Маэстро Тьмы

Септим встретил нас вечным предсмертным хрипом. Туман, густой, как похоронный саван, цеплялся за шпили почерневших соборов и ржавые скелеты портовых кранов. Воздух был пропитан запахом гниющей рыбы, соленой воды и чего-то старого, заплесневелого – запахом самого города, медленно опускающегося на дно. Я вел Иру по скользкой брусчатке набережной «Черных Слез», моя рука в ее руке была единственной теплой точкой в этом ледяном мире. В кармане старого кожаного пальто жалобно позвякивали струны от гитары – я только что выложил душу в клубе «Гробовой Колокол», и отзвук той боли все еще вибрировал в костях.

«Играл как одержимый, Леша», – ее голос, тихий и чистый, как колокольчик на фоне городского гула, пробил мрак. Она прижалась ко мне, искала тепло. – «Как будто хотел сжечь это место дотла звуком».

Я хрипло усмехнулся. Она была права. Моя музыка – мрачный дарк-фолк, переплетенный с индустриальными диссонансами – была криком в бездну. Криком, который слышала только она. Ира. Мой свет во тьме Септима. Мой якорь и моя навязчивая идея. Без нее я бы давно растворился в этой гнили, как тысячи до меня.

«Хотел», – признался я, голос сорванный от крика и дыма. – «Но не сгорело. Никогда не сгорает. Только гниет медленнее».

Мы свернули в узкий переулок между высокими, облупленными зданиями. Фонари здесь давно умерли, их стекла выбиты. Единственный свет – тусклое пятно луны, пробивающееся сквозь вечный смог. Тень от готических карнизов ложилась на землю, как когти гигантской мертвой птицы. Именно здесь, в этой пасти тьмы, мы их увидели.

Черный лимузин, неуместный и зловещий, как катафалк. Двое мужчин. Один – высокий, широкоплечий, в дорогом, но мрачного кроя пальто. Его лицо в тени, но ощущение холода исходило от него волнами. Рипперт Гробман. Мозг семьи, стратег в безупречных перчатках. Рядом – его противоположность. Приземистый, мощный, как бык. Даже в полутьме чувствовалась его свирепая энергия. Шея толщиной с бычье бедро, коротко стриженные щетинистые волосы. Мордан Гробман. Его кулак и палач. Они передавали тяжелый металлический чемодан какому-то щуплому человечку в очках, который тут же юркнул в темноту.

Мы замерли. Застигнутые врасплох. Глупая случайность. Роковая.

Рипперт повернул голову. Очки блеснули тускло. Его взгляд, лишенный эмоций, как у змеи, скользнул по нам. Мордан последовал за взглядом брата. Его губы растянулись в медленной, тупой ухмылке, обнажая желтые зубы. В улыбке не было веселья. Только предвкушение.

«Уходим», – прошептала Ира, ее пальцы вцепились в мою руку с силой отчаяния. – «Быстро, Леша!»

Но было поздно. Рипперт кивнул, едва заметно. Мордан оторвался от лимузина и пошел к нам. Не спеша. Как хищник, знающий, что добыча не уйдет. Его тяжелые сапоги гулко стучали по брусчатке.

Адреналин вонзился мне в горло ледяной иглой. Я толкнул Иру за спину. «Беги! К людям!»

Она не побежала. Замерла, как олененок перед фарами. Страх сковал ее.

Мордан был уже рядом. Запах дешевого одеколона, пота и чего-то металлического ударил в нос.

«Куда спешите, музыкант?» – голос Мордана был низким, хриплым, как скрежет камня по камню. – «Услышали что-то лишнее?»

«Проходим мимо», – выдавил я, пытаясь звучать тверже, чем чувствовал. – «Не видели ничего».

Мордан засмеялся. Коротко, грубо. «Видели. Очень даже видели». Его рука, тяжелая, как кувалда, схватила меня за грудки пальто и прижала к мокрой, холодной стене. Дыхание с запахом перегара и крови обожгло лицо. «Нехорошо подглядывать, мальчик. За это бьют».

За его спиной я видел, как Рипперт спокойно сел в лимузин. Машина тихо тронулась, растворившись в тумане. Нас оставили наедине с Морданом. Холодный ужас сковал внутренности.

«Отстань от него!» – крикнула Ира. Голос дрожал, но в нем была сталь. Она бросилась вперед, пытаясь оттолкнуть Мордана. Как мотылек, бьющийся о камень.

Мордан даже не пошатнулся. Он повернул к ней голову, и его ухмылка стала шире, откровеннее. Звериной. «А у тебя, красотка, огонек. Люблю, когда огонек». Он швырнул меня в сторону, как тряпку. Я ударился плечом о выступ стены, боль пронзила ключицу. Гитара на спине жалобно хрустнула.

«Леша!» – вскрикнула Ира.

Мордан шагнул к ней. Я попытался вскочить, но его сапог вдавил меня обратно в грязь. Весь его вес обрушился на мою грудь. Ребра захрустели. Воздух с хрипом вырвался из легких. Я задыхался, глотая туман и собственную кровь, хлынувшую в горло от разбитой губы.

«Смотри, как твой герой ползает», – прошипел Мордан, глядя на Иру. Его рука схватила ее за волосы, резко запрокинув голову. Она вскрикнула от боли. – «Смотри хорошенько».

Я видел ее глаза. Огромные, полные чистого, животного ужаса. Видел, как Мордан другой рукой зажимает ей рот, глуша крик. Видел, как он тащит ее вглубь переулка, туда, где тьма была абсолютной. Я рванулся, но это было бесполезно. Он был гора плоти и жестокости. Его сапог снова обрушился на меня. На сей раз – в лицо.

Мир взорвался белой вспышкой, потом погрузился в чернильную тьму. Я услышал, как треснула кость. Нос? Скула? Не важно. Я услышал рвущуюся ткань. Услышал сдавленный, полный нечеловеческого отчаяния стон Иры. Услышал тяжелое дыхание Мордана. Услышал его низкое бормотание, слова, от которых кровь стыла в жилах, даже моей, уже пролитой.

Я пытался кричать. Только хрип и пузыри крови вырывались из горла. Я пытался ползти. Руки скользили в грязи. Туман затягивал раны липкой пеленой. Сознание уплывало. Но звуки… звуки оставались. Каждый шорох ткани, каждый прерывистый всхлип Иры, каждый удар, каждый мерзкий хрип Мордана вонзались в мозг раскаленными иглами.

Потом – оглушительный удар. Не по мне. По чему-то твердому рядом. Моя гитара. Мордан, закончив свое дело, наступил на нее сапогом. Дерево хрустнуло, струны взвыли пронзительно, как души в аду, и замолкли. Последний аккорд моей жизни.

Его сапог снова навис надо мной. На сей раз – целясь в голову.

«Прощай, музыкант», – прорычал он. – «Не по нотам получилось».

Удар. Абсолютная, всепоглощающая тьма. Без звука. Без ощущений. Ничего.

Сознание вернулось, накрытое волной ледяного ужаса.

Не дыхание. Не сердцебиение. Холод. Пронизывающий, костный. Он был повсюду. Обволакивал, проникал внутрь, выжигал остатки тепла. Я лежал лицом вниз во чем-то вязком, тяжелом, пахнущем гнилью и мазутом.

Я открыл глаза. Вернее, попытался. Правый глаз залеплен густой слизью и грязью. Левый видел лишь мутные разводы – черную воду, масляные пятна, пузыри грязи, всплывающие передо мной. Я был погружен в эту жижу по грудь. В канале. Канал «Черных Слез». Тот самый, куда стекают все нечистоты Септима.

Попытка вдохнуть обернулась спазмом. Вода и грязь хлынули в рот, в легкие. Я захлебнулся, забился в немом ужасе. Тело не слушалось. Оно было чужим, разбитым. Грудь горела адской болью – там, где ломались ребра под сапогом Мордана. Лицо распухло, губа разорвана, нос – сплошная боль. Но это была… физическая боль. Знакомая. Ужаснее было другое.

Пустота.

Я оглянулся с трудом, вращая головой в вязкой жиже. Туман висел низко. Ржавые корпуса барж. Темные очертания причала. Никого. Только я.

Ира.

Где Ира? Они утащили ее. Мордан утащил ее в ту тьму… после…

Волна тошноты, сильнее любой физической боли, подкатила к горлу. Воспоминания врезались, как нож: ее крик, заглушенный рукой. Рвущаяся ткань. Ее глаза, полные ужаса. Его тяжелое дыхание…

Нет.

Я рванулся, пытаясь выкарабкаться. Руки, слабые, одеревеневшие от холода, скользили по скользким камням набережной. Ноги не чувствовали дна. Каждая попытка двигаться отзывалась невыносимой болью в груди. Я снова погрузился с головой, наглотавшись мерзкой жижи. Отчаяние, черное и густое, как вода вокруг, начало затягивать меня.

И тогда… сквозь звон в ушах, сквозь бульканье воды, сквозь стук собственного, едва живого сердца – я услышал.

Сначала – ее.

Тихий, прерывистый стон. Полный такой нечеловеческой боли, страха и унижения, что я почувствовал его физически, как нож, вонзающийся между ребер. Не ушами. Всей своей изуродованной сутью. Это был голос Иры. Искаженный, сломанный, но ее. И он шел не извне. Он звучал внутри моей черепной коробки. Гулко. Невыносимо.

«Ле… ша… бо… льно…»

За ним пришел хор.

Шепот. Стоны. Вой. Рыдания. Скрип несмазанных петель. Звук падающих капель в пустоту. Сотни, тысячи голосов, сливающихся в жуткую симфонию отчаяния. Они наполняли мою голову, давили на виски, вытесняя последние мысли.

«…жива… Гробман… Маяк… Пытки…»

«…помоги… боль… не могу…»

«…отомсти… за нас… за всех…»

«…веди нас… веди… ВЕДИ!»

Голоса утонувших. Запытанных. Проданных. Забытых душ Септима. Они нашли меня. Нашли щель между жизнью и смертью, в которой я застрял. И ворвались.

Я заорал. Или мне показалось? Из моего горла вырвался лишь хриплый пузырь, лопнувший на поверхности канала. Но внутри мой крик слился с хором мертвых. Ярость. Первородная, слепая, всесжигающая ярость поднялась из глубин, куда сильнее холода и боли. Ярость на Мордана. На Рипперта. На Гробманов. На весь этот проклятый, гнилой город. На себя – за слабость, за то, что не смог защитить ее.

Она дала силу.

Словно током ударило по онемевшим конечностям. Я впился пальцами в щель между камнями набережной. Кость скрипела, мышцы горели, но я подтянулся. С нечеловеческим усилием выволок свое разбитое тело из ледяной могилы. Вывалился на мокрую, скользкую брусчатку. Лежал, сотрясаясь от кашля, изрыгая черную воду и слизь. Каждый вдох резал легкие.

Но я был здесь. Не там. Не в вечной тьме.

Я поднял голову. Левый глаз, протертый окровавленной рукавицей, с трудом фокусировался. Туман. Ржавые цепи. Темная вода канала. И… у края причала, наполовину в воде – сломанный корпус моей гитары. Несколько струн торчали, как расстроенные нервы. Я пополз к ней. Каждый сантиметр – пытка. Схватил гриф. Дерево было холодным, мокрым, но знакомым. Прикосновение к нему вызвало новую волну – не только ярости, но и знания. Смутного, как сон. Я чувствовал их – Гробманов. Их страх. Их грязь. И я чувствовал ее. Иру. Ее боль. Ее страх. Ее слабую, едва теплящуюся искру жизни где-то в каменных недрах города. В Маяке. «Слеза Моряка».

Хор в моей голове завыл громче, сливаясь в единый вопль: «ВЕДИ!»

Я вцепился в обломок гитары, впиваясь ногтями в дерево. Зубы стиснуты так, что челюсть трещала. Из разбитой груди вырвался не крик, а низкий, хриплый рык, больше похожий на предсмертный хрип зверя.

«Иду».

Первое слово, произнесенное после смерти. Оно прозвучало не во тьме Септима. Оно прозвучало из тьмы. Из той самой щели, куда меня столкнули. И это был не голос Лео-музыканта.

Это был голос Проводника. Первый аккорд новой, страшной симфонии. Похоронного марша для Гробманов.

Сквозь туман, цепляясь за камни, я пополз в город. Навстречу ее боли. Навстречу их смерти. Сломанная гитара, мой единственный якорь в этом новом аду, волочилась за мной по мокрому камню, издавая жалобный, скребущий звук. Звук начала конца.

Глава 2: Прах и Тени

Септимский туман обволакивал меня липкой, холодной пеленой. Каждый шаг от канала давался адской болью. Сломанные ребра впивались в легкие при вдохе. Грязь и запекшаяся кровь стягивали кожу на лице. Но хуже всего была пустота. Пустота там, где раньше билось сердце, отзывавшаяся эхом на каждый ее стон в моей голове.

«…Леша… где ты… больно…»

Ее голос, слабый, разбитый, как последняя струна на моей… Я посмотрел на обломок грифа в руке. Дерево было холодным. Чужим. Как и все теперь.

Я не помнил, как добрался. Ноги, подчиняясь какому-то древнему инстинкту или просто остаткам мышечной памяти, сами привели меня. Узкая улочка «Тихий Плач». Дом. Наш дом. Вернее, моя конура над старым складом нот и инструментов. Маленькое окно под крышей, которое Ира завешивала дешевой тканью, чтобы создать уют. Теперь оно было темным. Слепым.

Ключ. Где ключ? Карманы пальто были порваны, вывернуты. Они обыскали меня перед тем, как сбросить в канал. Я толкнул дверь плечом. Замок, хлипкий всегда, сдался с жалобным треском.

Запах. Первое, что ударило. Не кровь. Не смерть. Запах нас. Пыль, конечно. Затхлость. Но под ней – едва уловимый шлейф ее духов, дешевых и сладких. Запах старой бумаги и дерева от моих нот и гитар. Запах вчерашнего кофе, который она не допила, торопясь на мой концерт. Жизнь. Застывшая, как фотография.

Я шагнул внутрь и замер. Хаос. Они были здесь. После переулка. Искали что? Доказательства? Деньги? Просто издевались?

Стул – перевернут. Стол – сдвинут, ящики вывалены на пол. Ноты – мои черновики, испещренные ее смешными пометками («здесь слишком грустно, Леш, добавь искру!» или «боже, это гениально!») – разорваны, затоптаны в грязи сапог. Кружка, которую она мне подарила – с глупым смайликом – валялась в углу, разбитая. Осколки фарфора блестели в слабом свете, пробивающемся сквозь грязное окно.

Но хуже всего была тишина. Тишина, в которой звенел ее сдавленный стон в моей голове. Тишина, где раньше звучал ее смех, ее споры со мной о музыке, ее тихое напевание, пока она копалась в моих нотах.

Я подошел к крошечной раковине. Заглянул в кривое зеркальце над ней. И увидел.

Не себя. Чужого. Лицо – маску из грязи, запекшейся крови и фантасмагорических синяков. Правый глаз заплыл, левый горел лихорадочным, нечеловеческим светом из глубокой тени глазницы. Волосы слиплись в комья. Одежда – рванье, пропитанное канальной жижей и… Его следами. Следами Мордана. Его сапог. Его рук.

«…не трогай… прошу…» – ее шепот слился с моим отражением.

Я рванул кран. Вода, ржавая и ледяная, хлынула с шипением. Я сунул руки под струю, пытаясь смыть грязь, кровь, его прикосновения, ее боль. Я тер лицо, раздирая струпья, пока кровь снова не пошла по щекам, смешиваясь с водой и грязью. Но это не помогало. Сквозь грязь проступало все то же чужое лицо. Лицо мертвеца. Лицо того, кто не смог ее защитить.

«Трус…» – прошипел я самому себе, глядя в глаза призраку в зеркале. Голос сорвался в хрип. «Слабак… Ничтожество…»

Я отшатнулся от раковины, наткнувшись на перевернутый стул. Упал на колени посреди хаоса. Руки нащупали что-то под ногами. Бумага. Разорванная нота. Моя музыка. И ее почерк. Круглый, смешной. Рядом с моим мрачным аккордом она написала: «А здесь – свет. Ты его чувствуешь? Я – чувствую. Когда ты играешь.»

«Ира…» – имя вырвалось стоном. Не из горла. Из той черной дыры в груди. По щекам поползло что-то горячее. Слезы? Но у мертвецов нет слез. Это была грязь. Или кровь. Или просто иллюзия.

Я собрал обрывки нот, трясущимися руками пытаясь сложить хоть один лист. Пальцы не слушались. Бумага рвалась. Все было уничтожено. Как наша жизнь. Как я.

«…помоги…» – ее голос в голове, слабый, как дыхание мотылька.

Чем? Я был здесь. В нашем доме. В пепле нашего счастья. Я был разбит. Мертв. Беспомощен. Я не мог даже подняться с колен. Ярость, которая вела меня от канала, испарилась, оставив только ледяную, всепоглощающую пустоту и вину. Глубже, чем сломанные ребра. Острее, чем сапог Мордана.

Я сжал обрывки нот в кулак. Бумага впилась в ладонь. Не больно. Я уже не чувствовал такой боли. Я чувствовал ее. Ее боль. Ее страх. Ее отчаяние там, в каменном чреве Маяка. И пока я здесь, валяюсь в пыли, они делают с ней…

Новый звук ворвался в мою голову, перекрывая ее стон. Не голос. Хор. Тот самый, из канала. Но теперь яснее. Ближе.

«…слабак…»

«…лежишь в пыли… пока она страдает…»

«…вставай…»

«…вставай, ТРУС!»

«…ОТОМСТИ!»

Их шепот, сперва тихий, как шорох крыс за стенами, нарастал. Сотни голосов. Тысячи. Утонувшие. Запытанные. Проданные. Их ярость, их неутоленная жажда мести хлынула в пустоту внутри меня, как черная смола, заполняя трещины, склеивая осколки. Она не была моей. Она была их. Но она давала силу. Жгучую. Темную. Нечеловеческую.

«Встань, Проводник! – загремело в черепе. – Встань и ВЕДИ НАС!»

Их коллективная воля подняла меня. Ноги, чужие и тяжелые, выпрямились. Я стоял посреди разрушенного гнезда, сжимая в одной руке обломок грифа, в другой – смятые, кровавые обрывки наших с Ирой нот. Я больше не плакал. Не мог. Они не давали.

Я посмотрел на разбитую кружку. На смайлик, расколотый пополам. На хаос, оставленный Гробманами. На свое отражение в осколке зеркала на полу – искаженное, нечеловеческое, с горящим в тени глазом.

Пустота сменилась. Не яростью. Ледяной решимостью. Острее сталила. Тверже гранита.

Я повернулся. Отбросил смятые ноты. Они были прошлым. Пепел.

Шагнул к двери. Хор завыл одобрительно. «Да! Да! К МЕСТИ!»

На пороге я остановился. Оглянулся в последний раз. На темную, холодную конуру, которая уже никогда не будет домом. На разбитый смайлик.

«Иду, Ира», – прошептал я. Голос был чужим. Голосом Хора. Голосом Септима. Голосом самой Смерти. «Обещаю. Они заплатят. Все.»

Я вышел, хлопнув дверью. Звук пустого замка щелкнул за спиной, как последняя точка в умершей жизни. Туман принял меня в свои холодные объятия. Обломок гитары в моей руке издал тихий, надтреснутый звук. Не нота. Первая капля крови грядущей бури.

Глава 3: Первая Кровь Проводника

Туман Септима стал моей второй кожей, липкой и ледяной. Он скрывал мои шаги – тяжелые, неровные, как походка ожившего трупа – и мои раны, но не мог заглушить их. Два хора звучали в моей разбитой голове, сплетаясь в адскую симфонию:

Ее. Иры. Стон, превратившийся в тонкую, непрерывную нить агонии. Он вибрировал где-то в районе виска, постоянный, изматывающий, как капающая на рану вода. «…боль… темно… холодно… Леша… где…» Каждое смутное слово – нож в и без того разорванную душу. Я чувствовал ее слабеющий пульс жизни где-то в каменном чреве Маяка, как слабый радиосигнал сквозь помехи.

Их. Хор Мертвых. Он был громче, настойчивее, заполняя пустоту, оставленную сломанными ребрами и разбитой жизнью. Шепот превратился в гул, в набат. Тысячи голосов требовали, торопили, подталкивали: «…вперед… к докам… Глеб… его кровь… начало…» «…он их пес… пес Мора…» «…отомсти за Лиду… за Витька… за всех, кого он бросил в трюмы…» Их ярость была топливом, вливающимся в мои онемевшие мышцы. Их коллективная память рисовала карту в моем сознании – грязные доки «Черных Слез», где Глеб, бывший портовый грузчик, ставший тупым орудием Мордана, патрулировал ночью.

Путь был кошмаром. Каждый шаг отзывался скрежетом костей в груди. Легкие горели, вытягивая из тумана не воздух, а ледяную влажную грязь. Я спотыкался о невидимые под липкой жижей камни, падал, разбивая колени о брусчатку, и поднимался снова, гонимый ее стоном и их неумолимым шепотом. Обломок гитары в моей руке был не просто куском дерева. Он был антенной, проводником. Через него я чувствовал вибрацию города – страх, гниль, металлический привкус насилия, исходивший от Доков. И слабый, отчаянный импульс ее жизни, как маячок в кромешной тьме, указывающий на Маяк. Долгий путь… Так долго… А она там…

Доки «Черных Слез» были входом в преисподнюю Септима. Гигантские, ржавые скелеты судов, вросшие в гнилую воду канала. Запах рыбы сменился смрадом мазута, гниющей древесины и… чем-то сладковато-тошнотворным, витавшим вокруг одного из заброшенных складов. Их склад. Хор зашелся в ненавистном шепоте: «…там… заперты… как скот… ждут ножа…»

Именно там, под навесом, освещенным тусклым, мерцающим фонарем, маячила фигура. Глеб. Человек-гора, хотя и поменьше Мордана. Плечи, как у быка, шея, вливавшаяся в туловище без намека на талию. Лицо – сплошные бугры синяков и шрамов, маленькие свиные глазки, тупо вглядывающиеся в туман. В руке – тяжелая дубинка с шипами, свисающая, как продолжение его кулака. Он прислонился к ржавому контейнеру, жуя что-то, его дыхание клубилось паром в холодном воздухе. Рядом валялись пустые бутылки из-под дешевого самогона.

«…мозги пьяные… тупой как пробка… но сильный… как бык…» – пронеслось в Хоре, сопровождаемое вспышками чужой боли – ударов этой дубинкой, криков, хруста костей. Глеб был стражем ворот. Первым камнем на моем пути. И первым долгом Хора.

Я вышел из тумана. Не прячась. Медленно. Шаркая ногами по скользким доскам причала. Моя фигура, закутанная в грязное, рваное пальто, с лицом, скрытым тенями капюшона и синяками, должна была казаться призраком или пьяным бродягой.

Глеб насторожился. Оттолкнулся от контейнера, тяжело вставая во весь рост. Дубинка приподнялась.

«Эй! Козел!» – его голос был хриплым, как скрип ржавых петель. – «Шляешься не по делу? Это частная территория! Проваливай, пока цел!»

Я не ответил. Продолжал идти. Шаг за шагом. Сжимая обломок грифа. Хор в голове завыл громче, настойчивее: «…его кровь… его боль… ОТДАЙ НАМ…»

«Ты глухой, урод?» – Глеб шагнул навстречу, его тупое лицо исказилось раздражением. – «Я щас тебя…»