Ружье на динозавра

Ружье на динозавра

Нет, прощу прощения, мистер Селигман, но я не могу вас взять в поздний мезозой для охоты на динозавра.

Да, я знаю, что говорится в объявлении.

Почему нет, вы спрашиваете? А сколько вы весите? Пятьдесят девять килограммов? Вот видите – меньше шестидесяти пяти, а это мой нижний предел.

Есть и другие периоды, знаете ли. Могу взять вас в любой период кайнозоя. Будет возможность пальнуть в энтелодонта или в уинтатерия. У них прекрасные головы.

В порядке исключения я готов взять вас в плейстоцен, где у вас будет шанс завалить мамонта или мастодонта.

Или в триас, где вы подстрелите предка динозавров, кого поменьше. Но я ни за что не возьму вас ни в юрский, ни в меловой периоды. Вы для этого слишком малы.

Какое отношение ваш размер имеет к делу? Ну, вот смотрите, старина, с чем вы планировали охотиться на своего динозавра?

О, вы еще не думали об этом, а?

Посидите здесь минутку… Вот, пожалуйста: мое личное ружье для такого дела, Континенталь .600. Выглядит как дробовик, верно? Но оно нарезное, в чем вы можете убедиться, заглянув в стволы. Стреляет парой патронов Нитро Экспресс калибра .600, размером с банан; весит шесть с половиной килограммов и обладает дульной энергией более девяти тысяч джоулей.

Стоит тысячу четыреста пятьдесят долларов. Немало для ружья, что скажете?

У меня есть запасные ружья, которые я сдаю в аренду сахибам. Можно слона свалить. Не просто ранить, а именно свалить с ног. Вот почему таких ружей не делают в Америке, хотя, пожалуй, начнут, если продолжат отправлять охотников в прошлое.

Так вот, я водил такие охотничьи экспедиции двадцать лет. Водил в Африке, пока дичь там не осталась только в заповедниках. И за все это время я не встречал человека вашего размера, который мог бы управиться с шесть-ноль-ноль. Их просто с ног сбивает, и даже если они не падают, то после нескольких выстрелов настолько напуганы этой чертовой пушкой, что начинают отдергивать плечо при выстреле. А еще она кажется им слишком тяжелой, чтобы таскать ее по мезозою. Изнурительно для них.

Это правда, что многие убивали слонов из ружей полегче: из двустволок .500, 475, и .465 или даже .375 магнум. Разница в том, что с .375 ты должен зацепить что-то жизненно важное, предпочтительно сердце, и не можешь просто полагаться на мощность удара.

Слон весит – давайте посмотрим – от четырех до шести тонн. А вы собираетесь охотиться на рептилий, которые весят в два или три раза больше и гораздо более живучие. Вот почему синдикат решил не брать на динозавра тех, кто не может управиться с калибром .600. Мы это поняли на своем горьком опыте, как вы, американцы, говорите. Было несколько инцидентов…

Вот что я вам скажу, мистер Селигман. Сейчас уже 17:30. В это время я закрываю офис. Почему бы нам с вами не заглянуть в бар по дороге отсюда, а я расскажу вам историю?

…Это было наше с Раджей пятое сафари во времени. Кто такой Раджа? О, он из семьи Риверз-Айяр, со стороны Айяров. Я зову его Раджей, потому что он наследный монарх Джонпура. В наше время это ничего не значит, конечно. Я его знал еще в Индии и столкнулся с ним в Нью-Йорке, где он управлял индийским туристическим агентством. Это тот самый темнокожий парень на фотографии в моем офисе, попирает ногой тушу саблезубого тигра.

Так вот, Раджа был сыт по горло раздачей брошюр о Тадж-Махале и хотел снова поохотиться. Я как раз был ничем особо не занят, когда мы услышали о машине времени профессора Прохазки из Вашингтонского университета.

Где Раджа теперь? На сафари. Охотится на титанотерия в раннем олигоцене, пока я управляюсь в нашем офисе. Мы делаем это по очереди, но первые несколько раз ходили вместе.

Как бы то ни было, мы вылетели в Сент-Луис ближайшим рейсом. К нашему ужасу, оказалось, что мы не первые. О, нет! Там уже были другие охотничьи инструкторы и полно ученых, каждый со своей собственной идеей о том, как правильно использовать машину времени.

Мы избавились от историков и археологов прямо на старте. Оказалось, что чертова машина не может перемещать ближе, чем 100 000 лет тому назад. Она работает с этой отметки и до примерно миллиарда лет в прошлом.

Почему? О, я не четырехмерный мыслитель, но, как я понимаю, если бы люди могли отправиться в более близкое прошлое, их действия сказались бы на нашей истории, что привело бы к парадоксам и противоречиям. В хорошо управляемой вселенной такого допускать нельзя, знаете ли.

Но за 100 000 лет до нашей эры, плюс-минус, действия экспедиций теряются в потоке времени до начала человеческой истории. При том, если отрезок времени в прошлом был использован – скажем, январь в миллионном году до нашей эры, – вы не сможете отправить в этот отрезок новую экспедицию. Опять парадоксы.

Хотя профессора это не беспокоит. С миллионом лет в запасе у него еще не скоро закончатся эпохи.

Еще одно ограничение машины – размер. По техническим причинам Прохазка построил камеру перехода такого размера, что вмещаются только четыре человека с их снаряжением и оператор камеры. Партии побольше приходилось отправлять эстафетами. Это означает, видите ли, что непрактично брать с собой джипы, катера, самолеты и другие самоходные аппараты.

С другой стороны, раз уж вы собираетесь в периоды, где людей еще нет, невозможно созвать сотню местных носильщиков, чтобы они шли за вами с поклажей на головах. Так что обычно мы берем несколько ослов – бурро, как они их здесь называют. Большинство периодов располагают достаточным количеством природного фуража, так что можно отправляться куда захотите.

Как я уже упоминал, у каждого были свои собственные идеи, как использовать машину. Ученые смотрели свысока на нас, охотников, и говорили, что это преступление – разбазаривать время работы машины в угоду нашим садистическим развлечениям.

Тогда мы применили другой подход. Машина стоит кругленькую сумму: тридцать миллионов. Понятно, что они пришли из фонда Рокфеллера и ему подобных, но это только первичные затраты, не считая стоимости эксплуатации. И эта штука использует невероятное количество энергии. Большинство научных проектов, хотя и довольно перспективных, висели на волоске, если говорить о финансах.

Так вот, мы, проводники, угождали людям с деньгами – виду, представителями которого Америка, похоже, была неплохо упакована. Без обид, старина. Многие из них могли позволить себе высокую плату за проход в прошлое через машину времени. А мы, таким образом, помогали финансировать использование машины в научных целях, при условии, что будем получать честную долю ее времени. В итоге проводники образовали синдикат из восьми членов, включая партнерство Риверз-Айяр, среди которых распределялось машинное время.

Бизнес у нас задался с самого начала. Наши жены – Раджи и моя – одно время бунтовали. Они-то надеялись, что после того, как крупная дичь в наше время повывелась, им больше не придется делить нас со львами и прочими тварями – вы же знаете женщин! На самом деле охота не так уж опасна, если не высовываться и соблюдать предосторожности.

В пятой экспедиции нам пришлось нянчиться с двумя сахибами; оба американцы за тридцать, оба физически крепкие, и оба предприимчивые. Во всех остальных отношениях они были разными, насколько это возможно.

Кортни Джеймс был из тех, кого вы, ребята, зовете плейбоем: богатый молодой человек из Нью-Йорка, который всегда получал что хотел и не видел причин, почему такой приятный уклад жизни мог бы измениться. Здоровый парень, почти такой же большой, как я; симпатичный, даже румяный, но начинающий заплывать жирком. Он уже добрался до четвертой жены, и, когда он появился в офисе с блондинистой девкой, у которой на лбу было написано «модель», я предположил, что это и есть миссис Джеймс номер четыре.

– Мисс Бартрам, – поправила она меня, смущенно хихикнув.

– Она мне не жена, – объяснил Джеймс. – Жена в Мексике, я думаю, подает на развод. Но вот Банни хотела бы поехать вместе…

– Простите, – сказал я, – мы не берем дам. Во всяком случае, не в поздний мезозой.

Это не было правдой, строго говоря, но я чувствовал, что нам достаточно рисков с малознакомой фауной, чтобы еще вовлекать в это домашние запутки клиентов. Поймите меня правильно, я не имею ничего против пола. Прелестная институция и все такое, но не там, где вмешиваются мои жизненные интересы.

– Да ну, вздор! – сказал Джеймс. – Захочет – поедет. Она катается на лыжах и летает на моем самолете, так почему бы ей…

– Противоречит политике компании, – возразил я.

– Она может держаться в сторонке, когда мы будем иметь дело с опасными экземплярами.

– Нет, извините.

– Черт меня возьми! – сказал он, наливаясь краской. – Я все-таки плачу вам приличную сумму и имею право взять с собой кого захочу.

– Вы не можете нанять меня, чтобы я делал что-либо против моих убеждений, – ответил я. – Если вы думаете иначе, возьмите другого проводника.

– Хорошо, я так и сделаю. И расскажу всем моим друзьям, что вы – чёртов…

Он еще много чего наговорил, не стану повторять, поэтому я велел ему убираться из моего офиса, пока я не вышвырнул его сам.

Я сидел в офисе и печально размышлял о всех тех денежках, что Джеймс заплатил бы мне, если бы я не был таким жестоковыйным, когда вошел мой другой ягненочек – некто Август Хольцингер. Это был небольшой, стройный, бледный парень в очках, вежливый и учтивый. Хольцингер сел на край стула и сказал:

– Э… Мистер Риверз, не хочу, чтобы у вас создалось ложное впечатление. Я на самом деле не большой охотник до природы и, вероятно, перепугаюсь до смерти, когда увижу настоящего динозавра. Но я твердо намерен повесить голову динозавра над моим камином или умереть в попытке это сделать.

– Большинство людей сначала пугаются, – успокоил я его, – хотя показывать этого не стоит.

И мало-помалу я выудил из него всю историю.

Если Джеймс всегда купался в роскоши, то Хольцингер был обычным местным жителем и только недавно разбогател. У него был небольшой бизнес здесь, в Сент-Луисе, и он едва сводил концы с концами, когда вдруг его дядя откинул копыта и оставил маленькому Густику целую кучу наличных.

Теперь Хольцингер обзавелся невестой и строил большой дом. Когда дом будет готов, они поженятся и переедут туда. К тому времени там непременно должна быть голова цератопса над камином. Это те самые, с большими рогами, клювом, как у попугая, и бахромой вокруг шеи. Прежде чем начать их коллекционировать, стоит подумать: если вы повесите двухметровый череп трицератопса в небольшой гостиной, там, скорее всего, не останется места для других вещей.

Как раз когда мы обо всем этом говорили, вошла девушка, невысокая, лет двадцати с чем-то, совершенно обычная с виду и вся в слезах.

– Густик! – прорыдала она. – Ты не можешь! Ты не должен! Тебя убьют! Она обхватила его за колени и обратилась ко мне: – Мистер Риверз! Вы не должны его брать! У меня больше никого нет! Он ни за что не перенесет испытания.

– Моя дорогая юная леди. Мне было бы неприятно вас огорчить, но это дело мистера Хольцингера – решать, желает ли он прибегнуть к моим услугам.

– Это не поможет, Клэр, – сказал Хольцингер. – Я отправляюсь, хотя, вероятно, буду ненавидеть каждую проведенную там минуту.

– В чем дело, старина? – спросил я. – Если это вам так ненавистно, зачем этим заниматься? Вы что, пари заключили?

– Нет. Дело вот в чем. Я… э-э-э… из тех людей, которые совершенно ничем не примечательны. Я не могу похвастаться ни размерами, ни силой, ни внешностью. Я просто обыкновенный мелкий бизнесмен со Среднего Запада. Вы даже не заметите меня на ланчах в Ротари-клубе, настолько я сливаюсь с фоном. Но я не смирился с этим, – продолжил он. – Я всегда жаждал отправиться в дальние края и сделать что-нибудь выдающееся. Я хочу быть предприимчивым и обаятельным парнем. Как вы, мистер Риверз.

– Ой, да ладно, – сказал я. – Профессиональная охота для вас, может, и выглядит гламурной, но для меня это просто способ заработать на жизнь.

Он потряс головой:

– Не-е-ет. Вы знаете, что я имею в виду. Видите ли, теперь, когда я получил это наследство, я бы мог наслаждаться бриджем и гольфом до конца жизни и делать вид, что мне это не прискучило до смерти. Но я решительно настроен совершить что-то, хотя бы раз, что добавит моей жизни красок. Поскольку в настоящем уже не существует охоты на крупную дичь, я собираюсь подстрелить динозавра и повесить его голову над камином, даже если это будет последнее, что я сделаю. Иначе я никогда не буду счастлив.

Вот так Хольцингер и его девушка продолжали спорить, но он не уступал. Она заставила меня поклясться, что я позабочусь об ее Густике наилучшим образом, и отчалила, шмыгая носом.

Когда ушел Хольцингер, ко мне заявился – кто бы вы думали? – мой вздорный друг Кортни Джеймс. Он извинился за нанесенные оскорбления, но не то чтобы умолял о прощении.

– На самом деле у меня не такой уж плохой характер, – сказал он, – кроме случаев, когда люди не хотят со мной сотрудничать. Тогда я могу выйти из себя. Но если люди готовы к сотрудничеству, поладить со мной не сложно.

Я уже понял, что «сотрудничать» означает делать все, что будет угодно Кортни Джеймсу, но не стал заострять на этом внимание.

– И как в этом смысле мисс Бартрам? – спросил я.

– Мы поссорились, – сказал он. – Женщин с меня довольно. Так что, если без обид, давайте продолжим с того места, где остановились.

– Очень хорошо, – ответил я. – Бизнес есть бизнес.

Мы с Раджей решили организовать для них совместное сафари на восемьдесят пять миллионов лет назад: в ранний верхний меловой период, или в средний мел, как его называют американские геологи. Это лучший период для динозавров в Миссури. Можно найти особей покрупнее в позднем верхнем меловом, ранний предлагает большее разнообразие видов.

Теперь что касается нашего оборудования: мы с Раджей оба использовали Континенталь .600, такой как тот, что я вам показывал, и несколько ружей поменьше. К тому времени мы еще не нажили капиталу и лишних шестисотых в аренду предложить не могли.

Август Хольцингер сказал, что он возьмет ружье в аренду, поскольку предполагал, что это будет его единственное сафари и нет смысла тратить больше тысячи долларов на ружье, из которого ты выстрелишь только несколько раз. Но, поскольку лишних шестисотых у нас не было, ему пришлось выбирать между покупкой собственного Континенталя и арендой одного из наших ружей поменьше.

Мы выехали на природу пострелять по мишеням, чтобы он мог опробовать .600. Хольцингер вскинул ружье и выстрелил. Попал в молоко, а отдача опрокинула его на спину.

Он встал, бледнее, чем обычно, и вернул мне ружье::

– М-м-м… Я думаю, мне стоит попробовать что-нибудь поменьше.

Когда его плечо перестало болеть, я потренировал его с меньшими калибрами. Ему глянулся мой Винчестер 7, оборудованный под патрон .375. Это отличное универсальное оружие – идеально для больших кошек и медведей, но легковато на слонов и определенно легкое для динозавров. Мне не следовало уступать ему, но времени у меня не было, а для того, чтобы сделать для него новый шестисотый на заказ, могли потребоваться месяцы. У Джеймса оружие уже было, штуцер Холланд&Холланд .500, двойной экспресс, который по классу почти не уступает шестисотому.

Оба сахиба попрактиковались в стрельбе, так что об их меткости я не волновался. Для охоты на динозавра особая меткость и не требуется, нужны скорее здравомыслие и четкая координация: не следует допускать попадания в затвор ружья мелких веточек, падать в ямы и взбираться на небольшие деревья, с которых динозавр может вас собрать как плоды, или стрелять проводнику в голову.

Люди с опытом охоты на млекопитающих часто пытаются выстрелить динозавру в мозг. Это самое нелепое, что можно сделать, потому что у динозавров его нет. Точнее говоря, есть небольшой комочек серого вещества размером с теннисный мяч на передней стороне позвоночника, но как в него попасть, если он погружен в два метра черепа?

Единственное надежное правило при охоте на динозавров – стрелять в сердце. Сердца у них большие, по сотне фунтов у самых крупных экземпляров, парочка пуль шестисотого калибра их как минимум замедлит. Проблема только в том, чтобы пули пробились через горы мяса, которые окружают сердце.

Так вот, одним дождливым утром мы объявились в лаборатории Прохазки: Джеймс с Хольцингером, мы с Раджей, погонщик Борегард Блэк, три помощника, повар и дюжина ослов.

Камера перехода – это скорее каморка размером с небольшой лифт. Мое обычное правило – первыми отправляются мужчины с ружьями, на тот случай, если в момент прибытия рядом с машиной окажется голодный теропод. Так что два сахиба и мы с Раджей набились в камеру с нашими ружьями и рюкзаками. Оператор втиснулся после нас, закрыл дверь и повозился с ручками настройки. Он настроил аппарат на двадцать четвертое апреля восьмидесятипятимиллионного года до нашей эры и нажал на красную кнопку. Свет погас, и камера освещалась только небольшой лампой на батарейках. Джеймс и Хольцингер выглядели довольно зелеными – возможно, причуды освещения. Мы с Раджей много раз это проходили, так что вибрация и головокружение нас не беспокоили.

Черные стрелки на циферблате замедлились и остановились. Оператор взглянул на датчик уровня высоты и повернул колесико, приподнимая камеру, чтобы она не материализовалась под землей. Затем он нажал на другую кнопку, и раздвижная дверь открылась.

Как бы часто ни ступал я на землю минувшей эпохи, всякий раз трепещу от ужаса. Оператор поднял камеру где-то на полметра от уровня земли, так что я спрыгнул, держа ружье наготове. Другие последовали за мной.

– Порядок, – сказал я оператору, и он закрыл дверь.

Камера исчезла, и мы огляделись. Динозавров вокруг не было, никого, кроме ящериц.

В этом периоде камера материализуется на скалистой возвышенности, с которой можно осматривать окрестности во всех направлениях, насколько это позволяет дымка. К западу можно видеть залив Канзасcкого моря, который вдается в Миссури, и обширное болото вокруг оконечности залива, где обитают зауроподы.

К северу располагается низкая гряда, которую Раджа назвал холмами Джанпур в честь индийского королевства, где когда-то правили его предки. К востоку местность поднимается к плато, привлекательному для цератопсов, а к югу местность плоская и тоже с болотами, полными зауроподов и множеством орнитоподов, вроде утконосых динозавров и игуанодонов.

Лучшее, что есть в меловом периоде – климат: мягкий, как на островах южных морей, но не такой удушливый, как в юрском периоде. Здесь была весна, повсюду цвели карликовые магнолии.

Особенность этого ландшафта в том, что при обильных дождях растительный покров остается открытым. То есть трава еще не разрослась, чтобы образовать сплошной ковер на всех открытых участках. Растут лавр, сассафрас и другие кустарники, а между ними – голая земля. Встречаются заросли невысоких пальм и папоротников. Холм окружают в основном саговник, одиночные деревья – вы бы их посчитали пальмами – и рощицы. Ниже к Канзасскому заливу еще больше саговника и ив, а возвышенности покрыты пандановыми и гинкго.

Так вот, я никакой не поэт – это Раджа пописывает, – но даже я могу оценить красоту вида. Один из помощников прибыл в машине с двумя ослами и привязывал их пастись вокруг колышков, а я смотрел сквозь дымку и вдыхал воздух, как вдруг позади меня раздались выстрели – бум! бум!

Я резко обернулся. Там были Кортни Джеймс со своим пятисотым и какой-то орнитомим в пятидесяти ярдах от него, удирающий в поисках укрытия. Орнитомимы – это бегающие динозавры среднего размера, стройные существа с длинными шеями и ногами, они выглядят как помесь ящерицы и страуса. Этот вид достигает двух метров в высоту и весит примерно как человек. Динозавр выбрел из ближайшей рощи, а Джеймс влупил по нему из обоих стволов, но промазал.

Я огорчился, потому что сахибы, которые не снимают палец с курка, представляют такую же угрозу для своей экспедиции, как и тероподы. Я заорал:

– Черт бы вас побрал, идиот эдакий! Я предполагал, что вы не будете стрелять без моей команды.

– А кто ты такой, чтобы указывать мне, когда стрелять из моего собственного ружья? – спросил он.

Мы затеяли старую как мир перепалку, пока Хольцингер и Раджа не успокоили нас. Я объяснил:

– Послушайте, мистер Джеймс, я не просто так взъелся. Если вы расстреляете весь свой запас до конца путешествия, ваше ружье будет бесполезно, когда прижмет, а оно у нас единственное такого калибра. Если разрядить оба ствола по неважной мишени, что будет, если большой теропод бросится на вас еще до того, как вы успеете перезарядить? Наконец, это не по-охотничьи – палить во все, что видите, только чтобы послушать грохот выстрелов своего ружья. Вы понимаете меня?

– Думаю, что понимаю, – сказал он.

Другие участники экспедиции тоже появились из машины, и мы разбили лагерь на безопасном расстоянии от места материализации. Нашей первой задачей было добыть свежего мяса. На двадцать один день сафари мы очень скупо рассчитали наши потребности в пище, чтобы выжить на консервах и концентратах, если понадобится, но мы рассчитывали добыть по крайней мере одно съедобное животное. Когда забьем его, отправимся в короткий тур с четырьмя или пятью стоянками для охоты и вернемся на базу за несколько дней до того, как должна появиться камера.

Хольцингер, как я сказал, хотел голову цератопса, любой разновидности. Джеймс настаивал на одной конкретной голове – тираннозавра. Тогда все бы думали, что он подстрелил самую опасную дичь всех времен.

На самом деле тираннозавра переоценивают. Он скорее падальщик, чем активный хищник, хотя и перекусит вас пополам, если представится возможность. Он менее опасен, чем некоторые другие тероподы – пожиратели плоти, знаете ли, – такие как горгозавр, водившийся как раз в том периоде, куда мы прибыли. Однако все читали про тираннозавра, настоящего тирана среди ящериц, и голова у него действительно больше, чем у любого теропода.

В нашем периоде еще не было тираннозавра рекса, который обитал позднее, был побольше и заметно отличался от предшественников. У этой разновидности трехкогтевых передние конечности еще не совсем укоротились, но уже ни на что не годились, кроме как ковыряться в зубах после трапезы.

Лагерь разбили уже к полудню, поэтому мы с Раджей повели наших сахибов на первую охоту. От предыдущих путешествий у нас осталась карта местности.

Мы с Раджей выработали систему для охоты на динозавров. Мы разбивались на две группы по два человека и шли параллельно на удалении двадцати – сорока ярдов. В каждой группе был один сахиб впереди и проводник, следующий за ним, подсказывая, куда идти. Мы говорим сахибам, что ставим их вперед, чтобы у них была возможность стрелять первыми. Ну, это правда, но другая причина в том, что они вечно спотыкаются и, падая вместе со взведенным ружьем, могут подстрелить проводника, если он идет впереди.

Две группы нужны потому, что когда динозавр бросается на одну, у другой появляется удобная возможность выстрелить ему в сердце сбоку.

По мере продвижения мы слышали обычное шуршание ящериц, удирающих из-под ног: мелкие твари, быстрые как молния и окрашенные во все цвета драгоценностей от Тиффани, а также серые, размером побольше, которые шипят на вас, топая прочь. Попадались черепахи, иногда маленькие змеи. Птицы с зубастыми клювами взлетали с пронзительными криками. И повсюду этот чудесный мягкий воздух мелового периода. Хотелось скинуть одежду и танцевать в венках из виноградных листьев, если вы понимаете, о чем я.

Наши сахибы вскоре обнаружили, что мезозойская местность изрезана миллионом промоин – лощин, вы бы сказали. Ходить по ней – это постоянно карабкаться, то вверх, то вниз, вверх и вниз.

Так мы карабкались примерно час, сахибы взмокли от пота и шли с языками через плечо, как вдруг Раджа свистнул. Он обнаружил группу пахицефалозавров, объедавших побеги саговника.

Это были небольшие орнитоподы размером с человека, с выпуклостями на черепе, благодаря которым они выглядели почти разумными. Но на самом деле эти выпуклости – просто твердые костные наросты. Самцы бьются этими наростами, когда дерутся из-за самок.

Эти твари опускаются на все четыре конечности, жуют побеги, потом встают на задние лапы и оглядываются. Они пугливее большинства динозавров, потому что служат любимой пищей для больших тероподов.

Часто люди предполагают, что поскольку динозавры такие тупые, их чувства тоже притуплены. Но это не так. Некоторые, как зауроподы, довольно бесчувственные, но большинство обладают хорошим обонянием и зоркостью и приличным слухом. Слабость их в том, что из-за неразвитого мозга у них нет памяти. Следовательно, с глаз долой – из сердца вон. Когда за вами гонится большой теропод, лучшая защита – это спрятаться в промоине или за кустом, и если он не видит и не чует вас, он просто удалится.

Мы притаились за стайкой кустарниковых пальм с подветренной стороны от пахицефалозавров. Я прошептал Джеймсу:

– У вас уже был выстрел сегодня. Не стреляйте, пока не выстрелит Хольцингер, а после этого стреляйте, только если он промажет или зверь убегает подраненный.

– Угу, – сказал Джеймс.

Мы разделились – он с Раджей, а Хольцингер со мной. Так было лучше для всех. Джеймс и я действовали друг другу на нервы, а дружелюбный сентиментальный Раджа нравился всем.

Мы поползли вокруг стайки пальм в противоположных направлениях, и Хольцингер поднялся, чтобы выстрелить. Лежа ничком, из оружия крупного калибра не стреляют. Недостаточно упора и отдача может сломать вам плечо.

Хольцингер выглянул из-за пальмовых листьев. Я видел, что ствол его ружья мотается из стороны в сторону. Вдруг он опустил ружье и засунул его под мышку, чтобы протереть очки. Тут же выпалил Джеймс, и опять дуплетом.

Самый большой пахицефалозавр упал, перекатываясь и молотя хвостом. Остальные бросились прочь огромными скачками на задних ногах, с трясущимися головами и торчащими позади хвостами.

– Поставьте ружье на предохранитель, – сказал я Хольцингеру, который было двинулся вперед.

К тому времени, когда мы добрались до пахицефалозавра, Джеймс уже стоял над ним, переломив ружье с дымящимися стволами. Он выглядел самодовольным, будто нашел еще один миллион, и просил, чтобы Раджа его сфотографировал стоящим одной ногой на поверженном животном.

– Я думал, что вы дадите Хольцингеру выстрелить первым, – заметил я.

– Ну, я ждал, а он так долго возился, что я подумал, что он замандражил. Если бы продолжали так стоять, они бы нас увидели или почуяли.

То, что он сказал, было отчасти верно, но то, как он это сказал, снова меня взбесило.

– Если такое опять случится, в следующий раз мы оставим в вас в лагере.

– Ну же, джентльмены, – вклинился Раджа. – Они же тебе не опытные охотники, Реджи.

– А что теперь? – спросил Хольцингер. – Сами их потащим обратно или пошлем людей?

– Мы понесем его на шесте, – сказал я. – Он весит не больше девяноста килограммов.

Телескопический алюминиевый шест с двумя мягкими хомутами имелся в моем рюкзаке. Я беру его с собой в такие периоды, где нельзя рассчитывать найти достаточно крепкие молодые деревца, чтобы изготовить подходящий шест на месте.

Мы с Раджей освежевали нашего твердолобого пахицефалозавра, чтобы он стал полегче, и привязали его к шесту. Мухи тысячами слетались на потроха. Ученые говорят, что они не мухи в современном смысле, но выглядят и ведут себя как мухи. Есть одна огромная четырехкрылая падальная муха, которая летит с хорошо узнаваемым гудением.

Остаток дня мы обливались потом под тяжестью этого шеста, меняясь по очереди. Ящерицы разбегались с дороги, а мухи жужжали вокруг туши.

До лагеря мы добрались как раз перед закатом, чувствуя, что могли бы слопать пахицефалозавра в один присест. У ребят в лагере все было спокойно, так что мы уселись, чтобы глотнуть виски как повелители мироздания, пока повар нарезал стейки из пахицефалозавра.

Хольцингер вдруг спросил:

– Э-э-э… если бы я убил цератопса, как бы мы притащили его голову?

Я объяснил:

– Если бы позволила почва, мы бы втащили его на специальную тележку на колесиках и прикатили бы ее в лагерь.

– А сколько весит такая голова?

– Зависит от возраста и вида цератопса, – ответил я ему. – Самая крупная – больше тонны, но чаще где-то между пятистами и тысячей фунтов.

– И вся поверхность земли такая неровная, как было сегодня?

– По большей части, – сказал я. – Видите ли, это комбинированное действие открытого растительного покрова и сравнительно высокого уровня осадков. Эрозия происходит пугающе быстро.

– А кто затаскивает голову на тележку?

– Все, у кого есть руки. Большая голова потребует всех мускульных усилий нашей экспедиции. От такой работы невозможно отвертеться.

– Оу, – сказал Хольцингер. Я видел, что он уже гадает, стоит ли голова цератопса таких усилий.

Следующие несколько дней мы прочесывали окрестности. Ничего стоящего не встретили, кроме стада орнитомимов, которые ускакали, как стайка балетных танцоров. Кроме них попадались только обычные ящерицы, птерозавры, птицы и насекомые. Есть такая большая муха с кружевными крыльями, которая кусает динозавров; так что можете себе представить, что кожа человека для ее хоботка совсем не преграда. Одна такая укусила Хольцингера через рубашку, отчего он подпрыгнул и танцевал, как краснокожий индеец. Джеймс подколол его:

– Что за переполох из-за одной букашки?

На вторую ночь, когда дежурил Раджа, Джеймс издал такой крик, что мы все повыскакивали из палаток с ружьями. Весь переполох случился оттого, что клещ, который впивается в динозавров, пробрался к нему в палатку и начал бурить ему подмышку. Размером этот клещ примерно с ваш большой палец еще до того, как напьется, и Джеймс, понятное дело, перепугался. К счастью, он поймал его до того, как клещ отсосал свои пол-литра крови. Над Хольцингером, укушенным мухой, он насмехался безжалостно, так что тот просто повторил его же слова:

– Что за переполох из-за одной букашки, приятель?

Джеймс с рычанием растоптал клеща, будучи не в восторге, что его подкололи его же оружием.

Мы собрались и отправились по нашему маршруту. Планировалось сначала отвести сахибов на болото с зауроподами, но скорее для того, чтобы посмотреть на дикую природу, чем поохотиться.

С той позиции, где материализовалась камера, казалось, что болото зауроподов в паре часов ходьбы, но на самом деле карабкаться пришлось целый день. Сначала было легко, пока под горку и кустарник не такой густой. Дальше, ближе к болоту, саговник и ивы росли так тесно, что приходилось сквозь них продираться.

Я вел группу к песчаному гребню на границе с болотом, растительности там было немного и открывался прекрасный вид. Когда мы добрались до гребня, солнце уже собиралось закатиться. Пара крокодилов скользнули в воду. Сахибы настолько устали, что шлепнулись на песок замертво.

Вокруг болота дымка погуще, поэтому солнце было темно-красным и причудливо искажалось слоями воздуха. Высокая гряда облаков тоже отражала багрянец и золото солнца, так что все вместе сгодилось бы Радже, чтобы написать об этом один из его стихов. Несколько мелких птерозавров кружились над головой как летучие мыши.

Борегард Блэк развел огонь. Мы набросились на стейки; солнце в форме пагоды как раз ускользало за горизонт, а за деревьями что-то скрипело как ржавые петли, и тут из воды вынырнул подышать зауропод. Они довольно большие, знаете ли. Если бы матушка Земля захотела вздохнуть обо всех проделках ее детей, это бы примерно так и звучало.

Сахибы подскочили и завопили:

– Где он? Где он?

– Вон та черная точка в воде, слева отсюда, – показал я рукой.

Они все еще лопотали, когда зауропод наполнил легкие и исчез.

– Это все? – спросил Джеймс. – Мы его больше не увидим?

– Я читал, что они никогда не вылезают из воды, потому что слишком тяжелые, чтобы ходить, – сказал Хольцингер.

– Нет, они прекрасно могут ходить и часто это делают, чтобы отложить яйца или переместиться из одного болота в другое. Но большую часть времени они проводят в воде, как гиппопотамы. Они поедают восемьсот фунтов мягких болотных растений в день вот этими маленькими головами. Так что они лазают по дну болот, непрерывно жуют и каждые четверть часа или около того высовывают головы, чтобы подышать. Уже темнеет, так что этот парень скоро выберется и уляжется спать на мелководье.

– А мы можем одного подстрелить? – поинтересовался Джеймс.

– Я бы не стал, – сказал я.

– Почему нет?

– В этом нет смысла, и это не охота. Во-первых, они почти неуязвимы. Попасть им в мозг еще сложнее, чем другим динозаврам, из-за того, как они мотают этими своими головами на тонких длинных шеях. Сердце у них слишком глубоко, не добраться, разве только сильно повезет. Потом, если застрелишь его в воде, он утонет и его не достать. Если убьешь его на земле, единственный трофей – это его крохотная голова. Притащить его с собой невозможно, потому что он весит тонн тридцать или больше и нам столько мяса не нужно.

– В каком-то музее в Нью-Йорке есть один такой, – заметил Хольцингер.

– Да, – сказал я. – Американский музей естественной истории послал экспедицию из сорока восьми человек в ранний мел с пулеметами пятидесятого калибра. Разрубили тушу на части и отволокли их к машине времени. Я знаю парня, который руководил этим проектом, и ему до сих пор в кошмарах снится запах разлагающейся туши динозавра. Им пришлось убить дюжину больших тероподов, привлеченных вонью, так что они валялись вокруг и тоже гнили. И еще тероподы съели трех участников экспедиции, несмотря на большие ружья.

На следующее утро мы уже заканчивали завтрак, когда один из помощников крикнул:

– Смотрите, мистер Риверз, вон там!

Он указал на прибрежную линию. Там на мелководье паслись шесть больших шлемоносных гадрозавров. Они относились к роду паразауролофов, с длинными шипами, торчащими на затылке, и кожаной перепонкой, соединяющей шипы с шеей.

– Говорите потише! – сказал я.

Гадрозавры, как и другие орнитоподы, очень пугливые звери, потому что у них нет ни брони, ни средств самозащиты. Они пасутся на отмелях озер и болот, а когда из-за деревьев выбегает горгозавр, они ныряют в воду и уплывают. А когда к ним из воды приближается суперкрокодил дейнозух, они убегают по земле. Беспокойная жизнь, правда?

– Э-э-э, Реджи! – заговорил Хольцингер. – Я обдумал то, что вы рассказали о голове цератопса. Если бы я смог добыть одного из вон тех, я был бы доволен. Она бы выглядела достаточно большой в моем доме, правда же?

– Я уверен в этом, старина, – сказал я. – Тогда смотрите. Мы можем обогнуть их, чтобы выйти на берег недалеко отсюда, но придется грести полмили через грязь и заросли, и они нас услышат. Или мы можем ползти к северной кромке этой песчаной косы, оттуда расстояние до них будет триста или четыреста ярдов – дальний выстрел, но не невозможный. Как думаете, справитесь?

– Хм, – сказал Хольцингер. – С моим прицелом из положения сидя – ок, я попытаюсь.

– Вы оставайтесь здесь, Корт, – велел я Джеймсу. – Это голова Густика, и я не хочу никаких споров о том, кому стрелять первым.

Джеймс бурчал, пока Хольцингер прикреплял к своему ружью прицел. Мы начали красться вверх по косе, оставляя песчаный гребень между нами и гадрозаврами. Когда мы добрались до конца, где уже не было укрытия, медленно опустились на четвереньки. Если двигаться достаточно медленно прямо к динозавру или от него, он, возможно, вас не заметит.

Гадрозавр продолжал рыться вокруг всеми четырьмя конечностями, каждые несколько секунд поднимаясь на задних, чтобы оглядеться. Хольцингер переместился в положение сидя, поднял ружье и прицелился. И вдруг – бум! бум! – донесся звук большого ружья со стороны лагеря.

Хольцингер подпрыгнул. Гадрозавры вздернули головы и поскакали на глубину с бешеными брызгами. Хольцингер выстрелил только раз, но промазал. Я тоже пальнул в последнего гадрозавра, прежде чем он исчез, и тоже промазал. Шестисотый калибр не предназначен для дальних выстрелов.

Мы с Хольцингером поспешили обратно в лагерь, сообразив, что можем попасть в переделку с тероподами.

Случилось же вот что: большой зауропод брел под водой мимо лагеря, питаясь по ходу. Примерно в ста ярдах от нашей косы начиналось мелководье, на полпути к болоту на другой стороне. Зауропод топал по склону, пока его тело почти полностью не показалось из воды; он мотал головой из стороны в сторону в поисках чего-нибудь зеленого пожевать. Этот был из вида аламозавров, которые выглядят почти как всем известные бронтозавры, только побольше.

Когда мы приблизились на расстояние прямой видимости, зауропод разворачивался, чтобы вернуться тем же путем, каким пришел. Он издавал ужасные стоны. Постепенно он опустился в глубину весь, кроме головы и шести метров шеи, которая еще маячила над водой, прежде чем исчезла в дымке.

Когда мы пришли в лагерь, Джеймс спорил с Раджей.

– Ты жалкий ублюдок! – взорвался Хольцингер. – Уже второй раз спугнул мою цель.

– Не будь идиотом, – сказал Джеймс. – Я не мог позволить ему забрести в лагерь и все тут растоптать.

– Не было такой опасности, – возразил Раджа. – Видно же, что у берега вода глубокая. Это просто наш мистер Джеймс-легкий-курок не может не выстрелить при виде животного.

Я добавил:

– Если бы он приблизился, достаточно было бы бросить в него головню. Они совершенно безобидны.

Это не совсем правда. Когда граф де Лотрек бежал за одним таким, чтобы подобраться поближе, зауропод оглянулся на него, махнул хвостом и срезал голову графа так аккуратно, будто его казнили в Тауэре.

– Откуда я мог это знать? – завопил Джеймс, багровея. – Вы все настроены против меня. Какого черта нам еще делать в этом путешествии, кроме как стрелять зверей? Называете себя охотниками, но только я один куда-то попадаю.

Я довольно сильно рассердился и сказал, что он просто юный, легковозбудимый хвастун, у которого денег больше, чем мозгов, и которого вообще не стоило брать с собой.

– Если ты так думаешь, дай мне осла и немного еды, и я вернусь на базу один. Не стану загрязнять ваш чистый воздух своим присутствием.

– Не будь бо́льшим засранцем, чем можешь осилить, – сказал я. – То, что ты предлагаешь, совершенно невозможно.

– Тогда я пойду один!

Он схватил свой рюкзак, сунул в него пару банок с бобами и открывашку и тронулся в путь вместе со своей винтовкой.

Борегард Джек заговорил:

– Мистер Риверс, мы не могем дать ему вот так уйти. Он потерятса и помрет с голода, или будет сожрат тераподом.

– Я его верну, – сказал Раджа и отправился за беглецом.

Он догнал Джеймса еще до того, как тот скрылся за саговником. Мы видели, как они в отдалении спорили и махали друг на друга руками. Через какое-то время они пошли обратно, обхватив друг друга за шеи, как старые школьные приятели.

Это показывает, в какие неприятности можно вляпаться, если ошибешься при планировании такого дела. Раз уж мы попали в прошлое, надо было извлечь всю пользу от нашей сделки.

Не хочу, чтобы у вас сложилось впечатление, что Кортни Джеймс – только заноза в заднице. У него нашлись и хорошие качества. Он быстро забывал ссоры и на следующий день был весел, как будто ничего не случилось. Он участвовал в общих работах по лагерю, по крайней мере если был в настроении. Он хорошо пел и располагал бесконечным запасом скабрезных историй, чтобы развлекать нас.

В этом лагере мы оставались еще два дня. Мы видели крокодила, маленького, и множество зауроподов – однажды сразу пять, – но гадрозавров больше не было. И пятидесяти суперкрокодилов тоже.

Первого мая мы свернули лагерь и отправились на север к холмам Джанпур. Мои сахибы немного окрепли и становились нетерпеливыми. Мы провели в меловом периоде уже неделю, и до сих пор ни одного трофея.

Мы не видели ничего примечательного на следующем переходе, не считая одного горгозавра, да и то мельком и на расстоянии, и кое-каких следов чудовищно огромного игуанодона, восьми или девяти метров высотой. Лагерь мы разбили у подножия холмов.

Пахицефалозавра мы уже доели, поэтому первым делом надо было настрелять свежего мяса. Не забывая о трофеях, конечно. В понедельник, третьего числа, мы подготовились к охоте, и я сказал Джеймсу:

– Послушай, старина, только без твоих фокусов. Раджа тебе скажет, когда стрелять.

– Ага, понял тебя, – ответил он, кроткий, как Моисей.

Мы вчетвером направились в сторону холмов. Был хороший шанс найти для Хольцингера его цератопса. Парочку мы видели на пути вверх, но еще телят, без приличных рогов.

Было жарко и липко, вскоре мы уже тяжело дышали и потели. Мы шли и карабкались все утро, не видя ничего, кроме ящериц, как вдруг я почуял запах падали. Я остановил всю компанию и принюхался. Мы были на открытой поляне, изрезанной этими небольшими сухими промоинами, которые сходились к паре оврагов поглубже, вдававшихся в небольшую впадину, сплошь заросшую саговником и панданом. Прислушавшись, я различил жужжание мясных мух.

– Сюда, – сказал я. – Что-то тут сдохло, а, вот и оно.

Там оно и лежало – останки огромного цератопса в маленькой лощине на краю рощицы. Весил, наверное, шесть или восемь тонн, пока был жив; трехрогая разновидность, возможно, предпоследний вид трицератопсов. Точнее сказать было трудно, потому что большую часть шкуры с верхней части туши кто-то ободрал, а кости разбросал вокруг.

– Эх, чешуя какая! – восхитился Хольцингер. – Ну почему я не добрался до него, пока он не сдох? Это была бы чертовски хорошая голова.

– Повнимательнее, ребята, – предупредил я. – Над этой тушей поработал теропод, и он, возможно, где-то поблизости.

– Откуда вы знаете? – спросил Джеймс, по круглому красному лицу которого катился пот. Он говорил голосом, который у него мог считаться приглушенным, поскольку одна только мысль о тероподе неподалеку была отрезвляющей для самых взбалмошных.

Я снова принюхался, и мне показалось, что я отчетливо различаю отвратительный запах теропода. Я не мог бы утверждать этого наверняка, потому что туша воняла еще сильнее. Мои сахибы позеленели.

– Это большая редкость, чтобы даже самый крупный теропод атаковал взрослого цератопса, – принялся я объяснять. – Такие рога даже для него слишком. Но дохлого или умирающего они любят. Они неделями будут околачиваться вокруг мертвого цератопса, наедаясь, а потом отсыпаясь после кормления целыми днями. Они обычно укрываются где-нибудь от дневной жары, потому что плохо переносят избыток прямых солнечных лучей. Теропода можно найти лежащим в рощице вроде этой или в лощинах, где есть тень.

– Что будем делать? – спросил Хольцингер.

– Прочешем эту рощу парами, как обычно. Что бы ни случилось, не делайте ничего импульсивно или в панике.

Я посмотрел на Кортни Джеймса, но он вернул мой взгляд и всего лишь проверил свое ружье.

– Мне что, все еще ходить с переломленным ружьем? – спросил он.

– Нет, защелкните его, но держите на предохранителе, пока не будете готовы к выстрелу, – сказал я. – Мы будем держаться ближе, чем обычно, так что будем видеть друг друга. Двигайтесь в этом направлении, Раджа, идите медленно и останавливайтесь между шагами, чтобы прислушаться.

Мы продрались через опушку рощи, оставив за собой тушу, но не ее запах. Первые пару метров мы ничего не видели.

Когда мы выбрались из-под деревьев, затенявших часть кустарника, стало видно лучше. Солнечные лучи пробивались через густые кроны. Я ничего не слышал, кроме гудения насекомых, шуршания ящериц и клекота зубастых птиц в верхушках деревьев. Я думал, что не мог ошибиться, чувствуя запах теропода, но убедил себя, что это могла быть игра воображения. Теропод может оказаться какого угодно вида, большой или маленький, и находиться где угодно в радиусе полумили.

– Давай, – прошептал я Хольцингеру.

Я слышал, как Джеймс и Раджа продираются справа от меня, и видел колыхание листьев пальм и папоротников, которые они задевали. Я надеялся, что они стараются двигаться тихо, хотя для меня это было как землетрясение в посудной лавке.

– Немного ближе! – велел я им.

Тут же они появились, забирая ближе ко мне. Мы скатились в лощину, заросшую папоротником, и вскарабкались на другую ее сторону. Потом мы обнаружили, что проход загораживает группа низкорослых пальм.

– Вы обходите с той стороны, мы – с этой, – скомандовал я.

Мы двинулись, останавливаясь, чтобы прислушаться и принюхаться. Наши позиции были такими же, как в первый день, когда Джеймс убил пахицефалозавра.

Мы уже проделали две трети пути с нашей стороны пальм, когда я услышал шум впереди слева от нас. Хольцингер тоже услышал его и щелкнул предохранителем. Я положил большой палец на свой предохранитель и сделал шаг в сторону, чтобы оказаться на линии чистого выстрела.

Шум усилился. Я поднял ружье, чтобы прицелиться примерно на высоте сердца крупного теропода. В листве началось движение – двухметровый динозавр выбрался из зарослей и важно проследовал перед нами, дергая головой с каждым шагом, как гигантский голубь.

Я слышал, как Хольцингер выдохнул, и постарался сдержать смех.

– Э-э-э… – сказал Хольцингер.

И тут прогремело чертово ружье Джеймса – бах! бах! Краем глаза я видел, как теропод кувыркнулся, описав дугу хвостом и задними ногами.

– Попал! – закричал Джеймс. – Я его продырявил навылет!

Я слышал, как он побежал вперед.

– Боже правый, неужели он опять это сделал!

Тут я одновременно услышал свист рассекаемой листвы и дикий крик Джеймса. Что-то вздымалось из зарослей, и я увидел голову самого большого из местных плотоядных – тираннозавра собственной персоной.

Ученые могут настаивать, что самый крупный вид – это тираннозавр рекс, но я клянусь, что это чудовище было огромнее, чем любой тираннозавр рекс, который когда-либо вылуплялся. В этом было, вероятно, метров шесть в высоту и пятнадцать в длину. Я видел его яркий глаз и шестидюймовые зубы, а также большой подгрудок, свисающий с подбородка на грудь.

Вторая промоина, врезавшаяся в рощу, пересекала наш путь на дальней стороне купы пальм. Глубиной она была, возможно, футов шесть. Тираннозавр лежал в ней, отсыпаясь после еды. Там, где его спина торчала над уровнем земли, ее маскировали листья папоротника. Джеймс выстрелил дуплетом в голову теропода и разбудил его. После чего этот дуралей помчался вперед, даже не перезарядив ружья. Еще двадцать футов, и он бы наступил на тираннозавра.

Джеймс, конечно, остановился, когда эта штука выскочила перед ним. Он помнил, что стрелял дуплетом и что Раджа остался слишком далеко позади, чтобы сделать чистый выстрел.

Сначала Джеймс сохранял самообладание. Он переломил ружье, вынул два патрона из патронташа и вложил их в стволы. Однако, торопясь закрыть ружье, он угодил рукой между стволами и затвором.

Болезненный щипок так напугал Джеймса, что он выронил ружье. После этого он растерялся и побежал.

Раджа мчался, высоко вскинув ружье, готовый прицелиться, как только откроется линия для выстрела. Когда он увидел Джеймса, бегущего прямо на него, он заколебался, не желая случайно подстрелить Джеймса. Тот же нырнул вперед и влетел в Раджу, от чего оба они распластались в папоротниках. Тираннозавр сообразил, чем уж было, что происходит, и ступил вперед, готовый сцапать их обоих.

А что же мы с Хольцингером на другой стороне пальм? Ну, в ту же секунду, как Джеймс закричал и появилась голова динозавра, Хольцингер метнулся вперед как кролик. Я вскинул ружье, чтобы выстрелить в голову тираннозавра, в надежде попасть хотя бы в глаз; но пока я поймал его на мушку, голова исчезла из виду за деревьями. Вероятно, следовало выстрелить наугад, но весь мой опыт противился этому.

Когда я посмотрел вперед, Хольцингер уже исчез за закруглением купы пальм. Я бросился за ним и тут услышал выстрелы и кликанье затвора между ними: бам! – клик-клик – бам! – клик-клик… Как-то так.

Он выбежал на тираннозавра сзади, как раз когда зверь начал сгибаться, чтобы дотянуться до Джеймса и Раджи. С расстояния в двадцать футов между мушкой и шкурой динозавра Хольцингер начал всаживать заряды калибра .375 в тело чудовища. Он успел выпустить три пули, когда тираннозавр издал невероятно оглушительный рык и начал разворачиваться, чтобы посмотреть, что его жалит. Челюсти распахнулись, и голова опять пошла по кругу вниз.

Хольцингер выстрелил еще раз и попытался отскочить в сторону. Поскольку он стоял на узкой полоске, отделяющей пальмы от промоины, он в нее и свалился. Тираннозавр продолжил выпад и схватил его.

Челюсти чавкнули, и голова поднялась вместе с бедным Хольцингером в пасти, вопящим, как проклятая душа.

Только тогда я подскочил к ним и прицелился в морду зверя, но тут сообразил, что пасть его заполнена моим сахибом и мне придется стрелять и в него тоже. Когда голова взметнулась вверх, будто манипулятор мощного экскаватора, я выстрелил в сердце. Тираннозавр уже отворачивался, и я заподозрил, что пуля лишь скользнула по ребрам. Зверь сделал пару шагов, а я вдогонку выстрелил из второго ствола. На следующем шаге он споткнулся, но устоял. Еще один шаг, и он почти скрылся из виду за деревьями, когда дважды выстрелил Раджа. Наш крепкий парень сумел выпутаться из Джеймса, вскочить, подобрать ружье и угостить тираннозавра.

От двойного заряда животное рухнуло с оглушительным треском. Оно повалилось в заросли карликовой магнолии, и одна из его огромных, похожих на птичьи задних ног болталась в воздухе в облаке бело-розовых лепестков. Однако тираннозавр опять поднялся и умчался, так и не выронив свою жертву. Последнее, что я видел, это ноги Хольцингера, которые болтались по одну сторону челюстей (он уже не кричал), а также огромный хвост, который молотил по стволам деревьев, мотаясь из стороны в сторону.

Мы с Раджей перезарядили ружья и побежали вслед за животным во весь опор. Я споткнулся и упал, но снова вскочил и даже не заметил, что ободрал локоть. Когда мы вырвались из рощи, тираннозавр был уже на дальней стороне поляны. Мы оба сделали по быстрому выстрелу, но, вероятно, промазали, и он исчез из виду прежде, чем мы смогли выстрелить снова.

Мы бежали по следам и пятнам крови, пока не выдохлись и не остановились. Этого тираннозавра мы никогда больше не видели. Их движения только кажутся медленными и тяжеловесными, но с такими огромными ногами им и не нужно шагать слишком часто, чтобы развить значительную скорость.

Отдышавшись, мы поднялись и попробовали выследить тираннозавра, предполагая, что он подыхает и мы на него наткнемся. Однако следы постепенно исчезли, и мы остались ни с чем. Мы ходили кругами, надеясь снова обнаружить след, но не смогли.

Несколько часов спустя мы сдались и отправились обратно к поляне.

Кортни Джеймс сидел, прислонившись спиной к дереву, держа и свое ружье, и ружье Хольцингера. Его правая рука распухла и посинела там, где он прищемил ее, но оставалась рабочей. Первые его слова были:

– Где вас черти носили?

– Мы были заняты. Покойный мистер Хольцингер. Помните его?

– Вы не должны были уходить и бросать меня; могли же появиться и другие звери. Неужели вам недостаточно потерять одного охотника из-за собственной глупости, чтобы рисковать другим?!

Я готовился задать Джеймсу хорошую взбучку, но его выпад настолько поразил меня, что я смог лишь проблеять:

– Что? Мы потеряли?..

– Конечно, – сказал он. – Вы поставили нас впереди себя, чтобы если кого и съедят, так это нас. Вы послали парня против этих зверей со слабым ружьем. Вы…

– Ты чертова маленькая вонючая свинья! – заорал я. – Если бы ты не был таким ослепительным идиотом, и не разрядил бы оба ствола, и не побежал бы после этого как подлый трус, каким ты и был всегда, этого бы никогда не случилось. Хольцингер умер, пытаясь спасти твою никчемную жизнь. Клянусь Богом, я был бы рад, если бы у него не вышло. Он стоил больше, чем шесть таких тупых, избалованных, упрямых выродков, как ты…

Я продолжал в том же духе. Раджа пытался вторить мне, но быстро израсходовал свой запас английского и довольствовался тем, что проклинал Джеймса на хинди.

По багровому цвету лица Джеймса я понимал, что достиг цели.

– Что? Ты… – Он сделал шаг вперед и вмазал мне по лицу слева.

Это было чувствительно, но я сказал:

– Ну вот что, паренек, я рад, что ты это сделал! Это мой шанс, которого я давно дожидался…

После чего я накинулся на него. Он был крупный мальчик, но мои шестнадцать стоунов веса и его вспухшая правая рука лишили его малейшего шанса. Я несколько раз хорошо приложил ему, и он свалился.

– Вставай! – сказал я. – Буду рад прикончить тебя.

Джеймс приподнялся на локтях. Я приготовился к продолжению драки, хотя мои костяшки были ободраны и уже кровоточили. Джеймс перекатился, схватил свое ружье и с трудом поднялся на ноги, держа на мушке то одного из нас, то другого.

– Никого ты не прикончишь! – выдохнул он распухшими губами. – Так что давай руки вверх! Оба!

– Не будь таким идиотом, – сказал Раджа. – Убери ружье!

– Никому еще не сошло с рук такое обращение со мной.

– Убивать нас нет никакого смысла, – заметил я. – Тебе некуда деваться.

– Почему нет? После такого заряда от вас останется только мокрое место. Я просто скажу, что тираннозавр вас сожрал. Никто ничего не докажет. Нельзя обвинить в убийстве, совершенном восемьдесят пять миллионов лет назад. Срок давности, знаете ли!

– Ты ни за что не вернешься в лагерь живым, дурак! – прокричал я.

– Я рискну… – начал Джеймс, поднимая приклад своего пятисотого калибра к плечу, направляя стволы мне в лицо.

Для меня они выглядели как пара проклятых транспортных туннеля.

Он так внимательно следил за мной, что на секунду потерял Раджу из вида. Мой напарник стоял на одном колене, и его правая рука взметнулась быстрым движением, каким швыряют мяч в крикете, но только с трехфунтовым камнем. Камень угодил в голову Джеймса. Пятисотый калибр выстрелил. Заряд, наверное, сделал пробор в моих волосах, а от грохота у меня чуть не лопнули барабанные перепонки. Джеймс опять повалился.

– Неплохо, старина, – проговорил я, подбирая ружье Джеймса.

– Да, – сказал Раджа задумчиво, взял брошенный им камень и откинул его в сторону. – Он, конечно, не так сбалансирован, как крикетный мяч, но такой же твердый.

– Что нам теперь делать? – спросил я. – Я склонен оставить негодяя невооруженного, и пусть защищает себя сам.

Раджа легонько вздохнул:

– Очень утешительная мысль, Реджи, но мы не можем. Дело не сделано, знаешь ли.

– Полагаю, ты прав, – сказал я. – Что ж, давай его свяжем и отведем обратно в лагерь.

Мы согласились, что не будем в безопасности, если не будем наблюдать за Джеймсом ежеминутно, пока не вернемся домой. Раз уж он попытался убить нас, надо быть полными дураками, чтобы дать ему второй шанс.

Мы привели Джеймса обратно в лагерь и рассказали всей команде, что нас ожидает. Джеймс проклинал всех подряд.

Мы провели три мрачных дня, прочесывая округу в поисках того тираннозавра, но безуспешно. Мы считали, что это было бы не по-охотничьи – не попытаться сделать все, чтобы найти останки Хольцингера. В базовом лагере, когда не было дождя, мы собирали небольших рептилий и мелкие объекты для наших друзей-ученых. Мы с Раджей обсудили, подавать ли на Кортни Джеймса в суд, но решили, что ничего не добьемся.

Когда материализовалась камера перехода, мы бежали в нее наперегонки. Засунули все еще связанного Джеймса в угол и велели оператору крутить педали.

Пока мы были в процессе перехода, Джеймс сказал:

– Вам следовало убить меня там.

– Почему? – спросил я. – Твоя голова не представляет ценности.

Раджа добавил:

– Над камином не смотрелась бы.

– Смейтесь-смейтесь, – пробурчал Джеймс, – но однажды я до вас доберусь и найду способ уйти безнаказанным.

– Дорогой ты мой! – сказал я. – Если бы была хоть малейшая возможность, я бы обвинил тебя в смерти Хольцингера. Оставь это, тебе же лучше будет.

Когда мы появились в настоящем времени, мы отдали ему незаряженное ружье и другое снаряжение, после чего удалились без лишних слов. Когда он ушел, ворвалась девушка Хольцингера, Клэр, вся в слезах:

– Где он? Где Август?

Несмотря на все умения Раджи справляться с такими ситуациями, сцена была душераздирающая.

Мы привели наших людей и зверей в старое лабораторное здание, которое университет оборудовал под постоялый двор для таких экспедиций. Мы расплатились со всеми и поняли, что разорены. Авансы от Хольцингера и Джеймса не покрывали наших расходов, и шансы получить остаток оплаты от обоих были ничтожны.

Кстати, о Джеймсе, знаете, что сделал этот тип? Он отправился домой, взял патроны и вернулся в университет. Он выследил профессора Прохазку и попросил его:

– Профессор, я бы хотел, чтобы вы отправили меня обратно в меловой период для короткой прогулки. Если сможете втиснуть меня в ваш график прямо сейчас, можете назвать практически любую цену. Для начала я предложу пять тысяч. Я хочу отправиться в день двадцать третьего апреля восьмидесятипятимиллионного года до нашей эры.

– Почему вы хотите вернуться туда так скоро? – поинтересовался Прохазка.

– Я потерял свой бумажник в меловом периоде, – сказал Джеймс. – Я подумал, что, если появлюсь за день до того, как я прибыл в прошлый раз, я увижу самого себя во время прибытия и буду следить за собой, пока не увижу, как я потерял бумажник.

– Пять тысяч – это немало за какой-то бумажник.

– В нем есть кое-что, что невозможно заменить, – сказал Джеймс.

– Что ж… – протянул Прохазка, размышляя. – Сегодня утром я должен был отправить одну экспедицию, но они позвонили и сообщили, что опаздывают, так что, возможно, я могу отправить вас. Мне всегда было интересно, что может случиться, если кто-то проживет один и тот же отрезок времени дважды.

Так что Джеймс выписал чек, а Прохазка посадил его в камеру и отправил. Идея Джеймса, похоже, была в том, чтобы спрятаться за кустами в нескольких ярдах от места, где появится камера перехода, и ухлопать нас с Раджей, как только мы выйдем.

Несколькими часами позже мы переоделись в нашу обычную одежду и позвонили женам, чтобы они забрали нас. Мы стояли на бульваре Форсайт, поджидая их, когда услышали громкий треск, будто от взрыва, и увидели вспышку света не дальше пятидесяти ярдов. Взрывная волна опрокинула нас и выбила оконные стекла.

Мы побежали туда и прибыли одновременно с полицейским и еще несколькими горожанами. На бульваре, у самой обочины, лежало тело человека. По крайней мере, оно было человеком до того, как каждая кость в нем обратилась в пыль, а каждый кровеносный сосуд лопнул, так что выглядело это скорее как комок розовой протоплазмы. Одежда была разорвана в клочки, но я разглядел двуствольное ружье H&H пятисотого калибра. Приклад обгорел, а металл оплавился, но, без каких-либо сомнений, это было ружье Кортни Джеймса.

Если опустить детали проведенного расследования и пересуды, случилось вот что. Никто не выстрелил в нас, когда мы появились двадцать четвертого числа, и изменить это было невозможно. По этой причине, как только Джеймс начал делать нечто, что могло бы внести видимые изменения в мир восемьдесят пять миллионов лет назад – даже если бы он просто оставил след на земле, – силы пространства-времени вышвырнули его вперед в настоящее, чтобы предотвратить парадокс. А сила этого перехода практически разорвала его на кусочки.

Теперь, когда мы все это поняли, профессор не будет посылать никого в период меньше чем за пять тысяч лет до того времени, которое уже исследовал другой путешественник. Слишком легко совершить что-нибудь такое – ну, хотя бы срубить дерево или потерять там какой-то долгоживущий артефакт, – что могло бы повлиять на мир после этого момента. За период больше пяти тысяч лет такие изменения выглаживаются и теряются в потоке времени.

Для нас наступили тяжелые деньки из-за дурной славы и всего такого, хотя мы и получили плату из наследства Джеймса. К счастью для нас, появился производитель стали, который захотел получить голову мастодонта для своего логова.

Теперь я тоже лучше понимаю такие вещи. Катастрофа не была полностью виной Джеймса. Я не должен был брать его с собой, если уже знал, что он избалованный и неустойчивый человек. Также, если бы Хольцингер мог использовать настоящее мощное ружье, он бы, вероятно, свалил тираннозавра, даже если бы не убил его, и дал бы возможность остальным прикончить его.

Так что, мистер Селигман, вот вам причина, почему я не могу вас взять на охоту в тот период. Есть множество других эпох, и, если вы посмотрите на них, я уверен, что найдете что-то подходящее для себя. Но только не юрский и не меловой периоды. Вы просто недостаточно большой, чтобы управиться с ружьем на динозавра.

Аристотель и пистолет

Откуда:

Шерман Уивер, библиотекарь

Дворец

Пауманок, Сьюанаки

Сашимат Делаваров

Цветочной Луны 3, 3097

Куда:

Мессиру Маркосу Кукидасу

Консульство Балканского содружества

Катаапа, Федерация Маскоги

Мой дорогой консул!

Вы, без сомнения, слышали о нашей славной победе при Птаксите, где наш благородный сашим разгромил тяжелую кавалерию ирокезов, блистательно применив копейщиков и лучников. (Я предлагал ему это много лет назад, но дело прошлое.) Вождь Сагоевата и бóльшая часть его людей из племени сенеков пали, а ирокезы племени онейда дрогнули еще до нашего контрудара. Посланники от Великого консула Лонг Хауса прибывают завтра для мирного пау-вау. Дороги на юг снова открыты, поэтому я шлю вам давно обещанный отчет о событиях, которые привели меня из моего собственного мира в этот.

Если бы вы могли остаться подольше во время последнего визита, мне кажется, я смог бы прояснить эти обстоятельства, несмотря на сложность языка и мою тугоухость. Но, возможно, если я представлю вам простое повествование о событиях в том порядке, как они случились со мной, правда все же откроется перед вами.

Знайте же, что я был рожден в мире, который выглядит на карте как этот, но очень отличается от него в том, что касается дел человеческих. Я пытался рассказать вам о некоторых триумфальных достижениях наших натурфилософов, о наших машинах и открытиях. Без сомнения, вы посчитали меня отъявленным лжецом, хотя и были слишком вежливы, чтобы сказать это.

Тем не менее повесть моя правдива, хотя по причинам, которые будут ясны позже, я не могу подтвердить ее. Я был одним из этих натурфилософов и командовал группой философов помоложе, вовлеченных в то, что мы называли проектом, в центре обучения под названием Брукхэйвен, на южном берегу Сьюанаки, в двадцати фарсангах от Пауманока. Сам Пауманок был известен как Бруклин и составлял часть еще бóльшего города под названием Нью-Йорк.

Мой проект имел дело с исследованиями пространства-времени. (Не думайте о том, что это может значить, а просто продолжайте читать.) В этом центре мы научились получать большое количество энергии из морской воды в процессе, который мы называли фьюжн. Благодаря ему мы достигали такой концентрации энергии в небольшом объеме, что могли бы свернуть сущность под названием «пространство-время» и перемещаться во времени, путешествуя в нем подобно тому, как наши другие машины путешествовали в пространстве.

Когда наши вычисления показали, что мы могли бы, теоретически, забросить объект в прошлое, мы начали строить машину для проверки этой гипотезы. Сначала мы построили маленькую пилотную модель. В ней мы посылали небольшие объекты в прошлое на короткие промежутки времени.

Начали мы с неодушевленных предметов. Затем мы обнаружили, что кролика или крысу тоже можно отправить в прошлое, не причинив им вреда. Переход во времени не был постоянным; он скорее действовал как один из тех мячиков на резинке, которыми играют гесперийцы. Объект оставался в желаемом периоде на промежуток времени, определенный энергией, использованной для его перемещения, и его собственной массой, а затем спонтанно возвращался во время и пространство, из которых стартовал.

Мы регулярно докладывали о наших успехах, но мой шеф был занят другими делами и много месяцев не читал наших отчетов. Однако, когда он получил известие, что мы заканчиваем машину, способную отправлять человека в прошлое, он осознал, что происходит, прочитал все наши предыдущие отчеты и вызвал меня.

– Шерм, – сказал он. – Я обсуждал этот проект с Вашингтоном и боюсь, что они смотрят на него скептически.

– Почему? – спросил я в изумлении.

– По двум причинам. Для начала, они думают, что ты вышел за пределы оговоренного. Они гораздо больше заинтересованы в проекте освоения Антарктики и хотят сосредоточить все наши ассигнования и мыслительные ресурсы на нем. Другая причина в том, что они откровенно напуганы этой твоей машиной времени. Предположим, ты отправился в прошлое, скажем, во времена Александра Великого и застрелил его прежде, чем он возвысился. Это бы изменило всю последующую историю, и мы погасли бы как свечи.

– Какая нелепость, – сказал я.

– Но что, что бы тогда случилось?

– Наши вычисления не окончательны, но предполагается несколько возможностей. Как вы увидите, прочитав отчет № 9, все зависит от того, какова кривизна пространства-времени в этой точке – положительная или отрицательная. Если положительная, то любые возмущения в прошлом будут скорее сглаживаться в последующей истории, так что порядок вещей останется почти идентичным по сравнению с тем, каким бы он был в любом случае. Если отрицательная, то события будут все больше и больше расходиться с их исходным сценарием во времени. Так вот, как я указал в этом отчете, подавляющие шансы в пользу положительной кривизны. Однако мы намерены принять все предосторожности и проводить наши первые испытания в течение коротких периодов, с минимальным…

– Довольно, – сказал мой начальник, подняв руку. – Это очень интересно, но решение уже принято.

– Что вы имеете в виду?

– Я имею в виду, что проект А–257 закрывается и заключительный отчет должен быть представлен немедленно. Машины следует демонтировать, а группу перевести на другой проект.

– Что?! – закричал я. – Но вы не можете остановить нас как раз в тот момент, когда мы на пороге…

– Извини, Шерман, но я могу. Это решил AEC на вчерашнем заседании. Это не было объявлено официально, но они дали мне ясные указания прихлопнуть проект, как только я сюда вернусь.

– Все эти паршивые, невежественные самодуры…

– Я понимаю, что ты чувствуешь, но у меня нет выбора.

Я не сдержался и начал возражать ему, угрожая продолжить проект в любом случае. Это было нелепо, потому что он мог легко сместить меня за неподчинение. Но я знал, что он ценил мои способности, и рассчитывал на его желание меня удержать. Однако он был достаточно умен и мог съесть свой пирог два раза.

– Если ты так к этому относишься, – сказал он, – подразделение ликвидируется здесь и сейчас. Твоя группа будет поделена между другими проектами. Тебя сохранят с твоим нынешним рейтингом и должностью консультанта. Когда ты одумаешься, возможно, мы подыщем тебе подходящую работу.

Я вылетел из его офиса и отправился домой, чтобы лелеять свою обиду. Тут я должен рассказать вам кое-что о себе. Я достаточно стар и, надеюсь, могу быть объективным. Поскольку лет мне осталось немного, нет смысла притворяться.

Я всегда был одиноким мизантропом. Меня очень мало интересовали и еще меньше нравились мои ближние, которые, естественно, платили мне тем же. Я был неловок и чувствовал себя чужим в любой компании. То и дело говорил что-то не вовремя и выставлял себя дураком.

Я никогда не понимал людей. Даже тщательно контролируя и планируя свои поступки, я никогда не мог угадать, как другие на них отреагируют. Для меня люди были и остаются непредсказуемыми, иррациональными и опасными безволосыми обезьянами. Хотя мне удавалось избежать худших промахов, скрывая свое мнение и следя за каждым сказанным словом, это им тоже не нравилось. Они считали меня холодным, чопорным, недружелюбным типом, в то время как я просто пытался быть вежливым и старался не оскорблять их.

Я никогда не был женат. Во времена, о которых идет речь, я почти достиг среднего возраста без единого близкого друга и с минимальным количеством знакомых, которого требовала моя работа.

За пределами работы меня интересовало только мое хобби – история науки. В отличие от большинства моих коллег-философов, я обладал историческим складом ума, с неплохими зачатками классического образования. Я входил в Общество истории науки и писал статьи для их периодического издания «Исида».

Я вернулся в мой арендованный домик, чувствуя себя Галилеем. В моем мире он был ученым, которого религиозные власти преследовали за его астрономические теории за несколько столетий до моего времени, так же как Джорджа Швартцхорна несколько лет назад в Европе этого мира.

Мне казалось, что я родился слишком рано. В мире, где наука продвинулась дальше, мой талант оценили бы, и решились бы мои личные проблемы.

Отчего же, думал я, наука так не развита? Я представил себе исторический период ее возникновения. Почему мои соотечественники, вступив в научную эру две – две с половиной тысячи лет назад, оставались на том же уровне, пока наконец наука не стала саморазвивающейся и самообеспечивающей себя областью? Я имею в виду – в моем мире.

Я знал ответы, к которым пришли историки науки. Один из них ссылался на влияние рабства, которое сделало труд бесчестьем для свободного человека; эксперименты и открытия никого не привлекали, поскольку выглядели как работа. Другой ответ указывал на примитивное состояние механических ремесел, таких как изготовление прозрачного стекла и точных измерительных приборов. Кроме того, эллины обожали наворачивать космические теории без достаточного количества фактов, в результате чего большинство этих теорий были безумно неверными.

Так что, думал я, может ли человек отправиться в этот период и, создав стимул в правильное время и в правильном месте, дать необходимый толчок всему развитию в правильном направлении?

Люди сочиняли фантастические истории о человеке, который отправился в прошлое и поразил аборигенов демонстрацией открытий будущего. Такой путешествующий во времени герой обычно плохо заканчивал. Люди древних времен убивали его как колдуна, или с ним происходил несчастный случай, или что-то еще не давало ему изменить историю. Но ведь, зная об этих опасностях, я мог бы избежать их, тщательно все спланировав.

Вряд ли было бы полезно взять в прошлое какие-то главные изобретения вроде печатного пресса или автомобиля и передать их предкам в надежде внедрить эти вещи в тогдашнюю культуру. Я не смог бы за разумное время научить предков обращаться с ними; или, если бы эти машины сломались или закончились расходные материалы, не было бы ни единого способа заставить их работать снова.

Что я должен сделать – так это найти ведущий разум эпохи и посеять в нем уважение к надежным научным методам. Это должен быть кто-то, и так уже известный в то время, иначе нельзя рассчитывать на его далеко и широко идущее влияние.

После изучения работ Мэй Сартон и других историков науки я выбрал Аристотеля. Вы слышали о нем, не правда ли? Он существовал в вашем мире, как и в моем. На самом деле вплоть до времен Аристотеля наши миры – это один и тот же мир.

Аристотель был одним из величайших умов человечества. В моем мире он был первым энциклопедистом; первый человек, кто пытался познать все, все записать и все объяснить. Еще он выполнил много хороших оригинальных научных работ, по большей части в области биологии.

Однако Аристотель пытался охватить такой объем и принял столько басен за факты, что принес науке не меньше вреда, чем пользы. Потому что, когда человек такого колоссального интеллекта ошибается, он увлекает за собой целые поколения умов послабее, которые цитируют его как безупречный авторитет. Подобно своим коллегам, Аристотель никогда не признавал необходимость обязательной проверки фактов. Так, хотя он и был два раза женат, он утверждал, что у мужчин больше зубов, чем у женщин. Ему и в голову не приходило попросить одну из своих жен открыть рот и посчитать у нее зубы. Он так и не понял, в чем необходимость изобретения и эксперимента.

Так вот, если бы я мог поймать Аристотеля в правильный период его карьеры, возможно, я бы смог дать ему толчок в правильном направлении.

Какой период подойдет? Обычно считается, что надо застать человека молодым. Но Аристотель всю свою молодость – с семнадцати до тридцати семи лет – провел в Афинах, где слушал лекции Платона. Я не хотел конкурировать с Платоном, личностью настолько подавляющей, что он мог веревки вить из любого, кто с ним поспорит. Его точка зрения была мистической и антинаучной, как раз то самое, от чего я хотел увести Аристотеля. Многие из интеллектуальных грехов Аристотеля можно отследить как влияние Платона.

Я подумал, что не стоит появляться в Афинах во время раннего периода жизни Аристотеля, когда он был студентом Платона, или позже, когда он возглавлял свою собственную школу. Я бы не смог выдать себя за эллина, а тогда эллины презирали всех неэллинов, которых называли «варварами». Аристотель в этом отношении был самым яростным ругателем. Конечно, это универсальный человеческий недостаток, но он был особенно распространен среди афинских интеллектуалов. В его позднем же афинском периоде идеи Аристотеля уже слишком укоренились, чтобы пытаться их изменить.

Я пришел к выводу, что лучше всего мне встретиться с Аристотелем в то время, когда он учил молодого Александра Великого при дворе Филиппа Второго Македонского. Он, должно быть, воспринимал Македонию как отсталую страну, хотя ее двор и говорил на античном греческом. Возможно, ему было скучно с надутыми македонскими вельможами и их оленьей охотой в отсутствие интеллектуальной компании. Поскольку он наверняка считал, что македонцы недалеко ушли от варваров, еще один варвар не будет так выделяться, как в Афинах.

Конечно, чего бы я ни достиг с Аристотелем, результаты будут зависеть от кривизны пространства-времени. Я не был до конца откровенен с моим начальником. Хотя уравнения скорее подтверждали гипотезу о положительной кривизне, вероятность ее не была подавляющей, как я заявлял. Возможно, мои действия мало повлияют на историю, а возможно, наоборот, последствия разойдутся, как круги по воде. В последнем случае существующий мир, как выразился мой начальник, погаснет, как свеча.

Что ж, в этот момент я ненавидел существующий мир и пальцем бы не пошевелил, чтобы сохранить его. Я собирался создать гораздо лучший мир и вернуться из античных времен, чтобы насладиться им.

Наши эксперименты показали, что я мог бы забросить себя в прошлое с точностью во времени около двух месяцев, а в пространстве – около двух фарсангов. Машина была оснащена органами управления для позиционирования путешественника во времени на Земле и доставки его в точку над поверхностью земли, которая не занята существующим твердым объектом. Уравнения показывали, что я буду оставаться в Македонии около девяти недель, прежде чем меня выбросит обратно в настоящее.

После того как решение было принято, я работал изо всех сил. Я позвонил моему начальнику (вы же помните, что такое телефон?) и помирился с ним. Я сказал:

– Я знаю, что вел себя как законченный дурак, Фред, но эта вещь для меня как ребенок; мой единственный шанс стать великим и знаменитым ученым. Я бы мог получить за это Нобелевскую премию.

– Конечно, я понимаю, Шерм. Когда ты возвращаешься в лабораторию?

– А что с моей группой?

– Я придержал бумаги насчет них, на случай, если ты передумаешь. Так что, если ты возвращаешься, в плане организации все останется как раньше.

– Тебе же все равно нужен окончательный отчет по проекту А–257, не так ли? – спросил я, стараясь не выдать себя голосом.

– Конечно.

– Тогда не давай механикам начинать разборку машин, пока я не допишу отчет.

– Этого не будет, я вчера запер все помещения.

– Хорошо. Я бы хотел запереться там с аппаратами и данными на какое-то время и настучать отчет, чтобы мне никто не мешал.

– Это подойдет, – сказал он.

Первым моим шагом в подготовке к путешествию стала покупка в компании театрального реквизита античного наряда. Он включал тунику до колена или хитон, короткий плащ для верховой езды или хламиду, вязаные лосины, сандалии, широкополую черную фетровую шляпу и посох. Я перестал бриться, хотя времени отрастить приличную бороду уже не было.

Дополнительное оснащение состояло из кошелька с монетами того времени, по большей части золотыми македонскими статирами. Некоторые монеты были настоящими, купленными у нумизматов, но большинство – копиями, которые я отливал сам в лаборатории по ночам. Я запасся деньгами достаточно, чтобы жить обеспеченно и дольше девяти недель, которые мне предстояло там оставаться. Это оказалось несложно, потому что покупательная способность драгоценных металлов в античном мире была в пятьдесят раз больше, чем в современном.

Кошелек я вешал на прочный пояс, надетый прямо на тело. На том же поясе висело метательное оружие, которое называется пистолет, я вам о нем рассказывал. Это был маленький пистолет, его еще называют револьвером. Я не собирался никого застрелить или вообще показывать это оружие, если не понадобится. Просто на крайний случай.

Я захватил также несколько научных устройств, чтобы произвести впечатление на Аристотеля: карманный микроскоп и увеличительное стекло, маленький телескоп, компас, наручные часы, фонарик, небольшую фотокамеру и некоторые лекарства. Я намеревался показывать эти вещи людям прошлого с величайшей осторожностью. После того как я подвесил все эти объекты в чехлах и коробочках на пояс, оказалось, что нагрузился я тяжело. На еще одном поясе – поверх туники – висели маленький кошелек для ежедневных покупок и универсальный нож.

Я уже неплохо знал древнегреческий язык, умел читать на нем, практиковался в разговорной речи и слушал ее на своей говорящей машине. Я знал, что буду говорить с акцентом, поскольку мы понятия не имеем, как в точности звучала речь античных греков.

Я решил поэтому выдавать себя за путешественника из Индии. Никто бы не поверил, что я эллин. Если бы я сказал, что прибыл с севера или с запада, ни один эллин не стал бы меня слушать, они считали европейцев воинственными и недалекими дикарями. Если бы я сказал, что прибыл из какой-то хорошо известной цивилизованной страны, как Карфаген, Египет, Вавилон или Персия, была бы опасность встретить кого-то, кто знал эти страны, и меня бы разоблачили как мошенника. Рассказывать правду о моем происхождении, не говоря уже о некоторых необычных обстоятельствах, было бы крайне опрометчиво. Меня бы посчитали безумцем или лгуном, в чем и вы лично меня подозревали не раз, как я догадываюсь.

За индийца же я, вероятно, сойду. В те времена эллины знали о той земле только несколько нелепых россказней; была еще книга сказаний об Индии, которые Ктесий Книдский собрал при персидском дворе. Эллины слышали, что Индия привечает философов. Поэтому мыслящие греки могли бы посчитать индийцев почти такими же цивилизованными, как они сами.

Как же мне назваться? Я выбрал распространенное индийское имя Чандра и переделал его в Зандрас, на эллинский манер. Я знал, что эллины сделали бы так в любом случае, поскольку звука «ч» в их языке не было, а также они предпочитали добавлять греческие флективные окончания к иноземным именам. Мне не следовало использовать мое собственное имя, которое даже отдаленно не звучало ни по-гречески, ни по-индийски. (Однажды я должен буду объяснить те нелепости в моем мире, из-за которых гесперийцев стали называть индийцами.)

Меня беспокоили новизна и чистота моего костюма. Он не выглядел поношенным, и я вряд ли мог бы разносить его в Брукхейвене, не привлекая внимания. Я решил, что, если спросят, мне следует сказать, что да, я купил его, когда приехал в Грецию, чтобы не бросаться в глаза в моем национальном наряде.

В те дни, когда я не рыскал по Нью-Йорку в поисках оборудования, я был заперт в комнате с машиной. В то время как мои коллеги думали, что я или пишу отчет, или разбираю машину, я готовился к путешествию.

Так прошли две недели, пока однажды я не получил записку от моего начальника с вопросом, как продвигается мой окончательный отчет.

Я понял, что пора немедленно привести мой план в действие, и послал ему записку: «Отчет практически готов для печати».

Той ночью я вернулся в лабораторию. Поскольку я делал это часто, охранники не обратили на меня внимания. Я прошел в комнату с машиной времени, запер дверь изнутри и разложил мое оборудование и костюм.

Я настроил машину так, чтобы высадиться вблизи Пеллы, столицы Македонии, весной 340 года до рождества Христова по нашей системе исчисления (976 год по-алгонкински). Я установил автоматический активатор, забрался внутрь и закрыл дверь.

Ощущение перемещения во времени описать невозможно. Чувствуешь острую мучительную боль, но совсем недолго, не успеваешь даже вскрикнуть. В то же время есть ощущение чудовищного ускорения, будто тебя запустили из катапульты, но ни в каком определенном направлении.

Затем сиденье пассажирского отделения провалилось подо мной. Послышался треск, и множество острых предметов впились в меня. Я упал на верхушку дерева.

Чтобы спастись, пришлось ухватиться за пару веток. Механизм, который доставил меня в Македонию, обнаружив твердые предметы в точке, где я должен был материализоваться, поднял меня над вершинами деревьев, после чего отпустил.

Это был старый дуб, только что отрастивший молодые побеги. Хватаясь за ветки, я обронил мой посох, который проскользнул через листву и с глухим стуком упал на землю под деревом. По крайней мере, он где-то приземлился. Раздался испуганный крик.

Античный наряд неудобен для лазания по деревьям. Ветки сбивали мой головной убор, или стаскивали с меня плащ, или тыкали в нежные места, не защищенные брюками. Спуск закончился скольжением, падением с высоты нескольких футов и кувырком в грязь.

Первое, что я увидел, подняв глаза, был дородный чернобородый мужчина в грязной тунике и с ножом в руке. Рядом с ним стояла пара волов, запряженных в деревянный плуг, у ног – кувшин с водой.

Пахарь, очевидно, закончил борозду и улегся отдохнуть сам и дать отдых животным, но вскочил на ноги после падения моего посоха, а потом и меня самого.

Вокруг простиралась Эматийская равнина, окруженная грядами каменистых холмов и скалистыми горами. Поскольку небо затянули облака и я не решился воспользоваться компасом, сориентироваться на месте было трудно. Неясно было и время дня. Самая большая гора в поле зрения – это, скорее всего, гора Бермион, значит, там запад. К северу виднелась какая-то вода. Это, надо полагать, озеро Лудиас. За озером поднималась цепь невысоких холмов. Бледное пятно на одном из ближайших отрогов могло оказаться городом, хотя мое зрение не позволяло различить детали, а взять с собой очки я не мог. Мягко расстилавшаяся равнина была поделена на поля и пастбища, с редкими деревьями и заболоченными участками. Сухая бурая прошлогодняя трава колыхалась на ветру.

Осознание всего этого заняло не больше мгновения. Затем мое внимание снова обратилось на пахаря, который что-то говорил.

Я не понимал ни слова. Но, с другой стороны, он, должно быть, говорил на македонском. Хотя его и можно рассматривать как диалект греческого, но настолько отличный от аттического, что понять его невозможно.

Без сомнения, человек хотел знать, что я делал на его дереве. Старательно улыбаясь, я медленно произнес на моем спотыкающемся греческом:

– Хайре! Я заблудился и залез на дерево, чтобы увидеть дорогу.

Он снова заговорил. Когда я не ответил, он повторил сказанное погромче, размахивая ножом.

Мы обменялись еще несколькими словами и жестами, но было очевидно, что ни один из нас не имел ни малейшего понятия о том, что пытается сказать другой. Пахарь начал кричать, как часто делают невежественные люди, когда встречаются с языковым барьером.

Наконец я указал на отдаленный мыс, вдававшийся в озеро бесцветным пятном, которое могло быть городом. Медленно и отчетливо я спросил:

– Это Пелла?

– Най, Пелла!

Вид у человека стал менее угрожающим.

– Я иду в Пеллу. Где можно найти философа Аристотеля?

Я повторил имя.

Он опять разразился тарабарщиной, но по выражению его лица я понял, что он никогда не слышал об Аристотеле. Так что я поднял мою шляпу и посох, прощупал через тунику, все ли мое снаряжение на месте, бросил крестьянину прощальное «Хайре!» и отправился.

К тому времени, когда я пересек грязноватое поле и вышел на тележную колею, задача выглядеть как бывалый путешественник решилась сама собой. При падении с дерева на одежде образовались зеленые и коричневые пятна от листвы и ветвей; плащ был изорван; ветки оцарапали лицо и руки; ноги до колена были измазаны грязью. Я также осознал, что для того, кто прожил всю жизнь с чреслами, по приличиям укутанными в брюки и нижнее белье, античный костюм кажется слишком продуваемым.

Я оглянулся, чтобы посмотреть на пахаря, который все еще стоял, оперевшись на плуг, и глядел на меня с озадаченным выражением лица. Бедный парень так и не мог решить, что ему делать после встречи со мной.

Когда я нашел дорогу, она оказалась не более чем двумя глубокими накатанными колеями, то с камнями, то с грязью, а то и с высокой травой между ними.

Я шел по направлению к озеру и обогнал по дороге нескольких людей. Тому, кто привык к интенсивному движению в моем мире, Македония показалась бы мертвой и пустынной. Я заговаривал с некоторыми людьми, но натыкался на тот же самый языковой барьер, что и с пахарем.

Наконец навстречу попалась запряженная двумя лошадьми коляска, которой правил крепкий мужчина с головной повязкой, в чем-то вроде килта и ботинках с высокой шнуровкой. Он притормозил, когда я махнул ему.

– Что такое? – спросил он на аттическом, немногим лучше моего.

– Я ищу философа, Аристотеля из Стагиры. Где можно его найти?

– Он живет в Миезе.

– Где это?

Человек махнул рукой.

– Ты идешь не в ту сторону. Отправляйся обратно по этой дороге, откуда пришел. У переправы через Боттиею будет развилка, иди направо и придешь в Миезу и Китион. Ты понял?

– Думаю, да, – сказал я. – Далеко это?

– Примерно две сотни стадий.

Сердце мое ухнуло в пятки. Двести стадий – это пять фарсангов, или добрых два дня пути. Я подумал о том, чтобы купить лошадь или повозку, но я никогда не ездил верхом, никогда не правил запряженными лошадьми, и вряд ли я смогу научиться достаточно быстро, чтобы от этого вышел какой-то толк. Я читал о Миезе, местонахождении Аристотеля в Македонии, но, поскольку ни на одной из моих карт ее не было, я предполагал, что это пригород Пеллы.

Я поблагодарил человека, который тронулся дальше, и последовал за ним. Не стану вас задерживать подробностями моего путешествия. Я ночевал под открытым небом, не зная, где располагаются деревни, на меня нападали сторожевые собаки, заживо ели комары. Когда я нашел место для второй ночевки, на меня набросились грызуны. Дорога огибала огромные болота, разбросанные по Эматийской равнине к западу от озера Лудиас. Несколько небольших потоков стекали с горы Бермион и пропадали в этом болоте.

Наконец я приблизился к Миезе, которая располагалась на одном из отрогов горы Бермион. Я устало тащился по длинному подъему к деревне, когда появились шестеро молодых людей на маленьких греческих лошадях. Я посторонился, но, вместо того чтобы проскакать мимо, они натянули поводья и взяли меня в полукруг.

– Кто ты? – спросил один малорослый юноша лет пятнадцати на беглом аттическом наречии. Этот блондин мог бы быть очень симпатичным, если бы избавился от прыщей.

– Я Зандас из Паталипутры, – сказал я, употребив старинное название Патны на Ганге. – Я ищу философа Аристотеля.

– О, да ты варвар! – прокричал Прыщавый. – Мы знаем, что Аристотель думает о таких, как ты, да, ребята?

Прочие присоединились, выкрикивая явно не комплименты и похваляясь тем, сколько варваров они убьют или возьмут в рабство, когда придет время.

Я сделал ошибку, позволив им понять, что я рассердился. Я знал, что это было неразумно, но не мог себя сдержать.

– Если не хотите помочь мне, тогда дайте пройти, – сказал я.

– Не только варвар, но еще и грубиян! – прокричал один из этой группы, гарцуя в неприятной близости ко мне.

– Посторонитесь, дети! – потребовал я.

– Мы должны преподать тебе урок, – заявил Прыщавый.

Другие захихикали.

– Лучше оставьте меня в покое, – сказал я, перехватив посох двумя руками.

Высокий симпатичный подросток потянулся и сбил с меня шляпу:

– Получай, трусливый азиат!

Ни секунды не размышляя, я выкрикнул оскорбительный эпитет на английском и махнул посохом. То ли молодой человек отклонился в сторону, то ли его лошадь шарахнулась, но я не попал по нему. По инерции посох просвистел мимо цели и его конец ударил по носу другую лошадь.

Пони жалобно заржала и сдала назад. Поскольку стремян у него не было, всадник соскользнул с крупа животного прямо в грязь. Лошадь унеслась.

Все шестеро завопили одновременно. Блондин, с особенно пронзительным голосом, выкрикивал какие-то угрозы. Внезапно я увидел, что его лошадь напирает прямо на меня. Прежде чем я смог увернуться, она толкнула меня плечом, и я полетел вверх тормашками, а животное прыгнуло через меня, пока я перекатывался по земле. К счастью, лошади не любят наступать на мягкое, благодаря чему я и спасся.

Я едва успел вскочить на ноги, как другая лошадь тоже понеслась на меня. Невероятным прыжком я убрался с дороги, но видел, что другие мальчики понукали своих лошадей, чтобы сделать то же самое.

В нескольких шагах от меня росла большая сосна. Я нырнул под ее нижние ветви, спасаясь от лошадей, бегущих прямо на меня. Юноши не могли заставить своих лошадей продраться сквозь эти ветви, поэтому они скакали вокруг и кричали. Что именно они кричали, я по большей части не мог понять, но ухватил одну фразу Прыщавого:

– Птолемей! Скачи обратно в дом и привези луки или копья.

Стук копыт удалялся. Видеть через сосновые иголки я не мог, но догадывался, что происходит. Юноши не пытались преследовать меня пешком, потому что, во-первых, предпочитали оставаться верхом, а если бы спешились, то могли бы потерять лошадей или не смогли бы снова их оседлать; во-вторых, пока я прижимался к стволу, им было бы затруднительно достать меня через путаницу ветвей, а я бы мог тыкать в них своей палкой, как я и делал. Хотя в моем мире я не считался очень высоким, но все же был гораздо крупнее любого из этих мальчиков.

Однако это было не главное. Я распознал имя «Птолемей», такое же носил один из соратников Александра. В моем мире он стал Птолемеем, царем Египта, и основал знаменитую династию. Тогда прыщавый юнец – это и есть сам Александр.

Я оказался в затруднительном положении. Если я останусь стоять, где был, Птолемей привезет какое-то оружие, чтобы попрактиковаться в стрельбе по мне как по мишени. Я бы мог, конечно, застрелить кого-нибудь из моего пистолета, что спасло бы меня на какое-то время. Но в абсолютной монархии убить одного из друзей принца короны, не говоря уже о самом принце, это не лучший способ дожить до старости, хотя меня и провоцировали.

Пока я обо всем этом думал и слушал крики нападавших на меня, камень просвистел в ветвях и ударился о ствол. Темный юноша, который упал с лошади, бросил его и подзуживал своих друзей делать то же самое. Я разглядел, что Прыщавый и другие спешились и рассеялись в поисках камней, изобилием которых славились Греция и Македония.

Сквозь иголки прилетело еще несколько камней, отскакивая от веток. Один из них, размером с мой кулак, слегка задел меня по голени.

Мальчики подбирались ближе, чтобы лучше целиться. Я протиснулся вокруг ствола и встал так, чтобы он оказался между нами, но они заметили мой маневр и распределились вокруг дерева. Один камень оцарапал мне кожу на голове до крови. Я было подумал взобраться на дерево, но выше оно становилось стройнее, и я бы оказался тем больше на виду, чем выше бы забрался. Кроме этого, сидя на ветках, я бы не смог уворачиваться от камней.

Так обстояли мои дела, когда я снова услышал стук копыт. Пора принимать решение, подумал я. Птолемей возвращается с метательным оружием. Если я использую пистолет, я обреку себя на длительное изгнание, но стоять там и позволять им издеваться надо мной, не применяя оружие, было нелепо.

Я пошарил под туникой и отстегнул петлю, к которой крепился пистолет в кобуре. Я вытащил оружие и проверил патроны.

Сквозь галдеж мальчиков прорезался низкий голос. Я различил обрывки фраз:

– …оскорбление безобидного путешественника… откуда вы знаете, что он не принц в своей стране? …царю будет доложено… как только что освобожденные рабы, а не как царевичи и благородные юноши…

Я пробрался через внешний слой сосновых иголок. Плотно сложенный чернобородый мужчина на лошади поучал юношей, которые побросали камни.

– Да мы просто немного развлекались, – сказал Прыщавый.

Я выступил из ветвей, подошел к тому месту, где валялась моя помятая шляпа, и надел ее. Затем я приветствовал мужчину:

– Хайре! Я рад, что ты появился прежде, чем ваши мальчики не доигрались до чего похуже.

Я усмехнулся, решив обратить попытку убить меня в шутку. Только железный самоконтроль поможет мне выбраться из этой ситуации.

– Кто ты? – буркнул мужчина.

– Зандрас из индийского города Паталипутры. Я ищу философа Аристотеля.

– Он оскорбил нас… – начал один из юношей, но чернобородый не обращал на него внимания.

– Мне жаль, что наш правящий дом был представлен тебе таким грубым образом, – сказал он. – Вот этот сгусток юношеского нахальства, – он указал на Прыщавого, – это Александр Филипп, наследник македонского трона.

Он представил и других – Гефестиона, который сбил шляпу с моей головы и теперь держал под уздцы всех остальных лошадей; Неарха, чья лошадь убежала; Птолемея, который возвращался за оружием; Гарпаса и Филоту.

Затем он продолжил:

– Когда Птолемей ворвался в дом, я осведомился о причинах такой спешки, узнал об их стычке с тобой и поспешил сюда без промедления. Они забыли, чему их учил наставник. Им не следовало вести себя так, даже с таким варваром, как ты, ибо, поступая так, они сами опускаются до варварского уровня. Я возвращаюсь в дом Аристотеля. Можешь следовать за мной.

Человек повернул лошадь и двинулся обратно к Миезе. Шестеро мальчиков занялись поимкой лошади Неарха.

Я пошел за ним, хотя время от времени приходилось переходить на бег, чтобы не отстать. Дорога шла в гору, поэтому вскоре я уже тяжело дышал. Задыхаясь, я спросил:

– Кто ты, мой господин?

Мужчина повернул ко мне свою бороду и поднял бровь.

– Я подумал, что ты должен знать. Я – Антипатр, наместник Македонии.

Прежде чем мы достигли самой деревни, Антипатр свернул в нечто вроде парка, со статуями и скамейками. Я предположил, что это Роща нимф, которую Аристотель использовал как место для занятий в его школе. Мы прошли через парк и остановились у поместья на другом его конце. Антипатр бросил поводья стремянному слуге и спрыгнул с коня.

– Аристотель! – проревел Антипатр. – Этот человек хочет тебя видеть.

Вышел человек примерно моего возраста – слегка за сорок. Он был среднего роста, стройный, с тонкогубым, строгим с виду лицом и коротко подстриженной пепельно-седой бородой. Он был закутан в спадающий складками гиматий – большой плащ – с разноцветным орнаментом из завитков по краю. На нескольких пальцах красовались золотые кольца.

Антипатр довольно неуклюже представил меня:

– Старина, это… эх… как его… из этого… откуда-то из Индии.

Он рассказал о том, как спас меня от Александра и его приятелей – малолетних хулиганов, добавив:

– Если ты не преподашь хоть какие-то манеры этой своре щенков, потом будет уже поздно.

Аристотель внимательно посмотрел на меня и прошепелявил:

– Фсегда приятно повстречать чужеземца. Что прифело тебя к нам, мой друг?

Я сказал ему, как меня зовут, и добавил:

– Поскольку меня считают кем-то вроде философа в моей стране, я подумал, что мое посещение Запада было бы неполным без того, чтобы поговорить с величайшим из западных философов. И когда я спрашивал, кто же это, каждый говорил мне найти Аристотеля Никомаха.

Аристотель промурлыкал:

– Очень любезно с их стороны гофорить так. Хм. Фходи и раздели со мной чашу вина. Сможешь рассказать мне о чудесах Индии?

– Да, конечно, но ты должен рассказать мне о твоих открытиях, которые для меня еще чудеснее.

– Ну заходи, заходи. Фозможно, ты захочешь остаться с нами на несколько дней. Я должен расспросить тебя о множестфе фещей.

Так я встретил Аристотеля. Мы сразу подружились, как сказали бы в моем мире – с пол-оборота. У нас было много общего. Некоторым людям не понравилась бы шепелявость Аристотеля, или его дотошность и педантичность, или его склонность доводить любую тему разговора до полного истощения. Но мы с ним ладили отлично.

В доме, который царь Филипп построил для Аристотеля под королевскую школу, он вручил мне кубок вина с привкусом смолы и сказал:

– Расскажи мне про слона, мы слышали об этом огромном звере с хвостами сзади и спереди. Он на самом деле существует?

– Так и есть.

Я принялся рассказывать, что я знаю о слонах, а Аристотель делал пометки на куске папируса.

– Как в Индии называют слона? – спросил он.

Вопрос застал меня врасплох, мне и в голову не приходило выучить древний хиндустани, когда я изучал все, что могло потребоваться в этой экспедиции. Я отхлебнул вина, чтобы дать себе время подумать. Я никогда не увлекался алкогольными напитками, и этот казался мне отвратительным. Но ради достижения цели я должен был притворяться, что мне нравится. Ясно, что мне придется придумать какой-то вздор, но тут мысленный кульбит вернул меня к рассказам Киплинга, которые я читал в детстве.

– Мы зовем его «хати», – сказал я, – хотя в Индии, конечно, множество языков.

– А как насчет этого индийского дикого офла, о котором гофорит Ктесий, с гигантским рогом в центре головы?

– Этого следует называть нос-о-рог, или ринокерос по-вашему, потому что рог у него как раз на носу. И он скорее гигантская свинья, чем осел…

По мере приближения времени обеда я сделал несколько тонких намеков на то, что мне надо сходить в Миезу, чтобы найти место для жилья, но Аристотель, к моей радости, и слышать об этом не хотел. Я должен был остаться прямо там, в школе; мои вежливые протесты в том смысле, что я недостоин такой чести, были отметены.

– Ты должен остаться здесь на несколько месяцев, – сказал он. – У меня уже никогда не будет такой возможности собрать данные об Индии. О плате не беспокойся, царь за все платит. Ты… хм… первый варвар из тех, кого я знал, с достойным интеллектом, и я уже соскучился по хорошей содержательной беседе. Теофраст уехал в Афины, а другие мои друзья редко когда забредают в нашу глушь.

– А как насчет македонцев?

Аристотель фыркнул:

– Некоторые, как мой друг Антипатр, слафные ребята, но большинстфо из них недалекие, как персидские фельможи.

Вскоре вошли Александр с друзьями. Они не ожидали увидеть меня уединившимся с их наставником. Я изобразил бодрую улыбку и сказал: «Хайре, друзья мои!», как будто ничего не случилось. Мальчики просияли и начали перешептываться между собой, но уже не пытались безобразничать.

Когда они собрались на урок следующим утром, Аристотель сказал им:

– Я слишком занят с этим благородным человеком из Индии, чтобы тратить фремя, фколачивая в ваши жалкие голофы ненужную вам премудрость. Идите постреляйте кроликов или поймайте рыбы на обед, но в любом случае исчезните!

Мальчики заухмылялись.

– Похоже, варвар все же полезен, – сказал Александр. – Надеюсь, что ты останешься с нами навсегда, добрый варвар!

После того как они удалились, явился Антипатр, чтобы попрощаться с Аристотелем. Он спросил меня с грубоватой доброжелательностью, как у меня дела, и вышел, чтобы скакать обратно в Пеллу.

Недели пролетали незаметно, и, пока я был у Аристотеля, уже расцвели весенние цветы. День за днем мы бродили по Роще нимф, разговаривая, или сидели в помещении, когда шел дождь. Иногда мальчики следовали за нами, иногда мы говорили наедине. Они пару раз подстраивали мне розыгрыши, но я, избегая серьезных стычек с ними, притворялся, что меня это развлекает, а не бесит.

Я узнал, что у Аристотеля есть жена и маленькая дочь в другой части большого дома, но он ни разу не представил меня. Я только мельком видел их на расстоянии.

Я осторожно смещал предмет нашего ежедневного разговора с чудес Индии на более базовые вопросы науки. Мы спорили о природе материи и форме Солнечной системы. Я открыл ему, что индийцы очень близки к современным научным представлениям – современным в моем мире, конечно, – в астрономии, физике и так далее. Я рассказал об открытиях знаменитых философов из Паталипутрана: Коперникуса в астрономии, Невтона в физике, Дарбина в эволюции и Менделеса в генетике. (Я забыл, что эти имена ничего не значат для вас, хотя образованный человек в моем мире распознал бы их тотчас в греческом обличье.)

Я всегда делал упор на метод: необходимость эксперимента и изобретения и проверки каждой теории фактами. Хотя Аристотель и был категоричным полемистом, его разум впитывал все новые факты, предположения или мнения как губка, соглашался он с ними или нет.

Я пытался найти разумный компромисс между тем, что могла наука, с одной стороны, и пределами доверчивости Аристотеля с другой стороны. Поэтому я ничего не рассказывал о летающих машинах, оружии, зданиях в тысячу футов высотой и других технических чудесах моего мира. Тем не менее я однажды заметил, что Аристотель внимательно наблюдает за мной своими черными глазками.

– Ты не веришь мне, Аристотель? – спросил я.

– Н-нет, нет, – ответил он задумчиво. – Но мне кажется, что, если бы фаши индийские изобретатели были бы такие замечательные, как ты их описываешь, они бы сделали тебе крылья, подобные крыльям Дедала из легенды. Тогда ты бы мог прилететь в Македонию напрямую, без нужды пересекать Персию на верблюде.

– Это пробовали сделать, но мускулы человека не обладают достаточной силой по отношению к его весу.

– Хм… Привез ли ты что-нибудь из Индии, чтобы показать искусность ваших людей?

Я ухмыльнулся, потому что надеялся, что он задаст этот вопрос.

– Я привез несколько небольших устройств, – сказал я, залезая под тунику и вытаскивая увеличительное стекло.

Я продемонстрировал как им пользоваться.

Аристотель помотал головой в изумлении:

– Почему ты не показал мне это раньше? Это бы развеяло мои сомнения.

– Люди сталкивались с несчастьями, когда пытались слишком внезапно изменить мышление окружающих. Как учитель твоего учителя Сократ, например.

– Верно, верно. А какие еще устройства ты привез?

Я собирался предъявлять ему мои игрушки постепенно, с перерывами, но Аристотель так настаивал на том, чтобы увидеть все, что я уступил ему, чтобы его не сердить. Мой маленький телескоп был недостаточно мощным, чтобы различить спутники Юпитера или кольца Сатурна, но показывал достаточно, чтобы убедить Аристотеля в его возможностях. Хотя он и не мог увидеть эти астрономические явления сам, но был почти готов поверить мне на слово, что их можно рассмотреть в большой телескоп, который у меня есть в Индии.

В один из дней легко вооруженный солдат прискакал к нам в самый разгар дискуссий в Роще Нимф. Игнорируя всех остальных, он сказал Александру:

– Славься, о, принц! Король, твой отец, прибудет еще до заката.

Все вокруг принялись за уборку. Нас построили перед большим зданием, когда с топотом и перезвоном прискакали царь Филипп и его свита в шлемах с гребнями и развевающихся накидках. Я узнал Филиппа, поскольку тот был одноглазым. Это был большой сильный человек со множеством шрамов, с густой курчавой бородой, черной, но уже седеющей. Он спешился, обнял сына, коротко приветствовал Аристотеля и спросил Александра:

– Хочешь принять участие в осаде?

Александр завопил от радости.

– Фракия покорена, – сказал царь, – но Византий и Перинф выступили против меня из-за интриг Афин. Надо, чтобы перинфяне озаботились чем-то еще, кроме подношений царю Персии. Пора тебе узнать запах крови, юноша; хочешь поехать?

– Да, да! Можно моим друзьям тоже?

– Если они захотят и их отцы им позволят.

– О, царь! – произнес Аристотель.

– Что такое, долгоногий?

– Я надеюсь, фто это не конец обучения принца. Ему еще многому предстоит научиться.

– Нет, нет; я отошлю его, когда город падет. Но он приближается к возрасту, когда ему следует узнать дело, а не только твою изысканную мудрость. А это кто? – Филипп поворотил свой единственный глаз ко мне.

– Зандрас из Индии, философ фарфаров.

Филипп дружески усмехнулся и похлопал меня по плечу:

– Хайре! Приезжай в Пеллу и расскажи моим генералам об Индии. Кто знает, может, нога македонца еще ступит на индийскую землю.

– Было бы полезнее узнать что-то о Персии, – заметил один из офицеров Филиппа, приятный на вид мужчина с рыжеватой бородой. – Этот человек наверняка проходил ее. Что скажешь, парень? Проклятый Артаксеркс все еще прочно сидит на троне?

– Я очень мало об этом знаю, – ответил я, и сердце мое заколотилось, чувствуя угрозу разоблачения. – Я обошел самые северные пределы владений великого царя и видел не много больших городов. Я ничего не знаю о их политике.

– Вот как? – удивился рыжебородый, окидывая меня подозрительным взглядом. – Мы об этом еще поговорим.

Они всей толпой вошли в большой дом, где суетились повар и прислужницы. Во время обеда я оказался между Неархом, маленьким критским другом Александра, и латником, который не говорил на аттическом наречии. Так что разговаривать мне было особо не с кем, и я не мог следить за беседами между группами во главе стола. Я так понял, что они обсуждали политику. Я спросил Неарха, кто эти генералы.

– Большой, справа от царя, это Парменион, – сказал он, – а тот, с рыжей бородой, это Аттал.

Когда забрали еду и все начали выпивать, Аттал подошел ко мне. Латник уступил ему место. Аттал уже выпил много вина; от этого он слегка качался, но с курса не сбивался.

– Как ты шел через владения великого царя? – спросил он. – По какому маршруту?

– Как я сказал тебе, по северу, – ответил я.

– Тогда ты должен был проходить Урук.

– Я… – начал я было, но остановился.

Аттал, вероятно, устраивает мне ловушку. Что, если я скажу, что да, проходил, а Урук на самом деле расположен к югу? Или предположим, что он там был и все знает об этом месте? Многие греки и македонцы служили наемниками у великого царя.

– Я проходил через множество мест, названия которых никогда не мог толком разобрать, – сказал я. – Я не помню, был ли Урук среди них.

Аттал зловеще улыбнулся сквозь бороду:

– От твоего путешествия мало проку, если ты не помнишь, где был. Ну-ка, расскажи мне, слышал ли ты о беспорядках в северных провинциях.

Я уклонился от вопроса, хорошо приложившись к вину, чтобы скрыть свою нерешительность.

Я делал это снова и снова, пока Аттал не сказал:

– Ну, хорошо, возможно, ты действительно ничего не знаешь о Персии, как ты утверждаешь. Тогда расскажи мне об Индии.

– А что рассказать?

Я икнул – вино начинало действовать и на меня.

– Как солдат, я хочу узнать об индийском воинском искусстве. Как там с подготовкой боевых слонов.

– О, мы умеем гораздо больше, чем это.

– Это как?

– Мы поняли, что слоны как таковые, несмотря на свой размер, это довольно ненадежные животные для войны, потому что часто пугаются и затаптывают собственные войска. Поэтому философы Паталипутры сделали искусственного слона из стали со скорострельными катапультами на спине.

В своем помутившемся сознании я представлял бронированные военные машины моего времени. Не знаю, с чего я вдруг начал рассказывать Атталу эти сказки. Частично, я предполагаю, чтобы не возвращаться к вопросам о Персии.

Отчасти же это происходило от естественной антипатии между нами. Из истории известно, что Аттал не был злым человеком, хотя временами бывал безрассудным и глупым. Меня раздражало, что он думал, будто может прощупать меня тонкими вопросами, которые были тонкими, как примерно тонна кирпичей. Его голос и манеры говорили за себя так же, как и его слова: я хитрый и проницательный; берегись меня, кто бы ты ни был. Он относился к тому типу, которому прикажи шпионить у врага, и он нацепит явно фальшивую бороду, завернется в длинный черный плащ и отправится шнырять по вражеским местам со зловещей ухмылкой и подмигиваниями, привлекая к себе всё возможное внимание. К тому же он явно был настроен против меня, судя по его не сулящему ничего хорошего любопытству относительно моего прошлого.

Но главной причиной моего опрометчивого поведения было выпитое мной крепкое вино. В моем мире я пил совсем мало и не был привычен к таким попойкам.

Аттал слушал мои россказни про механических слонов во все уши:

– Да не может быть!

– Да, но и это еще не все. Если наземные войска неприятеля сопротивляются напору наших железных слонов, мы посылаем летающие колесницы, запряженные грифонами, чтобы сбрасывать дротики на врага сверху.

Мне казалось, что никогда еще мое воображение не работало так великолепно.

Аттал шумно ахнул:

– А еще что?

– Ну… э-э-э… еще у нас есть мощный флот, знаешь ли, который контролирует нижнее течение Ганга и прилежащий океан. Наши корабли двигаются машинами, без весел и парусов.

– У других индийцев такие же чудеса?

– У некоторых есть, но никто так не продвинулся, как паталипутряне. Когда нас превосходят на море, у нас есть отряд ручных тритонов, которые плавают под вражескими кораблями и проделывают отверстия в их днищах.

Аттал нахмурился.

– Скажи-ка мне, варвар, как получилось, что с такими могучими орудиями войны палала… патапата… люди твоего города еще не завоевали весь мир?

Я разразился пьяным смехом и хлопнул Аттала по спине:

– А мы завоевали, старина, завоевали. Вы, македонцы, пока просто еще не знаете, что вы наши подданные.

Аттал переварил услышанное, после чего грозно нахмурился:

– Ты презренный храмовый воришка! Ты меня за дурака принимаешь? Меня! Клянусь Гераклом, я тебя…

Он вскочил и размахнулся, чтобы ударить меня кулаком. Моя рука дернулась вверх, чтобы защитить лицо.

С другой стороны стола донесся рык:

– Аттал!!! – Царь Филипп смотрел на нас.

Аттал опустил кулак и пробормотал что-то вроде «летающие колесницы и дрессированные тритоны, как бы не так» и, спотыкаясь, вернулся к своим людям.

Я вспомнил, что будущее не сулило этому человеку ничего хорошего. Он был вынужден выдать свою племянницу за Филиппа, первая жена которого, Олимпиада, велела убить женщину и ее ребенка после убийства Филиппа. У меня на языке вертелось завуалированное предупреждение, но я удержался. И так уже я привлек достаточно враждебного внимания.

Позже, когда пьянство стало совсем уже беспробудным, подошел Аристотель и прогнал своих мальчиков в спальни.

– Дафай пройдемся, чтобы осфежить голофы, Зандрас, – предложил он, – а затем тоже отправимся спать. Эти македонцы пьют как губки, я не могу с ними тягаться. – Снаружи он сказал мне: – Аттал думает, что ты персидский шпион.

– Шпион? Я? Во имя Геры, почему?

Молча я ругал себя за глупость завести себе врага без всякой нужды. Научусь ли я когда-нибудь иметь дело с этим проклятым человеческим родом?

– Он гофорит, что никто не может пройти через всю страну и ничего о ней не узнать, как ты утверждаешь. Следовательно, ты знаешь больше о Персидской империи, чем притворяешься, но хочешь, чтобы мы думали, что ты не имеешь с ней ничего общего. И зачем бы тебе так притворяться, если у тебя нет какой-то враждебной миссии?

– Перс может бояться предубеждения против персов среди эллинов. Не то чтобы я был персом, – поспешно добавил я.

– Нет нужды опасаться. Много персов живут в Элладе и не подвергаются преследованиям. Возьми хотя бы Артабаза и его сыновей, которые живут в Пелле, они сбежали от своего собственного царя.

Наконец мне в голову пришло очевидное алиби, хотя и слишком поздно.

– На самом деле я прошел еще дальше на север, чем я сказал. Я обогнул Каспий и Эвксинский Понт с севера, так что я не пересекал владений великого царя, не считая бактрийской пустыни.

– В самом деле? Почему же ты так и не сказал? Если это прафда, ты разрешил один из наших самых жарких географических диспутов: является ли Каспий внутренним морем или заливом Северного океана?

– Я боялся, что никто мне не поверит.

– Я не знаю, что и думать, Зандрас. Ты очень странный человек. Я не думаю, что ты перс, потому что у персов отродясь не было философов. Хорошо, что ты не перс.

– Почему?

– Потому что я ненавижу персов! – прошипел он.

– В самом деле?

– Да. Я бы мог перечислить все дурное, что сделали люди великого царя, но довольно и того, что они предательски захватили моего любимого тестя, пытали и распяли его. Люди вроде Исократа говорят об объединении Эллады для покорения Персии, и Филипп может попытаться сделать это, если проживет долго. Надеюсь, что проживет. Однако, – продолжал он другим тоном, – я надеюсь, он сделает это, не втягивая города Эллады, потому что кладезям культуры не место в распрях между двумя тиранами.

– В Индии, – сказал я нравоучительно, – нас учат, что национальность человека ничего не значит, а только его личные качества. Люди всех наций бывают хорошими, плохими и никакими.

Аристотель пожал плечами:

– Я тоже знал добродетельных персов, но это разбухшая империя-монстр… Ни одно государство с количеством граждан больше нескольких тысяч не может быть цивилизованным.

Не было проку рассказывать ему, что большие государства, какими бы раздутыми монстрами он их не считал, будут постоянно присутствовать на карте в будущем. Я пытался реформировать не узкий взгляд Аристотеля на международные дела, но его научную методологию.

На следующее утро царь Филипп и его люди, а также шестеро учеников Аристотеля поскакали в Пеллу. За ними следовал караван груженых мулов и личные рабы мальчиков.

Аристотель сказал:

– Будем надеяться, что случайно пущенный из пращи камень не размозжит голову Александра, прежде чем он реализует свои задатки. У мальчика талант, и он может далеко пойти, хотя управлять им – это все равно что пытаться пахать на диком быке. А теперь давай снова рассмотрим вопрос об атомах, мой дорогой Зандас, о которых ты наговорил столько всякой ерунды. Во-первых, ты должен признать, что, если атом существует, должна также существовать и часть его. Следофательно, нет такой вещи, как невидимая частица…

Три дня спустя, когда мы все еще бились над вопросом об атомах, мы прервали беседу, услышав стук копыт. К нам приближался Аттал с целой командой всадников. Рядом с Атталом скакал высокий смуглый человек с длинной седой бородой. Внешность этого человека наводила на мысль, что это может быть еще один путешественник из моего времени, потому что на нем были шляпа, пальто и штаны. Один вид этих предметов одежды вызвал у меня приступ ностальгии по моему собственному миру, как бы я его ни ненавидел, пока жил в нем.

В действительности одежда мужчины не была из моего мира. Шляпа оказалась фетровой кепкой с клапанами для ушей. Коричневое пальто до колена было вышито красными и белыми цветами, уже выцветшими. Это был большой угловатый мужчина с большим крючковатым носом, широкими скулами и глубоко посаженными глазами под кустистыми нависающими бровями.

Они все спешились, а пара конюших подбежали, чтобы перехватить поводья и не дать лошадям разбежаться. Солдаты оперлись на копья, встав вокруг нас.

Аттал сказал:

– Я бы хотел задать вашему гостю еще несколько философских вопросов, о Аристотель.

– Спрашивай.

Аттал повернулся, но не ко мне, а к высокому седобородому. Он сказал что-то, чего я не уловил, а затем человек в брюках заговорил со мной на языке, которого я не понимал.

– Я не понимаю, – сказал я.

Седобородый снова заговорил, похоже, что на другом языке. Он попробовал еще несколько языков, но всякий раз я должен был признаться в невежестве.

– Теперь ты видишь, – сказал Аттал. – Он притворяется, что не понимает персидского, мидийского, армянского и арамейского. Он не мог пройти по владениям великого царя, не выучив хотя бы один из них.

– Кто вы, мой дорогой господин? – спросил я седобородого.

Старик с достоинством улыбнулся и заговорил на аттическом с горловым акцентом:

– Я Артавазда, или Артабаз, как говорят эллины, некогда правитель Фригии, а теперь бедный пенсионер царя Филиппа.

Так это и есть тот самый родовитый беглый перс, о котором говорил Аристотель!

– Предупреждаю, он даже по-индийски не говорит, – сказал Аттал.

– Определенно, – сказал я и начал говорить по-английски: – Теперь время всем добрым людям прийти на помощь своей стране. Восемьдесят семь лет тому назад наши праотцы породили…

– Что это за наречие? – спросил Аттал Артавазда.

Персиянин развел руками:

– Я никогда не слышал ничего подобного. Но опять же, Индия – это страна многих наречий.

– Я не… – начал было я, но Аттал продолжал:

– К какой расе он принадлежит, по-твоему?

– Я не знаю. Индийцы, которых я видел, были гораздо смуглее, но, насколько я знаю, есть и светлокожие индийцы.

– Если вы послушаете, генерал, я объясню, – сказал я. – Большую часть путешествия я даже не был в Персидской империи. Я пересек Бактрию, обошел с севера Каспийское море и Эвксинское море.

– О, так теперь ты рассказываешь другую историю? – оживился Аттал. – Любой образованный человек знает, что Каспий – это просто глубокий залив, который переходит в реку Океан на севере. Поэтому ты не мог обойти его кругом. То есть пытаясь уйти от ответа, ты еще больше утопил себя в собственной лжи.

– Послушай, – вмешался Аристотель. – Ты не доказал ничего такого, о, Аттал. Со времен Геродота были те, кто думает, что Каспий – это внутреннее море.

– Придержи язык, наставник, – сказал Аттал. – Это вопрос национальной безопасности. Что-то не так с этим человеком, который называет себя индийцем, и я намерен выяснить что именно.

– Нет ничего необычного в том, что тот, кто пришел из неизвестных далеких земель, рассказывает чудные истории о своем путешествии.

– Да нет, тут все не так просто. Я узнал, что он впервые появился на верхушке дерева на ферме белопашца Дикта, сына Писандра. Дикт помнит, что посмотрел, нет ли ворон на дереве, прежде чем улечься под ним отдохнуть. Если бы Зандрас уже был там, Дикт его бы увидел, поскольку дерево еще не полностью покрылось листвой. В следующий момент раздался треск от тела, падающего сквозь ветки, и посох Зандраса ударил Дикта по голове. Простые смертные не падают с неба на деревья.

– Возможно, он прилетел из Индии. У них там есть чудесные механизмы, как он мне рассказывал, – заметил Аристотель.

– Если он выдержит наш допрос в Пелле, он наверняка сможет и мне сделать пару крыльев, – сказал Аттал. – А еще лучше – для моей лошади, чтобы была похожа на Пегаса. Так что хватайте и вяжите его, люди!

Солдаты двинулись. Я не решался сдаться из страха, что они заберут мой пистолет и я останусь беззащитным. Я задрал подол туники, чтобы достать пистолет. Драгоценные секунды ушли на то, чтобы отстегнуть ремешок, но я успел выхватить оружие.

– Назад, или я поражу вас молнией, – прокричал я, поднимая пистолет.

Люди в моем мире, зная, насколько страшным может быть это оружие, остановились бы. Но македонцы, которые никогда его не видели, просто глазели на этот предмет и продолжали приближаться. Аттал был ближе других.

Я выстрелил в него, затем повернулся и выстрелил в другого солдата, который тянулся, чтобы схватить меня. Разряд пистолета производит вспышку, похожую на молнию, и резкий звук, будто близкий раскат грома. Македонцы вскрикнули, Аттал упал, раненный в бедро.

Я снова повернулся, ища выход из круга солдат. В голове мелькали спутанные мысли, не захватить ли одну из их лошадей. Тут меня свалил тяжелый удар в бок. Солдат ткнул в меня копьем, но попал в пояс с оружием, который не дал пронзить меня. Я выстрелил, но в спешке промазал.

– Не убивайте его! – кричал Аристотель.

Некоторые солдаты отпрянули, как будто готовые бежать; другие выставили копья. На мгновение они заколебались, то ли от страха, то ли сбитые с толку командой Аристотеля. В обычное время они бы не обратили внимания на философа и подчинялись бы только приказам генерала, но Аттал лежал на траве и в изумлении смотрел на дырку в ноге.

Когда один из солдат бросил копье и побежал, от нового удара по голове у меня в черепе вспыхнул свет, и я рухнул на землю почти без сознания. Это солдат сзади, махнув копьем, как клюшкой, ударил меня по макушке древком.

Прежде чем я смог оправиться, они все набросились на меня, осыпая ударами и пинками. Один выкрутил пистолет из моей руки. Я, должно быть, отключился, потому что следующее, что я запомнил, это как я лежу в грязи, а солдаты срывают с меня тунику. Аттал стоял надо мной с окровавленной повязкой на ноге, опираясь на солдата. Он выглядел бледным и испуганным, но решительным. Второй человек, в которого я стрелял, лежал не двигаясь.

– Так вот где он прячет свои адские устройства! – сказал Аттал, показывая на мой пояс. – Снимите его.

Солдаты путались с пряжкой ремня, пока один из них в нетерпении не перерезал ремешки кинжалом. Золото в моем кошельке вызвало крики восторга.

Я попытался встать, но пара солдат коленями придавили мои руки, не давая подняться. Вокруг непрерывно роптали.

Аттал, осматривая пояс, сказал:

– Он слишком опасен, чтобы оставить его живым. Даже связанный, как сейчас, кто знает, не воспарит ли он и не улизнет ли с помощью какой-нибудь магии.

– Не убивайте его! – призвал их Аристотель. – Он обладает ценным знанием, которое пригодится.

– Никакое знание не стоит безопасности царства.

– Но царство может получить выгоду от его знаний, или вы не согласны? – спросил Аристотель перса.

– Не втягивайте меня в это, умоляю, – сказал Артавазд. – Это меня не касается.

– Если он представляет угрозу для Македонии, его следует немедленно уничтожить, – заявил Аттал.

– Существует лишь ничтожный шанс, что он сможет навредить нам теперь, – сказал Аристотель, – и отличные шансы получить от него пользу для нас.

– Какой угодно шанс, что он навредит нам, слишком велик, – возразил Аттал. – Вы, философы, можете себе позволить быть снисходительными к интересным странникам. Но если они несут с собой несчастье, это на нас, бедных солдат, падет вся тяжесть последствий. Разве не так, Артабаз?

– Я сделал, что вы просили, и больше не скажу ни слова, – ответил Артавазд. – Я всего лишь простой персидский вельможа, который не понимает ваших греческих тонкостей.

– Я могу увеличить мощь ваших армий, генерал! – прокричал я Атталу.

– Несомненно, но также ясно, что ты можешь обратить людей в камень заклинаниями, как делала Медуза Горгона одним только взглядом.

Он вытащил меч и большим пальцем попробовал его остроту.

– Ты истребишь его из простого суеферия! – взвыл Аристотель, заламывая руки. – Позволь хотя бы судить об этом царю.

– Не суеверие, – сказал Аттал, – убийство. – Он указал на мертвого солдата.

– Я прибыл из другого мира! Из другой эпохи! – завопил я, но Аттал не дал себя отвлечь.

– Покончим с этим, – сказал он. – Люди, поставьте его на колени. Возьми мой меч, Главк; я слишком слаб, чтобы поднять его над головой. Теперь склони голову, дорогой мой варвар, и…

В середине фразы Аттала он, и все другие, и все окружение исчезли. Опять пришла острая боль и чувство, что меня запустили из огромной катапульты…

Я очнулся лежащим в прелых листьях, окруженный со всех сторон жемчужно-серыми стволами тополей. От свежего ветерка тополиная листва трепетала, показывая свою серебряную изнанку. Для человека в одних сандалиях и носках было слишком холодно.

Меня выбросило в год 1981-й по календарю моего мира, откуда я и отправился. Но где я? Я должен быть около Брукхейвенских национальных лабораторий в гораздо лучшем супернаучном мире. Однако никаких признаков супернауки здесь не наблюдалось; ничего, кроме тополей.

Я поднялся, кряхтя, и осмотрелся. Я был весь в ссадинах и синяках, из носа и изо рта сочилась кровь.

Единственное, по чему я мог бы сориентироваться, был гул отдаленного прибоя. Дрожа от холода, я поковылял на этот звук. После нескольких сотен шагов я вышел из леса на пляж. Это могло быть побережье Сьюанаки, или Лонг-Айленда, как мы его называли, но точнее сказать я бы не смог. Никаких следов человеческой жизни; только линия пляжа, изгибаясь, уходила вдаль и исчезала за мысом, с рощей тополей по одну сторону и океаном – по другую.

Что случилось? – гадал я. Неужели из-за моего вмешательства наука развивалась так быстро, что человечество уже истребило себя научными вооружениями? Мыслители в моем мире были озабочены такой возможностью, но я никогда не принимал ее всерьез.

Начинался дождь. В отчаянии я бросился на песок и принялся молотить по нему кулаками. Возможно, я снова потерял сознание.

В любом случае, очнувшись, я услышал знакомый теперь топот копыт. Когда я поднял взгляд, прямо перед собой я увидел всадника. Песок скрадывал звук лошадиных копыт, пока он не оказался совсем близко.

Я в изумлении моргнул. На мгновение я подумал, что все еще нахожусь в античных временах. Всадник выглядел воином, с оружием и в доспехах, похожих на античные. Сначала мне показалось, что на нем шлем классического эллинского типа. Когда он приблизился, я понял, что это не совсем так, поскольку гребень на шлеме был сделан из перьев, а не из конского волоса. Пластины, защищающие нос и щеки, скрывали большую часть лица, но было видно, что человек темнокожий и безбородый. На нем была кольчужная рубаха, длинные кожаные штаны и низкие туфли. Он был вооружен луком и маленьким щитом, притороченными к седлу, а за спиной его на перевязи висело небольшое копье. Я понял, что это не древние времена, потому что всадник сидел в большом, хорошо выделанном седле со стременами.

Пока я тупо таращился на человека, он выхватил копье из чехла и взял его наперевес. Он говорил на незнакомом мне языке.

Я встал, подняв руки над головой в знак подчинения. Человек продолжал повторять свой вопрос, громче и громче, тыкая в мою сторону копьем. Все, что я мог ответить, было «Я не понимаю» на языках, которые я знал, но ни один из них ему, похоже, не был знаком.

Наконец он развернул лошадь, отрывисто выкрикнул какую-то команду, указал вдоль пляжа в ту сторону, откуда появился, и ткнул меня древком копья. Я похромал вперед, а дождь, кровь и слезы текли по моему лицу.

Все остальное вы более или менее знаете. Поскольку я не мог внятно объяснить, кто я такой, сашим Ленапе, Вайотан Жирный, объявил меня рабом. Четырнадцать лет я трудился в его поместье, занимаясь кормлением свиней и колкой лучины. Когда Вайотан умер и был выбран новый сашим, тот решил, что я слишком стар для такой работы, особенно если учесть, что я был почти калекой после побоев от Вайотана и его надсмотрщиков. Узнав, что я обладаю навыками письма (поскольку я уже обучился устному и письменному алгонкинскому), несмотря на мои увечья, он освободил меня и сделал официальным библиотекарем.

Теоретически я мог идти куда захочу, но я почти не пользовался этой возможностью. Я слишком стар и слаб для трудностей путешествий в этом мире, а большинство других мест, насколько я могу судить, такие же варварские, как и это. Кроме того, несколько делаваров приходят слушать мои лекции о природе человека и Вселенной и достоинствах научного метода. Возможно, я смог разжечь небольшую искру здесь, после того как не сумел этого сделать в 340 году до нашей эры.

Когда я пошел работать в библиотеку, моя первая мысль была – найти, что же случилось, что привело мир к его нынешнему виду.

Предшественник Вайотана собрал значительную библиотеку, которой Вайотан пренебрегал, так что некоторые книги были погрызены крысами, а другие разрушились от сырости. И все же их сохранилось достаточно, чтобы дать мне хорошие примеры мировой литературы с античных времен до наших дней. Там была даже «История» Геродота и диалоги Платона, идентичные тем версиям, что существовали в моем мире.

Мне приходилось преодолевать новые языковые барьеры, поскольку европейские языки этого мира отличаются от языков в моем мире, хотя и родственны им. Английский здесь сегодня, например, ближе к голландскому моего мира, как результат того, что Англия никогда не была покорена норманнами.

Мне также трудно читать без очков. К счастью, большинство этих манускриптов написаны от руки, крупно и разборчиво. Пару лет назад я раздобыл очки, привезенные из Китая, где после изобретения печатного пресса успешно развилась промышленность. Но, поскольку в этом мире их изобрели совсем недавно, очки оказались не так хороши, как в моем.

Я перерыл все книги по истории, чтобы найти, когда и как ваша история отклонилась от моей. Я обнаружил, что различия начались довольно рано. Александр совершил свой индийский поход, но не умер по возвращению из него в возрасте тридцати двух лет. В вашем мире он прожил на пятнадцать лет дольше, пока наконец не пал в битве с сарматами в горах Кавказа.

Я не знаю, почему такой краткий контакт со мной позволил ему избежать малярийного комара, который сразил его в моем мире. Возможно, я пробудил в нем бóльший интерес к Индии, чем у него был бы в противном случае, что привело к более длительному пребыванию там, так что весь последующий ход событий изменился. Его империя продержалась почти столетие, вместо того чтобы распасться после его смерти, как это случилось в моем мире.

Римляне здесь тоже покорили все Средиземноморье, но ход этих завоеваний и имена выдающихся римлян были совсем другими. Две главные религии моего мира, христианство и ислам, вообще не появились. Вместо них мы имеем митраизм, одинизм и сотеризм, последняя – это египетско-эллинский синтез, основанный тем пламенным египетским пророком, которого его последователи называли греческим словом «сотер», или «спаситель».

И все же античная история следовала тем же общим курсом, что и в моем мире, хотя акторы и носили другие имена. Римская империя тоже распалась, хотя это падение отличалось в деталях: в Риме правил гуннский император, а в Антиохии – готский.

Как раз после падения Римской империи начались существенные различия. В моем мире примерно девятьсот лет назад произошло возрождение в области образования, за которым последовала научная революция, начавшаяся четыре столетия спустя. В вашей истории возрождение образования случилось столетиями позже, а научной революции считай что и не было. Компас и парусные корабли с полным оснащением не изобрели, поэтому Северная Америка (я имею в виду Гесперию) была открыта и заселена по северному маршруту, через Исландию, и медленнее, чем в моем мире. В отсутствие ружей, которые тоже не изобрели, коренные индейцы не были сметены с лица земли вторжением европейцев, удержали свои земли и постепенно научились кузнечному и ткацкому делу, ремеслу хлеборобов и тому подобному. Теперь большинство европейских поселений ассимилировались, хотя в правящих семьях абенаков и мохеганов часто встречаются голубоглазые, и они все еще называют себя Свен или Эрик.

Я хотел бы добраться до работ Аристотеля, чтобы увидеть, какое воздействие я оказал на него, и попробовать связать этот эффект с последующим курсом истории. По ссылкам в некоторых работах этой библиотеки я сделал вывод, что многие из его писаний дошли до нынешних времен, хотя заглавия казались отличными от тех, что выжили в моем мире. Единственными наличными примерами его писаний в библиотеке были три эссе: «О справедливости», «Об образовании» и «О страстях и гневе». Ни в одном из них мое влияние не было заметно.

Я просмотрел большую часть собрания сашима, когда нашел ключ, который искал. Это был иберийский перевод «Жизней великих философов», некоего Диомеда из Мазаки. Я никогда не слышал о Диомеде в истории литературы моего мира, возможно, его там не существовало. Как бы то ни было, но в его книге имеется длинная глава об Аристотеле, в которой есть такой фрагмент:

Итак, Аристотель во время своего пребывания в Митилене был прилежным учеником в естественных науках. Он планировал, согласно Тимотею, ряд работ, в которых бы исправил ошибки Эмпедокла, Демокрита и других своих предшественников. Но после того, как он переместился в Македонию и занялся образованием Александра, однажды перед ним предстал путешественник Сандос из Палиботры, знатный индийский философ.

Индиец высмеял попытки Аристотеля в научных исследованиях, говоря, что в его стране эти исследования ушли далеко вперед по сравнению со всеми усилиями эллинов, но индийцы все еще не получили удовлетворительных объяснений Вселенной. Более того, он утверждал, что не может быть достигнут никакой прогресс в натурфилософии, пока эллины не избавятся от своего презрения к физическому труду и не предпримут обширные эксперименты с механическими устройствами, подобные тем, что выполняли хитроумные мастера Египта и Азии.

Царь Филипп, услышав о появлении чужеземца в своей стране и опасаясь, как бы тот не был шпионом, посланным иностранной державой, чтобы навредить молодому принцу или развратить его, пришел с солдатами арестовать его. Однако, когда он потребовал, чтобы Сандос отправился с ним обратно в Пеллу, тот поразил насмерть громами всех солдат царя, что были с ним. Затем, как говорят, оседлав свою колесницу, запряженную крылатыми грифонами, он улетел в направлении Индии. Другие же источники говорят, что арестовывать Сандоса пришел Антипатр, наместник, и что Сандос напустил тьму в глаза Антипатра и Аристотеля, а когда они очнулись от своего забытья, уже исчез.

Аристотель, которого царь упрекал в том, что тот дал приют опасному пришельцу, потрясенный кровавой развязкой визита индуса, решил, что не будет иметь ничего общего с науками. В своем знаменитом трактате «О глупости естественных наук» он объяснил, что есть три причины, по которым никакой добрый эллин не должен тревожить свой ум такими делами.

Во-первых, потому что количество фактов, которые нужно принять во внимание, прежде чем можно будет построить крепкую теорию, настолько обширно, что, если все эллины не занимались бы ничем другим столетиями, они бы все еще не собрали достаточного количества данных. Задача, таким образом, является тщетной. Во-вторых, эксперименты и механические изобретения необходимы для прогресса науки, и такая работа хотя и вполне пригодна для раболепных азиатов, у которых есть естественная склонность к ней, но ниже достоинства эллинского благородного гражданина.

И, наконец, некоторые варвары уже обошли эллинов в этой деятельности по той причине, что она не подходит эллинам, чтобы конкурировать с низшими племенами в умениях, в которых те имеют преимущество от рождения. Им следует вместо того развивать собственную нравственность, патриотическую доблесть, политическую разумность и эстетическую чувствительность, оставив варварам те искусственные средства для хорошей и добродетельной жизни, которые проистекают из научных открытий.

Вот и все, объяснение получено. Автор изложил некоторые факты неверно, но чего еще ждать от античного историка.

Итак! Мои поучения были слишком успешными. Я настолько потряс наивную самоуверенность эллинских философов, что побудил их к полному отказу от науки.

Мне следовало помнить, что блестящие теории и широкие обобщения, даже неверные, это вишенка на торте; все они просто морковка, которая заставляет двигаться осла.

Возможность провозглашения таких универсалий – это стимул, который побуждает многих ученых вгрызаться год за годом в накопленные факты, даже если они выглядят как скучные и тривиальные. Если бы древние ученые осознали, сколько труда по установлению фактов им еще предстоит, прежде чем солидные теории станут возможными, они бы в смятении бросили бы науку навсегда. Именно это и произошло.

Острейшая ирония всего этого заключалась в том, что я сам себя поместил туда, откуда никак не мог исправить то, что натворил. Если бы я оказался в научно продвинутом мире и мне бы не понравилось то, что я вижу, я бы мог построить другую машину времени, вернуться и как-нибудь предупредить себя об ошибке, которая меня подстерегает. Но о таком проекте не может быть и речи в таком отсталом мире, как этот, где о бесшовном монтаже труб из колумбия, например, даже не думали. Все, чего я достиг своим катастрофическим приключением, так это того, что пространство-время получило отрицательную кривизну, а кому здесь до этого есть дело?

Вы помните, что, когда вы здесь были в последний раз, вы спросили, что означает девиз на моем родном языке на стене моей камеры. Я сказал тогда, что объясню вам после того, как расскажу всю мою фантастическую историю. Девиз гласит: «Работает? Не трогай!», и я бы очень хотел, чтобы я послушался этого совета.

Сердечно ваш,

Шерман Уивер.

Управляемый человек

– Все, что вам нужно сделать, – сказал продавец компании «Телагог», – это щелкнуть переключателем сразу же после возникновения кризисной ситуации. Сгенерируется радиоимпульс, который здесь примут и направят на монитор соответствующего контролера.

Овид Росс смотрел не на продавца, а на человека, сидящего в кабине. Как он понял, человека звали Гильберт Фальк, но никто бы не узнал его под этим шлемом со свисающим толстым кабелем, ведущим к панели управления перед ним.

– Так это он забирает на себя управление? – спросил Росс.

– Точно. Предположим, что вы идете на свидание в таком месте, где будут танцевать, а вы не умеете.

– Я вроде как умею, – сказал Овид Росс.

– Ну, предположим, что нет. У нас в кабинке по предварительной договоренности будет сидеть наш мистер Джером Банди, который танцевал в балете и учит бальным танцам…

– Кто-то меня звал? – спросил человек в другой кабине управления, высовывая голову в проход между рядами кабинок.

– Нет, Джерри, – ответил продавец, которого звали Най, – просто использую тебя как пример. Ты еще на связи?

– Нет, он уже отбился.

– Понимаете? – сказал продавец. – Мистер Банди управляет человеком – излишне говорить, что мы не упоминаем имена наших клиентов, – который пытается стать профессиональным балетным танцором. Он танцор так себе, но с помощью Джерри, который управляет им удаленно, выдает такие прекрасные tour-jeté, каких вы не видали. Или, предположим, вы не умеет плавать…

– Вздор, – заявил Овид Росс, глядя на костяшки пальцев. Это был высокий, ширококостный молодой человек с большими даже для его тела руками и ногами и костяшками, слишком крупными даже для таких рук. – Я умею плавать и танцевать, вроде как и большинство прочих вещей тоже. Даже немного играю в гольф. Моя беда в том, что… ну, вы знаете…

– Так-так?

– Видите, какой я? Здоровый увалень из Рэттлснейк, штат Монтана, пытаюсь добиться чего-то в Нью-Йорке, среди всех этих ушлых дельцов, и каждый из них уже с малолетства шарил по чужим карманам. Необходимость тягаться с ними пугает меня до усрачки. Я смущаюсь и спотыкаюсь о собственные ноги.

– В таком случае, – сказал Най, – мы подберем контролеров, специализированных на роли человека, умудренного опытом, гражданина мира и так далее. Наш мистер Фальк очень опытен по этой части. Как и мистер Абрамс и мистер Ван Эттен. Мистер Банди, можно сказать, вторая линия по умудренным опытом. Когда он не управляет человеком, занятым танцами или атлетическими видами спорта, может подменить одного из тех, кого я упомянул.

– Так что? Если я подписываю с вами контракт и завтра иду наниматься на работу к издателю, который ест лошадиные подковы, а гвозди выплевывает, вы сможете перехватить управление?

– Нет ничего легче. Наша теория в том, что никто не супермен! Так что, когда попадаете в ситуацию, с которой сами справиться не можете, подключайте нас. Позвольте специалисту взять управление вашим телом. Вы же не пломбируете сами себе зубы и не шьете себе туфли, не правда ли? Тогда почему бы не доверить нашим экспертам провести вас через такие критические моменты, как получение работы, предложение руки и сердца или выступление с речью. Почему нет?

Глаза Ная блестели.

– Даже не знаю, почему бы и нет, – сказал Росс. – Но я тут еще вспомнил. У меня… У меня с девушками тоже проблема. Вы можете об этом тоже позаботиться?

– Определенно. Один из наших контролеров – бывший актер Бэрри Уэнтуорт. В юности он был идолом разочарованных женщин всей страны, девять раз официально женился, а уж его неофициальные романы и не сосчитать. Мы организуем ухаживание, предложение руки и сердца и все прочее, что вам потребуется.

Росс подозрительно посмотрел на продавца:

– Чёт даж не знаю, как мне понравится это «все прочее».

Най раскинул руки:

– Только по вашему запросу. У нас и в мыслях нет управлять клиентом за пределами его желаний. Мы только побуждаем вас к тому, что вы действительно хотите сделать, но у вас не хватает умения или характера.

– Предположим, есть еще одна вещь.

– Да?

– Есть ли какой-то эффект закрепления? Другими словами, если контролер проведет меня через какое-то действие, типа плавания, научусь ли я это делать лучше оттого, что контролер так хорошо управляет моим телом?

– Мы в это верим, хотя мнения психологов все еще разнятся. Мы думаем, что в итоге телагог-управление будет принято как необходимая часть любого обучения физическим умениям и навыкам, включая такие вещи, как пение и ораторское искусство. Но это в будущем.

– Еще вот что, – сказал Росс. – Это приспособление должно давать контролеру прекрасную возможность для… э-э-э… розыгрышей. Скажем, клиент – это проповедник, который нанял вас, чтобы провести его через сложную проповедь, а контролер на всякое способен, или, может, просто у него такое странное чувство юмора. Что может остановить контролера от того, чтобы заставить проповедника рассказывать с кафедры истории для холостяцкой вечеринки?

На лице продавца отразился благочестивый ужас.

– Никому здесь такое даже в голову не придет! Случись подобное, сотрудника уволят раньше, чем он произнесет слова «гипопространственная передача». У нас серьезное предприятие с огромными перспективами в будущем.

Росс вздохнул как человек, который принимает судьбоносное решение:

– Ну, хорошо. Видно, мне придется на какое-то время отказаться от обедов, чтобы заплатить за это, но если ваш сервис делает то, что вы говорите, оно того стоит. Давайте заполнять бумаги.

Когда Росс подписал контракт с компанией «Телагог», продавец сказал:

– Теперь нам нужно решить, какого типа телагог-приемник будет подходящим для вас. Для полной двусторонней связи можно использовать вот такие наушники с гипопространственным передатчиком в вашем кармане. Это может бросаться в глаза…

– По мне, так даже слишком, – сказал Росс.

– Тогда у нас есть вот такой набор, который выглядит как слуховой аппарат, и карманное устройство управления поменьше. Он не позволяет вам связываться с контролером по гипопространственному широковещательному каналу, но имеет выключатель, которым можно отсечь контролера. А если вам нужно с ним связаться, вы пишете записку и держите ее перед собственными глазами.

– Все еще слишком выдается. Есть что еще?

– Да, этот последний образец практически невидим. – Продавец показал линзу размером со стекло для очков, только толще, слегка вогнутую с одной стороны и тонкую по краям. – Это монтируется на вашей макушке, между скальпом и черепом.

– А как управлять?

– Вы не сможете отключить контролера, но можете взаимодействовать щелчками с помощью этого карманного беспроводного ключа. Один щелчок означает «перехватить управление», два – «отключиться, но быть наготове», три – «конец связи» или «это все, до следующего планового сеанса». Если хотите, можно разработать более сложный код для взаимодействия с вашим контролером, это на ваше усмотрение.

– Вот это мне, похоже, подходит, – сказал Росс. – А вам что, понадобится сверлить отверстия в моем черепе для проводов?

– Нет, в этом вся прелесть ниссеновского металла. Хотя толщина проводков всего несколько молекул, они такие прочные, что, когда приемник активируется, выпускаются вот эти пружинки, и они простреливают череп, попадая прямо в мозг, но оставляя такие крохотные отверстия, которые можно увидеть только в сильнейший микроскоп.

– О'кей, – сказал Овид Росс.

– Сначала нам надо вас снарядить – установить приемник. Вы не против местной анестезии, не правда ли?

– Ну, вроде того. Как скажете.

– Затем вам лучше попрактиковаться с вашими контролерами. Они должны привыкнуть к вашему телу, знаете ли.

– Да уж, – сказал Гильберт Фальк, снимая шлем. Это был некрупный блондин, молодой человек примерно возраста Овида Росса. – Вы же не захотите, чтобы я опрокинул вашу чашку с кофе только потому, что ваша рука длиннее моей, правда же?

На двери из матового стекла золотыми буквами было написано:

1026

ИЗДАТЕЛЬСТВО ХУЛИХАНА

«ОДЕЖНАЯ ГАЗЕТА»

Пятнадцать жутких секунд простоял Овид Росс с вытянутой рукой перед этой дверью, не решаясь прикоснуться к круглой ручке, будто опасался удара электрическим током. Боже всемогущий, ну почему он такой молодой, неопытный и застенчивый? Да еще из Рэттлснейка, штат Монтана? Тут он вспомнил, сунул руку в карман и один раз щелкнул ключом.

Он помнил, чему его учили: когда контролер примет управление на себя, необходимо постепенно расслабиться. Не слишком внезапно, не то можешь рухнуть на пол. Это не произвело бы благоприятного впечатления на будущего работодателя.

Ощущение контроля извне подействовало на него будто добрый глоток крепкого алкоголя. Он расслабился. Некая сила за пределами его тела видела его глазами и ощущала другими его органами чувств. Эта сила протянула его руку и без промедления открыла дверь. Он осознал, что, сам не желая того, прошествовал внутрь, и сказал девушке на коммутаторе за окошком в стеклянной перегородке дружеским, но уверенным и ровным тоном:

– Скажите, пожалуйста, мистеру Шарпу, что мистер Росс пришел повидаться с ним. Меня ожидают.

Росс подумал, что будь он один, то ввалился бы, спотыкаясь, молча уставился бы на девушку, начал заикаться и, вероятно, все закончилось бы тем, что он улизнул бы, вовсе не повидав мистера Шарпа. Управление его телом было не совсем полным – такие полуавтоматические действия, как дыхание и хождение, все еще были частично под контролем Росса, – но Фальк взял на себя все высшие функции.

Вот он уже пожимает руку ответственному редактору Эддисону Шарпу, небольшому человеку в очках со стальной оправой. Росс сам себя поразил тем, с какой бойкостью его язык выложил все правильные любезности:

– Какое у вас прекрасное растение, сэр… Я уверен, что получу удовольствие… Да, жалованье, упомянутое агентством, будет вполне удовлетворительным, хотя я и надеюсь со временем убедить вас, что я заслуживаю большего… Рекомендации? Мистер Морис Вашек из журнала «Одежда в розницу»; мистер Джозеф МакКью из «Ткани А. С. Гликмана»…

Ни слова о том, что этот самый МакКью стучал по столу кулаком и орал, когда увольнял Овида Росса:

– Вот тебе и выпускник колледжа! Не может продать постельные грелки эскимосам! Какой толк от твоего мудреного образования, если оно не научило тебя ничему полезному?

К счастью, МакКью обещал дать ему хорошую рекомендацию – при условии, что его новая работа будет связана с чем угодно, только не с продажами. Росс с удовлетворением заметил, что под управлением Фалька его тело держит себя намного лучше, хотя и не изменилось до неузнаваемости. Он все еще говорил на нормальном общеамериканском языке, а не с фальковским восточным акцентом.

Эддисон Шарп продолжал говорить:

– Условия работы здесь могут вам показаться необычными.

– Вот как? – сказал Фальк-Росс.

– Для начала, мистер Хулихан любит аккуратность. Это означает, что каждый приводит в полный порядок свой рабочий стол, прежде чем отправиться домой в конце дня. Все, кроме телефона, календаря, пепельницы и блокнота для заметок, должно быть убрано.

Росс почувствовал, что его контролер слегка встрепенулся. Неудивительно! Он работал уже в двух отраслевых журналах и нигде прежде не встречался с такими требованиями. Обычно штатным корреспондентам было позволено устраивать у себя на столе хоть воронье гнездо из бумаг, если им угодно, лишь бы вовремя сдавали материалы.

– Еще одна вещь, – продолжал Шарп, – мистер Хулихан не одобряет, когда сотрудники братаются друг с другом вне рабочего времени. Он считает, что это плохо влияет на дисциплину.

Росс почувствовал, что от этой необычной директивы Фальк опять задергался.

– Ну, и наконец, – сказал Шарп, – у мистера Хулихана обостренное чувство времени. Он очень плохо переносит, когда его сотрудники появляются хотя бы на минуту позднее. Кроме того, я бы посоветовал не заводить привычку ходить в туалет с газетой или выскакивать на чашку кофе в первой половине дня. Штатный корреспондент, которого вы должны заменить, думал, что он жить не может без чашки кофе в десять утра. Вот почему вы здесь, а он – нет.

Росса подмывало спросить: а как же тогда можно втереться в доверие? Однако он сейчас не контролировал свой голосовой аппарат, а Фальк был слишком хорошо обучен для любых таких порывов.

– Теперь, – сказал Шарп, – мы пойдем повидаться с мистером Хулиханом.

Тиран свисал со своего крутящегося кресла – большой, крепкий, красномордый мужчина с бахромой седеющих волос вокруг розового купола скальпа и огромными кустистыми бровями. Тимоти Хулихан протянул свою лапищу и стиснул руку Росса. Кости Росса затрещали, хотя он и начинал свою трудовую жизнь с того, что скирдовал сено и гонял телят.

– Рад, что вы с нами, – пролаял Хулихан отрывистым голосом, будто выпустил очередь из пулемета. – Делайте, что вам говорят, и мы обязательно поладим. Вот! Прочитайте это! Часть инструктажа каждого нового сотрудника. Слышали когда-нибудь о Фредерике Уинслоу Тэйлоре? А должны бы! Сто лет уже прошло, а все еще имеет смысл.

Фальк-Росс взглянул на брошюру – репринт древней нотации Тэйлора об обязанностях сотрудника.

– Так вот, побудете здесь пару дней, почитаете дела, сориентируетесь – и получите конкретное назначение! Забирайте его, Эддисон.

Обескураженный этой живой динамо-машиной, Росс отметил, что Фальк ответил бойкой, но уважительной репликой и вывел его тело из кабинета.

Впервые с момента, как он вошел в офис «Одежной газеты», Росс попытался перехватить управление. Он мысленно потащил правую руку к карману, в котором покоился сигнальный ключ для общения с Фальком. Очевидно, Фальк понял, чего он хочет, поскольку ослабил контроль настолько, что Росс сумел засунуть руку в карман и нажать кнопку, дважды.

Тут же контроль Фалька исчез. Росс не успел вовремя перехватить управление, споткнулся, но выправился. Шарп повернул голову и уставился на него по-совиному. Ответственный редактор показал ему, что где, и представил полудюжине других сотрудников: штатным корреспондентам (которых в этой газете называли редакторами), менеджеру по рекламе и так далее. Затем Шарп подвел Росса к отсеку с письменным столом.

– Это ваш, – сказал он. – Послушайте, с вами все в порядке?

– Конечно. А что такое?

– Не знаю. Когда мы вышли из офиса мистера Хулихана, ваше поведение как будто изменилось. Вы не заболеваете, правда же?

– Чувствую себя, как никогда, отлично.

– Сердце в порядке? Мы бы не хотели, чтобы вы отбросили копыта прежде, чем отработаете здесь что положено.

– Нет, сэр. Мое сердце достаточно хорошо справлялось, когда я был ковбоем, так что, думаю, эта работа будет ему под силу.

Росс расположился за своим новым столом, чтобы прочитать статью Тейлора, суть которой, похоже, сводилась к тому, что для успешной карьеры необходимо смиренно подчиняться любому капризу работодателя. Пока он вникал в советы выдающегося инженера, вошла одна из девушек и положила на его стол большой скоросшиватель, содержащий прошлогоднюю подшивку номеров «Одежной газеты», которые он читал.

«Что мистеру Хулихану в действительности нужно, – подумал он, – так это множество телагог-наборов, с помощью которых он мог бы все время управлять всеми своими сотрудниками сразу».

В обеденный перерыв Овид Росс позвонил в компанию «Телагог» и попросил Гильберта Фалька. После паузы в трубке ответили:

– Фальк слушает.

– Это Росс, Овид Росс. Сработало! Я получил место!

– О, я знаю. Я отслеживал вас еще полчаса после того, как вы меня отключили, и позже подключался на пару минут.

– A! Знаете, я просто хотел сказать вам, как я благодарен. Это прекрасно. Мог бы я… можно пригласить вас выпить сегодня вечером после работы?

– Подождите, я проверю мое расписание… О́кей, с пяти до шести я свободен. Заскочите после работы?

Овид Росс так и сделал. Оказалось, что Фальк, в полном соответствии со своей профессиональной ролью умудренного опытом человека, был сердечен, но не чрезмерно воодушевлен тем, что получил для Росса работу. Когда они выпили по первой, Фальк заказал второй раунд напитков.

– Чего я не понимаю… Как вы вообще это делаете? – спросил Росс. – Я за себя-то никак не мог управиться, не говоря про другого парня.

Фальк отмахнулся:

– Опыт, приятель, практика. И уравновешенность. Некоторая ментальная координация, так что автоматически уворачиваешься от ударов и стреляешь при первой возможности. У меня завтра начинается довольно трудный сюжет. Клиент хочет провернуть слияние, и потребуется вся моя выдержка, чтобы провести его через это. – Он отхлебнул из стакана. – К тому же помогает осознание, что это не моя работа, не мой бизнес и не моя дама. Дает мне определенную отстраненность, которой не бывает, когда занимаешься собственными делами.

– Как хирурги обычно не оперируют своих родственников?

– Точно.

Овид Росс проделал некоторые умственные манипуляции, вычитая плату агентству по найму и гонорар компании «Телагог» из своих активов, и решил, что может себе позволить заказать еще один раунд. К тому времени, как выпили и это, настроение Росса стало лучше некуда. Он рассказал Фальку о странностях Хулихана.

– Вот ведь чертов маленький Наполеон! Если бы он сказал такое мне, я бы ему посоветовал, куда он может проваливать с этой работой. – Фальк глянул на часы. – Что у вас дальше по плану?

– Не думаю, что мне понадобится управление в следующие пару дней, но, когда я сориентируюсь, они должны послать меня на интервью. Так что будьте наготове.

– О́кей. Постарайтесь позвонить немного заранее, чтобы ввести меня в курс дела. Я хочу подключить Банди к вашим сенсорным цепям, на тот случай, если ему придется меня подменять.

Добравшись до общежития YMCA[1], где он жил, Овид Росс позвонил в Уайт-Плейнс, и ему ответил голос с сильным русским акцентом:

– Кто звонит, пажалста?

– Мистер Росс хотел бы… э-э-э… поговорить с мисс ЛаМотт.

– А-а-а. Ну, ждите.

Затем после длинной паузы:

– Это ты, Овид?

– А! Само собой. Знаешь что? Я нашел работу.

– Прекрасно! Ты сейчас на работе?

– Ага. Это довольно влиятельный отраслевой журнал. Надеюсь, что я смогу ужиться с боссом.

– Он тебе не понравился?

– Нет, и никому не нравится. Но это деньги. Слушай, Клэр!

– Да?

– Я встретил обалденного парня. Зовут Фальк. Уж он-то повидал виды. Знает, что к чему.

– Хорошо, надеюсь, вы и дальше поладите.

– Как там дикие русские?

– Примерно все то же. Ужасно поругалась с Пешковой.

– Да? Из-за чего?

– Я преподавала мальчикам американскую историю, а она заявила, что в ходе обучения я недостаточно применяю диалектический материализм. Мне следовало объяснить, что американская революция была заговором буржуазии с целью добиться эксклюзивной эксплуатации масс, чтобы не делиться с британской аристократией. И я высказалась в том смысле, что, если даже русские отказались от этой идеи, почему я должна ее преподавать. Мы орали друг на друга, но тут пришел Пешков и помирил нас.

– Он больше не приставал? – спросил Росс озабоченно.

– Нет, только все время таращится на меня с этим голодным выражением. У меня от него мурашки.

– Что ж, однажды… – Голос Росса увял.

Он хотел сказать что-то вроде «Однажды я на тебе женюсь, и тебе не надо будет больше давать уроки балованным детям комиссара в изгнании».

Но, во-первых, он был слишком застенчив; во-вторых, он недостаточно хорошо знал Клэр ЛаМотт; и, в-третьих, он был еще не готов принимать на себя дорогостоящие обязательства.

– Ты что-то начал говорить?

– Нет… то есть… э-э-э… я просто думал, когда мы снова увидимся.

– И я думала. Ты в воскресенье занят?

– Не-а.

– Тогда приезжай сюда. Пешковы уедут на все выходные, а пара, которая здесь прислуживает, собирается на Кони-Айленд. Привози своего друга мистера Фалька и его девушку, если у него есть.