Когда дым ещё тёплый. Часть 2.

ГЛАВА 25.

ПОРОГ ТЬМЫ.

"Тьма не всегда враг. Она – зеркало, в котором отражаются наши страхи и надежды."

– Неизвестный автор.

Внутри "Пьяного Лебедя" всё ещё звучала музыка – расстроенная скрипка и чей-то пьяный голос пытались взять один и тот же куплет, но каждый по-своему. Воздух был тёплым, плотным от дыма, жареного лука и смеха. Люди спорили, пили, кто-то хлопал по столу, кто-то обнимал кого-то за плечи – и весь этот гомон, как большая разномастная волна, накатывал и откатывал, будто таверна сама дышала. Тут было тесно, жарко, живо – почти по-настоящему.

Тепло осталось за спиной. Шум и свет, словно запоздало осознав, что их покинули, неохотно дотянулись до порога – и тут же сжались, захлопнулись. Дверь за ними закрылась с глухим, тяжёлым скрипом, как крышка старого сундука. Или… гроба.

– Кто-нибудь помнит, где он живёт? – спросил Жан, взглянув на небо, тяжёлое, словно над городом нависла старая заплесневелая простыня.

– Где-то на окраине, ближе к Ручью… – пробормотал Йорик, уже жуя какой-то кусок, который, судя по виду, не должен был дожить до ночи.

– А поконкретнее, Йорик? – произнёс Уилл, осматриваясь по сторонам.

– Я помню его дом. Такое не забудешь… Не переживайте. Окраина города, ближе к ручью. Дом почти одиноко стоит от остальных. Это в южной части, рядом с заброшенной мельницей.

– Тогда, если это окраина, есть короткий путь, – сказала Рене. – Но он, эм… неприятный.

– Уже всё равно. Хоть через крысиную задницу – лишь бы быстрее, – буркнул Жан и двинулся за Рене.

Снаружи всё было другим. Лунный свет дрожал. Переулок нырнул в черноту, как в глотку бездонного зверя. Лишь мгновение назад – шум, жар, чужие голоса и шутки, а теперь – только они и улица. Камни под ногами были влажными, скользкими – будто сама брусчатка плакала. Сырая стена рядом сочилась плесенью, а из темноты веяло пустотой, как из давно покинутого дома.

– Не люблю я эти тёмные переулки, – пробормотал Йорик, поправляя свою сумку. – Они всегда… оставляют ощущение, словно глядят на тебя.

Воздух стал плотным, почти вязким, и пах чем-то старым: горелым сальным светом, затхлой тканью, сырой землёй… и ещё чем-то. Каким-то настойчивым, металлическим запахом – словно кто-то где-то, не спеша, точил нож. Он не исходил откуда-то конкретно – он просто был.

– Неприятный, – я говорила об этом, – сказала Рене, поправляя капюшон и оглядываясь через плечо. Её пальцы на мгновение задержались на ткани, словно проверяя, всё ли на месте. – Сначала надо пройти переулок, потом квартал, а следом район…

Сквозняк прошёл мимо группы, шурша старыми перьями в забытом гнезде на водосточной трубе. В темноте что-то царапнуло по камню – слишком быстро, чтобы понять, кот ли это или кто похуже. Уилл остановился, щурясь в черноту.

Переулки принимали их неохотно. Улица за улицей, шаг за шагом – и город становился всё тише, всё темнее. Тёплый свет из окон встречался всё реже и то – напоминал о себе из вежливости. Вонь отходов, застоявшейся воды и невыговоренных грехов висела в воздухе, как порванный саван. Вода в канавах поблёскивала тускло и жирно. Из-за заброшенной лавки донёсся звук – то ли вскрик, то ли скрип – и тут же исчез, словно бы город сделал вид, что ничего не было.

– Чудесные переулки, – буркнул Уилл. Он шёл последним: руки в карманах, глаза в тенях.

Они прошли под аркой, известной как "Арка Ангельских Слёз", с облупленным гербом над ней, мимо дома, чьи окна были забиты крест-накрест. Внутри кто-то дышал, но старался делать это неслышно. Дальше – ещё один переулок, потом каменный мостик, перекинутый через ручей, который давно стал чёрной сточной жилой. Над ними прошмыгнула крыса размером с кошку. Где-то капала вода, сродни тому, как кто-то невидимый считал их шаги.

– Ты уверена, что это путь правильный? – пробормотал Жан.

– Хочешь обратно? – Рене обернулась на ходу. Тень от её капюшона ложилась неровно, будто у лица был ещё один, невидимый слой.

Никто не ответил.

Они прошли через переулки, названия которых в приличных домах не произносили. "Три Повешенных…" – дальше квартал.

Тухлая мгла обволокла их сразу. Стены здесь были выложены не везде камнем, а спрессованными костями, скреплёнными чёрной смолой. Где-то сверху капало – но это была не вода. Йорик пнул пустую бутылку между стен домов, прямо в самую тень. Та покатилась, звякнула… и оборвалась. Словно поймана. Никем.

– Монетку, господа? – из тени выдвинулась фигура. Лицо – в струпьях, похожих на руны. Глаза – как гвозди, забитые внутрь. – Для Голодного Зуба?

– Иди к демонам, – пробормотал Жан. Но монету всё же бросил. Медь исчезла в лохмотьях. Старик – нет. Он стоял, ухмыляясь, пока они не свернули.

Квартал, в который они вошли, был известен как район старых складов. Проходя мимо закрытых дверей и окон, герои ощущали, как город постепенно меняется. Из-под ещё редких лотков вырывался дрожащий свет – жёлто-зелёный, как от гниющих ламп или болотных огней. Запахи сырости и гниения становились всё более ощутимыми, а воздух – плотным и тяжёлым. Тени сгущались, и казалось, что сами стены наблюдают за ними.

Редкие дома глядели на них тёмными, запотевшими окнами. Один – с выбитым стеклом, другой – с развевающимся занавесом, за которым кто-то – или что-то – стоял слишком неподвижно. Где-то плакала кошка, но плач её казался почти человеческим.

В узком проулке между складами, где пахло мочой, прелыми яблоками и старыми монетами, Уилл вдруг замер. Воздух стал гуще, как перед грозой. Он провёл пальцами по стене – штукатурка осыпалась, и под ней был рисунок. Почти стёртый, но всё ещё читаемый…

– Тут жили алхимики, – заметил Жан.

– Давно. А сейчас – те, кто кормится с их мусора, – добавила Рене.

Промежутки между домами были заколочены, но кое-где сквозь щели текли испарения. Йорик заметил жука с человеческим глазом на спине.

– Смотрите, – пробормотал он, указывая на него.

– Не пугайся, – сказала Рене, поправляя капюшон и отводя взгляд. – Хуже, если моргнёт.

Они прошли мост. Его перила были украшены цепями из многочисленных человеческих – и не только – зубов. Под мостом плескалась чёрная жижа, в которой отражался искажённый лунный свет. Если смотреть в неё долго, можно было заметить лица. Лица, что не дышали. Лица, что смотрели в ответ… мертво.

– Слева не дыши, – предупредил Уилл. Его голос звучал напряжённо, оставляя ощущение чего-то большего, чем просто страх.

Жан обернулся. Дальше, через мост, в щели между домов, на уровне лица, торчала рука. Бледная. Без ногтей. Пальцы медленно шевелились, словно чесали воздух. Он замер, пытаясь понять, что это значит, но тут же отвёл взгляд – будто боялся, что рука начнёт двигаться быстрее.

– Не останавливайся, – Уилл схватил Жана за рукав. Его хватка была крепкой, почти болезненной, словно он хотел убедиться, что тот не замедлит шаг.

Жан шагал тихо, неуверенно, но прямо, с гордой осанкой. Его сапоги хлюпали в грязи, которая тут была не просто водой и пылью, а чем-то более… органическим. Сгустки тлели у обочин. Где-то вдалеке кто-то хохотнул – хрипло, с надрывом, как будто смеялся кишкой. Поблизости завыла собака. Или ребёнок. Или то, что когда-то было одним из них.

Йорик потянулся за флягой – внутри плескалась вода.

– Если кто спросит – это твоя идея, – буркнул он, подтягивая капюшон. – Короткий путь, ага. Через кишки города.

– Лучше кишки…, – откликнулась Рене. – У нас говорят: если проститутка просит доплатить за молчание – ты уже умер. Не знаю, к чему я это вспомнила, но совет тебе хороший.

Когда они вышли на Эдемский Базар, казалось, будто город затаил дыхание. Это был рынок необычный. Он – ссадина на теле города. Место, где продавали то, о чём трудно думать и невозможно представить в обычных местах. Статуи здесь были слепыми. А между торговых лотков – не крысы, а что-то пошевелившееся, вытянутое, как мысли перед смертью.

– Думал, тут всё сожгли, – пробормотал Уилл.

– Тут ничего не горит до конца, – ответила Рене. – Только люди.

Йорик вдруг остановился.

– Видели?

– Нет, – Рене не повернула головы. – И ты тоже не видел.

– Но это был…

– Не был.

Смех раздался за спиной. Детский. Или женский. Или…

ГЛАВА 26.

ЭДЕМСКИЙ БАЗАР.

"Этот город дышал не воздухом, а чужими страхами."

– Неизвестный бродяга.

Они свернули с улицы – как будто сошли с карты.

Камни под ногами стали липкими. Воздух – гуще. Тусклый свет, где-то высоко над ними, колыхался, словно под водой.

Толпа здесь была не людской. Не в лицах дело – лица были. Просто слишком разные. Слишком не в тему. Бабы в кружевных чепцах, закутанные фигуры, дети с пустыми глазами, мужчины с руками, по локоть залитыми воском – будто вытягивали кого-то из пекла. У каждого – своё ремесло.

Не шумный и весёлый, как в сказках, а вязкий, как болезнь. Торговля не кричала – нашёптывала, шевелилась, сочилась.

Первой их заметила девочка, сидевшая на горке сухих веников. Она жевала что-то – будто лепесток, будто перо. Смотрела не на них – внутрь. Внутрь Жана.

– Вперёд, – сказала Рене, не поворачивая головы. Йорик держал Жана за край рукава – осторожно, как ведут слепого по краю крыши.

Они миновали лавку с табличкой "Сны умерших".

На прилавке – пузырьки, в каждом что-то колыхалось. В одном – старик, свернувшийся в клубок. В другом – чёрный, безоконный дом, пульсирующий.

– Не смотрите, – прошептала Рене. – Они чувствуют взгляд.

Следующая палатка. Старуха с лицом, высохшим как тряпка, продавала зеркала.

– Для памяти, – прохрипела она.

В ближайшем зеркале отражался не Уилл – а он же, но в гниющем плаще, с выцветшими, мёртвыми глазами. Он моргнул первым.

Уилл отвернулся, пряча лицо в капюшон. Рене прижалась к его плечу, её пальцы скользнули по рукаву – словно удерживая не только его, но и его страх.

– Всё хорошо, – прошептала она. Её голос звучал как обещание – тёплое и твёрдое, как пламя в зимнюю ночь. – Они тебя не тронут.

Вторая рука медленно, почти небрежно скользнула к кинжалу на поясе.

Слева мужчина в белом халате торговал зельями. В каждом флаконе – голос. Смеющийся. Поющий. Кричащий. Под каждым – табличка:

"Мама, прости"

"Он здесь"

"Я больше не могу"

– Что это вообще? – выдохнул Жан. – Это же…

– Добро пожаловать в Эдемский базар, – тихо сказала Рене. – Здесь продают всё, что вмещает больная фантазия.

Он хотел переспросить: Эдемский?

Но не успел.

Справа – ящик с детскими пальцами. С ногтями, покрытыми сахарной глазурью. Как леденцы.

– Не останавливаемся, – сказала она. – Здесь – всё, что кто-то когда-то продал. Или продал бы. Или мечтает продать. Только цену никто не знает заранее.

На другой лавке, на крюках, качались туши. Слишком длинные руки. Слишком много рёбер.

Жан чувствовал, как каждая лавка оставляет след.

Он проходил – и будто исчезала часть его: в голосе, в зеркале, в стеклянном пузырьке.

Мимо пронёсся человек в чёрном, смеясь. На его спине висело нечто – женщина? тень? кукла, покрытая кровью? Они скрылись за углом. Там пели.

– Эй, красавчик, – хриплый голос из полутемной будки. Женщина с третьим глазом на лбу разливала мутную жидкость в глиняные чашки. – Попробуешь "Слезу младенца"? Чистая, как душа новорождённого. Правда, бывшего…

– Что она делает? – прищурился Жан.

– Добавь свои страхи, печень друга и сердце отца, – прошипела ведьма. – Тогда и узнаешь, ха-ха-ха…

Жан ощутил, как по спине побежали мурашки. Рука сама потянулась к рукоятке.

Страх – атакуй первым.

Пальцы сомкнулись —

– Мы идём, – твёрдо сказала Рене.

Следующий лоток. Торговец в шубе неясного происхождения, в маске, будто сделанной из лица мертвеца. Продавал зеркала.

– Только правда, – прошипел он. – Только то, что вы будете помнить в последнюю секунду.

Йорик оступился, задел ящик. Под ногой что-то хрустнуло – стекло? кость? Он отпрянул, морщась.

Чем дальше – тем плотнее становился воздух. Гул толпы превращался в чужое дыхание. Казалось, город вдыхает их.

В тени, у стены, ребёнок копался в костях, напевая:

– Косточка к косточке… папочка придёт…

Статуи вдоль площади – все слепые. Глазницы выскоблены ножом. Или они сами отвернулись.

Одна, особенно высокая, ещё "плакала" – по щекам стекала густая, как сажа, жидкость.

Под гнилыми навесами – будто снятая кожа – торговцы шептали. Не из страха, а словно боялись разбудить то, что дремлет под булыжником.

Воздух – как слизь. С привкусом железа, плесени и чего-то… недышащего. Из трещин мостовой сочился пар.

Старик с белёсой пеленой на глазах держал коконы – будто засушенные сердца.

– Сны, – хрипел он. – Сцежены из мертвецов. Только не дыши – проснутся.

Девочка с пересохшими губами держала склянки. Внутри – извивающиеся волокна.

– Чтобы спать, – сказала она. – Чтобы не видеть… что ты видел.

Женщина с половиной лица под чёрной тканью шептала в уши покупателям. Из её флаконов доносились крики – детские, одноголосые.

– Попробуй, – шептала она. – Закричишь, как тот, кого похоронили не до конца.

Мужчина с рассечёнными губами держал зуб. Свежий. С выжженным знаком.

– Клан вымер, – сказал он. – Но кое-кто из них всё ещё кусается.

А между лотками – что-то двигалось. Не крысы. Серое. Скользкое. Мелькало – как мысль, которую боишься признать своей.

Уилл оглянулся – и встретил взгляд. Маска лося. За ней – человек? нечто? Позади – десятки склянок с глазами. Торговец не предлагал. Он ждал.

– Это место стало хуже, чем я помню, – пробормотал Уилл. – И ведь это ещё не середина глубокой ночи.

– Эдемский базар, – усмехнулась Рене. – Такой сад, такие и плоды.

Где-то вскрик. Короткий. Резкий. Но никто не обернулся. Здесь – не оборачиваются.

Эдемский Базар был лицом города. Изнаночным.

Здесь продавали рабов. Сны, высосанные иглами.

Запрещённые ампулы. Лица в масках. Имена – молчат. Запах – гниль, железо, пряность. Он давил.

– Нас ведут, – прошептал Уилл. – Это не совпадение. Шаги дышат в такт.

Рене вытащила нож. Металл звякнул – коротко, будто кивнул ночи. Звук не рассеялся, а прилип к воздуху, как запекшаяся кровь.

Луна сочилась сквозь прорехи навесов. Свет – пятнами. Мир боялся светить слишком ясно. Тени – гуще тел.

Девочка. Или нечто.

На вид – лет восемь. Совсем голая. Белесая, как отваренное мясо. Кожа – в трещинах.

Глаз нет. Только гладкие впадины. Но она смотрела.

– У вас есть имя? – спросила она.

Голос – без возраста. Из колодца. Или из куклы.

Йорик застыл. Рене напряглась. Жан шагнул – и замер.

– Потому что если нет… – продолжала она, – они дадут вам своё.

На животе – шевельнулась кожа. Там, где пупок, открылся рот. Беззубый. Дышал.

– Уходим, – выдохнула Рене. Как ножом перерезала паутину.

Бросила монеты. Те не звякнули. Исчезли.

Смех. Детский. Но слишком низкий. Слишком… пустой.

Вывеска: "Белый Пёс". Запах – перегоревший жир, моча, нечто без имени.

На подоконнике – посетитель. Перебирает шрамы на запястье. Семь.

Перед ним – бутыль. Внутри – глаз.

– Пей, – сказал бармен.

– Передай Старой крысе что с внучкой все хорошо…

– Передам…

Ветер завыл – будто душа царапает стекло снаружи.

Каждый шаг вперёд раскрывал тайны. Ужас здесь – не отклонение. Он порядок вещей.

Мостовая – чёрная, как засохшая кровь. Заброшенные лавки – рёбра мёртвого зверя.

Флаги – шепчут забытые слова.

– Я… я никогда не видел этого. Не так. Не таким, – прошептал Жан.

Рука крепче сжала рукоять кинжала.

В темноте скрипнула створка. Миг света – и снова тьма.

Только город – смотрел. Ждал. Помнил.

ГЛАВА 27.

ДОМ РЮРИКА.

“Зеркал боятся те, кто не принимает себя. А я? Давно перестал отражаться.”

– Гробощик.

Страха не было.

Было только предчувствие – холодное, не-человеческое. Без имени, без формы. Просто что-то в коже, в груди, в дыхании. То, что шепчет: уходи. Быстрее. Не оборачивайся.

Тишина давила.

Они шли медленно. Под ногами хлюпала чёрная вода. Луна цеплялась за кирпичи, но тени были глубже света. Среди них что-то двигалось – возможно, люди. А возможно – и нет.

Запахи тоже изменились.

Нос перестал просто ощущать вонь и гниль. Теперь он различал нюансы: сырость тряпок, гниль фруктов, тухлое мясо, человеческий пот – и что-то ещё. Чужое. Липкое, ползучее, застревающее в ноздрях, как воспоминание, которое вертится на языке, но никак не вспоминается.

Свет луны выхватывал пятна тротуара, стены, обломки, клочья чего-то – то ли ткани, то ли кожи.

Тени двигались.

Наверное, это были люди.

А может – и нет.

Четверо шли молча: Жан, Йорик, Уилл и Рене.

Каждый думал о своём, но шаги были слажены, как будто они снова стали связной – как в те дни, когда маршировали по учебным дворам.

Йорик первым нарушил молчание:

– Я не паникую, – пробормотал он, идя сзади, с руками в карманах, но глазами, что бегали. – Но… скоро ли конец этой прогулки в ад? А, Рене?