Битва при Бунъэй

Пролог

На далёком севере Японии, там, где горы сжимают вас в цепкие объятия, а ветер поёт в соснах древнюю песню, спряталась маленькая деревня, почти забытая миром.

Полгода здесь лежит снег, мягкий и бесконечный, укрывая кривые крыши и узкие улочки, заглушая звуки жизни, пока не останется лишь безмолвие – тишина столь глубокая, что кажется, будто само время затаило дыхание.

Дома здесь старые, чёрные от бессчётных зим. Их окна тускло светятся янтарным обещанием тепла – зыбкого, как дым из труб, тянущийся в блеклое небо тонкими, надеждами сотканными нитями. Люди движутся медленно, укутанные в слои многослойной, заштопанной одежды, на лицах – спокойная обречённость тех, кто давно разучился ждать чудес, но всё ещё умеет терпеть.

В этой земле живёт печаль. Глубокая, древняя, как сами горы и широкая как снежные поля. Не резкая боль утраты, а тягучая тоска, оставшаяся после всего мира – тоска всего человечества, вплетённая в будни. Она живёт в пустых полях, в молчащих храмах, в детском смехе, который не никогда не достигает небес.

И всё же в этой бедности, в этой тишине существует нечто похожее на мир. Деревня живёт, как жила всегда: переживает вьюги, голод, годы, которые капают, как талая вода с крыши. А когда зимним вечером начинает падать снег – превращая мир в серебряный покой – всё это становится почти прекрасным: грусть, безмолвие, крошечные огоньки, не теряющие отваги даже во тьме.

…Но именно в эту тихую, по-самурайски тоскливую хрупкость бытья вот-вот обрушится буря – буря бюрократического безумия и почти международной авантюры.

Глава первая

В этой глухой, обветшалой до мозга костей деревушке Хигасикyма, где зима была теплее, чем приём, оказываемый чужакам, здание муниципалитета возвышалось как памятник одновременно архитектурному и нравственному разложению.

Линолеум по краям скукожился, словно засыхающий лист, батареи шипели с бессильной яростью тысяч бюрократов, а единственное, что здесь когда-либо шло по расписанию – это часы. Но и те, разумеется, были сломаны.

В самом сердце этого чиновничьего мавзолея восседала новая секретарша – выглядевшая настолько не к месту, что местные бабки быстро окрестили её «Мисс Токио» – словно родом она была не из мегаполиса, а из инфекционного отделения. Высокая, красивая, с тем изящным холодным достоинством, какое бывает только у женщин, для которых теплые батареи и обувь без дыр – вещи само собой разумеющиеся. Её длинные, грациозные ноги с математической точностью были закиданы на стопку неразобранных – и весьма подозрительных – муниципальных отчётов. Звали её Аюми Сато, и в данный момент она лениво развалилась в потрёпанном офисном кресле, в ушах – наушники, на лице – буддийское равнодушие, а в руках – пилочка для ногтей, которой она делала педикюр под ритмы Left Out in the Cold группы Sparks.

Единственные признаки жизни в этом учреждении подавленного безразличия – это вконец отчаявшееся комнатное растение, и бухгалтерские отчеты, у которых, в отличие от растения, надежд не было с самого начала.

Хрупкое спокойствие этой почти спа-процедуры разрушилось, но не от привычного храпа мэра Кацуxиро, регулярно доносящегося из глубин его чиновничьей берлоги, и не от жалобного мяуканья полуголодного муниципального кота, а от взрывоподобного появления господина Хироси Танаки – муниципального бухгалтера, а куда более важно – тестя мэра, хоть и в маразме, но столь же незаменимого, как код замка на муниципальном сейфе.

Дверь, давно лишенная верхней петли и потому славящаяся оперным драматизмом входа, распахнулась с таким грохотом, словно за стеной началась артиллерийская дуэль. Пилочка госпожи Сато на секунду зависла в воздухе – как грациозная розовая запятая недоумения.

Господин Танака, с лицом, перекроившимся в гримасу паники, вперемешку с немытыми усами, напоминал испуганного хорька, которому впопыхах надели жилетку из бабушкиного сундука и страдавшего хроническими нервными приступами.

– Где мэр?! – взвыл он голосом, треснувшим как тарелка из дешевого фарфора. – Где этот бесполезный… зять, блядь… Ему звонят из Токио! Из Токио, понимаешь?! Всё срочно!

Аюми, не удостоив его даже беглого взгляда, прибавила громкость в телефоне. Голос бухгалтера стал уютно глухим – как пчела, бьющаяся в банке.

– Аюми Сато! Госпожа Аюми Сато! – захлопав по полу своими ботинками, Танака приплясывал, словно надеялся передать срочность ситуации через вибрацию досок. – Офис губернатора! Туристы! Богатые! Саудиты! Где он, этот долбаный мэр?!

Аюми наконец подняла взгляд. Её выражение напоминало энтомолога, впервые увидевшего таракана с тремя глазами. Она сняла один наушник с той степенной медлительностью, с какой женщины обучаются выслушивать мужчин, которые глупее офисного фикуса.

– Он на рыбалке, – произнесла она спокойно и холодно, как гладь декабрьского озера.

Танака уставился на неё, разинув рот, как будто она только что заявила, что мэр сбежал с моржихой.

– Что значит на рыбалке?! Сейчас?! Когда Токио на линии?! Когда саудиты летят?! Когда… такое…

Аюми пожала плечами, вернула наушник на место и продолжила педикюр.

– Сказал, нужно поймать что-то большое, и до ужина,– произнесла она, имея в виду, вероятнее всего, не рыбу, а похмелье или очередную любовницу.

Танака издал звук, напомнивший смесь стонов, всхлипов и проклятий, и вылетел из кабинета, оставив за собой шлейф из документов, вьющихся в воздухе, как крылья чрезвычайно озадаченной курицы.

Тем временем, на промерзшем до треска берегу озера Хачиман, мэр Кацуxиро – человек, у которого моральный компас вращался как рулетка в казино – действительно «рыбачил».

Правда, под «легендарной форелью», о которой он без особой убедительности вещал своей слишком умной секретарше, скрывалась тепловатая банка дешевого пива, а собственно «рыбалка» сводилась к унылому забрасыванию лески в стоячую промерзшую лужу (сами жители называли её гордо – Озеро), пока сам мэр, свесивший пузо впереди себя, как разведывательный отряд, развалился на складной табуретке, и одной ласковой, маслянистой рукой теребя крайне приветливое бедро госпожи Мацуда – хозяйки местного кафе и производителя отменной квашеной капусты. И, по совместительству, обладательницы бюста, куда как более утешительного, чем любой надвигающийся бюрократический апокалипсис.

В то утро клевало одно – северный ветер. Но мэра это не смущало. Он уже поймал всё, что хотел: государственную дотацию, наивного бухгалтера, и, если слухи не врали, секретаршу, которая чересчур сообразительна для подобных мест.

Но когда отчаянный вопль бухгалтера эхом прокатился по льду, даже мэр начал подозревать, что в этом году «Битва при Бунъэй» может оказаться не победой, а капитуляцией.

Глава вторая

Как, мы уже заметили ранее, на берегу озера, где лёд был достаточно прочным, чтобы выдержать небольшой автомобиль, но абсолютно непригодным для нагрузки в виде муниципальной ответственности, мэр Кацуxиро сидел с видом человека, в жизни которого не случалось ни того, ни другого.

Его удочка – музейный экспонат ещё честных времён – уже безжизненно свесилась в прорубь, в то время как в другой руке он с почти религиозной преданностью сжимал ещё не замерзшую банку дешёвого пива. Рядом с ним гордо восседала госпожа Мацуда. Её щёки пылали краснее её же репутации, а бюст, как всегда, без стеснения заслонял всё обозримое будущее.

Она отхлебнула из своей банки и посмотрела на мэра взглядом, в котором в равных долях плескались нежность и подозрение.

– Ну что, Харуто, как твоя секретарша? Эта ваша мисс Токио. Странная она, правда?

Мэр хмыкнул, буравя взглядом свой промёрзший поплавок с сосредоточенностью человека, который за всю жизнь искал лишь налоговые отсрочки и оправдания.

– Сидит весь день в телефоне, музыку слушает. Думаю, у неё аллергия. На документы. Или на деревенских. А может, на всех сразу.

Госпожа Мацуда фыркнула.

– И как такая женщина сюда угодила? Если она прячется от мужа – так в Токио-то исчезнуть куда проще. Там никто никого не замечает. А здесь чихни – и вся деревня уже знает, какого цвета у тебя носовой платок.

Кацуxиро пожал плечами, и его живот согласно задрожал.

– А может, ей снег нравится. Или тишина. Или, может, она просто такая же сумасшедшая, как и мы.

Прежде чем госпожа Мацуда успела выдать очередную оценку здравомыслию окружающих, по льду, поскальзываясь и размахивая руками как в каком-то трагикомическом балете, пронёсся человеческий вихрь. За бегущим волочился шарф, развевающийся, будто флаг бедствия. Это был господин Хироси Танака – тот самый тесть мэра и одновременно человек, которого даже местные жители часто путали со стареющим гномом в состоянии панической атаки.

Но в этот момент он походил скорее на участника бегства от разъярённого барсука, чем на муниципального бухгалтера, и уж тем более гнома.

– Проклятье! Харуто! То есть… господин мэр! – выдохнул он, разбрасывая слова, словно мелочь по мостовой. – Они звонили! Из канцелярии губернатора! Из самого Токио! Говорят… туристы! Богатые! Саудиты! Они летят! На наш грёбанный [не как в оригинале] праздник! На вертолёте!

Мэр моргнул. И снова моргнул. Потом еще раз моргнул. Как будто он пытался осознать, что по воздуху сюда может прибыть что-то ещё, кроме метели.

– Успокойся, Хироси. Саудиты, говоришь? Ну так встретим. Окажем, так сказать, радушный приём. Квашеной капустой госпожи Мацуды накормим… И тёплого пивка предложим – для согрева?

Глаза бухгалтера сделались размером с, пусть и небольшую, но префектуру.

– Пиво?! Это ж арабы! Они ж не пьют! А что мы им покажем, а? У нас никаких праздников не было уже лет десять! Мы только отчёты пишем да фотографии шлём!

Лицо мэра, обычно гладкое и закрытое, как налоговая декларация, в этот момент стало похоже на разваливающуюся икебану.