Выбор крови

Глава 1: Стеклянный Дом

Солнце Сиэтла, редкое в это время года, заливало светом просторную гостиную дома Харперов на берегу озера Вашингтон. Казалось, оно нарочно вышло из-за туч, чтобы подсветить эту картинку: Джеймс Харпер, откинувшись в глубоком кожаном кресле, с удовлетворением листал отчет по новому проекту. Напротив, на диване цвета морской волны, Эмили, его старшая, с карандашом за ухом и легкой складкой концентрации между бровями, корпела над учебником по органической химии. Ей через месяц выпускной, потом – Стэнфорд, мечта о белом халате. Ее темные волосы были собраны в небрежный пучок, открывая серьезное, умное лицо. Из кухни донесся взрыв хохота и звон посуды. Кейт, вся в спортивном – школьная футболка, шорты, – что-то оживленно рассказывала, размахивая ложкой с остатками арахисового масла. Ее соломенные волосы сияли на солнце, а энергия, казалось, переполняла комнату. Она ловила недовольный взгляд Эмили и лишь громче смеялась.

– Кейт, осторожно с посудой! – донесся усталый, но добродушный голос Джеймса. – Ты же знаешь, мама любит этот сервиз.

– Да ладно, пап! – крикнула Кейт в ответ, но ложку все же опустила. – Она в своем бесконечном круизе по Pinterest, придумывает, как нам переставить мебель в пятый раз за месяц. Не заметит! – Джеймс усмехнулся. Ванесса. Его Ванесса. Вечный двигатель, душа их светской жизни, безупречная хозяйка этого безупречного дома. Она действительно была наверху, погруженная в планирование какого-то корпоратива для своего цветочного бизнеса "Букет Ванессы". Или просто отдыхала после вчерашнего благотворительного ужина. Он ощущал привычную волну нежности и легкой усталости от ее неуемной энергии. И тут, как солнечный зайчик, в гостиную ворвалось самое младшее счастье. Лили. Пять лет, в розовых легинсах и футболке с единорогом, ее светлые, почти белые волосы были заплетены в два неровных хвостика. В руках она сжимала лист бумаги, испещренный яркими каракулями.

– Папа! Папа, смотри! – ее голосок, звонкий и чистый, перекрыл тихую классическую музыку из колонок. – Я нарисовала нас всех! – Она бросилась к креслу Джеймса, залезая к нему на колени, тыча пальчиком в рисунок. Там были узнаваемые фигурки: большой – папа, две поменьше с темными и светлыми волосами – Эмили и Кейт, крошечная – она сама, и высокая, изящная фигурка с желтой короной – мама. Над ними светило улыбающееся солнце.

– Красота, принцесса! – Джеймс прижал дочь, вдыхая детский запах шампуня и красок. Его сердце сжалось от любви. Лили была его неожиданным подарком, поздним цветком, скрасившим рутину средних лет. – Покажешь маме, когда она спустится? Лили кивнула, сияя. Из кухни появилась Кейт, доедая ложку арахисового масла. Ее взгляд упал на Лили, сидящую на отцовских коленях, и что-то мелькнуло в ее голубых глазах – быстро, как тень облака. Не ревность, нет. Скорее… раздражение? Легкое презрение?

– Опять рисуешь, малышка? – спросила она, голос небрежный. – Надо бы уже буквы учить. В садик скоро пойдешь, там смеяться будут над твоими каляками. – Лили съежилась, прижалась к отцу. Ее сияние померкло.

– Кейт, – предупредительно сказал Джеймс. – Она еще маленькая.

– В пять лет Эмили уже читала, – парировала Кейт, поймав взгляд старшей сестры. Эмили лишь покачала головой, уткнувшись обратно в учебник, но напряжение между сестрами повисло в воздухе.

– Мне нравится рисовать, – тихо сказала Лили, пряча лицо в отцовской рубашке.

– Ну и рисуй себе, – фыркнула Кейт. – Только с дороги не мешай. Я на тренировку опаздываю. – Она швырнула ложку в раковину на кухне с громким лязгом, заставив Эмили вздрогнуть, и шумно направилась к входной двери, хватая спортивную сумку. – Пап, подвезешь? Машину опять мама куда-то загнала?

– Ключи на стойке, – отозвался Джеймс, гладя Лили по голове. – Осторожно за рулем.

– Всегда! – Кейт уже была в дверях. Захлопнула так, что задребезжали стекла в панорамных окнах. Тишина, наступившая после ее ухода, была почти физической. Эмили вздохнула, закрыла учебник.

– Она сегодня особенно… заряжена, – прокомментировала она осторожно.

– Просто подросток, – отмахнулся Джеймс, но в глазах была тень беспокойства. Он видел, как Кейт все чаще срывалась на Лили. Маленькие уколы, пренебрежительные взгляды, случайно сломанные игрушки. Ванесса говорила, что это ревность к малышке, что пройдет. Но проходило ли? – Ты готова к экзамену? – сменил он тему. Эмили кивнула, вставая.

– Пойду позанимаюсь в комнате. Тише. – Она прошла мимо, улыбнувшись Лили. – Рисунок классный, Лиль. Особенно мамина корона. Лили робко улыбнулась в ответ. Эмили была строга, но справедлива. Иногда, очень редко, разрешала посидеть рядом, пока училась. Это были драгоценные минуты. Джеймс остался один с младшей дочерью на коленях, глядя на идеальный интерьер, выдержанный в бежево-голубых тонах по вкусу Ванессы. Картина благополучия. Но почему-то сегодня солнечный свет, льющийся через огромные окна, казался ему слишком ярким, почти ослепляющим. Как будто он освещал не уютный дом, а хрустальный дворец, готовый треснуть от первого неосторожного прикосновения. Он крепче обнял Лили, эту маленькую, хрупкую частичку их с Ванессой… их?.. жизни. Внезапный холодок пробежал по спине, необъяснимый и тревожный. Он отогнал его. Усталость. Просто усталость от квартальных отчетов. Наверху послышались шаги. Легкие, быстрые, знакомые. Ванесса. Джеймс обернулся, ожидая увидеть ее улыбку, привычный вопрос: "Как мои мальчики?.. и девочки". Но когда она появилась на лестнице, его улыбка замерла на губах. Ванесса стояла, держась за перила. Ее лицо, обычно безупречно накрашенное, было мертвенно-бледным, без косметики. Глаза, широко раскрытые, смотрели не на него, не на Лили, а куда-то сквозь стены, полные невыразимого ужаса. В одной руке она сжимала мобильный телефон так, что костяшки пальцев побелели. Другая дрожала, прижатая к губам. Она выглядела так, словно увидела призрак. Или получила весть о конце света.

– Ванесса? – Джеймс осторожно поднялся, посадив Лили. – Дорогая, что случилось? Ты плохо себя чувствуешь? Она не ответила. Ее взгляд скользнул по нему, по испуганно замолкшей Лили, по идеальной гостиной. И в этом взгляде была не просто паника. Была… вина. Глубокая, всепоглощающая, животная вина. Она сделала шаг вперед, потом еще один, пошатнувшись.

– Джеймс… – ее голос был хриплым шепотом, едва слышным. – Мне… мне нужно поговорить с тобой. Срочно. Наедине. – Ее глаза снова метнулись к Лили, и в них вспыхнуло что-то похожее на отвращение, быстро сменившееся новым вихрем ужаса. – Немедленно. Лили инстинктивно прижалась к ноге отца, почуяв бурю. Джеймс почувствовал, как холодок тревоги превращается в ледяную глыбу в груди. Солнце за окном вдруг показалось насмешкой.

– Лиль, солнышко, – его собственный голос прозвучал странно ровно, – иди, пожалуйста, в свою комнату. Поиграй. Мы с мамой… нам нужно поговорить о взрослых делах. Лили посмотрела на бледное, искаженное страхом лицо матери, потом на напряженное лицо отца. Она молча кивнула, схватила свой рисунок и побежала по лестнице, маленькие ножки быстро застучали по дереву. Джеймс дождался, пока дверь в детскую не захлопнется. Он подошел к Ванессе, пытаясь взять ее за руки. Она резко отпрянула, как от огня.

– Ванесса, ради всего святого, что происходит? Ты меня пугаешь. Она задыхалась, глотая воздух. Слезы наконец хлынули из ее глаз, смывая остатки былого величия, оставляя только голое, истерзанное отчаянием лицо.

– Он… он умер, – выдохнула она, сжимая телефон. – Марк… Марк Салливан. Имя ничего не сказало Джеймсу. Старый друг? Коллега?

– О Боже, мне жаль… но…

– Он позвонил… вчера поздно, – Ванесса говорила отрывисто, с трудом выталкивая слова. – Голос… такой слабый. Говорил, что умирает. Рак. Последняя стадия. И… и он сказал… – Она закрыла глаза, ее тело сотрясала дрожь. – Он сказал, что должен был сказать… перед тем как… что он… что он всегда любил меня. И что… что он сожалеет. О том лете. О том, что… – Она открыла глаза, и в них был ад. – О том, что Лили… его дочь. Тишина. Она была такой громкой, что звенела в ушах. Джеймс не услышал ни дыхания Ванессы, ни собственного сердцебиения. Он просто стоял, глядя на женщину, с которой прожил двадцать два года, родил двух дочерей… построил эту жизнь. Словно видел ее впервые. Или в последний раз.

– Что… – он начал, но голос предательски сорвался. Он сглотнул ком в горле. – Что ты сказала?

– Лили… – Ванесса всхлипнула, ее тело обмякло, она съехала по стене на пол, уткнувшись лицом в колени. – Она не твоя, Джеймс. Она… его. Марка. Это было всего один раз… шесть лет назад… на той конференции в Чикаго… ты помнишь, у тебя был тот срочный проект… Я была так одинока… мы выпили… Это была ошибка! Ужасная, чудовищная ошибка! Я хотела забыть! Я думала, он забыл! Я думала… – Ее слова превратились в нечленораздельные рыдания. Джеймс не чувствовал ног. Он не чувствовал рук. Он чувствовал только ледяную пустоту, стремительно заполняющую его изнутри, выжигая все: любовь, доверие, двадцать два года совместной жизни. Его взгляд упал на рисунок Лили, валявшийся на полу у лестницы. На улыбающееся солнце. На фигурку с короной. Идеальный фасад рухнул. Хрустальный дом разлетелся на миллионы острых осколков. И все, что осталось, – это ледяной ветер правды, выдувающий последнее тепло из его души. Он не кричал. Не плакал. Он просто стоял над рыдающей женщиной, которая была его женой, и смотрел в пустоту за огромными окнами, за которыми мир продолжал жить, не подозревая, что жизнь Джеймса Харпера только что закончилась. Звук разбившейся керамики прокатился по дому, резкий и неожиданный, как выстрел в тишине библиотеки. Джеймс вздрогнул, оторвавшись от чертежа моста, линии которого только что казались такими четкими и надежными. Сердце екнуло – этот звук не предвещал ничего хорошего. Он вскочил со стула, отодвинув тяжелое кресло с глухим скрежетом по полу.

– Пап! Она опять! – донесся до него возмущенный, срывающийся голос Кейт, смешанный с тихими, прерывистыми всхлипами. Джеймс быстро прошел через гостиную, где все еще парила иллюзия спокойствия – плед, аккуратно сложенный на диване, семейные фото на каминной полке, запечатлевшие улыбки, которые сейчас казались такими далекими. Аромат свеже сваренного кофе, обычно успокаивающий, теперь висел в воздухе тяжелым, почти удушающим облаком. Он толкнул дверь на кухню. Картина, открывшаяся ему, была как кадр из плохой мелодрамы, которую он терпеть не мог, но Ванесса обожала. Посередине светлого дубового пола лежали осколки его любимой синей кружки – подарка от Эмили на прошлый День отца. Вокруг них растекалась лужица апельсинового сока, яркая и липкая. Над этим хаосом возвышалась Кейт, семнадцатилетняя блондинка в спортивных шортах и майке команды «Портлендские Ястребы». Ее лицо, обычно оживленное задором или сосредоточенностью на поле, было искажено гневом. Щеки пылали, глаза метали молнии. А перед ней, прижавшись спиной к холодной дверце посудомоечной машины, стояла Лили. Маленькая, хрупкая, в своем розовом платьице с кроликами, которое она так любила. Ее светлые, почти белые волосы были растрепаны, большие голубые глаза залиты слезами, которые катились по щекам, оставляя блестящие дорожки. Она сжимала в крошечных ручках тряпку для посуды, явно пытаясь убрать последствия своей оплошности, но дрожала так сильно, что тряпка вот-вот должна была выпасть.

– Я… я просто хотела помочь… – прошептала Лили, голосок дрожал, как лист на ветру. – Достать сок… для папы…

– Помочь?! – фыркнула Кейт, скрестив руки на груди. Ее взгляд скользнул по луже, осколкам и снова к Лили с таким презрением, что Джеймса передернуло. «Ты – ходячая катастрофа, Лили! Вечно все ломаешь, роняешь, мешаешь! Не могла просто подождать, пока кто-то нормальный это сделает? Теперь смотри, что натворила! Папина кружка!

– Кейт! – голос Джеймса прозвучал резче, чем он планировал. Он шагнул вперед, стараясь не наступить в сок. – Хватит. Это всего лишь кружка. А Лили пыталась сделать что-то хорошее.

Кейт резко повернулась к отцу. В ее глазах горел не только гнев, но и что-то еще – обида? Разочарование? Всего лишь кружка? Пап, это была твоя любимая! А она… – она ткнула пальцем в сторону Лили, которая съежилась еще больше, – …она вечно все портит! Почему ты ее всегда защищаешь? Джеймс почувствовал, как в висках застучало. Этот вопрос, этот тон… Они возвращались снова и снова, как навязчивый мотив, последние пять лет. Он опустился на корточки перед Лили, осторожно обходя осколки. Малышка смотрела на него снизу вверх, полная страха и ожидания наказания. Ее глаза, такие ясные и доверчивые, пронзили его.

– Никто не собирается тебя ругать за попытку помочь, солнышко, – сказал он мягко, беря у нее тряпку. Он вытер ее мокрые ладошки уголком ткани. – Просто в следующий раз позови кого-нибудь, если что-то высоко, хорошо? Мы же не хотим, чтобы ты поранилась. Лили кивнула, всхлипывая. Она робко потянулась к нему, и он обнял ее, почувствовав, как ее маленькое тельце дрожит. Запах детского шампуня, молока и слез. Его дочь. Неважно, что говорили анализы. Неважно, что шептали за его спиной. Она была его с того момента, как он взял ее на руки в родзале.

– Она же специально! – не унималась Кейт, ее голос снова набрал громкости. – Чтобы привлечь внимание! Как всегда! И ты ведешься, пап! А Эмили? Эмили никогда бы не…

– Кейт, достаточно! – Джеймс поднялся, не отпуская Лили. Он посмотрел на старшую дочь прямо. Гнев в нем боролся с усталостью и… пониманием? Пониманием, откуда растут ноги у этой жестокости? Убери осколки, пожалуйста. Аккуратно. А ты, малышка, – он повернулся к Лили, – иди умой личико. Потом вместе позавтракаем. Лили кивнула и робко потопала к раковине, бросая испуганный взгляд на Кейт. Та стояла, сжав кулаки, ее губы были плотно сжаты. Она не двигалась, глядя на отца с немым укором. В этот момент в кухню стремительно вошла Эмили. Она была уже одета в джинсы и просторную университетскую толстовку, ее темные волосы были собраны в небрежный хвост. В руках она держала увесистый учебник по органической химии. Ее умные, внимательные глаза мгновенно оценили ситуацию: осколки, сок, плачущую Лили, разгневанную Кейт и отца, который выглядел так, будто пытается удержать разваливающийся мир на плечах.

– Опять? – тихо спросила Эмили, ставя книгу на стол. Ее взгляд встретился с взглядом Кейт , в нем не было осуждения, скорее усталое понимание и доля упрека. Она молча подошла к шкафчику, достала совок и щетку и протянула их Кейт. – Убери. Пока кто-нибудь не порезался. – Ее голос был ровным, но в нем звучал неоспоримый авторитет старшей сестры. Кейт что-то буркнула себе под нос, но взяла совок. Она начала сгребать осколки с преувеличенной резкостью, звонко стуча ими о металл. Эмили же подошла к раковине, где Лили неуклюже тянулась к крану. – Дай-ка я помогу, – сказала она мягче. Она помогла малышке умыться, вытерла ее лицо бумажным полотенцем, поправила растрепавшиеся волосы. В ее движениях не было той теплоты, как у отца, но была практичная забота, ответственность. Все в порядке, Лили. Бывает. Главное не порезалась? – Лили, успокаиваясь под спокойными действиями Эмили, отрицательно помотала головой. Она украдкой посмотрела на спину Кейт, все еще склонившуюся над осколками, и прижалась к Эмили. Джеймс наблюдал за этой сценой, чувствуя знакомую тяжесть в груди. Этот разлад… Он был как постоянный фоновый шум в их некогда идеальной жизни. Где же Ванесса? Почему ее никогда нет рядом, когда случаются эти маленькие семейные бури? Мысль о жене вызвала новую волну раздражения, смешанного с беспокойством. Ее необъяснимые отлучки в последнее время становились чаще, телефонные разговоры – короче и напряженнее.

—Пап? – Эмили прервала его размышления. Она подвела Лили к столу. – Я сегодня на репетицию выпускного вечера. Вернусь к обеду. Лили, ты будешь хорошей девочкой для папы? Лили кивнула, усевшись на стул и болтая ножками, не достававшими до пола. Ее слезы почти высохли, но тень от испуга и несправедливого обвинения еще читалась в ее глазах.

– Конечно, будет, – улыбнулся Джеймс, стараясь вернуть в голос бодрость. Он подошел к кофемашине, чтобы наконец налить себе чашку. Идеальное утро было безнадежно испорчено. Он посмотрел в окно. Солнце все так же ярко светило на ухоженный газон, играя бликами на листьях клена. Но внутри дома, в его сердце, уже сгущались тучи. Маленькая трещина, возникшая от разбитой кружки, казалось, угрожающе поползла дальше, по фундаменту их семейного счастья. Он не знал, что это лишь начало. Что настоящий грохот, который разрушит все их жизни до основания, прозвучит очень скоро. И источником его будет не детская неловкость, а холодный, рассчитанный удар взрослого предательства.

Глава 2: Осколки

Джеймс стоит на пороге опустевшего дома, смятая записка Ванессы в руке, ключи от ее машины на ступеньке. Внутри тишина, нарушаемая только тиканьем часов в прихожей. Солнечный свет, который час назад казался таким теплым и благополучным, теперь резал глаза Джеймсу Харперу. Он шагнул назад, в прохладу холла, и медленно прикрыл дверь. Щелчок замка прозвучал как приговор. Тишина после рева двигателя была оглушительной. Он посмотрел на смятый листок в руке. Чернила расплылись в одном месте – от слезы? Его? Ее? Неважно. Слова жгли ладонь: «Джеймс, я не могу… Лили не твоя… Прости… Я не вернусь…»

– Пап?

Голос Эмили, тихий и натянутый, как струна, донесся с лестницы. Она стояла на несколько ступеней выше, бледная, в старой футболке и трениках, небрежно собранные темные волосы подчеркивали испуг в глазах. За ней маячила Кейт, блондинка, обычно такая энергичная, сейчас застывшая, как статуя, с выражением недоверия на лице. Обе девочки смотрели на него, на его пустые руки, на выражение его лица – зеркало их собственного шока. Джеймс не нашел слов. Он поднял руку с запиской, потом опустил ее. Жест был красноречивее любой речи. Боль, неверие, стыд – все смешалось в комке у горла. Он попытался сделать вдох, и он вышел сдавленным стоном.

– Где мама? – прозвучал другой голосок, тонкий и сонный.

Лили, маленькая, в пижамке с единорогами, протиснулась между ног старших сестер. Ее светлые волосы были растрепаны, большие голубые глаза искали мать в пустом холле. – Я слышала громкий шум? Мамина машина уехала Джеймс вздрогнул, услышав ее голос. «Лили не твоя…» Он посмотрел на нее – на это хрупкое существо, которое он качал на руках, чьи первые шаги ловил, чьи синяки целовал. Его дочь. Его крошка. И вдруг… чужая кровь? Ложь длиною в пять лет? Сердце сжалось так сильно, что он схватился за грудь.

– Пап? Что случилось? – Эмили спустилась на пару ступенек, ее голос дрожал. – Где мама? Почему она… так уехала? Кейт молча спустилась вниз, подошла ближе. Ее взгляд прилип к смятой бумажке в руке отца.

– Что это? – спросила она резко, указывая подбородком. – Что она написала? Отдай. – Джеймс машинально протянул записку. Кейт выхватила ее. Эмили подошла вплотную, заглядывая через плечо сестры. Тишина натянулась, как струна, готовая лопнуть. Джеймс видел, как бледнеют их лица, как глаза Эмили расширяются от ужаса, а губы Кейт складываются в тонкую, злую линию. Лили дернула Эмили за рубашку.

– Эмми? Что там? Где мама? Кейт первой взорвалась. Она швырнула записку на паркет, как будто она обожгла ей пальцы.

– Не может быть! – ее голос сорвался на крик. – Это ложь! Мама не могла… Это подделка! Она не могла просто… уехать! И это… – Она резко повернулась, ткнув пальцем в сторону Лили, которая испуганно прижалась к ноге Эмили. – Это… папочка? Правда? Она не… твоя? Слово твоя прозвучало как плевок. Лили всхлипнула, инстинктивно почувствовав ненависть, направленную на нее.

– Кейт! – резко оборвала Эмили, обнимая Лили за плечи. – Не кричи на нее! Она ничего не понимает!

– А что она должна понимать?! – Кейт зашипела, ее глаза метали молнии. – Она причина! Из-за нее все! Мама сбежала из-за нее! Из-за этой… ошибки!

– Кейт, хватит! – Джеймс нашел наконец голос. Он прозвучал хрипло, но властно. – Замолчи. Сейчас же.

Он поднял записку с пола, его рука дрожала. Боль, которую он испытывал, смешалась с яростью – и не только на Ванессу. На Кейт. На этот немедленный, жестокий удар по самому беззащитному. Он посмотрел на Лили. Девочка смотрела на него снизу вверх, полными слез глазами, губы дрожали.

– Папочка? – она прошептала. – Мама… не вернется? Она… не любит меня? Вопрос, полный детской боли и непонимания, пронзил Джеймса насквозь. Он увидел в ее глазах не просто страх потерять мать, а зарождающееся чувство вины. Вины за то, что она… есть. «Не твоя…» Слова записки снова вспыхнули в мозгу. Но глядя на это маленькое испуганное лицо, на доверие в этих глазах, обращенных только к нему, вся ярость, весь стыд, вся несправедливость мира вдруг сжались в одну титаническую, кристально ясную волю. Он опустился на колени перед Лили, отстранив Эмили. Его большие руки мягко обхватили ее хрупкие плечи. Он посмотрел ей прямо в глаза, стараясь, чтобы его голос звучал твердо, несмотря на ком в горле.

– Слушай меня, Лили-Белль, – сказал он, называя ее своим особым ласковым именем. – Мама… у мамы проблемы. Серьезные. И ей нужно время. Очень много времени. Но это *ее* проблемы. Ты… – он сделал паузу, вбирая воздух, – ты – моя дочь. Моя прекрасная, умная, любимая дочь. Понимаешь? Моя. Никто и никогда не заставит меня думать иначе. Я твой папа. И я никогда тебя не оставлю. Никогда. Ты здесь дома. Это твой дом. Мы твоя семья. Я, Эмили… – он бросил быстрый, предупреждающий взгляд на Кейт, которая стояла, скрестив руки, с лицом, застывшим в каменном презрении, – …и Кейт. Мы здесь. Все будет хорошо. Я обещаю. – Он потянул ее к себе, прижимая к груди, чувствуя, как ее маленькое тельце дрожит от подавленных рыданий. Он закрыл глаза, вдыхая запах ее детского шампуня, смешанный со слезами. Его собственные слезы наконец прорвались, горячие и соленые, катясь по щекам и капая на ее светлые волосы. Его волосы. Его дочь. Клятва была дана. Не Ванессе, не миру, а этой маленькой девочке, ставшей невольной заложницей чужого предательства. В этот момент, среди осколков его брака, его доверия, его прежней жизни, он сделал выбор. Выбор отца. Эмили стояла рядом, плача беззвучно, одна рука бессознательно легла на плечо отца. В ее глазах читалось смятение, жалость к отцу, к Лили, и глубокая, неосознанная тревога за будущее. А Кейт? Кейт отвернулась. Ее плечи были напряжены, кулаки сжаты. Она смотрела в пустоту за окном, где час назад стояла машина ее матери. На ее лице не было слез. Только холодная, беспощадная ненависть. Не к матери, сбежавшей. А к маленькой девочке, которую отец так крепко обнимал. К ошибке. К чужаку, разрушившему их мир. И в тишине, нарушаемой только всхлипываниями Лили и тяжелым дыханием Джеймса, эта ненависть висела в воздухе, как грозовая туча перед ударом молнии.Дождь стучал по крыше особняка Харперов в престижном пригороде Сиэтла, словно пытаясь смыть грязь скандала, но безуспешно. Прошло три дня. Три дня хаоса, слез и оглушительной тишины, где раньше звучал смех. Воздух в доме был густым от невысказанного горя, гнева и растерянности. Джеймс Харпер сидел на краю дивана в гостиной, стиснув виски пальцами. Перед ним на столе из темного дерева лежал распечатанный конверт – короткое, жестокое письмо от Ванессы, пришедшее сегодня утром. «Джеймс, я не могу. Я не справляюсь с этим. С виной. С твоим взглядом. С этой… девочкой. Она – твоя проблема теперь. Мне нужно время. Пространство. Не ищи меня. Ванесса.» Ни слова о дочерях. Ни тени сожаления. Только бегство. Он поднял глаза. У камина, на слишком большом теперь диване Restoration Hardware, сидели его дочери. Эмили, закутанная в плед, смотрела в пустоту, ее темные волосы были небрежно собраны. Ее мир – тщательно выстроенные планы на учебу в Йеле – рухнул в одночасье. Рядом с ней, отгородившись стеной негодования, сидела Кейт. Ее золотистые волосы были собраны в жесткий хвост, лицо – каменная маска, но в глазах бушевал ураган ярости. Она нервно щелкала ногтями по чехлу айфона, на котором застыла фотография их прежней, улыбающейся семьи. Фотография лжи. И посреди этого разбитого мира, на ковре с замысловатым узором, сидела Лили. Ее светлые волосы были растрепаны, огромные голубые глаза, еще не высохшие от утренних слез, смотрели на сестер с робкой надеждой. В руках она сжимала потрепанную куклу – подарок Ванессы в прошлый день рождения. Кукла казалась теперь чужим, горьким напоминанием.

– Пап? – тоненький голосок Лили разрезал тишину. – Когда мама вернется?

Джеймс сглотнул комок в горле. Как объяснить пятилетнему ребенку, что мать, которую она обожала, бросила их? Бросила ее?

– Лили, милая… – он начал, вставая и подходя к ней. – Маме… маме нужно побыть одной. Некоторое время.

– Но она забыла Мими! – Лили протянула куклу. – Она же любит Мими. Я хочу отдать ей. Тогда она вернется? – Эмили вздрогнула, ее взгляд наконец сфокусировался на младшей сестре. В ее глазах мелькнуло что-то неуловимое – не любовь, но острая жалость. Жалость к этому невинному созданию, ставшему невольной причиной крушения всего.

– Идиотка, – прошипела Кейт, не отрываясь от экрана. Голос ее был ледяным, как сталь. – Она не вернется. Никогда. Она сбежала. От тебя. От нас. От всего этого бардака, который ты устроила.

– Кейт! – рявкнул Джеймс, но было поздно.

Личико Лили исказилось от боли и непонимания. Большие слезы покатились по щекам.

– Нет! – всхлипнула она. – Мама любит меня! Она вернется! Ты врешь!

– Я вру? – Кейт резко встала, ее фигура напряглась, как у разъяренной кошки. Она шагнула к Лили, возвышаясь над ней. – Ты – причина! Ты – не его! – она ткнула пальцем в сторону отца. – Ты – ошибка! Чужеродное тело! Из-за тебя мама ушла! Из-за тебя все развалилось! Ты нам не сестра! Ты – никто! Слова падали, как удары кинжалом. Лили вжалась в ковер, ее маленькое тело содрогалось от рыданий. Она не понимала половины слов, но чувствовала ненависть, исходящую от Кейт волнами. Это было страшнее всего.

– Хватит, Кейт! Немедленно в свою комнату! – голос Джеймса гремел, наполненный гневом и беспомощностью. Он бросился к Лили, подхватил ее дрожащее тельце на руки. – Ты не виновата, солнышко, не виновата… – он прижимал ее к груди, гладя по спинке, но его собственные руки дрожали. Гнев на Ванессу, боль от предательства, ярость на жестокость Кейт и бесконечная жалость к Лили – все смешалось в нем в клубок невыносимых эмоций. Кейт фыркнула, ее лицо исказила гримаса презрения.

– Защищай свою ненастоящую доченьку! Как мило! – она бросила последний ядовитый взгляд на Лили, прижимавшуюся к отцу. – Надеюсь, ты счастлива, Лили. Теперь у тебя есть папочка весь для себя. Только не жди, что мы будем с тобой играть в счастливую семью. – Она резко развернулась и, громко топая, выбежала из гостиной. Хлопнула дверь. Тишина, наступившая после ее ухода, была тяжелой, гнетущей. Слышны были только всхлипы Лили, утихающие в объятиях отца, и мерный стук дождя по стеклу. Эмили медленно поднялась с дивана. Она подошла к отцу и Лили, неловко постояла рядом, не зная, что сделать, что сказать. Ее взгляд упал на куклу Мими, валявшуюся на ковре. Та самая кукла, которую Ванесса с таким смехом вручила Лили всего год назад. Эмили наклонилась и подняла ее. Пластиковое личико куклы казалось теперь жутковато-безучастным.

– Вот, – Эмили протянула куклу Лили. Голос ее звучал глухо, без привычной теплоты, но и без ненависти Кейт. Это был просто жест. Жест чего-то, что еще не было названо. – Держи свою Мими. – Лили, утирая кулачком слезы, робко протянула руку и взяла куклу. Она прижала ее к себе вместе с отцом.

– Спасибо, Эмили, – прошептала она, глядя на старшую сестру сквозь влажные ресницы. В ее голубых глазах снова мелькнул огонек надежды – слабый, но упрямый. Эмили кивнула, избегая прямого взгляда. Ее собственная боль была еще слишком острой, слишком свежей. Жалость – не любовь. Но вид этого маленького, отвергнутого всеми существа заставлял что-то сжиматься внутри. Она не могла быть как Кейт. Не могла.

– Я… я пойду, наверное, попробую что-нибудь сделать. Задания… – пробормотала Эмили, отводя взгляд. Она имела в виду учебу – свой привычный щит от реальности.

– Хорошо, Эм, – Джеймс вздохнул, качая Лили на руках. Он выглядел изможденным, постаревшим за эти три дня на десять лет. – Спасибо. – Эмили быстро вышла из гостиной, чувствуя, как комок подкатывает к горлу. Ей нужно было остаться одной. Разобраться в этом хаосе чувств: предательство матери, разрушенный отец, истеричная Кейт… и эта девочка. Эта маленькая, невинная причина всего кошмара. Она остановилась в холле, прислонившись лбом к прохладной стене. Как жить дальше? Как относиться к Лили? Она не знала. Тем временем Джеймс укачивал Лили, напевая что-то бессвязное под нос. Слезы девочки постепенно высохли, сменившись усталостью и пустотой после эмоциональной бури. Она затихла в его объятиях, крепко сжимая Мими.

– Пап? – снова прошептала она, уже почти засыпая.

– Да, солнышко?

– Я… я все равно твоя? Правда? – Джеймс сжал ее крепче, его собственные глаза наполнились влагой. Он поцеловал ее в макушку, вдохнув запах детского шампуня – единственное, что сейчас пахло нормально в этом доме.

– Правда, Лили. Правда. Ты – моя дочь. Моя родная девочка. И я тебя очень люблю. Никто не сможет этого изменить. Никто. – Каждое слово он вбивал в сознание и себе, и ей. Это был его обет. Его крепость в руинах. Лили слабо улыбнулась, ее веки слипались. Она поверила. Потому что папа не врал. Никогда не врал. В отличие от мамы. В отличие от Кейт. Она прижалась к его теплой, надежной груди и уснула, ища утешения в мире снов, где, возможно, мама еще любила ее. Джеймс сидел неподвижно, боясь пошевелиться и разбудить ее. Он смотрел на дверь, за которой скрылась Кейт, на лестницу, куда ушла Эмили, на письмо Ванессы, лежащее на столе как обвинительный акт. Его идеальная семья лежала в осколках. Он был архитектором, он строил прочные здания. Но как восстановить этот дом? Как заставить эти осколки снова стать семьей? Особенно когда один из осколков – Кейт – был настолько острым и ядовитым? И как защитить этот хрупкий, доверчивый осколок у него на руках от жестокости мира и собственных сестер? Горизонт был затянут тучами, и никакого просвета не предвиделось. Только дождь. Бесконечный, холодный сиэтлский дождь.

Глава 3: Разрушение

Тишина после слов Ванессы висела в гостиной не физической тяжестью, а вакуумом, высасывающим весь воздух, все звуки, все мысли. Казалось, даже свет от бра над камином померк, отбрасывая искаженные, зловещие тени на лица замерших людей. Джеймс стоял, словно его ударили обухом по голове. Его рука, только что сжимавшая бокал с остатками мерло, разжалась. Хрусталь с глухим, слишком громким в этой тишине звоном разбился о дубовый пол, рассыпав кроваво-красные брызги вина и острые осколки. Он даже не вздрогнул. Его глаза, широко раскрытые, были устремлены на Ванессу, но не видели ее. Они видели шесть лет лжи. Шесть лет жизни, построенной на песке. Шесть лет отцовства… ненастоящего? Горло сжал спазм, не давая вдохнуть.

– Ты… что? – Его голос был хриплым шепотом, чужим. Ванесса… – что ты только что сказала? – Ванесса закрыла лицо руками, ее плечи содрогались от рыданий, но это были не слезы раскаяния, а слезы паники, загнанного в угол животного. – Я не хотела! Джеймс, ты должен понять! Это было давно… один раз! Мы тогда так много ссорились, ты был вечно на работе, я чувствовала себя одинокой, ненужной… а он… он просто увидел меня! – Ее слова вырывались торопливо, путано, пытаясь оправдать неоправданное.

– Один раз? Голос Джеймса набрал громкости, превратившись в рев раненого зверя. Он сделал шаг вперед, и Ванесса инстинктивно отпрянула к двери. – Один раз, и Лили?! Шесть лет ты лгала мне в лицо! Шесть лет я верил, что она моя! Он ткнул пальцем в сторону Лили, которая съежилась на диване, прижимая к груди старого плюшевого медвежонка. Ее большие голубые глаза, полные слез и ужаса, метались от лица отца к лицу матери, не понимая слов, но чувствуя ледяную волну ненависти и боли, накрывшую комнату. – Ты позволила мне любить ее как дочь! Ты позволила ей любить меня как отца!

– Пап… Мама… что происходит? Эмили нашла голос. Она стояла посередине комнаты, бледная как полотно, дрожащими руками пытаясь стянуть с плеч легкий кардиган, будто ей внезапно стало холодно. Ее мир – стабильный, предсказуемый, с четкими планами на медицинскую школу и гордостью за свою идеальную семью – рухнул в одно мгновение. Она смотрела на мать не с гневом, а с глубочайшим недоумением и болью. – Мама… Лили… не папина? – Кейт взорвалась первой. Ее лицо, еще секунду назад сиявшее от победы на игре, исказилось яростью. Она рванулась не к Лили, а к Ванессе. —Ты… ты шлюха! – выкрикнула она, и слово повисло в воздухе, грубое и недетское. – Ты разрушила все! Нашу семью! Нашу жизнь! Из-за тебя! – Слезы гнева текли по ее щекам, смешиваясь с тушью для ресниц. Ее взгляд, полный немыслимой ненависти, скользнул на Лили. – И это… это доказательство твоей подлости! – Лили всхлипнула громко, услышав тон Кейт. – Кей… Кей… не кричи… – прошептала она, съеживаясь еще больше.

– Не зови меня так! – рявкнула Кейт, повернувшись к малышке всем телом. – Ты нам не сестра! Ты никто!

– Кейт! – резко оборвал ее Джеймс, но в его голосе не было прежней отцовской силы, только бесконечная усталость и боль. Он снова повернулся к Ванессе, которая уже подхватила свою дорогую кожаную сумку, стоявшую у ног. —Куда ты? Что ты делаешь?

– Я не могу! – почти закричала Ванесса, ее голос срывался на визг. Она металась, ее глаза бегали, не находя выхода. – Я не могу здесь оставаться! Я не вынесу этих взглядов, этой… этой вины! Мне нужно пространство! Воздуха!

– Пространство? – Джеймс засмеялся, звук был горьким и безрадостным. – Ты разрубаешь нашу семья топором и говоришь о пространстве? А как же твои дочери? Он указал на Эмили и Кейт. А как же она? – его палец снова дрогнул в сторону Лили. Ванесса посмотрела на Эмили и Кейт, и в ее глазах мелькнуло что-то похожее на боль, но тут же погасло, затоптанное паническим эгоизмом. – Вы… вы уже взрослые… вы справитесь… – пробормотала она. Потом ее взгляд упал на Лили, замершую в ожидании. В глазах Ванессы не было ни любви, ни жалости – только холодное отстранение, как от чужой, неудобной проблемы. – А это… это твоя проблема теперь, Джеймс. Ты так хотел ее… вот и разбирайся – Она произнесла это с ледяной четкостью, от которой кровь стыла в жилах.

– МАМА! НЕТ! – Эмили бросилась вперед, схватив Ванессу за руку. Ее пальцы впились в кожу. – Ты не можешь просто уйти! Что с Лили? Как она? Кто… кто ее отец? Ты не можешь бросить нас! В глазах Эмили стояли слезы, смесь детской мольбы и нарождающегося взрослого гнева. Ванесса резко дернула руку. – Оставь меня, Эмили! Я не могу! Я не знаю, что с ним теперь… он написал, что болен… что ему нужны деньги… или он все расскажет… Я не могу! Она вырвалась, ее дыхание стало прерывистым, паническим. Я… я поеду к тете Маргарет. Мне нужно подумать. Просто… дайте мне время! Она больше не смотрела ни на кого. Рывком открыла дверь в прихожую, схватила первое попавшееся пальто – дорогое кашемировое, висевшее на вешалке. Не надела, просто накинула на руку. Потом ее взгляд упал на ключи от ее белого Lexus RX, лежавшие в фарфоровой вазочке на консоли. Она схватила их.

– Ванесса! Остановись! – Джеймс сделал шаг, но его ноги не слушались. Он чувствовал себя разбитым, парализованным. Боль была слишком острой, слишком всеобъемлющей. Он мог только смотреть. Ванесса выбежала в прихожую. Последнее, что они увидели – ее спину, прядь выбившихся из идеальной укладки светлых волос, нервный жест рукой. Потом хлопнула входная дверь. Глухо, окончательно. Через несколько секунд заревел двигатель, резко, зло. Шины визгнули по асфальту подъездной дорожки. Звук удалялся, становился тише… и наконец растворился в вечерней тишине пригорода. Она уехала. Просто уехала. Тишина, наступившая после, была уже иной. Не шоковая, а гробовая. Полная. Разрушенная. Джеймс медленно опустился на ближайший стул. Он согнулся, уронив голову в ладони. Его плечи затряслись. Сначала беззвучно, потом послышались сдавленные, горькие рыдания мужчины, у которого вырвали сердце и растоптали все, во что он верил. Кейт стояла, сжав кулаки. Слезы гнева все текли, но теперь они смешивались с растерянностью и страхом. Ее взгляд, горячий и обвиняющий, был прикован к Лили. – Вот видишь? – прошипела она, ее голос дрожал. Из-за тебя! Мама ушла! Ты все испортила! Уродка! – Лили громко разрыдалась. Она соскользнула с дивана и поползла на четвереньках, не к отцу, который был погружен в свое горе, а к Эмили.

– Эмми… – всхлипывала она, протягивая ручонки. Эмми… боюсь… где мама? Кей-Кей злая… Эмили стояла как истукан. Звук рыданий отца, шипение Кейт, плач Лили – все сливалось в оглушительный гул в ее ушах. Она смотрела на Лили, тянущуюся к ней, на ее мокрое от слез личико, на полные страха и непонимания глаза. Эта маленькая девочка… не ее сестра? Чужой ребенок? Причина всего кошмара? Но Лили была здесь. Она была реальной. Она была напугана. И она звала ее. Механически, почти против своей воли, Эмили опустилась на колени. Она не обняла Лили. Не прижала к себе. Она просто позволила малышке ухватиться за подол ее свитера, уткнуться мокрым лицом в ее колени. Ее собственная рука медленно, неуверенно поднялась и легла на светлую, пушистую головку Лили. Не поглаживая, просто касаясь. Это был не жест любви. Это был жест… ответственности? Жалости? Растерянности? Сама Эмили не знала. Внутри нее бушевал ураган: боль от предательства матери, шок от правды, ярость на Кейт за жестокость к ребенку, и эта странная, щемящая тяжесть от прикосновения к Лили.

– Тссс… – прошептала она автоматически, глядя поверх головы Лили в пустоту, куда скрылась машина матери. Тихо… Кейт фыркнула с презрением. – Ты что, серьезно? Теперь и ты за нее?» Она резко развернулась и бросилась вверх по лестнице, к себе в комнату. Дверь захлопнулась с таким грохотом, что задрожали стены. Рыдания Джеймса постепенно стихли, сменившись тяжелым, прерывистым дыханием. Он поднял голову. Его лицо было опустошенным, постаревшим на десять лет за десять минут. Глаза, красные от слез, блуждали по комнате – разбитый бокал, пятно вина, игрушка Лили, валявшаяся на ковре… и остановились на Эмили и Лили. Эмили встретила его взгляд. В нем не было ответов, только бесконечная боль и вопрос: Что теперь? Джеймс медленно встал. Он пошатнулся, оперся о спинку стула. Казалось, каждое движение давалось ему с неимоверным усилием. Он глубоко вдохнул, вытер лицо ладонью. Его взгляд упал на Лили, которая, почувствовав его внимание, робко выглянула из-за колен Эмили. Ее щеки были мокрыми, ресницы слиплись, в глазах – немой вопрос и надежда. Джеймс посмотрел на это маленькое испуганное лицо. Лицо ребенка, который не просил родиться. Лицо ребенка, который знал его только как папу. Лицо ребенка, которого только что назвали проблемой и никем его же матерью и сестрой. Что-то в его взгляде изменилось. Не исчезла боль – она была слишком глубока. Не ушло чувство предательства. Но поверх этого пробилось что-то другое. Что-то твердое. Непоколебимое. Он сделал шаг, потом другой. Подошел к ним. Опустился на одно колено перед Эмили и Лили. Он не смотрел на Эмили. Его глаза были прикованы к Лили. Большим, грубым пальцем он осторожно стер слезинку с ее щеки. Потом его рука легла ей на голову, поверх руки Эмили. Его ладонь была теплой и твердой.

– Все будет хорошо, малышка, – произнес он хрипло, но с такой силой, что Эмили вздрогнула. Его голос больше не дрожал. В нем была тяжелая, как гранит, решимость. – Я здесь. Я твой папа. И я никуда не уйду. Никогда. Поняла? Лили всхлипнула еще раз, но уже не так отчаянно. Она уставилась на него своими огромными голубыми глазами, словно проверяя правдивость его слов. Потом, медленно, неуверенно, она кивнула и прижалась щекой к его ладони. Джеймс поднял взгляд на Эмили. В его глазах была благодарность за то, что она не оттолкнула Лили, и бездонная усталость. И еще – приказ. Приказ выжить. Держаться. Быть сильной. Потому что другого выбора не было.

– Помоги ей умыться, Эм, – тихо сказал он. «И… приготовься ко сну. Обеим. Я… я разберусь здесь. – Эмили кивнула, не в силах вымолвить ни слова. Она взяла Лили за руку. Малышка крепко ухватилась за ее палец. Джеймс остался сидеть на полу у дивана, глядя на темное пятно вина и осколки своего разбитого мира. Над ним висела тишина огромного, внезапно опустевшего дома. Но в этой тишине уже звучала новая, хрупкая мелодия – обещание, данное маленькой девочке, которая была его дочерью не по крови, но теперь – навсегда по выбору. Выбору, сделанному в самое темное время его жизни. Тишина после хлопка входной двери была гулкой, как после взрыва. Воздух в гостиной дома Харперов все еще вибрировал от слов Ванессы, от ее слез, от ее бегства. Джеймс стоял посреди комнаты, сжимая в кулаке ключи от машины, которую он так и не догнал. Его плечи были согнуты под невидимым грузом, лицо – пепельно-серым. Лили, прижавшись к его ноге, всхлипывала тихо, как раненый зверек. Ее маленький мир, состоявший из папиных коленей, маминых духов, Эмилиных сказок и даже колючих насмешек Кейт, рухнул в одно мгновение. Мама ушла. И ушла из-за нее. Это чувство вины, непонятное, но всепоглощающее, уже пустило корни в ее детской душе. Кейт, все еще стоявшая у окна, резко обернулась. Ее лицо, искаженное гневом и болью, было направлено прямо на Лили.

– Вот видишь? – ее голос был хриплым, но звенящим от ненависти. – Видишь, что ты наделала? Мама ушла! Из-за тебя! Ты разрушила все! Ты – чужая! Ты не наша!

– Кейт! Хватит! – Джеймс нашел в себе силы заговорить, его голос прозвучал резко, но в нем слышалась глубокая усталость. – Это не ее вина. Твоя мать… – Он запнулся, не в силах произнести слово предала. – Ванесса сама приняла решение. Лили здесь ни при чем.

– Нет, пап! При чем! – Кейт закричала, тряся головой, светлые волосы хлестали по щекам. – Если бы не она… если бы не этот… этот позор! Мы были нормальной семьей! А теперь… – Она не договорила, сжала кулаки и бросила на Лили такой взгляд, что девочка вжалась в ногу отца сильнее. Эмили медленно поднялась с дивана. Ее темные глаза, обычно такие ясные и спокойные, были огромными и полными слез. Она посмотрела на плачущую Лили, на истеричную Кейт, на отца, который выглядел так, будто его только что вытащили из-под обломков.

– Пап… – ее голос дрогнул. – Что… что нам теперь делать? – Вопрос повис в воздухе. Что делать? Как жить? Как дышать? Первая неделя была кошмаром, сплетенным из недосыпа, холодных ужинов и гнетущей тишины, прерываемой только всхлипами Лили или взрывами гнева Кейт. Джеймс взял неделю отпуска по «семейным обстоятельствам». Он пытался быть везде одновременно: успокоить клиентов по телефону, разобрать горы грязной посуды, постирать вещи (впервые в жизни он путал режимы стирки), купить продукты (забывая половину списка), приготовить что-то съедобное (чаще всего паста или яичница), помочь Эмили с документами в колледж, уговорить Кейт выйти из комнаты и, главное, утешить Лили, которая постоянно спрашивала: Когда мама вернется? и Кейт меня ненавидит, да? Он чувствовал себя абсолютно беспомощным. Его некогда безупречный дом превратился в поле боя. Работа, его привычная отдушина и источник уверенности, теперь казалась недосягаемой роскошью. Финансовые последствия ухода Ванессы (она забрала свою долю со счета и умчалась прочь) тоже давили, но это было ничто по сравнению с эмоциональным опустошением его дочерей. Эмили стала его тенью и молчаливым помощником. Она вставала раньше всех, пыталась навести порядок на кухне, собирала Лили в школу (частную начальную школу «Св. Клара», куда Ванесса с гордостью ее устроила), проверяла ее домашние задания. Она делала это с каменным лицом, механически. Любовь? Нет. Скорее глубокое чувство долга и вины – вины за то, что она не чувствует к Лили того, что должна была бы чувствовать родная сестра. Вины за то, что где-то в глубине души она тоже злилась на эту маленькую блондинку с большими глазами, которая стала причиной исчезновения их матери. Но видеть, как Кейт терзает Лили, было невыносимо. Эмили становилась между ними, как щит, холодный и непроницаемый.

– Эмили, можно я посижу с тобой? – Лили тихонько подошла к старшей сестре, которая корпела над учебниками по биологии за кухонным столом. Девочка держала в руках потрепанную книжку со сказками. Эмили вздрогнула, оторвавшись от текста. Она посмотрела на Лили. На ее ожидающие глаза. На книжку, которую Ванесса читала им обеим, когда Лили была совсем маленькой. Глоток комка встал у нее в горле.

– Не сейчас, Лили, – сказала она ровным голосом, отводя взгляд. – Я очень занята. Иди поиграй в своей комнате. – Лили поникла, но не ушла. Она притихла рядом, уткнувшись носом в страницы своей книги, украдкой поглядывая на профиль Эмили. Это было лучше, чем полное одиночество. Лучше, чем комната, где ее ждали только плюшевые свидетели ее горя. Кейт стала бомбой замедленного действия. Она почти не разговаривала с отцом и Эмили, если это не было необходимо. Ее комната стала крепостью, откуда доносился грохот музыки или звенящая тишина. Единственной ее мишенью была Лили. Каждая встреча, каждый взгляд – повод для атаки. Если Лили случайно задевала ее за столом: «Отодвинься, подкидыш! Не дыши на меня!» Если Лили пыталась рассказать что-то из школы: «Кого это волнует? Ты же все равно тупая!» Если Лили просто проходила мимо: «Исчезни с глаз моих долой! Ты портишь воздух!» Она прятала любимую игрушку Лили – плюшевого кролика Бани. Подменяла ее зубную пасту на горчицу. Случайно проливала сок на ее рисунки. Ее жестокость была изобретательной и беспощадной. Она не просто отвергала Лили – она пыталась стереть ее из своего пространства, из семьи, из существования. Каждая слеза Лили, каждая дрожь в ее голосе были для Кейт крошечной каплей облегчения в море ее собственной невыносимой боли и гнева на предавшую их мать. Лили была единственной, на кого этот гнев можно было безопасно выплеснуть. Лили жила в постоянном страхе и замешательстве. Школа стала временным убежищем, где учителя были добры, а другие дети еще не знали о ее семейной катастрофе. Но дома… Дом больше не был безопасным местом. Она боялась выйти из своей комнаты, боялась встретить взгляд Кейт, боялась сделать что-то не так. Она цеплялась за отца, как за спасательный круг, но он был так занят и так грустен. Эмили была далека, как луна – видимая, но недосягаемая. А Кейт… Кейт была монстром из кошмаров. Лили пыталась понять, что она сделала не так. Может, она недостаточно хорошо убрала игрушки? Может, она получила четверку вместо пятерки по чтению? Может, она съела последнее печенье? Она старалась изо всех сил: убирала за собой, тихо сидела в уголке, пыталась улыбаться папе. Она даже, рискуя нарваться на новый взрыв ненависти, однажды вымыла Кейтину кружку, оставленную в раковине, надеясь, что это смягчит сестру. Кейт, обнаружив чистую кружку, просто фыркнула и бросила ее в посудомойку со стуком, будто та была заразной. Она молилась перед сном: «Пожалуйста, Господи, пусть мама вернется. Пусть Кейт перестанет меня ненавидеть. Пусть Эмили разрешит мне посидеть рядом. Пусть папа снова улыбнется. Аминь». Но утро приносило только ту же боль и тот же страх, разразилась в пятницу вечером, через десять дней после ухода Ванессы. Джеймс, выбитый из сил, уснул в кресле перед телевизором, который показывал что-то бессмысленное. Эмили заперлась в своей комнате, готовясь к онлайн-семинару. Лили, притихшая и послушная, сидела на ковре в гостиной, раскрашивая картинку – большого дом с яркими окнами и фигурками людей, держащихся за руки. Она рисовала маму, папу, Эмили, Кейт и себя. Маму она рисовала особенно старательно, с длинными желтыми волосами и улыбкой. Кейт вошла в гостиную, направляясь на кухню за водой. Она увидела Лили и рисунок. Что-то внутри нее снова кольнуло – знакомая волна гнева и боли. Она остановилась.

– Что это? – ее голос был ледяным.Лили вздрогнула и прикрыла рисунок рукой.

– Ничего… Я просто рисую.

– Покажи, – приказала Кейт.

– Это не готово…

– Я сказала, покажи! – Кейт резко шагнула вперед и выдернула альбом из рук Лили. Она посмотрела на яркий, наивный рисунок. На счастливую семью. На фигурку с желтыми волосами.

– Ты что, совсем тупая? – прошипела Кейт, и ее голос дрожал от ярости. – Ты не поняла? Ее нет! Она ушла! Из-за тебя! И ты рисуешь эту… эту ложь?!

– Отдай! – пискнула Лили, вскакивая. Слезы брызнули у нее из глаз. – Это моя семья!

– Твоя семья? – Кейт засмеялась, резко и неприятно. – Твоя семья – это какой-то мудак, которого мамаша подцепила, пока папа вкалывал! А мы – мы тебе не семья! Ты здесь никто! Чужая кровь! Подкидыш! С этими словами Кейт сжала листок в кулаке, смяв тщательно нарисованный дом, и швырнула его на пол. Бумажный комок покатился к ногам Лили.

– Вот твоя семья! Мусор! Как и ты! Лили вскрикнула, не выдержав. Не думая, движимая чистой детской яростью и обидой, она бросилась на Кейт, маленькими кулачками бья по ее ногам и животу.

– Злая! Злая! Ненавижу тебя! Отдай мой рисунок! Отдай мою маму! – она кричала сквозь рыдания. Кейт, ошеломленная такой реакцией, на секунду отступила. Но затем ее собственный гнев, накопленный за дни, вырвался наружу. Она грубо схватила Лили за плечи и оттолкнула.

– Не смей меня трогать! Уродка! – она кричала. – Исчезни! Сгинь! – Лили потеряла равновесие и упала навзничь, ударившись затылком о край журнального столика. Раздался глухой стук, а затем оглушительный, пронзительный вопль боли и страха. Шум разбудил Джеймса и заставил Эмили выскочить из комнаты.

– Что происходит?! – Джеймс вскочил, сердце бешено колотилось. Он увидел Лили, рыдающую на полу, прижимающую руку к затылку, и Кейт, стоящую над ней, багровую от гнева, но в ее глазах мелькнул испуг.

– Она… она набросилась на меня! – выпалила Кейт, оправдываясь.

– Она разорвала мой рисунок! – завыла Лили. – Про маму! Она назвала меня мусором! – Джеймс подбежал к Лили, осторожно отвел ее руку. На светлых волосах проступила маленькая шишка, но, к счастью, не было крови. Боль была больше от испуга и обиды. Он поднял девочку на руки, прижимая к себе. Она вцепилась в него, дрожа всем телом. Он повернулся к Кейт. Его лицо, обычно такое доброе и терпеливое, было страшным в своей холодной ярости. Глаза горели.

– Кейтлин Энн Харпер, – его голос был тихим, но таким тяжелым, что Кейт невольно отступила на шаг. – Ты перешла все границы. Ты оскорбляешь, ты издеваешься, и теперь ты физически навредила своей… – он сделал усилие, – …сестре. Твоя жестокость невыносима. Эмили молча подошла, подняла смятый рисунок, попыталась его разгладить. Ее лицо было бледным.

– Я не хочу ее видеть! – закричала Кейт, трясясь, но уже скорее от страха перед отцовским гневом, чем от злости. – Она не моя сестра! Она разрушительница! Она…

– Замолчи! – Джеймс рявкнул так, что Кейт буквально захлопнула рот. Он глубоко вдохнул, пытаясь взять себя в руки. – С этого момента, Кейт – он говорил медленно, подчеркивая каждое слово, – Ты не имеешь права разговаривать с Лили. Ни слова. Ни оскорблений, ни команд, ничего. Ты не смотришь на нее. Ты не приближаешься к ней ближе, чем на три шага. Если ты не можешь сдержать свою ненависть, ты будешь избегать ее полностью. Это не обсуждение. Это правило. Нарушишь – заберешь телефон, ноутбук, лишишься встреч с друзьями и тренировок. На месяц. Понятно? Кейт стояла, как вкопанная. Ее щеки горели. Унижение и ярость душили ее. Она посмотрела на Эмили, ища поддержки, но Эмили смотрела на смятый рисунок Лили, а не на нее. Она посмотрела на отца, держащего Лили – ее, чужую! – и на его глаза, полные разочарования и гнева. На нее.

– Понятно, – прошипела она сквозь зубы. Она бросила на Лили последний взгляд, полный такой чистой, недетской ненависти, что девочка снова вжалась в отца. Затем Кейт резко развернулась и ушла в свою комнату, хлопнув дверью так, что задрожали стены. В гостиной воцарилась тяжелая тишина, нарушаемая только всхлипами Лили. Джеймс опустил голову, прижимая к себе дочь. Он чувствовал себя разбитым. Он только что установил в своем доме линию раздела, запрет на общение между своими детьми. Какой же он отец? Эмили подошла и осторожно протянула Лили разглаженный, но все еще мятый рисунок.

– Вот, Лилли, – сказала она тихо. – Он… он все еще хороший. Лили медленно протянула руку и взяла листок. Она посмотрела на искаженные фигурки, на смятый дом, потом подняла заплаканные глаза на Эмили.

– Мама… она правда не вернется? – прошептала она. Эмили замерла. Она посмотрела на отца. Он закрыл глаза, его лицо исказила гримаса боли. Она снова посмотрела на Лили, на ее абсолютную, беззащитную веру в этот вопрос. Что она могла сказать? Правду? Что их мать сбежала, предав их всех? Или ложь, которая рано или поздно станет еще больнее?

– Я… я не знаю, Лилли, – сказала Эмили наконец, и ее голос сорвался. – Я не знаю. – Она неожиданно для себя протянула руку и осторожно, почти не касаясь, погладила Лили по волосам, чуть выше шишки. Жест был неловким, вымученным, но он был. Первый проблеск чего-то, что не было долгом или холодностью. Лили прижалась щекой к плечу отца, сжимая в руке свой смятый рисунок семьи. Шишка на затылке пульсировала. Но крошечное, робкое тепло от прикосновения Эмили, этого почти неуловимого поглаживания, было как луч света в кромешной тьме ее маленького, разбитого мира. Она зажмурилась, и новые слезы, но уже не только от боли, покатились по ее щекам. Джеймс обнял обеих дочерей – одну, потерянную и отвергнутую, другую, пытающуюся найти свой путь в этом хаосе. Он смотрел на захлопнутую дверь комнаты Кейт. Трещины в фундаменте их семьи разошлись, угрожая поглотить все. Но он должен был держать стены. Хотя бы пока.

Глава 4: Настоящая семья

Солнечный свет, льющийся в столовую через большие окна, казался насмешкой. Воздух все еще был густым от слез, невысказанных обвинений и горечи. Джеймс сидел за столом, уставившись в остывшую чашку кофе. Он не спал. Каждая деталь вчерашнего вечера – слова Ванессы, ее искаженное страхом лицо, звук хлопнувшей двери – проигрывалась в его голове на бесконечной петле. Боль была острой, физической, как нож под ребрами. Предательство жены, с которой он прожил двадцать лет, было одним. Но осознание, что Лили… его солнечный лучик, его позднее счастье… не его кровь? Это было другим ударом, глубже и страшнее. Он смотрел на фотографию на стене: все они, счастливые, обнявшиеся на пляже два года назад. Лили смеялась, забрызгивая всех водой. Ложь, – пронеслось в голове. Вся эта картина – ложь. Тихие шаги на лестнице заставили его вздрогнуть. Лили спустилась в своей любимой пижаме с единорогами, которую ей купила… Ванесса. Ее большие голубые глаза были опухшими от слез, светлые волосы растрепаны. Она несла потрепанного плюшевого кролика – подарок Эмили на ее третий день рождения.

– Папа? – ее голосок дрожал. – Где мама? Она вернется завтра?

Джеймс почувствовал, как снова сжимается горло. Как объяснить пятилетнему ребенку, что мама ушла навсегда? Что она бросила ее? Он встал, подошел и опустился на колени перед ней, стараясь улыбнуться. Это получилось как гримаса боли.

– Мамочке… мамочке нужно было уехать надолго, солнышко, – сказал он, гладя ее по голове. Слова казались чужими, предательскими. – Но папа здесь. Папа всегда будет с тобой. – Лили прижалась к нему, обвивая его шею тонкими ручками. Ее тепло, ее доверчивость были одновременно спасением и пыткой. Она не виновата, твердил он себе. Она – ребенок. Моя дочь. Моя. Но сомнения, как ядовитые змеи, шевелились где-то глубоко. Он крепче прижал ее к себе, как бы пытаясь впитать эту чистоту, эту безусловную любовь, которой ему так отчаянно не хватало. На кухне гремела посуда. Эмили, бледная, с темными кругами под глазами, пыталась приготовить завтрак. Ее мир, такой упорядоченный и предсказуемый – школа, подготовка к колледжу, планы на будущее – рухнул в одно мгновение. Мама… изменяла папе? И Лили… Она взглянула на маленькую сестренку, прижимающуюся к отцу. Милая, добрая Лили. Как такое возможно? Эмили чувствовала вину – вину за то, что не заметила ничего раньше, вину за свое смятение сейчас. Она должна быть сильной. Для папы. Для Кейт. Для Лили. Она налила сок в стаканчик Лили, ее руки дрожали.

– Эми, ты в порядке? – спросил Джеймс, подходя к кухонному острову, все еще держа Лили на руках. Эмили кивнула, не в силах вымолвить ни слова. Она видела боль в его глазах, глубокую, как пропасть. Какой ужас он пережил! И как он может даже смотреть на Лили? Но он смотрел. И держал ее. В глазах Эмили застыло непонимание, смешанное с жгучим сочувствием. Она протянула стакан Лили.

– Спасибо, Эмили, – прошептала девочка, робко улыбнувшись. Эмили почувствовала неловкий толчок в груди. Она быстро отвернулась, делая вид, что занята тостером. Не сейчас. Я не могу сейчас. Грохот двери в гараже заставил всех вздрогнуть. Кейт ворвалась на кухню, как ураган. Она была одета в спортивный костюм, волосы собраны в небрежный хвост, лицо искажено гневом. Ее глаза, обычно яркие и дерзкие, были красными и мутными. Она проигнорировала отца и Эмили, уставившись на Лили, которая испуганно прижалась к Джеймсу.

– Что она тут делает? – прошипела Кейт, ее голос был хриплым и опасным. – Почему она здесь?

– Кейт! – резко оборвал ее Джеймс. – Успокойся. Лили – твоя сестра. Она живет здесь.

– Сестра?! – Кейт фыркнула, и это прозвучало как плевок. – Какая сестра?! Она – ошибка! Живое доказательство того, как мама нас всех ненавидела! Нас обманули! И ты, – она яростно ткнула пальцем в сторону Джеймса, – ты просто… принимаешь это?! Позволяешь ей тут жить?!

– Кейт, это не ее вина! – вскрикнула Эмили, неожиданно для себя самой. – Она ребенок! Кейт резко повернулась к ней:

– А ты чего разнылась? Мамина любимица? Думаешь, теперь будешь тут главной? Или будешь нянчиться с этим… с этим подкидышем? – Последнее слово она выкрикнула с такой ненавистью, что Лили вскрикнула и зарылась лицом в плечо Джеймсу.

– КЕЙТРИН ХАРПЕР! ХВАТИТ! – Голос Джеймса громыхнул, как гром. Он поставил Лили на пол, шагнул к дочери. Его лицо было бледным, но глаза горели решимостью и болью. – Лили – моя дочь. Твоя сестра. Она остается здесь. Это ее дом. И если ты не можешь с этим справиться, держи свои мысли при себе. Я не потерплю такого отношения. Понятно? – Кейт сжала кулаки, ее тело дрожало от невыплеснутой ярости. Она метнула последний убийственный взгляд на Лили, которая смотрела на нее снизу вверх со слезами на глазах и сжатым в ручках кроликом.

– Настоящая семья? – она прошипела с ледяным презрением. – Настоящая семья разрушена. Из-за нее. – Она резко развернулась и выбежала из кухни. Через секунду донесся грохот захлопнувшейся двери ее спальни. Наступила гнетущая тишина, нарушаемая только сдавленными всхлипами Лили. Джеймс тяжело опустился на стул, закрыв лицо руками. Его плечи тряслись. Эмили стояла как вкопанная, глотая ком в горле. Гнев Кейт был ужасен, но еще страшнее было то, что она озвучила: Лили *была* живым напоминанием о предательстве. Невинным, но напоминанием. Как им всем жить с этим? Как защитить Лили от этой ярости? От этого… отчуждения? Лили осторожно подошла к Эмили и потянула ее за рукав.

– Эмили? – ее голосок дрожал. – Кейт меня ненавидит? Потому что мама уехала? Это… это я виновата? – Вопрос, полный детской логики и невыносимой боли, пронзил Эмили. Она посмотрела на большие, испуганные глаза сестры, на ее дрожащие губы. Сердце Эмили сжалось. Она не знала, что ответить. Как объяснить необъяснимое? Она опустилась на колени, обняла Лили, прижав к себе.

– Нет, солнышко, нет, – прошептала она, гладя ее по волосам, сама не веря своим словам. – Кейт… Кейт просто очень расстроена. Она не ненавидит тебя. Просто… ей больно. Все будет хорошо. Папа и я здесь. – Но слова звучали пусто. Лили прижалась к ней, и Эмили почувствовала, как по ее спине пробежала дрожь. Она подняла взгляд на отца. Он смотрел на них, и в его глазах Эмили прочла ту же растерянность, ту же боль и беспомощность. Все будет хорошо – это была ложь, в которую они отчаянно пытались поверить. Настоящая семья, о которой говорил Джеймс, была разбита вдребезги. И им предстояло собрать осколки, острые и опасные, каждый день рискуя порезаться до крови. Днем Джеймс, движимый инстинктом сохранить хоть каплю рутины для Лили, отвел ее в школу. Обычно это была веселая прогулка, Лили болтала без умолку. Сегодня она шла молча, крепко держа его за руку, ее маленькая ладошка была липкой от волнения.

– Папа, – тихо спросила она у ворот, – а миссис Картер спросит про маму? Про утренник?– Утренник. Джеймс сглотнул. Он совсем забыл. Ванесса должна была помочь с костюмом бабочки. Лили так ждала.

– Я… я поговорю с миссис Картер, лапушка, – сказал он, насильно улыбаясь. – Не волнуйся. Иди, играй с друзьями. – Он наблюдал, как она неуверенно идет к группе детей, оглядываясь на него. Ее обычная солнечность померкла. Когда она скрылась за дверью, Джеймс прислонился к стене, чувствуя, как земля уходит из-под ног. Как он будет справляться со всем? С работой? С двумя старшими дочерьми на пороге взрослой жизни? С Лили? С ее вопросами, ее страхами, ее потребностью в матери? С ненавистью Кейт? Он почувствовал себя совершенно разбитым и беспомощным. Эмили, оставшись одна, пыталась заняться учебой. Но слова в учебнике плыли перед глазами. Вместо формул она видела лицо Кейт, искаженное ненавистью, и испуганные глаза Лили. Она слышала грохот из комнаты сестры – Кейт явно что-то ломала. Эмили хотелось закричать, заткнуть уши, убежать. Но она не могла. Она поднялась наверх. Дверь в комнату Лили была приоткрыта. Эмили заглянула. Лили сидела на ковре посреди моря игрушек, но не играла. Она держала в руках фотографию – их общую, прошлогоднюю, где все пятеро улыбались у новогодней елки. Лили осторожно водила пальчиком по лицу Ванессы, потом по своему. Потом она положила фотографию, взяла лист бумаги и цветные карандаши и начала что-то сосредоточенно рисовать. Эмили постояла в дверях, наблюдая. В сердце клубилось что-то тяжелое и неприятное – жалость? Вина? Ответственность? Она вспомнила утренние слова отца: Лили – твоя сестра. Даже если… технически не совсем. Но она выросла с ней. Она помнила, как принесли ее из роддома, как Лили делала первые шаги, как смешно коверкала слова. Это не исчезло. Не могло исчезнуть. Эмили тихонько вошла.

– Что рисуешь? – спросила она, стараясь, чтобы голос звучал нормально. Лили вздрогнула и прикрыла рисунок рукой.

– Ничего…

– Можно посмотреть? – Лили нерешительно убрала руку. На бумаге были криво, но старательно нарисованы четыре фигурки: большая (папа), две поменьше (Эмили и Кейт?) и совсем маленькая (она сама). Над ними – желтое солнышко. Рядом с большой фигуркой стояла еще одна, чуть меньше, с длинными волосами (мама?), но она была обведена черным карандашом и отгорожена волнистой линией, как будто за забором. Эмили сердце упало.

– Это… это мы, – прошептала Лили. – Только мама… мама далеко. За чертой. Эмили присела рядом. Она не знала, что сказать. Она протянула руку и неловко погладила Лили по спине.

– Красивый рисунок, – выдавила она. – Солнышко хорошее. Лили посмотрела на нее с внезапной надеждой.

– Тебе нравится? Хочешь, я подарю тебе? – Она порывисто протянула рисунок. Эмили взяла его. Бумага была теплой от детской руки. Этот наивный рисунок, этот жест доверия и желания угодить… Он растрогал ее до глубины души. Впервые за эти сутки что-то внутри нее дрогнуло не от боли или гнева, а от чего-то теплого и щемящего.

– Спасибо, Лили, – тихо сказала Эмили. – Я повешу его у себя. Над столом. – На лице Лили расцвела робкая, но настоящая улыбка. Эмили почувствовала, как уголки ее собственных губ дрогнули в ответ. Это было крошечное, хрупкое пламя в кромешной тьме. Вечером Кейт вышла из своей комнаты. Она выглядела измотанной, но ярость в ее глазах не угасла, лишь притупилась, превратившись в холодное, тяжелое презрение. Она молча прошла на кухню, открыла холодильник, достала банку колы. Лили, сидевшая за столом и клеившая аппликацию (она решила сделать еще один рисунок, для папы), увидев ее, насторожилась. Она смотрела на Кейт, как маленький зверек на хищника. Потом, словно движимая внезапным импульсом, она осторожно соскользнула со стула и подошла к Кейт. В руке она сжимала только что раскрашенную картинку – яркую бабочку.

– Кейт? – тихо позвала она. Кейт обернулась, ее взгляд был как лед.

– Я… я нарисовала тебе бабочку, – Лили протянула картинку, стараясь улыбнуться. – Потому что… потому что ты скоро на утренник? Как бабочка? Красивая? Это было наивное, детское попытка примирения, подарок, сделанный от всего сердца. Но для Кейт это прозвучало как издевательство. Утренник? Красота? Все, что ассоциировалось с прежней, разрушенной жизнью. Все, что теперь было отравлено присутствием этой девочки.

– Ты что, глупая? – холодно бросила Кейт. – Какой еще утренник? Какая бабочка? Ты разрушила ВСЕ! – Она резким движением отшвырнула протянутую картинку. Лили вскрикнула от неожиданности и обиды. Картинка упала на пол. Но Кейт не остановилась. Ее взгляд упал на стоявшую рядом, на столешнице, любимую кружку Лили – розовую, с блестками и единорогом. Кружку, которую купила Ванесса.

– И хватит совать свой нос! – крикнула Кейт, и ее рука, все еще сжимавшая банку колы, дернулась. Банка ударилась о кружку. Хрупкий фарфор звонко разбился вдребезги, разлетаясь розовыми осколками по кафельному полу. Наступила мертвая тишина. Лили замерла, глядя на осколки своей любимой кружки. Ее нижняя губа задрожала, глаза наполнились слезами. Она не плакала, просто смотрела, как рухнул еще один кусочек ее маленького, понятного мира.

– КЕЙТ! – заревел Джеймс, вбегая на кухню с гостиной, где он пытался разобрать счета. Он увидел осколки, Лили, стоящую как статуя, и Кейт с банкой в руке, с лицом, на котором мелькали страх и не раскаяние, а скорее удовлетворение от содеянного.

– Что ты наделала?! – Он схватил Кейт за плечо, заставляя ее обернуться. Его лицо побагровело от гнева. – Это жестоко! Это низко! Она же ребенок!

– Ребенок, который разрушил нашу семью! – выкрикнула Кейт, вырываясь. – Я ненавижу ее! И я ненавижу вас всех за то, что вы притворяетесь, что все нормально! Это НЕ НОРМАЛЬНО!

Она вырвалась и снова убежала в свою комнату, хлопнув дверью так, что задрожали стены. Джеймс стоял, тяжело дыша, глядя на осколки. Потом он опустился на корточки перед Лили, которая наконец разрыдалась – тихо, безнадежно.

– Прости, солнышко, прости, – бормотал он, собирая острые осколки, боясь, что она порежется. – Папа купит новую. Такую же. Обещаю.

Но он знал, что новую кружку купить можно. А вот как собрать осколки доверия, невинности, как защитить эту маленькую душу от яда ненависти, который отравлял их дом? Он не знал. Он осторожно обнял рыдающую Лили, чувствуя, как его собственная броня трещит по швам. В его декларации настоящей семьи появилась первая, кровавая трещина. И Кейт только что вбила в нее клин.

ГЛАВА 5: ТРИ ГОДА ТИШИНЫ И ПЕРВАЯ ТРЕЩИНА

Три года спустя

Три долгих года пролетели над домом Харперов на Бэйвью-драйв, как осенние листья – яркие на поверхности, но несущие в себе тлен грядущей зимы. Время не залечило раны, нанесенные исчезновением Ванессы; оно лишь покрыло их тонким слоем привычки, ритуала, повседневного выживания. Воздух больше не вибрировал от криков, но в нем поселилась глухая, гнетущая тишина, прерываемая лишь механическим гулом бытия.

Джеймсу было теперь под пятьдесят. Серебряные нити решительно отвоевывали территорию у каштановых волос у висков, а глубокие морщины у глаз говорили больше о бессонных ночах и немой боли, чем о возрасте. Он все так же возглавлял свою архитектурную фирму, но работа стала не страстью, а якорем, единственной твердой почвой в мире, который однажды рухнул у него под ногами. Домом управляла приходящая экономка, миссис Бэрд – добрая, но не сентиментальная женщина лет шестидесяти, чье присутствие было фоном, а не заменой. Любовь Джеймса к Лили оставалась его столпом, непоколебимым, но и он чувствовал тяжесть – тяжесть одиночества в воспитании, тяжесть неразрешенного вопроса о Ванессе, тяжесть холодной войны между дочерьми.

Эмили, которой теперь был двадцать один год, училась на последнем курсе престижного университета в часе езды от дома. Она выбрала медицину с фанатичной решимостью – словно пытаясь понять, а потом и победить ту невидимую болезнь, что разъела их семью. Ее визиты домой были регулярными, но краткими, заполненными учебниками и ноутбуком. Отношения с Лили? Они были… корректными. Эмили выполняла роль старшей сестры по минимуму: спрашивала об уроках, могла купить новое платье, иногда помогала с домашним заданием для начальной школы. Но теплоты, спонтанных объятий, смеха – того, что Лили жаждала больше всего, – не было. Была вежливая дистанция, оберегаемая Эмили как щит от слишком сильных, слишком болезненных чувств. Она видела Лили, заботилась на уровне долга, но не позволяла сердцу распахнуться. Гнев на мать и глубоко запрятанная, неосознанная обида на Лили как на символ этого предательства ставили невидимый барьер.

Кейт, двадцати лет, формально все еще жила дома, учась в местном колледже. Но ее присутствие было призрачным. Она превратилась в мастеровитую мастерицу избегания. Ее комната – крепость, дверь почти всегда закрыта, из-под нее доносился лишь приглушенный звук музыки. За общим столом она появлялась редко, предпочитая перехватывать еду на кухне поздно вечером или рано утром. С Джеймсом обменивалась краткими, необходимыми фразами: «Передай соль», «Взносы за семестр оплатили?». С Эмили – холодным нейтралитетом, иногда переходящим в колкие замечания, если та пыталась заговорить о чем-то важном. А с Лили… С Лили Кейт вела себя как с воздухом. Она не грубила открыто, не кричала – Ванессина ярость выдохлась, сменившись ледяным презрением. Она просто не замечала девочку. Если Лили оказывалась у нее на пути, Кейт обходила ее, не глядя, словно объезжая неодушевленное препятствие. Если Лили, набравшись смелости, робко спрашивала что-то, Кейт делала вид, что не слышит, или отвечала коротким, лишенным интонации «да» или «нет», не отрывая глаз от телефона. Это было хуже крика. Это было полное отрицание ее существования. И каждый такой взгляд сквозь нее, каждое игнорированное «привет» оставляло на маленьком сердце Лили невидимый шрам.

А Лили…

Лили было почти восемь. Она выросла из круглощекого малыша в худенькую, изящную девочку. Ее светлые, почти льняные волосы были теперь длиннее, глаза – большие, не по-детски серьезные голубые озера – казались еще больше на фоне лица, которое начало терять детскую пухлость. И в этом лице было что-то… хрупкое. Что-то, что заставляло взгляд задержаться и ощутить легкую тревогу. Первые изменения были едва уловимы. Их можно было списать на взросление, на грусть, на последствия той бури, что пронеслась над ее детством.

1. Усталость. Раньше Лили была вечным двигателем, готовым играть, бегать, рисовать часами. Теперь она быстрее выдыхалась. После школы, вместо того чтобы сразу рваться во двор или к игрушкам, она могла прилечь на диван на полчасика, просто глядя в потолок. «Ты устала, солнышко?» – беспокоился Джеймс. «Чуть-чуть, пап», – улыбалась она, но в глазах была не детская сонливость, а глубокая, необъяснимая утомленность. Прогулка в парк, которая раньше была радостью, теперь требовала усилий, и на обратном пути она молча тянула Джеймса за руку, ее шаги становились мелкими и вялыми.

2. Бледность. Ее всегда светлая кожа приобрела нездоровый, фарфорово-прозрачный оттенок. Румянец, который раньше появлялся от смеха или бега, возникал теперь редко и был едва заметным. Под глазами залегли нежные, но стойкие тени – легкая синева или серость, которая не исчезала даже после долгого сна. Она стала похожа на маленькую фарфоровую куколку, которую слишком долго держали в шкафу – прекрасную, но лишенную жизненных красок.

3. Аппетит. Лили никогда не была обжорой, но теперь ее аппетит почти исчез. Она ковырялась в тарелке, отодвигала еду, говорила «я не голодна» таким тихим голосом, что Джеймсу приходилось уговаривать ее съесть хоть половину порции. Миссис Бэрд ворчала, что девочка слишком худа, но связывала это с капризами или стрессом.

4. Синяки. Они стали появляться чаще. Небольшие, фиолетовые или желто-зеленые пятнышки на тонкой коже рук, ног, иногда на спине. «Я ударилась о стол», «я споткнулась на лестнице», – оправдывалась Лили, когда Джеймс с тревогой спрашивал. Он верил – дети вечно в синяках. Но их количество и то, как они возникали будто бы на ровном месте, начинали вызывать смутное беспокойство. Однажды, играя с соседской собакой, та легонько толкнула ее лапой – наутро на предплечье Лили расцвел яркий синяк размером с монету. Джеймс смотрел на него, и что-то холодное сжало его внутри.

5. Слабость. Она стала ронять вещи. Карандаш выскальзывал из пальцев, когда она рисовала. Чашка с какао чуть не выпала у нее из рук за завтраком – Джеймс едва успел подхватить. «Ручки у меня сегодня какие-то слабенькие», – вздохнула она тогда, и в ее голосе прозвучала не детская досада, а какая-то взрослая, усталая покорность. Она меньше бегала, меньше прыгала, чаще просилась на руки, хотя уже была не малышкой. Ее движения потеряли прежнюю легкость, стали осторожнее, медленнее.

Джеймс замечал. Как мог не замечать? Его отцовское сердце билось тревогой. Он несколько раз заговаривал с Эмили: «Ты не находишь, что Лили как-то… бледновата?», «Она так быстро устает, это нормально?». Эмили, погруженная в свои учебники и внутренние баррикады, отмахивалась с позиции почти-врача: «Пап, все дети разные. Может, у нее просто низкое давление или легкая анемия. Побольше витаминов, отдыха. Не драматизируй». Ее слова звучали разумно, но они не успокаивали ту глухую тревогу, что поселилась в груди Джеймса. Кейт, разумеется, ничего не замечала. Или делала вид. Лили для нее была пустым местом, а пустое место не может быть бледным или усталым. А Лили… Лили чувствовала. Она чувствовала эту странную слабость, которая приходила без причины. Чувствовала, как тяжелеют веки посреди дня. Чувствовала, как иногда кружится голова, если резко встать. Она видела синяки и не всегда могла вспомнить, где ушиблась. Но больше всего она чувствовала взгляд отца – взгляд, полный такой глубокой, немой тревоги, что ей становилось страшно. Она не хотела его пугать. Она старалась улыбаться шире, делать вид, что у нее много сил, что она счастлива. Она заставляла себя доедать обед, даже если есть не хотелось. Она не жаловалась. В ее маленьком мире, где мамы не было, а старшие сестры были далеки как звезды, папа был всем. И она инстинктивно понимала: если он так боится, значит, происходит что-то очень плохое. Значит, она может стать еще одной проблемой, еще одной тяжестью. А она так не хотела быть тяжестью. Она хотела быть хорошей. Хотела, чтобы ее любили. Однажды субботним утром, когда серое небо Портленда наконец разорвалось лучами солнца, Джеймс решил устроить маленький праздник. Он предложил поехать в любимый зоопарк Лили. Девочка вспыхнула от радости – настоящей, искренней. Эмили, к его удивлению, согласилась оторваться от книг. Кейт, как всегда, отказалась – У меня планы. Зоопарк был переполнен. Солнце, первое после долгих дождей, выгнало на улицу всех горожан. Лили сначала носилась между вольерами, ее глаза горели. Она показывала на обезьян, смеялась над пингвинами, завороженно смотрела на льва. Джеймс ловил ее руку, чтобы она не потерялась в толпе, и чувствовал, как тоненькие пальчики легко сжимают его ладонь – без прежней детской силы. Через час темп замедлился. Лили больше шла, чем бежала. Дыхание ее стало чаще, поверхностным. На щеках появился нездоровый, лихорадочный румянец – два ярких пятна на фоне общей бледности. Она перестала болтать, только смотрела.

– Хочешь отдохнуть, солнышко? – спросил Джеймс, указывая на скамейку в тени.

– Нет-нет, пап, я не устала! – поспешно ответила Лили, пытаясь улыбнуться. – Давай еще к слонам! Они пошли к слоновнику. Подъем по небольшой лестнице к смотровой площадке дался Лили тяжело. Она остановилась на полпути, оперлась о перила. Джеймс увидел, как капельки пота выступили у нее на лбу, хотя было не жарко.

– Лили?

– Я… я просто хотела посмотреть, – прошептала она, избегая его взгляда. Ее грудь быстро вздымалась.

Эмили, шедшая сзади, нахмурилась. Она подошла ближе, ее медицинский взгляд автоматически считывал симптомы: тахипноэ (учащенное дыхание), тахикардия (она видела, как пульсирует сонная артерия на тонкой шейке), бледность, потливость при минимальной нагрузке. В ее глазах мелькнуло нечто большее, чем просто раздражение на отцовскую «панику». Мелькнул профессиональный интерес, смешанный с тревогой.

– Лили, давай присядем, – сказала Эмили уже другим тоном – мягче, но с ноткой команды. – Прямо здесь, на ступеньке.

Лили послушно опустилась на прохладный камень. Она закрыла глаза, откинув голову на перила. Солнечный свет, пробиваясь сквозь листву, падал на ее лицо, делая бледность и синеву под глазами еще более пронзительными. Она выглядела не просто уставшей – она выглядела больной. Хрупкой. Сломленной. Джеймс опустился рядом, обнял ее за плечи. Он чувствовал, как мелко дрожит ее худенькое тело. Тревога, которую он долго подавлял, вырвалась наружу, сжала горло ледяным кольцом. Он посмотрел на Эмили. В ее глазах он увидел отражение собственного страха – и что-то еще: пробуждение сестры, врача, который понимал, что «просто усталость» и «легкая анемия» здесь не работают.

– Эмили… – начал он, голос сорвался.

– Молчи, пап, – резко оборвала она, не отрывая взгляда от Лили. Ее пальцы легли на тонкое запястье сестры, нащупывая пульс. – Просто молчи. Лили? Как ты себя чувствуешь, малышка? Говори правду. Лили открыла глаза. В их голубой глубине стояли слезы – не от боли, а от стыда, от страха, от понимания, что она больше не может притворяться сильной.

– У меня… у меня кружится голова, Эмми, – прошептала она, и голосок ее дрожал. – И дышать… дышать тяжело. И сердце… стучит вот тут, – она прижала крошечную ладонь к груди. – Я… я не хотела портить день, честно! Я хотела быть хорошей! Последние слова прозвучали как нож в сердце Джеймса. Он прижал дочь к себе, чувствуя, как ее маленькое сердечко бешено колотится, как птица в клетке.

– Ты хорошая, солнышко, ты самая лучшая, – бормотал он, целуя ее макушку, но его голос был полон ужаса. Эмили выпрямилась. Ее лицо стало каменным, профессиональным, но под этой маской Джеймс увидел панику. Настоящую панику.

– Все. На сегодня достаточно. Домой. Сейчас же, – ее тон не допускал возражений. Она посмотрела на отца. – Пап… Завтра. Первым делом. К педиатру. Не к нашему участковому. К лучшему. Я… я знаю, к кому. Завтра.

В ее словах завтра прозвучало как приговор. Приговор безмятежному (пусть и несчастливому) существованию, которое они пытались построить за эти три года. Первая трещина в их хрупком мире стала зияющей пропастью. И на дне этой пропасти, бледная и дрожащая, сидела Лили – их маленькая, хрупкая, бесконечно любимая и, возможно, смертельно больная тайна. Машина Джеймса мчалась по мокрому асфальту, дворники бешено счищали набегающие капли. Тишина внутри была густой, звенящей, разрываемой только прерывистым, слишком частым дыханием Лили. Она сидела сзади, пристегнутая, прижавшись лбом к холодному стеклу. Глаза были закрыты, но ресницы влажно слиплись. Каждый выдох оставлял мутный кружок на стекле, который тут же исчезал. Джеймс ловил ее отражение в зеркале заднего вида. Каждый взгляд – нож. Та хрупкость, которую он замечал исподволь месяцами, теперь вышла на первый план с пугающей очевидностью. Как он мог не видеть? Как мог списывать на грусть, на стресс? Руки его так сильно сжимали руль, что костяшки побелели. Эмили сидела рядом с Лили. Ее медицинский блокнот был открыт на коленях, ручка быстро скользила по листу, записывая наблюдения: Время: 15:47. Состояние: слабость, головокружение, одышка (тахипноэ), тахикардия (визуально ~120 уд/мин), бледность кожных покровов с цианотичным оттенком губ, акроцианоз? Потливость (холодный пот). Синяк на правом предплечье (свежий, размер 2x3 см). Отмечает слабые ручки. Аппетит снижен в течение 3 мес по словам отца. Каждое слово было ударом. Аплазия? Лейкоз?– страшные термины, выученные на парах, мелькали в голове, заставляя сердце колотиться. Она не врач еще, всего лишь студентка, но база знаний кричала: Срочно. Анализы. Сейчас.

– Лили? – голос Эмили был мягче, чем когда-либо за последние три года. Она осторожно прикоснулась к руке сестры. Кожа была холодной и липкой. – Как сейчас? Голова еще кружится. Лили медленно открыла глаза. В них стоял туман страха и стыда.

– Чуть-чуть, – прошептала она. – Только когда… когда смотрю в окно. Машинки быстро едут… кружится.

– А дышать? – настойчиво, но мягко спросила Эмили, пальцы все так же лежали на тонком запястье, считая удары. Слишком частые. Слишком слабые.

– Нор… нормально, – солгала Лили, тут же поймав строгий взгляд Эмили. Она сглотнула. – Только… только глубоко вдохнуть не получается. Как будто… как будто грудь тугой. – Джеймс резко дернул руль, чудом не выехав на встречку. Глубокий вдох? Она не может глубоко вдохнуть? Его собственная грудь сжалась так, что стало больно дышать.

– Эмили… – его голос был хриплым, полным немой мольбы.

– Молчи, пап. Вези. – Эмили не отрывала взгляда от Лили. – Лили, слушай меня внимательно. Ты не виновата. Ни в чем. Ты понимаешь? Ты не испортила день. Ты молодец, что сказала правду. Это самое важное. Мы тебе поможем. Обещаю. – Слова обещаю повисли в воздухе тяжелым грузом. Могла ли она его сдержать? Лили кивнула, слезы покатились по щекам тихо, беззвучно. Она прижалась к Эмили, и та, после секундного замешательства, неловко обняла ее за плечи. Это было неловко, неестественно – первый настоящий физический контакт за долгие годы. Но Эмили не оттолкнула. В этот момент маленькая, дрожащая фигурка сестры перевесила все барьеры, все обиды. Это был пациент. Это была ее сестра, которой было плохо. Остаток пути прошел в напряженном молчании, нарушаемом только шумом двигателя, шуршанием дворников и тихими всхлипами Лили, которые она старательно подавляла. Джеймс чувствовал себя загнанным в угол, беспомощным зверем. Мысли метались: Какой врач? Куда звонить? Что если… Нет, нельзя думать о "если". Он ловил взгляд Эмили в зеркало – сосредоточенный, решительный. Она уже что-то придумала. Она должна была придумать. Машина резко остановилась у подъезда их дома. Джеймс выскочил, распахнул заднюю дверь. Эмили уже расстегнула ремень Лили.

– Можешь идти? – спросила она. Лили кивнула, но когда попыталась встать, ноги подкосились. Джеймс мгновенно подхватил ее на руки – легкую, как перышко, и такую хрупкую. Он прижал ее к себе, ощущая, как ее сердце колотится о его грудь. Как пульс маленькой птички в клетке.

– Веди, Эмили, – бросил он, направляясь к дому. – Что делать? Куда звонить? Сейчас же! Эмили шла рядом, рыская в телефоне.

– Я звоню доктору Шоу. Она гематолог-онколог, лучшая в детской клинике «Санрайз». Она вела мой практикум. – Пальцы Эмили дрожали, когда она искала номер. – Она поможет. Должна помочь. Надо описать симптомы, попросить срочную консультацию… может, сразу анализы… – Она говорила быстро, почти бормотала, больше для себя, выстраивая план действий в голове. Страх гнал ее вперед, превращая в машину по спасению. Они вошли в дом. Холл встретил их привычной прохладой и тишиной, но теперь эта тишина казалась зловещей. Джеймс бережно опустил Лили на диван в гостиной, накрыл пледом, который валялся рядом. Девочка прижала колени к груди, спрятав лицо. Она выглядела потерянной и смертельно усталой.

– Пап, принеси воды, – скомандовала Эмили, поднося телефон к уху. Ее взгляд скользнул по лестнице – дверь комнаты Кейт была плотно закрыта. Ни звука. Как будто в доме не происходило ничего важного. Горечь подкатила к горлу, но Эмили подавила ее. Сейчас не до Кейт. Совсем не до нее. Джеймс кинулся на кухню. Его руки тряслись, когда он наливал стакан воды. Зеркало над раковиной отразило его лицо – изможденное, осунувшееся за последние полчаса. Он видел в нем отражение собственного страха. Страха, который мог стать реальностью. Из гостиной донесся голос Эмили, резкий, профессиональный, но с дрожью под поверхностью:

– Доктор Шоу? Это Эмили Харпер. Простите за беспокойство в выходной… Мне срочно нужна ваша помощь. Моя младшая сестра… ей восемь лет… У нее симптомы… – Эмили сделала паузу, глотнув воздух. – Сильная слабость, бледность, одышка при минимальной нагрузке, тахикардия, петехии… и синяки… много синяков… Да… Да, подозреваю гематологическую патологию… Очень срочно… Пожалуйста…

Джеймс замер в дверном проеме, прижимая стакан воды к груди, как щит. Слова "гематологическая патология", "петехии" прозвучали как приговор. Он видел, как Лили на диване вздрогнула, услышав этот жесткий, чужой тон сестры. Ее большие глаза, полные слез и немого вопроса, встретились с его взглядом. В них был только страх. Чистый, детский страх перед неизвестностью, которая ворвалась в их дом на тихой субботней улице и теперь разрывала последние остатки иллюзий о "новой норме". Настоящая драма только начиналась, и ее следующей сценой должна была стать не гостиная с мягким диваном, а стерильный, пахнущий антисептиками кабинет врача, где слова Эмили обретут страшный, конкретный смысл. Дрожь в голосе Эмили, когда она произносила слова «гематологическая патология», ударила Джеймса сильнее, чем крик. Он стоял в дверях гостиной, стакан воды в руке казался неподъемным. Лили прижалась в угол дивана, плед натянут до подбородка. Только огромные глаза виднелись над тканью – синие, влажные, полные немого вопроса: Это из-за меня?

– Да, доктор Шоу… Спасибо. Огромное спасибо, – голос Эмили срывался, но она держалась. – Завтра, восемь утра. Да. Мы будем. Все анализы… конечно. – Она положила телефон, ладонь на секунду прижала ко лбу, глаза закрыты. Глубокий вдох. Выдох. Когда она открыла глаза, в них была только сталь. – Записали. Завтра в восемь, детская клиника «Санрайз», доктор Шоу лично примет. Сразу возьмут кровь, возможно, еще что-то. – Джеймс подошел, присел перед диваном. Вода. Он почти забыл про нее.

– Пей, солнышко, – его пальцы коснулись холодной ручки стакана, поднесли его к губам Лили. Она послушно сделала маленький глоток. Ее губы были сухими, бескровными. – Молодец.

– Что… что она сказала? – прошептала Лили, глотая воду. – Эмми? Что со мной? Эмили опустилась рядом на колени, уровень глаз с сестрой. Ее движения были резковатыми, но голос она заставила звучать ровно:

– Ничего страшного пока не сказала, малыш. Просто нужно проверить твою кровь. Иногда… иногда она устает, как и ты. Надо понять, почему. Доктор Шоу очень хорошая. Она поможет. – Ложь во спасение. Сладкая, необходимая ложь. Лили кивнула, доверчиво прильнув к стакану, чтобы сделать еще глоток. Доверие в ее взгляде резало Эмили острее ножа.

– А больно будет? – голосок дрогнул.

– Кровь из пальчика? Чуть-чуть. Как комарик укусит, – Джеймс поймал взгляд Эмили. Комарик. Если бы все было так просто. – А потом, может, мы зайдем в то кафе… помнишь, с огромными кексами? – Он пытался улыбнуться. Улыбка вышла кривой.

Лили кивнула снова, слабый проблеск интереса в глазах. Кексы. Это было понятно. Это было безопасно. Шаги на лестнице. Тяжелые, неспешные. Кейт спускалась вниз, в наушниках, телефон в руке. Она прошла мимо гостиной, даже не повернув головы, направляясь на кухню. Хлопнула дверца холодильника. Звон бутылки.

Джеймс вскочил. Гнев, смешанный с бессилием, хлынул горячей волной.

– Кейт! – Его голос прозвучал громче, чем он планировал.

Кейт обернулась в дверном проеме кухни. Сняла один наушник. Взгляд скользнул по отцу, по Эмили, коленопреклоненной у дивана, по Лили, закутанной в плед.

– Что? – Одно слово. Ледяное. Равнодушное.

– Твоя сестра… – начал Джеймс, но Эмили резко встала, перебив.

– Завтра утром Лили нужно к врачу. К хорошему врачу. В «Санрайз». – Голос Эмили был ровным, но в нем слышалось напряжение тетивы. – Если хочешь знать. – Кейт пожала плечом. Сделала глоток из бутылки с газировкой.

– Ну и что? Она что, не ходила раньше? – Она повернулась, чтобы уйти обратно наверх.

– КЕЙТ! – Эмили шагнула вперед, блокируя ей путь. Глаза горели. – Посмотри на нее! Хоть раз посмотри! Она больна! По-настоящему!

Кейт медленно перевела взгляд на Лили. На бледное лицо. На огромные испуганные глаза. На синяк на тонкой руке, видневшийся из-под пледа. В ее глазах что-то мелькнуло. Быстрое. Неуловимое. Может, тень? Может, просто раздражение от крика? Она отвела взгляд.

– Вы все тут больные, – произнесла она четко, без эмоций. – Семейка психов. – Она надела наушник обратно, обошла Эмили и пошла наверх. Дверь в ее комнату закрылась с тихим, но окончательным щелчком.

Тишина. Глубокая. Унизительная. Лили всхлипнула, спрятав лицо в пледе. Ее худенькие плечики вздрагивали. Джеймс опустился на диван рядом с ней, обнял. Слова кончились. Осталась только тяжесть. И страх. Глухой, всепоглощающий страх перед завтрашним днем. Перед тем, что скажет врач. Перед правдой, которая, как тень больной девочки на диване, уже вошла в их дом и теперь ждала своего часа, чтобы проявиться во всей своей ужасающей ясности.

– Ничего, солнышко, – прошептал он в ее льняные волосы, сам не веря своим словам. – Ничего…

Он чувствовал, как ее сердце колотится о его ребра – маленькое, отчаянное, живое. Завтра. Оно наступало неумолимо.

ГЛАВА 6: БЕЛЫЕ СТЕНЫ, КРАСНАЯ ТРЕВОГА

Тишина после слов Эмили в телефон повисла в гостиной тяжелее свинца. «Гематологическая патология. Петехии. Очень срочно.» Каждое слово било Джеймса по натянутым нервам, как молот. Он стоял в дверном проеме, стакан с водой в руке – бесполезный, ничтожный атрибут нормальной жизни, которая только что рухнула окончательно. Вода слегка колыхалась, отражая дрожь его рук. Лили съежилась на диване, плед подтянут под самый подбородок. Большие голубые глаза, затуманенные слезами и страхом, метались между Эмили у окна, сжимающей телефон так, будто это спасательный круг, и лицом отца. В них читался немой вопрос: «Что значит “патология”? Что такое “петехии”? Почему Эмми говорит таким голосом? Это я? Я сделала что-то не так?» Она не решалась спросить вслух. Голос словно застрял где-то в сжавшейся грудной клетке, не давая сделать глубокий вдох. Этот предательский комок неотпускающей нехватки воздуха был теперь постоянным спутником.

– Да… Да, доктор Шоу. Спасибо. Огромное вам спасибо. – Голос Эмили дрогнул, в нем прорвалась облегченная слабость, смешанная с новой волной тревоги. Она положила телефон, пальцы на секунду вцепились в подоконник, белые от напряжения. Потом резко развернулась. Лицо было бледным, но собрано. В ее глазах горел тот самый хищный огонь сосредоточенности, который Джеймс видел только когда она часами корпела над сложнейшими задачами по биохимии. Теперь этот огонь был направлен на спасение Лили. И это одновременно вселяло надежду и леденило душу.

– Она нас ждет, – выдохнула Эмили, подходя к дивану. Глаза ее скользнули по Лили, оценивающе, профессионально – отмечая бледность, цианоз губ, учащенное дыхание. – Через сорок минут. В «Санрайз». Детское отделение гематологии. Она договорилась, чтобы нас приняли вне очереди.

– Сорок минут… – повторил Джеймс глухо. Сорок минут ожидания в этом доме, где стены, казалось, впитывали панику и давили? Невозможно. – Я… я пойду заведу машину. Одень ее потеплее, Эмили. Пожалуйста.

Он судорожно поставил стакан на журнальный столик, вода расплескалась, оставив темное пятно на полированной поверхности. Не обращая внимания, он рванул в прихожую, схватил ключи. Сердце колотилось так, что отдавало болью в висках. Гематология. Онкология. Эти слова вертелись в голове черными воронами. Нет. Не может быть. Просто анемия. Сильный стресс. Что-то… поправимое. Пока он заводил двигатель, гася иррациональный страх, что машина не заведется сейчас, когда это жизненно важно, Эмили помогала Лили одеться. Девочка покорно поднимала руки, подставляла ноги, но движения ее были вялыми, замедленными, как у куклы на ослабевших пружинах. Эмили натягивала на нее теплую кофту, шарф, шапку – хотя на улице было не так холодно. Ее пальцы, обычно уверенные и ловкие, заплетались. Она никак не могла застегнуть маленькую пуговку на куртке Лили. Петехии. Крошечные точечные кровоизлияния под кожей. Она их заметила, когда помогала снять кофту после зоопарка – россыпь малиновых точек на тонкой коже плеч и грудной клетки, как следы от иголок. Именно они заставили ее произнести страшное слово доктору Шоу. Именно они были молчаливым подтверждением того, что это – не просто усталость.

– Эмми? – тихий, испуганный голосок Лили заставил Эмили вздрогнуть. Она закончила с пуговицей.

– Да, малышка?

– Мне… мне будет больно? Там? У доктора? – В глазах Лили стоял такой первобытный страх перед неизвестностью и болью, что Эмили сжалось сердце. Она вспомнила свои детские страхи перед врачами. Но это было ничто по сравнению с тем, что, возможно, ждало Лили.

– Может быть, чуть-чуть неприятно, – сказала Эмили, стараясь, чтобы голос звучал ровно. Она присела перед сестрой, взяла ее холодные ручки в свои. – Но доктор Шоу очень хорошая. И я буду с тобой. Все время. Обещаю. Мы просто… посмотрим, что происходит. Чтобы помочь тебе снова стать сильной.

Лили кивнула, губы ее дрожали. Она не поверила до конца, но слово «обещаю» от Эмили, которая почти никогда с ней не разговаривала по-настоящему, значило что-то. Она ухватилась за это слово, как за соломинку. Джеймс вернулся, запыхавшийся, хотя пробежал всего до гаража и обратно.

– Готовы? – спросил он, голос хриплый.

– Готовы, – кивнула Эмили, помогая Лили встать.

Девочка сделала шаг и тут же пошатнулась. Легкое головокружение снова накатило волной. Джеймс мгновенно был рядом, подхватил ее на руки. Он нес ее к машине, как самое хрупкое сокровище, боясь даже дышать рядом. Эмили шла следом, неся сумку с документами Лили и своей медицинской картой – вдруг пригодится. Ее взгляд упал на лестницу. Дверь комнаты Кейт была по-прежнему закрыта. Ни щелчка замка, ни шагов. Полное игнорирование. Что-то острое и колючее – смесь ярости и презрения – кольнуло Эмили в груди. Как она может? Как она смеет?! Но времени на размышления не было. Она резко отвернулась и вышла в дождь, хлопнув дверью. Поездка в «Санрайз» слилась в одно сплошное напряжение. Дворники монотонно сметали дождь. Джеймс вел машину с неестественной сосредоточенностью, каждую секунду боясь, что Лили станет хуже. Эмили сидела сзади с сестрой, постоянно проверяя ее пульс, спрашивая о самочувствии. Лили отвечала односложно, прикрыв глаза, стараясь дышать ровно и глубоко, как получалось. Ее лицо в полумраке салона казалось маленьким и невероятно старым от усталости и страха. Она чувствовала тяжесть происходящего, понимала, что едет не к обычному врачу. Эта поездка была порталом в другой мир, страшный и неизведанный. Клиника Санрайз была современным, светлым зданием, но даже его яркие стены и игривые рисунки в холле не могли скрыть специфической больничной атмосферы – запаха антисептика, приглушенных голосов, фона тревожного ожидания. Джеймс почувствовал, как Лили вжалась в него, когда они вошли. Ее глаза огромными блюдцами смотрели на все вокруг – на детей в инвалидных колясках, на женщин с изможденными лицами, на медсестер в цветных халатах. Их встретила сразу. Молодая медсестра с теплой, но профессиональной улыбкой.

– Семья Харпер? Доктор Шоу ждет вас. Пожалуйста, за мной.

Они прошли по длинным, слишком ярким коридорам. Лили шла, держась за руку Джеймса, ее шаги были мелкими, неуверенными. Эмили шла с другой стороны, ее взгляд сканировал таблички на дверях, вывески. Гематология. Онкология. Процедурный кабинет. Каждое слово – удар. Они остановились у двери с табличкой Доктор Элеонор Шоу, Детский Гематолог-Онколог. Доктор Шоу оказалась невысокой, стройной женщиной лет пятидесяти, с короткой стрижкой седеющих каштановых волос и умными, очень внимательными глазами за очками в тонкой оправе. Ее рукопожатие было твердым, теплым.

– Эмили, – кивнула она студентке, затем перевела взгляд на Джеймса и Лили. – Мистер Харпер. Лили. Проходите, пожалуйста, присаживайтесь. Кабинет был уютным, с игрушками в углу и рисунками на стенах, но стетоскоп на столе и компьютер с открытой медицинской картой напоминали о его истинном назначении. Лили села на край стула рядом с отцом, вцепившись пальцами в его рукав. Эмили села рядом, готовая вмешаться. Доктор Шоу начала осторожно, задавая Джеймсу вопросы о том, когда они впервые заметили изменения, как развивались симптомы. Джеймс говорил сбивчиво, путаясь в датах, но Эмили четко дополняла его, перечисляя наблюдения: бледность нарастающая последние 3-4 месяца, утомляемость – 2-3 месяца, снижение аппетита – около 3 месяцев, синяки – участились в последние 1-2 месяца, одышка и головокружение – проявились отчетливо сегодня. Она упомянула петехии, увиденные дома. Доктор Шоу внимательно слушала, делая записи. Потом ее взгляд остановился на Лили.

– Лили, милая, – голос ее был мягким, обволакивающим. – Я знаю, тебе страшно. И ты очень устала. Я просто посмотрю тебя немножко, хорошо? Ничего страшного не будет. Обещаю.

Лили робко кивнула. Доктор подошла с отоскопом, послушала сердце и легкие. Сердцебиение было учащенным, ритмичным, но слишком громким для такой хрупкой грудной клетки. Легкие – чистые, но дыхание поверхностное. Потом доктор Шоу аккуратно осмотрела кожу Лили – руки, ноги, живот, спину. Она нашла не только свежие синяки на предплечье и голени, но и несколько групп тех самых петехий – на плечах, бедрах, даже на слизистой рта, когда попросила Лили открыть ротик. Лицо доктора оставалось спокойным, профессиональным, но Эмили, наблюдая за ней, заметила легкое напряжение в уголках рта, едва заметное углубление морщинки между бровей. Она видит. Она подтверждает.

– Спасибо, Лили, ты молодец, очень терпеливая, – улыбнулась доктор Шоу. Она вернулась за стол. Теперь ее взгляд был серьезным, обращенным к Джеймсу и Эмили. – Симптомы, которые вы описываете и которые я вижу… Они очень тревожные и указывают на возможные серьезные проблемы с кроветворением. Бледность, слабость, одышка – признаки анемии, возможно, тяжелой. Синяки, петехии – признаки тромбоцитопении, то есть нехватки тромбоцитов, клеток, которые помогают крови сворачиваться. А частые инфекции? Лили часто болела в последнее время?

– В… в прошлом месяце был легкий насморк, – неуверенно сказал Джеймс. – Но вроде быстро прошло. До этого… не припомню.

– У нее была небольшая температура на прошлой неделе, пару дней, – добавила Эмили, вспомнив. – Но мы списали на усталость. Доктор Шоу кивнула.

– Субфебрилитет без явной причины – тоже возможный признак. Мистер Харпер, Эмили… Мне нужно срочно взять у Лили анализы крови. Развернутый клинический анализ с подсчетом тромбоцитов и лейкоцитарной формулой, биохимию, коагулограмму. И… – она сделала небольшую паузу, – учитывая серьезность подозрений, я бы хотела сразу сделать аспирацию костного мозга. Это даст нам наиболее полную картину.– Джеймса бросило в жар, потом в холод. Аспирация костного мозга. Он смутно представлял, что это такое, но само звучание было пугающим. Он видел, как Эмили побледнела еще больше. Она знала, что это значит.

– Это… это больно? – вырвалось у Джеймса, его взгляд метнулся к Лили, которая, похоже, поняла только слово «анализы» и сжалась.

– Мы сделаем местную анестезию, – спокойно объяснила доктор Шоу. – Будет неприятно, возможно, немного больно в момент введения анестетика и когда будем брать пробу. Но мы постараемся сделать это максимально быстро и бережно. Лили будет в сознании, но ей нужно будет лежать очень спокойно. Это самый информативный анализ для того, чтобы понять, что происходит в костном мозге – нашем главном заводе по производству крови. – Лили услышала слово больно. Ее губы задрожали, глаза наполнились слезами.

– Я не хочу… – прошептала она, прижимаясь к Джеймсу. – Папа, пожалуйста, не надо… Джеймс чувствовал, как его разрывает на части. Желание защитить дочь от любой боли боролось с холодным, рациональным ужасом понимания, что это – единственный путь к спасению, если спасение еще возможно. Он обнял Лили, прижал к себе.

– Солнышко, я знаю, ты боишься. Я тоже боюсь, – его голос сорвался. – Но доктору нужно немножко посмотреть твою… твою особую кровь внутри, чтобы понять, как сделать тебя сильнее. Она постарается, чтобы было не очень больно. И я буду с тобой. Все время. Я обещаю. И Эмили будет. Мы оба будем держать тебя за руку. – Он посмотрел на Эмили, умоляя о поддержке. Та кивнула, вставая.

– Да, Лили. Мы будем рядом. Все время. Ты сможешь сжать мою руку очень крепко, если будет неприятно. Как супергерой, – Эмили попыталась улыбнуться, но улыбка получилась напряженной.

Лили смотрела на них – на отца, с глазами полными боли и любви, на Эмили, которая вдруг стала такой близкой и защищающей. Она чувствовала их страх, но и их решимость. Она медленно, едва заметно кивнула, спрятав лицо в плече Джеймса. Согласие, вырванное страхом и доверием.

– Хорошо, – сказала доктор Шоу мягко, но твердо. – Медсестра проведет вас в процедурную. Я подготовлю все необходимое. Мы начнем с анализов крови, потом сразу аспирацию. Постараемся уложиться быстро.

Процедурная оказалась маленькой, стерильно-белой комнатой с кушеткой, покрытой одноразовой пеленкой, и массой пугающего оборудования на столиках. Запах антисептика здесь был особенно сильным. Лили затряслась. Первым делом медсестра, та самая, что их встретила, попыталась взять кровь из вены. Но вены у Лили были тонкими, глубокими, спавшимися от обезвоживания и страха. Первая попытка – неудачная. Игла вошла, но кровь не пошла. Лили вскрикнула от неожиданной боли и страха. Вторая попытка на другой руке – снова неудача. Медсестра мягко извинялась, но Лили уже рыдала, вырывая руку, ее дыхание снова стало прерывистым, паническим.

– Давайте пока оставим венозную кровь, – решила доктор Шоу, входя в комнату. Она видела панику ребенка и отчаяние отца. – Возьмем капиллярную из пальца для общего анализа и СОЭ, этого пока достаточно. Аспирацию будем делать под седацией легкой. Мы не можем подвергать ее такому стрессу.

Эмили внутренне вздохнула с облегчением. Седация – хотя бы минимальное облегчение для Лили. Прокол пальца был быстрым, хоть и неприятным. Лили сжала губы, слезы катились по щекам, но она не кричала. Потом медсестра ввела легкое успокоительное через маленький шприц в мышцу бедра. Действовало оно не мгновенно, но минут через десять Лили стала вялой, глаза ее слипались, страх притупился, сменившись апатичной сонливостью. Она все еще была в сознании, но словно в тумане.

– Папа, Эмили, вам нужно выйти, – мягко, но недвусмысленно сказала доктор Шоу, надевая стерильные перчатки. Медсестра готовила набор для аспирации – толстую, страшную на вид иглу со шприцем.

– Нет! – вырвалось у Джеймса. – Вы обещали! Мы будем с ней!

– Мистер Харпер, – взгляд доктора был твердым и понимающим одновременно. – Я знаю, как вам тяжело. Но нам нужна стерильность. И Лили не должна видеть вашего страха. Это может ее напугать еще больше. Подождите за дверью, пожалуйста. Это ненадолго. Я позову вас сразу, как только закончу. – Эмили взяла отца за руку. Она чувствовала, как он дрожит всем телом.

– Пап, пойдем. Доверься доктору. Для Лили так лучше.

Джеймс позволил вывести себя из процедурной. Дверь закрылась за ними с тихим щелчком. Они остались вдвоем в пустом, ярком коридоре. Звук щелчка прозвучал как приговор. Джеймс прислонился к холодной стене, закрыл лицо руками. Его плечи затряслись. Беззвучные рыдания, наконец, вырвались наружу – накопившийся ужас, беспомощность, страх потерять свою маленькую девочку, которая была светом его жизни последние восемь лет. Эмили стояла рядом, стиснув зубы. Она не плакала. Она слушала. Прислушивалась к каждому звуку из-за закрытой двери. Шаги. Тихую, успокаивающую речь доктора Шоу (она не различала слов). Потом – тишину. Гнетущую, звенящую тишину. Потом – слабый, сдавленный стон Лили. Эмили вздрогнула всем телом, вцепившись пальцами в рукав собственной кофты. Это было больно. Ей больно. Еще один стон, тише, словно подавленный. Потом – снова тишина. Дольше. Мучительно дольше. Эмили чувствовала, как ее медицинское знание, ее рациональность, отступают перед этим животным ужасом за сестру. Она представляла эту толстую иглу, входящую в тазовую кость… Представляла костный мозг… Что они там увидят? Пустоту? Чудовищные клетки? Ответ, который перевернет их жизни навсегда? Время растягивалось, каждая секунда – пытка. Она видела, как отец медленно сползает по стене, опускаясь на корточки, его тело содрогалось от беззвучных рыданий. Она не могла его утешить. Она сама стояла на краю пропасти. Наконец, дверь открылась. Выходила медсестра, неся пробирки с темно-бордовой жидкостью – кровь для биохимии и коагулограммы? Или… образец костного мозга? Она быстро пошла по коридору. Доктор Шоу вышла следом, сняв маску и перчатки. Лицо ее было усталым, но непроницаемым.

– Все прошло нормально, – сказала она, видя немой вопрос в их глазах. – Лили молодец, держалась стойко. Седация помогла. Она сейчас приходит в себя, медсестра с ней. Мы отправили образцы в срочную лабораторию. Предварительные результаты общего анализа крови и мазка мы получим через пару часов. Предварительный результат аспирации… – она сделала паузу, – будет готов завтра утром. Это быстро, для такого анализа. Но окончательное заключение, возможно, займет еще пару дней.

– А… а что вы уже видите? – выдохнул Джеймс, поднимаясь с пола, опираясь на стену. Его лицо было мокрым от слез, глаза – молящими. – Хотя бы предположение… Доктор Шоу посмотрела на него, потом на Эмили. Ее взгляд был честным и печальным.

– Клиническая картина очень характерна, мистер Харпер. Сильная анемия, тромбоцитопения… По тому, что я увидела в мазке периферической крови под микроскопом перед аспирацией… Клеток очень мало. Очень. Это… очень похоже на аплазию костного мозга. Но аспирация даст точный ответ. Нам нужно ждать.

Аплазия. Пустота. Отсутствие. Костный мозг не производит клетки крови. Джеймсу показалось, что земля уходит из-под ног. Эмили зажмурилась. Она знала, что это значит. Значило переливания, антибиотики, иммуносупрессию… Или пересадку. Срочную. Если найдут донора. Если…

– Можно… можно к ней? – спросил Джеймс, голос был чужим, прерывистым.

– Конечно. Она в палате дневного стационара, отдыхает. Пойдемте. – Лили лежала на кушетке в маленькой, уютной палате. Она была бледнее обычного, глаза полузакрыты, веки тяжелые от седации и пережитого стресса. На пояснице, чуть сбоку, виднелся небольшой стерильный пластырь – место прокола. Она выглядела крошечной и невероятно изможденной.

– Солнышко… – Джеймс подошел, осторожно взял ее руку. Она была холодной. Лили слабо открыла глаза.

– Папа?.. – голос был тихим, хрипловатым. – Это… кончилось?

– Да, милая, кончилось. Ты молодец. Все позади, – он прижал ее руку к щеке, чувствуя, как слезы снова подступают. – Мы дома скоро будем. Просто немного отдохни.

Лили слабо кивнула, глаза снова закрылись. Она быстро погрузилась в беспокойный, лекарственный сон. Джеймс сел на стул рядом, не выпуская ее руки. Эмили стояла у изголовья, глядя на сестру. На пластырь на спине. На тонкую ручку в руке отца. Впервые за долгие годы она смотрела на Лили не как на чужую, на проблему, на напоминание о предательстве матери. Она смотрела на нее как на больного ребенка. Своего больного ребенка. И этот взгляд ломал все барьеры. Жалость, вина, ответственность, проснувшаяся сестринская связь – все смешалось в один жгучий комок в горле. Она положила руку на плечо отца. Он вздрогнул, посмотрел на нее. В его глазах была бездонная боль. Эмили сжала плечо. Слов не было. Они не были нужны. Они сидели так в тишине палаты, пока за окном медленно сгущались сумерки. Мир за стенами клиники «Санрайз» перестал существовать. Были только они трое – отец, старшая дочь и младшая, затерявшаяся в кошмаре болезни. И тяжелое, невыносимое ожидание. Ожидание первых анализов, которые должны были прийти через пару часов. Ожидание, которое могло подтвердить их худшие опасения. Белые стены палаты казались им одновременно убежищем и тюрьмой. А за дверью коридора уже маячила тень страшного слова – аплазия. И тень эта становилась все длиннее и чернее с каждой минутой.Тишина в палате была густой, липкой, пропитанной запахом антисептика и страхом. Только прерывистое, чуть свистящее дыхание Лили нарушало мертвый покой. Джеймс не выпускал ее маленькую, холодную руку. Его большой палец автоматически тер ей ладонь, пытаясь согреть, передать хоть каплю своей, казалось, утекающей силы. Он смотрел на дочь – на синеву под ресницами, на прозрачные веки, на пластырь на боку, скрывающий место, куда вошла та страшная игла. Каждая деталь врезалась в память ножом. Аспирация. Костный мозг. Аплазия. Слова доктора Шоу гудели в его черепе, как злые осы. Пустота. Его солнышко угасало изнутри, потому что ее кости… ее кости не могли делать кровь. Эмили стояла у окна, спиной к комнате, но Джеймс видел отражение ее лица в темнеющем стекле. Оно было каменным, напряженным. Она грызла ноготь большого пальца – детская привычка, которую он не видел у нее лет десять. Знак тотальной потери контроля. Она знала больше него. Знала, что такое «аплазия» на практике. Знала протоколы, риски, статистику. И эта знающая часть ее, казалось, боролась с частью испуганной девочки, которая вдруг осознала, что ее маленькая, нелюбимая сестра может умереть. Внезапный стук в дверь заставил их обоих вздрогнуть, как от выстрела. Вошла та же медсестра, что брала кровь, с тонкой папкой в руках. Ее лицо было профессионально нейтральным, но в глазах читалось напряжение.

– Мистер Харпер? Мисс Харпер? – Она подошла к кровати, бросив беглый взгляд на спящую Лили. – Пришли предварительные результаты общего анализа крови и лейкоцитарной формулы. Доктор Шоу просила показать вам сразу. – Она открыла папку. Джеймс встал так резко, что стул скрипнул. Сердце колотилось где-то в горле, перекрывая дыхание. Эмили повернулась от окна, лицо белое как стена палаты. Она подошла вплотную, ее взгляд упал на цифры. Джеймс видел только столбцы непонятных аббревиатур и страшных чисел, выделенных красным.

– Гемоглобин… – медсестра начала, но Эмили перебила ее, голос хриплый, вырванный из глубин:

– 58 г/л. – Она произнесла цифру как приговор. Джеймс знал, что норма – выше 120. Значит… вдвое меньше? Кровь? Ее почти нет?

– Эритроциты… – продолжила медсестра.

– 1.9 x 10¹²/л, – Эмили снова выпалила, ее пальцы впились в край папки. Норма – около 4-5. Клеток, переносящих кислород. Катастрофически мало.

– Тромбоциты…

– 18 x 10⁹/л. – Голос Эмили сорвался. – Норма 150-400. Кровь не сворачивается. Любая царапина…

– Лейкоциты… – медсестра уже просто смотрела на Эмили, давая ей говорить.

– 1.1 x 10⁹/л. – Шепот. – Нейтрофилы… 0.3 x 10⁹/л. Абсолютная нейтропения. Никакой защиты от инфекций. Ноль. Эмили отшатнулась от папки, как от огня. Ее глаза, огромные, полные ужаса, встретились с отцовскими. В них читалось то, что она не решалась сказать вслух: Это хуже, чем я думала. Гораздо хуже.

– Что… что это значит? – выдохнул Джеймс, обращаясь к медсестре. Его ноги подкашивались. Эти цифры были абстрактным кошмаром, но Эмили их понимала, и ее реакция была страшнее любых слов.

– Это означает тяжелейшую панцитопению, мистер Харпер, – мягко сказала медсестра. – Очень низкий уровень всех основных клеток крови. Гемоглобин критически низкий – отсюда слабость, одышка, бледность. Тромбоциты на грани – высокий риск кровотечений, даже спонтанных. Лейкоциты, особенно нейтрофилы, почти отсутствуют – организм беззащитен перед любой инфекцией. Это состояние… требует немедленной госпитализации и начала поддерживающей терапии.

– Госпитализация? – Джеймс тупо повторил. – Сейчас? Но… но она же дома будет лучше? В своей кровати?

– Мистер Харпер, – в дверях появилась доктор Шоу. Она вошла, ее лицо было суровым. Она взглянула на спящую Лили, потом на цифры в папке. – Эти цифры подтверждают наши худшие опасения. Лили в смертельной опасности. Прямо сейчас. Любая инфекция – простуда, царапина, даже собственная флора кишечника – может стать для нее фатальной из-за отсутствия иммунитета. Любое падение, любой удар – может вызвать внутреннее кровотечение, которое мы не сможем остановить из-за тромбоцитопении. Ее сердце работает на пределе, пытаясь доставить хоть немного кислорода тканям при таком гемоглобине. Она не может идти домой. Она должна быть здесь. Сейчас. Джеймс почувствовал, как пол уходит из-под ног. Он схватился за спинку стула. Смертельная опасность. Прямо сейчас. Слова обрушились на него бетонной плитой. Он видел, как Эмили кивает, ее лицо искажено горем и пониманием. Она знала. Она знала все это.

– Что… что делать? – прошептал он, глядя на Лили. Его маленькая девочка. Его свет.

– Первое – немедленное переливание эритроцитарной массы, – четко сказала доктор Шоу. – Чтобы поднять гемоглобин и снизить нагрузку на сердце. Сделаем это прямо здесь, в дневном стационаре, пока готовят палату в отделении. Затем – переливание тромбоцитарной массы. И срочная изоляция в стерильный бокс. Антибиотики широкого спектра профилактически. И ждем результат аспирации костного мозга, чтобы понять причину и определить тактику лечения. Но поддерживающая терапия начинается немедленно.

– Переливание? – Джеймс смотрел на тоненькую ручку Лили. Туда будут вливать чужую кровь? – Но… но она же… как? Ей будет больно?

– Поставим периферический катетер. В вену. Будет немного неприятно при установке, но потом – нет. Кровь будет поступать медленно. – Доктор Шоу повернулась к медсестре. – Готовьте систему для переливания эритроцитов, группу O Rh-отрицательную, пока не придет ее группа. И тромбоциты. Срочно. И предупредите приемное отделение, готовим палату в изоляторе гематологии.

Медсестра кивнула и быстро вышла. В палате снова остались они трое. Но теперь тишина была звенящей от невысказанного ужаса. Лили слабо зашевелилась во сне, ее лицо скривилось от какого-то внутреннего дискомфорта. Через несколько минут вернулись две медсестры. Одна катила стойку с прозрачным мешком, внутри которого густая, темно-бордовая жидкость – эритроцитарная масса. Другая несла стерильный набор для катетеризации.

– Мистер Харпер, вам лучше отойти, – мягко сказала доктор Шоу, подходя к Лили. – Или держать ее очень крепко.

Джеймс не двинулся с места. Он взял Лили за свободную руку и свою здоровую, крепкую руку. «Я здесь, солнышко. Я с тобой». Лили проснулась от прикосновений и голосов. Ее глаза, мутные от остатков седации, открылись, наполнились страхом при виде медсестры с иглой.

– Нет… папа… не надо еще… – она попыталась отдернуть руку, но сил не было. Голос был слабым, хриплым.

– Только маленький укольчик, Лили, – сказала медсестра, дезинфицируя кожу на тыльной стороне ладони. – Потом будет легче. Мы тебе дадим немножко силы. Видишь? – она показала на темно-красный мешок. – Это волшебная сила. Она поможет тебе дышать.

Лили смотрела на мешок с широко раскрытыми глазами. Страх боролся с любопытством и обещанием силы. Джеймс прижимал ее руку, шепча слова утешения, которые сам не слышал. Игла вошла. Лили вскрикнула – коротко, резко от боли и страха. Слезы брызнули из глаз. Она зажмурилась, стиснув зубы, ее пальцы вцепились в руку отца с неожиданной силой отчаяния. Медсестра зафиксировала катетер пластырем, подключила длинную прозрачную трубку к системе переливания. Темная, густая жидкость медленно потекла по трубке.

– Холодно… – прошептала Лили, вздрагивая, когда первые капли чужой крови достигли ее вены. – Ой, как холодно, папа…

– Скругло согреется, солнышко, – бормотал Джеймс, стирая ей слезы. Он чувствовал, как холод идет и от трубки, и от ее руки. Холод смерти, которую пытались отогнать этой темной субстанцией.

Он смотрел, как чужая кровь, капля за каплей, заполняет трубку, вливается в хрупкое тело его дочери. Это было сюрреалистично. Ужасающе. И в то же время – единственной нитью надежды. Каждая капля была шансом. Шансом на завтра. На следующий вдох. Эмили стояла в ногах кровати, наблюдая за процессом с профессиональной внимательностью, но ее нижняя губа была искусана до крови. Она видела, как Лили бледнеет еще больше от холода и стресса, как учащается ее пульс на мониторе (который подключила вторая медсестра). Она знала все риски переливания – реакции, перегрузку… Но знала и то, что без этого Лили может не пережить ночь. Ее сердце разрывалось между сестрой и почти-врачом. Прошло полчаса. Первый мешок эритроцитов был почти пуст. Лили дремала, измученная, ее дыхание немного выровнялось, но все еще было поверхностным. Бледность… казалось, немного отступила от висков? Или это игра света? Джеймс ловил себя на этой безумной надежде. Потом принесли тромбоцитарную массу – мутную, желтоватую жидкость. Ее подключили к той же системе. Переливание продолжалось. Тем временем пришла медсестра из приемного отделения.

– Палата готова. Изолятор, бокс №7.

Переезд в стационар был кошмаром в полутьме. Лили, ослабленная, почти не приходила в себя. Джеймс нес ее на руках по бесконечным коридорам, мигающим неоновым светом. Эмили несла стойку с недоперелитыми тромбоцитами, ее лицо было маской сосредоточенности. Они вошли в бокс. Маленькая комната, вся выложенная моющимися панелями, кровать посередине, раковина с бесконтактным смесителем, мощная вентиляция. Воздух гудел. Стерильно. Холодно. Как камера. Медсестры осторожно переложили Лили на кровать, поправили катетер, проверили капельницу. Джеймс и Эмили остались одни. Дверь закрылась с тихим щелчком. Гул вентиляции заполнил пространство. Лили лежала неподвижно, привязанная к системе переливания и мониторам. Ее рука, с катетером, лежала поверх одеяла – маленькая, беззащитная. Джеймс опустился на стул у кровати. Усталость, адреналиновый откат, ужас – все навалилось разом. Он положил голову на край кровати рядом с рукой Лили. Слезы текли по его щеке, впитываясь в ткань простыни. Он не мог их остановить. Его мир рухнул окончательно. Его дочь умирала в этой белой, гудящей коробке, и он был бессилен. Эмили стояла, прислонившись к холодной стене. Она смотрела на Лили, на отца, на мешок с тромбоцитами, медленно опустошающийся. Медицинские термины вертелись в голове: апластическая анемия. Тяжелая форма. Трансплантация костного мозга. Донор. HLA-типирование. Шансы. Шансы… Они были. Но путь был адским. И первым шагом на этом пути была вот эта ночь. Эта гудящая коробка. Эти капли чужой крови, дарующие отсрочку. Она подошла к кровати, осторожно положила руку на плечо отца. Он вздрогнул, поднял заплаканное лицо.

– Мы… мы будем с ней, пап, – сказала Эмили, и в ее голосе впервые зазвучала не только решимость врача, но и неуверенная нежность сестры. – Каждую минуту. Мы ее не оставим. Джеймс кивнул, не в силах говорить. Он взял руку Эмили, прижал ее к своей щеке, мокрой от слез. Они остались так – отец и старшая дочь, держась за руки над спящей младшей, в центре стерильного кошмара. Гул вентиляции был их единственным хором. За окном бокса давно наступила ночь. Но настоящая ночь – долгая, страшная ночь борьбы – только начиналась.

Возвращение домой (глубокой ночью)

Переливание закончилось за полночь. Лили спала глубже, ее дыхание стало чуть менее частым, губы чуть менее синими. Мониторы показывали чуть менее пугающие цифры. Доктор Шоу, заглянувшая перед уходом, сказала: «Стабильно тяжело. Оставайтесь. Спите здесь». Но Джеймс настоял на возвращении домой – хотя бы на пару часов. Ему нужна была смена одежды, документы, ощущение… не контроля, но хотя бы связи с прежней жизнью. Эмили осталась в палате, не спускающая глаз с сестры и мониторов. Дорога домой в предрассветной тьме была сюрреалистична. Пустые улицы, светофоры, мигающие желтым. Джеймс вел машину на автопилоте. В голове – калейдоскоп ужаса: бледное лицо Лили, темная кровь в трубке, цифры 58, 18, 1.1… Пластырь на ее боку. Гул изолятора. Он вошел в темный, молчаливый дом. Запах дома – привычный, уютный – ударил по нему с неожиданной силой, вызвав новый приступ тошноты. Здесь, в этой тишине, казалось, ничего не произошло. Но все изменилось навсегда. Он прошел в гостиную. На диване все еще лежал плед, которым укрывали Лили днем. На журнальном столике – ее раскраска с единорогом, брошенная утром в спешке. Джеймс схватился за спинку кресла, его тело содрогнулось от сухих, беззвучных рыданий. Боль была физической, разрывающей грудину. Потом его взгляд упал на лестницу. На дверь комнаты Кейт. Она была плотно закрыта. Ни щелчка. Ни звука музыки. Ничего. Полное, оглушающее молчание. Его дочь. Его кровная дочь. Ее сестра лежала в больнице, между жизнью и смертью, а она… Она спала? Слушала музыку? Смотрела сериал? Игнорировала их телефонные звонки (Эмили звонила ей из больницы, сообщить)? Ярость, черная, всепоглощающая, смешалась с горем. Он поднялся по лестнице, шатаясь. Подошел к двери. Поднял кулак. Хотел бить, ломать, кричать: «Проснись! Твоя сестра умирает! Ты монстр!». Но кулак опустился. Беспомощно. Бессмысленно. Что это изменит? Ничего. Абсолютно ничего. Кейт выбрала свою крепость молчания и ненависти. И никакой кошмар Лили не мог пробить эти стены. Джеймс спустился вниз. Взял смену одежды, документы Лили. На кухне, на автомате, налил себе стакан воды. Рука тряслась так, что вода расплескалась. Он поставил стакан, не допив. Взгляд упал на холодильник, на магнитики. На фото – старая фотография, еще до Лили. Счастливые: он, Ванесса, Эмили, Кейт-подросток. Улыбающиеся. Наивные. Джеймс сорвал фотографию, смял ее в кулаке и швырнул в мусорное ведро. Он вышел из дома, хлопнув дверью. Предрассветный воздух был ледяным. Он сел в машину, положил голову на руль. И снова зарыдал – тихо, безнадежно, в пустоту салона. Дом, который он строил, который был его крепостью, превратился в склеп. Склеп разбитых иллюзий, где в одной комнате умирала его младшая дочь, а в другой – в полном равнодушии – жила старшая. И он был бессилен перед этим распадом. Бессилен спасти одну. Бессилен достучаться до другой. Бессилен вернуть хоть каплю того счастья, что было на смятой фотографии в мусоре. Он завел машину и поехал обратно в «Санрайз». К гулу вентиляции. К запаху антисептика. К белым стенам, где в изоляторе бокса №7 лежало все, что у него осталось от смысла жизни. И где его ждала Эмили – единственный якорь в этом шторме. И единственная надежда, хрупкая, как гемоглобин в 58.

ГЛАВА 7: ЦИФРЫ НА КРОВИ

Тишина в палате дневного стационара была густой, липкой, пропитанной запахом антисептика и страхом. Лили спала беспокойным, лекарственным сном, ее дыхание поверхностное, прерывистое. Маленькая рука все еще лежала в ладони Джеймса, холодная и безвольная. Пластырь на пояснице, скрывающий место прокола костного мозга, казался Джеймсу клеймом, меткой вторгшейся беды. Он не сводил глаз с дочери, ловя каждое движение ресниц, каждый вздох, боясь, что дыхание остановится. Его собственное тело было сковано ледяным оцепенением, мозг отказывался мыслить дальше слова «аплазия». Пустота. Костный мозг не работает.* Что это значило? Как жить без крови? Без защиты от инфекций? Без способности остановить малейшее кровотечение? Эмили стояла у окна, спиной к комнате, глядя на огни ночного Портленда, медленно зажигающиеся в дождевой мгле. Но она не видела города. Перед ее внутренним взором плыли образы из учебников: схемы кроветворения, микрофотографии клеток крови, страшные графики выживаемости при тяжелой апластической анемии. Цифры: смертность до 70% без лечения в первые год-два. Пересадка костного мозга – единственный шанс на излечение, но только при наличии идеально подходящего донора. Иммуносупрессивная терапия – долгий, мучительный путь с массой побочных эффектов и высоким риском рецидива. Она мысленно перебирала симптомы Лили, соотнося их с диагностическими критериями. Все сходилось с пугающей точностью. Синдром пустого костного мозга. Жуткий, бесчеловечный термин. И он, возможно, описывал сейчас ее сестру. Сестру, которую она годами игнорировала, от которой отстранялась. Вина, острая и жгучая, смешивалась с профессиональным ужасом и проснувшимся инстинктом защитника. Она должна была что-то сделать. Она могла помочь, как никто другой в этой семье. Эта мысль была единственной ниточкой, за которую она держалась. Стук в дверь заставил обоих вздрогнуть. Вошла медсестра, та самая, что брала кровь и помогала с аспирацией. В руках у нее был тонкий распечатанный лист – результаты общего анализа крови с лейкоцитарной формулой. Лицо медсестры было профессионально нейтральным, но Эмили, уже натренированным взглядом, уловила тень сочувствия в глазах.

– Предварительные результаты, – тихо сказала медсестра, протягивая лист Эмили, как более компетентной в расшифровке. – Доктор Шоу будет скоро, она смотрит их в системе. – Эмили взяла лист дрожащими пальцами. Глаза мгновенно нашли ключевые цифры, выделенные жирным или выходящие за пределы референсных значений, помеченных красным.

Гемоглобин (Hb): 62 г/л (Норма для детей 110-140) – ТЯЖЕЛАЯ АНЕМИЯ

Эритроциты (RBC): 2.1 x 10¹²/л (Норма 3.8-5.0) – ТЯЖЕЛАЯ АНЕМИЯ

Тромбоциты (PLT): 18 x 10⁹/л (Норма 150-400) – КРИТИЧЕСКАЯ ТРОМБОЦИТОПЕНИЯ (Риск спонтанных кровотечений)

Лейкоциты (WBC): 1.4 x 10⁹/л (Норма 5.0-12.0) – ТЯЖЕЛАЯ ЛЕЙКОПЕНИЯ (Практически нет иммунитета)

Нейтрофилы (Абс): 0.5 x 10⁹/л (Норма 1.8-7.0) – КРИТИЧЕСКАЯ НЕЙТРОПЕНИЯ (Высокий риск смертельных инфекций)

Остальные показатели – гематокрит, СОЭ – тоже были катастрофически низкими или высокими, подтверждая картину. Лейкоцитарная формула показала почти полное отсутствие зрелых клеток – костный мозг не производил ничего. Эмили почувствовала, как пол уходит из-под ног. Она знала, что будет плохо, но не настолько. Эти цифры были не просто отклонением от нормы. Это был приговор. Организм Лили фактически лишился защиты и жизнеобеспечения. Одна случайная царапина, один контакт с банальной простудой – и катастрофа. Она подняла глаза на отца. Он смотрел на нее, затаив дыхание, читая ужас на ее лице.

– Эмили? – его голос был хриплым шепотом. – Что там?

Эмили не могла говорить. Она молча протянула ему листок. Джеймс схватил его, его взгляд метнулся по строчкам. Он не был врачом, но жирные красные цифры, стрелки вниз и страшные слова «низкий», «очень низкий» кричали сами за себя. Он увидел «Гемоглобин: 62». Помнил, что у Лили в прошлом году был 120. Упал вдвое. «Тромбоциты: 18». Значит, любое кровотечение не остановится. «Лейкоциты: 1.4». Иммунитета нет.

– Боже… – вырвалось у него. Листок выпал из ослабевших пальцев, плавно опустившись на пол. – Боже правый… Это… это конец? Она… она умирает? Прямо сейчас? – Его голос сорвался на крик, полный животного ужаса. Он вскочил, уставившись на спящую Лили, как будто видя ее впервые в свете этих цифр. – НЕТ! НЕ МОЖЕТ БЫТЬ!

– Пап, тихо! – резко прошептала Эмили, хватая его за руку. – Ты ее разбудишь! И напугаешь! – Ее собственная паника сменилась яростной решимостью. Она должна была взять контроль. Сейчас. – Она не умирает прямо сейчас. Но она в критическом состоянии. Эти цифры… они означают, что ей нужна помощь. Срочно. Прямо сейчас. – Дверь открылась, и вошла доктор Шоу. Ее лицо было серьезным, взгляд сразу перешел на листок на полу, потом на Джеймса, который стоял, дрожа, с лицом, искаженным горем, и на Эмили, сжимавшую его руку с белизной костяшек.

– Вы видели результаты, – это было не вопросом. Доктор Шоу подняла листок, бегло просмотрела его еще раз, хотя, очевидно, уже знала все. – Да. Подтверждается тяжелейшая панцитопения. Глубокая анемия, критическая тромбоцитопения, тяжелая нейтропения. Клиническая картина и эти данные… они не оставляют сомнений в остром угнетении костномозгового кроветворения. Аплазия – наш основной диагноз, хотя гистология подтвердит его завтра.

– Что… что делать? – выдохнул Джеймс, обессиленно опускаясь на стул. Слезы текли по его лицу, но он уже не пытался их сдержать. – Спасите ее. Пожалуйста.

– Мы начнем немедленно, мистер Харпер, – голос доктора Шоу был спокойным и твердым, как скала в этом море паники. – Лили нуждается в срочном переливании эритроцитарной массы, чтобы поднять гемоглобин и улучшить доставку кислорода. И в переливании тромбоцитарной массы, чтобы снизить риск кровотечений до минимума. Сейчас. Здесь, в дневном стационаре. Потом мы госпитализируем ее в отделение гематологии. Ей требуется изоляция, постоянное наблюдение и начало терапии.

– Переливание? Сейчас? – Джеймс посмотрел на Лили. Она такая маленькая, хрупкая. Вливать чужую кровь…

– Да. Это жизненно необходимо. Без этого ее органы страдают от гипоксии, а любой ушиб или даже кашель могут вызвать внутреннее кровотечение, которое мы не сможем остановить, – объяснила доктор Шоу жестко, без прикрас. – Эмили, ты понимаешь процедуру?

– Да, доктор, – кивнула Эмили, заставляя свой голос звучать ровно. – Контроль группы и резуса, биологическая проба, медленное введение под контролем жизненных показателей.

– Хорошо. Поможешь медсестре подготовиться и объяснишь отцу. Я оформлю экстренное направление на компоненты крови и распоряжение о госпитализации. – Доктор Шоу вышла, оставив их в преддверии новой пытки. – Пришла медсестра с тележкой. На ней – стерильные упаковки, системы для переливания, флаконы с физраствором. И две небольшие пластиковые емкости, похожие на пакеты с соком, но темно-бордового и почти прозрачного желтоватого цвета – эритроцитарная и тромбоцитарная массы.

– Лили, милая, проснись немножко, – мягко сказала медсестра, осторожно касаясь плеча девочки. – Нам нужно поставить капельницу, чтобы дать тебе силы. Хорошо? – Лили открыла глаза, мутные от остатков седации и новой волны страха. Она увидела тележку, иглы, трубки – и забилась в глухой угол кушетки.

– Нет! Опять иголки? Нет! Я не хочу! Папа! – ее голосок, слабый и хриплый, зазвучал с новой силой паники.

– Лили, солнышко, пожалуйста… – начал Джеймс, но его голос дрогнул. Он сам был на грани. Эмили шагнула вперед. Она села на край кушетки, преградив Лили вид на тележку.

– Лили, посмотри на меня, – ее голос был твердым, но не жестким. Командирским, но обнадеживающим. – Помнишь, я говорила, что доктор даст тебе особое лекарство, чтобы ты стала сильнее? Вот оно. Оно внутри этих мешочков. Но чтобы оно попало к тебе внутрь, нужна маленькая трубочка. Всего одна иголочка. Я знаю, ты боишься. Я тоже боюсь иголок. Но я буду держать тебя за руку, очень крепко. И папа будет. И мы вместе посчитаем до ста. И все закончится быстро. Обещаю. Ты сильная. Ты справилась с большим уколом. Этот – совсем маленький. Поверишь мне? – Лили смотрела в глаза Эмили. Впервые она видела в них не отстраненность, а настоящую заботу, силу и обещание защиты. Это было незнакомо и пугающе, но и… притягательно. Она медленно кивнула, протягивая дрожащую левую руку – ту, где вены были чуть виднее.

– Молодец, – похвалила Эмили. Она крепко взяла руку Лили своей левой рукой, а правой обняла ее за плечи, прижимая к себе. – Пап, держи ее правую руку. Крепко. И считай громко. С десяти назад. Лили любит, когда так считают. Джеймс, оглушенный происходящим, машинально взял правую руку дочери. Его пальцы сжимали ее ладонь.

– Десять… девять… – его голос звучал чужим, прерывистым. Медсестра, ловко и быстро, обработала антисептиком тонкую вену на сгибе левой руки Лили. Девочка зажмурилась, вжалась в Эмили.

– …восемь… семь… – считал Джеймс. Игла вошла. Лили вскрикнула, коротко и резко. Эмили почувствовала, как все мышцы маленького тела напряглись до предела.

– Молодец! Все, иголка внутри! Самое страшное позади! – быстро сказала Эмили. – Дыши, Лили, глубоко! Как мы дышали в машине! Вдох… выдох… Пап, считай дальше!

– …шесть… пять… – Джеймс видел, как медсестра фиксирует иглу пластырем, подсоединяет систему с физраствором, потом аккуратно подвешивает сначала темно-бордовый пакет с эритроцитами. Кровь чужака. Жизнь для его дочери. Его сердце сжалось от боли и благодарности неизвестному донору. Холод. Первое, что почувствовала Лили, когда эритроцитарная масса начала медленно поступать по трубке в ее вену. Ледяная волна, расползающаяся по руке, потом по всему телу. Она застонала.

– Холодно… очень холодно…

– Это нормально, милая, – успокоила медсестра, набрасывая легкое одеяло на руку с системой. – Кровь хранится холодной. Сколько пройдет, согреется. Потерпи немножко.

– …четыре… три… – Джеймс видел, как Лили дрожит от холода и страха, прижимаясь к Эмили. Как Эмили, не отпуская ее руку, гладит ее по спине, шепчет что-то успокаивающее на ухо. Это была незнакомая Эмили. Сильная. Заботливая. Сестра. Переливание эритроцитов заняло около часа. Лили то дремала, то просыпалась от холода или страха. Джеймс и Эмили не отходили, сменяя друг друга в держании ее рук, в шепоте утешений. Потом подключили тромбоциты – желтоватая жидкость текла быстрее, не такая холодная. После этого медсестра аккуратно отсоединила систему, заклеила место укола пластырем с ватным шариком, велев Лили крепко прижимать его минут десять, чтобы не было синяка. Крошечная ранка – но при тромбоцитах 18 это могло стать проблемой. Лили сидела, прижимая пластырь, ее лицо было серым от усталости, но глаза чуть яснее. Дышать стало чуть легче, головокружение отступило. Чужая кровь делала свою работу.

– Я… я теперь сильнее? – спросила она тихо, глядя на Эмили.

– Да, малышка, – улыбнулась Эмили, и в этот раз улыбка была искренней, хоть и усталой. – Чуть-чуть сильнее. Но нам надо остаться здесь, в больнице, на несколько дней. Чтобы доктора помогли тебе стать еще сильнее. Хорошо? – Лили кивнула, доверчиво прижавшись к Эмили. Джеймс наблюдал за ними, и в его разбитом сердце шевельнулась теплая искорка надежды. Эмили была здесь. По-настоящему. Госпитализация прошла быстро. Лили перевели в бокс изолятора в детском гематологическом отделении. Комната была маленькой, с собственной ванной, все поверхности – моющиеся, воздух – фильтрованный. Инструкции строгие: маска при входе всем, кроме Лили, тщательная гигиена рук, никаких посторонних, никаких свежих цветов или фруктов (источники бактерий и грибков). Лили, уставшая до предела, почти сразу уснула в новой, узкой больничной койке. Джеймс и Эмили вышли в коридор. Была глубокая ночь. Пустынные, ярко освещенные коридоры больницы казались сюрреалистичными после пережитого ада. Джеймс почувствовал, как его ноги подкашиваются. Он прислонился к стене, закрыл глаза.

– Пап, тебе надо домой. Отдохнуть хоть немного, – сказала Эмили тихо. – Я останусь здесь первую ночь. У меня завтра нет пар. Я посплю в кресле.

– Я… я не могу ее оставить… – прошептал Джеймс.

– Ты ей не поможешь, если свалишься с ног. Домой. Прими душ. Попробуй поесть. Привезешь утром ее любимого плюшевого мишку и пижаму. Ей ты сейчас не нужен в таком состоянии. Ей нужен сильный папа завтра. Джеймс знал, что она права. Он кивнул, без сил спорить.

– Кейт… – вдруг вспомнил он. – Она даже не знает… Она… На лице Эмили появилось каменное выражение.

– Она знала, куда мы уезжали. Она видела, в каком состоянии была Лили. Если ей интересно – спросит. Сейчас не до нее. Иди, пап. Поезжай осторожно. Дорога домой была кошмаром наяву. Джеймс ехал механически, его мозг отказывался обрабатывать реальность. Цифры на листке. Холод переливаемой крови. Бледное лицо Лили. Слово «аплазия». Дом на Бэйвью-драйв, такой знакомый и такой чужой, встретил его гулкой тишиной и темнотой. Он включил свет в прихожей – и его взгляд упал на забытый на полу журнал, на расплесканную воду на журнальном столике. Казалось, что с тех пор прошла вечность. Он поднялся в свою спальню, минуя дверь комнаты Кейт. За дверью – тишина. Может, она спит. Может, ее нет. Ему было все равно. Он вошел в ванную, посмотрел на свое отражение в зеркале. Старое, изможденное лицо незнакомца с запавшими, полными ужаса глазами. Он попытался умыться, но вода не смывала чувства оцепенения и грязи – грязи болезни, проникшей в его дом, в его ребенка. Он вышел на кухню, открыл холодильник. Еда вызывала отвращение. Он налил стакан воды, но, поднеся его ко рту, увидел, как его рука дрожит. Стакан выскользнул, упал на кафель и разбился вдребезги. Джеймс смотрел на осколки, на лужу воды. Это было так мелко. Так ничтожно по сравнению с тем, что разбилось сегодня в его жизни. Он не стал убирать. Просто развернулся и пошел в спальню. Он сбросил одежду, пахнущую больницей и страхом, и упал на кровать. Тело было тяжелым, как свинец, но сон не шел. За закрытыми веками плясали цифры: 62… 18… 1.4… И лицо Лили, просящее: «Папа, пожалуйста, не надо…» В больнице Эмили сидела в жестком кресле у кровати спящей Лили. Девочка дышала ровно, цвет лица чуть менее смертельным после переливания, но все еще пугающе бледным. Эмили смотрела на капельницу с физраствором, оставленную на случай экстренного введения лекарств. Она думала о костном мозге. О том, что покажет гистология завтра. О донорах. О Кейт. Идеальный сиблинг-матч. Эта мысль жгла ее изнутри. Как подойти к Кейт? Как заставить ее понять? Согласится ли она? А если нет?.. Эмили сжала кулаки. Если Кейт откажет… Она не знала, что сделает тогда. Ненависть к сестре, дремавшая годами, подняла голову, черная и ядовитая. Но рядом спала Лили. Хрупкая, беззащитная. Ради нее Эмили была готова на все. Даже на то, чтобы униженно просить Кейт. Даже на то, чтобы заставить ее. Она не отдаст сестру без боя. Впервые за долгие годы Эмили чувствовала себя не старшей дочерью, не студенткой-медиком, а воином. Воином, которому предстояла самая страшная битва не в больничных коридорах, а дома, за закрытой дверью. В комнате Кейт, на втором этаже, было темно. Она лежала на спине, уставившись в потолок, наушники на шее, из которых доносился приглушенный рок. Она слышала, как машина отца уехала вечером. Слышала, как он вернулся глубокой ночью. Слышала звон разбитого стакана на кухне. Она знала, что что-то случилось. Что-то серьезное с ней. С чужой девочкой. Но она не вышла. Не спросила. Она ворочалась, пытаясь заглушить назойливый голос совести (если он у нее был) громче музыкой. Не моя проблема. Не моя кровь. Не моя сестра. Она натянула одеяло на голову, пытаясь отгородиться от мира, от этого дома, от чужой беды, которая, как черная туча, нависла над Бэйвью-драйв. Но отгородиться от предчувствия грядущей бури, бури, которую ей придется встретить лицом к лицу, было уже невозможно. Седьмая глава их семейной драмы только начиналась, и ночь была самой темной перед рассветом, который не сулил света, а лишь новые испытания. Темнота в спальне Джеймса была не успокаивающей, а давящей. Она не скрывала ужас, а лепила из него чудовищ, которые танцевали на потолке под ритм его бешеного сердца. 62… 18… 1.4… Цифры горели в его мозгу неоновым адом. Он ворочался, простыни спутывались, душили. Запах больницы, въевшийся в кожу, смешивался с запахом страха – кислым, животным. Каждый раз, закрывая глаза, он видел бледное лицо Лили на больничной подушке, тонкую руку с катетером, темно-бордовую жидкость, ползущую по трубке в ее вену. Чужая кровь. Спасительная и отвратительная одновременно. Спасение, подчеркивающее, что ее собственная кровь – предатель, пустота, смерть. Он встал. Спать было невозможно. Прошел в ванную, включил свет. Отражение в зеркале заставило его отшатнуться. Человек с запавшими, лихорадочно блестящими глазами, с сединой, выступившей резче за одну ночь, с глубокими бороздами страха вокруг рта – это был не он. Это был призрак отца умирающей дочери. Он плеснул ледяной воды в лицо. Не помогло. Капли стекали по щекам, как слезы, которых уже не было. Спустился на кухню. Осколки стакана все еще лежали на кафеле, лужица воды высохла, оставив мутный след. Он машинально взял веник и совок, начал сметать осколки. Каждое движение было замедленным, тяжелым, как будто он двигался под водой. Звон стекла резал тишину. Хрупкость. Все было таким хрупким. Стекло. Жизнь Лили. Его собственное рассудок. Он выбросил осколки, протер пол. Потом открыл холодильник. Продукты смотрели на него безразличными упаковками. Еда? Мысль о ней вызывала тошноту. Он нашел бутылку виски, оставшуюся с какого-то давнего приема. Открутил крышку, плеснул в стакан. Желтая жидкость обжигающе пахла. Он сделал глоток. Огонь разлился по горлу, ударил в голову. На секунду – тупая, благословенная пустота. Потом боль вернулась, острее. Он поставил стакан. Не выход. Он должен был быть трезвым. Для Лили. Взгляд упал на часы. 4:17 утра. До рассвета еще далеко. До возвращения в больницу – вечность. Он прошел в гостиную, сел в свое кресло. Чертежи на столе казались артефактами из другой жизни, жизни, где его самая большая проблема была задержка поставки материалов. Он взял верхний лист, попытался сфокусироваться на линиях. Они расплывались. Вместо них он видел лейкоцитарную формулу, кривые падения гемоглобина. Аплазия. Слово звучало в голове стуком каблуков доктора Шоу по больничному полу. Пустота. Ничего. Костный мозг – мертвый завод. Его взгляд невольно потянулся вверх, к потолку. Туда, где за закрытой дверью спала или не спала Кейт. Его кровь. Его плоть. Его старшая дочь, которая могла быть спасением для Лили. Идеальный донор. Шанс на жизнь. И та же дочь, которая назвала Лили «чужой», которая сбежала от их боли, которая сейчас спит (или притворяется) за этой дверью, пока ее сестра… Нет. Он не мог закончить мысль. Гнев, горячий и слепой, поднялся в нем волной. Он вскочил, сделал несколько шагов к лестнице. Пойти. Сейчас. Вышибить дверь. Тряхнуть ее. Заставить понять. Заставить СДЕЛАТЬ что-то! Но ноги не пошли. Силы, поднявшие его, тут же ушли. Он замер у подножия лестницы, сжав кулаки, дрожа всем телом. Что он скажет? «Твоя сестра умирает, и только ты можешь ее спасти»? Кейт посмотрит на него ледяными глазами и скажет: «Она мне не сестра». И будет права. По крови. Но не по… По чему же тогда? По человечности? По милосердию? У Кейт, похоже, этого не было. Его гнев сменился леденящей, безнадежной тоской. Он не сможет заставить ее. Никто не сможет. Он опустился на нижнюю ступеньку, уронил голову на колени. Беззвучные рыдания снова сотрясли его. Он был беспомощен. Беспомощен перед болезнью Лили. Беспомощен перед ненавистью Кейт. Беспомощен перед собственной сломленностью. В больничной палате Эмили боролась со сном. Жесткое кресло впивалось в спину, флуоресцентный свет над дверью горел тускло, но раздражающе. Лили спала беспокойно, иногда вздрагивала, бормотала что-то невнятное. Монитор у кровати тихо пикал, показывая стабильные, но пугающе низкие цифры давления и пульса. Эмили смотрела на сестру. В тусклом свете бледность Лили казалась еще призрачнее. Синяк от вчерашней неудачной попытки взять кровь расцвел на тонкой коже внутренней стороны локтя – темно-фиолетовое, зловещее пятно на фоне фарфоровой белизны. Тромбоциты 18. Она представляла микроскопические капилляры, лопающиеся по всему телу Лили от малейшего напряжения, от простого прикосновения. Нейтрофилы 0.5. Любая пылинка в воздухе, любая бактерия, мирно живущая на коже, могла стать убийцей. Изолятор был не прихотью, а последним рубежом обороны. Она взяла планшет, подключилась к больничному Wi-Fi. Открыла медицинские базы данных, учебники. «Тяжелая апластическая анемия у детей». «Алгоритмы лечения». «Поиск донора костного мозга». Глаза скользили по строчкам, выхватывая ключевое:

Иммуносупрессивная терапия (АТГ + Циклоспорин): Первая линия. Шанс на ремиссию 60-80%. Но… месяцы лечения. Риск тяжелых инфекций (сепсис, грибковая пневмония). Риск клональной эволюции (МДС, ПНГ, лейкоз). Побочки: сыпь, лихорадка, почечная токсичность, гипертония, тремор. Годы жизни на лекарствах, под дамокловым мечом рецидива.

Аллогенная трансплантация костного мозга: Единственный шанс на излечение. Но… Требуется идеально совместимый донор. Сиблинг – шанс 25%. Совпадение по 10/10 HLA-антигенов – обязательно. Риск трансплантации огромен: реакция «трансплантат против хозяина» (РТПХ), отторжение, инфекции, летальность до 20-30% даже при идеальном доноре. Но если удастся… жизнь.

Эмили отложила планшет. Руки дрожали. Глаза устало щурились от экрана, но в голове был холодный, ясный расчет. Кейт. Сестра. 50% шанс на полное совпадение HLA. А если совпадет? Идеальный донор. Шанс Лили на выживание резко возрастал. Но цена… Ценой было бы вторжение в тело Кейт, боль, риск (пусть минимальный), месяцы восстановления. И главное – ее согласие. Добровольное, осознанное согласие. Как его получить? Как пробить ледяную броню ненависти и равнодушия? Эмили вспомнила взгляд Кейт вчера в коридоре. Холодный, пустой, скользящий мимо Лили, как мимо мебели. Вспомнила ее крики: «Чужая! Выбрось ее!». Гнев, горячий и ядовитый, закипел в ней. Как она смеет?! Лили умирает! А Кейт отсиживается в своей комнате, как крыса в норе! Эмили сжала кулаки так, что ногти впились в ладони. Она хотела вскочить, поехать домой сейчас же, вытащить Кейт из постели за волосы и притащить сюда, к этой койке, заставить увидеть, что она натворила своим равнодушием! Заставить понять, что ее ненависть, возможно, убила сестру! Но рядом зашевелилась Лили. Она открыла глаза, мутные от сна и лекарств.

– Эмми?.. – голосок был слабым, сиплым. – Я хочу пить…

– Конечно, малышка, – Эмили мгновенно переключилась, в голосе – только мягкость. Она встала, налила воды в пластиковый стаканчик с трубочкой. Осторожно приподняла голову Лили, поднесла трубочку к губам. – Пей маленькими глоточками. – Лили послушно сделала несколько глотков. Потом откинулась на подушку, смотря на Эмили большими глазами, в которых читался немой вопрос и доверие, которого раньше никогда не было.

– Ты… ты здесь останешься? – прошептала она.

– Да, солнышко. Я здесь. Пока не придет папа. Спи.

Лили закрыла глаза, ее рука потянулась из-под одеяла и слабо ухватилась за край халата Эмили. Доверчивый, цепкий жест ребенка, ищущего защиты. Эмили замерла. Этот легкий толчок маленьких пальцев сломал ее ярость. Она не могла уехать. Не могла оставить Лили одну в этой стерильной клетке страха. И не могла притащить Кейт сюда силой. Это могло убить Лили прямо сейчас – стрессом, криком, сценой ненависти. Она осторожно прикрыла своей ладонью маленькую ручку Лили, держащую ее халат. Кость и кожа, почти невесомые. Слабые ручки. Но сейчас они держали ее. Эмили чувствовала, как что-то щемящее и огромное распирает ей грудь. Любовь? Ответственность? Жалость, перешедшая в нечто большее? Она не знала. Знала только, что ради этой хрупкой жизни, держащейся за нее, она пойдет на все. На унижение. На мольбу. На войну с собственной сестрой. Но не сейчас. Сейчас она должна быть здесь. Сильной. Для Лили. Она достала телефон. Набрала номер отца. Он ответил сразу, голос был разбитым, но настороженным.

– Пап. Она спит. Пока все спокойно. Привези утром… – она задумалась, – ее розовую пижаму с единорогами. И того маленького плюшевого зайца, что лежит у нее на подушке. И… – она сделала паузу, – будь готов. Сегодня… сегодня мы должны поговорить с Кейт. После того как ты приедешь. Я… я приду домой ненадолго. – На другом конце провода повисло тяжелое молчание. Потом глухой вздох:

– Я… я попробую. Эмили… Спасибо. Что ты там.

– Она моя сестра, – просто сказала Эмили и положила трубку. Слова прозвучали неожиданно естественно. Как факт. Не оспариваемый больше. Она положила телефон, поправила одеяло на Лили. Рассвет медленно размывал черноту за окном палаты, окрашивая небо в грязно-серые тона. Новый день. День, который должен был принести гистологическое подтверждение кошмара. День, когда им предстояло объявить войну Кейт. Войну за жизнь Лили. Эмили смотрела на спящее лицо сестры, на ее «слабые ручки», сжимающие край халата. Она чувствовала тяжесть этой войны на своих плечах. И впервые не хотела ее делегировать. Это была ее битва. Биться она будет словами, уговорами, яростью, мольбой – чем угодно. Но отступать было нельзя. Белые стены больницы казались ей теперь не тюрьмой, а штабом. Штабом перед решающим сражением, которое должно было развернуться дома, на территории, захваченной врагом по имени Равнодушие. Седьмая глава их трагедии подходила к концу, оставляя их на пороге самого страшного разговора в их жизни.

ГЛАВА 8: УТРО ПЕРВОГО ДНЯ БЕЗ БУДУЩЕГО

Серый, промозглый свет рассвета пробивался сквозь щели жалюзи в спальне Джеймса. Он не спал. Не мог. Цифры выжглись на его сетчатке: 62. 18. 1.4. Они пульсировали в такт редкому, тяжелому стуку его сердца. Каждый вдох давался с усилием, словно грудь сдавили тисками. Он лежал на спине, уставившись в потолок, ощущая ледяную пустоту внутри, разъедающую все, кроме одного – острого, физического страха за Лили. Что сейчас с ней? Дышит ли? Не началось ли кровотечение? Инфекция? Он представлял ее одну в больничной палате, испуганную, без него. Мысль заставила его резко сесть на кровати. Голова закружилась, мир поплыл. Он схватился за одеяло, дыша ртом, как рыба на берегу. Надо встать. Надо быть с ней. Одежда. Он натянул вчерашние мятые вещи, пахнущие больницей и отчаянием. На кухне его встретили осколки стакана и лужа давно высохшей воды на полу. Он перешагнул через них, как через руины прошлой жизни. Кофе? Нет. Еда? Рвотный рефлекс. Он сунул в сумку Лилиного любимого плюшевого мишку (Тедди, потрепанного, с одним глазом-пуговицей), ее розовую пижаму с единорогами, зубную щетку. Движения были механическими, лишенными мысли. Его рука потянулась к телефону, чтобы позвонить Эмили, спросить, как Лили, но он остановился. Боялся услышать плохое. Боялся, что его голос выдаст весь ужас, который он не мог контролировать. Он вышел в холл. Тишина. Гулкая, давящая. Его взгляд невольно скользнул вверх по лестнице, к двери комнаты Кейт. Закрыта. Молчит. Как будто за ней – пустота. Гнев, внезапный и жгучий, кольнул его под ложечкой. Ее сестра… Ее сестра умирает, а она… спит? Или просто плевать? Он сжал кулаки, чувствуя, как дрожь пробегает по телу. Ему хотелось взбежать по лестнице, выбить дверь, кричать, трясти ее, заставить почувствовать, заставить увидеть. Но сил не было. Ни физических, ни моральных. Война с Кейт требовала энергии, которой у него не осталось. Вся энергия была там, в «Санрайз», с его младшей дочерью. Он развернулся и вышел из дома, хлопнув дверью громче, чем нужно. Пусть слышит.