Призрак и Девочка: Исповедь Убийцы

Глава 1. Последний ужин

Тёплый янтарный свет настольной лампы окутывал квартиру Волковых мягким сиянием, создавая обманчивое ощущение безопасности в этом уютном убежище среди бетонных джунглей Москвы. Двенадцатилетняя Лина расставляла фарфоровые тарелки с механической точностью, словно исполняя священный ритуал. Её маленькие, но удивительно ловкие пальцы аккуратно размещали столовые приборы, каждый нож и вилка занимали своё строго определённое место. Девочка двигалась с той особенной грацией, которая выдавала в ней дочь военного – каждый жест был продуман, каждое движение экономично и целесообразно.

Виктор Петрович наблюдал за дочерью из кухни, его массивная фигура казалась неуместно напряжённой среди привычных домашних звуков. Пар поднимался от кастрюли с борщом, наполняя воздух густым, насыщенным ароматом свеклы и капусты, но его руки предательски дрожали, когда он разливал чай в деликатные фарфоровые чашки – семейную реликвию, доставшуюся от бабушки. Дрожь была едва заметной, но Лина, чьи тёмные глаза всегда замечали то, что ускользало от других, уловила эту неуверенность в движениях отца.

Она видела, как он проверил замки входной двери один раз, затем второй, а потом и третий – его военная подготовка проявлялась в параноидальных ритуалах, которые стали их новой нормой. Квартира дышала уютной знакомостью: семейные фотографии в деревянных рамках, её школьные рисунки на холодильнике, потёртый диван, где они проводили вечера за просмотром телепередач. Всё это создавало резкий контраст с тем страхом, который просачивался в их убежище, словно дым под дверью.

– Папа, – тихо позвала Лина, откладывая последнюю салфетку, – столы накрыт.

Виктор обернулся, и на его лице мелькнула тень той улыбки, которую он дарил ей каждый вечер. Но сейчас эта улыбка была натянутой, словно маска, плохо скрывающая бурю эмоций под поверхностью.

– Хорошо, солнышко, – его голос прозвучал хрипло, и он прокашлялся, пытаясь придать словам обычную тёплую интонацию. – Сейчас подаю ужин.

Лина кивнула, но её внимательный взгляд не покидал отца. Она замечала, как он инстинктивно проверял расположение кухонных ножей, как его глаза скользили по окнам, ища тени, которых там быть не должно. В двенадцать лет она уже понимала, что взрослые иногда скрывают важные вещи, стараясь защитить детей от суровой правды мира.

Резкий звонок телефона разрезал искусственное спокойствие квартиры, словно лезвие. Виктор замер, держа в руках половник, и Лина почувствовала, как напряжение в комнате стало почти осязаемым. Телефон звонил настойчиво, каждый сигнал заставлял челюсть отца сжиматься всё сильнее, а костяшки пальцев белели от напряжения.

– Не отвечай, – шепнула Лина, хотя сама не понимала, откуда взялась эта интуиция.

Но после пятого звонка Виктор не выдержал. Он медленно подошёл к телефону, и когда поднял трубку, его голос превратился в опасный шёпот – тот самый тон, который превращал любящего отца в нечто куда более смертоносное:

– Андрей, ты совершаешь ошибку.

Лина замерла с ложкой на полпути ко рту, наблюдая, как лицо отца каменеет, принимая то выражение, которое она научилась бояться. В его глазах появился холодный блеск, который говорил о том, что Виктор Волков-бизнесмен отступил, уступив место Виктору Волкову-солдату.

– Слушай меня внимательно, – продолжал он, и в его голосе звучала сталь, – у тебя есть сутки, чтобы прекратить эту игру. Я не собираюсь повторять дважды.

Пауза растянулась на долгие секунды, и Лина видела, как мышцы на шее отца напрягались, словно он сдерживал себя от чего-то страшного.

– Моя семья – это красная черта, Андрей. Переступишь её – и я покажу тебе, что значит настоящая война.

Разговор оборвался резко, трубка упала на рычаг с такой силой, что стол вздрогнул. Виктор повернулся и обнаружил, что дочь изучает его тем проницательным взглядом, который казался слишком взрослым для её юного лица. Он принудительно расслабил черты лица, пытаясь вернуть маску отеческой заботы.

– Кто это был? – спросила Лина, и в её голосе прозвучала удивительная зрелость.

– Никто важный, – солгал Виктор, подходя к дочери с нарочитой непринуждённостью. – Просто деловой партнёр, который не понимает, что рабочий день закончился.

Он присел на край стула рядом с ней, и его большие руки, которые ещё недавно дрожали от напряжения, теперь осторожно поправили её тёмные волосы.

– Расскажи мне, как прошёл твой день в школе, – попросил он, и в его голосе прозвучала искренняя заинтересованность, смешанная с отчаянным желанием вернуться к нормальности.

Лина внимательно посмотрела на отца, словно взвешивая, стоит ли принимать участие в этой игре в обычную жизнь. Затем она улыбнулась – не той наивной улыбкой, которая была бы естественна для двенадцатилетней девочки, а сдержанной, понимающей улыбкой.

– Марья Ивановна хвалила мою работу по математике, – сказала она, аккуратно откладывая ложку. – Говорит, что у меня аналитический склад ума, как у папы.

Виктор почувствовал, как сердце сжимается от гордости и одновременно от страха. Её интеллект, её способность видеть то, что другие предпочитали игнорировать, – всё это делало её особенной, но также и уязвимой.

– А что ещё? – спросил он, стараясь поддерживать обычную беседу, хотя его разум судорожно перебирал пути отступления и планы эвакуации, которые его военная подготовка никогда не позволяла забыть.

– Катя пригласила меня на день рождения в субботу, – продолжила Лина, и в её голосе прозвучали нотки осторожности. – Но я сказала, что сначала спрошу у папы.

Виктор кивнул, хотя в глубине души понимал, что к субботе их жизнь может кардинально измениться. Он видел, как дочь изучает его лицо, пытаясь прочитать то, что он так старательно скрывал.

– Конечно, солнышко, – сказал он, и его голос звучал почти убедительно. – Мы обязательно что-нибудь придумаем.

Они ужинали в относительной тишине, их разговор скользил по поверхности обычных тем – домашние задания, планы на выходные, новая книга, которую Лина читала. Но под этим внешним спокойствием текла река невысказанного знания: они оба понимали, что разыгрывают спектакль нормальности, пока стены их безопасного мира рушатся вокруг них.

Лина рассказывала о своей подруге Кате, которая принесла в школу нового котёнка, о строгом учителе истории, который задавал слишком много вопросов о Великой Отечественной войне. Виктор слушал, кивал, задавал вопросы, но его внимание было расщеплено между дочерью и постоянным анализом звуков из подъезда, теней за окном, каждого скрипа старого дома.

– Папа, – внезапно сказала Лина, и её голос заставил его сосредоточиться на ней полностью, – я знаю, что что-то происходит.

Виктор замер, ложка застыла в его руке. Он посмотрел в глаза дочери и увидел там такую мудрость, которая заставила его сердце сжаться от боли.

– Что ты имеешь в виду? – спросил он, хотя уже знал, что она видит насквозь его попытки защитить её от правды.

– Ты проверяешь замки по три раза каждый вечер, – сказала она спокойно. – И у тебя дрожат руки, когда звонит телефон. И ты больше не спишь ночью – я слышу, как ты ходишь по квартире.

Виктор закрыл глаза, понимая, что его дочь унаследовала не только его аналитический ум, но и его способность к наблюдению. Она была слишком умна для своего возраста, слишком внимательна к деталям, которые большинство детей не заметили бы.

– Лина, – начал он, но она подняла руку, останавливая его.

– Мне не нужно знать подробности, – сказала она, и её голос прозвучал удивительно взросло. – Но я хочу, чтобы ты знал: я не боюсь. Ты научил меня не бояться.

Виктор почувствовал, как к горлу подступает комок. Его дочь, его маленькая умная девочка, пыталась его утешить, пыталась показать, что она достаточно сильна, чтобы справиться с тем, что их ожидает.

– Ты самая смелая девочка в мире, – сказал он хрипло, протягивая руку, чтобы погладить её по голове. – И самая умная. Но обещай мне, что ты будешь осторожна, что ты будешь слушаться, что бы ни случилось.

Лина серьёзно кивнула, и в этот момент между ними пробежала искра понимания – они оба знали, что их мирная жизнь висит на волоске, и что завтра может принести перемены, к которым они не готовы.

Пока в квартире Волковых разыгрывалась эта тихая драма, на другом конце города, в промышленном районе, где заброшенные заводы высились как надгробные памятники советской эпохи, Алексей Петрович Воронов сидел среди пустых бутылок в своём складском убежище. Огромное пространство растягивалось вокруг него, словно бетонная могила, наполненная тенями, которые, казалось, двигались, когда он смотрел на них не прямо.

Холодный московский воздух проникал через щели в стенах, превращая каждый выдох в облачко пара, но Алексей, похоже, не чувствовал холода. Его измождённое лицо было испещрено морщинами, которые говорили не столько о возрасте, сколько о пережитом горе. Глаза, когда-то острые и внимательные, теперь были затуманены постоянной болью и алкоголем.

В его дрожащих руках лежал потрёпанный плюшевый медвежонок – единственный физический остаток от его дочери Анны. Мех игрушки был свалявшимся от бесчисленных прикосновений, а один глаз давно потерялся, но для Алексея это была самая дорогая вещь на свете.

Фотографии Анны окружали его, словно обвиняющие призраки. Она смеялась с них, бегала по лужам, задувала свечи на торте, обнимала его за шею. Каждая фотография была ножом в сердце, но он не мог заставить себя убрать их. Это было всё, что у него осталось от того времени, когда он был не просто профессиональным убийцей, а отцом.

– Прости меня, малышка, – шептал он, прижимая медвежонка к груди. – Прости, что папа не смог тебя защитить.

Воспоминания накатывали на него, как приливные волны. Он помнил тот день с болезненной чёткостью: секретное задание, которое должно было быть простым, рутинным. Но что-то пошло не так. Информация оказалась неверной, или, может быть, кто-то их предал. Взрыв прогремел именно тогда, когда Анна была рядом, когда он должен был быть дома, а не на очередной операции.

Алексей поднёс бутылку к губам, но она была пуста. Он швырнул её в угол, где она разбилась о стену с громким звоном, присоединившись к россыпи осколков от предыдущих бутылок. Склад эхом отозвался на звук, а затем снова погрузился в гробовую тишину.

– Если бы я остался дома, – бормотал он, и его голос звучал осипшим от алкоголя и слёз. – Если бы я выбрал семью вместо долга…

Но он знал, что эти "если бы" не вернут ему дочь, не изменят того факта, что его профессиональные обязанности стоили ему всего, что имело значение. Он был одним из лучших в своём деле, элитным агентом, который мог проникнуть куда угодно, устранить любого, выжить в любых условиях. Но он не смог защитить собственную дочь.

Складское пространство было холодным и пустым, контрастируя с теплом квартиры Волковых, но оба места пульсировали от одного и того же подспудного ощущения надвигающегося насилия. Алексей провёл пальцами по свалявшемуся меху медвежонка, переживая заново тот момент, когда его профессиональный долг стоил ему всего, что имело значение.

– Я обещал тебе, что буду защищать невинных, – говорил он фотографии, на которой Анна качалась на качелях, её волосы развевались на ветру. – Но как я могу защищать других, когда не смог защитить тебя?

Дыхание Алексея образовывало облачка в холодном воздухе, пока он шептал извинения изображениям, которые не могли простить. Он вспоминал её смех, способ, которым она бросалась ему на шею, когда он возвращался с очередного задания. Теперь эти воспоминания были отравлены знанием того, что его последнее задание стало причиной её смерти.

Тем временем в квартире Волковых наступило время укладывать Лину спать. Виктор проводил её в детскую комнату, где мягкий свет ночника создавал уютную атмосферу среди её плюшевых игрушек, школьных учебников и рисунка их семьи, который она сделала в прошлом году.

– Папа, – сказала Лина, когда он укрывал её одеялом, – что бы ни случилось, я хочу, чтобы ты знал: я горжусь тем, что ты мой отец.

Виктор почувствовал, как сердце разрывается от одновременной гордости и страха. Он наклонился и поцеловал её в лоб, его большие руки бережно разглаживали её тёмные волосы на подушке.

– Помни, солнышко, – шепнул он с интенсивностью, которая заставила её глаза внимательно изучить его лицо, – папа любит тебя больше всего на свете. И что бы ни случилось, эта любовь будет с тобой всегда.

Лина кивнула торжественно, понимая на каком-то инстинктивном уровне, что этот момент несёт в себе вес, превышающий обычное пожелание спокойной ночи. Когда он поцеловал её в лоб, глаза Виктора непрерывно сканировали окна, ища тени, которых там не должно быть. Его тело инстинктивно располагалось между дочерью и любой потенциальной угрозой.

Мягкое освещение детской комнаты и знакомый комфорт – её мягкие игрушки, школьные книги, рисунок их семьи – создавали трогательный контраст с опасностью, которая рыскала прямо за их дверью.

– Спи крепко, моя умная девочка, – сказал он, отступая к двери, но не переставая наблюдать за окном.

– Папа, – позвала она, когда он уже почти вышел из комнаты. – Брошка мамы… она всё ещё в твоей комнате?

Виктор остановился, его рука замерла на дверной ручке. Золотая брошка в форме розы была единственным украшением, которое осталось от его жены, единственным физическим связующим звеном между Линой и матерью, которую она никогда не знала.

– Да, солнышко, – сказал он мягко. – Она в безопасности.

– Хорошо, – Лина улыбнулась сонно. – Я просто хотела знать, что она рядом.

Виктор вышел из детской, но не нашёл покоя в знакомой обстановке гостиной. Он начал расхаживать, словно зверь в клетке, его шаги были приглушены потёртым ковром, снова и снова проверяя замки, которые не могли обеспечить настоящую защиту от сил, собиравшихся против них.

Удобная квартира превратилась в тюрьму ложной безопасности, каждая тень была потенциальной угрозой, каждый звук с улицы внизу – предвестником насилия. Его отражение в потемневшем окне показывало мужчину, преображённого отчаянием, и он понимал с кристальной ясностью, что их мирное существование балансирует на лезвии ножа.

Он подошёл к окну и осторожно раздвинул занавеску, всматриваясь в тёмную улицу внизу. Фонари создавали круги жёлтого света, между которыми прятались глубокие тени. Каждая припаркованная машина была потенциальным укрытием, каждый прохожий – возможной угрозой. Его военная подготовка автоматически каталогизировала пути отступления, позиции для стрельбы, слабые места в защите их дома.

Виктор отошёл от окна и направился к своей спальне, где на туалетном столике в красивой деревянной шкатулке лежала брошка его жены. Он осторожно взял её, и золотая роза заблестела в свете лампы. Это было всё, что осталось от женщины, которая дала ему дочь и умерла, дав ей жизнь.

– Помоги мне защитить её, – шепнул он, прижимая брошку к груди. – Дай мне силы сделать то, что нужно.

Тем временем в складе вигилия Алексея продолжалась, его пропитанные горем воспоминания обеспечивали тёмное зеркало отражения отчаянной защитной решимости Виктора. Он поднял ещё одну бутылку к губам, фотографии Анны плыли в его затуманенном слезами зрении, пока он обещал её духу, что найдёт способ остановить боль.

– Я знаю, что ты не можешь меня простить, – говорил он её фотографии, на которой она спала в своей кроватке, совсем крошечная. – Но, может быть, если я смогу спасти кого-то ещё… может быть, тогда эта боль прекратится.

Параллель между этими двумя отцами – один отчаянно пытается защитить своего ребёнка, другой разрушен своей неспособностью это сделать – создавала неизбежную траекторию к столкновению. Их отдельные трагедии были обречены переплестись способами, которые навсегда изменят их обоих.

Ночь углублялась, и в квартире Волковых Виктор встал в дверном проёме детской, наблюдая, как спит его дочь. Её лицо было спокойным во сне, но даже в покое в её чертах читалась та же решительность, которую он узнавал в себе. Его разум каталогизировал каждый возможный путь отступления, каждое оружие в пределах досягаемости, каждую молитву Богу, в которого он не был уверен, что верит.

Фасад безопасности окончательно рухнул, оставив только суровую правду их уязвимости. Виктор понимал, что завтра может принести перемены, к которым они не готовы, но он также знал, что будет сражаться до последнего вздоха, чтобы защитить единственное, что имело для него значение.

Через город, в своём складском убежище, Алексей продолжал свою вигилию среди разбитых бутылок и воспоминаний. Он держал медвежонка Анны, и его пьяный шёпот эхом отдавался в пустом пространстве:

– Завтра, малышка. Завтра папа найдёт способ всё исправить. Или умрёт, пытаясь.

Два отца, разделённые городом, но объединённые разрушительной силой любви и потери, готовились к рассвету, который изменит их судьбы навсегда. Виктор стоял на страже у постели дочери, а Алексей топил свою боль в алкоголе, но оба они чувствовали, что их время бежит, и что завтра принесёт либо искупление, либо разрушение.

Москва спала беспокойным сном вокруг них, город, раздираемый противоречиями эпохи перемен, где роскошь олигархов соседствовала с отчаянием улиц, где коррупция и насилие стали нормой жизни. В этом мире двое мужчин готовились к битве, которая определит не только их судьбу, но и судьбу невинной девочки, которая станет свидетелем того, как любовь может превратиться в месть, а месть – в искупление.

Глава 2. Тени октябрьского утра

Октябрьский рассвет окрашивал московские улицы в оттенки янтаря и пепла, когда Лина вышла из подъезда своего дома, и её дыхание превратилось в небольшие облачка в прохладном воздухе. Привычная тяжесть рюкзака на плече и успокаивающая рутина утренней прогулки в школу создавали обманчивое ощущение нормальности, но отцовская подготовка уже начала проявляться в её обострённом внимании к окружающему миру. Она немедленно заметила чёрный седан, припаркованный через дорогу – слишком чистый, слишком явно ожидающий, силуэты его обитателей едва различимы сквозь тонированные стёкла.

Аромат опавших листьев смешивался с выхлопными газами, когда она остановилась на пороге здания, её рука неосознанно потянулась к маленькой школьной брошке, приколотой к куртке. Город просыпался вокруг неё с обычной симфонией транспорта и отдалённых голосов, но под знакомыми звуками она уловила что-то неправильное – то, как продолжал работать двигатель седана, целенаправленную неподвижность фигур внутри, отсутствие других пешеходов на обычно оживлённой улице. Её зелёные глаза, унаследованные от матери, быстро сканировали пространство, отмечая каждую деталь: то, как утренний туман клубился между припаркованными машинами, создавая идеальные укрытия для засады, то, как слишком рано умолкли птицы, словно почуяв приближающуюся опасность.

Воздух вокруг неё стал казаться гуще, насыщенный предчувствием беды, и она почувствовала, как кожа на затылке покрылась мурашками – первый признак опасности, которому научил её отец. Каждый её инстинкт кричал о том, что нужно бежать, но юные ноги словно приросли к бетону, парализованные пониманием того, что нормальная жизнь двенадцатилетней девочки вот-вот закончится навсегда.

Прежде чем Лина смогла полностью осознать опасность, трое мужчин вышли из теней между припаркованными машинами с отработанной точностью военной операции. Их движения были слишком координированными, слишком профессиональными для случайных уличных грабителей. Главарь двигался с хищной грацией, его лицо было рассечено зубчатым шрамом, который превращал его черты в нечто кошмарное в утреннем свете. Шрам тянулся от левого виска до угла рта, бледно-розовый и неровный, словно нанесённый неумелой рукой или в спешке.

– Тихо, малышка, – его голос нёс мягкую угрозу человека, привыкшего к беспрекословному подчинению. – Никто не должен пострадать без необходимости.

Его хватка на её запястье была железной, перекрывая кровообращение, и её крик умер в горле, заглушённый промышленным шумом просыпающегося города. Двое других мужчин образовали живой барьер, их массивные тела блокировали обзор потенциальных свидетелей, пока они тащили её к ожидающему седану. Один из них – высокий, с лицом боксёра и сломанным носом – постоянно оглядывался по сторонам, его маленькие глазки нервно сканировали окна домов в поисках любопытных взглядов. Второй, более молодой и худощавый, держал в руке что-то похожее на шприц, готовый применить его при первых признаках сопротивления.

Отцовская подготовка пробилась сквозь ужас – запоминай всё, найди способ оставить след, выживи до прихода помощи. Когда они силой толкали её к машине, она сумела освободить школьную брошку от куртки, позволив ей упасть в декоративные кусты возле входа в подъезд. Маленький акт неповиновения наполнил её волной надежды даже когда дверца машины захлопнулась за ней с окончательным металлическим лязгом.

– Умная девочка, – прошептал главарь, заметив её манёвр. – Но папочка всё равно заплатит за твою находчивость.

Салон фургона пропитался запахом застарелых сигарет и чем-то ещё – страхом, возможно, или металлическим привкусом насилия. Лина заставила себя сохранять спокойствие, направляя отцовскую военную дисциплину на то, чтобы начать каталогизировать каждую деталь, которая могла бы оказаться полезной. Водитель страдал нервным тиком, его левый глаз дёргался каждые несколько секунд, пока он маневрировал в московском трафике. Шрамированное лицо сидело рядом с ней, проверяя дорогие часы с регулярностью метронома, в то время как третий человек вёл тихие телефонные разговоры, где кто-то обращался к нему как к "Андрею Петровичу" с тем видом боязливого уважения, которое резервируется для опасных людей.

Она запоминала маршрут насколько это было возможно, отмечая повороты и ориентиры, но окна были слишком сильно тонированы, чтобы разглядеть что-то за пределами смутных форм и теней. Город проплывал мимо как размытая акварель, и она могла лишь угадывать направление по солнцу, пробивающемуся сквозь тонировку. Когда зазвонил телефон шрамированного, его разговор был краток и профессионален:

– У нас есть товар. Движемся к месту назначения. Никаких осложнений.

Клиническая терминология охладила её больше, чем открытые угрозы, сводя её к товару в какой-то более крупной сделке, которую она пока не могла постичь. Эти люди говорили о ней так, словно она была вещью, предметом, который можно купить, продать или обменять. Мысль об этом вызвала у неё тошноту, но она заставила себя сосредоточиться на деталях, которые могли бы спасти её жизнь.

Фургон остановился на красном свете, и она услышала, как водитель тихо матерился под нос:

– Проклятые пробки. Босс не любит опозданий.

– Успокойся, Михаил, – рявкнул шрамированный. – У нас есть время. Папаша ещё не получил наши требования.

Открытие фургона в подвале промышленного склада произошло как последовательность ударов молота по её душе. Холодный воздух ударил в лицо, насыщенный запахом ржавчины и разложения, который говорил о месте, где люди исчезают навсегда. Бетонные стены плакали влагой, и воздух нёс аромат тления и заброшенности. Единственная голая лампочка болталась на проводе, отбрасывая пугающие тени на стены, покрытые пятнами неизвестного происхождения.

Её похитители связали руки, но оставили ноги свободными – ошибка, которая предполагала, что они недооценивают отцовскую подготовку. Она немедленно начала проверять свои путы, работая верёвкой против шершавого участка стены, поддерживая при этом вид запуганного подчинения. Верёвка была грубой, пеньковой, и она почувствовала, как её кожа начинает натираться, но продолжала методично пилить связанными руками о выступ в бетоне.

Когда один из охранников принёс ей воду, она заставила себя пить медленно, используя это время для изучения его лица, движений, его манеры держаться. Этот – моложе остальных, с мягкими глазами, которые казались неуместными на его грубом лице – постоянно доставал фотографию из бумажника, когда думал, что никто не видит. Дочь, возможно, или сестра. Деталь отложилась в её растущем каталоге разведывательных данных, которые могли бы оказаться полезными, когда отец неизбежно придёт за ней.

– Как её зовут? – неожиданно спросила Лина, кивнув на фотографию.

Охранник вздрогнул, быстро спрятал снимок.

– Это не твоё дело, девочка.

– Она похожа на меня, – продолжила Лина мягко. – Примерно такого же возраста.

Мужчина отвернулся, но она заметила, как дрогнули его губы. Ещё одна трещина в их профессиональной броне.

Звонок отца в школу стал первым звеном в цепи молотовых ударов по его душе. Голос секретаря, обычно тёплый и знакомый, теперь звучал далёко и механично:

– Господин Волков? Лина не пришла на первый урок. Мы волнуемся…

Телефон выпал из его онемевших пальцев, и его спринт обратно к дому превратился в отчаянную гонку против растущего страха. Его военная подготовка боролась с родительской паникой, пока он обыскивал окружающие улицы, заглядывая в каждый двор, каждый подъезд, каждое место, где могла бы спрятаться испуганная девочка.

Записка о выкупе, приклеенная к его двери, ударила его как физический удар: "Твой бизнес или твоя дочь. Выбирай мудро." Слова расплывались, пока его руки дрожали – не от страха, а от ярости настолько чистой, что грозила поглотить его целиком. Он знал репутацию Андрея Волкова – конкуренты не просто теряют свой бизнес, они исчезают навсегда вместе со своими семьями.