокую цену.

Я шагнула ближе и, не отводя взгляда, подняла палец – строго, уверенно:

– Разговор окончен.

Он слабо усмехнулся, покачал головой и чуть отступил, как человек, которому остается только принять чужой выбор:

– Ладно. Но если Арон узнает…

– Он не узнает. Мы не скажем. Ни слова, – я смотрела прямо, не давая пространства ни возражениям, ни сомнениям.

– Ладно… Понял, – буркнул он.

– Мама, сиди. Я сам, – голос сына раздался со стороны. Он уже подошел к столу, поднял посуду, начал расставлять по местам, не дожидаясь одобрения.

– Мы тоже поможем! – крикнула я и сразу двинулась к стулу. Подхватила его, поставила на место. Руки действовали быстро, точно – без лишнего движения, без пауз.

– Спасибо… Спасибо вам, дети, –прошептала тетя Сумин.

Мы убирали без лишних разговоров. Каждый шаг, каждый жест – не просто уборка, а возвращение достоинства, которое это место заслуживало.

– Мне жаль, что так вышло с проектом, – прошептала я, опуская взгляд и невольно потирая пальцы, смывая с них вину, которая въелась глубже, чем любая чернильная клякса. – Я подвела тебя.

– Не говори глупостей, – Хенри ответил спокойно. Его рука вдруг легла мне на макушку. Это касание – легкое, почти невесомое. Он провел пальцами по волосам – жест почти незаметный, но в нем было больше поддержки, чем в любом длинном разговоре.

Я не ответила. Но что-то внутри дало трещину – без боли, без грома. Просто стало чуть легче дышать.

– Ты действовала не импульсивно, а расчетливо. Это была не бравада, а зрелое, точное вмешательство, – сказал он, кивая в сторону зала, где уже рассеивался хаос. – Обезвредить вооруженных бандитов без единого выстрела, без крови – это не просто храбрость. Это стратегическая зрелость.

– Бандитов?.. Д-да, – губы предательски дрогнули. Голос тоже. Он треснул – не от боли, а от неожиданной тяжести доверия. Его забота, неподдельная и ничем не обусловленная, вдруг навесила на мои плечи новый груз – не страха, а непривычной возможности быть не только сильной, но и ранимой.

Я отвела взгляд. Не потому что стыдно, а потому что слишком сложно – позволить себе быть не механизмом, не системой решений, а просто живым телом в чьем-то внимании.

– Тогда увидимся в понедельник, – сказал он с легкой улыбкой, отступая на шаг. Его рука взлетела в прощальном жесте, и пространство между нами словно стало прозрачным, едва ощутимым.

Я кивнула в ответ, не находя слов. Что-то тихо, как первые капли дождя, шевельнулось во мне. Странное, пугливое чувство, напоминающее эмоциональную фрактальность: то, о чем я читала в статьях по психофизиологии – когда простое прикосновение может вызвать каскад нейрохимических реакций, сравнимых с влюбленностью.

Наши глаза встретились на мгновение, и в этом взгляде была не просто благодарность. Там пряталось обещание – немое, не выговоренное вслух, но живое и сильное, словно свет, что путешествовал через время и пространство, чтобы достичь меня именно сейчас.

Когда он скрылся за поворотом, я осталась стоять, слушая, как гул улицы постепенно сменяется ритмом собственного пульса. На душе стало чуть легче. Не потому, что проблема решилась, нет. А потому, что я впервые позволила себе не быть идеальной.

Вернувшись в кафе, где все еще висел запах теплого хлеба и затхлый привкус пыли от разломанных полок, я сразу услышала спор. Голоса прерывались, резали воздух резкими вздохами и срывами.

За полупустым столом, где прежде стояли витрины с пирогами и корзины с сэндвичами, теперь сидели тетя Сумин, дядя Соджин, Эмрис и Лиам. Их лица были напряжены, словно мышцы у бегуна, выложившегося на финишной прямой. Эмрис резко жестикулировал, напряженно вырисовывая в воздухе свои доводы, словно пытался руками прорубить путь сквозь завалы проблем.

– Я не понимаю, почему мы до сих пор не закрыли заведение и не уехали! – взорвался он, пальцы барабанили по столу с таким напряжением, что казалось, вот-вот треснет поверхность. – Это уже не бизнес, это ловушка! Они ломают, угрожают, и все повторяется снова и снова. Мы заперты в этой игре без выхода, и каждый новый день приносит только боль.

– Эмрис, – мягко, но твердо, сказала тетя, продолжая накрывать стол словно ее руки двигались в ритме другой реальности, более устойчивой, чем этот спор. – Ты же знаешь: это все, что у нас осталось. Мы не можем сдаться. Мы тоже живые.

– Именно это и приводит к выгоранию, – вставил Лиам, облокачиваясь на спинку стула.

Я сделала шаг вперед.

– Может, проблема не в том, что вы делаете, а в том, кто пытается это разрушить?

В комнате наступила тишина. Тетя Сумин, держа в руках посуду, замерла – мои слова словно остановили время. Я подошла ближе и медленно обвела взглядом каждого из них. Мне нужно было, чтобы они не просто слышали, чтобы поняли.

– То, что случилось сегодня, – не ваша вина. Это результат системного давления, социального неравенства и бездействия тех, кто должен был нас защищать. Я изучала поведенческие модели подобных структур в Восточной Азии – у них один и тот же метод: подавлять страхом, изолировать и демонстрировать власть. Они хотят, чтобы вы чувствовали себя беспомощными. Чтобы вы молчали.

Эмрис тихо вздохнул и слегка склонил голову.

– Ты говоришь, как профессор, – пробормотал он, но голос его был тише, чем обычно, усталый.

– Я говорю, как человек, которому хватило. – Ладонь легла на край стола, тело наклонилось вперед. – Я не позволю этому повториться. Не здесь. Не с вами. И если я могу быть хоть каким-то звеном в цепочке, что держит вас на плаву – я им стану. Просто доверьтесь мне.

Соджин медленно поднял брови, в его взгляде скользнуло сомнение.

– Ты ведь не обязана, – наконец выдохнул он тихо, в голосе мелькнула надежда.

– Обязана. Когда свет в глазах людей тускнеет, а у тебя есть возможность вернуть его – нельзя пройти мимо. Это не долг, это выбор. И я сделала свой.

Тетя Сумин подошла с чашкой чая – теплого, душистого, пропитанного ароматом кардамона, жасмина и молока.

– Тогда оставайся с нами, Амайя, – сказала она, протягивая чашку и улыбаясь чуть устало, но искренне. – Сегодня ты для нас словно Сегун, что вступил в грозу. Нам нужна не только твоя сила, но и твоя вера в нас.

Мы расселись за столом, и казалось, что вся разруха кафе отступила перед уютом домашней еды. Сумин настояла, чтобы мы не просто помогли, а подкрепились, и через десять минут стол уже ломился от парующих блюд: рис с овощами, домашний кимчи, легкий суп с тофу и несколько сладких булочек, уцелевших после недавней бури.

Разговор за едой завязался естественно. Атмосфера смягчилась, и я наконец познакомилась с Эмрисом, о котором до этого слышала только по рассказам брата. Он оказался удивительно спокойным и вдумчивым, с пронзительным взглядом и легкой, чуть ироничной улыбкой.

– Так ты и есть тот самый «напыщенный индюк», с которым Лиам работает над проектом? – спросила я, накладывая ложку риса в тарелку.

– Вполне возможно, – ответил он, бросив брату осуждающий взгляд. – Если речь о когнитивных искажениях в психологии восприятия, то да, это я.

– Вот именно, – добавил Лиам, жуя. – Идея исходила от него. Айя тогда сказала, что тема перспективная. В итоге все сошлось.

– Значит, я косвенно повлияла на ваш выбор, – усмехнулась я. – Забавно.

Так начался наш долгий, почти научный разговор: дружеские подколы переплетались с терминами, а теплый ужин – с аналитическими выкладками. Я успела сделать всего один глоток сладковатого чая, когда Эмрис, откинувшись на спинку стула, усмехнулся и ткнул пальцем в Лиама:

– Кстати, Амайя, – начал Эмрис с усмешкой, – сначала я думал, что работать с твоим братом – это все равно что делить лабораторный стол с микроскопом: каждое слово под прицелом, каждый шаг – под вопросом. Я даже представлял, как он потом в свободное время копается в моих высказываниях, пытаясь найти скрытые смыслы.

– Потому что ты по-настоящему странно формулируешь гипотезы, – вмешался Лиам, подперев подбородок рукой. – Кто вообще говорит «наше восприятие окружающих – это отражение фрагментированной когнитивной голограммы» во время обсуждения практического отчета?

– Это была метафора! – воскликнул Эмрис, изображая искреннее негодование. – Но знаешь, что самое ироничное? Ты весь из себя правильный, педантичный, а вечерние отчеты стабильно забываешь отправлять через день.

– Это стратегическое прокрастинирование, – вмешалась я с самым серьезным видом, подливая масла в огонь. – Люди с высоким уровнем нейротизма демонстрируют подобное поведение в условиях перманентного внешнего давления. На самом деле это защитный механизм.

– Ага, и по этой же логике они потом говорят: «Я не забыл, я просто тестировал влияние эффекта забывания на кратковременную рабочую память в условиях социальной нагрузки», – хмыкнул Эмрис и подмигнул, заставив меня непроизвольно улыбнуться.

– Но если говорить серьезно, – продолжила я, нахмурившись. – Тема-то действительно глубокая. Все, что мы видим, все, что чувствуем, неизбежно проходит через фильтр нашего прошлого опыта. Взять хотя бы сегодняшнюю сцену – фигуры угрозы, агрессоры. Их образы в нашей психике – это не просто визуальное восприятие. Это запускающий механизм, триггер, мгновенно активирующий миндалевидное тело в лимбической системе. Мы уже не просто «видим» опасность – мы ею дышим, растворяемся в ней.

Я сделала паузу, глядя в чашку, где остывал чай.

– Наше зрительное восприятие – как тени на стене пещеры Платона. Мы не реагируем на сам объект. Мы реагируем на его внутреннюю интерпретацию, на образ, деформированный нашими страхами, стрессами, когнитивными искажениями. По сути, мы все время живем в модели реальности, а не в самой реальности.

– Представь: если бы мы могли создать программу, которая обучает людей отслеживать, в какие моменты их восприятие искажается. Это была бы настоящая когнитивная карта поведения, карта искажений, – подхватил Лиам, и в его голосе мелькнул огонь идеи, тот самый, что бывает у исследователей на грани инсайта.

– А потом мы запатентуем ее и станем миллионерами, – хмыкнул Эмрис, лениво качнувшись на стуле. – И отдадим долг. И, может быть, даже откроем филиал кафе где-нибудь на побережье. С видом на океан и без единого намека на угрозу.

– Если уж и спасаться от стресса, то с юмором и выпечкой, – сказала она, подмигнув, и на мгновение в ее голосе прозвучала та непреклонная нежность, с которой старые деревья встречают очередную бурю: не сопротивляясь, а укореняясь глубже.

Я смотрела на них – на этих упрямых, ранимых, сильных людей – и вдруг почувствовала, как под грудной клеткой медленно расправляется что-то важное. Может быть, это была надежда. Может быть – осознание. Несмотря на разруху, несмотря на страх и неотступную тень опасности, именно эти мгновения, сотканные из смеха, интеллектуального спора и хлебного тепла, были настоящими.

И в них – в этой зыбкой, но стойкой реальности – скрывался ключ. Не просто к выживанию. А к тому, чтобы изменить все.

Глава 8

«Выживает не самый сильный и не самый умный – а тот, кто умеет просчитывать и молчать до нужного хода. Остальные просто красиво проигрывают: с громкими словами, горящими глазами и флагом в руке, под который никто не встанет. Хаос не любит шумных, он предпочитает тех, кто тихо делает свое».

– Амайя Капоне, раздел «Гибридные игры и шахматы двадцать первого века», личные заметки.

Я глубоко вдохнула, стараясь сбросить с плеч усталость, которая накопилась за день. Ночной график оказался сложнее, чем я ожидала: тело привыкает к тишине, а не к чужим голосам в три часа утра. Но я справлялась: устроилась сразу на две подработки. В кафе у тети и в супермаркет, который находился в пятнадцати минутах ходьбы от дома.

Поскольку занятия в университете проходят в основном по утрам и заканчиваются к полудню, совмещать работу и учебу, казалось, вполне реально. Платят немного, но я смотрела на это как на первый шаг: главное сейчас не деньги, а возможность. Тетя сразу предупредила, что много платить не сможет, но я и не стала спорить. Мне больше нужна была практика, чем прибыль. Да и план Б уже готовился к запуску.

Супермаркет я выбрала для ночной смены. Звучит не особенно вдохновляюще: перекладывать коробки и печатать ценники, но это куда безопаснее, чем работать среди тех, кто привык решать проблемы деньгами и оружием.

А я, мягко говоря, таких знала слишком много.

Сегодня мой первый день. Я волновалась, но была решительно настроена.

У входа в магазин меня встретила менеджер – молодая девушка с доброй улыбкой и ярким шарфом цвета спелой вишни, который казался чересчур ярким для этой ночи.

– Это Дауль, – сказала она, указав в сторону молодого человека, стоявшего чуть в тени.

У него были длинные каштановые волосы, собранные в небрежный хвост, и лицо – из тех, что обычно украшают обложки манги: резкие линии, спокойные глаза, какая-то киношная недосказанность. Он казался почти неестественно уравновешенным для человека, ответственного за порядок в ночную смену.

– Он все покажет и объяснит, – добавила она, бросив на меня взгляд с мягким заговорщическим прищуром. В ее глазах читалось что-то большее, чем просто приветстви.

Я коротко кивнула – сдержанно, сухо, в духе минимальной служебной вежливости.

– Ну что ж, я исчезаю, – сказала она, и буквально в следующее мгновение, как персонаж из старого фильма, растворилась за дверью, оставив за собой легкий шлейф парфюма и ощущение начавшегося испытания.

Дауль посмотрел на меня с тем выражением, в котором удивление, легкая ирония и почти братская доброжелательность странным образом сосуществовали в равных долях.

– Тебе, если не ошибаюсь, двадцать два? Тогда предлагаю сразу перейти на «ты». Здесь так проще. Мы же как экипаж подлодки: тесно, шумно, и нет смысла тратить кислород на формальности.

– Согласна, – ответила я. – Формальности уместны только на приеме у налогового инспектора.

Он моргнул – не то от неожиданности, не то подавляя улыбку.

– Ну ладно, тогда пойдем в отдел напитков.

Дауль терпеливо объяснял, как обращаться с ручным принтером для ценников – стареньким, слегка поскрипывающим устройством, которое, казалось, помнило другие эпохи. Он показал, где стоят коробки с запасами, аккуратно штабелированные в холодных складских проходах, и объяснил, по какому принципу распределяются смены – с точностью, будто речь шла не о графике, а о механике хрупкой системы жизнеобеспечения.

Мы двигались между стеллажами, где продукты – от риса до мороженого – были разложены с почти клинической аккуратностью. Над нами гудели лампы холодного света, а в воздухе стоял едва уловимый запах пластика, хлеба и чего-то железного, как в подземелье с вентиляцией.

Голос Дауля звучал низко, мягко, не нарушая тишины ночи. Он говорил с той мерой сосредоточенности, как будто не просто вводил меня в курс дела, а посвящал в ритуал – в магию ночного супермаркета, где между полок и камер хранения текла своя особенная, ни с чем не сравнимая жизнь.

– Процесс понятен. Алгоритм простой: сортировка, маркировка, выкладка. При желании можно даже ввести в Excel и визуализировать.

– В… чем? – прищурился Дауль.

– Не бери в голову, – отмахнулась я. – Все ясно.

Он на секунду задержал взгляд, пытаясь понять, шутила ли я. Я приняла прибор из его рук.

– Ты, конечно… умная, – пробормотал он с коротким смешком. – Такое чувство, что я попал в фантастический фильм: ты – андроид с научной прошивкой, а я просто персонаж с фонариком.

– Почти угадал. Только вместо аккумулятора – хроническая усталость и литры зеленого чая, – хмыкнула я, скользнув взглядом по полке с энергетиками.

– Окей, профессор, – подмигнул Дауль. – Тогда начнем с этой полки. Она у нас самая вредная: то банку за банкой роняет, то ценники отваливаются. Прямо как студент на сессии – держится из последних сил.

Так началась моя первая ночь в супермаркете. Простая, почти аскетичная, с запахом картона, ламп дневного света и металлических полок. Но внутри меня с каждым шагом крепла уверенность: даже в этой кажущейся банальности скрыт порядок. Каждый стикер, каждая коробка, даже перегрузка штрих-кодов – это элементы. А элементы можно собрать в систему. А из системы – выстроить структуру.

Я уже начала ее строить.

Есть особая прелесть в ночных супермаркетах. Они похожи на временные капсулы, где цивилизация вдруг решает не дышать слишком громко. Ни шума города, ни раздраженного гула толпы, ни кликающих секунд часов – только ровный электрический свет, длинные стеллажи, упорядоченные ряды упаковок и шелест коробок, похожий на перелистывание страниц в библиотеке, где читают сами боги.

– Ты довольно быстро схватываешь, – пробормотал Дауль, подкатывая тележку с газировкой. Банки в ней гремели, как монеты в сломанной копилке.

– На самом деле я просто позволяю своему гиппокампу активировать пространственную память, – заметила я, сканируя штрих-код и проверяя срок годности. – Это классический механизм, описанный в работах О’Кифа. Заодно тренирую рабочую память. Все-таки нейропластичность – не шутка.

Он приподнял бровь и на секунду остановился.

– Гиппо… кто?

– Гиппокамп. Область мозга, отвечающая за память и ориентацию в пространстве. Если коротко: я быстро понимаю, где что лежит, и не кладу йогурты туда, где должны быть зубные пасты.

– А… круто, – кивнул он. – Ну, я просто кладу все по номерам.

– Тоже эффективно, – одобрила я с легкой улыбкой. Дауль был приятным собеседником – не спорил, не перебивал, и, главное, не пытался притворяться, что понимает каждое мое слово.

Мы молча работали еще минут двадцать, пока я не заговорила снова:

– Забавно, – сказала я. – Ночные смены вроде бы помогают людям с тревогой, но в то же время портят здоровье из-за стресса. Это как биологическая русская рулетка.

Дауль выронил коробку с консервами.

– Прости, что?

– Просто констатирую: мы одновременно и помогаем, и вредим себе.

Он посмотрел на меня с выражением: «Окей, и что мне теперь с этим делать?»

– Слушай, ты всегда так сложно говоришь?

– Я просто говорю, как думаю, – пожала плечами. – Если бы у меня был другой стиль мышления, возможно, я бы делала карьеру блогера и обсуждала оттенки помад. Но, к сожалению или к счастью, я когнитивная единица, настроенная на анализ, а не на хайп.

– Ну, наверное, это даже лучше, – улыбнулся он с легкой иронией.

Поначалу работа шла бодро, мозг воспринимал это как головоломку, которую приятно разгадывать. Я быстро освоилась с системой, расставляла бутылки, сверялась с ценниками, как биоинженер, выравнивающий ДНК. Но вскоре ритм начал терять остроту. Повторы стали глушить внимание, словно алгоритм вошел в бесконечный цикл. От действия к действию, без новизны, без вызова. Мозг, привыкший к абстракциям и моделям, начал скучать.

Перерывы приносили долгожданное разнообразие. Через двери постоянно проникали люди, источающие запах алкоголя, табака и дешевых духов – очевидные гости ближайшего бара. Слегка поддатые, немного не в себе. Раньше я бы записала их в категорию «эмоционально нестабильных клиентов».

Но Дауль управлялся с ними с удивительным мастерством. Он не просто разговаривал – он вел их словно дирижер оркестр: мягко гасил накал страстей, кивком головы приглашал к диалогу, ловко считывая моменты, когда обычный человек давно бы взорвался. Его подход вызывал уважение. Я молча наблюдала и училась.

– Амайя! – позвал он от кассы. – Сделай перерыв. Выйди, подыши.

– Хорошо, – отозвалась я, с легким щелчком вернув принтер ценников на место. Спина ныла от монотонного наклона, пальцы потеряли чувствительность.

Я вышла через заднюю дверь в узкий, почти забытый мир между бетонными стенами. Здесь пахло пылью, дождем и ночным городом. Света было мало. Тусклая лампа над дверью не дотягивалась до противоположной стены. Что ж, даже лучше. Полумрак не требует выражения лица. А значит и усилий.

Я потянулась, разминая мышцы, вытягивая из них монотонность. Затем достала из кармана блокнот. Он был старым, в обложке из темной ткани, исписанный диаграммами, моделями, списками. На его страницах был мой «план Б»: подробный путь к финансовой независимости, просчитанный до шестого месяца вперед.

– Перспективы пока неутешительные, – пробормотала я, постукивая ручкой по строчке с подсчетами. – Если бы я только встретила его снова.

В памяти всплыл образ мужчины из офиса. Умного. Вдумчивого. Опасного – в том смысле, как опасен шахматист, а не преступник. Он трудился в той самой компании, где сейчас идет отбор. После тестов обещали собеседование. Я прошла. Осталось только, чтобы он меня вспомнил.

В этот момент мои размышления прервал голос, пропитанный фальшивой лаской и ядовитым подтекстом:

– Что ты тут делаешь, милая? Родители не учили держаться подальше от темных переулков?

Я сразу узнала этот голос – хриплый, вязкий, словно затхлый дым. Не поворачиваясь, я узнала их: коллекторы. Те, кто приходили не обсуждать, а требовать. Сегодня их было двое – без главного, без силы авторитета. Внутри что-то щелкнуло: возможность, шанс.

Но я осталась неподвижна. Мой взгляд мельком скользнул в сторону. Да, это были они, и сегодня их меньше. Идеальный момент, чтобы раз и навсегда избавиться от угрозы. Быстро, точно, без следов.

Но нет. Сегодня мой первый день на новом месте. Первый день без крови на руках. Я решила оставить их в живых – не из чувства справедливости, а потому что сама устанавливаю границы чужих игр.

– Ну нихрена себе, глянь, кто у нас тут, – голос прорезал темноту, хриплый, словно пепел в горле. Один из них вышел вперед, шаги тяжелые, лениво-хищные. – Ты это видишь? Это же та девка… та, что боссу бровь на две части рассекла.

– Да ты гонишь.

Второй, ниже ростом, вытянул шею, пытаясь разглядеть меня сквозь сгущающиеся сумерки. Узнав, кто перед ним, он изогнул губы в усмешке, лишенной всякого человеческого тепла.

– А вот это уже весело.

Я молчала, сердце ровно отбивало ритм, словно метроном. Урок номер один – не показывать страх. Урок номер два – использовать страх как приманку.

– Босс до сих пор с бинтом на башке, – продолжил первый, подходя ближе. – Сказал: найдете ее – не разговаривать. Просто привести. Или принести.

Я сделала шаг вперед.

– Господа, – тихо, почти ласково, – давайте представим, что вы умеете думать. Не как хищники, а как те, кто хочет дожить до утра. Убить меня? Плохой план. Слишком громко. Слишком грязно. Слишком много людей, которые заметят. А потом спросят. А потом начнут копать.

– Ты охуела? – сжал кулаки один, его шаги стали резкими, плечи развернулись, готовясь к удару. – Ты думаешь, это кино какое-то?

Я встретила его взгляд без малейшего волнения.

– Нет, – сказала спокойно, голос острый, как лезвие. – Это реальность. Та, где я уже однажды разбила вашему боссу лицо. А теперь, видимо, очередь его шавок.

Металл вспыхнул в руке одного – нож, длинный и холодный. Другой сжал что-то в кулаке – бутылка или кастет. Я не ждала уточнений.

– Живой или мертвой – похуй, – рявкнул один, и они ринулись вперед.

– Полиция! – выстрелил ярок голос, как сигнал в ночи. Не просто крик – точный, режущий по нервам рикошет слов. Иллюзия контроля – мой козырь.

В их движении на секунду что-то сбилось. И этого хватило.

Пальцы зацепились за край металлического забора – острый, холодный, пахнущий ржавчиной и старой пылью. Отталкиваюсь – в груди взрывается воздух. Тело скользит вниз по другой стороне, колени гудят, но я уже на земле. На свободе.

– Пока, мальчики без мозгов! – бросила я, не оборачиваясь, только чувствуя, как ярость за моей спиной рвется наружу, сорвавшись с поводка.

– За ней! Сейчас же! – раздался крик.

Рев хищников эхом разносится по пустынным улицам. Они бегут не просто за мной – за угрозой, за позором, который до сих пор смахивает босс, утирая кровь с лица. Но я не из тех, кто сдается. Я – огонь, брошенный в сухую траву. Пусть пытаются догнать.

Ноги стучат дробью, как метроном, заведенный тревогой. Воздух режет легкие, сердце колотит в груди – ребра не клетка, а барабан, бьющий тревогу.

Я петляю между мусорными баками, словно по шахматной доске. Я – ферзь, они – пешки, переоценившие свои фигуры.

– Кто вообще эта девка? – хрипит один, запнувшись о бордюр. – Почему она так быстро бегает?

Повернула за угол – и передо мной возник отель, величественный и холодный, словно монумент из стекла и бетона. Его фасад блестел сотнями глаз – камер, зорко следящих за каждым шагом, каждым вздохом улицы. Это был шах: положение опасное, но не без надежды.

Я рванулась туда, где мерцал свет, где суетился народ – сюда не пробьется их тень, здесь чужое поле для их игр.

Но судьба, как всегда, плела свои коварные узоры с улыбкой, наполненной едкой иронией.

Я врезалась в него с такой силой, будто город сам поставил передо мной баррикаду из плоти и стали. Нос ударился о его грудь, и в этот момент я снова ощутила, как чертовски уязвимо быть человеком. Хруст реальности. Вдох – рваный. Боль – чистая, живая, отрезвляющая.

– Черт, – прошипела я, вцепившись в его плащ. Плотная ткань, дорогая, пахнущая дождем, холодным металлом и табаком ручной скрутки. Он не шелохнулся. Просто стоял, как неприступная стена.

Я подняла глаза и почувствовала, как мир снова нажал на паузу.

– Что с лицом? Притворяешься, что не узнала? – голос скользнул по коже холодным шелком. Интонация была тихой, но разрывающей тишину и стены внутри меня, словно стекло между ребрами. В нем звучала власть – привычка, что никто не осмеливается перебивать.

Он.

Снова он.

Вселенная словно решила переиграть все с той сцены, что уже давно должна была закончиться. Его лицо не изменилось. Все те же резкие линии и контуры, выточенные, как будто кто-то чертил их по линейке в темноте. Слишком совершенное, чтобы быть настоящим. В нем не было фальши – потому что фальшь требует изъяна. А тут изъяна не было. И это пугало.

– Я… н-нет, – споткнулась я о собственный голос, и слова вышли, как треснутые стеклянные шарики. Хрупкие. Беспомощные.

Он действительно выходил из отеля, когда я налетела на него. Картина абсурда: беглянка и он – как статуя в костюме, созданная специально для того, чтобы ломать чьи-то судьбы между утренними совещаниями.

Тонкая серая полоска костюма – безупречная. Белоснежная рубашка гладкая, как моральная ясность, которой он, похоже, никогда не пользовался. Галстук выверенный до мельчайших деталей. Даже воздух вокруг него пах прецизионной угрозой: лаванда, кардамон, может, немного муската, вплетенного в что-то более дикое. Почти жасмин. Или смерть, завернутая в роскошь.

Я стояла перед ним, как перед закрытой дверью, за которой может скрываться либо выход, либо ловушка, но ни того ни другого не видно сквозь толщу стекла. И в его взгляде не было ответа – только промедление. Словно он еще решал, будет ли в этой партии спасителем или приговором.

Его рука скользнула к моей, как вспышка перед раскатом. Касание легкое, почти без веса, но отозвавшееся жаром, не естественным, а продуманным. Я дернулась – сердце повторило мой жест. И в груди одновременно вспыхнули два сигнала: инстинкт отступить и потребность остаться.

– Она точно свернула сюда! – голос за углом хрипел, как гравий под ногами. Сухой, злой, наточенный злостью так, что каждое слово царапало по коже. Переулок сжимался, как петля: узкий, короткий, с минимальным обзором. Десять секунд – не больше.

Инстинкт, паника, воля – все вспыхнуло разом. Внутри сирена. Снаружи тупик.

– Спрячьте меня… пожалуйста, – выдох сорвался прежде, чем я поняла, что говорю. Голос – шепот исповеди, руки – быстрее разума. Потянулась к его плащу, как к якорю в разливающемся времени.

В следующую секунду я уже пряталась в нем, вжимаясь в его корпус, как в последнюю стену до конца света. Пальцы вцепились в ткань – плотную, пахнущую пеплом, табаком и тем, что невозможно объяснить: тревожный, слишком знакомый аромат. Возможно, это была смерть. Или дом. Иногда они пахнут одинаково.

Он не сказал ни слова. Не оттолкнул. Просто замер.

Его тело напряглось. По челюсти прошла жила – не мускул, а молчаливое предупреждение. Взгляд метнулся в сторону переулка: там, за углом, приближался звук – не просто шаги, приближение охоты.

Резко, без единого слова, он развернул нас. Встал между мной и шумом. Его плечи, его силуэт, запах его плаща – горький, холодный, терпкий – все в нем встало стеной. Не демонстрация силы, не жест – решение. Он не прикрывал женщину. Он прикрывал уязвимость.

– Где она? – голоса обрушились на переулок. – Она должна быть здесь! Эта тварь не могла испариться!

– Сука хитрая, – прошипел второй.

Он чуть склонился. Его ладонь опустилась мне на макушку. Медленно. Осторожно. Как будто я была не человеком, а порезанной до тонкости фарфоровой чашкой, с которой нельзя резко двигаться. Его прикосновение не грело – оно заземляло, возвращало в тело, в настоящее.

Я почувствовала стыд. Не испуг, не панику, а густое, тяжелое ощущение собственной несостоятельности. Дочь мафиози. Наследница имени, веса, крови. Выращенная в домах, где слово стоило больше выстрела. А теперь дрожу в чьих-то руках, прижимаюсь, ищу защиты, словно чужая в собственной судьбе.

Абсурд. Фарс, разыгранный на сцене, где давно сорвали кулисы. Или трагедия – слишком старая, чтобы кто-то ее еще разыгрывал всерьез.

Он не говорил ни слова. Просто смотрел в сторону, туда, где голоса охотников постепенно растворялись в городе. В его взгляде была ледяная, стерильная ярость – не к ним. К факту их существования. К системной ошибке, которую нужно удалить.

– Страшные дяди ушли, – наконец сказал он, без улыбки, почти лениво, но руки с моих плеч не убрал. – Или ты планируешь так стоять до утра?

Я коротко кивнула. Сердце било в висках, колени все еще не слушались, но дыхание стало ровнее.

Он чуть повернул голову, следя за тем, как за углом стихли шаги.

– Ты не перестаешь меня удивлять. – Он наконец убрал руки, повернулся, собираясь пойти дальше, но остановился. – От кого в этот раз бежишь?

Я не ответила. Только поправила волосы, которые липли к щеке, и сжала кулаки.

– Коллекторы, – буркнула я, отталкиваясь и от него, и от себя прежней. Шаг назад. Воздух без него оказался другим: колючим, как утренний ветер в ноябре. – Теперь уже настоящие.

Он смерил меня взглядом, как снайпер, оценивающий цель.

– Ты взяла кредит? – голос был почти искренне удивленным. – Сколько?

– Это длинная история. – Губы пересохли, слова с трудом срывались. – Очень длинная. Со взрывами, плохими решениями и, как видишь, мужчинами в дорогих костюмах, которые всегда приходят в самый неподходящий момент.

Он скрестил руки на груди. Под пальто тянулись четкие линии костюма – он все еще выглядел так, будто сбежал со страницы глянца, только этот глянец знал, как ломать челюсти.

– Черт! – Я резко взглянула на часы и сердце провалилось. – Мне нужно бежать.

Я сделала два шага назад, стараясь удержать дыхание.

– Послушай… – Я задержалась на месте, поймала его взгляд. Цинизм в нем был почти физическим – сухой, пыльный, цепкий. Но под этим что-то едва заметно двигалось. Искра? Или просто отражение уличного света. – Я бы хотела тебя отблагодарить. Я работаю через три квартала – круглосуточный супермаркет с желтой вывеской. Мимо не пройдешь. Я заканчиваю ближе к полуночи. Если окажешься рядом – я угощу тебя чем-нибудь. Не обещаю гастрономического откровения, но точно будет съедобно. И, возможно, даже вкусно.

– С какой стати мне…

Я не стала ждать ответа – развернулась и побежала, позволяя шагам стать решением, пока сердце еще сомневалось.

– Ну и девчонка, – выдохнул почти бесцветно, без усмешки, без раздражения.

Остаток смены тянулся, как карамель, растаявшая в кармане. Я металась между витринами, как алгоритм в сбое: задачу выполняла, но при этом снова и снова косилась на стеклянную дверь. Каждый раз надеясь, что войдет он. Но за стеклом были только пьяные студенты, бросающие друг в друга объедками и философскими идеями. Да кто-то в капюшоне, искавший энергетик с пониженным содержанием сахара.

Я стояла у холодильника, затерявшись между отражением в стекле и холодным светом неоновых ламп. На полке – банановое молоко. Та самая бутылка, которую Хенри когда-то сунул мне с лукавой улыбкой и прищуром, как будто вручал не напиток, а ключ к целому миру.

«У нас это считается лакомством. Только не фыркай, принцесса».

Пальцы сомкнулись на холодном пластике.

– Интересно, он бы это оценил? – прошептала я, словно банановое молоко могло знать ответ. – Что ты вообще творишь, Амайя?

Я хлопнула себя по щекам – не всерьез, просто чтобы выключить внутреннего романтика, пока он не развел там внутри костер. Нельзя позволять себе глупости. Особенно такие.

– Хорошего дня, Амайя! – окликнул Джун, а я уже шагала в ночь, прижимая напиток за спиной, не как подарок, а как приманку.

Ночь выдалась странно тихой. Без звуков, без ветра. Такой тишиной дышит город перед тем, как все рушится. Или прежде чем случается чудо, но в такие вещи я давно перестала верить.

Ну и на что ты надеялась? Что он появится? Сядет рядом на бордюр, и вы, попивая молоко под фонарем, как в старом фильме, мило дойдете до вопроса: «А не работаете ли вы, случайно, на криминального гения, сэр?»

Я усмехнулась сквозь выдох. Глупо. Ее вес тянул ладонь вниз – будто в этой пластиковой капсуле сгустилась вся тяжесть моей слишком наивной, слишком хрупкой надежды. И все-таки я держала ее крепче.

Цель всплыла в сознании четко, без обиняков. Мужчина, о котором шла речь, – ключевая фигура из Хаб Интертеймент, корпорации, взлетевшей с той же грацией, что и ракета, впрыснутая стероидами и деньгами.

Мы с Ароном пытались приблизиться к ним, хотя бы к периметру. Система отторгала моментально. Холодно. Без интереса. Как организм – инфекцию.

Деньги внутри циркулировали неестественно гладко. Без утечек, без шероховатостей. Ни одной зацепки. Все слишком выверено, слишком чисто – в мире, где чистота давно стала фасадом. На вершине – не человек, а конструкция. Президент компании. Имя фигурировало в пресс-релизах, но реальное лицо никто не видел. Не интервью. Не случайных снимков. Только решения. Только слухи. Только следы – исчезнувшие конкуренты, внезапные перестановки, капитал, который перемещался, как по команде.

Вокруг него – кольцо страха. Сжатое. Дисциплинированное. Он не просто строил империю. Он вырезал альтернативы.

Он был умен, расчетлив и почти неуловим. Не тот, кто действует – тот, из-за кого все начинает происходить. А у нас – только догадки и слишком стройная цепь совпадений, чтобы поверить в случайность.

И вот я – вся из себя мисс «расследование года», иду по пустой улице с банановым молоком в руке, словно актриса, забывшая, что съемки давно закончились.

– Серьезно, Амайя? – пробормотала я, глядя на бутылку в ладони. – Ты ожидала, что он появится из ниоткуда, скажет «о, как мило» и устроит вечер откровений?

Наивно. Смешно. Почти трогательно в своей глупости.

Я уже собралась просто уйти, как из тени прозвучало:

– Твоя смена, похоже, длилась вечность.

Я резко обернулась и, конечно же, он. Стоял в полумраке, прислонившись к стене. Спокойный, собранный, точно знал, сколько нужно молчать, чтобы все внимание оказалось у него. Было ощущение, что он контролирует не только себя, но и пространство вокруг.

– Мне пришлось ждать больше часа, – голос чуть хриплый от прохлады.

– Прости, – я подошла ближе. В груди все дрожало, словно поверхность воды перед штормом. Я попыталась замедлить дыхание, будто могла заглушить волнение рациональной волей.

– Я думала, ты не придешь, – слова сорвались чуть тише, чем хотелось. Я выпрямилась, не давая себе уйти в слабость. – Поэтому решила не спешить. Это тебе.

Я протянула бутылку бананового молока – наивный предмет, нарочито простой, но выбранный с точным расчетом. В этом жесте было больше смысла, чем я готова была озвучить.

Я коснулась его руки и сжала пальцы, подталкивая их к бутылке. Он не отдернул руку, но и не ответил. Ладонь теплая, твердая – в ней чувствовалась устойчивая сила, способная удержать или раздавить.

Внутри проскользнуло легкое смещение – неясно, это была память или сбой контроля. Я помню, как его пальцы прикасались к моему лицу – точно, без суеты. Прикосновение не хранило тепла, в нем было больше привычки фиксировать улику, чем держать чужие чувства.

Амайя, приди в себя!

– Спасибо за то, что тогда спрятал меня. Не знаю, чем бы все кончилось без тебя. – Я опустила взгляд и сцепила пальцы в замок. В голову сразу всплыло: люди подсознательно имитируют позу тех, кто вызывает у них доверие. – Как тебя зовут?

– Рем, – ответ прозвучал ровно, отрывисто.

– Рем, – повторила я почти шепотом.

– Пойдем. Я отвезу тебя домой.

Он уже развернулся к машине. Решение было принято еще до того, как я открыла рот – он просто выжидал момент.

Я застыла. Все разворачивалось слишком быстро, без сбоев, будто кто-то давно написал за меня этот сценарий. Часть меня напряглась – мне никогда не нравилось, когда события ускользают из-под контроля. Но другая часть вдруг ощутила странное облегчение.

Не придется угождать ему, подстраиваться, умолять поверить. Не нужно будет раз за разом доказывать, что я чего-то стою. Он уже решил для себя, что делать со мной, и я в этом уравнении – не жертва и не проситель.

Я поймала себя на том, что пальцы все еще сцеплены слишком крепко. Пришлось разжать их, выдохнуть и мысленно напомнить себе: не растаять только оттого, что кто-то вдруг берет часть моих проблем на себя. Не обмануться. Все может измениться за секунду. Но пока что все идет быстро и это даже легче, чем растягивать это унижение на потом.

– Нет, не нужно! Я и так навязываюсь… – я резко вскинула руки, пытаясь преградить путь его решимости, остановить движение одним сильным порывом.

– Я не делаю это ради удовольствия, – отрезал он, не оборачиваясь. – Если за тобой следят, разумнее добраться домой на машине.

Я пошла за ним и села рядом, чувствуя кожей крошечную победу – мелочь, но с привкусом стратегии. Это был лишь первый ход в партии, где фигуры еще расставляются, но финал уже обещает быть зрелищным и жестоким.

– Скажи, Рем… Ты ведь работаешь в Хаб Интертеймент, верно? – спросила я, скользнув взглядом по его профилю. Острые скулы, четкая линия подбородка, губы поджаты – лицо, которое спокойно могло бы иллюстрировать учебник по анатомии, пример безупречной симметрии.

Он вел машину с той выверенной экономией движений, что встречается у солдат, хирургов или людей, которых жизнь приучила не тратить лишнюю энергию. Одна рука лежала на руле, другая чуть скользнула по подлокотнику.

– Да. Я секретарь, – сказал он коротко, не поворачивая головы. В этих двух словах не осталось места ни для вопросов, ни для лишнего воздуха.

– Тебе идет. – Я улыбнулась, просто констатируя очевидное. Почти как формулу: если x – харизма и молчаливая сила, то y – очарование невозмутимости.

Я на секунду взглянула на его руку на руле, проверяя, дрогнет ли он.

– В тот день ты был с другим мужчиной, – сказала я тише, чуть сгладив тон, чтобы не прозвучать слишком настырно. – Он представился нам как вице-президент вашей компании. Кто он тебе?

Фраза прозвучала мимоходом, но в каждом слоге скрывалась острота – холодная, как лезвие скальпеля в кармане хирурга. Такие вопросы – тонкая работа: нельзя резать слишком глубоко, пока не увидишь, где начинает дергаться живая ткань.

Я смотрела на него внимательно, но не из вежливости – из холодной необходимости. Каждое движение, каждый вдох, даже неуловимое замедление – все это не просто реакция, а данные. И я, как любой грамотный аналитик, знала: правда всегда прячется в этих мельчайших сдвигах, на стыке дыхания и жеста.

– Мой руководитель, – ответил он ровно, почти механически.

Может, он и правда просто телохранитель? Живая перегородка для худощавого волка, прячущего острые зубы под мягкой шерстью?

Я смотрела на него и невольно вспоминала Арона – холодного, точного, неудобного даже для своих. Нас разделяли цели, но объединяла одна формула: логика важнее эмоций, задача выше морали. Остальное – шум, лишний сигнал на ЭЭГ, мешающий увидеть чистую картину.

– Ты не знаешь… в тот день, когда проводили тест на пригодность, много студентов его прошли? – спросила я чуть тише, наклонив голову набок.

– Достаточно. А что?

– Уже решили, кто прошел дальше? Кого пригласили на собеседование? – Мои пальцы непроизвольно сжались в кулаки на коленях. Я чувствовала, как напряжение поднимается по позвоночнику и пульсирует в горле. Не стоило выдавать это, но тело всегда сдает тебя первым.

Он скользнул по мне взглядом из-за руля.

– Ты хочешь работать у нас? Зачем? – Не вопрос – проверка на прочность.

– А разве это важно? – Я ответила резко, слишком колко даже для себя. В его глазах мелькнула короткая усмешка.

Он едва заметно качнул головой, отсекая все лишнее.

Я выдохнула и, не глядя прямо на него, сказала уже тише, почти одними губами:

– Извини. Просто… ты ведь помнишь тех мужчин, что тогда гнались за мной?

– Допустим.

Холод. Настоящий, полярный. Словно я разговаривала не с человеком, а с антарктической станцией: сигнал принимается, но отклика нет.

– Есть семья, которую я пытаюсь защитить. Их долг – не просто яма, а гравитационная бездна, способная затянуть их вместе с детьми и внуками. Если им не помочь, их сожрут, не оставив ни шанса, ни жалости. Они приняли меня без лишних вопросов, без условий – просто потому, что у них есть сердце, которое еще умеет биться. Я не собираюсь от них отворачиваться. Недавно к их пекарне пришли коллекторы. Устроили показательный разнос – не месть, а демонстрация силы. Чтобы напомнить всем, кто здесь хозяин и как быстро можно раздавить тех, кто слишком тихо живет.

Я глубоко вдохнула, чувствуя, как в груди накапливается боль.

– У меня есть одно видео. Они гнались за мной только потому, что я пригрозила отдать его в полицию.

Он молчал, даже не моргнул, просто ждал, насколько глубоко я копну сама.

– Поэтому я работаю на двух работах. И, может быть, попытаюсь пролезть туда, где условия звучат как приговор: бесконечные переработки, давление, правила, которые меняются каждый день, если ты не свой. – Я развернулась к нему. – Иногда у человека просто нет другого выхода. Либо ты ломаешься в закрытую дверь, либо смотришь, как сгорает твоя последняя надежда.

Он чуть хмыкнул, почти беззвучно.

– Значит, ты готова пройти через все это… только ради чужого долга? Ты правда готова принять систему, которая перемелет тебя в труху?

– В этом мире каждое действие, даже самое нелепое, подчиняется трем законам адаптации. – Я откинула волосы с лица. – Первое: покоряться, даже если ненавидишь. Второе: говорить не то, что думаешь, а то, что ждут от тебя услышать. И третье… Улыбаться, даже если внутри все хрустит по швам.

Я откинулась на спинку.

– Ну что, господин Рем? Замолвите за меня словечко?

Мы смотрели друг на друга. Он сидел неподвижно, только пальцы на руле слегка сжались, побелели костяшки. Я заметила это первым делом – все остальное отлетало. Мои слова били в стену. Слова, эмоции – все оседало у его ног пылью, которую он даже не собирался поднимать. Он айсберг, а я пытаюсь растопить его ладонями. Глупо. Но ведь даже Титаник не поверил в опасность до последнего.

– В этом нет нужды. Менеджер завтра разошлет приглашения тем, кто прошел с отличием, – сказал он наконец. Глухо, отрывисто.

– Правда? – я подалась вперед и позволила себе короткий смешок, что-то вроде победного выдоха. Радость внутри взвилась быстро, как искра – маленькая, но живая. – Буду ждать.

– Ты так уверена в себе? – голос Рема разрезал тишину, когда машина мягко скользнула к обочине у дома. Он развернулся, не резко – чуть наклонил голову набок, глядя на меня из-под ресниц. Как кот, что оценивает, стоит ли играть с мышью дальше.

Я провела ладонью по колену, сгладив невидимую складку на ткани.

– Не боишься разочароваться? – добавил он тише, уже не спрашивая – проверяя, как я выдержу эту точку давления.

– У них не будет другого выбора, – сказала я тихо, но твердо. – Им придется принять меня, потому что…

Я замолчала. Я не смогла закончить фразу.

Что-то выдернуло меня из собственной решимости – взгляд зацепился за силуэт у подъезда. Один человек. Стоит там, где его не должно быть. Прямой, вытянутый, как заточенное лезвие.

Дыхание застучало неровно. Пальцы сжали ремень безопасности, ногти впились в кожу, вырываясь из привычной расслабленности. Сердце громко ударило, словно внутри нажали на экстренный тормоз, сбивая ритм с прежнего темпа.

Я медленно качнула головой, не отрываясь от фигуры в темноте.

– Что он здесь делает? – Я почувствовала, как дрожат губы.

Мир вокруг стянулся, стлался к горлу – словно расплавленная пленка, слипшаяся на вдохе. Сердце ударяло в ребра короткими толчками. Воздух стал вязким, липким, точно пропитанным дымом.

Я знала, где должен быть Арон. Знала и повторяла это в голове, цепляясь за факты, как за поручень в шторм: он должен был сидеть в Стамбуле, в зоне, отрезанной операцией отца, где даже спутники едва пробивались сквозь помехи.

Но он стоял здесь.

Под фонарем, что лил на него блеклый оранжевый свет, вырывая из темноты острые тени. Пальто цвета безлунной ночи трепыхалось на ветру – не одежда, а черное знамя. Фигура недвижимая, взгляд – застывший и тяжелый, от которого все внутри сжималось.

Он смотрел прямо на меня. И в этом взгляде было все: предупреждение, усталость, гнев – и та теплая, задавленная тоска, что не рвется наружу, но всегда просачивается для тех, кто умеет читать между слов.

Я вырвалась из машины, пружинисто, почти спотыкаясь о край порога. Дверь осталась открытой, хлопнула бы о ветровой порыв, но я не обернулась. Подошвы глухо застучали по асфальту, отбивая в такт дрожь в коленях.

С каждым шагом тревога расползалась под кожей – холодная, липкая, как паутина на стенах старого дома. Я вспомнила, как три дня назад слышала его голос по телефону: ровный, собранный, но где-то глубже уже таилась та самая трещина. Я ее заметила – и все равно сделала вид, что она не прорастет.

Теперь эта трещина стояла передо мной, в пальто, с тенью на лице и молчанием, в котором я слышала больше, чем во всех его словах.

– Арон, – выдохнула я, но слова тут же растаяли в холодном воздухе.

Он медленно повернул голову. Кивнул – не мне, мимо. Глаза скользнули поверх моей головы и впились в машину, из которой уже выходил Рем. В тот миг все вокруг застыло.

Порыв ветра рванул мне волосы на лицо. Сухие листья закружились от асфальта и осели у наших ног. Я прижала ладонь к груди – сердце билось в ребра короткими, болезненными толчками.

Дверь машины хлопнула с глухим эхом. Рем шагнул вперед, его ботинки четко цокали по пустому двору. Он двигался медленно, без суеты, но с той уверенностью, от которой по спине побежали мурашки. Казалось, он уже знал финал этой сцены.

Арон сделал полшага вперед. Его пальцы на манжетах куртки дернулись, словно нащупывая правильный момент и направление удара.

– Есть разговор, – сказал он. Голос резанул тишину так ровно, что от него остался сухой надлом. Ни оттенка эмоций – только обнаженная угроза.

Он не сводил глаз с Рема. В этом взгляде не было обиняков. Только прямолинейная угроза.

– Насколько мне известно, с тобой уже связывались. Не так ли?

Рем не остановился. Подошел почти вплотную. Меньше двух метров между ними – расстояние, где либо целуют, либо бьют. Ни намека на страх. От него исходила ледяная уверенность, такая цельная, что казалось: если кто-то сейчас сорвется, это будет он, но не для бегства, а для удара. Он и есть буря, к которой никто не готов.

– Не помню, чтобы мы переходили на «ты», – произнес он, отмеряя каждое слово так четко, что у меня внутри все сжалось.

Мои руки опустились вдоль тела.

Я застыла между ними тонкой перегородкой, готовой треснуть под первым натиском. Они оба видели меня, но смотрели сквозь. Между ними было что-то, что не рождалось за одну встречу. Я чувствовала это, как холод под кожей.

– Что происходит? – голос сорвался чуть ниже привычного. – Арон?

Он не ответил. Просто продолжал прожигать Рема взглядом, в котором не осталось ничего человеческого, только железная решимость. Рем чуть склонил голову, почти незаметно. Не просто слушал, а выискивал в каждом вдохе оппонента намек на следующий шаг.

Я почувствовала, как холод медленно поднимается вверх по спине, пробираясь под кожу, стягивая дыхание. Это не случайность.

Арон знал, что найдет меня здесь. Знал, с кем я поеду. Знал все наперед.

А Рем… он не задал ни одного вопроса. Он понимал, кто такой Арон, но не открыл мне этой правды. Никто из них не посчитал нужным предупредить.

Глава 9

«Долг – не просто обязанность перед другими. Это тяжесть, навязанная жизнью, когда отказаться невозможно. Это голос внутри, что требует быть сильнее себя самого. Долг – фундамент личности, на котором держится смысл в хаосе неопределенности».

– Амайя Капоне, в диалоге с собственной совестью.

Мы поднялись в мою квартиру. Лифт казался тесным, давящим, словно гроб. Никто из нас не проронил ни слова. Арон шел впереди, уверенной походкой солдата, привыкшего нести приказы, а не обсуждать их. Я плелась следом, внутри все бурлило от упрямства, которое жгло глаза. Шаги Рема звучали за спиной глухо и ровно, замыкая этот молчаливый строй.

– Ни за что! – выкрикнула я, не дав ему закончить. Голос сорвался и отдался о стены кухни. – Мне не нужна нянька в лице этого… sciocco pomposo!1 – итальянский вырвался сам собой. Родной, острый, он резал воздух и возвращал мне хоть каплю контроля над тем, что происходило.

– Non voglio avere niente a che fare con lui!2 – добавила я, почти выкрикивая. Гнев был моим щитом, за который я цеплялась обеими руками. Слова вырывались из горла, стреляли короткими очередями, и с каждым новым выдохом внутри закипало все сильнее.

Квартира встретила нас холодным светом из окна и тишиной, нарушаемой только тиканьем старых кухонных часов. Здесь все было моим – книги на полке, фотографии на стенах, запах корицы от свечи, которую я зажигала в одиночестве. Но сегодня это место изменилось. Оно не принимало гостей, отталкивая их. Особенно его.

Рем устроился за столом, откинулся на спинку стула. Глаза спокойные, но за этим спокойствием таилась скрытая сила – холодная, как змея, свернувшаяся в ожидании броска. Арон застыл у окна, руки спрятаны в карманах, плечи напряжены до боли.

– Откуда он вообще его знает? – резко бросила я, указывая взглядом на Рема. – Кто он такой, чтобы мне его навязывали?

– Non sono affari tuoi,3 – тихо усмехнулся Рем, и мои глаза распахнулись. Он понял. Он все понял.

– Ты… ты знаешь итальянский? – прорычала я, не веря собственным ушам. – Конечно, почему бы и нет. Ты же явно из тех, кто знает все про всех.

Он не ответил. Это молчание раздражало больше, чем если бы он огрызнулся в ответ.

– Амайя, достаточно, – холодным тоном произнес Арон. Его голос стал металлом – не просьбой и не советом, а приказом.

Я повернулась к нему, пальцы непроизвольно сжались в дрожащие кулаки.

– Нет! Мне надоело быть пестрой марионеткой. Ты возвращаешься домой и оставляешь меня… с ним? Человеком, с которым я не могу даже нормально поговорить, потому что у него на лице написано: «Не приближайся»?

Арон шагнул ближе, и его глаза вспыхнули.

– Потому что я не могу быть рядом, Амайя. Я не бессмертен и не бог. Мне поручили операцию, которую нельзя провалить. Если я облажаюсь – моя задница будет первой, кто окажется на растерзании. Твой отец давно знает Рема. И, как бы это ни било тебя по нервам, он доверяет ему.

Я почувствовала, как сжалось все внутри. Эти слова… я слышала в них финальность.

– Почему именно он? – голос сорвался, почти трещал от напряжения. – Ты хоть представляешь, кто он? Что за человек?

– Я знаю достаточно. Больше, чем тебе кажется, – сжато сказал Арон. – Он не враг. Хотя ты себя ведешь так, будто он – убийца твоих надежд.

– А ты стал ее палачом, – вырвалось у меня, прежде чем я успела себя остановить.

В комнате повисла гробовая тишина. Арон отступил, словно мои слова ударили его по живому. Я почти пожалела. Почти.

– Никаких «но», Амайя, – процедил он. – Этот разговор закрыт.

Я опустила голову. Губы дрожали, а в глазах жгло так, что казалось, вот-вот прорвет.

– Хорошо.

Внутри меня что-то изменилось. Я не ощущала себя полностью – только холод в груди, который не отпускал. Я надеялась, что, уехав сюда, смогу сама решать свою судьбу. Что прошлое останется за границей, как старая тень. Но оно вошло в мою квартиру, село за мой стол и теперь должно охранять меня.

Я сжала кулаки, ногти впились в ладони до боли, до крови – и мне было наплевать. Эта боль была единственным доказательством, что я еще не окаменела внутри. Почему именно он? Почему этот человек с глазами и движениями, которые я знаю до боли, словно они вырезаны из моего прошлого?

Рем сидел неподвижно, словно камень, не произнося ни слова. Его молчание давило сильнее любых выкриков.

Я посмотрела на него – во взгляде сжаты все мои чувства: злость, страх, недоверие, и – что хуже всего – безысходная ненависть.

Он не должен был входить в мою жизнь. Но он уже здесь. И с этим миром уже ничего не будет по-прежнему.

– Ты знаешь, как я тебя люблю, Айя, – прошептал Арон, мягко проводя пальцами по моим волосам, касаясь глубины моей души.

Мы стояли в коридоре, под теплым светом бра, и казалось, что все вокруг затаило дыхание, подслушивая последнюю симфонию перед тем, как порвется связь, натянутая временем и тайнами.

Я прислонилась спиной к входной двери, отмечая границу между ним – моим якорем – и тем будущим, в которое не желала вступать. Носок кроссовка неосознанно ударял пятку, тело искало движение, пока разум оставался в оцепенении.

– Конечно, – выдохнула я, сжимая в груди болезненную мысль о его уходе, разрывающую меня на части. – Но я не намерена мириться с нянькой. Особенно с такой, как он.

– Он не нянька, Айя. Он – страж. Хищник на цепи, которую держит твой отец. – Голос стал жестче, но в нем оставалась прежняя забота. – Я бы сделал все, чтобы ваши пути не пересекались вновь. Но воля босса – это как закон Ньютона. Ты ведь знаешь: действие неизбежно вызывает противодействие. Ты – переменная, Айя, и я не властен изменить уравнение.

Я усмехнулась, хотя внутри все сжималось.

– Я знаю, – сказала я, задержав взгляд на его глазах. – Но знание не спасает от чувств. Эмоции – иррациональная часть нашего разума. Даже понимая все это, мы ломаемся.

Арон тихо рассмеялся, но в этом смехе было больше горечи, чем легкости.

– Тогда позволь мне дать тебе совет, как человек, побывавший по ту сторону доверия: не сближайся с ним. У каждого доверенного лица босса свои скелеты в шкафу. Рем может быть лояльным, но это не значит, что он чист. Он как торнадо: красив издали, но стоит тебе подойти ближе, тебя затянет в воронку, и выбраться будет невозможно.

Я почувствовала, как дрожь прокатилась по телу – не от страха, а от того, что правда, которую я не хотела признавать, наконец коснулась меня.

– А еще… ты видел его прическу? Мужчине, который тратит на укладку больше времени, чем на искренность, нельзя доверять.

Я не удержалась. Смех вырвался из груди – звонкий и настоящий. Он развеял напряжение, как весенний ветер гонит пыль с окон.

– Скажешь тоже, Арон, – я качнула головой, улыбаясь.

– Береги себя, Айя. – Он резко притянул меня к себе, дыхание горячее касалось волос. Поцелуй на макушке стал точкой в невысказанном предложении – напоминанием, что я не одна, даже если предстоит идти одной.

Когда дверь за ним захлопнулась, в квартире повисла тишина. Не гробовая, скорее, как в библиотеке, где книги знают слишком много.

Я обернулась и застыла.

В комнате, в теплом свете светильников, он двигался спокойно. Высокий, молчаливый. Его шаги – точные и уверенные, хищник, патрулирующий границы своей территории.

Он скользил вдоль книжных полок, словно изучая мою суть через предметы интерьера. Его взгляд – не праздное любопытство, а тонкий резец Дедала, вырезающий слабые места с непревзойденной точностью.

Внезапно я поняла: возможно, он знал обо мне все с самого начала. Не из-за моего происхождения, а потому что я – фигура в игре, чьи правила мне еще предстоит постигнуть.

Я стояла, задержав дыхание, и впервые осознала: прежняя Амайя осталась за дверью. Теперь я должна жить под одной крышей с хищником.

– Ты ведь хочешь что-то сказать, не так ли? – голос скользнул по пространству, разрезая молчание.

Я не смотрела прямо на него, а наблюдала боковым зрением – так, как изучают опасного хищника, прежде чем сделать первый шаг. Моя интонация была размеренной, будто речь шла не о личных границах, а о новой теории в квантовой механике, где любое наблюдение необратимо изменяет объект.

Рем медленно повернулся. Его взгляд зацепил меня, и внутри что-то дрогнуло.

– С чего ты взяла? – Прозвучало ровно, но в его глазах вспыхнул отблеск, который я не смогла сразу интерпретировать. То ли раздражение, то ли интерес. Может, и то, и другое. – Я просто выполняю свою работу.

– Работу? – переспросила я, усмехнувшись с неприкрытым сарказмом, как преподаватель, услышавший провальный ответ от студента, уверенного в своей гениальности. – Ты называешь это работой? Трястись надо мной, как курица-наседка.

Я нарочно упростила формулировку, зная, что мои настоящие мысли гораздо глубже: речь шла не просто о защите, а о наблюдении, контроле, когнитивном захвате личности.

Я обошла диван, словно это был ринг, а я – боксер, готовящийся к последнему раунду. Оказавшись напротив него, я заметила, насколько он выше.

Это было не просто физическое различие – это была асимметрия власти, распределение весов в уравнении, где я всегда пыталась оставаться переменной первого порядка, а с ним становилась лишь константой в его формуле.

– Я не трясусь над тобой, Амайя, – сделал шаг вперед, сократив дистанцию до метра. Его голос проникал глубже, чем слова, словно бархатный яд – мягкий на ощупь, но смертельно опасный. – Я защищаю тебя. И поверь, на кону стоит гораздо больше, чем твоя свобода.

– Защищаешь? – улыбка скользнула по губам. – Ты не знаешь, что значит защита. Ты не щит. Ты – исполнитель приказа. Слуга, не более.

Он приподнял бровь.

– Слуга? Забавно. Если бы ты действительно понимала, что значит быть слугой, не разбрасывалась бы этим словом так легкомысленно… младшая госпожа, – его голос играл насмешкой, словно проверяя, насколько это прозвучит остро.

Я застыла. Его интонация и выбор слов не касались логики, он пробивал прямо в интуицию, точно находя уязвимые места. Откуда у него такая способность – говорить с такими, как я?

– Я должен знать, где ты и с кем. Когда. Это не вопрос личного интереса – это элемент безопасности, пункт протокола. Я не прошу, я требую. Все занятия, подработки, встречи – четко по часам, без пропусков и пробелов.

– Протокол? Ты всерьез собираешься контролировать мою жизнь, как электроны на орбитах?

Он приблизился еще больше. Его запах – терпкий, пряный, с легкой горчинкой – заполнил мои легкие. В голове всплывали фрагменты статей о том, как обонятельные триггеры влияют на эмоции. Эффект Пруста. Только вместо мадленки – его дыхание у моего уха.

– Если не отдашь мне свое расписание, я все равно узнаю. Просто ты не узнаешь, как. Я предпочитаю сотрудничество, а не слежку.

– Ты манипулятор, – выдохнула я, ощущая, как тело выдает предательские искры под его словами. – Играешь фразами так же филигранно, как скрипач натягивает струны до последнего надрыва.

Он только усмехнулся, не найдя нужды возражать.

– Лучше выбрать сознательное подчинение, чем проснуться фигурой на чужой шахматной доске, о которой даже не подозреваешь, – слова стелились тяжелым маревом, давили на уши, заполняли легкие и мысли, не оставляя выхода.

Я отступила на шаг, возвращая себе хотя бы призрачное ощущение границ между нами.

– Ладно. Я дам тебе свое расписание, – процедила я сквозь зубы. – Но только потому, что мне омерзительно чувствовать чужие глаза на спине. Не вздумай путать это с согласием.

– Принято, – он кивнул с той безмятежной уверенностью, что отличает людей, привыкших забирать то, что считают своим.

Я подняла палец, ставя последнюю точку в этом негласном контракте.

– Но я диктую правила. Ты не лезешь в мое личное пространство. Не оцениваешь, не комментируешь, не раздаешь наставления. Ты просто наблюдаешь. Вроде микроскопа: видишь все, но не меняешь структуру.

Его взгляд задержался на мне чуть дольше, чем следовало. В глубине глаз промелькнуло нечто неочевидное – то ли уважение к сопротивлению, то ли азарт от предстоящей охоты за тайнами, которые не лежат на поверхности.

– Обещаю, – губы тронула едва заметная улыбка.

Я вернулась в кухню, как на сцену. Ни один жест не был случаен. Подошла к столу, положила планшет и, не глядя на Рема, активировала экран. Тонкое мерцание подсветки легло на лицо, как блики от воды – обманчиво мягко.

– Итак, – начала я, глядя на расписание, как судья в международном трибунале. – Во вторник и четверг в 8:00 лекции по нейроэтике. Профессор Хван. Если ты вдруг решишь «заглянуть» туда, рекомендую предварительно ознакомиться с ее статьей «Когнитивная свобода и капитализм наблюдения». Иначе рискуешь утонуть в терминах.

Рем стоял у окна, прислонившись плечом к раме, и создавал видимость, что город за стеклом куда значимее любого разговора со мной. Его молчание не раздражало – оно подстегивало, заставляя чувствовать себя студентом перед экзаменатором, который позволяет говорить сколько угодно, хотя оценки давно уже выставлены.

– В понедельник и среду в 14:30 библиотека. Работа над проектом. Если решишь «защитить» меня там, убедись, что отличаешь фишинг от фарминга и хотя бы в общих чертах понимаешь, как работает протокол TLS. Или, по крайней мере, не задавай вопросов, от которых мои соученики подумают, что я привела с собой телохранителя из девяностых, который думает, что «брандмауэр» – это пожарный щит.

Уголки его губ дернулись. Он это оценил. Возможно, даже не обиделся.

Я медленно прокручивала список на экране, ощущая, как с каждой прокруткой воздух между нами становится плотнее. Словно у этой информации была не просто ценность, а интимность.

Я допускала его в расписание, а значит в ритм своей жизни. И это раздражало.

– Суббота и воскресенье, 10:00 подработка в кафе. Я предпочитаю ее своим знаниям в биоинформатике. Обслуживать столики богатых, пьяных мужчин легче, чем изучать основы системной логики. Во вторник, четверг и пятницу – подработка в супермаркете с 22:00.

– Ты ведь отдаешь себе отчет, – он наконец отстранился от окна и подошел ближе, – что я восприму твои слова буквально?

– На это я и рассчитываю. – Я не подняла взгляда, позволяя ему услышать в моей интонации ровную сталь. – Буквальность в твоем случае не недостаток. Это инструмент. Как скальпель в руках хирурга или нож мясника. Разница лишь в намерении.

– Ты не оставляешь пространства для маневра, – проговорил он, перехватывая планшет. Его пальцы скользнули мимо моих. Я почувствовала их тепло – живое, плотное, слишком реальное.

– Маневр – миф. Видимость свободы в системе, где траектории просчитаны задолго до нашего рождения. – Я усмехнулась, чувствуя, как острие слов режет между нами воздух. – Я лишь разыгрываю спектакль контроля. А ты разыгрываешь власть.

Угол его рта дрогнул в улыбке – хищной, но не вполне человеческой. Призрак эмоции, примеренный на лицо, где давно не было места лишним жестам.

– По крайней мере, правила объявлены вслух.

– Ошибаешься. – Я шагнула к нему, сокращая расстояние до единственного удара сердца. – Это не честная игра. Это многоуровневая партия, где твои фигуры расставлены на одной доске, а мои – на трех. Ты видишь только поверхность. Я не ферзь в твоем сценарии. Я та, кто двигает их. Я играю вне доски.

Он сжимал планшет в ладони, но взгляд не цеплялся за холодный свет экрана – он был прикован ко мне. Ни намека на иронию или насмешку: лишь сосредоточенность анатома. Как будто в строках моего расписания был не просто список дел, а исповедальный дневник.

– Ты понимаешь, что только что вручила мне все? – спросил он тихо, голос царапнул воздух, срываясь на приглушенную хрипотцу, где-то на грани откровения и угрозы.

Я приподняла подбородок, выстраивая между собой и этим констатированием хрупкий заслон гордости – не защита даже, а попытка зафиксировать себя, не дать дрогнуть.

– Я дала тебе информацию. Не чувства. Не разрешение. Не близость.

– Но информация – это опорный каркас любой власти.

Фразы падали одна за другой – неторопливо, вязко.

– Особенно, если знаешь, как ее использовать.

Я чувствовала, как тело напрягается, реагируя на невидимый ток в воздухе. Пространство вдруг сгустилось, стало тяжелым, как замкнутая лаборатория после долгих часов работы, когда кислород выгорает, а ты не замечаешь этого, пока не начинаешь задыхаться.

– Власть? – шаг вперед дался легко, но в каждом сантиметре было намерение: подойти к границе, вычертить уязвимость и предъявить ее сама. – Думаешь, это даст тебе рычаг управления мной? Что я свожусь к примитивной формуле, чье решение можно подставить в уравнение и получить прогноз?

Он приблизился. Медленно, с той невозмутимой уверенностью, которая всегда больше говорит о власти, чем любые громкие приказы. Он пересек линию, где расстояние перестает быть физическим и становится личным.

– Уравнение? – его голос зазвучал глубже, почти обволакивающе. – Ты не уравнение, маленькая госпожа. Ты – теорема с доказательством, которое не решается окончательно. Красивая. Опасная. Противоречивая.

Я прищурилась, стараясь удержать дыхание в ровной клетке ребер, но сердце выбивалось из ритма, предательски напоминая о том, что власть можно измерить не только словами.

– Это попытка польстить?

– Это предупреждение. – Его взгляд держал меня на месте сильнее любых стен.

– Тогда вот тебе ответ, – прошептала я, не сводя взгляда с его глаз. – Я не отдам тебе то, чего ты не заслужил. И не позволю забрать то, что ты считаешь своим по праву «назначения». Если останешься рядом – оставайся человеком, а не гребанным приказом.

Он приблизился еще. Теперь между нами не было ничего, кроме воздуха, пахнущего кофе, моим шампунем и его плащом, от которого исходил терпкий аромат теплой амбры и сандала.

Он был слишком близко. Так близко, что я могла разглядеть тонкий след застарелого шрама под воротом – напоминание о чужой ошибке или его собственной уязвимости.

– А если я скажу, что хочу быть рядом не потому, что мне велели? – голос вырвался из его горла низко, с легкой хрипотцой.

Дыхание оборвалось. Мысли рассыпались на молекулы. Логика, строгая и надежная, растворилась без следа, оставив только жар, растущий где-то под ребрами, и зыбкое желание протянуть руку туда, где уже давно нельзя было коснуться без последствий.

Сердце дрогнуло и вдруг сбилось с привычного ритма. Каждый новый удар отзывался теплом в груди и предательским жаром, поднимающимся к щекам. Я знала это ощущение – прилив крови, прилив слабости – и ненавидела его за то, что оно выдавало меня быстрее любых слов.

Спокойно. Дыши. Держи спину прямо. Не дай ему увидеть, что ты дрожишь изнутри.

Я прикусила внутреннюю сторону щеки, надеясь, что боль хоть чуть-чуть вытеснит этот странный, пульсирующий трепет. Все, что происходило сейчас, напоминало игру на тонкой грани между контролем и потерей себя. И он – единственный, кто мог решить, в какую сторону эта грань наклонится.

– Кроме расписания, мне понадобится твоя ключ-карта от квартиры.

Брови ошарашено взлетели.

– Прошу прощения? – холод в моем голосе мог бы заморозить серверную.

– Обсуждению это не подлежит, – ответил он с хладнокровием, будто говорил о смене пароля, а не о сдаче контроля над моим личным пространством. – В случае экстренной ситуации я должен иметь доступ. Твой отец не простит мне халатности.

Отец. Его тень, подобно сложному шифру, проникала в каждый аспект моей жизни: свободу, этот разговор и даже чужое дыхание за моей спиной.

– Что дальше? Отчет о фазах моего сна? Биометрические данные? Или, может, мой менструальный цикл? – сквозь зубы выдала я. – Ах да, ты, наверняка, попросишь список всех моих друзей?

– Попрошу, – сказал он, не моргнув. – И не ограничусь только друзьями. Мне нужны все, с кем ты взаимодействуешь регулярно. Те, кто приветствует тебя в коридоре, делит с тобой лабораторный стол, готовит кофе в буфете.

– Ты не собираешь информацию. Ты формируешь досье. Разделяешь мою жизнь на квадранты, маркируешь зоны риска, обращаясь с ней как с объектом наблюдения, а не с живым человеком.

Он молчал, его взгляд оставался неподвижным, прямым и проницательным. В этом молчании не было торжества – лишь бескомпромиссная преданность долгу, как у солдата, исполняющего приказ.

– Можешь забрать карту, Рем, – выдохнула я, поворачиваясь к тумбочке. – Но доступа к моей душе ты не получишь. Она все еще зашифрована. И, заметь, не по алгоритму RSA. Удачи в попытках дешифровки.

Дверь за ним закрылась с мягким звуком – не хлопком и не угрозой, но и без намека на возвращение. Легкий щелчок, точный и лаконичный, как фиксация замка в сейфе. В сейфе, куда он только что спрятал часть меня, а ключ оставил себе.

Я застыла в центре комнаты, неподвижная, как субъект в начале эксперимента, когда знаешь, что вот-вот запустится реакция, но еще не знаешь – обратима ли она.

Воздух пропитался его ароматом – он не просто перемещался по пространству, он влился в него. Ноты крепкого кофе, едва уловимого дыма, мужского терпкого спокойствия, которое вызывает внутреннее противоречие: оно раздражает, но притягивает и заставляет глубже втягивать дыхание.

Рем – это не просто переменная, а возмущение в моем уравнении, внедренное без права на подстановку или упрощение. Переменная, которая ломает систему, а не решается внутри нее.

Я прошлась по комнате, машинально касаясь пальцами гладких поверхностей, выискивая в них хотя бы иллюзорные точки опоры. Стеллаж. Книги. Холодная металлическая ручка шкафа, к которой он прикоснулся раньше – теперь казалось, что в ней задержалось остаточное тепло, след энергетического контура или тщательно заложенная мина.

Я опустилась на подоконник, подтянула колени к груди и обняла их руками. Поза не защиты, а сосредоточенной фиксации на себе, попытка вычленить из хаоса рациональное зерно. Мозг, как всегда, запустил знакомый цикл анализа: где именно меня прорвало, какой триггер сработал, на какой поведенческий паттерн я снова напоролась.

«Интимность – не всегда прикосновение. Иногда это взгляд. Или пустота между словами, в которой кто-то оставляет тебя наедине с собой», – вынырнула из глубины памяти мысль Перлза. Забавно: даже опытные аналитики недооценивают разрушающий потенциал этих микропауз – маленьких молчаливых разломов, где ты слышишь не чужой голос, а собственный.

Я не влюблялась. Это не имело ничего общего с любовью. Я слишком хорошо знала физиологию привязанности – дофаминовый выброс, окситоциновую привязку, нейронные петли, которые услужливо перепрошивают мозг под иллюзию нужности. Все это – биохимический спектакль, гормональный алгоритм, где эмоция лишь побочный эффект выживания.

Но иллюзия, черт возьми, заразительна. Особенно когда единственное, что ты годами чувствовала, – это вязкая структурная усталость, гул когнитивного шума и серый туман, разлитый между мыслями.

Я провела ладонью по шее, с усилием разрывая следы чужого прикосновения, запечатленные в глубинах памяти.

– Что ты делаешь со мной? – выдохнула я в тишину, в пространство, которое глухо отразило мой голос.

Ответа не последовало. Да он и не был нужен. Он никогда не отвечал словами. Все ответы – в трещинах внутри меня, там, где даже мой рациональный ум не всегда решается заглянуть.

Взгляд упал на планшет, забытый – или нарочно оставленный – на столе. Экран не погас: последним открытым оставалось мое расписание, аккуратно разложенное по временным слотам, как вскрытая анатомическая схема. Но правее еще одна вкладка. Имя моего преподавателя по компьютерным сетям. Список его научных публикаций, ссылки на диссертации, редкие интервью.

По коже пробежал холодок – он изучал меня. Глубже, чем я себе позволяла думать. Системнее, чем можно было бы оправдать одним словом «работа».

Я выпрямилась, обхватив плечи руками – не от холода, а пытаясь удержать себя в целостности, как сосуд под избыточным давлением. Воздух вокруг казался просвеченным, как если бы где-то за прозрачной перегородкой стоял чьей-то взгляд: не угрожающий напрямую, но выверяющий каждую мою реакцию, каждую уязвимость.

Это не было завершением. Это даже не была кульминация. Это была всего лишь прелюдия к чему-то гораздо более тонкому и глубокому – тому, что мне еще предстояло разобрать по слоям.

Глава 10

«Вирусы не всегда живут в коде. Иногда они прячутся в голосах, в прикосновениях, в обещаниях, которые звучат слишком искренне, чтобы быть правдой. Они проникают не через сеть, а через доверие и заражают куда быстрее любого трояна. Потому что ты не замечаешь, что инфицирован, пока не станет слишком поздно».

– Амайя Капоне, раздел «Кибербезопасность и предательство», личные заметки.

Металл. Масло. Страх.

Доски под ногами скрипели, жалуясь на вес чужой усталости и бессловесного отчаяния. Амбар, давно оставленный всеми живыми, зацепился за край карты – там, где даже самые цепкие сигналы мобильных сетей растворялись, а навигация капитулировала перед пустотой. Пространство здесь само отвергало любые метки присутствия: глухая зона для разговоров, которые не должны оставлять эхо.

Запах резал обоняние напоминанием о расплавленных проводах и сгоревших контактах – все пропиталось стойким привкусом перегорания и медленного разложения, как если бы само время оборвалось на температурном пике и застряло между фазами.

Лампа на ржавой цепочке под потолком качалась, вычерчивая в воздухе медленные дуги. Она не столько отмеряла минуты, сколько фиксировала шаги к неминуемому финалу. Свет трепетал, рвал тьму на клочья, рождая тени, что разрастались по стенам до размеров первобытных хищников – существ, которые ждут своего часа, чтобы вцепиться в горло тому, кто посмеет забыть о них.

В центре помещения застыл стул – старый, деревянный, пропитанный маслом, чужой болью и памятью о том, сколько тел он уже держал. На нем – человек. Точнее, жалкие остатки того, кем он когда-то был.

Руки вывернуты назад и перехвачены веревкой, натянутой так плотно, что кровь под кожей пульсировала от боли. Лоб поблескивал рваным узором липкого пота, а кровь медленно стекала по подбородку, собираясь в красные капли, похожие на густое вино, разлитое по чужому бокалу в чужом доме.

Директор. Один из тех, кто охотно глотал деньги, но почему-то забыл, чьим ртом и по чьему приказу был открыт этот кувшин.

Он захлебывался мольбами. Его голос – вязкая смесь слизи, паники и кислого страха – неприятно лип к коже и раздражал слух. Рем не выносил нытья. Мужчина, взявший деньги, обязан уметь платить по счетам, а не вываливать свои стоны на чужую терпимость. Для стонов у него всегда находились другие игрушки – гораздо мягче, теплее и послушнее, чем этот дрожащий кусок мяса.

– Пожалуйста… я все верну… клянусь семьей… детьми… именем отца, – сипел тот, захлебываясь словами, как ржавая проволока, которая вот-вот лопнет под натяжением.

– Ты разбрасываешься клятвами, как нищий у вокзала раздает никому не нужные листовки. Пустой звук. Никчемный мусор, – Рем проговорил тихо, ровно, без малейшего нажима. Крик – удел тех, кто боится потерять контроль. Он не кричал. Он вбивал слова в плоть без истерики – размеренно, убедительно, так, что внутри чужого черепа оставался его след.

Рядом стоял Диего – не просто подчиненный, а мастер точечных ударов, тех, что выбивают из тела воздух, но оставляют боль жить внутри надолго, цепляясь за нервы, как ржавый крюк. Ему не требовалось приказа: он чувствовал пульс страха точнее любого дирижера, без лишних жестов.

Один выверенный удар – и в комнате расплылся влажный хруст, от которого стены затаили дыхание. Человек на стуле завыл, зубы клацнули в его собственном рту, как игральные кости в ладонях неудачника, мечтающего выкинуть спасительный дубль.

Рем поднялся с табурета, неторопливо, с той ленивой грацией, за которой всегда прячется хищный удар. Каждый шаг, гулкий по рассохшимся доскам, звучал как отсчет: не минут, а остаточных надежд. Его тень пересекла пол и легла на колени связанного – тяжелее удара, холоднее лезвия. Тот всхлипывал, рот расползался в жалобных вздохах, но взгляд цеплялся за Рема, почти правильно – в этом взгляде еще теплилось призрачное подобие уважения. Как у животного, которое в последний раз понимает, кто именно его прирежет.

– Мы дали тебе все. Контракты. Каналы. Людей, умеющих замолкать навсегда и исчезать без следа, – произнес он медленно, наклонившись вперед, облокотившись ладонями о спинку стула так, как палач кладет руки на рукоять плахи. Его взгляд впился в распухшие веки пленника – прямой, бесстыдный, неумолимый. – А ты возомнил, что я здесь из жалости? Что я – благотворительный фонд в костюме?

Пауза повисла в воздухе, глухая, липкая, как затяжной удар сердца перед клинической смертью.

– Тогда решай, как хочешь: счет или расплата?

Мужчина на стуле мотнул головой. Лицо – разрисованное картой синяков и порезов – дернулось, как лоскут побитой кожи.

– Просто… время… все навалилось… трудности… – пробормотал он, словно оправдываясь не перед человеком, а перед собственной тенью на стене.

– Время? – Рем коротко усмехнулся. – Время – мой закон и мой палач. Я встаю, когда оно велит. Заставляю себя спать, когда оно позволяет. Это – моя валюта. Мой единственный актив, который не подлежит возврату.

Он сделал паузу, и в воздухе повисла угроза, которую нельзя было игнорировать.

– Ты украл у меня недели. Часы. Минуты. Знаешь, как я наказываю за кражу времени?

Он вытащил складной нож – не для убийства, а для того, чтобы впечатать страх в плоть. Лезвие щелкнуло с сухим металлическим вздохом, и этот звук разрезал затхлый воздух амбара точнее любой пули, угрожая не жизнью, а остатками достоинства.

Рем провел острием по спинке старого стула – медленно, смакуя каждый миллиметр. Древесина стонала под нажимом, и этот хруст сливался с всхлипами связанного мужчины, который уже не пытался выглядеть сильным – он всхлипывал сдавленно, надтреснуто, как выброшенный за ненадобностью ребенок.

Рем не удостоил жертву даже взгляда, только медленно повернулся к Диего, бросив коротко и холодно:

– Левое ухо.

Диего схватил голову пленника так крепко, что казалось, хрупкие кости трещат под сжатием. Рем не смотрел на кровь – она его не волновала. Его взор приковывали страх, боль и отчаянная паника, отраженные в глазах жертвы. Истина человеческой сущности рождалась в этих мгновениях – без прикрас и масок.

Внезапный крик вырвался из горла директора, рваный и пронзительный, как сирена, раздирающая тишину амбара. Он звучал тяжело и неотвратимо, отражая нестерпимую муку и безысходность. Его агония стала валютой, его унижение – клеймом, навсегда вписанным в плоть и душу.

Рем склонился ближе, тихо и безжалостно прошептав:

– В следующий раз начнем с пальцев, чтобы ты знал цену расписания.

Мужчина задыхался в судорогах, тело дрожало, изнывая в агонии, тщетно пытаясь изгнать страх из разума. Голова моталась из стороны в сторону – безмолвная молитва, где каждое повторенное «нет» казалось мольбой вернуть время назад, повернуть поток судьбы вспять.

– Пожалуйста… – хрипло стонал он, заглядывая в глаза Рему. – Дайте еще шанс… я отдам все. Клянусь жизнью дочери… женой… даже матерью…

Он бросал имена, словно эти слова могли служить валютой, способной выкупить прощение: жена, дети, младшая сестра – словно память о любви, которая когда-то его согревала, могла стать щитом против того, кто давно перестал верить в любовь.

Но он не понял. Он по-прежнему не осознал.

Рем медленно повернул голову. Его лицо оставалось неподвижным, как холодная маска, отлитая из камня – вымеренная тишина, предвестник грозы, нависшей над всеми. Оно казалось вечным, пережившим столетия человеческой вины и забвения.

– Ты легко разбрасываешься именами своей семьи, – произнес он тихо, почти мягко, – прячешься за ними, как за крепким щитом. Веришь, что чужая невиновность станет твоей защитой. Что дети, которых ты не уберег от себя, смогут искупить твою вину.

Он наклонился ближе. Запах чужой крови и страха был ему привычен. Почти родной.

– Но ты забыл главное, – голос стал холодным и неумолимым, – я не бог. Я не прощаю. Я не спасаю души. Я тот, кто приходит, когда они уже отвернулись от тебя. Я не мессия. Я – каратель.

Рем поднял свернутое ухо с пола. Оно еще сохраняло тепло, напоминая о живом существе. Из внутреннего кармана он извлек черный пакет и с расчетливой тщательностью обернул ухо плотным слоем целлофана – подарок, холодный и предельно личный.

– Ты так часто называл их, – усмехнулся Рем, впиваясь взглядом в глаза мужчины. – Думаю, они заслуживают сувенира. Маленького напоминания о том, сколько стоит твое слово.

Он бросил сверток Диего.

– Отправь посылкой. Без записки. Пусть сами додумывают.

Тот кивнул без единого слова. Как положено в их мире, где слова давно превратились в пепел.

Мужчина на стуле, едва удерживаясь на грани сознания, запрокинул голову, и из сжатых губ сорвался сдавленный крик, пронзающий тишину и разрывающий пространство:

– Нет. Нет, пожалуйста… Не надо. Не отправляйте это. Они не выдержат. Моя жена… она… она слабая сердцем, и так на грани. А дочь… ей всего двенадцать. Господи, она не поймет.

Его дыхание сбилось, и страх обрушился на него сырым, липким комком отчаяния – беспомощным, почти детским. Он всхлипывал, пытаясь дергать скованные руки, словно в воспоминаниях забыв, что уже давно заперт в клетке без выхода.

– Я все сделаю, клянусь! – бормотал он, голос дрожал, как у раненой птицы. – Отдам каждый цент, каждую копейку. Не сейчас – так через месяц. Но они не должны это увидеть. Пощади не меня… их пощади.

Он взмолился взглядом, полный звериного ужаса – глаза мужчины, у которого отобрали последнее достоинство и последний выбор. Но Рем оставался неподвижен, мышцы не шевелились. Медленно выдохнул и шагнул вплотную – настолько близко, что пленник мог ощутить его дыхание, горячее и неотвратимое, на своей коже.

– Ты просишь меня пощадить тех, кого сам подписал на долг? Хочешь, чтобы я пожалел их за тебя, потому что ты не смог защитить их как мужчина?

Он наклонился ближе, и его голос прозвучал как холодный шепот ветра в заброшенном коридоре:

– Они не станут свидетелями твоей смерти. Только маленький фрагмент тебя – едва заметный, но достаточно выразительный, чтобы донести до них одно: твоя ложь стоит дороже, чем ты сам. Это не казнь. Это знак. Предупреждение.

Мужчина замолчал. Не плакал, не кричал. Он ушел в безмолвие – осознав, что мольбы больше не доходят. Не до тех, кто перестал слышать чужие молитвы.

Амбар тяжело дышал вместе с узником. Воздух застыл, пропитанный затхлым кровавым дымом, въевшимся в балки, стены, в саму ткань этого заброшенного мира, где правда вырывается раскаленными щипцами, а обещания обращаются в пустые векселя на страдание.

Внезапно дверь медленно приоткрылась. В проеме возник Эден – личный секретарь, с лицом белым, как незапятнанный лист бумаги.

– Президент, – произнес он безэмоционально, – председатель ожидает вас в офисе. Срочно.

Рука Рема потянулась к ближайшему столу – память управляла пальцами без промедления. Он крепко сжал рукоять ножа и метнул лезвие с точностью хищника. Звук удара был сухим и глухим – металл вонзился в деревянную поверхность стула точно между дрожащими коленями мужчины. Вторая тень ужаса пробежала по его лицу – густая, резкая, как холодный порыв ветра в мертвом лесу.

Рем поднялся, неспешно – как зверь, насытившийся, но не утративший охотничьего азарта.

– Подержите его еще немного, – бросил он своим, проходя мимо. – Потом отпустите. Пусть несет свой крест сам.

Он остановился рядом с директором. Кровь на лице засохла, превратив кожу в искаженную маску вины и боли. Рем наклонился, губы почти коснулись оставшегося уха:

– У вас есть семь дней. Ни часа больше. А дальше – собирайте свои кости по углам, господин директор.

Рем выпрямился, неторопливо отряхнул рукав пальто и, не обернувшись ни разу, направился к выходу. Свет из амбара тянул за ним длинную рваную тень – шлейф чужих проклятий, которые не цеплялись к нему. На тех, кто сам стал карой, молитвы о мести не работают.

Снаружи уже ждали. Черная машина с тонированными окнами лениво урчала мотором, скрывая за стеклом немые обещания. Следующая встреча. Новый долг. Очередной выбор – ложь или расплата.

Машина скользнула вглубь ночного города, как хищник, не оставляющий следов. Фары разрывали темноту, выхватывая из нее размытые силуэты улиц и чужих жизней. В полумраке кожаного салона Рем молчал. Но под этой маской молчания уже рождался новый план – яд, сначала разгоняющий кровь, а потом выжигающий все, что еще могло чувствовать.

– Эден, – сказал он наконец, лениво, но с явной директивой в голосе.

– Да, господин президент? – Эден нервно косился в зеркало заднего вида, надеясь разглядеть там инструкцию по выживанию.

– Завтра поедешь в то кафе. Там, где была она. Передашь приглашение. Формально – собеседование. Позиция: пентестер. Зарплата – пять тысяч.

Эден сглотнул, слышно, как пересохло горло.

– Простите, сэр. Я правильно понял? Пять тысяч в месяц?

– Ты не ослышался. – Рем откинулся на спинку сиденья и отвернулся к окну. Город за стеклом расплывался морем огней, в котором было больше капканов, чем спасительных берегов. – И это только начальная ставка. Если она захочет больше – я заплачу.

– Но это же…

– Ты не задаешь вопросы, Эден. Ты исполняешь приказы. И запомни: я не вкладываю в пустоту. Эта девочка – не просто цифра в системе. Она – актив. И я держу ее ближе, чем она сама осмелится представить.

Машина плавно ныряла недра, где каждый фонарь был точкой наблюдения, каждый перекресток – узлом чужих судеб. Рем смотрел вперед, но внутри него уже работал другой сценарий. Там, где правила диктует не рынок, а тот, кто умеет различать улыбку и оружие, кто превращает контракт в приговор, а доверие – в долговую яму.

Иногда самые разрушительные ураганы приходят не в обличье стихии. Они носят тело женщины, которая не опускает глаз, встречаясь с бурей лицом к лицу.

Он сидел в тишине автомобиля, в полумраке кожаного салона, где даже ритмичное тиканье поворотника звучало как отсчет к чему-то фатальному. И вдруг – без предупреждения, без логики – ее образ, как капля чернил в чистую воду, разлился в его сознании.

Огненные пряди – не просто рыжие, а цвета жара, цвета риска – спадали ей на лоб с вызывающей небрежностью, оставляя ощущение неизбежного пожара. И глаза. Не умоляющие, не кокетливые. Хищные, сосредоточенные, острые, как клинки, которым хватает одного взгляда, чтобы вывернуть тебя наизнанку. В них не просили – вскрывали. Анализировали, просчитывали, разбирали по слоям. Но под всей холодной точностью таилась опасная живость – ядро, заставляющее терять бдительность. Та самая искра, что не молила о пощаде, а вынуждала мечтать о том, как посадить ее в золотую клетку – не из жалости, а из невыносимого желания обладать.

Он должен был думать о делах. О приоритетах. О приказах Сайласа. Вся конструкция рациональности рушилась в ее присутствии, как карточный дом под глухим пульсом в висках. Даже запах еще жил на границе памяти, въевшийся, как след от ожога: густой, медово-пряный, с металлической нотой опасности. Аромат женщины, которая знала, где проходит артерия, и не дрогнула бы, если пришло время резать.

Он встряхнул головой, но навязчивость ее образа только усилилась. Тело отреагировало прежде, чем мысль успела взять контроль. И это бесило его до скрежета в челюстях. Он – тот, чья сдержанность давно стала легендой в определенных кругах – вдруг терял контроль от одного ее взгляда. Не прикосновения, взгляда. Он даже не решился бы назвать это возбуждением. Это не было желанием в привычном смысле. Это было ближе к жажде – опасной, фантомной, той, что настигает в пустыне, когда губы растрескались, а ты все равно тянешься к воде, зная: это не вода. Это яд.

И все же, черт побери, он хотел ее. Во всех смыслах. Во всех темных углах и ярко освещенных местах. Не как объект. Не как слабость. А как непокоренную территорию, которую жаждешь подчинить не потому, что это в твоей власти, а потому, что никто до тебя не рискнул ступить туда первым. Ее нельзя было купить или обменять – ее можно было только взять целиком, вместе с огнем под кожей и лезвием в сердце.

Он хотел. Но желание – не разрешение. И уж точно не оправдание. Он не позволил себе шагнуть туда, где все рушится, даже если каждая клетка рвалась к этому краю. Слишком многое стояло на кону. Она была дочерью человека, перед которым он до сих пор не расплатился. Не женщина, к которой можно прикоснуться, а фигура, выточенная из порочного узла интересов. Шахматная, да. Но с той крамольной особенностью, что двигалась по доске так, как если бы правила были написаны под ее шаги.

Он сжал кулак. Медленно. До хруста костей. Закрыл глаза, давая себе ровно три удара сердца – не больше, чтобы вернуть контроль. Внутри отозвалась память о холоде оружия, впившегося в ладонь как зарубка о том, кем он был. Вспомнил кровь и ту версию себя, к которой не имел права возвращаться рядом с ней.

Рем открыл глаза и выдохнул, не заметив, как в голосе скользнула хрипотца:

– Ты станешь моим падением, маленькая госпожа… И я, черт возьми, прекрасно это осознаю.

Она осталась в его прошлом – не как обет, а как зарубка на костях. Теперь возвращалась – не обещанием, а искушением. Ядовитым, сладким, таким, за которое можно сгореть или утопить себя с потрохами.

Когда он получил досье – плотное, сшитое вручную, слишком дорогое, чтобы быть частью рутины – он не ожидал чего-то необычного. Координаты, имена, маршруты, фото. Сайлас не стал бы дергать его без серьезной причины. И все же Рем открыл папку с равнодушием ветерана. До того самого момента, пока взгляд не упал на первую страницу.

Фотография. Лицо. Она. И этого хватило – мир сместился. Не взрыв, не грохот – просто мгновенный удар в грудь, после которого не успеваешь вдохнуть.

Когда-то он видел ее ребенком. Рыжая копна волос – слишком яркая, чтобы зарыться в тень. Веснушки, сбитые коленки, взгляд, в котором жила наивная дерзость. Тогда она казалась искрой – неопасной, не способной прожечь.

А теперь перед ним девушка, выгнутая стальной струной перед разрядом. Эти глаза не прощали, не умоляли – они ставили условия. В зрачках мерцали молнии, на губах жила запечатанная угроза. Такими губами рвут присяги – не случайно, а нарочно, смакуя каждую сломанную клятву.

Он смотрел на снимок слишком долго, прекрасно понимая, что этим только вбивает иглу глубже. Она не просто выросла – распустилась, как ядовитый цветок, выживший под бетонной плитой мафиозных правил. Опасная, дикая, не принадлежащая никому. В ней не было ни искусственной грации, которую учат в балетных школах, ни вежливой покорности, которую навязывают хорошим девочкам. Зато было нечто куда опаснее – порода, перед которой даже самые верные начинают колебаться. Та, что ломает мужчин и заставляет самых стойких предавать свои принципы.

Он вспомнил первую встречу. Живую. Реальную.

Она стояла перед ним как вызов, прикусывая губу так, будто делала это не чтобы свести с ума, а ради статистического анализа. Ее голос – насыщенный терминами и теориями – звучал как код, который хотелось взломать. Но Рем не был программистом. Он был карателем.

И все же даже сейчас он ощущал изгиб ее талии. Не во сне, а на ладони – как ожог, который не лечится. Она лежала под ним, касаясь его груди, и это прикосновение оказалось настолько реальным, что тело предало его. Плоть вспыхнула: неподконтрольно, без разрешения. Он возненавидел себя за это – за слабость, за желание, за голод, который не имел права родиться.

А глаза… О, эти глаза.

Олененок? Нет. Не она. Это была охотница, лишь притворяющаяся добычей. И это притворство – ее оружие. Он тогда хотел наказать ее: грубо, жестко, словами, прикосновением, приказом. Но все, что смог – это отступить. Потому что аромат ее кожи, как утренний жасмин, смешанный с озоном грозового неба, ударил ему в грудь с такой силой, что вырвал воздух из легких. Это был не просто запах – это было предупреждение.

Он проигрывает.

И проиграет окончательно, если позволит себе еще один шаг.

Он вспоминал ту сцену, как вспышки во сне – обрывочно, но с болезненной точностью. Ее голос был раскаленным металлом, пронизывающим воздух, когда она уверенно парировала каждое утверждение оппонента, переходя с одного языка на другой. Это был не спор – это была битва. И каждый слог, каждое слово – острое, как лезвие. Ее ум не оставлял щелей для слабости, не позволял спрятаться за улыбками или чужим авторитетом. В женщинах ее возраста он никогда не встречал такой силы. В женщинах вообще – тоже.

Амайя не боялась. Ни его, ни имени, что шепчут по коридорам власти, ни историй, что тянутся за его поступками, словно шлейф вечернего смокинга. Она смотрела прямо в лицо его авторитету, не отводя взгляда. Не трепетная принцесса, воспитанная в хрустале и шелке. Она – ураган, поднятый с улиц, выкованный кодом, логикой и болью.

Умная до дерзости. Смелая до безрассудства.

Он ожидал увидеть избалованную дочь – ту, которую нужно охранять не от мира, а от самой себя. Но Амайя была непокорной стихией, которую нельзя заключить в стеклянную витрину. Она не поддавалась контролю. Не склоняла головы перед властью.

И, черт возьми, именно это сводило его с ума.

Он чувствовал: она накроет его с головой, как прилив, вызванный неведомыми лунами, и он не сможет – не захочет – сопротивляться. Она была не просто «девушкой под наблюдением». Она стала частью его игры. Его одержимости. А значит – его территории.

И если придется, он сожжет весь город дотла, лишь бы удержать ее на этой клетчатой доске.

– Больше не поднимай эту тему, – процедил он сквозь зубы. Он не просил – он выносил приговор.

– Понял вас, господин, – выдохнул Эден, поникший.

В зале заседаний, пропитанном кожей, сигарами и властью, воздух висел туго, как струна скрипки перед разрывом. Тишину разрезал глухой удар: толстый конверт шлепнулся на стол.

Рем оставался неподвижен. Его взгляд мелькнул к председателю Киму – лоб покрылся багрово-лиловыми пятнами, пальцы дрожали, сжимая бумаги так, будто удерживал гнездо змей, готовых вырваться наружу.

Он был зол. Но не той злостью, что дает силу. А той, что сочится из трещин, когда мир, некогда податливый, вдруг перестает слушаться. Когда слова, которые раньше имели вес, оборачиваются пустым эхом.

Он злился не потому, что мог остановить Рема. А потому, что понимал: больше не может.

– Ты… ты наглый малец! – рявкнул он, голос дрожал не столько от злости, сколько от отчаяния мужчины, утратившего монополию на страх. Казалось, сам звук его голоса мог вернуть контроль, который ускользал сквозь жирные, покрытые потом пальцы, обагренные старыми амбициями. – Ты что себе позволяешь, сукин сын? Я тебя, блять, из говна вытащил, ты бы сейчас подох в канаве, если бы не я! Думаешь, что теперь тебе все можно?

Грубость в голосе не скрывала: он все еще держится за власть, как за старый пиджак, который давно трещит по швам – но выбросить его означает признать проигрыш.

Он с силой шлепнул конвертом по столу – громко, театрально, будто хотел пробить не только дерево, но и его равнодушие. Бумага с сухим шорохом скользнула по лакированной поверхности, подчиняясь не законам физики, а злости, давно утратившей приличия.

Рем даже не пошевелился. Его движения были ленивыми, как у хищника, только что насытившегося и не желающего терять время на слабую добычу. Он потянулся к конверту, аккуратно надрезал его ногтем и извлек фотографии. Опять.

Полуобнаженные тела, тесные объятия, яхты, глянцевые губы, сжатые в экстазе. Глубокие вырезы, колени на шелковых простынях, дорогое шампанское. В других мирах это звали бы «скандалом», а в его – просто вторником. Сцены, которые могли бы украсить обложку таблоида, если бы не гриф «погасить немедленно».

Рем пролистал их с таким же интересом, как кто-то листает брошюру о налоговой реформе.

– Это чуть не просочилось в прессу! – взорвался Ким. – Если бы отдел по связям не вмешался, ты бы похоронил нас под лавиной заголовков. Мне надоело это цирковое шоу с твоими шлюхами!

Рем медленно поднял палец. Спокойно. Но именно этот простой жест звучал громче любого крика – словно судья, взывающий к безмолвной казни.

– Что там опять? Надо взглянуть, чтобы вспомнить, – лениво проговорил Рем, разглядывая снимки. – Госпожа Юри?

– Нет, господин, – с мягкой жалостью покачал головой секретарь Элен.

– Тогда… та модель с ногами от ушей. Сияна? Или Мири? Или…

– Тоже нет, – Эден улыбался вежливо, в голосе не было ни капли осуждения, лишь профессиональная выучка человека, ежедневно работающего с хроникой хаоса.

– Тогда точно госпожа Наби, – усмехнулся Рем, словно человек, искренне не помнящий, с кем вчера делил постель.

– Это была госпожа Каюна.

Рем прищурился. Вспомнил ее: алые ногти, голос, как шипение кислоты. Порывистая, резкая, с перчинкой безумия – словно револьвер, у которого отказал предохранитель. Да, она. Громкая, страстная, непредсказуемая и с отменными сиськами.

– Ах да, Каюна. Милое создание, но слишком громкое для конспирации, – проговорил он, бросая фотографии обратно на стол.

Председатель Ким издал протяжный стон, словно тело не выдерживало натиска злобы и напряжения. Вены на лбу пульсировали, а глаза метали молнии, но для Рема это было лишь театром. Он не искал сочувствия. Он пришел за властью.

– Председатель, – произнес он мягко. – Женщины приходят и уходят. А бизнес вечен. Особенно когда его питают страх и деньги. Предлагаю оставить чувства за дверью. Вы же знаете: мое имя всегда в новостях. С женщинами или без. Если вам от этого легче, в следующий раз выберу ту, кто хотя бы не станет выкладывать фотографии в сторис. Или, на крайний случай, подпишет NDA. Довольны?

Он чуть не свалился со стула от злости.

Рем откинулся на спинку кресла и внимательно изучал морщинистое, покрасневшее от ярости лицо председателя Кима – человека, который когда-то держал под контролем половину азиатской индустрии развлечений. Теперь от прежней власти остались лишь тяжелые кольца на пальцах, глухой голос, выработанный годами подавления и запах старого табака.

Для Рема Ким был лишь памятником – живым, но мертвым. Его присутствие в компании стало формальностью. Ким цеплялся за кресло председателя так, как утопающий хватается за камень, надеясь хоть как-то остаться на плаву.

Рем знал правду. Знали все. Его отец «срезал» деда без ножа – устроил утечку, спровоцировал скандал и выдернул у старика из-под ног все, к чему тот шел десятилетиями. Теперь каждый раз, глядя на внука, Ким видел в нем это предательство. Видел отражение зятя, который разорвал все.

– А-а-а, – протянул Рем с ленивым равнодушием, перелистывая фотографии с той самой вечеринки, что якобы могла подорвать репутацию компании. – Если уж снимать, пусть хотя бы делают это качественно. Эти снимки – не скандал, а скучная размазня. Ни огня, ни интриги. А что тут такого? Два взрослых человека разговаривают или делают то, что им нравится.

– Ублюдок! – рявкнул Ким, ударив ладонью по столу так, что дерево застонало под натиском. – Следи за свои поганым языком! Ты хочешь заработать клеймо бабника, который сует член в каждую щель, не разбирая, кто под тобой стонет?

Он ткнул пальцем в фотографии.

– Уничтожь это! Всех этих дешевых дыр! Размажь так, чтобы от них и следа не осталось – чтоб никто даже шепнуть не посмел, что ты, сукин сын, не держишь свой хер в узде! Ты меня слышишь?!

Голос председателя рванулся по комнате, как выстрел в гулкой пещере, грохоча об стены, не находя выхода. Рем слегка склонил голову, выслушивая поток слов с холодным терпением – как человек, которому наскучили бесконечные упреки старика. Медленно выправил запонку на манжете, пальцы двигались без суеты – вся его поза говорила: «Ты уже не власть».

– Я понимаю, вы переживаете, – медленно проговорил он. – Но я не намерен жить в тени. Я не собираюсь хоронить свою жизнь ради страхов, которые вы передаете, как семейную реликвию.

Ким вскочил с места, лицо перекосилось от гнева.

– Ты ничего не понимаешь! – прокричал он, брызгая слюной. – Ты мишень! Враги окружают тебя со всех сторон, а ты ходишь по ночам, словно павлин на витрине, и еще смеешь мне перечить?

– Я вижу их. Просто не бегаю от них, как вы. Да, я играю с огнем. Но, знаете… – Он встал и шагнул вперед. – Я умею держать руку над пламенем и не обжигаться.

Ким застыл. Впервые в его взгляде мелькнула не ярость – что-то похожее на растерянность, почти старческую, едва заметную под маской ярости. Внук стоял перед ним так близко, что запах его крови и сигарет забивал горечь старины.

Рем медленно выпрямился, плечи расправились.

– Я буду осторожен. Но я не откажусь от себя. Ни ради вас. Ни ради образа. Ни ради тех, кто боится моей тени.

Ким тяжело опустился обратно в кресло. Гнев, как старый зверь, медленно отползал вглубь, оставляя на лице складки усталости, за которыми пряталась почти невыносимая горечь.

– Ладно, – выдавил он. – Но запомни: в следующий раз я не стану тебя прикрывать. Если загоняешь себя в яму – выкапывайся сам.

Рем кивнул, чуть улыбнувшись уголком губ, и направился к двери.

Он знал – Ким злился не только из-за страха или власти. Он завидовал. Завидовал его молодости, его силе, его свободе жить так, как тот уже не мог.

А Рем только начинал.

Глава 11

«Парадокс научной девушки: ты можешь анализировать структуру собственной катастрофы с точностью Ницше и все равно продолжать в нее падать, как воронка в центре черной дыры. Самосознание – это не спасение. Это просто наблюдатель, привязанный к крылу горящего самолета».

– Амайя Капоне, записки на полях лекции по нейропсихологии.

– Как я могла так облажаться? – простонала я, уронив лоб на прохладную деревянную поверхность стола. – У них ведь даже нет моей почты.

Если бы когнитивные искажения можно было видеть, сейчас над моей головой вспыхивала бы яркая лампочка эффекта самозванца, окруженная клубами катастрофических мыслей. Между ними плясали голограммы проваленных карьер и разбитых надежд.

– Может, тебе стоит самой туда сходить? – предложил Хенри с такой искренней наивностью, что его голос прозвучал как утренний луч сквозь плотный туман. – Хочешь, я составлю тебе компанию?

Он светился, словно фотон на пике энергии – слишком яркий для пространства, где я задыхалась.

– И впрямь, Айя. Тебе ведь нечего терять, – кивнул Лиам, закинув руки за голову.

– Напомните мне, пожалуйста, почему вы до сих пор сидите с нами? – прищурилась я на брата. Лиам лишь развел руками, словно всерьез не понимал моего раздражения.

– Вы работаете над своим проектом, мы – над своим. Это называется кооперативная среда, – не поднимая взгляда, ответил Эмрис, щелкая по клавишам так, будто мысли уже ушли далеко вперед, к пятому абзацу гипотезы, а не оставались здесь, среди чашек латте и шоколадных крошек.

Кафе было непривычно шумным, словно лаборатория в день открытых дверей. Люди жужжали, переговаривались, двигались хаотично, как нейроны в состоянии возбужденной активности. Возможно, дело было в выходном. Или в том, что наш столик у окна превратился в магнит – девушки одна за другой притормаживали взглядом, оглядывали Хенри, Лиама и даже сосредоточенного Эмриса. Красивые парни – как эффект Даннинга-Крюгера: всегда кажутся умнее, чем есть на самом деле… до первого вопроса о квантовой физике.

Но больше всего сбивал с толку Хенри. Уже третий день он ходил в темном – черная куртка, низко натянутая шапка, капюшон, взгляд постоянно цепляется за пространство за спиной. Руки в карманах, плечи напряжены, подбородок чуть втянут – привычка человека, который вычисляет маршруты отхода. Я перебрала десяток рациональных версий и остановилась на двух: он либо что-то тщательно скрывает, либо за ним и правда тянется чей-то цепкий хвост.

– И как же продвигается ваш проект? – спросила я, вытаскивая из рюкзака кипу бумаг для Хенри.

Эмрис слегка повернул голову, но глаза не отлипали от экрана. Легкое дрожание пальцев выдает, что он уже десятый раз проверяет одну и ту же строку.

– Ищем еще источники. Презентация на носу, а у нас пока скелет без плоти, – бросил он коротко, зацепив меня взглядом, в котором усталость стояла рваной кромкой.

– Как отрадно видеть вас всех вместе! – раздался знакомый голос Сумин, и перед нами с неожиданной грацией приземлились три тарелки с пирожными. – Не обращайте на меня внимания, я только порадоваться. Занимайтесь, детки, занимайтесь.

И исчезла. Легкая, как мысль, которую не успел записать.

– И как много вы уже успели написать? – спросил Хенри, прихлебывая кофе.

– Целых два листа и оба настолько убоги, что их стыдно сдавать даже Google Translate, – простонал Лиам, откинувшись назад с драмой, достойной греческой трагедии.

– И ты пришел к нам за соболезнованиями? – изогнула я бровь, сдерживая ухмылку.

– Посмотрите внутрь себя. Какие от вас могут быть соболезнования?

– Ты бы убрал лопату, Лиам.

– Какую еще лопату?

– Ту, которой сейчас себе могилу роешь! – Я швырнула в него ластик. Он пролетел мимо, потому что Лиам, как всегда, был слишком медленным, чтобы увернуться, но слишком везучим, чтобы попасть точно.

– Промахнулась, – заметил он трагично, глядя на ластик, как на символ рухнувших надежд. – Это была моя последняя надежда на быструю смерть.

– Не волнуйся, – Хенри не поднял глаз от чашки. – Твой текст справится с этим медленно, но верно. Гуманно. Без свидетелей.

– О, прекрасно. Еще немного и моя работа станет экспериментом по выживанию. Назову ее «Пять стадий принятия: от вдохновения до отчаяния».

– Звучит как лонгрид на «Медузе», – кивнула я. – Только вместо выводов – крик в пустоту и мем с собакой в огне.

– Это хорошо, – подтвердил Лиам с видом человека, уже сидящего в этом огне и варящего кофе из собственных слез.

Голос тети вновь разнесся над столом:

– Я вам апельсины порезала. Мозгу полезно, от выгорания помогает. Ешьте, пока живы.

Она исчезла так же внезапно, оставив за собой аромат цитруса и ощущение, что где-то в мире одна кафедра потеряла великого стратега.

– У нее, похоже, собственный телепорт, – задумчиво отметил Хенри. – Или стратегический слух: ловит ключевые слова – «отчаяние», «провал», «я не сдамся».

– Или просто знает, что нас без сахара нельзя оставлять без присмотра, – буркнул Лиам, чистя апельсин. – Мы как студенческое государство: развалимся без внешнего вмешательства.

– Слушай, а может ты это и напишешь? – я щелкнула пальцами, покосившись на разбросанные бумаги. – «Социально-психологическая модель кризиса на примере одной писательской группы в условиях сахарной изоляции».

– И подпишу тебя как второй источник зла после дедлайна, – Лиам с легким ухмылом почесал затылок, признавая поражение.

– Только не забудь: в отличие от дедлайна, я умею кидаться предметами, – подмигнула я.

– Принято. В дипломе ты будешь обозначена как «внешний фактор с функцией летального воздействия».

– А я? – спросил Хенри, наконец отрываясь от кофе, поправляя очки на переносице.

– А ты как стабилизатор. Или хотя бы фильтр сарказма.

– Это худшая форма комплимента, которую я когда-либо получал, – сказал он.

К нам подошел дядя Соджин. Как обычно: в меру серьезен, в меру загадочен. Его взгляд был направлен в сторону кассы, а голос звучал почти буднично:

– Амайя, тебя кто-то ищет.

Он стоял в дверях, ровный, выстроенный до последнего жеста. Черный костюм сидел на нем безупречно, а взгляд скользнул поверх голов, не цепляясь ни за кого дольше секунды. Эден. Личный гонец человека, чье имя не произносили вполголоса. Он медленно провел рукой по лацкану пиджака, словно смахивая с него пыль чужих разговоров – и мир сразу стал тише, внимательнее к его присутствию.

Сердце дрогнуло, сбившись на лишний удар.

– Это ведь… – вырвалось прежде, чем мысль успела дозреть.

Я вскочила. Резко, почти с глухим стуком стула о пол. Словно мышцы вспомнили ритуал подчинения раньше головы. В груди что-то сместилось. Я стояла, не зная, куда деть руки, и чувствовала: гроза уже близко, и молнии били где-то внутри меня.

Я шагнула к нему, натягивая лицо в безупречную, вежливую маску. Улыбка держалась ровно на той грани, где тепло не дает замерзнуть, но и не греет по-настоящему. Почти научно доказано: стоит растянуть губы в улыбке – и мозг спотыкается, верит в эту фальшь. Иногда.

– Господин Эден, – сказала я мягко, с обволакивающим спокойствием.

Глаза скользнули за его плечо. В сторону, откуда, как я надеялась, тень уже должна была выйти. Там, где он должен был стоять.

Но Рема не было.

И тогда во мне рвануло облегчение. Резкий вдох, будто вынырнула из-под воды.

Слава Богу.

Потому что если бы я увидела его сейчас – с этой ледяной полуулыбкой, с голосом, скользящим по коже, как лезвие скальпеля, – меня бы просто разорвало.

Пальцы сжались до боли в костяшках. Вдруг почувствовала вилку – твердо врезалась в ладонь, словно стала ее естественным продолжением.

Мозг выдал картинку: метафора превратилась в образ. Я метаю вилку, как античная жрица ярости, точно в его идеальное левое глазное яблоко. Взрыв. Катапульта гнева. Чистый импульс, острый и прекрасный.

Но вся дрожь так и осталась запертой в ладони.

Нет, Рем. Еще рано. Сегодня я хочу сохранить свою возможность и не попасть в тюрьму.

Я втянула воздух медленно, глубоко, позволяя ему разрезать грудную клетку изнутри – прохладный нож в пламени. Веки дрогнули, взгляд стал мягче, почти приглушенный – ровно настолько, чтобы любая дипломатия прочитала это как уступку, слабый кивок вежливости.

Рем будет ждать.

А я еще не закончила злиться. Этот пожар не отдается ни слову, ни жесту – он остается при мне, готовый однажды вырваться так, что никто не отмоется.

– Предлагаю для начала присесть, – голос Эдена ровный, отмеренный до запятой. Он кивнул на столик у окна. Два стула. Один под него. Второй оставлен для меня. Это напоминало зал суда: одна сторона обвиняет, другая пытается защититься, но обе уже знают приговор.

Я не возразила. Кивок вместо слов.

Шагнула к столику, чувствуя, как взгляды с соседнего угла прожигают лопатки. Им даже не нужно перешептываться – все слышно без слов. Мои друзья. Теперь они сидят в роли жюри присяжных. Считают каждую реплику, каждую эмоцию. Им важен финал – когда гаснет свет и кто-то падает со сцены.

Когда мы сели, Эден не спеша перевел взгляд на меня. Его глаза не просто фиксировали детали – они вычерчивали контуры: линию подбородка, изгиб брови, тень под глазами, от которой зависело многое. Этот пристальный анализ казался продуктом разведслужб, а не академических лабораторий – точный, беспощадный и бескомпромиссный.

Он искал не улики, а трещины.

Сомнение? Неуверенность? Панику, замаскированную под выдержку?

Увы. Не сегодня.

Он протянул мне планшет. Ладонь была спокойной, уверенной, без малейшего намека на дрожь.

– Прочтите, – сказал секретарь.

Голос сохранял ровность, почти обезличенность, но под гладью звучала натянутая нота – тонкая и напряженная, струна, готовая вздрогнуть от удара молотка.

Я опустила взгляд, медленно сжав пальцы в кулак на колене.

Текст был сдержанным, обернутым в холодную официальность. Четкие формулировки, идеально отточенные фразы.

И все же между строк этой безупречной деловитости чувствовалось нечто большее. Как будто бумага знала, что держит во мне не просто подпись, а остатки моей свободы.

«Уважаемая Амайя Лайне. Компания Хаб Интертеймент рада сделать вам предложение о работе на должность пентестера IT-отдела. Искренне поздравляем вас с успешным прохождением первого теста в рамках открытого набора новых сотрудников. Просьба явиться завтра в 10:00 по адресу X для проведения второго этапа интервью».

Внутри зародился тревожный импульс – не вспышка, а холодок, скользящий по коже за мгновение до грозы.

Я подняла взгляд на Эдена. Его лицо было безупречно гладким: ни одной складки, ни одной эмоции. Фарфоровая маска, за которой скрывалась целая шахматная доска из вариантов. И, по какой-то странной логике, каждый касался меня.

Где крючок? Где подстава? Где тот момент, когда все перевернется?

– На втором листе сам договор. Можете ознакомиться. Если возникнут вопросы, отвечу с удовольствием.

Я кивнула, медленно перевернула страницу, задержав дыхание. Передо мной лежал классический трудовой договор: перечень обязанностей, сроки испытания, структура подчинения, компенсационный пакет, доступ к корпоративным программам, включая страховку, спортзал, бонусы за KPI. Да, все выглядело законно. Но именно это и напрягало.

Слишком гладко. Слишком правильно. Слишком рассчитано.

– В чем подвох? – спросила я, аккуратно складывая бумаги, слегка наклонившись вперед. Я замедлила темп, как это делают в допросных комнатах. Я намеренно замедлила темп, словно в допросной комнате, где молчание – мощнее любой речи. – В договоре не указан точный оклад. Вы предлагаете мне подписать документ, не зная даже финансовых условий?

Он выдержал мой взгляд, но я заметила, как его пальцы чуть сжались на краю стола. Микрореакции. Настоящий язык переговоров.

– Первоначальная сумма составит сто тысяч долларов в год, – произнес он, осторожно подбирая слова. – Плюс годовые премии. После трех месяцев испытательного срока сумма будет увеличена до ста пятидесяти. Президент компании лично заинтересован в вашем найме. Он также готов предложить дополнительную работу. За отдельную оплату.

Вот оно. Дополнительная работа.

Я практически слышала, как включаются все красные лампы в моей голове.

– Какого рода будет эта работа?

И снова тишина. Моя любимая тишина. Та, в которой собеседник сам себя выдает. Его взгляд дрогнул – не больше, чем на долю секунды – но этого было достаточно. Я не просто студентка с хорошими оценками. Я выросла среди юристов, как в теплице. Знала, как пахнет подвох. И как звучит предложение, за которым тянется цепочка невысказанных условий.

Я положила планшет на стол. Аккуратно, но с определенной долей вызова.

– Вы ведь понимаете, что предложение без четко прописанных параметров – это юридическая зыбкость? Я не подписываю документы, в которых возможны серые зоны интерпретации. Даже если они написаны самым гладким шрифтом в мире.

Он улыбнулся. И я поняла: игра началась.

– Президент расскажет вам об этом на завтрашней встрече, – голос Эдена прозвучал ровно, почти учтиво, но его натянутая улыбка выдавала нервное подспудное напряжение.

Мужчина явно не привык к тому, что его допрашивают. Особенно девушки в свитере цвета слоновьей кости, с пятнами от чернил на пальцах и цитатами из Вольфа на кончике языка.

Он явно рассчитывал на наивную покорность, готовую безоговорочно принять прописанные условия и молча скрепить их подписью. Вместо этого столкнулся с непреклонной волей – со мной.

– Индивидуальное задание? – монотонно повторила я. – Скажите, господин Эден, вы знакомы с Трудовым кодексом и статьей о праве кандидата знать условия испытаний до момента их начала? Или с решением Верховного суда от февраля прошлого года, где любое задание без предварительного согласования признано вне рамок трудовых соглашений?

Он отвел взгляд, задержавшись на витрине с десертами, словно там обнаружилось нечто более притягательное, чем разговор.

– Президент предпочитает нестандартный подход, – мягко, почти виновато произнес он. – Он хочет убедиться, что вы не только умны, но и гибки. Он подготовил задание исключительно под ваш профиль. Если вы справитесь – место в компании ваше.

Гибки. Люблю, когда говорят завуалированно. Это значит, что я копнула туда, куда не должна. Спина выпрямилась до предела, рука с ловкостью откинула прядь за ухо. Взгляд встретился с его – спокойный, уверенный, с легкой ироничной искрой.

– Хорошо, – сказала я. – Передайте президенту, что я приду. Завтра. Ровно в десять. С обязательным экземпляром договора. В двух копиях. И, желательно, со списком критериев оценки задания. Мы же за прозрачность, правда?

Он растерянно кивнул, не ожидая, что я все-таки соглашусь. Возможно, надеялся, что я откажусь, уйду и ему не придется объяснять, что «та самая девчонка» оказалась акулой с улыбкой студентки.

Эден протянул руку, его пальцы удерживали мою длань чуть дольше, чем диктовала вежливость. Вдох вырвался из него медленно, глубоким потоком, как освобождение после мнимого приговора. В этот момент он выглядел человеком, пережившим внутренний суд и готовым ускользнуть из зала, избегая новых допросов и вопросов.

Я проводила его взглядом, сцена медленно закрывалась занавесом, оставляя за собой тишину. За спиной пекли взгляды – острые и безжалостные.

– Кто это был?

Парни, сговорившись, тут же накинулись с вопросами, едва я вернулась к столику.

Я опустилась на край стула и выдохнула, сбрасывая с плеч тяжесть формальностей, словно расправляла крылья после долгого полета на автопилоте. Затем наклонилась чуть ближе: не слишком, просто достаточно, чтобы почувствовать напряжение в воздухе между нами.

– Вице-президент Хаб Интертеймент. Он пришел лично, чтобы вручить мне приглашение на следующий этап отбора. По сути предложил работу.

– Что? – Сумин, до этого мирно протиравшая стойку, материализовалась рядом как молния, размахивая влажной тряпкой, точно знамением победы. – Это же невероятно, дорогая! Ты такая умничка!

– Тетя, потише, пожалуйста, – я приложила палец к губам. – Это еще не контракт. Завтра собеседование. И не с кем-нибудь, а с самим президентом компании.

Эмрис нахмурился, пальцы непроизвольно сжали чашку с кофе, который внезапно потерял легкость и стал тяжелым грузом в руках.

– Звучит странно. Президент? Неужели он сам просматривает каждое резюме?

– Нет. Но, видимо, на этот раз все иначе. Слишком чисто. И я не верю в совпадения. В мире больших компаний ничто не делается «просто так». Власть – это валюта, а договоры шепчут сильнее криков.

Лиам наклонился ближе, его локти опирались на стол, голос стал тише.

– Хочешь, пойду с тобой? Вдруг что-то пойдет не по плану.

Он говорил легко, но за его словами скрывалось больше, чем простое «если что».

– Нет, – покачала головой. – У вас с Эмрисом проект висит на волоске. Лучше займитесь тем, что под вашим контролем.

– Тогда может, я? – Хенри подался вперед, указывая пальцем на себя.

– Первый этап ты уже завершил, – не отводя взгляда, я медленно повернулась к нему, оперевшись рукой о спинку стула. – Но я не нуждаюсь в телохранителе, Хенри. Это не поле битвы. Пока что. Завтра я иду туда одна. Без шума, без паники. И возвращусь, целая, невредимая и, возможно, с новой должностью в кармане.

На стол опустилась пауза – теплая, но густая от непонимания, гордости и тревоги. Их взгляды пронзали меня: кто-то с восхищением, кто-то с осторожной настороженностью, кто-то с едва заметной тенью ревности. Ни одного взгляда жалости – и в этом крылась вся суть.

Внутри меня разгорался шторм. Не легкая эйфория признания, а напряжение, плотное и острое, как заряд атома перед взрывом. Следующий шаг мог разрушить все, что я выстраивала, или вознести меня на новую орбиту.

Я проснулась за несколько часов до выхода – не из-за нехватки сна, а потому что роскошь долгого отдыха была недопустимой. Ум отказывался отключаться, как старый сервер, перегруженный задачами и запросами. Десять минут я лежала в темноте, вслушиваясь в тишину, а затем встала резким, почти военным движением. Сегодняшний день был не про сомнения.

Вчерашняя ночь прошла под аккомпанемент тикающих часов и бесконечную загрузку страниц даркнета и закрытых форумов. Я искала все, что хоть как-то касалось «Хаб Интертеймент»: финансовая отчетность, структура владения, цепочки поставок, недавние поглощения, слухи о реструктуризации и утечки данных. Когда знаешь, где копать, ни одна тайна не выдерживает света.

И все же… президент. Ни имени, ни лица, ни единого утекшего селфи на фоне логотипа в холле. Он существовал как призрак – пустота вместо капитана корабля. Это настораживало. В бизнесе, где все строится на бренде и имидже, отсутствие публичного лица в руководстве – явная аномалия. А аномалии, по урокам системной аналитики, сигнализируют о сбое. Или о чем-то куда более зловещем – преднамеренной тени.

Я оделась просто, но с просчитанным намерением. Серые брюки свободного кроя, мягкие, но структурированные. Свитер в тонкий рубчик голубого оттенка, подчеркивал цвет глаз и говорил: «Да, я могу быть серьезной, но не лишенной вкуса». Волосы собрала в высокий хвост, туго затянутый, чтобы ничего не мешало – свобода движений, сосредоточенный взгляд, без капли излишней нежности.

Пока собирала рюкзак, ноутбук, жесткий диск, блокнот с закладками, немного наличных, запасная флешка – все дышало методичностью. Утро казалось обычным, но внутри меня бурлило нечто иное – не страх, а прилив адреналина, словно птица, вырвавшаяся из заточения.

Решения больше не принимают за меня – ни родители, ни кураторы, ни Совет. Это мой выбор, мой путь. Я уже пересекла точку невозврата.

Когда я дошла до остановки, воздух сдавливал грудную клетку густой тяжестью, в которой каждый вдох отдавался металлическим привкусом. Мир раскрылся в болезненной четкости: краски резали взгляд, шорох шин и обрывки разговоров врезались в барабанные перепонки. Шаг за шагом внутри поднималось гулкое напряжение – не паника, а ток, пущенный прямо в кровь. Я стояла, сцепив пальцы на ремешке сумки, чувствуя, как под кожей дрожит неуемная готовность – к столкновению, к скачку, к выбору, который уже нельзя будет отмотать обратно.

Наушники в ушах щелкнули, и в мой мозг врезался знакомый голос. Голос, к которому я всегда относилась с двойственным чувством: уважения и хронической настороженности.

– В наши руки попала информация, что один из сотрудников «Хаб» может быть как-то связан с Вороном, – сказал Арон. – Устроиться туда – это не просто возможность. Это наш таран. Если появится шанс быть ближе к нему, не упусти. Найти его приоритет.

Я застыла – не от самих слов, а от их тяжести, давящей куда глубже барабанных перепонок. Казалось, звук сжался в точку и вонзился прямо в позвоночник, стягивая его в стальную дугу. Это не страх. Это отклик нервной системы, натренированной глушить все лишнее до полной стерильности.

– Поняла, – проговорила я ровно, почти механически, как обученный алгоритм.

– После собеседования тебя встретит Виктор. У него на руках кое-что критически важное. Связанное с клубом, тебе нужно получить это лично.

Мозг выдал реакцию до того, как я успела ее подавить:

– Он ведь должен был покинуть страну, – удивление прорвалось, как ошибка в коде. – Отец строго-настрого запретил ему вмешиваться. Если он узнает…

– Будет распят. Да. Но мы не можем позволить себе роскошь времени. Оно не тянется прямой линией – оно сжимается кольцами все теснее. И твое участие, каким бы неприятным оно ни было, – часть этой спирали. Без тебя все рухнет.

И снова Виктор. Его имя вспыхивает в сознании как тревожный маркер: если он не покинул город, значит, ставки не просто высоки, они экзистенциальны. Нам не договаривают. Нам никогда не договаривают.

Виктор не разменивается на мелкие миссии. Он не тот, кто занимается поиском брешей в локальных системах. Его специализация – корпоративные бастионы с распределенной кластерной архитектурой, где каждый уровень защищен сложнейшими алгоритмами, словно сознание, разбитое на сегменты после психотравмы. Даже спецслужбы – те, у кого нет морали, а есть лишь цель – не всегда могут вскрыть эти цифровые крепости.

Если он сам передает мне данные, значит, мы давно вышли за периметр «подсобного клуба». Это может быть пролог к операции, где последней строкой в протоколе значится: «Полный демонтаж. Без выживших».

Когда-то это была моя арена. Информационные войны – мир, где слово бьет точнее ножа, а утечка данных смертельней динамита. Вбросы, подмена фактов, взлом сознания через медиа. Я оперировала невидимым. Паразит. Миф.

Теперь все иначе. Я ушла глубже – туда, где кровь уже не символ, а биологическая константа. Где боль – не метафора, а сигнал тела, выброс кортизола и дрожь в пальцах. Коломбо был лишь фасадом. Настоящая я – то, что всегда оставалось в тени, под поверхностью.

Сегодня я не просто кандидат. Я – разведчица, посол без защиты, диверсант, чье главное оружие не нож, а намерение.

И моя задача – войти. Не украдкой и не проломом. А так, чтобы двери распахнулись сами, а лица осветились обманчивым доверием. С фанфарами. И пусть даже с чашкой чая.

Автобус подъехал с сухим, резким шипением, словно напоминал: ты все еще можешь передумать. Последний акт свободы воли. Но решение уже проросло в кости, и курс нельзя было развернуть обратно.

За окном проносились вывески, здания, остановки – знакомые до молекулярного уровня, как главы когда-то любимой, но перечитанной книги. Я знала этот маршрут так же хорошо, как собственный пульс: вглубь городской нервной системы, к самому сердцу. Но сегодня восприятие сбилось с калибровки. Все выглядело смещенным, как если бы мир откликался на мое новое состояние, преломляясь под углом, заданным мной самой.

Пространство оказалось не константой – оно отзывалось на каждого, кто выглядывался в него слишком пристально.

Я заняла место у окна – барьер между мной и внешним миром. Вынула телефон так, как берут в руки инструмент перед тончайшей работой: хладнокровно, точно, без лишних эмоций. Последняя сверка ключевых узлов: имена, временные метки, управленческая сетка. Слухи о финансовых утечках, о дублирующем офисе в Юконаме. У того, кто строит зеркальный филиал, всегда есть причины скрыть отражение.

Я научилась вылавливать противоречия так, как аналитик вычисляет баги в системе. Тонкие трещины логики, в которые достаточно забить клин – и конструкция рушится.

Когда автобус высадил меня на нужной остановке, тело мгновенно поймало ритм улицы. Мышцы не просто держали тонус – они работали по четкому протоколу боевой готовности. Ни лишнего напряжения, ни расслабления. Только точная калибровка. Это не тревога, это прицельная концентрация.

«Хаб Интертеймент» встретил меня холодным глянцем. Стекло и мрамор здесь не просто служили материалами – они говорили своим особым языком архитектуры: мы – центр мира. Хромированные панели отражали не только свет, но и амбиции, острые и безжалостные. Лица сотрудников держались в напряжении, выверенном до точной симметрии. Макси корпоративной вежливости напоминали строки кода – безликие, отточенные. Даже бейджи не просто обозначали имя, они служили клеймом принадлежности к жесткой иерархии.

В центре холла раскинулась внутренняя оранжерея с живым деревом. Это не жест заботы о биофилии – это декларация силы: жизнь здесь растет вопреки логике пространства. Дерево – знак власти над природой, гибридный триумф технократии, подчеркнутая грань между искусственным и живым.

Я автоматически просканировала пространство – поведенческий паттерн, отточенный сотнями повторений. У входа стоял охранник: крепкий, но с заметной задержкой в реакции. Второй – у лифтов, взгляд не задерживался на чем-то конкретном, будто ускользал. Толпа – поток студентов с ноутбуками и кофе, с тревогой, скрытой под веками. Многие из них мечтали попасть сюда с детства, стать частью системы, раствориться в ней.

Но не я. Я здесь не для того, чтобы вписаться. Моя цель – пройти сквозь структуру, не оставив следов.

Подойдя к информационной стойке, я увидела девушку, погруженную в ворох бумаг – словно их плотность служила ей щитом от офисного беспорядка. Мой голос прозвучал четко, с выверенной клинической точностью – мягкая тембр без следа агрессии, но с точным нажимом, который безошибочно воспринимается как установка контроля:

– Доброе утро. У меня назначено собеседование на вакансию пентестера в IT-отдел.

– На какое время? – спросила она, не отрываясь от бумаги.

– На десять. Господин вице-президент Эден сообщил, что вы меня направите.

В этот момент ее брови взлетели вверх, как флаг тревоги.

– Простите, вы сказали вице-президент Эден?

Слова легли холодным лезвием под ребра – тихо, но точно.

– Да, – выдохнула я медленно, ощущая, как мозг переключается в режим углубленного анализа. – Есть какие-то проблемы?

Тон девушки сменился: из нейтрального в обволакивающе-мягкий, как шерсть на иглах. В нем чувствовался оттенок снисходительности, с которым обычно объясняют правила метро туристу, потерявшемуся в мегаполисе.

– Вероятно, вы ошиблись. Думаю, вы имели в виду господина секретаря Эдена?

Пауза. Один, два, три.

В такие моменты искусство выживания – это мимика. Я активировала улыбку. Ту, что была маской. Ту, под которой прячется стратегия. Лезвие обернутое в вуаль.

– Конечно, секретарь. Просто нервы, – произнесла я с легким фальшивым смешком, наклоняя голову ровно под тем углом, который читается как растерянная искренность. – Бывает, когда на кону такие предложения.

Она кивнула, но глаза все еще удерживали легкое сомнение – как антивирус, обнаруживший файл, но не решившийся пока отправить его в карантин. Внутри я сделала отметку: ложь принята. Но за ней остался цифровой след.

Секретарь Эден, значит? Ты не просто врешь. Ты пишешь сценарий. И знаешь, что случается с актерами, когда публика вдруг понимает, что все было постановкой?

Улыбка на моем лице стала на полтона шире. Без причины. Или, может быть, именно поэтому.

– Пройдемте, я вас провожу, – произнесла девушка с приемной, поднимаясь с автоматизмом, присущим тем, кто повторяет одну и ту же фразу чаще, чем задумывается о собственном имени.

Я не ответила. Мы просто двинулись вперед, и тишина между нами стала временной переменной зоной, в которой можно было наблюдать без необходимости притворяться.

Лифт встретил нас хромированными дверями, в которых отражения искажались, как восприятие в зашумленном потоке информации. Я уловила ее взгляд – мимолетный, из-под ресниц. Не подозрительный. Скорее, аналитический. Люди подсознательно зондируют друг друга: как радары, настроенные на тревожные частоты.

Я не нарушила молчание. Потому что тишина – это тоже метод. Иногда она говорит больше, чем допрос. В тишине слышны мелочи: как человек дышит, как ступает, как меняется его ритм, когда он приближается к цели. Все – данные. Все – сигналы.

Коридор, по которому мы шли, был стерильно прямой. Белые стены, стеклянные офисы, приглушенный шум деловой жизни за прозрачными перегородками. Силуэты двигались в строгой хореографии повседневной занятости.

Каждый казался погруженным в нечто важное. Или просто играл роль занятых. В системах вроде этой важность – обязательная маска. Неискренность, как дресс-код.

– Можете подождать здесь, – сказала она, указывая на неприметную дверь с табличкой «Переговорная».

Девушка исчезла почти мгновенно, быстро отступая из пространства, не задерживаясь дольше, чем позволял регламент.

Я осталась одна.

Стеклянная ручка холодила пальцы, когда я постучала. В ответ – ничего: ни шороха, ни дыхания, ни признака чужого присутствия за дверью. Я выдохнула, толкнула створку и шагнула внутрь.

Комната встретила холодной, расчетливой пустотой. Ни лишней мягкости, ни намека на уют – все подчинено задаче держать собеседника в тонусе. Стол вытянутый, прямой, как линия фронта. Стулья одинаковые – никто не должен чувствовать себя здесь «своим». На стене – экран, черный прямоугольник, готовый развернуть любой сценарий. Из панорамного окна открывался вид на город: бетонный организм, замкнутый в стеклянный аквариум. Урбанизм как метафора клетки – прозрачной, но непроницаемой.

Я выбрала место напротив главной позиции. Там, где обычно сидят те, кто диктует условия. Потому что власть начинается с жеста. С выбора стула. С того, кто первым вторгается в территорию переговоров.

И это всегда наблюдение.

Власть – не в громких фразах. Она – в молчаливом умении занимать пространство.

В помещении царила тишина – не бездумная тишина, а дисциплинированная, выстроенная по невидимым правилам. Даже кондиционер дышал беззвучно, как будто сам воздух подчинялся корпоративному этикету: ни лишнего звука, ни волнения наружу. Здесь шум был табу. Он означал слабость. А слабость – недопустимая роскошь.

Я позволила взгляду скользнуть по столу. Стопки бумаг, две синие ручки – одна с надкусанным колпачком – и стикеры, аккуратно прилипшие сбоку, исписанные корейскими иероглифами. Почерк был разным. Люди не только говорили между строк, они писали между цифр.

Папка чуть сдвинута в сторону – финансовый отчет за Q4.

Прозаично. Но не пусто.

Подчеркнутые строки. Исправленные даты. Заметки на полях, словно следы боя – не физического, а ментального. У кого-то дрогнула уверенность, у кого-то сдали нервы. Несколько цифр зачеркнуты. Поверх них новая сумма. И снова зачеркнута. Итерации страха. В бухгалтерии такая множественность правок – маркер нестабильности. А в корпорации нестабильность пахнет как бензин – ей достаточно искры, чтобы все пошло к черту.

Я скользнула пальцем по краю одного из листов. Шероховатая текстура. Это была не свежая распечатка. Бумага хранила тепло чужих пальцев, следы чужих решений. Значит, это живой документ. Не муляж. Не реквизит для отвлечения. Или, может, именно он и есть отвлекающий. А я та, кого решили проверить.

Я поддела край папки ногтем, почти ритуально. Печатный штамп проступил, как клеймо: «Внутреннее пользование. Конфиденциально».

Я присела откинулась на спинку стула. Пальцы сцепились в замок. Фигура размышляющего бойца. Не атакующего. Пока нет.

Часы на стене показывали 09:53. Семь минут. Достаточно, чтобы разрушить фасад или построить новый, если знаешь, в какую точку нажать.

– Что вы здесь делаете? – голос раздался от двери, как команда системы перезапустить сценарий.

В проеме стояли трое. Мужчина и женщина в строгих костюмах – за плечами годы власти и привычка к ней. И третий – молодой парень, с лицом, на котором еще не успела отложиться усталость ответственности.

Говорил первый. Голос был суров, с хриплой ноткой авторитета, отточенного десятками совещаний и сотнями невысказанных приказов. Он явно считал, что знает здесь все и контролирует всех.

Я подняла взгляд. Улыбка уже была на губах – не приветствие, а маска. Потому что настоящий разговор только начался.

– Девушка с ресепшена указала на эту комнату и сказала подождать. Я следовала инструкции.

Мужчина – седина на висках, голос, осевший в грудную клетку, как песок в колбе времени – прищурился.

– В нашей переговорной? – голос обострился. – Она случайно не предложила вам заодно заварить чай и занять кресло директора?

Он медленно провел рукой по столу, точно стирал невидимую пыль, но на самом деле выравнивал собственный гнев, не давая ему расплескаться раньше времени.

– Увы, нет. – Я дала паузе развернуться, чтобы слова прозвучали четче, почти обидно ясно. – Хотя, возможно, зря. Я бы выбрала другой сорт чая.

Ни улыбки, ни дерзости – только холодная любезность, за которой можно прятать все что угодно. Даже лезвие.

– Очевидно, она также забыла сказать вам, что это была шутка? – пальцы лихорадочно сгребали бумаги в аккуратную стопку. Листы шуршали, сливаясь в приглушенный ритм спешки. Он не поднял взгляд и продолжил работать с напряжением – пальцы быстро и уверенно зашивали прореху, оставленную моим внезапным вмешательством.

Каждое движение выдавалось за деловую необходимость, но выдавало другое – желание спрятать то, что не предназначалось моим глазам.

– А должна была? – я поправила рукав свитера. Внутри – спокойствие, почти ледяное. Ни капли вины. Ни попытки оправдаться. Я здесь – потому что должна быть. А вот он уже сомневается.

Мужчина дернул край папки, выравнивая ее на столе, хотя и так все лежало идеально ровно. Краем глаза он скользнул по двери – замер, прикидывая: успеет ли перехватить ситуацию, если я еще что-то вытяну наружу.

Женщина что-то прошептала мужчине – тихо, тонко и неразборчиво. Молодой парень старательно избегал моего взгляда, уткнувшись в планшет. Возможно, стажер. Или просто не хочет попасть под раздачу.

И вдруг – щелчок. Резкий, как выстрел.

Дверь открылась. Внутрь вошли двое.

Первым вошел Эден – «вице-президент», сфокусированный до микроскопической точности, в шаге от статуса легенды и в метре от собственного падения. А за ним Рем.

Сердце дернулось, словно пойманное на крючок. Но лицо – гладь озера в штиль. Ни одной волны. Ни одного мускула, выдавшего тревогу. Только короткий вдох, спрятанный за прямой посадкой и идеальной осанкой. Система выдержки сработала безупречно – я больше напоминала не человека, а тщательно спроектированную конструкцию, в которой не осталось места для утечек и лишних эмоций.

– Здравствуйте, прези… – начал рекрутер и дернулся вперед, собираясь встать из кресла.

Рем медленно поднял руку, остановил его на полуслове. Тот замер, опустив взгляд в бумаги, губы еще были приоткрыты, но звук так и не сорвался.

– Не обращайте на нас внимания. Делайте свое дело.

Он прошел мимо, не останавливаясь, словно между нами не существовало ни прошлого, ни напряжения. В воздухе остался едва уловимый запах – пряный, с резкими нотами черного перца и муската.

Они заняли места у стены, на крайних стульях. Ни слов, ни приветствий – только плотное, неразрывное присутствие. Их молчание сжимало пространство, словно трибунал, которому не нужны доказательства.

Я чувствовала их взгляды. Особенно его. Тот тип взгляда, который не просто наблюдает. Он измеряет. Как снайпер перед выстрелом. Как бог, который давно решил, спасет он тебя или оставит гнить в твоей же исповеди.

И как прикажете мне вести себя, если я буквально чувствую на себе взгляд человека, который знает, как ты моргнешь за долю секунды до того, как это сделаешь? Господи, если ты действительно где-то рядом – можешь прямо сейчас метнуть в него молнию? Без предупреждений. Я потом поставлю свечку. Самую дорогую. Обещаю.

Я откинулась назад и сцепила пальцы в замок.

Пусть смотрят.

Сегодня играем по моим правилам.

– Что ж, перейдем к собеседованию. Кто вы? – сухо бросил рекрутер. Он опустил глаза на распечатку перед собой, но взгляд не задерживался ни на одном слове. Пальцы метались по краям бумаги, цеплялись за пустые поля.

– Амайя Лайне, – спокойно ответила я, сцепив пальцы на коленях.

Соберись, Амайя. Не смотри в его сторону. Забудь, что он сидит позади. Забудь его аромат. Ты пришла сюда не за ним – ты пришла за властью.

Женщина слева сидела неподвижно, вся собранная в точную линию холода. Она просматривала бумаги, делала пометки быстрыми, почти механическими движениями, не поднимая на меня глаз. Для нее я – стройка в таблице, отклонение, которое надо свести к сухим цифрам. Она молчала, считывала, фиксировала каждый мелкий сигнал.

Парень справа – моложе, с лицом одаренного одиночки, Типичный постград, привыкший прятаться за теоремами, пока другие теряли невинность на вечеринках. Его взгляд метался, он явно пытался вытащить из памяти что-то важное, но мысль ускользала.

– А, Лайне, – протянул он, растягивая паузу. – Программист и математик.

– Верно, – кивнула я, не отводя глаз.

Он тихо усмехнулся, вновь уткнувшись в резюме так, будто между строк можно выловить зашифрованное послание.

– Как же я сразу не догадался, – провел пальцем по листу.

– Вероятно, потому что не пытались, – сказала я ровно, расставляя ударения мягко, но без скидок. – Вы просто прочитали, что написано. Это не одно и то же, что уловить суть.

Он резко поднял голову, взгляд выстрелил, острый, цепкий. Я осталась неподвижна, спина прямая, руки спокойно сцеплены на коленях. Пусть режет – мне нечего прикрывать.

Палец остановился на строчке.

– Массачусетский технологический, экстерн по IT. Параллельно – математика. Затем Стэнфорд. Компьютерные науки?

– Да, – едва заметно повела плечами, стряхивая ненужный вес вопроса. – Дипломы выглядят красиво, но мир не читают дипломами. Его расшифровывают по коду, по следу, который ты оставляешь в системе. По сбоям, которые превращаешь в проходной ключ.

Голос женщины разрезал напряжение.

– Сколько вам лет, Амайя?

Интонация ровная, но под ней отчетливо ощущалась подводная волна – незаметная проверка. Она вылавливала каждую микрореакцию: колебание дыхания, едва расширенные зрачки. Психолог. Здесь не могло быть «если» – однозначно.

– Двадцать два.

Ее бровь дернулась вверх – еле заметный жест, но он сказал больше, чем любое слово.

– Когда вы успели это все?

Я задержала взгляд на стеклянной стене переговорной. По ту сторону привычный хаос: ассистенты с бумагами, бегущие в ритме дедлайна, запах кофе, тихое гудение принтеров. Снаружи – жизнь. Внутри – проверка.

– Массачусетский в одиннадцать. Стэнфорд в четырнадцать, – проговорила я спокойно, выдавая факты так, как диктуют остановки в маршруте, который знаешь наизусть. – Все удаленно. В те годы для нашей семьи было лучше оставаться дома. Пришлось учиться в изоляции. Как Нэш, только без шизофрении.

– И вы не считаете это поводом называть вас гением? – холод в ее голове растаял, уступив место любопытству и едва заметному вызову.

Я позволила себе короткую улыбку. Не нарочитую – скорее как человек, который привык безошибочно различать, где кончается комплимент и начинается попытка надавить.

– Ньютон вывел биномиальную теорему в двадцать два. Эйнштейн в двадцать шесть опубликовал статьи, на которых до сих пор держится фундамент современной физики. На этом фоне мои успехи… скромны. – Я перевела взгляд на свои руки, легко переплела пальцы и снова подняла глаза. – Интеллект – не титул, а всего лишь инструмент. А инструмент ровно настолько, насколько ты умеешь его использовать.

Тишина, но не комфортная – скорее та, в которой люди слишком быстро думают. Парень снова нырнул в бумаги, как в убежище. Женщина смотрела прицельно, с острым вниманием. Искала трещину.

Но трещин нет. Пока вы всматриваетесь в мою поверхность, я уже просчитала процент вашего провала, если не предложите мне контракт. Вижу, как ваши KPI дрожат в строках Excel.

Сзади кто-то тихо хмыкнул – Рем, конечно. Услышал каждое слово.

Ты хотел посмотреть, кто я? Что ж, добро пожаловать в реальность, в которой я пишу правила.

– Вы правда так считаете? – мужчина усмехнулся, но смех застрял у него в горле, сдавленный, шероховатый.

– Думаете, я шучу? – я разглядывала их так, как разглядывают экспонат в галерее человеческой самоуверенности.

Передо мной застыли люди в странном равновесии – напускное превосходство уже трещало по швам, под ним шевелилась тихая, вязкая тревога. Особенно выделялся один – молодой, лицо еще не смылось от юношеского энтузиазма, но взгляд выдавал растерянность. Свежий аспирант, которому не хватило духа понять собственную диссертацию.

Глаза дергались по комнате, цепляясь за стены, за папки на столе – за все, что могло бы подарить хоть призрачную маскировку.

– Вряд ли вы не осознаете, насколько это заявление выбивается из нормы, – осторожно вставила женщина, стараясь сохранить контроль.

Но контроль уже ушел. Я его забрала. Без шума, без крови – только одним правильно выставленным предложением.

– Юмор… – я позволила себе короткую паузу, пробуя вкус этого слова на языке. – Не входит в список критически необходимых компетенций при работе с киберфорензикой. Особенно когда речь идет о теневых активах и нелегитимных транзакциях. В этом пространстве нет места для остроумия. Там живут только расчет, четкая точка входа и методичная схема очистки.

– Хорошо, – подал голос мужчина, сглотнув остаток собственного хладнокровия. – Вы хотите работать в нашей компании?

– Вообще-то… не особенно.

Щелчок. Женщина выронила карандаш. Легкий стук о стол – и звук стал громче, чем весь офис за стеклом. Мелочь, но слишком показательная. Они не ждали такого поворота. В их сценарии я должна была послушно кивать, смягчать голос и торговать собой за шанс. Увы. Эту роль я для них не сыграю.

– Хм? – протянул кто-то за спиной, лениво, как случайная мысль, выскользнувшая из пустоты.

Рем. Опять он.

Его голос скребанул по слуху, с той полуприкрытой насмешкой, от которой хочется медленно выдохнуть и прижать ладонь к виску. Я не обернулась – не было нужды. Видела его и так: вытянувшийся на стуле, рука закинута на подлокотник, подбородок чуть полнят – спина к спине со своей вечной самоуверенностью. Кот, застигнутый за кражей сливок, но все равно гордо вылизывающий усы.

– Поздравляю, – рекрутер с досадой откинул мое резюме к остальной стопке. Не бросил – оттолкнул, как мусорную бумагу. – Вы только что установили рекорд. Самое короткое собеседование в истории «Хаб Интертеймент». Можете быть свободны.

Я не двинулась ни на миллиметр. Только развернула плечи, готовясь встать, но так и осталась сидеть.

– А что насчет вашей бухгалтерии, сэр? – спокойно спросила я.

Он замер – плечи дрогнули, мускул у шеи напрягся, как короткий тик. Миллиметр трещины. Достаточно.

– В каком смысле? – голос стал сухим, как грифель, царапающий по доске.

Рем сзади негромко цокнул языком – то ли от удовольствия, то ли чтобы сбить напряжение. Рука скользнула по столу, пальцы слегка постукивали, задавая ритм. Он ждал продолжения, растянув улыбку.

А трещина в их уверенности все ширилась, расходилась под кожей и начинала пульсировать.

– Несколько недель назад в сети появилась статья, – пауза. – Ссылающаяся на данные финтех-аналитики блокчейн-фонда DigiSentry. В ней указывалось на несостыковки в отчетности одной из ваших дочерних структур.

Я заметила, как рекрутер едва заметно поправил галстук – мелочь, но пальцы дрогнули.

– Подозрительно быстрые переводы между внутренними счетами, – я чуть сместила взгляд на женщину, наблюдая, как она сжала карандаш двумя руками, – и аномальное распределение заработных фондов по субподрядчикам. Простая сверка на основе модели Бенфорда показала, что ваши данные «дышат». Это, может, и не фальсификация, но следы машинной генерации или аккуратной подгонки на поверхности.

Я перевела взгляд на парня в углу. Он сидел тише всех, но его реакция была громче слов: зрачки расширились, дыхание сбилось на полуслове.

DataGhosts. Теперь понятно, где я встречала тебя раньше. Закрытый форум – лабиринт из строк кода и невидимых стен. Пальцы на клавиатуре дрожат от напряжения, а никнеймы скрывают лица, превращая каждого в призрака цифрового мира.

– Сейчас вы пытаетесь замести следы, поэтому вам нужны не просто программисты. Вам нужны те, кто разбирается в структурном моделировании и может реорганизовать всю вашу систему отчетности, не обрушив ее.

Рекрутер дернул рукой к стакану с водой, но передумал брать. Его пальцы застыли в воздухе, потом медленно вернулись на стол.

– Иначе зачем бы вам понадобилась я? МТИ и Стэнфорд – это не про бумажки с печатями. Это про тех, кто умеет строить параллельную систему учета прямо внутри старой. С нуля.

Я перевела взгляд на Рема – он растянул губы в ленивую ухмылку, кивнул едва заметно, как дирижер, который знает, что оркестр уже подчинен ритму.

– И вы это знаете, – добавила я.

Женщина уронила взгляд в столешницу, пытаясь спрятаться в пустых строках блокнота. Парень замер с раскрытым ртом, не в силах подобрать хоть один осмысленный жест. Мужчина напротив цеплялся глазами за воздух, но нить реальности уже ускользнула сквозь пальцы.

И тогда…

– Ха, – звук прорезал тишину.

Голос Рема растекся по комнате, тонкий, скользкий, с тем странным холодком, от которого кожа на шее будто знает – к ней сейчас прикоснутся. Он подался вперед, облокотился на стол так, что я ощутила: воздух между нами изменился. Плотный, тягучий – как если бы кто-то невидимый стянул все нити напряжения в один пучок и теперь тихо перебирал их, настраивая звук.

– Госпожа Лайне, – произнес он, растягивая каждый слог, словно смаковал их, пробуя вкус моего имени у себя на языке. Кончик его пальца медленно провелся по поверхности стола – ровная линия, которая казалась угрозой и лаской одновременно. – Думаю, вы сбежите, как только заглянете в нашу бухгалтерию. У нас там ад.

Он вытянул руку, подобрал чужой карандаш со стола и начал крутить его между пальцами – легко, как фокусник монету.

– Структура амортизации по более чем шестистам позициям – он чуть склонился, – фрилансеры из десятков стран, отчетность, разбитая по проектам, временным зонам и криптокошелькам.

Карандаш замер у него между пальцами, потом стукнулся о столешницу, и звук отозвался в тишине глухим акцентом.

– Там можно сойти с ума за одну сессию. Любой нормальный человек уже бы сбежал.

– Математика – единственное, что не врет, – сказала я спокойно. – Она может быть нерасположенной, неуклюжей, утомительной. Но если ты знаешь, куда смотреть – она всегда логична. Даже хаос подчиняется структуре, если ты достаточно долго смотришь. В этом суть теории катастроф.

Он замолчал, впервые по-настоящему оценивая меня.

Ну что, Рем, теперь ты понял, кто тут настоящая угроза?

– Мне нужны документы за последние пять лет, – продолжила я, без тени колебаний. Именно тогда в «Хабе» впервые начали проявляться паттерны, характерные для Ворона – финансового призрака, чье имя чаще встречается в закрытых кибербезопасных сводках, чем в прессе. – Выписки по банковским операциям, список заказчиков, подрядчиков и поставщиков. Исключительно в мой доступ. В бумажном виде.

Рем откинулся на стуле, ладони разлеглись на подлокотниках, тело расслаблено – внешне спокойствие на пределе. Но я уловила мельчайшее движение в его глазах – тень, скользнувшую быстро, почти незаметно. В этот миг стало ясно: он понял, что я держу карту, о существовании которой никто не должен был знать.

– Хорошо, – кивнул он медленно. – По правде говоря, я сам узнал об этом хаосе лишь неделю назад. Младший бухгалтер сунулся туда, куда не стоило, и развел панику. Из ничего.

Он бросил взгляд в сторону того самого «младшего» – не просто взгляд, а молчаливый приговор, холодный и безжалостный. Парень сжался, словно щенок, который предчувствует удар за пролитую воду, и быстро опустил глаза в пол, стараясь раствориться в тени. Интересно, как можно так бояться обычного секретаря.

– Вы злитесь, – сказала я ровно, замечая, как напряжение в его висках усиливается, губы резко изогнулись, а пальцы слегка задрожали, когда он машинально поправил рукав.

Биология – наука точная. При активации гипоталамо-гипофизарной системы человек демонстрирует до двадцати семи микровыражений лица в течение первых четырех секунд. Я прочитала их все.

– Он вам не импонирует, – сказала я, не глядя. – Но именно его «ошибка» дала вам шанс увидеть то, на что вы предпочитали закрывать глаза. Зоны в системе, которые давно пылали, но только сейчас начали чадить.

– У вас своеобразная манера общения, госпожа Лайне, – Рем медленно поднялся с кресла, тяжело выдыхая. Взгляд был колюч, но не враждебен – скорее искреннее любопытство. – Стажировка начинается завтра. Можете быть свободны.

Я видела такие взгляды у переговорщиков в DARPA – когда понимаешь, что перед тобой не собеседник, а переменная, способная обрушить всю модель.

– Благодарю, – кивнула я и направилась к двери.

Но у выхода сделала паузу, не сводя глаз с тех, кто оставался позади.

– Ах да, чуть не забыла, – голос скользнул как по тонкому стеклу. – Секретарь Эден, спасибо за личную доставку письма от президента компании.

Взгляд задержался на бледном подчиненном, прежде чем остановился на Реме. Его глаза – черные, словно уголь после пожара. Лицо без эмоций, но в зрачках жила холодная пульсация. Он изучал меня не как личность, а как мишень, четко просчитывая траекторию удара – и уже знал, что проиграл.

– Это была большая честь, – сказала я с едва заметным наклоном головы. – Всего хорошего.