Сансара Комиссара

Ленин —

    жил.

Ленин —

    жив.

Ленин —

    будет жить.

Ленин рядом.

       Вот

         он.

Идет

   и умрет с нами.

И снова

    в каждом рожденном рожден —

как сила,

     как знанье,

           как знамя.

В. Маяковский.

Как нарком-продфинторг-надзорщик, я по служебной линии часто выезжаю на места соцпродразверстки, где провожу долгие часы работы с товарищами по части контра-контрреволюции и вообще, веду политическое просвящение в рядах неокрепших рабочих мозговых масс.

Семеныч, например, слесарь восемнадцадтого разряда, слесарит по металлу и прочему необузданному рабочей рукой материалу.

Он поворачивает ко мне свое красное, что твой помидор, лицо, и давай мне чесать про трудности рабочей жизни.

Понимающе киваю. Завтра его заберут по моему доносу, который я уже мысленно довожу до ума, хоть мне и симпатичен этот мужик. Что поделать, никаких исключений врагам народа.

Иду дальше смотреть на достижения своей Родины. Вижу: гора хлеба на замасленном полу цеха по производству куполов для сковород и прочей утвари.

Хлеб почти совсем не покрылся плесенью, а тут его какая-то собака жрет. Товарищ, говорю, а ну, предъяви документ. Представься.

Он говорит, Трофим. Я говорю, документ.

– Третьего дня потерял. Пожалей, дядя, кушать нигде нету.

Я по-служебному вздыхаю, раскрываю кожаный плащ, достаю папиросы новой марки "Мой Ленин", и предлагаю нам по штуке. Он благодарно щерится, глядя на лико вождя на пачке, а я неотрывно смотрю на бородавку на его носу, прикидывая, как бы ее получше включить в донос. Включить нужно обязательно, это такая индивидуальная примета, без которой конкретно этот документ был бы неточен, а я терпеть не могу неточностей, у меня все строго, на то я своим народом и назначен в комиссары.

Отвлекся.

Понимаю, что Трофим давно о чем-то жалобно рассказывает.

Про тетку, про большевиков, про зиму, что есть нечего, про стачки, про спички, про цилиндрики и лес, про гайки, про коммунизм, про революцию, про жизнь в целом и этот случай в частности.

Протягиваю к его лицу вытянутую ладонь.

– Спокойно, товарищ. Теперь все по-иному будет.

Все-таки этого надо упаковать сегодня. Совершенно политически безграмотен и неосмысленен. Работы с такими, как правило, тьма.

В конце рабочего дня иду к служебному транспорту. Меня везет мужик Никита. Никита напряженно молчит, и слова из него не вытянешь. Вот это наш человек.

Останавливаемся у подъезда номер один, первый дом по улице Ленина. Не помню, в каком году я здесь поселился, не помню даже, какой сейчас год: работы много, не до рассчетов.

Поднимаешься по лестнице подъезда на последний этаж, заходишь в квартиру и валишься прямо на пол в коридоре, лишние движения ни к чему.

С утра встаю, стряхиваю пыль с плаща и иду за шаткий столик у окна с треснувшим стеклом.

Стула у меня нет, я его давно пустил на поленья для печи в углу. В ногах правды нет, а уж в ножках этого буржуйского наследия – тем более.

Работаю я быстро, наотмашь, но аккуратно и четко, и через час у меня уже порядка двадцати свежих доносов на различную тварь, которая заполонила мою Родину и мою Революцию.

Формально, конечно, это никакие не доносы, а доклады и отчеты, но называть их доносами как-то сподручнее и ближе к моему народу.

Пачка папирос опустела и примятый вождь пролетариата глядит с нее в комнату уже не так как прежде, а в каком-то приятном недоумении.

Уже два часа. Должен скоро быть Никита, сегодня едем на фабрику ливерно-колбасного производства полу-переоборудованную в сталелитейный цех.

Никита привез папирос. На этот раз "Товарищ Ленин"; на вкус они совсем не отличаются от предыдущих, такое же дыхание моей Родины, но название мне нравится куда меньше.

Перед фабричным цехом заезжаем в мое отделение ГуВЧК при НКВинтД, там захожу в кабинет к своему патрону, товарищу Гнидову.

Гнидов долго изучает мои доносы, пока я изучаю пылинки и ворсинки на его синей фуражке.

"Хорошо", говорит наконец Гнидов, "Мне про бородавку особенно понравилось. Это ты хорошо сравнил с врагами Революции, выскакивающими на ее лице, еб ее рот."

Штампует и широко расписывается на каждой бумаге, и, отложив длинную печать с яблочно-красной надписью "Профилактический расстрел в затылок", закуривает и наливает по стакану водки "Синий Ленин". У него и папиросы другие, "Ленин в Октябре". Но это ему по службе положено.