Кипарисовый крест
© Дорош Е., 2025
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025
В снегах
Младенец вдруг закричал. Негромко, но требовательно.
– Сунь титьку, – буркнул бородатый мужик, покрепче прижимая дверцу повозки.
– А то без тебя не знаю, – скривилась баба. – Холодно с голой титькой-то. Может, до станции потерпит?
– Да мне-то что. Пусть хоть дуба даст.
– Ага. А нам потом вместо денег – шиш с маслом.
Баба взяла закутанного в тулуп ребенка и, кое-как пристроившись, стала кормить.
– Ишь, лопает. Наш-то не такой прожорливый, – проговорила она, невольно улыбнувшись.
– Ты не больно раскармливай. Мало ли сколько добираться придется.
– Не боись. Еще насобирается.
– Вы, бабы, как коровы дойные, – хохотнул мужик. – Вас хоть вообще не корми, молоко все равно будет.
– Корова хороша, когда бык неплох, – парировала баба, ухмыльнувшись, и сунула соседу кулаком в бок.
– Погодь до дома. Там разберемся, – осклабился мужик.
Баба заправила грудь в ворот рубашки и запахнула тулуп. Ребенок, затихший было, снова заплакал.
– Перепеленать надо. Промокло все.
– Так пеленай! Мне, что ли?
– На холоду неудобно.
– Тогда пусть терпит.
– Орать будет. Да и простынет на морозе… Подай, что ли, пеленки.
– Я смотрю, ты прям жалостливая вся. Меня бы так жалела.
– Чего тебя, бугая, жалеть-то, – проворчала баба, распеленывая младенца. – Рожа, вишь, сытая какая. А дитя и так горя хлебнуло. Не успело на свет появиться, его уже с рук сбывают. Глянь-ка, Васька, чего я нашла.
– Чего там? – покосился мужик.
– Да вот. На веревку с крестом колечко надето.
Повернувшись всем телом, мужик потянул веревочку на шее младенца.
– Тише ты! Чего рвешь! – остановила его баба.
– Дай сюда.
– Крестик хоть оставь. Зачем тебе деревянный? Пусть у ребятенка хоть что-то от мамки останется.
– Ладно, – буркнул мужик, снимая кольцо и завязывая веревочку узлом.
Баба надела крестик на тоненькую шейку и торопливо закутала плачущего от холода младенца.
– Смотри-ка, а недешевый перстенек, – рассмотрев кольцо, обрадовался мужик. – Золота немало, да и работа тонкая. И буквы какие-то выбиты. «М» и еще раз «М».
– Мамаши инициалы. Или родителя.
– Графы, поди, или князья.
– Графы или князья, а все едино – ироды. Родное дитя…
– Цыц! – оборвал причитания мужик. – Делай, за что взялись, да помалкивай. Сами разберутся!
– Ага. Разобрались уже, – пробурчала баба, прижимая к себе младенца.
Санкт-Петербург утопал в снегах. Его в этом году навалило немало. А февраль выдался настолько снежным, по улицам не то что пешим, конным проехать стало совсем невозможно. Дворники мели тротуары день и ночь, но проку от этого было мало.
Приютских в такую погоду даже во двор не пускали. Гулять все равно неловко, снег валит, как шальной, а одежду промокшую потом сушить – замаешься. К тому же, не ровен час, кто-либо подхватит простуду, тогда и вовсе пиши пропало. Заболеют скопом, а это хуже напасти. Лекарств не хватало, ухаживать за больными охотников было и того меньше. Так что пока не заболел, держись, а заболел – терпи.
– На все Божья воля, – говорила обыкновенно заболевшему Аркадия Дмитриевна, руководившая их воспитательным домом.
Когда же кто-то из детей умирал – что не было редкостью, – перекрестившись, изрекала равнодушное:
– Бог дал, Бог взял.
Их приют был не церковным, а государственным. Церковные гораздо беднее, потому и содержались там сироты из самых нищих сословий. Их же относился к «Ведомству учреждений императрицы Марии», потому исправно снабжался из казны. Однако по неизвестным причинам девочкам жилось и голодно, и холодно.
При поступлении в воспитательный дом младенцы делились на три категории. Первые, здоровые и крепкие, сразу отправлялись по деревням. Вторые, хорошего сложения, но требовавшие временного докторского присмотра, пристраивались в приемные семьи. В самом приюте оставались дети третьей категории: совершенно слабые и нуждающиеся в постоянном уходе.
Все это девочки узнали от Василия Егорыча, старого и доброго смотрителя, дежурившего в их корпусе по ночам. Когда им совсем уж невмоготу становилось дрожать под тонкими одеялами, Егорыч звал малышек к себе и, усадив вокруг горячей печи, рассказывал разное, что на ум взбредет.
От него Зина узнала, откуда у нее такая фамилия – Надеждина.
– Так это ж воспитательница Надежда Семеновна тебя на крыльце увидела. Ну, в корзинке, значит. Раз она Надежда, то тебя по ней и записали. Аньку в дежурство Никодима принесли, она, стало быть, Никодимова и есть. А Машку я принимал. Потому она Васильева. Так в приютах завсегда делают. Настоящую-то фамилию кто ж скажет? Тебя чуть живую принесли. А уж голодную… Видно, плохо относились, раз не кормили. А может, везли издалека. В дороге грудное дитя разве накормишь. Но ты крепкая оказалась. Выкарабкалась!
Так, по крупицам, Зина складывала знания о себе. Чья она дочь и почему попала в приют, воспитаннице, конечно, никто не сообщил, но все же постепенно в голове девочки складывалась картинка ее бытия. Местами она зияла дырами, да и в целом была невеселой, но пустоты заполнялись воображением, а веселья добавляли мечты. Как все приютские, Зина была врушкой, правда, гораздо менее талантливой, чем Аня и Маша. Те насочиняли о себе такого, что только в сказках бывает. Аня всем рассказывала, что она – потерянная в дороге дочь египетского принца. По ее словам, верблюд, на котором она ехала, заблудился во время песчаной бури и отбился от каравана. Родители и тысяча слуг искали ее три дня и три ночи, но так и не нашли. С тех пор во дворце не отменяют объявленный траур, а принц и принцесса разослали по всем странам десять тысяч шпионов, чтобы те нашли дочь и доставили во дворец. В Россию они тоже когда-нибудь доберутся, и тогда все узнают о принцессе Анне. Почему принц путешествовал на верблюдах и как ребенок попал из пустыни прямиком в Петербург, было не совсем понятно, но Аня не смущалась подобными мелочами. История Марии была еще красочнее. Ее украли пираты, когда она с родителями – английским королем и королевой – путешествовала по морю. Похищенную королевскую дочь пираты привезли в Россию и отдали в приют, но уже совсем скоро родители отыщут наследницу престола. Тогда она непременно заберет с собой в Англию всех девочек и выдаст замуж за принцев со всего света.
На подобный исход Зина не особо надеялась, потому что на всех девочек принцев даже со всего света не хватит. А уж ее – доходягу – никакой принц замуж взять не захочет. Да и зачем ей чужое счастье, если она ждет своего.
В силу застенчивого и скрытного характера ее представление о сбывшейся мечте было не в пример скучнее. Она придумала, будто ее мать была благородного происхождения, а отец – простой моряк, поэтому суровые родители не дали им пожениться. Моряк надолго ушел в плавание, не зная, что у него должен родиться ребенок. Мать Зины до сих пор ждет его возвращения. Когда они наконец воссоединятся и поженятся, непременно возьмут дочь в свой дом. Родители матери, отдавшие младенца в приют, уже не будут против свадьбы, потому что моряк вернется героем.
Враки год от года обрастали новыми подробностями, но, если ее подруги охотно делились ими со всеми, Зизи, взрослея, все меньше стремилась откровенничать. Не то чтобы разговоры делали мечту менее реальной, напротив, у каждой из девочек она с годами только крепла. Но Зине казалось, будто скрытые, непроизнесенные мысли защищены от посягательств судьбы гораздо лучше, чем выставленные напоказ.
А может, девочка, взрослея, просто более ясно осознавала неопределенность своего будущего и с каждым годом страшилась его сильней и сильней.
Что, если родители не успеют забрать ее до того, как она покинет воспитательный дом? Как она сможет распорядиться свободой? Где пристроится и чем будет заниматься?
Судьба приютских мальчиков, проживавших в Гатчине, была куда более очевидной. Их, исходя из умственных способностей, отправляли на учебу в аптеку, пристраивали на службу по письменной или счетной части, а порой и в госпиталь для приобретения навыков в медицине. Девочкам подобная удача не светила. Учили их элементарному: читать, писать и считать. Зине было известно, что в расписании значились и другие предметы – латынь, география, французский или немецкий языки, – но с недавних пор средств на наем учителей недоставало, и занятия свелись к самым необходимым.
Уже в состоянии разуметь, о чем идет речь, однажды Зина услышала разговор двух воспитательниц. Они сетовали, что с болезнью императрицы Марии Александровны – патронессы воспитательного дома – дела стали идти все хуже, хотя средств вроде как выделялось по-прежнему довольно.
– Под шумок все расходится по карманам начальства, – тихо сказала одна другой, но Зина смогла разобрать.
Рукоделью воспитанниц учили несравнимо лучше. Вышивка, плетение кружев, шитье были любимыми занятиями, хотя полученные навыки пригождались лишь для починки собственной одежды и штопанья чулок. Впрочем, девочки догадывались: как раз эти умения понадобятся им в жизни больше других.
Находиться в воспитательном доме можно было до двадцати одного года, но девочки покидали приют гораздо раньше. Многие страшились раннего ухода в большой мир. Тяжелая работа не пугала. Боялись другого: навсегда потерять шанс быть найденными потерявшимися родителями. Иногда воспитанниц брали в няньки, иногда в работницы на фабрику или швейную мастерскую, иных даже готовили в гувернантки. Но в любом случае это означало, что их следы начинало заметать временем, оставляя все меньше шансов обрести наконец родителей.
Впрочем, горькие мысли могли терзать Зинину головушку целый год, но только не в феврале.
Зина знала, что родилась в этом самом нелюбимом другими месяце – холодном, метельном и особенно противном из-за пронизывающего ветра, продувавшего весь город и каждого его жителя насквозь. На какое число приходилось ее появление на Божий свет, ей, конечно, никто сказать не мог, поэтому она считала праздничным весь месяц целиком. А что такого? Говорить об этом вслух необязательно, а про себя каждое утро считать днем рождения было и приятно, и полезно. В праздник болеть не хотелось – что за день рождения тогда? – поэтому в феврале она ни разу не простужалась. Настроение было приподнятым, мысли светлыми, потому и болячки не липли, наверное. А может, потому, что весь месяц она истово молилась о том, чтобы Господь даровал ей родителей, утраченных в младенчестве.
Молилась она тоже в одиночестве, сидя под столом в приютской библиотеке, который лет с пяти стал ее собственным маленьким домом.
Дом под столом
Ее добровольное затворничество началось с появления в приюте няньки Аграфены Фоминичны. Никто не ожидал от деревенской бабы такой злобности, да поначалу ничто и не предвещало беды. Нянька была большой, мягкой и улыбчивой, а такие люди всегда кажутся добродушными. Однако иллюзии на ее счет рассеялись буквально через несколько дней, когда за разбитую нечаянно чашку Аграфена выпорола Лилю, да так жестоко, что девочка слегла на три недели. Начальнице при этом той же Аграфеной было заявлено, что Лиля бесноватая и ее необходимо сдать в желтый дом или монастырь.
Лилю, разумеется, никуда не отдали, но и Аграфене за рукоприкладство ничего не было. Начальница даже похвалила за усердие.
Почувствовав безнаказанность, нянька с каждым днем расходилась все сильней. Редкая воспитанница оставалась небитой в течение недели. Однажды доведенные до отчаяния девочки вздумали было пожаловаться воспитательнице Надежде Семеновне, но вышло только хуже. Узнав об этом, Аграфена стала еще лютей, но научилась хитрить: старалась бить так, чтобы побои не были видны, но стали еще болезненнее.
Зина в силу своего характера попадалась под руку жестокой истязательницы реже других. Она почти не участвовала в играх и шалостях, да и из рук у нее ничего не валилось, однако и ей однажды попало за компанию, после чего она неделю харкала кровью.
Каждая из девочек искала способ избежать встречи с мучительницей, хотя удавалось это нечасто. Но только Зина нашла место, где могла укрыться. И это место надолго стало ее маленьким островком покоя.
Покрытый плюшевой скатертью с длинной бахромой стол стоял в библиотеке в небольшой полукруглой нише и практически всегда пустовал. Другие располагались в центре большого зала. Там часто занимались воспитанницы, хотя они редко посещали библиотеку по доброй воле, только по приказу воспитательниц для выполнения какого-либо задания. Но то были старшие девочки. Малыши и вовсе в библиотеку не наведывались, потому как делать им в царстве скучных взрослых книг было нечего. Детских, с картинками, которые они были способны воспринять, в приютской библиотеке отродясь не водилось, все больше толстые, ученые, недоступные умам приютских.
Уютный и безопасный дом появился совершенно случайно. Услышав грозный крик няньки, воспитанницы, как обычно, кинулись врассыпную. Зина тоже бросилась бежать, но замешкалась и заметалась в отчаянии. В этот критический момент она заметила, что обычно запертая дверь библиотеки чуть приоткрыта. Снаружи в замочной скважине торчал ключ. Раздумывать было некогда. Девочка стремглав вбежала в зал, покрутилась в поисках укрытия и кинулась прятаться в единственно возможном месте – под стол в самом дальнем конце библиотеки.
Через несколько минут голос мучительницы затих, и Зина, осмотревшись, обнаружила, что под столом довольно удобно. Здесь было даже теплее, чем в комнате воспитанниц, а тяжелая скатерть до пола надежно спрятала ее от посторонних глаз. Надолго оставаться в уютной норе она побоялась. Дело было вечером, а перед сном надзиратели проверяли, все ли девочки находятся в комнатах. К тому же библиотеку могли в любой миг закрыть на ключ. И тут Зине повезло во второй раз. Дверь все еще была не заперта, и ключ по-прежнему торчал снаружи. Она спрятала его в карман и поспешила вернуться в спальню.
Были ли разбирательства по поводу пропажи ключа, она так и не узнала, но младших девочек в этом никто обвинить не додумался. Замок менять не стали. Сделали новый ключ, а старый остался у Зины.
И с этого самого дня жизнь ее переменилась окончательно и бесповоротно. В любую свободную минуту она прокрадывалась в библиотеку и забиралась в счастливо обретенный дом, где можно было думать о чем угодно, без боязни быть обнаруженной. Несколько раз, правда, в библиотеку заходили, но и тут Зина довольно быстро приспособилась. Подложив под голову ладони, она сворачивалась клубочком и лежала, не шевелясь. Иной раз засыпала и, проснувшись в тишине, вновь продолжала свою скрытую ото всех жизнь.
Воспитанницы ни разу не хватились. Она всегда была незаметной. Слишком тиха и бессловесна, ничем не примечательна, как серая мышь. Наверное, поэтому ее долгого отсутствия не замечали даже подруги. Иногда спрашивали равнодушно, но Зина научилась отнекиваться, и довольно ловко. Спросили раз, другой, а потом привыкли к ее частым отлучкам. Или всем казалось, что она где-то рядом, просто, по обыкновению, молчит.
Примерно через год Зине стало скучно сидеть под столом просто так, и она решила найти себе занятие. Стол примыкал к большому книжному шкафу, и, просунув руку, можно было дотянуться до дверцы. Однажды, осмелев, Зина таким способом вытянула из шкафа книжку и стала листать. Книга была толстая и пыльная. С трудом сложив буквы в слова, девочка обнаружила, что ей достался учебник по математике, и хотя с цифрами она дружила ничуть не лучше, чем со словами, принялась рассматривать страницу за страницей. Просто так, для развлечения. За математикой последовал сборник философских трудов членов Академии наук «Римские вопросы» автора со странной фамилией Плутарх и труд какого-то Аристотеля с чудным названием «Органон». Книги были скучными и совсем без картинок, но однажды ей наконец повезло. Зина смогла дотянуться до полки, где стояли книги с красивыми корешками, на которые она засматривалась, но взять долго не решалась. Осторожно вытащив книгу, она нырнула в домик. Обложка потрясла ее воображение. На ней было изображено волнуемое ветром море, по которому плыл корабль. Паруса раздувались, волны били в корму, а на палубе, взявшись за руки, стояли прекрасные обликом юноша и девушка. У девушки были длинные светлые волосы и огромные голубые глаза. Взгляд юноши был направлен на нее и горел таким необыкновенным чувством, что Зина задохнулась от волнения. Тогда она не знала слова «страсть», но ей казалось, что, глядя на этих двоих, она начинает испытывать похожее чувство. Это же ее отец и мать! Моряк и его суженая! Не хватает только ее самой, их любимой, но потерянной дочери.
Увиденная картина стояла перед ее взором целый день. Она была так впечатлена, что впервые за долгие месяцы попала под наказание. Повезло, что в тот день Аграфена была не столь взбешенной, как обычно, поэтому порола ее едва ли вполсилы. Молча стерпев боль, Зина немного полежала на кровати, и, выждав, когда рядом никого не окажется, снова нырнула в мир своих грез. Ей ужасно захотелось узнать, о чем говорится в книге, но оказалось, что она написана на незнакомом языке. Тогда девочка не знала, на каком именно, но желание проникнуть в тайну творения было столь велико, что Зина снова и снова вглядывалась в строки, запоминая их написание. За год она выучила книгу настолько, что могла переписать по памяти. Не понимая ни слова, девочка погрузилась в волшебный мир, в котором жили любовь и радость.
Наверное, она так никогда бы и не узнала, о чем книга, но однажды в приюте появилась новая учительница – Эдит Карловна.
В тот день Зина, как обычно, сидела под столом, наслаждаясь тишиной и покоем, держа в руках ту самую книгу. По обыкновению, она мечтала, закрыв глаза, и улетела так далеко, что не услышала шагов вошедшего в библиотеку человека. В эту минуту девочка как раз представляла себе, как сошедшие с корабля родители, не расцепляя рук, отправляются на ее поиски, и тут под скатерть просунулась тонкая рука в кружевных манжетах и вцепилась в книгу.
Вздрогнув, девочка машинально потянула книгу на себя, но силы были неравны, и в результате ее вместе с драгоценностью вытащили наружу. Зина зажмурилась от страха, но неожиданно услышала мелодичный с серебряными переливами смех и опасливо открыла глаза. Прямо перед собой она увидела лицо с милыми ямочками и кудряшками по бокам.
– Ты что тут делаешь? – спросила незнакомка, продолжая смеяться.
– Живу, – не подумав, ответила Зина, и лицо женщины сразу стало серьезным.
– Прячешься, значит. Понимаю. Я никому не скажу, что обнаружила твое убежище, а ты расскажешь, что у тебя за книга, договорились?
Сама не своя от смущения, Зина молча кивнула.
– Так что ты читаешь? Ого! Да это поэма лорда Байрона «Чайльд Гарольд»! Откуда она в этой юдоли скорби? Перевод на французский. Ты читаешь по-французски?
Зина помотала головой.
– Чем же тебе нравится эта книга?
– Картинкой, – вымолвила девочка, заливаясь краской.
Незнакомка посмотрела на обложку и вдруг сказала:
– Ты представляешь, что это твои родители, да?
Потрясенная проницательностью женщины, Зина неожиданно для себя призналась:
– Я не знала, что это французский, но я умею писать на нем.
– Писать, не зная языка? Неужели такое возможно? – воскликнула незнакомка и, поднявшись, указала на стул.
– Садись сюда. Вот тебе карандаш и бумага. Покажи, что умеешь.
К тому времени Зина довольно бойко управлялась даже с перьевой ручкой, что получалось не у всех девочек, но карандаш ей нравился больше. Присев на краешек стула, она пододвинула листок и принялась писать выученные строки. На чужом языке получалось не так быстро, как на родном, но ее никто не торопил и не останавливал, поэтому девочка продолжала наносить на бумагу незнакомые слова.
Лист закончился, а слов оставалось еще очень много. Зина вопросительно взглянула на незнакомку. Та сидела с округлившимися глазами.
– Ты знаешь, что без единой ошибки написала начало второй песни «Чайльд Гарольда»?
– Нет.
– Боже! Я просто слов не нахожу от изумления! – всплеснула руками женщина и вдруг спросила:
– Как тебя зовут?
– Зина Надеждина.
– Ты хотела бы выучить французский, Зина? Не только писать, но читать и свободно говорить?
– Больше всего на свете! – осмелев, ответила девочка.
– Тогда я буду учить тебя. Меня зовут Эдит Карловна, а тебя с этого дня я буду называть на французский манер – Зизи? Согласна?
Имя показалось девочке смешным и немного нелепым, но оно вносило в жизнь хоть какое-то, пусть маленькое, новшество.
– Согласна!
Так Зина стала Зизи и начала заниматься с Эдит Карловной, теперь гораздо чаще покидая свое убежище, но снова и снова возвращаясь туда, чтобы, перебирая книги на полках, обнаружить французские, утащить их под стол и читать.
Эдит Карловна никому не открыла секрет ученицы и в благодарность за это получила от нее не только любовь и восхищение, но и замечательное усердие.
Прекрасная Эдит, как называли ее воспитанницы, преподавала французский язык старшим девочкам, а с Зизи занималась отдельно, по вечерам. Занятия проходили не в библиотеке, чтобы случайно не выдать тайное убежище, а в комнате Эдит, где им никто не докучал. Эти часы были лучшими в жизни девочки, и, кажется, Эдит Карловна также получала от их общения удовольствие. Она считала, что у Зизи исключительные способности к языкам, и через год стала обучать ее еще и немецкому.
Разумеется, скоро все узнали, что Надеждиной покровительствует преподавательница, и это обстоятельство имело несколько последствий.
Положительным было то, что Аграфена с тех пор ни разу не поднимала на нее руку, но однажды Зизи случайно услышала разговор Эдит с Аркадией Дмитриевной.
– Я считаю подобное отношение к отдельным воспитанникам непозволительным, – сердито выговаривала Эдит Карловне начальница. – Вы выделяете девочку и этим развращаете ее. Неужели вы не понимаете, что даете ей ложную надежду?
– Я не даю ей никаких надежд. У девочки удивительные способности к учению. Не только к языкам. Она отлично успевает по всем предметам. Возможно, по выпуску из приюта она сможет найти место домашней воспитательницы.
– И кто об этом будет хлопотать?
– Я сама помогу Зизи устроиться.
– Зизи? Боже! Девчонка может возомнить о себе невесть что!
– Зизи очень скромна и благовоспитанна. Ее трудно испортить.
– Ах, что вы говорите, – язвительно процедила Аркадия Дмитриевна.
– Абсолютно уверена. Кроме того, я занимаюсь с девочкой в свободное время.
– Но вы выделяете ее! Это может плохо сказаться на ее общении со сверстницами.
– А если я стану заниматься не только с ней? Отберу наиболее способных девочек из младших классов и подключу к урокам?
– У нас нет лишних средств для оплаты занятий с младшими девочками.
– Я по-прежнему буду заниматься в свободное время.
– Как хотите. Ничего против этого не имею.
Зизи, слушавшая разговор, стоя за углом, выдохнула с облегчением. Она уже не представляла своей жизни без уроков Эдит Карловны.
Вскоре после этого к их компании примкнули Аня и Маша, которые были в восторге от того, что стали зваться теперь Анет и Мари.
Зизи оказалась не слишком рада расширению круга общения. Нет, она не была эгоисткой – это слово слышала от преподавательницы – и не мнила, будто Эдит Карловна должна принадлежать лишь ей одной. Просто за годы жизни под столом отвыкла от общения и не особо в нем нуждалась.
Как-то она даже сказала об этом Эдит.
– Мне кажется, со временем ты будешь благодарна подругам за возможность общения, – ответила та. – Поверь, от одиночества в конце концов устаешь. А некоторым оно приносит немалые страдания.
Голос преподавательницы при этих словах сделался таким грустным, что у Зизи невольно сжалось сердце. О чем это она?
Странные люди
С появлением Эдит Карловны в приюте восстановились отмененные из-за отсутствия педагогов занятия не только языком, но рисованием и музыкой. Сама Эдит играла на редком инструменте – лютне, и Зизи упросила учительницу обучить ее. Особой тяги к музыке она не испытывала, но была согласна на что угодно, лишь бы не расставаться с преподавательницей. Зизи только боялась, что у нее не окажется слуха, однако слух нашелся, и неплохой, а благодаря редкой настойчивости и прилежанию вскоре последовали и первые успехи.
Занятия с Эдит Карловной немало скрашивали жизнь Зизи, но в целом она оставалась тяжелой, поэтому дом под столом по-прежнему был ей нужен. Только там Зизи обретала спокойствие духа и набиралась сил, только там у нее была возможность не зависеть ни от кого.
Дни в начале зимы тысяча восемьсот восьмидесятого года стояли морозные и снежные. Сугробы наполовину завалили окна первого этажа, и прогулки, разумеется, стали невозможны.
Зизи это не огорчало. Под столом ей всегда было чем заняться.
Не имея возможности видеть входивших в библиотеку людей, она давно научилась различать их по голосу, шагам, мельчайшим деталям походки и почти никогда не ошибалась. Однако нынче утром, когда она, положив книгу на пол так, чтобы на нее падал свет, читала жизнеописание Робинзона Крузо, в зал зашли совершенно незнакомые люди. Их было двое. Один шаркал, и его шаги звучали, как старческие, другой, скорей всего, был высок ростом и тяжел. Пол под ним скрипел, маясь от веса ступавшего. Заговоривший первым обладал странным скрипучим голосом. Зизи решила, что это Шаркун.
– Надо бы сперва получше девку рассмотреть. Не ошибиться бы.
Второй – Зизи догадалась, что заговорил Тяжелый, – ответил тонким гнусавым голосом, какой бывает у очень толстых людей:
– Не сомневайся, дядя. Я ее хорошо в тот раз рассмотрел. Точь-в-точь вылитый портрет Бульдожки. И ражая, как он. Не отличишь. Да сам увидишь!
Голос то и дело срывался на фальцет и звучал препротивно. Зизи даже передернуло.
– Ну, смотри. Твое слово.
– Ну начали бы мы ее вертеть да разглядывать, думаешь, не подозрительно? Мы ж вроде как родственники ей.
– Так родным как раз и надо убедиться, что своя, а не чужая.
– Мы ж сами сказали, что знаем, как ее записали, – продолжал оправдываться Тяжелый.
– Ладно, не гунди. Услышат, а нам это ни к чему, – остановил Шаркун.
– Быстрей бы. Охота уже дело доделать и до дома. Давай только далеко ее не потащим.
Затаившись и стараясь реже дышать, Зизи замерла. От этого странного разговора ей вдруг стало не по себе. О чем они? Кого и куда собираются тащить?
Ее просто распирало от желания поглядеть на чужаков, но она лишь сильнее сжалась в своей норке.
– Прошу вас пройти со мной! – раздался от двери голос воспитательницы Антонины Викторовны.
Оба, Шаркун и Тяжелый, потопали к ней. Дождавшись, когда шаги затихнут, Зизи выбралась из-под стола и на цыпочках подбежала к двери. Она осталась приоткрыта, но в щель все равно ничего не было видно. Только голосов прибавилось. Выйти в коридор немедленно не представлялось возможным. Ее сразу же заметят, а в это время воспитанницы должны быть в своих комнатах.
Разговор, впрочем, длился недолго. Зизи все пыталась расслышать среди голосов детский, чтобы угадать, кого собираются увести из приюта эти двое, но ей не удалось.
Наконец тяжелая входная дверь открылась и закрылась, и через минуту коридор опустел.
Зизи выскользнула из библиотеки и, не чуя ног, побежала наверх. Как ни странно, в комнатах никого не было. Заметавшись, Зизи кинулась к окну, потом вылетела из спальни и, разобрав, что голоса доносятся из учебного коридора, понеслась туда.
Дверь в класс была распахнута настежь, потому, когда она вошла и по стеночке двинулась к задней парте, ее никто не заметил.
Сдержанный, но радостный шум, донесшийся до нее, означал, как оказалось, прибытие материалов для новогодних украшений. Девочки разбирали из коробок цветную бумагу, полоски слюды, мишуру и краски, суетились, бегая от стола к столу, и выхватывали друг у друга ножницы и клей.
– Хорошо, что не слишком задержалась, – тихонько произнесла за спиной Эдит Карловна. – Присоединяйся.
Зизи повернулась, и преподавательница перестала улыбаться.
– Что случилось, Зизи? На тебе лица нет!
– Миленькая, пожалуйста, скажите: из девочек никого сегодня не забрали?
Эдит Карловна улыбнулась.
– Ах, вот ты о чем? Жалеешь, что не попрощалась с Мари?
– Мари? – переспросила, холодея, девочка.
Она вспомнила, что говорили те двое. У Мари действительно глаза были немножко навыкате и тяжеловатая челюсть, что делало ее слегка похожей на бульдожку. Кроме того, она была самой рослой и крепкой из девочек. Ражей, как сказал Тяжелый.
– Ну да. Ее нашли родственники. Дедушка и двоюродный брат. Они торопились выбраться из города засветло. Им в Вологду ехать.
– В Вологду?
– Да что с тобой, милая? Ты сама не своя! Это же хорошо, когда находятся родные. Мы все очень рады за Мари. Ее родня занимается торговлей, и у нее будет все необходимое. Дедушка даже обещал купить краски для рисования.
Голос Эдит звучал так уверенно и весело, что Зизи стало казаться, будто она все неправильно поняла.
Ну в самом деле! Зачем кому-то сдалась маленькая девочка?
И все же успокоилась она не сразу. Неприятные ощущения, оставшиеся от услышанного, не оставляли ее весь вечер, да и ночью Зизи почти не спала, думая о подруге.
На следующий день она все же решилась рассказать о том, что ее мучило, Эдит Карловне, но у той был выходной, а еще через день Зизи пришла к выводу, что ее рассказ ни к чему не приведет. Мари, конечно же, никто не вернет обратно. Скорей всего, ее уже успели увезти так далеко, что не достанешь.
Она все равно продолжала об этом думать, пока новогодние и рождественские праздники не отвлекли и заставили забыть тревоги и дурные предчувствия, тем более что никто из взрослых о судьбе Мари не волновался. Возможно, они не сомневались, что жизнь девочки сложится хорошо.
Порой Зизи вспоминала свои подозрения и страхи, но никаких дурных вестей о Мари не поступало, и постепенно она успокоилась.
То был ее десятый месяц рождения. Время, от которого она ждала чудес. Они и в самом деле случились. Эдит Карловна подарила ей книгу Байрона с той самой картинкой на обложке. Книга была совсем новая и, самое главное, ее собственная.
Теперь она могла любоваться родителями, когда вздумается, и для этого не надо было лезть под стол. Но что значит сила привычки! Зизи по-прежнему использовала любую возможность спрятаться ото всех в своем домике. Только там она была спокойна и могла размышлять о важном для себя, не боясь, что кто-то грубо прервет ее светлые думы.
Воспитанницы приютов взрослеют рано. Кроме них самих некому заботиться и печься об их будущем, поэтому раздумьями – чаще всего тревожными – о том, что ждет впереди, были заняты головы всех.
Порой Зизи казалось, что ее ожидания будут вознаграждены, и тогда будущее представлялось в радужном цвете, но большей частью судьба страшила девочку. И тогда на ум обязательно приходила уехавшая Мари.
Где-то она сейчас?
А весной, когда растаял снег, в приют прилетела ужасная новость: тело Мари нашли под мостом, совсем недалеко от воспитательного дома. Девочка была задушена и брошена в сугроб. Собаки уже успели обглодать тело, но личность убитой установили быстро. По приютской одежде.
Утаить новость от воспитанниц не удалось. Персонал приюта и сама начальница были просто убиты произошедшим и не могли скрыть своего состояния.
Зизи рассказала обо всем Анет. Обе проплакали несколько дней, и все это время в памяти Зизи всплывали мельчайшие детали подслушанного ею разговора. Получалось, что Шаркун и Тяжелый, стоя у библиотечного стола, договаривались об убийстве Мари. Зизи вспомнила, что Шаркун сомневался, та ли Мари, кто им нужен, а Тяжелый называл приметы. Она была на кого-то очень похожа, вот что стало главным для него.
На кого же была похожа Мари?
Смерть подруги не давала ей покоя. Зизи ругала себя за то, что никому не передала услышанный разговор. Возможно, Мари могли спасти. Она не представляла, как, но считала себя виновной в ее гибели.
Так она мучила себя довольно долго, но детская память избирательна. Все плохое быстро стирается, замещая жуткие воспоминания выдуманными историями, веселыми и нарядными. Так случилось и с Зизи. Она стала думать, что погибшая девочка – вовсе не Мари, а совершенно другая, незнакомая, а ее подружка живет припеваючи у родных в Вологде и даже не вспоминает убогое существование в приюте. Стали забываться и те двое – Шаркун и Тяжелый – с их странным разговором. Скорей всего, она, глупая, все придумала.
Через пару лет обыденные дела и заботы почти вытеснили из головы эту историю, заставив думать о насущном.
Тринадцатый месяц ее рождения принес неожиданное известие.
Однажды Зизи вызвали к Аркадии Дмитриевне. Первым делом девочка испугалась. В кабинете начальницы она была один раз по не очень приятному поводу – на нее нажаловалась Аграфена, и с тех пор вздрагивала, когда случалось проходить мимо. Искать поддержки было не у кого: Эдит Карловна в тот день отсутствовала.
Собрав небогатое мужество, Зизи спустилась на второй этаж и замерла у кабинета, прислушиваясь. Аркадия Дмитриевна была не одна. Зизи явственно различала голос начальницы и еще один, тоже женский. Голос был из тех, что привыкли командовать. Начальница, напротив, говорила довольно тихо и почтительно. Теряясь в догадках, Зизи постучала.
Дверь отворила помощница и молча пропустила девочку в кабинет.
В кресле у стола начальницы сидела пожилая – сорока лет, как показалось Зизи – дама в неописуемой красоты шубке, крытой тонким сукном, с черным лисьим воротником. Увидев Зизи, она нацепила на нос пенсне и уставилась на нее с любопытством. Не привыкшая к вниманию чужих людей, девочка смешалась и, опустив глаза, неловко поклонилась.
Воцарилось молчание.
– Как тебя зовут? – наконец спросила дама.
– Зизи.
– Это что же, по-французски? Или ты француженка?
– Зинаида, – поправилась, покраснев, девочка.
– Нет, пусть будет Зизи. Мне нравится. Немного отдает лореткой, но служанка с французским именем – это забавно.
Служанка? Лоретка? О чем это она?
– После свадьбы наследника я была приписана ко двору цесаревны Марии Федоровны, но уже больше года некоторых из нас ей пришлось уступить императрице. Последние месяцы мы практически неотлучно находимся при Марии Александровне, – продолжала гостья. – Нынче она нуждается в постоянном уходе. Бедняжка совсем слаба.
– Несомненно, некоторые обстоятельства лишь усиливают действие болезни, – сочувственно кивнула Аркадия Дмитриевна.
Незнакомка закатила глаза.
– Ах, это ужасно! Но мы не говорим об этом, понимаете?
– Разумеется, я все понимаю и не могу не сочувствовать государыне. Такое унижение в собственном доме!
Незнакомка показала глазами на Зизи и приложила палец к губам.
– Не беспокойтесь, она ничего не понимает, – успокоила ее начальница.
Зизи в самом деле не понимала, о чем идет речь. Под аккомпанемент сильно бьющегося сердца девочка пыталась угадать, не по ее ли душу явилась нарядная дама.
– Не чаю, как вернуться в покои цесаревны. Работы не меньше, но, несомненно, спокойнее. Одно утешает: ввиду особых обстоятельств некоторым свитным фрейлинам – наиближайшим, разумеется, – предоставлены более удобные покои и дозволен свой штат прислуги. Однако при нынешнем положении дел все мы просто сбились с ног. Дежурная неделя – сущий ад, поверьте. Приходится переодеваться по нескольку раз, обедать буквально на ходу!
– Немыслимое напряжение! – снова поддакнула Аркадия Дмитриевна.
– Вот почему я обращаюсь к вам за помощью, дорогая моя.
– Уверена, что Зинаида Надеждина – то, что вам нужно. Она приучена к ежедневному труду, шьет, умеет готовить, читать и писать.
«Сейчас начальница скажет о том, что воспитанница рисует, играет на лютне и свободно изъясняется на двух языках», – подумала Зизи, но Аркадия Дмитриевна добавила иное:
– Прилежна и послушна.
– А она не больна, часом? Какая-то худоба у нее чахоточная.
– Что вы! Абсолютно здорова. Конституция хрупкая, только и всего.
– Во дворце и так больных хватает.
– Будьте уверены!
Во дворце? Неужели речь идет о царском? Не может быть!
Зизи хотела бы узнать больше, но ее услали из кабинета с приказом отправляться на уроки.
Уже на пороге она успела услышать:
– Через три дня я пришлю за ней.
Зизи поспешила вернуться в класс, но до конца занятий не могла думать ни о чем другом, только о нарядной даме в пенсне.
Никто не стал ничего ей объяснять. Создавалось впечатление, что даже Аркадия Дмитриевна толком не знает. Эдит Карловну известие взволновало, но ей тоже не были известны подробности. Слушая рассказ девочки о произошедшем у начальницы, она хмурилась и закусывала губу, но как только замечала на себе взгляд Зизи, улыбалась ободряюще и непременно говорила:
– Все будет хорошо.
Зизи очень хотелось, чтобы так и было.
Чернавка
Все случилось так, как обещала дама в пенсне. Через три дня после памятного разговора за Зизи прислали угрюмого человека в одежде лакея – Зизи не раз видела такую, когда воспитанницы, случалось, проходили мимо дворца вдоль набережной Невы.
Он же по пути объяснил, что взяли ее в услужение к фрейлине Куракиной. Стало быть, жить она будет прямо во дворце.
При слове «дворец» у Зизи так забилось сердце, что она на несколько минут оглохла. Потрясенная, девочка так и не осмелилась спросить, что будет там делать.
Однако буквально в тот же день, не успела Зизи пристроить вещички на стул в маленькой прихожей, снять суконное пальто с пелериной и наскоро одернуть серое приютское платье, все непонятности разъяснились. Ее взяли кем-то вроде чернавки. Или, как объяснила княгиня Куракина, помощницей комнатной служанки.
Прислуживать самой фрейлине ее не допускали. Одевать, причесывать и обхаживать хозяйку доверялось проверенной и хорошо обученной горничной по имени Полин, служившей у княгини почти пять лет. Зизи вменялось в обязанности мести пол, вытирать пыль, собирать грязное белье и выполнять всякую черную работу.
Одна из таковых – мытье отхожего места, представлявшего из себя нарядный шкафчик со встроенным фаянсовым унитазом. Большинство фрейлин и служащих, как выяснилось позже, пользовались ватерклозетными комнатами, находившимися на каждом этаже в помещениях под номером семнадцать. Куракиной позволялось иметь индивидуальный ретирадник, как она называла уборную, прямо в покоях.
Главной частью конструкции был смывной бачок с клапаном и рукоятью. Для Зизи это было в диковинку. Она расспрашивала Полин, удивляясь, что в бачок не наливали из ведра. Та пояснила: в подвале воду качает паровая машина, та поднимается по трубам и льется, стоит повернуть рукоять.
– Раньше отходы из резервуара сливали в ведро, а после в отхожую яму в подвале таскали, – морща нос и хихикая, рассказывала Полин. – Так что радуйся: нынче все само туда смывается.
Было у Куракиной еще одно – совершенно потрясающее, по мнению Зизи, – чудо: собственная ванна. Полин, счастливая, что теперь есть, с кем поболтать, с удовольствием поведала и про сию диковину. Ванны появились во дворце не так давно, и обитатели поначалу их стеснялись. По первости даже маскировали, например, под бильярдный стол или диван. Куракина же, напротив, индивидуальной ванной гордилась и даже хваталась гостям. Тут же стояла печка-водогрейка, топить которую приходил бородатый дед Силантий. Перед мытьем Полин выстилала ванну простыней, а прибирать после процедуры стало обязанностью Зизи.
Электричества, как в парадных залах, у фрейлин не имелось; за тем, чтобы в переносных лампах всегда был керосин, следил тот же Силантий. Зизи же вменялось чистить закопченные стекла и менять фитили.
Кроме того, Зизи частенько вместо специального лакея приходилось бегать в кухню, находившуюся на первом и полуподвальном этажах, сгруппировавшихся вокруг внутреннего дворика северо-восточного ризалита, называемого Кухонным. Довольно далеко, но Зизи нравилось там бывать. Собственно, кухонь было несколько. Своя для каждого из членов императорской семьи и отдельно для служащих. Названия помещений звучали забавно – Пирожная, Мундкохская, где готовили для самого императора, Супермейстерская, Расходная и почему-то Портомойня, где мылась посуда. Бегать туда приходилось чаще всего.
И всюду были свои запахи, свои секреты, которые очень хотелось разгадать.
Однажды она случайно оказалась в дворцовой части под названием Кофешенская, где кроме приготовления кофе занимались также шоколадом.
Испробовать необычные десерты ей, конечно, не довелось, но один аромат так впечатлил не привыкшую к изыскам девочку, что ей и ночью казалось, будто в носу сохранился божественный запах.
Все эти работы выполнялись в отсутствие хозяйки. Когда же она находилась в своих комнатах, следовало сидеть в каморке и не высовывать носа. Каморку они делили с Полин. По причине крохотных размеров комнатки Зизи пришлось спать на полу. Соломенный тюфяк, правда, был довольно толстым, – чтоб не застудиться, – да и белье ей тоже выдали, но все равно спать приходилось одетой на случай, если вызовут к хозяйке.
Черной работы было много, хватало на целый день с раннего утра. Полин всюду следовала за хозяйкой, поэтому обязанности перестилать постель, гладить тонкое белье фрейлины, поливать цветы она постепенно переложила на Зизи.
Так начался новый период в жизни девочки, и, думая о том, следует ли радоваться случившемуся, Зизи пришла к выводу, что все изменения к лучшему.
По крайней мере теперь ей не надо томиться в неизвестности, гадая о дальнейшей судьбе.
Если повезет, она до конца своих дней будет служить во дворце. Многие из воспитанниц могли только мечтать о выпавшей ей доле.
Что ж, спасибо и на этом.
За день она успевала так набегаться, что засыпала, едва коснувшись головой подушки.
Были и иные причины для усталости. Кухня, прачечная, дворницкая, бесчисленные коридоры, этажи – и везде незнакомые люди. Особого внимания на девочку никто не обращал, но от постоянного мелькания множества лиц и толкотни в рабочих помещениях дворца Зизи уставала чуть ли не сильнее, чем от работы.
Очень скоро она узнала, что люд, работавший во дворце, – их называли придворнослужители – подбирался очень тщательно. Должности, раз полученные, передавались от родителей детям, другими словами, наследовались, как сундуки с добром. Ребята, выросшие во дворце, могли не задумываться о будущем, зная, что полученные родителями должности перейдут к ним. Тем удивительнее было появление в этом кругу девочки из воспитательного дома. Не раз и не два Зизи случалось думать об этом, но ответа не находилось.
Полин рассказала: до недавнего времени цесаревич Александр Александрович с супругой Марией Федоровной, у которой служила Куракина, жили в Аничковом дворце, гораздо более уютном, а летом любили селиться в маленьких дворцах, особенно в Петергофской Александрии, где жизнь была проще, в том числе и для фрейлин. Однако с болезнью императрицы двор окончательно осел в Зимнем, поэтому всем пришлось привыкать к здешним, не совсем подходящим даже для привилегированных фрейлин условиям.
Помещения для них в Зимнем дворце находились в так называемом «фрейлинском коридоре» на южной стороне третьего этажа. В коридор выходили целых шестьдесят четыре двери, а окна – на Дворцовую площадь или во двор. В распоряжении фрейлины была комната, совмещавшая спальню и гостиную, и общая на всех карета, в которой во время дежурства они проводили большую часть времени. Такую жизнь нельзя было назвать приятной. Годами существуя в своих одиноких комнатах, женщины не знали ни уюта, ни домашнего очага, и кажущаяся постороннему глазу роскошной жизнь фрейлины отнюдь не была сладкой.
Им повезло, считала Полин, что Куракина находилась на особом положении. У нее была не просто своя комната, а гостиная, спальня и каморка для горничной. Кроме того, своя коляска, пара лошадей, кучер, а теперь и целых две служанки. Княгиня Куракина была одной из трех, особо приближенных к Марии Федоровне. Дежурила она, меняясь с другими, по неделе, во время которой должна была находиться в покоях цесаревны неотлучно с малыми перерывами на переодевание и возможность привести себя в порядок. Потом следовали две недели отдыха, но, как уверяла Полин, фрейлина всегда должна быть готова бежать на зов государыни хоть днем, хоть ночью.
С первого дня Зизи поняла, что жизнь в покоях фрейлины станет испытанием. Не из-за работы, ее она не боялась никогда, а как раз потому, что целыми днями приходилось быть на виду, рядом с кучей разного народа, не рассчитывая даже на миг благословенного одиночества.
С какой тоской она вспоминала теперь свое убежище под столом!
Однако Господь оказался милостив к ней и в новом доме.
Однажды в углу небольшой квадратной прихожей, отделявшей комнаты хозяйки от каморки слуг, появился круглый стол. Полин сказала, что Мария Федоровна презентовала фрейлине свой, не подходивший к новой мебели, приобретенной для покоев цесаревны. Размером он был чуть меньше, но для Зизи годился. Тем более что покрыли его почти такой же скатертью – только симпатичнее и новее, чем в приюте. Несколько дней Зизи присматривалась – не заметят ли ее маневра – и однажды, оглядевшись, нырнула в темное нутро.
В самый раз. Теперь ее мышиная норка, личный дом, оазис будет здесь.
Когда Куракина заступала на недельное дежурство, Зизи, уже привыкшая к своим обязанностям, улучала возможность забраться под стол с книжкой и на несколько минут забыть обо всем.
Обживая новое убежище, Зизи притащила из кладовки в конце фрейлинского коридора старый половичок, постелила и сочла, что для уюта сделано достаточно.
Третьего июня тысяча восемьсот восьмидесятого года умерла Мария Александровна, супруга нынешнего императора. К этому дню ее службы минуло без малого четыре месяца, все понемногу наладилось, поэтому, узнав о несчастье, Зизи испугалась, что жизнь снова изменится. Не в лучшую, конечно же, сторону. К Куракиной ее взяли в ту пору, когда весь двор сбился с ног, ухаживая за больной. По этой причине цесаревне Марии Федоровне пришлось «поделиться» своими фрейлинами с императрицей. Вспоминая разговор Куракиной с начальницей воспитательного дома, Зизи наконец поняла его смысл: среди «отданных» на время была и ее хозяйка.
Сидя в своем излюбленном месте под столом, Зизи подчас слышала обрывки разговоров о судьбе государыни Марии Александровны. Двор той оскудел после того, как император поселил прямо над ее покоями свою любовницу Екатерину Долгорукову с детьми, переведя значительную часть фрейлин и прислуги к ним. Несчастная императрица ничего не могла с этим поделать. Немудрено, что Мария Александровна стала чахнуть, все больше нуждаясь в тщательном и ежеминутном уходе. Добрейшая цесаревна Мария Федоровна и сама частенько приходила, чтобы побыть с бедняжкой. Однажды Зизи слышала, как Куракина шепотом рассказывала гостье, будто цесаревна назвала Долгорукову «бесстыжей» и сетовала на то, что в России такое снисходительное отношение к бастардам.
– Она так негодовала! Сказала, что рожденных от блуда родителей надо бы топить в канаве, как щенят.
– Неужели так и сказала? – ахала гостья. – Мария Федоровна славится добротой и милосердием!
– Мне точно известно, что император велел подготовить рескрипт, которым цесаревна назначается преемницей скончавшейся императрицы и объявляется августейшей покровительницей. Скоро под ее попечительство отойдут дома призрения, приюты и больницы. Она будет вынуждена заботиться о всех бастардах империи!
– Уверена: она произнесла жестокие слова сгоряча! – продолжала защищать Марию Федоровну гостья. – Цесаревна, как и вся семья, чувствует себя униженной соседством с Долгоруковой и ее отпрысками.
– Подумать только, эта пройдоха успела родить троих, и все получили титулы!
– При каком еще дворе возможно такое! Это возмутительно!
Дамы говорили по-французски, но Зизи все прекрасно понимала, хотя и была смущена своим невольным участием в разговоре. Это было нехорошо и стыдно, но не вылезать же из-под стола в разгар беседы! И уж тем более признаваться, что владеет французским! Так, краснея и бледнея, Зизи продолжала сидеть под столом.
К счастью, такое случалось редко, уединиться в уютном домике под столом Зизи выпадало раз или два в неделю, не чаще. Однако и этого хватало, чтобы, размышляя о своих перспективах, прийти к неутешительным выводам.
Новая служанка, столь необходимая в трудное время, теперь была без надобности. Полин вполне справится сама. По крайней мере, именно так рассуждала Зизи, страшась неприятных изменений в своей судьбе.
Но все вышло иначе. Они переехали в другое крыло, поближе к покоям цесаревны, но в такие же комнаты, даже чуть больше. Их с Полин комнатушка в размерах, правда, не увеличилась, но главное, что в прихожую поставили облюбованный Зизи стол. И даже в тот же угол.
Зизи перенесла свои немудреные пожитки на новое место и выдохнула.
Она боялась перемен, еще не понимая, как сможет справиться с ними в одиночку. Ведь рядом не было Эдит Карловны и девочек. Ее потребность в чьем-то дружеском присутствии была удивительна ей самой. Еще совсем недавно она страдала от недостатка одиночества и теперь испытывала иную потребность.
Тоска мучила ее все сильнее, но примерно через неделю жизнь порадовала ее хорошей новостью. Во фрейлинском коридоре в услужении у фрейлины Нелидовой поселилась Анет.
У Нелидовой была всего одна комната, где за деревянной перегородкой, выкрашенной в серый цвет, помещался топчан, на котором спала Анет. «Зато не на полу», – хвасталась она. К тому же Анет взяли горничной. Прежняя вышла замуж за солдата из охраны дворца, и от ее услуг пришлось отказаться. Фрейлина называла Анет камеристкой, и это слово звучало намного лучше, чем комнатная служанка.
В общем, подруга была довольна своей судьбой, но Зизи радовалась ее присутствию гораздо больше. Она даже улучила время сбегать в храм на Конюшенной поставить свечку в благодарность за услышанные молитвы.
Вскоре выяснилось, что у фрейлины Нелидовой в покоях довольно много книг. Зная о страсти подружки к чтению, Анет приспособилась потихоньку выносить по одной и давать Зизи на день. Это были совсем другие книги, не те, что они читали с Эдит. Нелидова была поклонницей любовных романов. В них красавицам признавались в любви прекрасные юноши, пышным цветом цвели жаркие объятия, поцелуи, и в конце обязательно была свадьба, после которой наступало бесконечное и полное блаженство. Проглатывая романы один за другим и не понимая половины того, что происходило между мужчиной и женщиной, Зизи тем не менее напитывалась ранее не известными ей эмоциями и, помимо всего прочего, узнавала новые слова, семимильными шагами расширяя свои познания.
Теперь ей недоставало только общения с Эдит Карловной. Однажды летом она, набравшись смелости, отпросилась у хозяйки, чтобы поздравить ту с днем рождения.
Занятая туалетом Куракина махнула рукой.
– Свободна до обеда.
Это был щедрый подарок. До обеда – значит, в ее распоряжении три часа.
Воспитательный дом в двух шагах – на Мойке. Времени хватит наговориться и навестить оставшихся в приюте девочек.
Зизи вылетела из дворца птицей и даже не успела запыхаться по пути.
Она не могла предупредить любимую учительницу о своем приходе и боялась, что той не окажется на месте.
Но Эдит Карловна, дежурившая в этот день, встретила ее у входа.
– Боже! Какой сюрприз! – вскричала она по-французски.
Зизи кинулась в ее объятия и тоже по-французски зашептала скороговоркой:
– Я так скучала по вам, по девочкам. Мне так не хватает наших встреч, разговоров. Я очень хотела вырваться хоть на часок, чтобы побыть около вас.
Этого невнятного бормотания хватило. Чуткая Эдит догадалась о том, что творится в душе девочки, и, не задавая лишних вопросов, отвела ее в свою комнату, приказав дожидаться, пока ей не будет найдена замена на время дежурства.
Вернувшись, Эдит приготовила чай и достала купленные для завтрашнего похода к отцу пирожные.
– Как чувствовала, что ко мне пожалуют гости! – весело сказала она. – Угощайся!
Пока Зизи разливала чай, Эдит украдкой оглядела девочку и сочла, что у нее утомленный и печальный вид. Впрочем, на лице бывшей воспитанницы всегда была печать грусти. Может, все не так плохо?
А Зизи, уплетая сладости, была бесконечно счастлива. Ах, если бы вернуться в ставший если не родным, то, во всяком случае, привычным и знакомым до мелочей дом!
Она проговорили до самого обеда, и времени у Зизи оставалось только добежать до дворца.
– Я забыла рассказать тебе кое-что, – неожиданно произнесла Эдит Карловна. – Вообще-то я не хотела… Но вдруг это важно. В конце концов ты сейчас в безопасности…
Зизи подняла глаза от чашки с чаем, и по спине вдруг пробежал холодок.
– Совсем недавно, как раз в мое дежурство, к нам приходил какой-то господин. Представился статским советником Курычевым. Он разыскивал дочь своей покойной сестры. Та вроде бы умерла, оставив после себя ребенка, родившегося зимой шестьдесят седьмого года. Имя девочки он не знал, как и дату, когда она могла поступить в приют. Интересовался теми, кто был привезен до начала марта. Свое появление через тринадцать лет он объяснил тем, все это время по делам службы безвыездно находился в Индии. О том, что племянницу сразу после смерти сестры во время родов за отсутствием других родственников сдали в воспитательный дом, якобы узнал только по возвращении. С разрешения Аркадии Дмитриевны я дала ему регистрационную книгу. Он…
Эдит вдруг сбилась и заговорила торопливо, словно извиняясь:
– Курычев выглядел очень представительно. Ни у кого не возникло и ни тени сомнения в его искренности. У него даже слезы выступили.
– Он нашел племянницу? – замирая, спросила Зизи.
– С января по март шестьдесят седьмого к нам поступили лишь три младенца, и все примерно одного возраста. Мари, Анет и ты. Врач, осматривающий вас, сказал, что каждой не более месяца-двух от рождения.
– Но кого же из нас он искал?
– В том-то и дело, что я так и не поняла его истинных намерений.
Зизи сцепила руки так, что побелели костяшки пальцев. Она не обратила внимания на последнюю фразу Эдит, думая о своем.
– Одной из нас уже нет в живых, а мы с Анет не живем в приюте. Этому господину сообщили об этом?
– Нет, – коротко ответила Эдит, опуская глаза.
– Почему же?
– Все очень странно. Очень. Во время разговора у меня сложилось впечатление… даже не знаю, как сказать… что ему известно о смерти Мари. Он начал говорить о вас с Анет, а про нее не задал ни одного вопроса.
– Но что он спрашивал?
– Курычев просил описать внешность каждой и все время требовал деталей.
– Неужели он не захотел нас увидеть?
– Он даже требовал показать ему вас обеих.
– И вы не сообщили, что мы теперь… Но почему?
– Не знаю. В какой-то момент мне вдруг показалось, что он лжет.
– О чем?
– Обо всем. Не спрашивай, откуда у меня возникло это ощущение, но я неплохо чувствую людей. Сначала он хорошо играл свою роль, потому что готовился. Но когда ход разговора перестал его устраивать, Курычев вдруг изменился, словно маску сбросил. Стал очень требовательным и раздраженным, даже злым, как мне показалось. И тогда я испугалась за вас с Анет. Я ни словом не обмолвилась, где вы находитесь, а во встрече отказала под тем предлогом, что вы на занятиях и вызвать вас никак невозможно. Проверяя свои ощущения, я предложила ему прийти вечером или на следующий день и поговорить с начальницей, предоставив доказательства того, что у него действительно была сестра, скончавшаяся в феврале шестьдесят седьмого.
– Он больше не пришел? – догадалась Зизи.
– Не в этом дело. Прощаясь, Курычев попросил стакан воды. Сама не понимаю, как я попалась на этот трюк!
– О чем вы, Эдит Карловна?
– Я налила воды из графина в дежурной комнате. Меня не было всего несколько секунд. Он выпил, поблагодарил и, обещав прийти на следующий день, ушел. Мне показалось, что сделал он это слишком поспешно. А при сдаче дежурства я обнаружила, что из журнала регистрации вырван лист. Тот самый, в котором были сделаны записи о вас.
– Боже!
– Я немедленно доложила обо всем Аркадии Дмитриевне, но что мы могли сделать? Заявить в полицию о повреждении журнала?
– А вдруг это был один из тех, кто приходил за Мари?
– Меня посетила та же мысль. Не поверишь, я устроила Аркадии подлинный допрос. Она была напугана не менее моего, поэтому постаралась вспомнить все детали. Один из двоих был стареньким и тщедушным.
– Шаркал ногами и сипел?
– Откуда тебе известно?
– А второй – высокий и тяжелый. У него тонкий противный голос.
– Ты подслушала их разговор? – поразилась Эдит.
– Они зашли в библиотеку, а я…
– Как всегда, сидела под столом, – закончила фразу та. – Но что ты слышала?
– Шаркун сомневался, ту ли девочку они забирают, а Тяжелый уверял, что ошибки нет. Она похожа.
– На кого?
– Я не знаю, но это был странный разговор.
– Почему ты никому не рассказала?
– Я хотела, но… сама не была уверена, что все правильно поняла. Могли подумать, будто я просто завидую Мари.
– Но потом, когда нашли труп?
– Наверное, я испугалась. А может, просто не видела смысла что-либо рассказывать. Мари уже не вернуть.
Зизи изо всех сил старалась не заплакать, но когда Эдит ласково погладила ее по голове, слезы потоком хлынули из глаз. Воспоминания о Мари, непонятные и пугающие события, происходившие тогда и продолжающиеся ныне, одиночество, накопившиеся тяжелые мысли и страх – все вылилось из нее горькими рыданиями.
Эдит не успокаивала, только держала ее за руку. Она и сама была готова заплакать, но понимала, что должна быть сильной. Ради Зизи. Ради Анет. Сейчас она не сомневалась, что девочкам грозит нешуточная опасность.
Плохо только, что она не понимает, как их защитить. И возможно ли это.
Во дворец Зизи вернулась под вечер, не сомневаясь, что ее ждет наказание за опоздание, и ощущая только тупое безразличие. После того что она узнала, все остальные чувства словно притупились. Пусть ее выпорют, оставят без еды и воды. Пусть она умрет. Ведь вместе с ней умрет и тот жуткий страх, который поселился в ней сегодня.
В комнатах фрейлины было темно и пусто. Затеплив лампу, Зизи легла на свой тюфяк и натянула на голову одеяло.
Эдит Карловна уверила ее, что во дворце им с Анет ничего не угрожает. Кто бы ни был этот Курычев, он потерял их след.
Зизи очень хотела бы верить в счастливый конец.
Но почему-то верилось плохо.
Она сжала в руке кипарисовый крестик, который был на ней, когда ее принесли в приют, и стала молиться.
У кого еще, кроме Бога, просить помощи?
Тринадцатое марта
Разговор с Эдит Карловной долго не выходил у Зизи из головы. Когда по делам приходилось покидать дворец, она передвигалась перебежками, оглядываясь на каждом шагу и дрожа от страха. Если выдавались свободные часы, старалась вообще не высовывать носа.
«Не буди лихо, пока оно тихо», – бубнила она себе под нос.
Однако за долгое время не явила себя никакая опасность – ни в виде чужого человека, ни странного события, – и девочка постепенно забыла, что надо бояться.
Да, честно говоря, для этого и времени не было.
Только ночами, когда дворец затихал на недолгое время, ей случалось проснуться от нахлынувшей паники.
Она не имела определенного очертания, скорее походила на внезапный испуг робкого зверька, но, к счастью, это состояние длилось недолго. Наступал день с его заботами, и душа девочки успокаивалась.
Может, все еще будет хорошо!
Год жизни при фрейлине Куракиной пролетел совершенно незаметно, но не так, как бывает, когда жизнь насыщена событиями. Наоборот – когда каждый день повторяет предыдущий, и потому жизнь кажется одним, слепленным из одинаковых днем. Правда, теперь ей уже не казалось, что просвета не видно.
Зизи научилась выкраивать минуты для отдыха, для чтения, вновь обрела друзей, привыкла выполнять свои обязанности четко и быстро. Было, чему радоваться. Но вместе с взрослением вернулись и размышления о дальнейшей судьбе.
Ей исполнилось четырнадцать. Уже четырнадцать. Сейчас у нее есть кров и еда, но неужели всю жизнь придется спать на полу и выносить горшки?
Странно. Еще год назад жизнь радовала ее своей устоявшейся определенностью. И вот пожалуйста! Она как бабка в сказке «О рыбаке и рыбке». Сначала была согласна на новое корыто, а потом и судьбой столбовой дворянки осталась недовольна.
Когда-то Эдит Карловна сказала ей, что надо всегда желать большего. Тогда, дескать, мечты начнут сбываться. Зизи не сразу поняла смысл мудреной фразы. Что может желать воспитанница приюта? Ее мечта обрести родителей при всей силе желания не сбывалась. Ничего большего и лучшего она представить не могла. Сейчас она трактовала слова Эдит иначе. Надо не просто хотеть, а стремиться. Не ждать, когда чудо свалится тебе в руки, а делать все, чтобы оно случилось.
Осталось понять, что именно она должна делать, чтобы изменить жизнь.
Усевшись на коврик и подобрав под себя ноги, Зизи думала об этом постоянно, но ничего умного придумать не могла.
Март тысяча восемьсот восемьдесят первого был пронизывающе холодным, не предвещавшим скорого тепла.
Это была неделя дежурства Куракиной в покоях цесаревны, и Зизи ожидала этих дней, как праздника. Уж наверняка удастся посидеть с книжкой хоть часик. Накануне Анет сообщила, что принесет роман Виктора Гюго, появившийся у Нелидовой совсем недавно, но уже прочитанный. Неделя дежурства хозяйки Анет как раз закончилась, и Нелидова с разрешения цесаревны укатила в Петергоф навестить родных. Горничную с собой не взяла. С самого утра Зизи ожидала возможности встретиться с подругой и забрать книгу с удивительным названием – «Собор Парижской Богоматери». Однако было уже два часа пополудни, а Анет все не приходила.
В конце концов, не вытерпев, Зизи отправилась к комнатам Нелидовой в надежде встретить Анет по пути. Однако той не было ни в коридоре, ни в комнате. Озадаченная Зизи двинулась дальше, гадая, куда могла запропаститься подруга.
Она спустилась на первый этаж, добрела до Малого подъезда и, притаившись за колонной перед выходом, – как бы не стали кричать и гнать, – стала с любопытством рассматривать входивших и выходивших дворцовых гренадеров в высоких меховых шапках.
Внезапно что-то произошло. Высокие двери распахнулись, словно откинутые злой силой, и мимо пронесли показавшегося ей огромным человека в военном мундире. Одна его ступня была оторвана, другая нога раздроблена ниже колена. Из ужасных ран фонтаном била кровь, казавшаяся в полумраке коридора черной. Лицо раненого Зизи не рассмотрела, только заметила краем глаза, что оно было мертвенно белым.
Не понимая, что и зачем делает, но повинуясь сильнейшему порыву, Зизи бросилась следом. Ее никто не прогонял и не мешал, наоборот, из помещений выбегали все новые люди и тоже бросались за гвардейцами, несшими раненого на руках.
Наконец его внесли в распахнутые двери какой-то комнаты и уложили на узкую кровать.
Народ все прибывал. Кровью был залит весь пол, люди ходили туда-сюда и разносили ее на сапогах, кровь смешивалась с талым снегом, грязью, превращаясь в бурое месиво.
Наконец в толпе зашептали: «Боткин». Несколько человек в мундирах отогнали толпящихся, и невысокий человек с бородой и в круглых очках стремительно прошел к кровати.
Зизи стояла в самом углу комнаты, почти незаметная из-за забитого книгами шкафа. После прихода лейб-медика народу в комнате все прибывало, и наконец стало душно.
– Окно откройте! – крикнул, не поворачиваясь, доктор Боткин. – Людей выгоните и смойте грязь! Заразы нам только не хватало!
Гвардейцы стали надвигаться на толпу. Зизи вместе со всеми вышла, но направилась в другую сторону, где, как она успела заметить через открытую дверь, находились служебные помещения. В одном из них она обнаружила стопку полотенец. Сунув кучей в рукомойник в углу, она выжала их и побежала обратно.
В комнате оставались только доктора да несколько человек в мундирах и партикулярном платье.
Отточенный слух Зизи уловил вопрос, заданный одним из них лейб-медику Боткину: долго ли проживет раненый.
– От десяти до пятнадцати минут, – почти не разжимая губ, ответил тот.
Зизи услышала сдавленные рыдания говорившего и слабый голос стоявшего у изголовья кровати мальчика. Он шептал молитву.
«Надо спешить», – подумала Зизи и подошла. Странно, но ее появления никто не замечал. Вокруг кровати валялись окровавленные куски одежды, остатки разорванных взрывом сапог, искореженная сабля, черные от копоти остатки эполет. Перемешанные с грязью, они делали картину еще более ужасающей, словно раненый лежал не в комнате, а на мостовой. Встав на колени, Зизи принялась собирать тряпки. Рядом появилась еще какая-то женщина и начала делать то же самое. Третья стала быстро и ловко вытирать пол. Подходить близко к ложу умершего они не решились, вымыли полы в коридорчике и на лестнице. Там грязи и крови было больше всего. Все трое молчали. Наконец делать еще что-то стало невозможно: в комнату вошли женщины, одна из которых с ужасным криком бросилась к кровати.
Подошел один из офицеров.
– Идите отсюда. После все сделаете.
Зизи вышла последней, не чуя ног.
Народ заполонил залы и коридоры дворца. Все говорили лишь об одном: о взрыве на набережной Екатерининского канала и смертельном ранении императора Александра Второго от брошенной террористами бомбы.
Тут только до Зизи дошло, кто был тот раненый.
Накатившая внезапно дурнота заставила ее кинуться к ближайшему окну, растворить его и долго вдыхать мартовский воздух, пытаясь ее отогнать.
Мимо все время ходили и бегали люди, раздавался громкий надрывный плач, тревожные возгласы неслись со всех сторон. Электрические лампы были зажжены во всех помещениях. Однажды Зизи довелось любоваться с улицы сияющим, как рождественская елка, дворцом, но сегодня яркий свет делал лица людей еще бледнее. Все вокруг вообще казалось мертвенно белым.
Зизи забилась в угол неизвестно какого по счету коридора и закрыла глаза. Рядом остановились двое.
– Не перевязав раны, императора повезли во дворец. Неужели совсем ума нет!
– Охрана была растеряна. Наверное, думали только о том, как быстрее убраться от места, где разгуливают террористы.
– Я слышал, доктора считают: если бы государю не дали истечь кровью, он остался бы жив.
– Это было седьмое или восьмое покушение?
– Седьмое. Все, как ему предсказали.
– Теперь очередь цесаревича.
– Типун тебе на язык!
– Да я не об этом. Он совершенно не готов вступить на престол.
– Судьба. Что поделаешь.
– Судьба не то чтобы завидная. В России террористы стреляют лучше наших солдат.
– Бог милостив.
– Но не к Романовым. Они вообще невезучие.
Говорившие давно ушли, а Зизи еще долго сидела в углу с закрытыми глазами.
Потом она никак не могла вспомнить, чем закончился этот день. Вроде бы кто-то помог ей добраться до фрейлинских комнат. А может, она дошла сама.
Разум начал возвращаться через несколько дней, когда им с Полин пришлось помогать всем службам готовиться к похоронам императора. В основном дела для них нашлись на кухне. Потребовалось много рабочих рук для приготовления поминального угощения для служащих, которых, как узнала Зизи, было не менее полутора тысяч. Но даже в самые загруженные работой дни залитый кровью и грязью пол вставал перед глазами, стоило только их закрыть.
Страшные картины побледнели и почти стерлись не сразу, только ближе к лету.
Однако забыть она не могла.
На летние месяцы новый император Александр Третий с ближним кругом собрался на отдых в финские Шхеры. Куракина, как одна из фрейлин императрицы Марии Федоровны, была приглашена. С собой она взяла Полин, оставив Зизи следить за комнатами, ухаживать за цветами в горшках, которые в неимоверном количестве водились у Куракиной, и ждать возвращения хозяйки.
Наверное, за все время ничему Зизи не была так рада, как этому нежданному отдыху.
Часы работы чередовались с чтением и посещением кухни, где скучающие повара учили ее варить шоколад. Среди них оказались пара французов, с которыми можно было поболтать на их родном языке. Удивившись познаниям прислуги, оба с жаром взялись за совершенствование ее произношения, чему девочка была несказанно рада.
Несколько раз Зизи отваживалась прогуляться до Летнего сада и даже чуть дальше, каждый раз убеждая себя, что в людных местах с ней не может приключиться ничего плохого. Она забывала при этом, что тот, кто приходил в приют, может случайно заметить ее и узнать.
Но ничего не случилось. Никаких господ, желающих ее схватить, Зизи ни разу не встретила. И где-то в глубине души теплилась надежда, что ее жизнь не превратится в кошмар. Разве она это заслужила?
Сергей Салтыков
В царской семье была традиция заводить собак. Кошки появлялись редко. Все началось с любимца Петра Первого – Тиграна, чучело которого теперь хранилось в Кунсткамере. Павел обожал такого же курносого, как сам, шпица и не признавал больших псов. Александр Павлович к животным был вообще равнодушен, предпочитал общение с дамами. А вот у его брата Николая, вошедшего на престол в двадцать пятом году, был черно-белый пудель по кличке Гусар.
Александр Второй, страстный охотник, уважал собак серьезных – гончих и борзых. После того, как охоту перевели из Петергофа в Гатчину, построив Егерскую слободу с псарнями, их стало не менее сотни. Александр Третий, как и его отец, считался знатоком охотничьих собак. Но был у Александра Александровича и личный четвероногий питомец. Матросы корабля «Африка» подарили ему камчатскую лайку. Эту собаку все так и называли – Камчатка.
Алексей Борисович Перовский, личный друг нынешнего императора, охоту не жаловал, поэтому имел склонность к милым и дружелюбным песикам. Особенно ему нравились пудели, и этим он совпадал во мнении с Николаем Первым, державшим исключительно пуделей, самостоятельно выгуливая Драгуна, который был после Гусара, а конце жизни – пуделиху Муфту. Император любил прохаживаться со своими любимцами вдоль набережной, причем без всякой охраны, и это было известно всему Петербургу. Сам не ведая, по какой причине, Перовский перенял эту привычку гулять мимо императорского дворца с Мими. В конце концов, променады полезны для здоровья.
Чаще подобные прогулки случались в воскресенье перед службой в Исаакиевском. На раннюю он не поспевал, приходил к началу второй, заведя Мими домой.
В этот раз по хорошей погоде они с пуделихой зашли чуть дальше обычного, до перекрестка с Суворовской площадью, где начинался плашкоутный мост.
Вдыхая свежий утренний воздух, Алексей Борисович с улыбкой глядел, как Мими, помахивая хвостиком, бодро трусила по мостовой, и, увлекшись, вступил на проезжую часть.
Из задумчивости его вывели крик возничего и ржание резко вздернутого коня. Перовский не успел даже испугаться. Оцепенев, он выпустил из рук поводок, беспомощно глядя на приближающуюся лошадиную морду. Мими сорвалась с места и побежала наперерез повозке. Секунда, и все закончилось бы самым трагическим образом, но тут неведомая сила дернула его назад. Перовский повалился на что-то мягкое и забарахтался, суча ногами.
Повозка промчалась мимо, не останавливаясь. Даже наоборот. Мерзавец возничий хлестнул коня, торопясь скорее уехать и не желая стать предметом разбирательств.
– Дьявол тебя побери! – вырвалось у Перовского, продолжающего лежать на чьем-то теле и не имея возможности подняться.
Место происшествия тотчас обступили зеваки, и Алексею Борисовичу стало стыдно. Вот, скажут, барин какой неловкий. Барахтается, как жук в навозе, на потеху публике.
Между тем его невидимый спаситель тоже пришел в себя и весьма ловко исправил ситуацию: перевернул Перовского на бок, выбрался из-под него, вскочил и одной рукой поднял своего подопечного, поставив твердо на мостовую.
– Не ушиблись, ваша милость? – спросил он весело.
Перовский поправил съехавшую на лицо шапку и наконец смог увидеть своего спасителя воочию.
Молодое загорелое лицо, смеющиеся черные глаза, форма со знаками отличия Измайловского полка – темно-зеленого сукна окантованный красным воротник с вышитой, словно женской, золотой косой, заканчивающейся кисточкой, да белый околыш на низком кивере, за что измайловцев прозвали «пекарями», и нашивки, указывающие на звание поручика – один просвет и три звезды.
Ошалевший поначалу Перовский понемногу оправился от испуга и выразил молодцу благодарность за спасение. Тот ответил с достоинством и отказался от денег, когда Алексей Борисович стал предлагать.
Этим он окончательно расположил Перовского к себе.
– Скажи свое имя. Буду знать, за кого свечку ставить.
– Сергей Салтыков, – ответил поручик, отряхивая мундир от грязи.
– Я не забуду твоего поступка, Сергей. Ступай и помни: Перовские добра не забывают.
С улыбкой поклонившись, поручик побежал по своим делам, а Перовский, оглядевшись, заторопился вслед за невесть куда запропастившейся Мими.
Сергей действительно торопился. Сегодня, в свободный от службы день он надеялся увидеться с давним другом Сашкой Петрковским, которого не видел больше года. Они договорились встретиться на Марсовом поле.
Он уже перешел линию конки и стал вертеть головой в поисках товарища, и тут с ним случилось нечто вроде контузии, какая бывает, когда невдалеке разрывается снаряд, а ты, оглушенный, трясешь головой, не в силах понять, что с тобой приключилось.
Перешагнув линию конно-железной дороги и поглядев по сторонам, мимо торопливым шагом прошла девушка. В каждом ее движении было столько грации и очаровывающей плавности, что Сергей замер, не в силах оторвать взгляд. Она прошла совсем близко, не глядя на него и находясь во власти своих дум, но он разглядел нежное бледное лицо, карие глаза, как бы подернутые печалью, и прядь непослушных темных волос, выбившихся из-под платка.
Сашка, скорей всего, уже все глаза проглядел, ожидая друга, но Сергей даже не вспомнил, зачем торопился на Марсово.
Он долго смотрел вслед незнакомке, а потом перешел на другую сторону улицы и двинулся по Миллионной, не сводя глаз с тонкой фигурки впереди.
Девушка почти не размахивала руками, прижимая локти к бокам. Так обычно ходят скрытные люди. Узкую спину держала прямо, даже слишком. А двигалась при этом плавно, словно кувшин на голове несла. Бедра чуть покачивались в такт шагам. Сергей шел следом, боясь дышать. Никогда прежде он не видел такой изящной фигуры и столь совершенных движений.
Судя по одежде, незнакомка была из прислуги. Глядя по сторонам, Сергей все гадал, в какой двор она свернет, и с удивлением увидел, что девушка остановилась возле будки охранной стражи у входа на территорию императорского дворца. Городовой открыл перед ней кованую калитку в Кухонный дворик. Сергею только и оставалось смотреть, как незнакомка торопливо побежала к дверям.
В ту же секунду он понял, каким был дураком, не попытавшись познакомиться до того, как она исчезла.
Между тем Зизи, пребывающая во власти своих мечтаний, ни о чем не подозревала. Она не заметила шедшего за ней человека и, вернувшись в покои фрейлины, принялась за накопившиеся дела. Сегодня следовало разобрать и отнести в прачечную всю грязную одежду, а ее Куракина с Полин привезли немало. Путешественницы вернулись из Финляндии два дня назад, но с утра, собравшись, ушли в покои императрицы. Полин успела только шепнуть, что сегодня на императорской половине планируется важное событие. При этом она делала круглые глаза и все время приглаживала волосы.
«Значит, в самом деле важное», – решила Зизи.
За все время пребывания во дворце она видела императорскую чету лишь однажды, и то издали. Цесаревичей и цесаревен, старший из которых Николай был на год с небольшим моложе ее, Зизи встречала иногда во внутреннем дворе, когда те с гувернерами готовились идти на прогулку. Разумеется, не вблизи. Кто бы позволил ей отираться рядом с детьми императора! Но с виду это были обычные мальчишки и девчонки. Самый младший – Зизи слышала, как его называли Мишей – был очень мил. Ему было не более трех. Девочка звалась Ксенией. Веселая и игривая, как все дети в шестилетнем возрасте.
Зизи очень хотелось увидеть Александра Третьего и Марию Федоровну поближе, но это было почти нереально.
И только она с сожалением подумала об этом, как в дверь постучали, и в комнату проскользнула Анет.
– Пойдем вниз на царя смотреть! – задорно блестя глазами, сказала она, кусая булку.
– Куда?
– Мне Паша, горничная Левашовой, сказала, что можно потихоньку спуститься на второй этаж, там есть проход, потом прямо по коридору и встать у окон, – затараторила Анет. – Они поедут сначала в Собрание, а потом кататься.
Взявшись за руки, девочки побежали вниз.
Им повезло. Они успели занять окно почти над самым подъездом, из которого должна появиться императорская чета. Немного наискосок, но видно было отлично.
Анет успела дожевать булку и достать пряник, предложив Зизи. Та отказалась. Непонятно, по какой причине, ее вдруг охватило необычайное волнение. Словно ожидание чего-то.
Наконец драгуны распахнули двери. Из дворца в сопровождении двух дам вышла нарядная, увешанная драгоценностями императрица. Грациозно поднявшись в открытую коляску, она уселась и повернула голову ко входу. Через несколько мгновений к ней вышел высокий и показавшийся Зизи толстым человек в простом сером кафтане.
– Государыня красивая, а император точно на конюшню собрался, – зашептала Анет.
Зизи смотрела во все глаза. Драгоценности императрицы ее интересовали мало. Взгляд уперся в грузную фигуру императора.
Он уже поставил ногу на подножку и неожиданно, помедлив, обернулся. Большие выпуклые глаза пошарили по окнам и вдруг уставились прямо на нее.
Зизи замерла, не в силах пошевелиться.
Они глядели друг на друга всего мгновение, а потом император с необычайной легкостью вскочил в повозку.
– Пшел! – крикнул он вознице.
Коляска плавно тронулась и покатилась по мостовой.
Зизи стояла с бьющимся сердцем, не смея дышать.
Что это сейчас было?
Потрясенная произошедшим, она не заметила, что на нее в упор смотрели еще два горящих глаза.
Сергей как раз возвращался в полк после встречи с Петрковским. Охрана загородила проход, и Сергей вместе со всеми замер, ожидая выхода императора. Мундир хранил его от подозрительных взглядов городовых, поэтому он чувствовал себя свободно. Александра Третьего он видел не раз, когда тот приезжал на построение Измайловского полка, поэтому сразу узнал. Сергей видел, как государь подошел к коляске и вдруг обернулся, глядя куда-то вверх.
Сергей проследил за его взглядом и не поверил глазам. Там стояла та самая девушка, которая потрясла его воображение сегодня утром.
Императорская чета давно укатила, а девушка все не двигалась, думая о чем-то.
На Сергея она так и не посмотрела.
Встреча
Служба во дворце даже для высокопоставленных чинов и фрейлин – представительниц лучших дворянских фамилий – была непростой. Что уж говорить о слугах!
Но у тех и других бывали светлые моменты. Правда, редко.
Двадцать второе июля, день Марии Магдалины, значился днем тезоименитства императрицы и числился неприсутственным, но только не для дворцовых. С ног сбились все – от простых до сановных. Император Александр, не любивший торжества, этот день приказал отмечать во всю силу, желая сделать приятное супруге, которая, напротив, празднества обожала.
Зизи с Полин не знали покоя с раннего утра. В том, что касалось торжественного наряда, Куракина была придирчива. Поскольку переодеваться планировалось целых три раза – на молебен, парадный обед и бал, – то степень ее возбуждения невозможно было описать словами. Как и раздражения, которое она за неимением лучшего обратила на слуг.
Накануне все было готово, однако наутро выяснилось, что сделано не так. Началась новая суета, которой, казалось, не будет конца.