До кислотных дач

0

Когда двери дома закрываются и музыка становится громче, я спиной прижимаюсь к стене рядом с лестницей. Вытягиваю руку с бутылкой холодного нефильтрованного. Считаю до десяти. Это точно сработает. Внутренние часы никогда не подводят. Их можно настроить хоть по Москве, хоть по Лондону – он все равно спустится. Заберет свое пиво, разомнет шею и, потрепав меня по голове, как бездомную собаку, пропадет среди танцующих.

Он вихрь, что любого закружит в танце. Ему бесполезно сопротивляться. Его шутки нравятся всем; даже если они совсем не смешные, он сам будет смеяться так, что остаться в стороне не получится. Когда он кладет руку мне на плечо, пытаясь успокоить или поддержать, я чувствую себя дома.

Он называет это уличной магией. Я зову это врожденной харизмой.

Несмотря на то, что у рыжих души нет, у этого рыжего самое большое сердце из всех, кого я знал. Но совершенно нет совести. Это отчетливо читается по бесстыжим голубым глазам.

– Ты уборку на чердаке затеял? – Он стоит на первой ступеньке, уперевшись в угол стены. Меня это больше не пугает. Он направляет хищный взгляд в сторону моего пива, и я отдаю послушно, забирая пустую бутылку, чтобы не разбил.

– Да. У тебя там пыльно. И я вещи хотел разобрать. – Еще хотел мышей погонять, но об этом я говорить не стал. Обидится.

Я поворачиваю голову – он изучает толпу в комнате. Ждет послушно уже какой рейв подряд, но они так и не приходят. Сидит от заката до рассвета на своей лестнице, нервно ковыряет заусенцы и бьет бутылки, теряя концентрацию.

Прямо как сейчас. Бутылка разбивается, но этикетка не дает осколкам разлететься по полу. Сразу поднимается запах пива, который смешивается с дымом и чужими духами.

Пустую ставлю у стены, опускаюсь на корточки, чтобы осколки в ладонь собрать.

– Прости, Малой. – Он ковыряет пол, пытаясь хоть за один уцепиться. Я бы сам собрал, но верю, что рано или поздно у него получится. Верю, как в маленького ребенка, которому сказали нарисовать маму, а он нарисовал овал с двумя палками. Рыжий хотя бы старается, учится, приспосабливается.

– Знаешь, это больше не бесит. – Я ему улыбаюсь, не поднимая головы.

Раньше за ним бегать надо было, останавливать и ловить вещи, которые сыпались из рук. Иногда он на чердаке громыхает, и раньше это спать мешало жутко. Потом он фокус показал. Говорил: мол, дай мне бутылку, и она не упадет. Уверял, что снова может держать предметы. Получилось не сразу, но спустя разбитый ящик мы оба поняли, что прогресс есть. Дальше фокусов стало больше. Рыжий научился разговаривать с другими. В основном травил анекдоты и даже позволял поплакать на своем широком плече. Включал и выключал свет, орал на весь дом, а потом снова распробовал вкус еды.

Я с интересом спросил, как он ее переваривает. Рыжий в ответ пожал плечами и продолжил вилкой наяривать оливье.

Когда последний видимый осколок оказывается в моей ладони, я делаю шаг в сторону танцующих, и он хватает меня за плечо.

– Будь аккуратней, – говорим мы одновременно.

– Я знаю, Рыжий. Понял уже.

Понял, что в круг заходить нельзя. Понял, что тут в своем уме люди на час и не больше, что разговаривать с ними бесполезно, а еще понял, что свет и музыку лучше не выключать. Мне до сих пор снятся кошмары, но это было ценным уроком, который я запомнил на всю оставшуюся жизнь. Мне тоже пришлось учиться и приспосабливаться, только я делал это на ходу, методом проб и не самых приятных ошибок.

В конце концов, если бы я сказал, что живу в доме с привидениями, кто бы мне поверил?

1

– Нет, это моя любимая ваза. – Рыжий сидит в куче целлофановых пакетов, будто на троне. Абсолютный царь ничего и всего сразу.

– Тебе эта ваза не нужна. – Пытаюсь оспорить, но тщетно. На каждую вещь, которую я хочу выкинуть, он говорит мне свое «нет» и рассказывает историю.

– Я спер ее из коммуналки в центре Питера, когда был в гостях у лучшего друга.

– Ты украл вазу у друга и гордишься этим?

– Да нет же! – Он подскакивает, меняя расслабленную позу. Садится ближе, чтобы я прямо прочувствовал всю ее значимость. – Эта ваза его сварливой соседки, что дышать не давала. Ну, я и взял… чтобы было куда цветы ставить. Чего ты опять глаза закатываешь?

– Есть здесь что-то, чего ты не украл?

Рыжий замолкает. Я сдаюсь, откладываю вазу в сторону, к тем вещам, которые оставлю. Когда оборачиваюсь, Рыжего уже нет. Иногда он напоминает капризного ребенка. С ним бывает сложно выстроить диалог. Он любит закрываться и прятаться. Его излюбленная тактика – отшутиться и сразу же перевести тему. Моя излюбленная тактика – все это схавать и дальше играть в слепого сапера, который не способен определить цвет проводов на ощупь.

– Не обижайся. – Я говорю это в пустоту, зная прекрасно, что он слышит.

– Сам будто святой.

Из кучи на меня сваливается мешок – тяжелый, доверху набитый вещами. Хорошо, что мягкий. Плохо, что приходится обниматься с ним на пыльном скрипучем полу. Смотрю в деревянный потолок и думаю о том, как сильно устал. От прокрастинации меня отвлекают тихий писк и легкое шуршание когтистых лапок по полу. Рядом пробегает мышь, я подскакиваю. Рыжий принимается хохотать до слез.

У меня сердце будто в пятки уходит. Я понимаю прекрасно, что мышь боится меня сильнее, чем я ее, но каждый раз дергаюсь, как в первый. Мне не нравится лишняя живность, я вырос в стерильных условиях, и для меня любой паук – враг чистоты и порядка.

– Враги порядка тут совсем не пауки с мышами.

– Можешь, пожалуйста, не лезть мне в голову?

– Я это не контролирую. – Рыжий руками разводит и пожимает плечами. – Просто слышу, и все.

– Просто слышишь, просто сны мои видишь… У тебя всегда все просто.

– Нет. Было бы все просто, я бы не был мертв.

Это его обаяние, природный талант – говорить самые грустные вещи так, будто это шутка. Только смешного в них для меня мало. Раньше я думал, что ему свернули шею, – он слишком часто ей хрустит. А потом поднялся на чердак, увидел сломанную балку, на которую был намотан кусок веревки. Люди не от хорошей жизни таким занимаются.

Мне в лицо летит свитер. Шерстяной и колючий. У меня аллергия на шерсть. От секундного прикосновения я не умру, но когда сыпь полезет, будет неприятно. Этот свитер я сворачиваю аккуратно и убираю в коробку для вещей. Ладони и щеки сразу же начинают чесаться.

Выкидывать что-то в век разумного потребления – глупость. Буду раздавать, продавать. Может, кому-то эти вещи еще пригодятся. Арендодатели обещали скидку, если получится разгрести весь хлам. Из пакета рядом вытаскиваю старенький анорак, который сейчас на Рыжем. Ретро JAKO с красными, темно-зелеными и белыми вставками. За такой даже сейчас убьют.

– Я был уверен, что меня в нем закопают. – Рыжий отзывается прямо у меня над ухом. Голос звучит недовольно, будто его последнюю просьбу так никто и не выполнил.

– А ты при жизни классические костюмы носил?

– Ты за кого меня принимаешь?

Рыжий всем своим видом показывает, что этот вопрос для него оскорбителен.

За того самого друга отца, которого в девяностых зацепила шальная пуля. У друга отца каждая история начинается со слов: «Вот когда мы с Мишкой…»

Пока я разглядываю артефакт, Рыжий садится напротив.

– Откуда узнал? – Его тон меняется. Рыжий больше не шут, теперь он – король.

– Говорил же: не лезь ко мне в голову.

Вспоминаю, как его могила выглядит. Невысокая металлическая оградка, выкрашенная в самый уродский оттенок голубой эмали. Травы по пояс, потому что к нему никто не ходит. Насколько там фотка стремная? Скорее всего, из паспорта, обычно для фото люди так не позируют. Огорожено огромное место, но рядом никто не закопан. Только Рыжий лежит под землей на глубине двух метров, а поблизости – железный столик с косой деревянной скамейкой.

– Суки. – Он вскакивает с места.

Я аккуратно сворачиваю анорак, думаю, в какую коробку его определить. Ни в одну не подходит. Анорак остается лежать рядом, пока остальные пакеты и мешки пустеют, а коробки заполняются.

До вечера Миша, он же Рыжий, больше ни слова не говорит. Рыжим он представился сам, когда я впервые его увидел. Он сидел, выглядел грустным и сначала не отвечал. Думал, что я не с ним, а с кем-то другим разговариваю, ведь раньше его никто не видел. Минут через двадцать он уже вовсю шутил и повторял, что ждет друзей. О друзьях Рыжего я знаю мало. Обрывки историй, которые он сам рассказывал. Такие, как, например, причина, по которой я должен оставить вазу.

Вся его жизнь – это пазл, который мне совсем не хотелось и до сих пор не хочется собирать. Но нужные детали каждый раз попадаются под руку.

Подписывая коробку с зимними вещами, я оборачиваюсь к нему. Он смотрит в окно. На этом огромном чердаке старой советской дачи он выглядит ничтожно маленьким – несмотря на широкие плечи, рост под два метра и огромные ладони, если сравнивать с моими.

– Ты уверен, что они когда-нибудь придут?

Смотреть на его муки ожидания больно. Он как верный пес, которого бросили, но любящее безвозмездно и вопреки сердце не осознает предательства.

– Каждый, кто умер здесь, в доме, рано или поздно вернется.

– Мне нужно начертить круг из соли, повесить иконки на стену или крест на дверь?

На мой вопрос Рыжий вздыхает.

– Эти будут не опасны. Остальные и так тебя не особо трогают.

– А могут трогать по-особенному?

Миша молчит, я больше не спрашиваю. Ответ кажется очевидным. Конечно, могут. Конечно, будут, если не перестану в душу лезть без спроса и устраивать там раскопки, на которые никто разрешения не давал и бумажки нужные не подписывал. Я, кстати, не археолог. Даже если у меня под носом сокровище лежать будет, я его пропущу, а самой своей великой драгоценностью назову обычный мусор.

И если о мусоре говорить. То, что действительно им является, одним мешком скидываю на этаж ниже. Коробки аккуратно расставляю, чтобы освободить пространство чердака. Олимпийку прячу в старенький пустой комод, чтобы не погрызли мыши. Рыжий этому не сопротивляется, молча смотрит, как я спускаюсь.

– Выключи свет, пожалуйста, – прошу я.

Стою у лестницы, держась за деревянную ступеньку, заглядываю в открытый люк. Закрывать не хочу: крышка от него весит целую тонну.

– И спокойной ночи!

В ответ тишина. Только лампочка пару раз моргает, как и свет во всем доме. Слышу тихий, но до боли знакомый хлопок и понимаю: завтра мне нужна будет новая лампочка.

Про себя бурчу, что можно было и рукой по выключателю клацнуть. Всего-то пальчиком нажать. Но если дело не касается бутылки пива, то зачем зря напрягаться?

Мешок оставляю у забора. Мусор вывозят по воскресеньям, до этого времени в пакетах любят рыться собаки, и надоедливая соседка каждый раз ругается: мол, это мой мусор, она потом по всей дороге собирает, потому что он у меня с ночи стоит, а выносить пакеты надо утром. Я что, похож на человека, который встает утром в воскресенье, чтобы выкинуть мусор? Мне даже на работу вставать тяжело. На общих созвонах присутствую лишь номинально и делаю вид, что слушаю. На самом деле я все еще сплю. Почему меня до сих пор не уволили, одному только богу известно.

Возвращаюсь в дом. За работу сажусь уже в кровати. Притаскиваю в спальню тарелку с бутербродами и кружку чая. Трачу часа три, потом глаза болеть начинают, и я захлопываю ноутбук. Снимаю очки, тру пальцами веки, а когда вновь их открываю, то в комнате свет потолочный горит. Морщусь недовольно, под скрип пружин встаю с кровати. Выключателем клацаю, но ничего не меняется. Еще раз вверх-вниз. Безуспешно. Обратно очки надеваю, открываю дверь спальни и понимаю, что свет горит везде.

– Рыжий, мне счета оплачивать потом. Прекращай. Если загнался, давай поговорим.

Я вглядываюсь в конец коридора. Люк в потолке открыт, свет на чердаке горит так же ярко, несмотря на взорванную лампочку. Расстроился, а может, злится. К сожалению, залезть к Мише в голову, как он залезает в мою, я не могу.

Его рыжая башка появляется тут же. Он свешивается вниз и возмущенно смотрит на меня.

– Это не я.

– Здесь еще кто-то есть?

Он наваливается со спины, подбородком упирается в мою голову. Шикает, чтобы я молчал, и прислушивается. Кроме гула перегруженных проводов, своего и чужого дыхания, я ничего не слышу. Рыжий, кажется, тоже. Он в смятении затаскивает меня в комнату, закрывает дверь и пропадает. Лампочка моргает, но не гаснет. Разгорается ярче, потом тускнеет и приходит в норму. Так происходит раз десять. По скачкам напряжения можно отслеживать, как Миша перемещается из одной комнаты в другую.

Такого раньше не было. Разное было, и многое Рыжему пришлось объяснять мне на пальцах. Но то, что происходит сейчас, будто его самого пугает, а если страшно ему, то я должен бояться еще сильнее.

Он возвращается в комнату, держит указательный палец у рта и головой отрицательно машет, давая понять, что никого и ничего не нашел. Когда на потолке взрывается лампочка и светильник на тумбе гаснет, я вздрагиваю, закрываю голову руками.

Я многих вещей научился не бояться. Пришлось. Но полностью искоренить в себе страх невозможно. Бояться жизненно важно, так же как и помнить правило «бей или беги». Я бы сказал, что только мертвые страха не чувствуют, но сейчас Рыжий не дает этой теории право на жизнь.

В воцарившейся темноте первое, что я слышу, – это плач. Жалобный, но тихий. Таким в фильмах ужасов пугают или в хоррор-играх приманивают жертв. Тянешься помочь, а потом половину твоего лица отгрызает неведомая хрень, которую даже разглядеть не получается. У меня от этого плача мурашки по коже. Меня передергивает, как от холода, и я за Рыжего прячусь инстинктивно. Он не запрещает, наоборот, прикрывает меня рукой. Мы так и стоим. Я, вцепившись в его анорак, и он, не двигаясь, как сторожевой пес, вслушиваясь в каждый всхлип.

– Хватит… – Сквозь плач разбираю слова, дергаю Рыжего за рукав. – Прошу… Хватит…

Каждое новое слово звучит четче и громче предыдущего. «Хватит. Прошу. Отпусти». Слова повторяются по кругу, потом голос стихает до шепота и снова превращается в плач. Рыжий делает шаг в сторону двери, но я тяну его обратно. Мне страшно выпускать его анорак из рук.

– Я и так мертвый, что мне будет? – шепотом говорит он, но я протестую.

– А я живой и не хочу жить один со всеми, кто здесь умер.

Рыжий меня не слушает, проворачивает фокус с исчезновением. Я по инерции делаю три шага назад, пока не упираюсь спиной в стену. По закрытой двери начинают скрести, а когда раздаются удары, я вздрагиваю. Снова, снова и снова. Стук сменяется плачем, мольбами и возней. Будто тот, кто под дверью сидит, не может подняться на ноги и повернуть ручку, а просто ее ковыряет. Эти звуки противные, чавкающие, булькающие и хрустящие. Будто размороженную курицу пытаются разделать голыми руками.

Я слышу пронзительный визг, закрываю уши и глаза зажмуриваю. Лампа на тумбочке у кровати снова загорается.

В этот раз свет не гаснет. Я жду, пока Рыжий вернется. Проходит час, но его все нет. Я зову его, он не отвечает, прошу моргнуть светом, но ничего не меняется. Сомневаюсь еще минут пять. Безуспешно ищу в себе смелость, которой никогда не отличался. Наконец любопытство пересиливает страх. Я хватаюсь за дверную ручку, но инстинкт самосохранения срабатывает вовремя. Отхожу от двери, под кровать заглядываю. Возвращаюсь уже с молотком, которым недавно забивал торчавший в тумбочке гвоздь.

Одной рукой открываю дверь, второй замахиваюсь, но в коридоре никого. Только воняет болотом и тянется вниз по лестнице мокрый грязный след.

2

До рассвета заснуть не смог. Так и просидел в обнимку с молотком в дальнем углу спальни, уставившись на след. Сколько бы я ни уговаривал себя лечь спать, расслабиться, не думать о произошедшем, – не получалось. Каждый шорох за окном, каждый скрип в доме выталкивали из сна. Уставшие глаза болели, будто в них песка насыпали. Только с первыми солнечными лучами, бьющими в окно, я решился выползти из своего укрытия.

Обошел все комнаты в доме и выключил свет, который горел с ночи, а потом пробежался в поисках тряпки для пола. Предыдущую я выкинул, потому что в руки ее брать было противно. Она отдала свою тряпичную жизнь во имя чистоты и порядка. Ее подвиг мы никогда не забудем…

Новую тряпку пришлось сделать из старого полотенца. Другой, купленной про запас в магазине, не оказалось. Я не был готов к тому количеству пыли. Не рассчитал, сколько квадратных метров придется отмыть. На помощь тряпке подоспело ведро с водой и «Мистер Пропер». Задача этой троицы – и моих длинных рук – отмыть засохшую грязь и не повредить паркет, которому и так плоховато. Сначала дело показалось легким, но через пару минут в позе на четвереньках заныла поясница. Вот вам и прелесть удаленной работы и сидячего образа жизни. Бодрое начало перешло в очень вялый конец: остатки грязи я отскребал ногтями, сидя на коленях.

Когда отмывал тряпку с ведром в ванной, наконец нашел щетку. Вычистил грязь из царапин на двери, оставленных после ночного визита. С этим тоже было непросто, как и с тем, чтобы выковырять частички грязи из-под ногтей и отмыть ладони от запаха моющего средства.

Завтракал я без особого аппетита и без изысков: просто доел вчерашний бутерброд. Хлеб подсох, колбаса немного заветрилась, но отправить в помойку не поднялась рука. С горячим чаем вкусно все.

– Рыжий? – зову я.

В ответ тишина.

За все утро я на него так ни разу и не наткнулся. Звал его стабильно раз в час, а может, и чаще, но без толку. Меня не отпускало чувство, будто с ним не все в порядке. Но он ведь и так мертвый, да? Что может с ним случиться? Вдруг та дверь, через которую он туда-сюда ходит, больше не откроется? Если он больше не придет, смогу ли я жить тут и дальше, без него? Мне хотелось ремонт сделать. Косметический хотя бы, потому что у меня не самые прямые руки и не всегда казалось, что растут они из плеч.

В первую пятницу месяца, когда я только переехал в дом, ко мне без спроса и приглашения завалился народ. Какие-то люди обнимали меня, будто мы с ними знакомы сто лет. Говорили, что нужно бы собираться чаще, и то и дело интересовались, почему это я не при параде. В гостиной расставили всю мебель вдоль стен, чтобы освободить побольше места, спрятали все, что можно разбить. А я наблюдал и ни черта не понимал. Попытался их выгнать, но одна из девушек, хрупкая на вид, схватила меня за руку и сжала с такой силой, что суставы захрустели. Заставила меня опуститься перед ней на колени и выслушать очень внимательно: «Одно простое правило – гостей из этого дома никто и никогда не выгоняет». Затем улыбнулась, отпустила мою руку и вручила бутылку ледяного пива – приложить к больному месту вместо льда.

Когда рассказал это Рыжему, он только ухмыльнулся и заявил, что я понравился Даче и что, если не буду мешать, она меня не тронет. Музыка орала так, что стены вибрировали, но я отчетливо слышал каждое его слово.

– Что значит – не тронет?

– Будешь жить.

Его ответ мало что объяснял.

Сейчас, стоя посреди гостиной на потертом ковре, чувствую себя идиотом.

– Так. Дача, верно? – прислушиваюсь, надеясь хоть на какой-то знак, но даже мышь нигде не пробежала. – Давай так. Верни моего призрачного друга – и продолжай свои тусовки… – Я вслушиваюсь в тишину. – Пожалуйста.

Стены презрительно молчат, как и пол с потолком. Никто и ничто не собирается выходить со мной на контакт. Если бы это было испытанием в каком-нибудь спиритическом шоу, я провалил бы его с треском.

– Серьезно, куда ты его дела, рухлядь старая?

На втором этаже с грохотом захлопывается дверь. Я отхожу в сторону от кухни, подальше от лестницы. Дача вышла на контакт, но явно настроена недружелюбно. С переходом на личности я переборщил.

– Извини за старую рухлядь. Но, знаешь, ты тоже не особо ласкова была. Давай уже сотрудничать?

За спиной стул скрипит. Я оборачиваюсь, надеясь увидеть там Рыжего, но все места за кухонным столом свободны, только один стул отодвинут. Я расцениваю это как приглашение. В конце концов, если Миша после смерти может не бояться выходок Дачи, то и мне стоит стать посмелее…

Берусь за спинку стула, но сесть не успеваю.

– Малой?

Поворачиваюсь к лестнице на знакомый голос, тут же от стола отхожу, иду в гостиную.

Голос совсем рядом прозвучал, но теперь, стоя в пустой комнате, я уже не уверен в том, что слышал. Может, со мной воображение играет. Прежде чем вернуться на кухню и приглашение принять, решаю проверить его излюбленное место. Чердак для Рыжего – безопасная зона, где ему никто и ничто не угрожает. Особое место в доме, полностью принявшее его энергетику.

Там я его и нахожу.

– Слава богу. Где ты был? Что случилось? – закидываю его вопросами, на которые он отвечать и не собирается.

– Даже не думай об этом… – тихо отзывается Рыжий, стоя в тени далеко от меня.

– О чем не…

Подхожу ближе и только тогда понимаю, насколько могут быть опасны обитающие в доме твари. У Рыжего пол-лица разодрано; ладони он прячет, скрестив руки на груди.

– Не смей заключать с ней договор. Что бы она ни обещала, кого бы у тебя ни забрала… не ведись.

– Но ты же повелся, – протестую я. Миша улыбается устало, и я понимаю: будь у него больше сил, может, врезал бы мне, да зеркало жалко.

– Хотя бы этой моей ошибки не повторяй. К пятнице буду.

Все мы кого-то теряем, и даже мертвых хочется вернуть.

Обещание Миши растворяется в воздухе, как и он сам. Дача скрипит сварливой бабкой. Она недовольна, ей не нравится, и это ощущается холодом, который идет от стен, давящим на голову потолком. Костлявыми руками, что подталкивают в спину, в сторону выхода. Ощущается желанием собрать самые важные вещи и убежать.

Я не бежал из принципа. Мне было некуда, не к кому, и оказалось, что самое страшное в жизни – это остаться один на один со всем, что происходит в твоей собственной голове.

Быть ненужным – страшнее, чем быть убитым. Кто бы мог подумать?

Улыбаюсь сам себе. Если бы умел давать волю эмоциям, то поплакал бы. Ревел прямо тут, на чердаке, куда раньше было страшно залезать, а теперь не хочется спускаться. Кричал бы и бил кулаками о пол, который на самом деле потолок. Я практически уверен, что мне стало бы легче. После звенящей пустоты пришли бы спокойствие, усталость и сон. Они бы обняли меня покрепче, и мы бы вместе легли на кровать и посмотрели парочку дурацких зацикленных снов. Утром их, конечно, уже не будет рядом, хотя… усталость может и задержаться.

Время до пятницы тянулось медленно. Уборка, перестановка мебели, попытки вдохнуть в это место жизнь, сделать его «своим» – все это оказалось тяжелее, чем я мог себе представить. Не помогали ни расставленные горшки с цветами, ни любимые книги на полках…

Особого ума раньше не надо было. В полупустой съемной квартире можно было просто разложить аккуратно вещи, повесить над окном гирлянду, а на самую пустую стену – гобелен. Для особых эстетов еще ковер кинуть на пол. И вот гости уже называют твою берлогу уютной и не хотят уходить даже в три часа ночи.

А здесь… Здесь, меняя кровать с комодом местами, я чувствовал, будто лезу во что-то чужое, личное, сокровенное. Иногда спрашиваю у пустоты разрешения, надеясь, что прежний хозяин подаст знак. Для этого разные небольшие предметы оставлял на самом краю. То, что не жалко, не разобьется и легко поднять.

Все лежало на своих местах. Пока не наступила пятница.

Пятница, если можно так выразиться, для Дачи день особенный. По своему старому обычаю она устраивает танцы на костях. Закрывает двери и никого не выпускает. Если захочешь уйти – рискуешь остаться здесь навсегда.

Рыжий говорил, что лучше об этом не думать. Говорил, что считать людей в доме и записывать, сколько их, не стоит. Одного или двух всегда будет не хватать. Даче нужна жертва, чтобы жить. И аппетит у нее весьма скромный…

Дача, как гостеприимная хозяйка, начинает свои приготовления.

На первом этаже уже суета: слышно, как мебель в комнатах отодвигается к стенам или вовсе выносится на кухню. Компания в олимпийках из девяностых громко обсуждает поездку на ближайшую речку. Говорят о жаре, хотя на улице вот-вот распустились первые листья. Я будто наяву вижу чье-то ожившее воспоминание, как если бы меня посадили перед старым маленьким пузатым теликом и включили пыльную кассету из семейного архива.

Вот, смотри, это мы с друзьями после бурной вечеринки. Хотели поехать на речку, но так напились, что протрезвели только к вечеру и еле соскребли себя с кроватей. Казалось, что меня для них не существует и сейчас я на месте Рыжего – призрак без голоса.

Их у дивана четверо, пятый подниматься отказывается. Голос пятого я узнал бы из сотни. Рыжий непоколебимо сидит на диване, пока остальные не решают передвинуть диван вместе с ним. Мне хочется окликнуть его, подойти ближе, но, стоит сделать шаг, меня останавливают, хватают за край футболки и разворачивают в другую сторону.

Этот мужчина кажется выше Миши. Он худой, как засохшая ветка, светлые отросшие волосы собраны в короткий неопрятный хвост. Он смотрит осознанно, прямо на меня, а не сквозь, не то что гости, которых он зовет к себе домой на уик-энд. Он отрицательно качает головой, давая совсем недвусмысленный знак, что приближаться не стоит.

Возня за спиной стихает. На короткий промежуток времени становится совсем бесшумно.

– Марк, чего ты там стоишь? Иди к нам, – зовет Рыжий.

Слышу свое имя, и мурашки пробегают по коже. Раньше Миша упорно игнорировал тот факт, что оно у меня есть. Чаще всего называл «недоразумением» или вообще никак ко мне не обращался. Понадобилось время, чтобы мы привыкли жить под одной крышей.

Так я стал Малым. Несуразным, глупым существом, которое нужно учить играть по чужим правилам и оберегать. Я был точно подобранным с улицы котенком, упорно не желавшим привыкать к лотку и постоянно опрокидывавшим блюдце с молоком. Одни проблемы и никакой спокойной жизни, даже после смерти – его слова, не мои.

Без помощи Рыжего пребывание в этом доме стало бы для меня задачкой со звездочкой.

– Не оборачивайся… – Мужчина шепчет тихо. Он все еще держит меня за футболку, тянет в свою сторону.

Отступаю от них на шаг и слышу хруст, будто ломаются кости. Но не мои и не его, а их.

Он обхватывает меня за плечи, будто прячет под своим крылом. В отличие от меня, ему совсем не страшно. Я только под ноги смотрю, пока он у Дачи спрашивает:

– Че застыли? Продолжайте.

С этими словами он выводит меня на крыльцо. Ощущаю мерзкое холодное дыхание над ухом. Спиной чувствую на себе их пристальные взгляды, пока дверь не закрывается. Каждый раз, когда я решаю, что меня ничем не удивить, дом находит новые способы загнать меня в угол. Как будто Даче нравится играть чужими эмоциями. Ей противна сама мысль о том, что кто-то здесь может быть счастлив. Ты можешь быть напуганным, злым, уставшим, лежать в унынии сутками, но стоит хоть на мгновение почувствовать себя нормально…

– Как же ты ее бесишь. – Поднимаю голову. У него в зубах сигарета, руки держит лодочкой у лица, пряча спичку от ветра. Я стою босиком, и, хотя солнце еще не зашло, ступни у меня мерзнут. – Новенький?

Молчу, глазами хлопаю и перебираю пальцами ног, пытаясь согреться. Он смотрит на меня в упор, ухмыляется и заходит в дом, не закрывая двери. Возвращается, ставит мне под ноги мои кроссовки, на плечи набрасывает куртку.

Почему я новенький? До меня другие были? По Рыжему не скажешь…

Пытаюсь заглянуть в окно гостиной с улицы, посмотреть, что там происходит. Он тут же меня отталкивает подальше от окон и, встав рядом, облокачивается на перила крыльца. Так я понимаю, что внимания к себе привлекать не стоит.

– Сказал же, не оборачивайся.

– И чем это я ее бешу? – Мой вопрос скорее риторический. Рыжий говорил, что Даче нужен хозяин, чтобы жить, но не уточнял, почему своего хозяина она тоже хочет убить.

– Правила не любишь. Вон, сама все делает. Сил столько тратит…

– Она даже шанса не дает.

– А если бы дала?

Я бы ничего из этого не делал. Не пускал бы людей, заколотил бы окна и двери…

– Вот именно, – соглашается он, читая мои мысли, как Рыжий, или просто угадывая их по моему многозначительному молчанию. – Марк, будь ты с собой честен, сбежал бы. Ну, либо ты псих. Мне выводы рано делать.

– Как тебя зовут? – На мой вопрос он улыбается устало, даже как-то вымученно, что ли. Его улыбку вижу лишь наполовину, потому что смотрит он не на меня, а прямо перед собой.

– Лева. Здесь меня зовут Лева.

3

Эту мучительно долгую пятницу я провожу в компании Левы. Весь день я пытался с ним поговорить, задавал вопросы. Он внимательно слушал, но отвечал односложно либо просто молчал. Мне показалось, что это их с Рыжим общая черта – держаться на расстоянии вытянутой руки и кормить собеседника лишь обрывками информации. Когда голод слишком сильный, то и этого хватит. Будто по объедкам можно понять вкус основного блюда.

В отличие от Рыжего, цвета Левиной олимпийки – красный, белый и темно-синий. На спине огромные буквы СССР, на груди вышит герб, рукав прожжен, но бережно зашит нитками в тон.

В отличие от Рыжего, он всегда стоит на одном месте, там же, где и я, и наблюдает. Он не танцует, не пытается обойти всех и поговорить. Ему неинтересно происходящее, он видел все это сотни раз. Он играет по правилам, не злит Дачу, не выводит людей из транса – просто ждет, когда все закончится.

Я тоже жду, но немного другого. Послушно сижу на ступеньках со второй бутылкой теплого пива в руках. Она давно нагрелась от удушающе затхлого воздуха, жара чужих тел и моих ладоней. Никуда не лезу, никого не злю.

Когда я сказал Леве, что Рыжий их ждал, он никак не отреагировал. Продолжил смотреть в никуда и лишь изредка моргал. Он выглядел истощенным не только физически, но и эмоционально. Казалось, ему безразличны мои слова, и пока он Мишу своими глазами не увидит, то и радости ему никакой не будет.

Мне хотелось спросить об остальных. О тех, кто еще может вернуться, о том, зачем Дача сама так старается, но быстро понял, что и эти вопросы останутся без ответа. Будто ворошить прошлое больнее, чем существовать между двух миров.

– Призраки чувствуют боль? – Я решаюсь на очередной вопрос в пустоту. Ненавижу просто сидеть и ждать. Это изводит меня.

– Свою – да, – тихо отвечает Лева, протягивает руку и задирает рукав. – Ущипни.

Ставлю бутылку рядом, послушно щипаю его за руку. Сначала легонько – ухватиться почти не за что, – потом сильнее. Он отдергивает руку, опускает рукав, потирает предплечье.

– Определенно.

Вспоминаю Мишу, то, когда видел его в последний раз, его изодранное в кровь лицо. Мне становится не по себе. Защищая меня, он испытал реальную боль. Не понимаю, как все это будет заживать. Надо ли призракам раны обрабатывать? Могут ли они умереть повторно от заражения крови? Или все это – уместные допущения камерного мирка, созданного для них Дачей? Умереть повторно не даст, а вот почувствовать боль, голод и все остальное заставит. Просто потому, что так хочет. Чтобы даже после смерти жизнь не казалась медом.

– Да и призрак – это, наверное, не то понятие. – Лева вздыхает, поворачивается ко мне, опирается плечом на стену. – Те, кого ты видел днем, включая Мишу, не были призраками. Призрак – это что-то неосязаемое. Я вот вполне себе осязаем, но, в отличие от них, в своем уме и при своих воспоминаниях. Они же… лишь те, кого Дача сожрала и теперь мучает.

По его словам, Дача любой труп из своих недр может вытащить, нарядить как захочет, сценарий дать и заставить плясать под свою дудку, как сейчас это происходит на импровизированном танцполе. Пока мы сидим в укрытии стен и вибраций, что чувствуются от пола, кто-то прощается с жизнью. Чем болезненней и мучительней, тем для нее слаще и вкуснее.

– То, что ты видел днем, не для твоих глаз было. Это представление Дача устроила для меня.

Отрываю взгляд от Левы, оборачиваюсь на пустую лестницу, снова на него глаза перевожу. Он смотрит в пустоту, следит за тем, что от меня скрыто. Он будто видит чуть больше и о многом умалчивает – специально, но не со зла.

Просто так надо. Но, как говорят, – просто так ничего не бывает.

В этой же, совсем незнакомой, толпе среди живых иногда мелькают и те, кто давно мертв. С утра, под видом родных и близких, они пытались навести в доме порядок. За них сразу цепляется взгляд. Пока другие танцуют, они лавируют между тел или смотрят сквозь толпу. Будто живые и настоящие.

Мне самому казаться начинает, что каждого из них я знаю. И девушку с длинными темными волосами, и снующих мимо парней.

– Рыжий был бы в ярости, – отзываюсь, наблюдая за происходящим. – А что чувствуешь ты?

– Вину.

Для меня вина и муки совести – чувства сходные. Но если совесть любит драть когтями спину и обсасывать до костей пятки, то вина предпочитает ковырять изнутри, обламывая ногти о костяной каркас грудной клетки. Оба чувства въедливые, оба мешают спать. Очень часто они приходят за ручку, будто парочка влюбленных, и наваливаются всем весом.

Удовольствие от такого могут получать только самые отбитые.

Лева на отбитого не был похож. Он скорее прибит. Потому и такой отстраненный. Молчать рядом с ним оказалось проще, чем с Рыжим, а завести диалог – практически невозможно. От этого ощущение было такое, будто ночь продлится вечность.

Когда открываю бутылку пива, свет моргает. Пью сам с собой за упокой не чокаясь, хотя понимаю прекрасно, что здесь ушедшим в мир иной покой может только сниться. Хотя откуда мне знать наверняка? Достоверные факты находятся не в моей голове, а в головах Левы и Миши. Только, чтобы эти факты вытащить, надо рискнуть своей шкурой: попасть в беду либо совсем уж надоесть. Последнее у меня получалось крайне редко – всего дважды, и снова кого-то злить не хотелось. Нет у меня эмоционального ресурса, чтобы противостоять этой злости.

Даче, впрочем, достаточно было сожрать кого-то одного. Она барышня скромная и головы обычно не теряет, но когда счетчик жертв перевалил за три, напрягся даже Лева. Дача на этом не остановилась. Она благополучно захавала еще двоих. Этот ее ужин обошелся в пять человеческих жизней.

Показалось, что музыка стала громче, и я поднялся на ноги. Лева пытался мне что-то сказать, но я не расслышал. Впервые Дача заглушала тех, кто общался между собой. Это казалось неправильным даже для того, кто видит больше и знает о ней почти все.

Доски под ногами танцующих заскрипели, будто заурчала ее довольная, набитая до отвала утроба. Я словно находился внутри ее желудка; тяжелый влажный воздух оседал в легких кислотой. Она будто отрыгнула запах крови, протухшей воды и ила. Букет этих ароматов заполнил собой каждый уголок дома.

Утренние призраки прошлого смотрели на нас неотрывно. Они улыбались, скалясь черными от грязи зубами. Та самая девушка, которая чуть не вывихнула мне руку, держала белый сетевой фильтр. Я сразу понял, что мрак с тишиной не сулят ничего хорошего, когда в доме закрыты двери.

Ей нельзя мешать. Нельзя выключать свет. Нельзя останавливать музыку.

Хватаю Леву за рукав и пытаюсь утянуть его наверх, спрятаться, как делал всегда. Забиться в угол и просто ждать, пока кто-то спасет или пока Дача наиграется. Он же не боится ни своих призраков прошлого, ни толпы, которая еще жива и подыскивает, кого бы затянуть в центр круга.