Полночные сказки Итаки

I

Это был густой запах опрелости. Разило затхлостью, густой и тягучей, обволакивающей всю безмятежную обстановку комнаты. От спёртого аромата влаги и лекарств густились тени на полках и углах, под небольшим столиком и у плинтусов. Но сильнее всего мрак клубился под пустой колыбелью. Это был манеж, деревянный, с кренившейся внутрь решёткой и аккуратно сложенным балдахином. Соорудить карниз для фатина не вышло, а потому крепился он на прямой вешалке, приколоченной прямо к стене.

Разило задушливым смрадом, слишком вязким и сладким; несло от подушек и плотного одеяльца. По углам тогонеравномерно грудился гусиный пух вперемешку с хлопковым; к середине он заметно редел – с особым усердием из-под ткани выбивались сучки и опилки, застрявшие в линте. Стоило глубже потянуть носом воздух, чтобы уловить, как едва заметными ручьями прелый аромат разливался от центра бумазейного одеяльца с вышитыми розами посередине.

Во сне она всегда его тянула под себя, под правый бок.

Но колыбель со смрадным запахом смерти возымела привычку оставаться пустой. Пустовала она вчера, и завтра останется такой же.

Ближе к окну, откуда ретиво пробивались лучи солнца сквозь газетную бумагу и гардину, разило, однако,слабее. У невысокого стеллажа запах мог и затеряться, но лишь в случае, если пересечь комнату от колыбели на семь шагов, а остановиться от этажерки в двух. Если подойти ближе, то спёртый душок появлялся вновь, но несколько отличный, кисловатый. Он доносился из детских башмачков, впечатляющей колоннадой выстроенных на каждой полке. Плотные ряды их – кроме самых верхних – напоминали ратницу туфелек со строгой линией, на которую должны были равняться все носки. Вычищенные, залатанные, с новёхонькими лентами из атласа и тафты, с подбитыми каблучками и швами – некоторые лоснились мягкими мазками гуаши, другие поблёскивали в тусклом свете густым шитьём бисера, а третьи и вовсе филигранно обтянулись в белоснежные кружева. А ещё имелась пара башмачков, изрисованная акварелью, – прямо на белых лакированных босоножках синими причудливыми вензелями, подобно гжели. Другая часть оказалась туго задрапирована хлопковым бархатом, а поверху – вышитые из мулине зверюшки. Особо примечательными могли показаться три пары туфелек на ремешке, по бокам и центрам которых изображались шесть сцен из сказки о кролике Питере и его друзьях.

О, это были уникальные туфельки. Помимо вихрастых узоров, тонких кружев и поразительных сюжетов, они могли впечатлить всякого своими крошечными размерами, ведь длина каждого башмачка не превышала четыре с половиной дюйма.

Не было бы бахвальством назвать стеллаж с такими туфлями маленьким деревянным музеем, а его содержимое – искусством. Но высшим оно числилось преимущественно на нижних полках, тогда как на верхних тугие ряды туфелек разбивали всякого рода мелочи. А на самой высоте и того пылилась вся классика приключенческой литературы: цикл Джеймса Фенимора Купера, несколько романов Марка Твена, знаковое произведение Германа Мелвилла и многое другое. Но и это не всё. Вот ещё, например, между полуторной парой – новой и старой – примостилась потёртаяфоторамка с калейдоскопом рядышком. Слева от неё пестрили красным заношенныекроссовочки с абсолютно новыми шнурками, а справа – одинокая туфелька цвета слоновой кости. Убористым почерком она была исписана самой тривиальной из возможных фраз: "Я люблю тебя". Но примечательной отнюдь не этим оказалась единственная в своём одиночестве туфля. Прямо на носке её цеплялась сургучная печать, скрепляя столь ценное послание в маленькой обуви. А по бокам с обеих сторон тянулась в плиссе крепкая бумага, подобно крыльям.

Это было письмо.

Прямо подле этой одинокой туфли угрюмо теснилась рамка. В отличие от остального содержимого полок, не было ничего высокого в этой рамке – если не считать самой фотографии. В углу её боролась со временем и сухостью пластилиновая фигурка русалки – до жути уродливая: с гадкой желтизной на коже, двумя растянутыми палочками вместо рук, кривым хвостом, но поразительными длинными волосами. Отнюдь не искусство – даже не низкое. А вот фотография, вдвое сложенная по вертикали, – на видимой стороне той спрятался ребёнок. Годовалый, круглощёкий, но с худыми покатыми плечиками. Лицо его, одёрнутое густым румянцем, лоснилось залихватским светом, а надо лбом венцом искрился нежный золотистый пушок.

Это была Гресс.

Под её ножками можно было углядеть могучие руки – смуглые, испещрённые раздутыми жилами и изуродованные крепким слоем мозолей. Пальцы длинные, слегка скрюченные крепко держали ребёнка; в огромных ладонях почти полностью помещалось маленькое тельце Гресс. Именно благодаря этим рукам стеллаж и заполнился ювелирными туфельками. Эти же руки, измаранные в чернилах, корпели в соседней комнате над сестрицей одинокой туфельки-письма.

В мастерской Хриса было слишком тесно, зато удобно: шлифовальный станок у одной стены, а стол со швейной машинкой – в другой. На стенах висели измерительные ленты и фартук с инструментами, а прямо под ними – разложенная коробка с красками и чернилами. У неё и сидел Хрис, ссутулив широкие плечи и едва не надломив шею. На первый взгляд нерадивый сапожник, забросивший ремесло как профессию, производил впечатление неподдельного страха. Это был недюжинный труженик, крепко сбитый, с непомерной силой в руках и неистовой злобой в глазах. На второй взгляд бывший тяжатель мог вызвать неприязнь неясной природы. Огрубелое квадратное лицо с густой порослью у челюстей и глубоко посаженными глазами – они цвели мороком и тиной. Вдобавок к упомянутому представьте, что этот самый сапожник выражал мысли крайне нескладно, был подозрительно молчалив и всегда говорил не то, что думал. Тем, что думал, он никогда не делился и приобрёл эту пагубную привычку с самого детства, переняв её у сурового нрава матери. Так, наконец, на третий взгляд теснившееся в своей коморке перекошенноечудовище вымаливало жалость. На теле его приметились следы судьбоносных испытаний, и далеко не все из них он сумел пройти. Несколько особенно болезненных шрамов прятались под одеждой. Глубоко слепые глаза получали способность лицезреть пустой мир лишь сквозь толстые линзы очков. А суставы его до того сделались извилистыми, что пальцы навсегда утратили возможность выпрямиться. И всё это из-за впитанного глубоко кожей одного особливого чувства.

Вообразите, что это самое чудище, сжавшись между станком и столом, слепло под желтизной огромной лампочки и с особым упоением выводило: "Я люблю тебя".

– Эти туфли я бы и вовсе выбросила, – сдержанно заметила Кармента, бывшая жена Хриса, прислонившись спиной к косяку. – Я бы всё здесь выбросила.

Внезапно раздавшемуся голосу Хрис нисколько не смутился. Супруга его, женщина с удивительным запасом терпения и воли, после развода ключи от квартирки ему так и не вернула: временами появлялась без предупреждения, бросала куцые фразы ни о чем, а затем исчезала. Хрис не любил её. Потому что завидовал. Она-то справилась.

– На них не было печатей и надписей, когда она их носила, – холодно ответил Хрис. – Ты хочешь их выбросить, потому что сердишься на меня.

– Нет, не сержусь. Последние девять лет не сержусь.

– Помнишь, мы приобрели их, когда Гресс только училась ходить. А стоило ей упасть, как я делано называл её Икаром, – с едва заметной горечью вспомнил Хрис. – Может, я её проклял?

– Я не считаю тебя виноватым.

– А первые два года считала.

Кармента на это ничего не ответила – приняла, видимо, за упрёк. Вспомним, что Хрис в аргументах был не очень доходчив. А потому, проводив бывшую спутницу в живой мир, он вновь протиснулся в свой грот, закрыл дверь, паче подвергая себя мучениям, и снова принялся рисовать. Так он просидел ещё часа три.

Квартирка Хриса, расположенная на цокольном этаже старого дома, разительного отличалась от детской комнаты с пустой колыбелью – в той застыл затхлый запах детской опрелости и смерти. Однако жильё мастера оставалось убогим и пустым. Всё свободное – то есть ни-о-чёмное – время Хрис проводил на одном диване. Ел на нём, спал, лицезрел через маленькое окошко ящика на мир и дивился – это вон оно как бывает, оказывается, у некоторых… счастливо.

Разумеется, записи он тоже пересматривал, которые когда-то снимал с семьёй. И отнюдь не чурался детских мультиков – тех самых, которые по бесчисленному множеству раз пересматривал с дочкой. Приглядывался к краскам и фигурам, слушал дорожки и внимательно следил за сюжетом. Любовь Гресс к некоторым он мог понять. Они пестрили жизнью и красотой, – одним словом, классика. Зато причину ликования дочери при просмотре других лент Хрис всё никак не мог взять в толк. Казались они ему безмерно печальными: о разлуке, страхах и прощении. Зато она сидела тихо, когда их смотрела.

Тихо, да – прямо как сейчас.

Подобная тишина убаюкивала Хриса, обнимала его сутулые плечи тоской и едва терпимой болью. А когда ему хотелось вскричать от невыносимой потуги, тишина заботливо накрывала его лицо до поры, пока Хирс не пустится в хмарный, редеющий сон. Заветные надписи в тот злополучный вечер начинали крениться в разные стороны, петлять на концах и прижиматься в гласных. Хрис изводил чернила с таким неистовством, будто пытался через самодельные сентенциина крошечных туфлях докричаться до дочери. Но с каждой произведённой петлёй он лишь отчётливее вспоминал свою беспечную усталость и злобу. В какой-то особенно омрачённый миг, – возможно, то сурово поигрывали на литаврах угрюмые тучи, – Хрис таки решил оставить это дело до завтра. Подслеповатые глаза уже с трудом отличали заветные записи, да и очертания туфельки вдруг размылись в огромной ладони сапожника, затерялись меж его безобразных пальцев, пока усталый Хрис не уронил башмачок на стол с чернилами и, изнеможённо поднявшись, не вывалился в узкую комнату с телевизором.

Тогда он в первый раз за одиннадцать лет нарушил обет – не вернул туфлю на место.

Единственная, помимо мастерской и детской, комната Хриса тускло освещалась в любое время дня. Это была уникальная обитель – скита, открывающая истину земного мира через единственное прямоугольное, но непростительно узкое оконце. Какой-нибудь гений мог бы здесь написать роман, но Хрису было достаточно лицезреть обувь проходящих мимо него людей. Разные туфли он видел, лица – никогда. А потому приобрёл странную привычку угадывать владельца по его обуви. Каблучки – у любительницы сшить наряд у модисток, туфли с острым носком – у клерка, сандалии – у ребёнка.

Но в тот вечер Хрис по-особенному устал, а потому даже не подошёл к телевизору. Он, открыв форточку, направился прямиком в комнату Грессы и с силой толкнул дверь, вдыхая полной грудью затхлый аромат детской смерти. Будто по наущению волшебства, в ответ хозяину встрепенулась лошадка-качалка, опустив морду, и Хрис, спохватившись, нырнул в комнату и плотно закрыл за собой дверь. Нельзя, чтобы запах гибели и лекарств покидал эту обитель. Несчастный хозяин не допускал и мысли, что заполонивший детскую аромат уже давно не принадлежал Грессе. А потревожить его этим открытием было некому.

Измученный мастер, сняв очки, остановил коня и направился к стеллажу. У одинокой туфельки-письма он вдруг качнулся и сжал кулак, только лишь сейчас припомнив, что вторую он оставил в мастерской. Он уже было развернулся обратно, как ноги его вдруг подкосились, и слепые глаза углядели в вязкой мгле сумерек нечто невероятное. Одинокая туфля на верхней полке внезапным пылом раскрыла свою горловину, разрывая аккуратные швы по краям. Рот её становился всё шире и шире, пока – не менее неожиданно – сзади не раскрылась дверь, впуская неудержимый порыв сквозняка, вырвавшегося откуда-то из-под порога. Заветные надписи взлетели с гладких боковин, бумажные крылья встрепенулись, и тело хозяина повёл неистовый ветер, толкнув прямиком в необъятную пасть туфли.

Хрис истошно вскрикнул и выронил очки, ныряя в обувь и погружаясь во мрак. Молниеносно тот озарился мистерией самых невообразимых узоров и углов. Вокруг падающего Хриса вдруг выросли лимбы и принялись танцевать вокруг него кадриль – приглядевшись, горемыка и вправду разглядел у тех пышные юбки! Однако следом муслин под ними неожиданно вырос и возымел углы, превратившись в прямые треугольники, развернувшиеся до настоящих пирамид самых необычайных оттенков. А чуть погодя и те вдруг сложились в квадраты и закружились вокруг Хриса хоралом детского смеха, собирая вокруг себя тысячи соцветий блуждающих звёзд.

Он наблюдал за всем этим исступлённо, даже с некоторым страхом, позабыв вконец, что увяз в туфлю и упал в никуда. Но тело его вдруг заломило, и гулким ударом приняла в свои объятия туловище Хриса мягкая трава. Больно не было. А вот поразительно – вполне.

Не сразу емуподняться. Он огляделся. Вокруг раскинулась прогалина, с одного края которой плескалось безмятежное море, а с другого крепла непроглядная пуща. Казались они совсем близко, но чем ретивее Хрис силился добраться до одного края поляны, тем сильнее та растягивалась под его ногами. Запрокинув голову, он не углядел ни нору, ни проход, откуда мог свалиться – покоем над макушкой его развернулся небесный купол. И каждое белёсое облачко, пропуская сквозь себя солнечные лучи, приобретало выразительные формыкроликов. От лазурного небосклона доносился пряный аромат помады, – сапожник даже подивился тому, как смог учуять это, – а от земли едва заметно разило терпким букетом только скрученной махорки. Хрис нахмурился, оглядев траву. Проросла земля высоким бурьяном, целиком поглощая слишкоммаленькие стопы. Тогда-то Хрис догадался, что это вдруг уменьшились его ноги, как и туловище с руками, и головой; глаза его вновь стали зрячими, а на кистях вылепились прямые пухлые пальчики.

Испуганный Хрис подпрыгнул на месте, а затем вновь рванул к морю. Прогалина оказалась гораздо просторнее, чем казалась. А когда он почти достиг её края, то внезапно раздалось позади разудалое ржание коней. Обернувшись, Хрис обнаружил позади себя приближающуюся дюжину жеребят, и примечательным ему показалось то, что каждая из лошадей была обута в коньки с деревянными лезвиями.

"Разве такое может быть?" – судорожным залпом раздалось в голове у Хриса, когда он поднял голову.

Скакуныбыли одеты в сёдлас вожжами и шорами. От тонких шеек некоторых тянулись оглобли к маленьким санкам. И в тех, как и на самих жеребятах, восседали гордого вида ездоки. Суровые, чумазые, с взлохмаченными волосами и густой россыпью веснушек, что распустились под нежным греющим солнцем. Это была ватага босых ребятишек, что заигралась во дворе до самых сумерек в разбойников. И каждого из них украшали одинаковые героические ордена – разбитые зелёныеколенки. Хрис бездумно хотел назвать их повелителями шмелей, но сдержался.

Вперёд всей колоннады всадников выступил вперёд мальчишка – самый рослый и загорелый. По стати и не по-детски смышлёному лицу Хрис отличил в нём лидера. Тот хмуро оглядел гостя и произнёс надтреснутым голосом:

– Ты кто?

– Хрис. А вы кто такие?

Из-за плеча вожака выросла фигура мальчишки с дебелыми плечами и округлым лицом. Он показался Хрису бледнее остальных. Тоненьким – будто фистулою – голоском наездник с полотняным лицом объявил:

– Здесь нельзя называться своими именами. Придумай другое.

– Но у меня нет другого имени, – насупился Хрис.

– Так его и не должно быть, – невозмутимо выдал вожак. – Вот я, например, Зверобой. А это, – он кивнул в сторону бледного друга, – Моби Дик.

Хрис заметно смутился, и рука его невольно потянулась к лицу, чтобы – по привычке – водрузить очки обратно на нос. Лишь в последний момент он одёрнулся, вспомнив, что где-то их выронил. Тогда, набравшись смелости, он запротестовал:

– Это вовсе не выдуманные имена. Вы просто взяли их из книжек.

– А вот и неправда! – вскричал Зверобой. – Я прозвал себя так, потому что умел в охоте и совершил уйму подвигов. А его зовут Моби Диком, потому что он очень белый и очень толстый.

– Я не толстый! У меня просто кожа плотная, – Моби Дик в ярости плюнул через плечо и, спешившись с коня, направился к Хрису. – Ты как здесь очутился?

– Не знаю, – рассеянно ответил Хрис. – Кажется, я упал.

– Зачем? – с умным видом спросил Моби Дик.

– Нечаянно качнулся и упал…

– Почему?

– Мне показалось, что я упал в туфлю.

– Но для чего?

– Да не знаю я!

– Ладно, для тугих, – вставил Зверобой, – переиначим вопрос. С какой целью?

Внезапно за всей ватагой раздалось решительно:

– Эй! Хватит донимать его.

Толпа расступилась. Всадники послушно потянули за вожжи, пропуская вперёд девочку. Хрис замер, поймав взглядом её золотистые пряди и округлое лицо. Дивчина оказалась долговязой, худощавой, лет двенадцати, с особым искрящимся взглядом и удивительно покатыми плечами. Она единственная из всего сборища оказалась обута в тугие фаянсовые башмачки. На её сухом тельце висела майка и комбинезон из вискозы, крепко перетянутый разноцветным кушаком. На секунду пришлому даже показалось, что это были колготки.

У Хриса спёрло дыхание само собой, от испуга он отступил и пристально оглядел незнакомку. Если бы его Гресс дожила до своего двенадцатилетия, то она непременно выглядела бы так: с мягким контуром щёк, высоким лбом и глубоко залёгшейсиневой в глазах.

– А ты, – девчонка обратилась к нему, – лучше не виляй. Тебе имя придумать нужно, иначе мы сами его придумаем.

– Какое-нибудь дурацкое, – прыснул от смеха Моби Дик.

– Да! Прямо как у тебя! – взорвался хохотом Зверобой. Моби Дик тотчас перестал изгаляться и понурил голову.

– А как тебя зовут? – обратился Хрис к девочке.

– Астинома, – угрюмо ответила она, а затем неловко добавила: – Я получила это имя, но не могу вспомнить где.

Хрис задумался. В какой-то особливо ясный миг ему пришла мысль, что вокруг засело крепкое марево, и всё это ему снится. Однако, с силой ущипнув себя за предплечье, он благополучно отложил эту идею в сторону. Тогда где же он очутился? Почему сердце его затаилось в смутном чувстве при виде Астиномы? И как же ему, в конце концов, выбраться отсюда?

– Я ищу путь домой, – пробормотал Хрис.

– И где же твой дом? – полюбопытствовала Астинома.

Хрис ответил не сразу. Стиснул ровные пальчики, вспомнил их былую – или грядущую – узловатость, а затем пристально осмотрел собравшуюся ватагу.

– В Итаке. Мне нужно на Итаку, – задумчиво заявил он, но заметив, как ребятишки стали по одному расходиться, поспешно выпалил: – Нет, не так! Я должен вернуть домой одного дорогого мне человека.

– Мы спросили, как тебя зовут, а не зачем ты здесь, – усмехнулся Зверобой.

– Подожди! Не мешай ему, – пожурила того Астинома. Затем голос её смягчился, и она шагнула ближе к Хрису. – Как нам звать тебя?

– Я Одиссей, – представился гость.

Астинома пытливо осмотрела Одиссея, а после тонкие губки её растянулись в улыбке. Одиссей подивился тому, как вдруг оказался с ней одного роста.

Его Астинома, разумеется, выросла, окрепла, но не утеряла детскую нежность в глазах и лице. Да и он, очевидно, вдруг уменьшился. Но с чего бы?

"Я умер. И это чистилище", – резюмировал Хрис в голове.

– Пойдём, Одиссей, – мягко произнесла Астинома и, клавши руку на сутулое мальчишеское плечо, повела в сторону берега. Он вздрогнул, когда ощутил, как мурашками по руке его разлилась благодатная прохлада. Ему вдруг подумалось, что это вовсе не чистилище, а уже сам рай. Но за что? Астинома же терпеливо начала: – Ты выбрал имя, и теперь состоишь в нашей шайке. Почти ни у кого из нас нет ни отцов, ни матерей, мы впитываем их тени с небес и объятия с земли. Однако! – Астинома выставила вперёд пальчик. – У нас есть мы: братья и сёстры. Мы друг другу за опекунов и кормильцев, за друзей по бедам и товарищам по войне.

– А с кем вы воюете? – изумился Одиссей.

– Это потом. Важно, что тебе придётся соблюдать все правила, если хочешь, чтобы эти правила соблюдались в отношении тебя.

Одиссей заметил, как рысью двинулись жеребята на коньках, и подивился тому, как ловко они рассекали траву. И это деревянными-то лезвиями. Как кони вообще не сломали свои тоненькие ножки?

– Как они это делают? – спросил он.

– Ты не слушаешь, – ответила Астинома. – Чтобы мы помогли тебе, придётся поклясться в двух вещах. Первое: теперь и пока ты здесь – мы твоя семья.

– Клянусь, – ропотно ответил Одиссей. – А вторая?

– Поклянись никогда не бояться драконов.

Одиссей поначалу улыбнулся и невинно хлопнул глазами. Тогда Астинома остановилась и развернула егок себе лицом, крепко вцепившись в плечи. Сметливый взгляд вперился в тёмное лицо новобранца, таинственно блуждало по контуру лба и впадинам на глазах. Тогда Одиссей понял, что она не шутила и, делано кашлянув, заявил:

– Клянусь никогда не бояться драконов.

II

Начало смеркаться. Разумеется, и здесь – по-волшебному. Поначалу раскинувшиеся сумерки могли показаться вполне естественным предвестником скорого вечера, но стоило запрокинуть голову и приглядеться, и тогда на почти ясном небосклоне можно было усмотреть, как окрылённые жеребцы – тоже на коньках – несли на оглоблях огромные крючки; на тех крепилось покрывалом небо, почти что дневное, но пуще поглощённое ленивой синевой.

Астинома подвела Одиссея к берегу. Море, дотоле лениво ворочавшее свои лазоревые валы, угомонилось, сгладилось у сумеречного кряжа и совсем притихло у берега. Лишь тонкое кружево пены умиротворённо налегало на стопы суетливых ребятишек. Каждый пузырь в тусклом сиянии порхающих звёзд поблёскивал сиренью и золотом и оказался до того упругим, что могло показаться, будто ноги касаются маленьких жемчужин.

Чуть западнее Одиссей углядел, как развернулась непонятная, но живая сумятица. Всадники слезали с пронырливых жеребят и вели их прямиком к воде. Затем у горизонта вдруг выстроилась ратница суден, что ровным рядом достигла берега и остановилась. Одиссей в полном замешательстве воскликнул:

– Это что?

– Это наши лодки, – ответила Астинома.

– Но это не лодки! Это детские башмаки!

И в действительности, вместо плоскодонок, на сумеречных волнах покоились огромные детские башмачки. Оказались они до того внушительных размеров, что в каждый помещалось по три ребёнка и одному жеребёнку. А из стелек высились в ночную мерзлоту тонкие мачты с парусами.

– Это что такое? – возмутился Одиссей, подбежав к лодкам. Ребята начали парами погружаться на борт. – Вы не можете плыть на этом! Это же… это же её башмачки…

И впрямь – под Моби Диком Одиссей разглядел потёртый кроссовок красного цвета. А Зверобой заводил своего коня в бархатный башмачок с кроликом Питером и его сестрицей Флопси.

– Что вы делаете? Их нельзя мочить! Их нельзя трогать, – рассвирепел Одиссей и вцепился в борта обуви.

– Одиссей, успокойся, – произнесла Астинома, – мы плаваем на них не один год. Они помогают нам добраться до дома.

– Но откуда вы их вообще достали?

– Мы находим их на волнах, – ответила девчушка и вертлявой походкой двинулась к воде. Отвязав колготки, она взмахнула поясом и зацепила одну из теснившихся мачт, а затем потянула на себя. Поразительным образом шерсть в цветную полоску растянулась на пару ярдов. – Раньше лодок было совсем мало, всего пара штук. Но затем с каждым месяцем мы обнаруживали их всё больше и больше. Пустые. А главное, совсем новёхонькие.

– И вы ни разу не задумывались, откуда они берутся? Их же кто-то мастерит.

– Мы вообще думать не любим, – подхватил Зверобой со своего башмака. – Это дело для слабаков и взрослых.

– Тот,кто их мастерит, очевидно, хочет, чтобы мы добрались домой, – объяснила Астинома. – Иначе, как ещё ты объяснишь, почему они появляются ровно тогда, когда нужны нам? И только нам. К примеру, солдат Фафнира они не переносят.

– Тс! – шикнул Зверобой. – Не произноси его имя, глупая!

– А ты не называй её глупой! – вспыхнул Одиссей.

– Всё в порядке, – бросила Астинома. – Он меня не любит, потому что все сбросили башмаки, а я – нет.

– Вовсе нет! Просто имя его не произноси, делов-то! Называй хотя бы розовым принцем. Одна ты постоянно игнорируешь это правило.

Грозовым голосом Зверобой разбудил спящее море. Его сильная рука взметнулась в воздух, и прямо у ног Одиссея гулко приземлился буковый меч в ножнах. Маленький и деревянный, но остро выструганный, тот имел наконечник кола, что свободно кружился в мешковине и легко кольнул через неё Одиссея по пальцу. Он принял меч и поднял голову.

– Мы будем сражаться?

– Мы всегда сражаемся, – крикнул Зверобой. – Только не сразу понимаем, что находимся на поле битвы.

– А что за розовый принц? – спросил Одиссей, протягивая Астиноме свою руку, желая помочь ей взобраться на борт. Но девчонка оттолкнула кисть и ловко вскочила в исписанную акварелью туфельку. Удивительно, как краски, омываемые соленой водой, не сошли. Одиссей вовсе не обиделся и неуклюже полез за ней следом. – И почему ты в башмаках?

– Видишь ли, я не могу их снять. До чего же они тяжёлые!

Астинома уселась на стельку у самой пятки и повертела аккуратными ножками. Фаянсовые туфельки мерцали в ночи перламутром, вдоль боков ажурно тянулись фиолетовые цветы шалфея. Увесистые, с широким носком и крепким каблуком, они оказались стянуты широкими ремешками на стопах. Одиссей заметил, что скреплялись эти самые ремешки тяжёлой скважиной у наружной лодыжки. Всё это время Астинома с незримой печалью в глазах следила за ним. Он это заметил.

По одному стали отбывать от берега маленькие суда с подошвой. Ряды их стали неровными, редели у одних краёв и густели у других. Кто-то рассекал море так близко друг к другу, что приноровился даже беседовать через борт. Иные ребята – те, что ушли далеко вперёд, – весело размахивали руками и улюлюкали сточенному месяцу. В башмачок к Астиноме и Одиссею уселся захирелого вида мальчишка с копной ржаных волос. Лицо его казалось невинным и извечно тревожным. А кротким голосом он представился как Иниго Монтойя – второй ребёнок в царстве, у которого имелся отец.

– Раз есть замок, то должен быть и ключ, – заключил Одиссей, не обращая на третьего пассажира никакого внимания.

– Он и есть, – ответила Астинома и криво улыбнулась.

– А что будет, когда ты снимешь эти туфли? – невозмутимо спросил Одиссей. Теперь он был полон решимости вернуть ей ключик во что бы то ни стало.

– Я смогу улететь с ребятами. Все они ждут меня одну.

– Моби Дик тоже не сможет полететь с нами, – заметил Иниго.

– Но он поплывёт. А я полечу.

– Нет! – с досадой крикнул Одиссей. – Куда же ты улетишь? Я ведь только нашёл тебя!

– А ты искал? – улыбнулась Астинома. – Не меня ли ты случаем собрался возвращать домой? Ах, сейчас тебе не следует думать о всяких глупостях. Не смотри на меня. Гляди вокруг!

Небосвод затянуло синим покрывалом, однако звёзды принялись озарять путь ещё ярче. Одиссей мог углядеть, как те буквально светились маяками в водовороте едва отличимых облаков, что особенно густо кружили вокруг луны в формах нарвала каждый. Одно из них даже издало грудное пение кита. Ему вторили остальные.

Ветер крепчал. Упругие волны круче стлались поверх некогда мирной глади. Они подбрасывали кораблики-башмачки на своих гребнях, играли с их носками и временами осыпали мелкой капелью жемчугов. Астинома вскочила на самый край борта, вцепившись в мачту и сладостно завыла в ответ нарвалам, парящим в небе. До чего же чарующей была ночь.

Но Одиссей не наслаждался этим. Он ютился прямо у ног подопечной, дёргал её за полы и без того рваного комбинезона и умолял спуститься. Тихо бросил в его сторону Иниго:

– Она не станет слушать. Ничто не сдержит её. Даже клетка розового принца не смогла.

Одиссей обернулся.

– А кто это? Розовый принц держал Гресс, – он запнулся, – то есть Астиному в клетке?

Взгляд Одиссея упал на босые ноги мальчишки. Тот инстинктивно в ответ сжал короткие пальчики ног и медленно кивнул.

– Не слушай его! – порывисто крикнула Астинома. – Слушай нарвалов. Слушай русалок!

Она склонилась над бортом лодки и чуть было не угодила прямиком в воду, однако

Одиссей сумел её поймать и затянуть обратно. Но Астинома вовсе не испугалась – наоборот, лихо рассмеялась и указала пальцем в воду. Пришлый согнулся и поглядел в лазурную бездну. Ничего не заметил.

– Они появляются только в отражении звёзд, – объяснила Астинома. – Лови их блеск в воде.

Тогда Одиссей предпринял ещё одну попытку и, пораженный чудесным открытием, замер в исступлении, уловив в отражении звезды мелькнувший хвост. Он раскрыл широко рот и растерянно гоготнул, обернувшись на детей. И тогда те присоединились к нему.

– Смотри! – прикрикнул Иниго. – Вон в той звезде!

Одиссей последовал взглядом за указывающим пальцем и обнаружил в очертаниях светила вынырнувшую русалку. Сперва проглянулись очертания её прозрачной кожи, сплетенных, точно водоросли, волос, а затем и чешуйчатого хвоста. От приступа радости чужак всплеснул руками и дёрнул за рукав тихого Иниго. Он будто совсем увяз в фантазийной действительности и позабыл, что имя ему вовсе не Одиссей, и был он отнюдь не ребёнком.

– Как в сказках, – восторженно прошептал Одиссей и поднял голову, прищурив один глаз. – Русалки плывут вместе с нарвалами. Они сопровождают нас?

– Вовсе нет. Они плывут к главному алтарю, – молвила Астинома.

Одиссей, дотоле метавшийся от одного борта к другому и нещадно раскачивающий таким образом суденышко, наконец остановился и поглядел на Астиному. Она загадочно улыбнулась и кивнула ему за плечо. Он обернулся.

Поначалу его абсолютно зрячим глазам поблазнилось, будто в тумане у кряжа затаилось нечто невероятных размеров. Исполинское, неясных очертаний и красок, это нечто осторожно выныривало из морока, но тотчас густая вечерняя хмарь проглатывала его обратно. Но стоило рядам проплывающих мимо суден приблизиться к изножью алтаря, как Одиссей ахнул от потрясения и тут же прикрыл рот рукой.

Статуя высотой около ста футов выросла прямо посреди моря, до конца рассеяв клубившийся вокруг туман. Это была русалка, целиком вылитая из золота, с толстым скрученным хвостом, на котором миллионы высеченных чешуек жадно принимали блеск увядающей морской пены. Тонкие руки исполинского существа тянулись к небесной синеве, сжимая огромную раковину. Рухни она в пучину, так под волнами её заживо окажутся погребены с десяток лодчонок-туфелек. Сияние гладких щёк русалки отливало в свете звёзд; тот же струился по длинным прядям, концы которых утопали в воде. А позади неё раскинулся величавый лес – широкий в боках, но невысокий в пике. Из-за зелёного кряжа выглядывали натянутые белые крыши. Но всё это скрывалось за вольным размахом русалочьих плавников.

Одиссей раскрыл в изумлении рот, и невольно глаза его заволокла тонкая пелена влаги. Он упёрся проникнутым взором в Астиному, что загадочно улыбалась ему в сумерках.

– Неужели ты видела её такой? – шепнул Одиссей и потянулся к ней рукой.

– Это оплот нашей воли, – ответила Астинома и, не заметив протянутую кисть, шагнула к краю. – Самое чудесное, что я видела в своей жизни.

Одиссей отнял руку, внезапно ощутив себя непонятным существом. Имя его – Хрис – кружилось на сухих устах, но всё не могло вырваться наружу. Он снова почувствовал себя бесформенным снаружи и пустым внутри, и нестерпимая печаль вдруг опалила впалую грудь, когда Одиссей осознал, до чего же несчастной была Астинома, раз, помимо пластилиновой русалки, не запомнила ничего прекраснее в своей скоротечной жизни.

Усадив голову глубоко на плечи, он попятился, пропуская вперёд Астиному и Иниго. Руки его затряслись в непомерной скорби, и тогда могло показаться, что детские пальчики снова начали криветь. Но это, разумеется, было лишь страхом. Не мальчишки. Мужчины.

Кулаком Одиссей вытер влажные щёки – совсем по-детски, – и тогда зрачки его скатились к уголкам глаз, и у западного берега он углядел нечто пугающее. Возможно, когда-то это было пущей, такой же цветущей, как и та, что раскинулась за плечами колосса. Однако теперь западный край превратился в лабиринт высохших лоз и колючек, что вились вокруг плешивых деревьев. Издали было заметно, как почерневшие стволы поразила страшная проказа, на ветвях не виднелось ни единого листочка, зато корни, набухшие и кривые, исполосовали своей корой всю некогда благодатную землю. А посреди всего раскинувшегося сухостоя тянулся замок с готическими донжонами, плотно прикрытый клеткой.

– Что это? – тихо спросил Одиссей.

– Это Колыбель, – холодно ответила Астинома. – И тебе лучше не соваться туда.

Брови Одиссея наползли на переносицу, взгляд потупился.

– Там живёт розовый принц?

– И не только он, – объяснил Иниго. – Там живут его приспешники: колдунья Сивилла и бесчестный гном Альберих. Его правая рука и левый башмак.

– Альберих даже не удостоился занять место левой руки? – скорбно спросил Одиссей.

– Нет, и это самое занимательное, ведь все мы его знаем как шестипалого Альбериха. Руки у него поразительно уродливые. Но тебе не стоит недооценивать его, – голос Монтойя дрогнул. – Это самое коварное и низкое существо, когда-либо живущее на свете. Именно Альберих, этот треклятый дварф, питает в розовом принце всё самое ничтожное.

– В розовом принце нет ничего ничтожного, – строго заметила Астинома. – Он полон злобы и жестокости, но не низости. И таким его сделал не Альберих – принца пленила Колыбель.

Иниго жалобно поджал губы, сцепив руки на поясе. Он исподлобья оглядел Астиному.

– Неужели ты защищаешь его?

– Нет, лишь упрекаю в слабости. И не докучай Одиссею своей историей про отца. – Астинома махнула рукой в сторону крепнущего вширь причала.

Одиссей заметил, как дрогнула нижняя губа на бледном лице Иниго. Это была метнувшаяся искра мальчишеской и особливо чувствительной обиды. Монтойя туго стиснул кулаки, и рот его скривился в неловкой усмешке. Но глаза, его чёрные глаза, маленькие, словно пуговки, но бесконечно проницательные, словно ночное небо, блеснули в вечернем полумраке мечтательным бликом. И тогда Одиссей смог прочесть на юном лице попутчика глубокое разочарование, будто Астинома не просто осадила его, но нанесла куда более гнетущую рану. Она не дала ему поделиться призраком давно увядшей мечты.

Запруженные дотоле суда-башмачки по одному опустошались и трясучими, вертлявыми путями канули обратно к покойному морскому кряжу. Одиссей хотел было возразить, что их следует привязать у причала, чтобы не уплыли с концами, однако Астинома, будто предугадав его мысли, бросила через плечо:

– Они свободные, но прибудут, как только понадобятся.

Однако Одиссей не послушал её. С отчаянным возгласом он побежал в обратную от ватаги детей сторону и, широко поднимая ноги, погрузился в прохладную воду. Совсем позабыв о своей неспособности плавать, он потянулся за кормой ближайшего башмачка, пока не услышал позади себя крик Астиномы. Обернувшись, он не заметил коварно растущую волну, что стремительным потоком сбила его с ног.

Одиссей с головой рухнул в пучину. В голове вдруг его мелькнула мысль, что находился он от берега лишь в паре шагов. Вероятно, найди в себе силы подняться на ноги, так он непременно перестал бы захлёбываться, но силы таковые по итогу не нашлись, и Хрис от безнадёжности лишь шире раскрывал рот, пока грудь его в агонии распирали потоки солёной воды. Страшнее смерти стиснул в своей удушающей хватке страх, что Астинома – его маленькая Гресса – вновь исчезнет, и испуганное девичье лицо, вынырнув перед взором, тут же размоется в бесчисленных годах скорби.

И тогда Хрис, придавленный ко дну немерным количеством воды, принялся размышлять – ровно так, как делал он каждое утро и каждую ночь на протяжении последних одиннадцати лет.

Он думал: какой бы стала Гресса, если бы не умерла?

III

Гресса не умерла. Она погибла.

В один особливо покойный день. Золочённое кольцо солнца мягко прикрывал тонкий слой перистых облаков, ветер покоился на сонных улицах, пустых и безлюдных, что рассекали цельные блоки безликих домов шелестом просыпающегося города. Со стороны могло показаться, что в такую погоду никто умереть не может. Но ведь и мы теперь знаем, что Гресса не умерла.

Она исчезла.

В один из последних знойных дней увядающего лета. Задолго до пробуждения большинства обывателей горизонт озарился рябью охры и огня, но в низинах переулков по-прежнему таилась ночная прохлада и сень. Это были густые тени влажной синевы – сонной и ленивой, влекомой теплотой маленькой затхлой квартиры на цокольном этаже.

Озаряемые мелькающими стопами – разумеется, обутыми в самые разные башмаки, – окна прятали в себе некогда широту и безграничную нежность любящей семьи. Все ведь семьи имели привычку начинаться счастливо, но столь же упористо они стяжали остальные мирские беды.

Так вот, та крошечная квартирка на цокольном этаже, что заслужила отчасти и последней видеть разбредающиеся лучи солнца, навсегда потеряла возможность хранить в толстых грунтовых стенах тепло. Постепенно она, будто вместе с домом, принялась опускаться всё глубже в землю, и тогда в ней воцарились совсем иные порядки. Ласка уступила усталости, нежность и забота – тоже. Любовь – как впоследствии будет опасаться Хрис, – притупилась в бездумных потугах быта. Она затерялась в спёкшемся воздухе вокруг Грессы. И когда намертво разнесло терпким ароматом лекарств, Хрис принял это за её запах. Именно тогда в квартире вдруг сделалось навсегда зябко и темно.

Хрис и Кармента друг на друга не смотрели – совсем никак. На дочь глядели неоднозначно, устало, не признавая гибель в её решительных и востреньких глазах. Особенно когда те перестали таковыми быть. И столь заветные и ценные слова о любви уступили место чему-то молчаливому и гнетущему. Хрис струсил первым. Он так опасался надвигающегося рока, что первый покорился ему.

Но это было прежде. До особливо безмятежного дня. То утро беспечно пустило своей тишиной солнечный свет в маленькую затхлую квартиру, и удивительным образом солнце пробудило Хриса ото сна. Тело его, надломленное и скрюченное, заныло от боли; оно отекло – давеча нерадивый сапожник уснул, сидя на табурете, прямиком в своей мастерской, зажатый узкими стенами.

Кармента велела ему не спать – минувшей ночью был его черёд наблюдать за Грессой, выжидая мучительные детские приступы. Это была вахта, тяжелее которой сложно, пожалуй, придумать – вахта, которую нёс родитель умирающего ребёнка. Воспрещалось на ней спать и есть. Плакать – тоже, не то ребёнок поглядит и – кто знает? – прочитает в отблеске родительских слёз свою скорую кончину.

Хрис не помнил, когда в последний раз спал. Впрочем, участь Карменты оказалась не лучше. Но Хрис принял свой черёд достойно – раньше ему приходилось держать удар над спящей дочерью. До поры.

Но в то особливо мягкое утро он вдруг проснулся и понял, что проспал часть отведённого на вахту времени. Помнилось ему, как после полуночи тело кренилось от изнеможения к земле, а потому Хрис затеял поработать в мастерской, навещая Гресс каждые пятнадцать минут. А потом обитель башмаков вдруг сделалась для него ловушкой.

И утро вдруг осветило квартиру как-то совсем по-особенному. Комнаты её сделались просторными, живыми и даже умствующими; лишь пугающая тишина накрепко осела на дощатом полу, когда Хрис выбрался в коридор. Беспечный покой поразил своей красотой, но тотчас сердце его, безутешное в выводах, струсило, сжалось, крепко нападая на грудину.

Было тихо. Развеялся по утру привычный плач Грессы. И тогда Хрис, схватившись за непослушные волосы, поспешил в детскую комнату. Это был самый долгий путь в его жизни. Тернистый. Непростительно тёплый. Обманчиво светлый и идиллический. Тишина вокруг вдруг сделалась совсем вакуумной, так, что даже до ушей Хриса не доносился топот собственных ног. Боль в теле замерла в томительном ожидании, и он неожиданно остановился, вытянувшись прямо напротив двери, ведущей в комнату Грессы.

В такое утро, по человеческому разумению, никто умирать не должен. Но мы ведь знаем, что Гресса не умерла.

Она ушла, не дождавшись отца ночью.

Хрис медленно толкнул дверь. Сквозь кренившиеся решётки мелькнула детская кофточка – в колыбели недвижно томилось маленькое тельце.

Он хотел, чтобы это закончилось. Он приложил к этому руку. Хрис прочитал это в глазах возвратившейся Карменты.

А затем закрыл свои.

Когда веки его разомкнулись, Одиссей углядел перед собой заскорузлое лицо Зверобоя. За его плечом прыгали блёклые глазки Иниго.

– Смотрите-ка, он жив! – трелью рассмеялся Зверобой.

– Где Гресса? – воскликнул Одиссей, вскочив с места.

Тело его, юное и лёгкое, оттолкнулось от земли, и ясно видящие глаза принялись озираться вокруг. Кольцом сцепили его худощавую фигурку ряды чумазых мальчишек и девочек. Затем на плечо легла тяжёлая рука Зверобоя.

– Ты, видать, головой приложился о берег, – с деланым беспокойством резюмировал он.

– Где Гресса? – растерянно пролепетал Одиссей.

– Он споткнулся о волны, – задумчиво ответил Иниго. – Я сам видел.

– Где она?! – воскликнул Одиссей.

Решительным шагом он углубился в толпу ребятни. Ватага послушно принимала его, редела перед ним в численности недоумевающих головок и густела по бокам и сзади. Детские лица: румяные, загорелые, с плотной кожей и густой россыпью веснушек – они все казались похожими на первый взгляд и разными на второй. На третий же округлые лики, затянутые затейливой живостью, снова соединялись в одну похожую маску с целым легионом очей. И тогда, из прорези одного из множества глаз, вынырнуло знакомое лицо с золотистым венцом над высоким лбом.

– Гресса! – в отчаянии крикнул Одиссей и шагнул к ней, но тут же получил толчок в плечо.

– Искал меня? Разве ты не запомнил моё имя?

Одиссей замер. Распростёртые руки его повисли в воздухе, и он опустил взгляд долу, задумавшись.

– Меня зовут Астинома.

Одиссей осмотрелся. Присные Зверобоя привели его в лес – густой, с непроглядной листвой и толстыми, испещрёнными кренью стволами. Меж ними кое-где сияли горевшие снопы бурьяна, но стебли их продолжали стойко держаться под натиском жадно вылизывающего огня. Одиссей нахмурился, обнаружив за спинами ребятишек спальники. Прямо на мощных ветвях каштанов и под ними дети разостлали старые одеяла, а края их придерживали не менее старые подушки. Это были маленькие домики беспризорных детей, на исключительную постройку которых те оказались способны.

Внимание пришлого привлёк звонкий девичий голос.

– Кто такая Гресса? – начала Астинома.

– Это её ты ищешь? – спросил Иниго.

– Он не скажет, – отрезал Зверобой, а затем насмешливо добавил: – Он скрытный.

Астинома шагнула к Одиссею и вдумчиво оглядела его.

– Кто такая Гресса?

– Это, – неумело протянул Одиссей, – это моя семья.

– Ну да, конечно, – обиженно вставил Зверобой. Его длинные руки скрестились на груди, а затем он с вызовом плюнул себе под ноги. – У всех у вас здесь семья. Все вы ждёте. Знаем эту сказку.

– А вдруг он говорит правду? – вступился Монтойя. – У Астиномы есть семья. И у меня… была.

Одиссей вновь приметилнеприкрытую печаль в глазах товарища и понял, что Иниго говорил об отце. Это же подтвердил Зверобой:

– Не начинай про своего папашу.

– Почему он нам ничего не рассказывает? – Астинома указала пальцем на Одиссея, обернувшись к толпе. Следом взгляд её упёрся в чужака. – Зачем полез в воду, если не умеешь плавать?

– Да там и уметь не нужно было, – усмехнулся Зверобой. – Ты мог бы просто встать на ноги, вода тебе до пояса едва доходила.

– Я запаниковал, – тихо, но твёрдо произнёс Одиссей.

– Нет, дружок. Это не паника. Это трусость. А трусов я в своём лагере не терплю. Тем более скрытных. А если ты жук или плут какой – заметь, я говорю "если", – то тебе нужно в лагерь к Туко Крысе. Здесь у нас водятся разбойники исключительной порядочности.

– Выходит, вы разбойники?

– Вовсе нет! – вспыхнула Астинома. – Зверобой просто бахвалится. И ты здесь не лидер, – упрекнула она долговязого мальчишку.

– А кто, если не я? Ты, что ли?

– Мы здесь сами по себе, – обиженно вставила Астинома.

– Да что ты? – Зверобой по-хозяйски сцепил руки на поясе и вальяжно прошёлся вдоль рядов самых маленьких детишек. Лицо его побагровело от злобы, нос будто вырос и вздёрнулся кончиком кверху из-за непомерного тщеславия. У Одиссея невольно сжались от негодования кулаки. А Зверобой всё продолжал: – А кто отнял у врагов Нотунг? А кто вас всех, отродье беспомощное, здесь собрал? А кто осенью поведёт вас на юг? Кто сплотил отряд, чтобы отнять ключ от твоих туфель? Да и этого плута, – он кивнул в сторону чужака, – кто спас?

– Ты сам сказал, что вода по пояс мне была. А тебе, значит, и того ниже, – обиженно ответил Одиссей.

– Но ты почти умер! От трусости, – звонко рассмеялся Зверобой и пуще наддал в злобе. – И все вы сгинули бы, не будь меня рядом. Это я, Зверобой Длинный Чулок, Чингачкук Великий Червяк, последний из рода ункасов, выкрал Астиному из клетки розового принца. В конце концов, это я нашёл нам суда. И я же запугал Туко так, что он со своей бандой не высовывается из своих чертогов уже больше года.

– Туко никого не боится. Он сумасшедший. И Длинный Чулок – это моё прозвище, – несдержанно выпалила Астинома, схватившись за кушак из колготок.

– Это не умаляет всех остальных моих достоинств. А Туко никого не страшится, кроме меня. А вот я! Я никого не боюсь! Не то, что вы! – не на шутку напустился Зверобой, схватившись за эфес меча на поясе – единственного, вылитого из металла. – Ты пугаешься собственного отца, этот всё никак не решится на настоящую героическую вендетту, а этот, – он кивнул Одиссею, – и вовсе чуть не захлебнулся в луже.

Иниго уже раскрыл было рот, выступив вперёд, однако, завидев грозное лицо Зверобоя, отступил.

– Это было море, – заметила Астинома.

– Это был берег моря!

– Неважно. Не все из нас умеют плавать. И это вовсе не трусость.

– Он боится даже рассказать про свою семью. Из-за чего? – мальчишка обратился к пришлому. – Боишься, что мы, варвары-беспризорники, не отпустим тебя к ней? К твоей Грессе?

– Это её ты вознамерился доставить домой? – мягче спросила Астинома. – Ты знаешь, где она?

– Кажется, знаю.

– Только не говори, что её прячут в Колыбели, как других детей. Из Колыбели я не представляю, как мы высвободим Грессу.

– Нет, она спряталась гораздо глубже, – с горечью ответил Одиссей.

– И ты пристал к нам, чтобы мы тебе помогли. Тебе следовало сразу рассказать обо всём, – буркнул Зверобой. – Где же она?

– Я не знаю. Лишь предполагаю, что в Колыбели её нет.

– Или здесь, или там.

– Или у Туко, – добавила Астинома.

– Он не принимает никого. Значит, твоя Гресса в Колыбели.

Взгляд Одиссея скатился к земле и припал к тяжёлым туфелькам Астиномы. Голова его медленно опустилась на грудь.

– Выходит и впрямь, что в Колыбели.

Тихий гул пронёсся про рядам испуганных детей. Головы их тревожно ворочались в разные стороны, но глаза продолжали исступлённо следить за лидером. За Зверобоем. Тогда он, исподлобья осмотрев чужака, холодно заявил:

– Тогда забудь о ней. Никто тебе не поможет.

– Мы не бросим его, – вмешалась Астинома.

– Одиссей может помочь нам достать ключи от её туфель, – предложил Иниго.

– Как? Это бесполезное создание? Он даже бесполезнее, чем ты. Никто из вас не способен проникнуть в Колыбель, кроме меня. А выбраться – подавно.

Одиссей подумал, что Зверобой всё спутал – даже бесчисленные имена свои он не смог верно изложить. Через его вольный размах скул и небольшие глаза, а также через большой, неэстетичный рот проглядывался жестокий подросток, упёртый в обращении и не умеющий во всё деликатное – к примеру, в сострадание. Телом и голосом он понемногу превращался в мужчину, а потому безмерно превозносился этим перед остальной ребятнёй. Одиссей снисходительно опустил пустую надменность Зверобоя, потому как помнил таким себя когда-то. И за этим столь очевидным открытием – за низко посаженной каёмкой бровей и вызывающей линией рта – вся дерзость с неизмеримой злобой всё ещё детского сердца вдруг обессмыслилась, потому как Одиссей прочитал в тёмных глазах Зверобоя бесконечную обиду на весь беспощадный к неокрепшей воле ребёнка мир. Это была глубокая обида будущего маргинала и изгоя, которого этот самый мир научил брать своё только через силу и никак иначе. За нескрываемой гордостью Зверобоя, вероятно, пряталась низкая и столь чувствительная зависть к другим дворовым ребятишкам. У них был отец. У них была семья. А у Хриса её не было.

– Я могу кое-что, – заявил Одиссей.

Перешёпот, дотоле бушевавший в безликой толпе, вдруг утих. И десятки округлых глазок устремили свой беспокойный взор на чужака. Грудь Одиссея раздалась в протяжном вдохе, и он решительно начал:

– Я умею мастерить. И ловко управляюсь с туфлями. Для начала мне бы хотелось попробовать самому открыть замок на туфлях Астиномы.

– Это невозможно. Он волшебный, заговорён Сивиллой— открыть его может лишь ключ, что хранит в своей клетке Ф… – Астинома запнулась, – розовый принц.

– Тогда я могу открыть его клетку. Но сперва нужно, чтобы вы, наконец,рассказали, кто такой этот розовый принц?

– Почему ты о нём не знаешь?

– Не знаю и всё. Я прибыл из ниоткуда и знаю лишь одно: что ищу, прячется здесь.

– Розовый принц это не шутки, – угрюмо начал Зверобой. – Многие его боятся и неспроста. Это рыцарь, не менее чудовищный, чем монстры, которых он якобы призван убить. Тело его прорастает кустом розы, потому как силы свои он получает от Колыбели. Только мы с Астиномой были там внутри.

– Он держит в Колыбели и других детей?

– Его приспешники, – заявила Астинома. – У всех них одно низменное желание. Розовый принц держал меня в клетке. Но я сбежала. А это значит, что он приложит все силы своего бессердечия, чтобы отыскать меня.

– Он твой отец, да? – шёпотом спросил Одиссей.

Астинома с грустью кивнула.

– Он не хочет, чтобы я улетала с остальными.

– И всё же не понимаю: почему роза? Вы не пробовали его поджечь? Или, наоборот, полить? Может, он стал бы добрее.

– Для тебя это шутки? – возмутился Зверобой и стремительным шагом настиг Одиссея. – Давай-ка я расскажу тебе, насколько разрушительным может быть розовый принц.

В иссохшем замке, что вырос на увядающей силе леса, каждое утро собирается с полдюжины цирюльников вокруг этого уродливого создания. Они подстригают проросший мох под ногтями, срезают выступающие раструбом ветви из жил, а ещё, разумеется, срезают всю листву с нечёсаных волос. Говорят, что розовый куст внутри принца доставляет ему нестерпимую боль и с каждым днём всё ретивее, оттого он быстрее свирепеет. И слеп этот монстр на один глаз, потому как изнутри ему пробил склеру и выпустился наружу пушистый бутон розы. И сколько бы не срезал егопринц, завязь прорастает снова и снова. Когда-то тот самый глаз был оцарапан этим, – Зверобой выудил из ножен узкий меч с полуоткрытым эфесом. Блестящая рукоять и острый клинок – у Одиссея при беглом изучении не осталось никаких сомнений, что это был волшебный меч. Его лезвие, узкое, слегка изогнутое на конце, сияло в свете огней золочённым блеском. Округлая рукоять с витиеватыми дужками крепко сидела в руке Зверобоя. Тот продолжил: – Розового принца невозможно умертвить, покуда живо его узилище – Колыбель. Он питает свои силы от огромного куста, что растёт в саду в самом сердце замка. И пока жив тот скрюченный куст, принц будет возрождаться вновь и вновь.

– А если уничтожить куст?

– Можно, – протянул Зверобой.

– Дай угадаю: куст можно срубить только этим мечом? Он ведь волшебный, так?

– Да. Его зовут Нотунг. Но даже с ним нужно ещё добраться до принца, чтобы убить. А сделать это почти невозможно. Да и куст под надёжной защитой.

Одиссей заметил краем глаза, сколь бледным сделалось лицо Астиномы. В досаде она закусила губу, болезненно выкатились её округлые глаза. Дрожащие пальцы сжались в кулаки, и надорванный, почти трескучий голосок вскрикнул:

– Фафнира нельзя убивать!

– Тс-с! – шикнул Зверобой.

– Не шикай на меня, – отрезала Астинома. – Как смеете вы обсуждать при мне убийство моего отца?

– Фафнир – не твой отец, – отрезал Одиссей.

– Ты ничего не знаешь: ни про Фафнира, ни про меня.

– Заткнитесь! Не произносите его имя! – завопил Зверобой.

– Отчего же? Ты боишься? – глумился Одиссей. – Разве не мы здесь трусы?

– Я не боюсь! А ты ничего не понимаешь.

Одиссей, окружённый багровыми лицами ребятишек, осклабился и прыгнул на ближайший валежник. Поймав суровый взор Астиномы, он высунул язык и громко пролепетал:

– Фафнир! Фафнир!

– Умолкни! – Зверобой настиг Одиссея и стянул того на землю, зажав ладонью рот. – Розовый принц слышит каждого, кто рискует произнести его имя. Он со своей армией прознает, что мы прячемся здесь. И явится вместе с Сивиллой и этим злым гномом.

– Когда я встречу Альбериха… – начал Иниго.

– Замолкни, Иниго, никому не интересно слушать сказки про твою месть, – отрезал Зверобой и повернулся к Астиноме. – А ты прекрати дурачиться. Вы все – дети малые. Вам не понять одной очевидной вещи: если мы хотим улететь отсюда, то нам нужно отыскать ключ от твоих туфель. А заполучить их можно, лишь убив розового принца.

Глаза Астиномы заблестели влажной пеленой, и в уголках глазниц выступили слёзы. Но лицо её оставалось непроницаемым: лишь блёклость на щеках напугала Одиссея. Он тихо спросил:

– А когда мы достанем ключ, что тогда? Куда вы хотите полететь?

– В наши земли. В свободные и безграничные, где не будет тревожить нас ничего, кроме безмятежности, – мечтательным голосом пояснил Зверобой. – Там нам место.

Одиссей присел на землю. Лицо его замкнулось, побурело в висках. И в притупленном взоре мимолётом всплыло отчаяние. По одному из палаток и самодельных домиков из одеял стали выпрыгивать сонные головки самых маленьких разбойников. Лениво потирая глазки, они нетерпеливо осматривались вокруг. А когда толпа вдруг ожила в непредвиденном залпе живости, и каждый из ребят стал выступать с планом, как умертвить розового принца, Одиссей убитым голосом произнёс:

– А что станется со мной?

Все вокруг утихли. Зверобой, до того хвастливо размахивающий своим мечом, обернулся и рассмеялся. Ему вторили остальные.

– А нам какое дело? Мы поможем тебе проникнуть в Колыбель. Ты достанешь нам ключ и отыщешь Грессу. Затем наши пути разойдутся.

– А я могу полететь с вами?

– Зачем нам брать тебя с собой?

– Не знаю, – рассеянно отпустил Одиссей, но следом едва слышно добавил: – Я убью куст в Колыбели и розового принца. Тогда вы возьмёте меня с собой?

– Ты не убьёшь его без Нотунга. А я его ни за что не отдам. Это моя честь, – отмахнулся Зверобой. – Даже если ты сумеешь уничтожить его другим путём, то всё равно не сможешь полететь.

– Это почему?

– А вот почему…

Зверобой махнул руками в стороны, и толпа податливо расступилась. Тогда он бережно, почти заботливо отложил свой меч и встрепенулся. Прямо перед ним брызнула цветная пыльца – красная вперемешку с жёлтым и синим, – и тело старшего разбойника исчезло. Одиссей поднялся на ноги, обнаружив, как вместо Зверобоя перед ним предстала крошечная птичка, не более четырёх дюймов в размахе. Пёстрая, с красной грудкой и широким размахом высеченных перьев, на лице её блестел острый клюв и маленькие глазки. Одиссей признал в крошечной птичке колибри, но по-прежнему оставался огорошен увиденным.

– Это Зверобой, – угодливо объяснил Иниго.

– И ты так можешь?

– Могу. Все мы. Кроме тебя. Астинома тоже может, а потому розовый принц держал её в клетке.

Зверобой подлетел к чужаку совсем близко – ещё чуть-чуть и острый клюв уколол бы его по носу. Одиссей уклонился, но маленький колибри продолжал кружить вокруг него, притупляя слух шелестом быстро трепещущих крыльев.

– А я так не могу?

Одиссей отмахнулся от птицы. Монтойя не успел ответить. Тогда Зверобой вновь озарился яркой вспышкой пыльцы и принял свой прежний облик. Глумливо он указал пальцем на пришлого и с вызовом ответил:

– Нет, не можешь. Лишь в миг острой самоотверженности мы получаем дар принимать свой истинный вид. А ты – чужак и плут вдобавок, а потому тебе не дано обращаться.

– Я научился становиться птицей, когда пытался защитить отца…

– Не начинай, Иниго.

Одиссей поскрёб подбородок.

– А до ваших краёв можно только долететь? А если на самолёте?

– На чём?

– На летальном аппарате…

Рассматривая ватагу с вытянутым от удивления лицом, Одиссей решился на безумную идею. Ведь ничего в своей жизни он не знал лучше обуви: мастерил, зашивал и сколачивал, собирал воедино и усовершенствовал. И теперь глаза его получили награду за труды скрюченных рук – когда открыл он для себя, что башмачки его вдруг ожили и поплыли по бескрайнему и безымянному морю.

– Я мог бы заставить туфли-лодочки летать.

Первый миг по скопищу разлилась гробовая тишина. Во второй – сверчки уняли свой стрекот. И лишь на третий дети принялись хохотать над Одиссеем. Это был гулкий раскатистый смех волны, рассекающей небо в шторм. Она накатывала на маленькое тельце Одиссея, окидывала пенистыми гребнями, отчего конечности его заледенели, а плечи озябли от изнеможения. Он поёжился, но остался стоять на своём.

– Я могу соорудить нам самолёты. Из башмаков. Они будут летать.

Первым перестал смеяться Зверобой.

– Летать? То есть прямо как драконы?

– Да.

– Ты не сможешь.

– Давеча ты нарёк меня трусом. Однако я добровольно вызвался убить розового принца.

– Это просто слова.

Неожиданно гул утих, когда ребятишки услыхали крики в лесу. Это был дикий призыв, тревожащий густую листву пущи. Позади Зверобоя затрепетала листва кустарников, и прямо к центру стогны выбежал запыхавшийся Моби Дик.

– Ещё один из вас! – крикнул Зверобой. – Нарушитель обетов и плут.

От усталости Моби Дик рухнул на колени, запрокинув лоснящееся от пота лицо. Пропустив мимо ушей слова вожака, куцыми слогами мальчишка крикнул:

– Они нашли нас! Сивилла и её приспешницы. Летят сюда на стойках и швабрах.

С секунду все замерли на месте. А затем Зверобой, бросив злобный взгляд на Одиссея, крикнул:

– Спасаемся! Все к морю!

Одиссей бросился в толпу, хватая попадавшихся девчонок за руки и тут же отпуская. Среди них он искал Астиному. Её нигде не было.

– Астинома!

IV

Гулкий, неясной природы страх сковал сердце Одиссея. Он сжал его впалую грудь в тисках, скрутил рёбра, а затем спустился и к брюшине, сворачивая узлом желудок. В глазах у пришлого всё поплыло, искрами выскакивали перекошенные ужасом детские лики. Тонкие голоски озаряли вспышками молний застланный листвой небосвод, торопливые короткие ножки неслись в разные стороны, пока Зверобой отчаянно гнал их от лагеря к морю.

В трясущихся руках Иниго Одиссей усмотрел самодельную рогатку. Ребята постарше похватались за деревянные мечи. Некоторые брали на руки самых маленьких, что заливались горькими слезами. Это были самые прозрачные и невинные слёзы – они принадлежали тем, у кого в этом суровом мире не имелось заступников. А что Зверобой? В его помертвевшем лице Одиссей не нашёл ничего, кроме гаснущей уверенности. Он остался последним в лагере и с силой толкал ребят к тропе, ведущей к низинам. И тогда лицо его, трепещущее огнём первобытного страха, вдруг сделалось совсем детским.

Одиссей подбежал к нему и крикнул:

– Где Астинома?

– Я не видел её, – Зверобой толкнул ещё одного ребёнка. – Скорее! Спускайся с нами, лодки наверняка уже ждут.

Взяв малютку из рук Моби Дика – тот едва не уронил дитя, запыхавшись, – Зверобой нырнул в кусты. И тогда лагерь опустел навсегда.

Одиссей бежал за его долговязой фигурой, хлестаемый острыми ветвями паразитаксусов. Пару раз он спотыкался и падал, но тотчас вскакивал и настигал вереницу детей. Вскоре нос его уловил солоноватый аромат моря, и когда все разбойники почти настигли берега, он уже было выбежал вперёд, но тотчас упал на спину – за шиворот в сень его затянул Иниго. Тогда Одиссей обнаружил, что дети не рассыпались по причалу. Все спрятались. Подняв взор к небу, онпонял почему: клином рассекали облака парящие ведьмы. Пара по паре на самых настоящих швабрах, а во главе их – Сивилла. Одиссей, прищурившись, вдруг понял, что летала она на вытянутой металлической палке на ножках с одной стороны и крючками – на другой, и на миг ему показалось, что это был штатив от капельницы.