Игра осколками сердец

Глава 1: Тени и Отблески

Смог. Он был не просто воздухом, а плотной, маслянистой субстанцией, пропитывающей каждый кирпич, каждую пору кожи, каждый вдох. Он оседал на витринах дорогих магазинов в Районе Платиновых Шпилей тонкой, вездесущей пылью, смешиваясь с паром, вырывающимся из декоративных вентилей на зданиях в псевдоготическом стиле. Он был дыханием города, его кровавым потом. Дыханием машин-гигантов, чьи стальные скелеты выпирали из-за коптящих фабричных корпусов на окраинах, питаемых не углем, а сгущенным отчаянием, выжатым страхом, дистиллированной яростью. Эмоциональным конденсатом.

Артос Вейл ненавидел лифты в «Доме Аукционов Верроккьо». Особенно этот, «Золотой Аскансоре». Литая бронзовая клетка, украшенная витиеватыми шестернями (неработающими, чисто для вида) и барельефами плачущих ангелов, держащих вместо лир странные приборы с иглами. Кабина пахла дорогим воском, лавандой и… подспудным запахом озона и чего-то металлически-кислого, едва уловимым шлейфом тянущимся от клиентов. Запах их бизнеса. Запах Гравюр.

Рядом с ним стоял мужчина в идеально сшитом сюртуке цвета запекшейся крови. Его лицо было гладко выбрито, но глаза – два кусочка мокрого антрацита – выдавали привычную усталость и холодную расчетливость. В руках он держал футляр из черненой стали, размером с книгу. На крышке – клеймо: стилизованный свиток и кинжал, перекрещенные над каплей. «Хроникёры Тишины». Артос знал этот знак. Знал слишком хорошо.

Лифт вздрогнул и с тихим шипением пара тронулся вверх. Мужчина бросил на Артоса беглый, оценивающий взгляд.

– Оценщик Вейл? – голос был мягким, почти шелковистым, но лишенным тепла. Как скольжение холодного лезвия по коже.

– Да, – кивнул Артос, не отводя взгляда от бронзовых решеток, за которыми мелькали этажи, наполненные шепотом сделок и тиканьем скрытых механизмов.

– Слышал, у вас… уникальный взгляд на продукт. Рефрактометр, да? Интересно. Надеюсь, он оценит нашу скромную работу адекватно. – Мужчина слегка приподнял футляр. – Серебро. Но особое.

Артос не ответил. Его профессия – «Оценщик Подлинности» – требовала отстраненности. Холодного, почти механического взгляда. Он был человеческим прибором, калибрующим прибор настоящий. И этот взгляд он отточил за годы. Годы, начавшиеся с исчезновения Элис.

Лифт плавно остановился. Бронзовые двери с тихим скрежетом разъехались, открывая «Зал Золотого Спектра». Здесь воздух был чуть чище, фильтрованный через угольные и кварцевые фильтры, но все равно нес в себе ту же базовую ноту промышленной сажи и человеческого пота, лишь прикрытую ароматами сандала и старых денег. Высокие потолки, украшенные фресками, изображающими аллегории Промышленности и Прогресса (где ангелы с шестернями вместо крыльев подключали людей к сложным аппаратам), гасили шум. Шум заменялся мерным тиканьем десятков часовых механизмов, встроенных в стены и колонны, и сдержанным гулом голосов.

По залу двигались люди. Мужчины в темных, дорогих сюртуках, женщины в платьях с турнюрами, стилизованными под корпуса паровых котлов, расшитых медными нитями. На их пальцах сверкали перстни не с драгоценными камнями, а с крошечными, сложными механизмами, внутри которых под увеличительными стеклышками пульсировали и переливались микроскопические гравюры – статусные безделушки, питаемые каплями конденсата низкого качества. Их лица были масками вежливости, но глаза… глаза выдавали ту самую вечную скуку, которую лишь ненадолго прогоняли острые ощущения от «Салона Чувств» или обладания новой, редкой Карточкой.

Артос прошел мимо них, к своему рабочему месту – нише в дальней стене, скрытой за тяжелым бархатным занавесом цвета старого золота. Его кабинет. Вернее, его лаборатория.

За занавесом царил иной мир. Здесь пахло озоном, горячим металлом, маслом для тонких механизмов и… чем-то еще. Слабым, едва уловимым запахом чужих слез, чужих криков, чужих душ, запертых в металле. Стол был заставлен приборами: лупы на гибких штативах, микроскопы с линзами из «слезного кварца» (мутноватого, с внутренними прожилками, якобы лучше фокусирующего эмоциональные волны), наборы тончайших игл и щупов из неокисляющихся сплавов. И в центре – Рефрактометр Души.

Это был шедевр оккультной механоники. Громоздкий, сложный агрегат размером с небольшой сундук. Его корпус был выкован из черного чугуна, инкрустирован медными трубками, серебряными руническими контурами и крошечными, вечно вращающимися шестеренками, выточенными, по слухам, из кости. Передняя панель представляла собой матовое стеклянное окно, за которым в густой, маслянистой жидкости плавали несколько стрелок-индикаторов из полированного ангельского крыла (еще одна спорная «улучшающая» технология), соединенных с хитроумной системой зеркал и призм. Сбоку торчал окуляр, а на передней панели – гнездо, куда вставлялась сама Гравюра, и несколько рычагов настройки, покрытых слоновой костью.

Артос зажег газовую горелку под масляной ванной Рефрактометра. Пламя синим язычком лизнуло черное дно, и масло начало медленно нагреваться, заставляя стрелки чуть вздрагивать. Пока аппарат разогревался, он надел перчатки из тончайшей замши – прикосновение голой кожи могло внести искажения, «загрязнить» спектр.

Через несколько минут в нишу вошел посыльный – юноша с бледным, испуганным лицом, в простой холщовой робе. Он нес небольшой поднос, покрытый черным бархатом. На нем лежали три Карточки, уже прошедшие предварительную сортировку.

– Утренняя почта, господин Оценщик, – прошептал юноша, не поднимая глаз. Его руки слегка дрожали. Артос знал, откуда этот страх. Подвал Верроккьо. «Донорская зона». Туда свозили «сырье» – людей, пойманных «фотографами» или проданных за долги. Их эмоции, снятые на месте или чуть позже, на дешевых медных пластинах, шли на топливо для аукционных генераторов, лифтов, внутреннего освещения. Посыльные, как этот юноша, были из их числа. Выжившие. На время. Артос видел на его висках бледные, звездообразные шрамы. Следы игл.

– Спасибо, – сухо сказал Артос, беря поднос. Юноша метнулся назад, как ошпаренный.

Первая Карточка была медной, стандартного размера, чуть больше игральной. Поверхность – тусклая, необработанная медь. Артос вставил ее в гнездо Рефрактометра, щелкнул рычагом фиксации и прильнул к окуляру. Внутри аппарата зажглись тусклые лампы на эфирных парах (еще один источник странного запаха). Стрелки дернулись. В масляной ванне за стеклом зашевелились тени, складываясь в простую, почти примитивную гравюру: изображение разбитой глиняной кружки. Эмоция: Мгновенная досада. Сила – минимальная. Спектр – узкий, прерывистый, с резкими, негармоничными пиками. «Шум» – высокий. Отголоски физической боли (удара? толчка?), фонового страха. Типичное «топливо» для уличных фонарей. Артос отметил «Подлинна. Низкое качество» в журнале и выбросил Карточку в жестяной ящик под столом, где уже лежала груда таких же медных «пенни-чувств».

Вторая Карточка – тоже медь, но чуть крупнее, чище. Гравюра, проявившаяся в Рефрактометре, была чуть сложнее: фигурка человека, прижавшего руки к ушам, в то время как вокруг него плясали искаженные, кричащие тени. Страх толпы. Сильнее предыдущей. Спектр шире, но хаотичен, перегружен адреналиновыми выбросами. «Шум» – оглушительный визг в эмоциональном диапазоне. Вероятно, снято во время уличной облавы «Кузницы Экстаза». Артос поморщился. Он ненавидел их грубые методы. «Подлинна. Среднее качество для меди. Топливо уровня II». В ящик.

Третья Карточка заставила его замереть. Она была серебряной.

Не просто серебряной по материалу – она светилась холодным, внутренним лунным светом даже в тусклом освещении лаборатории. Размер – чуть больше ладони. Края – идеально ровные, отполированные до зеркального блеска. Но поверхность… Поверхность не была гладкой. Она была покрыта тончайшей, невероятно сложной гравировкой, которая, казалось, двигалась при малейшем изменении угла зрения. Артос осторожно взял ее. Металл был холодным, как лед, но в глубине пластины что-то пульсировало. Тихо. Навязчиво.

На Карточке не было клейма. Вообще. Ни «Кузницы» (их клеймо – кузнечный молот в языках пламени), ни «Хроникёров» (их знак – стилизованное перо, пронзающее каплю). Это было… странно. Независимые «фотографы» редко добивались такого качества на серебре. Риск велик, аппаратура дорога.

С легким усилием он вставил серебряную пластину в гнездо Рефрактометра. Аппарат, обычно ворчавший и потрескивавший, затих на мгновение. Затем стрелки на панели дернулись резко и замерли почти у максимальных значений. Масло в ванне заволновалось сильнее. Артос прильнул к окуляру.

Мир внутри Рефрактометра погрузился во тьму. Затем, медленно, как проявляющаяся фотография, начала вырисовываться гравюра. Не статичная, а живая, дышащая. Как ранняя анимация в волшебном фонаре, но несравненно более детализированная и глубокая.

Он увидел окно. Старое, с перекошенной рамой, запотевшее изнутри. За окном – мрачный, бесконечный городской пейзаж под вечным сумеречным небом, утыканный трубами, коптящими черный дым. В окне отражалось лицо. Женское. Молодое. Красивое, но искаженное таким отчаянием, что Артос невольно отпрянул от окуляра. Глаза – огромные, темные бездны – были полны слез, которые не падали, а словно застывали на щеках, превращаясь в серебристые дорожки на гравюре. Рот был приоткрыт в беззвучном крике. Руки – тонкие, изящные, с длинными пальцами художницы или музыканта – сжимали раму так, что костяшки побелели. И самое страшное – тишина. Гравюра была воплощением беззвучного вопля, леденящего душу молчаливого краха. Каждая линия, каждый штрих, каждый перелив света на металле кричали об абсолютной потере, о крахе всех надежд, о пустоте, затягивающей как черная дыра.

Артос заставил себя снова посмотреть. Его профессиональное любопытство боролось с почти физическим отвращением. Он начал крутить рычаги настройки, анализируя спектр.

Сила эмоции была запредельной для серебра. Граничила с золотом. Спектр… спектр был пугающе чистым. Основная волна – глубокая, низкочастотная вибрация абсолютного отчаяния – доминировала, почти не имея «шума». Минимальные примеси страха (не панического, а холодного, экзистенциального), тень тоски. Но почти никакого гнева, сопротивления. Как будто жертва… приняла это. Сдалась. Позволила отчаянию поглотить себя без остатка. Такая чистота достигалась редко. Обычно в сильных эмоциях был коктейль – ярость, смешанная со страхом, любовь с ревностью. Здесь же была почти монолитная глыба ледяного, бездонного отчаяния.

Это был почерк «Хроникёров Тишины». Их фирменный стиль. Доведение до края не грубой силой, а изощренным давлением, медленным удушением души. Но отсутствие клейма… Почему?

Артос углубился в анализ, пытаясь найти хоть крошечный изъян, след фальсификации. И нашел. Не изъян, а… отметку. Крошечный, почти невидимый невооруженным глазом символ, выгравированный в уголке гравюры – не часть изображения, а отдельно. Знак, похожий на перевернутую каплю с трещиной. Он никогда не видел его раньше. Шифр? Личное клеймо «фотографа»? Или что-то иное?

Он записал в журнал: «Серебро. Чистота: 9.7 по шкале Вейла (предел для серебра – 10.0). Эмоция: Глубокое Отчаяние (подтип: Экзистенциальный Крах). Происхождение: Высокое мастерство, вероятно «Хроникёры Тишины». Отметка: Неизвестный символ (капля с трещиной). Подлинность: Высшая. Качество: Исключительное для серебра. Примечание: Отсутствие клейма Организации – подозрительно».

Он уже собирался вынуть Карточку, когда занавес отодвинулся. В нишу вошел тот самый человек из лифта. Его антрацитовые глаза скользнули по работающему Рефрактометру, по серебряной пластине в гнезде, и остановились на лице Артоса. Губы растянулись в безжизненной улыбке.

– Ну что, Оценщик Вейл? Удостоверились в уникальности нашего скромного творения?

Артос сохранил ледяное спокойствие. Он плавно выключил Рефрактометр. Стрелки упали. Живая гравюра в окуляре погасла, оставив лишь холодный серебряный блеск пластины.

– Подлинность высшая, – сказал он монотонно. – Качество исключительное. Для серебра. Отсутствие клейма вашей Организации будет отмечено в каталоге как… особенность лота.

Мужчина кивнул, словно ожидая этого.

– Клеймо было бы… неуместно. Это произведение частного заказа. Для ценителя с особым вкусом. – Он протянул руку за футляром, который оставил у входа. – Можете выдать сертификат? Клиент нетерпелив.

Артос достал бланк сертификата из ящика стола – плотную бумагу с водяными знаками Дома Верроккьо. Заполнил графы, основываясь на записях в журнале, аккуратно обходя вопрос об отсутствии клейма и загадочном символе. Поставил печать и свою подпись – витиеватый росчерк «А. Вейл, Оценщик Подлинности».

Мужчина взял сертификат и Карточку, которую Артос осторожно извлек из Рефрактометра. Он положил пластину обратно в стальной футляр с почти религиозной осторожностью и щелкнул замками.

– Благодарю, господин Вейл. Ваша репутация… не преувеличена. – Его взгляд на мгновение стал тяжелее, изучающим. – Надеюсь, вам не пришлось испытать дискомфорт от созерцания? Некоторые находят нашу продукцию… слишком интенсивной для неподготовленного восприятия.

– Я оценщик, – холодно ответил Артос. – Я оцениваю. Не переживаю.

Мужчина кивнул, удовлетворенно или просто вежливо.

– Тогда до новых встреч. Возможно, с более… драгоценными образцами. – Он развернулся и бесшумно скользнул за занавес, растворяясь в гуле Золотого Зала.

Артос остался один. Тиканье часовых механизмов в стенах вдруг показалось громким. Он посмотрел на Рефрактометр, на масляную ванну, где еще колыхались последние тени от невероятно чистой, невероятно ужасной тоски той неизвестной женщины. Ее лицо в окне стояло перед его внутренним взором. Такое молодое. Такое разбитое. Как Элис… в последний раз, когда он ее видел. Перед тем, как пришли те «оценщики чувств» и она исчезла.

Он сжал кулаки, чувствуя, как привычная ледяная броня профессиональной отстраненности дает трещину. В ней, в этой трещине, клокотало что-то темное и давно подавляемое. Гнев. Беспомощность.

Он подошел к раковине в углу ниши, включил кран. Из крана с шипением хлынула горячая вода, окрашенная в слабый ржавый оттенок – побочный продукт работы паровых котлов на эмоциональном конденсате. Он судорожно тер руки, смывая невидимую грязь, запах озона и чужих страданий. Но ощущение холода от той серебряной Карточки, ощущение ледяного, безмолвного отчаяния, въевшегося в металл и теперь въедающегося в его память, не проходило.

Внезапно его взгляд упал на край раковины. Там, в стыке медной трубы и фарфоровой чаши, застрял крошечный обломок. Не ржавчина. Металл. Темный, почти черный, но с характерным фиолетовым отливом при определенном свете. Обсидианированная сталь. Редкий сплав, использовавшийся только в очень дорогих, очень точных механизмах. Он подцепил обломок ногтем. Это был фрагмент шестерни. Крошечный, но с идеально выточенными зубцами. На одном из зубцов… был нацарапан тот же символ. Перевернутая капля с трещиной.

Артос замер, сжимая обломок в ладони. Он выпал из футляра «Хроникёра»? Или был здесь раньше? Но в его лаборатории таких сплавов не использовали.

Серебряная гравюра исключительной чистоты без клейма. Загадочный символ. И теперь этот обломок.

Холодное отчаяние женщины в окне смешалось с холодным предчувствием в его собственной груди. Это не совпадение. Это начало чего-то. Начало пути в тени, отбрасываемые роскошными шпилями и коптящими трубами города, где души превращались в валюту, а боль – в развлечение для скучающих богов нового мира.

Артос Вейл спрятал обломок шестерни в потайной карман своего сюртука. Ледяная маска снова легла на его лицо. Но под ней теперь тлел огонек не профессионального интереса, а личной, давно похороненной ярости и обреченной надежды. Он вышел из ниши, отодвинув бархатный занавес. Ему нужно было узнать больше об этом символе. О той женщине. О ценителе с «особым вкусом».

Игра осколками сердец только начиналась. И он, сам того не желая, только что сделал свою первую ставку.

Глава 2: Рык Кузницы

Обсидианированная шестеренка жгла карман Артоса, словно раскаленный уголек. Не физически, но ее присутствие было постоянным напоминанием о леденящем безмолвии той серебряной гравюры и загадочном символе – перевернутой капле с трещиной. Холодная ярость, подспудно клокотавшая в нем с момента встречи с «Хроникёром», нашла фокус. Ему нужны были ответы. И трущобы «Медного Горла», кишащие тенями и металлоломом, были единственным местом, где можно было начать поиск без лишних вопросов.

«Дом Аукционов Верроккьо» остался позади, его позолоченные шпили терялись в вечном смоге, как маяки в грязном море. Спуск в «Горло» был стремительным и резким. Мостовые сменились ухабистыми, залитыми зловонной жижей булыжниками. Запах лаванды и воска уступил место коктейлю из испарений сточных канав, жженого масла, дешевого угля и невыносимой вони разлагающихся отбросов. Воздух густел от копоти, выброшенной гигантскими фабричными трубами, нависавшими над трущобами, как карающие божества. Дома – вернее, лачуги, нагроможденные друг на друга из ржавого листового металла, гнилых досок и кирпичного крошева – лепились вдоль узких, извилистых переулков. Окна, если они были, забиты грязными тряпками или зарешечены. Повсюду грохотали, шипели и скрежетали примитивные паровые агрегаты – насосы для откачки нечистот, кустарные генераторы для тусклых лампочек, работающих на самом дешевом «конденсате» – страхе крыс и отчаянии голодных.

Артос шел, стараясь слиться с тенями. Его хороший, хотя и поношенный сюртук делал его мишенью. Он сменил его на грубую холщовую куртку и потертые брюки, найденные в дальнем углу его каморки на окраине Платиновых Шпилей. На лицо натянул высокий воротник и потрепанную кепку. В руке – прочный дубовый посох с металлическим набалдашником, внутри которого был спрятан тонкий, как игла, стилет. Не роскошь оценщика, а инструмент выживания в Горле.

Он искал «Старика Тока». Легенду подпольного рынка запчастей и информации. Говорили, Ток знал каждый винтик, каждую шестеренку, прошедшую через Горло, и каждую тень, которая их принесла. Его логово находилось где-то возле старой насосной станции, чьи заржавевшие трубы торчали из земли, как кости доисторического зверя.

Обходя лужу с радужной пленкой машинного масла, Артос почувствовал на себе тяжелые взгляды. Из темных подворотен, из-за рваных занавесок следили глаза. Голодные, настороженные, озлобленные. Здесь каждый чужак – либо добыча, либо угроза. Он сжал посох крепче, вспоминая уроки выживания, полученные в далекой юности, до того как судьба занесла его в башню из слоновой кости Верроккьо.

Внезапно воздух содрогнулся. Не от грома. От удара. Глухого, мощного, резонирующего в грудине. Как будто гигантский кузнечный молот обрушился на наковальню где-то совсем рядом. За ним – второй. Третий. Ритмичный, неумолимый. Земля под ногами содрогалась. Стекла в уцелевших окнах задребезжали. По переулку пронесся визгливый крик, мгновенно оборвавшийся.

Артос замер. Знакомый звук. Звук «Кузницы Экстаза» на охоте. Их мобильные «прессы» – паровые молоты на гусеничном ходу, используемые для «быстрого отжима» сильных эмоций прямо на месте захвата. Адреналин ударил в кровь, холодный и острый. Любопытство боролось с инстинктом самосохранения. Ответы на его вопросы могли быть там, в эпицентре этого ада. Но войти туда значило рисковать всем.

Рык пара, лязг металла и новый, душераздирающий крик – на этот раз мужской, полный животного ужаса и боли – решили за него. Артос прижался к стене, скользкой от грязи и конденсата, и двинулся на звук. Переулок вывел на небольшую, заваленную хламом площадь перед полуразрушенным зданием бывшей ткацкой фабрики. Именно отсюда шел грохот.

Картина была вырвана из самых мрачных кошмаров ада.

В центре площади стоял «Пресс» Кузницы. Машина высотой с двухэтажный дом, собранная из бронированных стальных плит, покрытых копотью и засохшей ржавчиной, похожей на кровь. Две массивные гусеницы вдавились в грязь. Над корпусом возвышался цилиндр парового котла, из предохранительных клапанов которого с шипением вырывались клубы белого пара. Но главное – гигантский вертикальный паровой молот, который с оглушительным грохотом опускался и поднимался с интервалом в несколько секунд. Под ним, на массивной стальной платформе, прикованный цепями, бился в истерике мужчина в рваной одежде. Каждый удар молота приходился не на него, а на платформу рядом с ним, сотрясая все вокруг и подбрасывая его тело в воздух. Это была пытка ожиданием. Пытка неминуемым.

Вокруг «Пресса» сновали люди – «Молотобойцы» Кузницы. Они были облачены в грубые кожаные фартуки, покрытые пятнами неизвестного происхождения, и стальные нагрудники. На лицах – маски-респираторы с гротескными фильтрами в виде оскаленных металлических пастей. На спинах – ранцевые паровые агрегаты, от которых шли шланги к массивным, кустарного вида инструментам в их руках: гидравлическим кусачкам, пневмоперфораторам, щипцам с раскаленными наконечниками. Они двигались с жестокой эффективностью, как заправские мясники.

Неподалеку, под прикрытием двух здоровяков с дубинками, окантованными шипастой проволокой, работала другая часть команды. «Фотографы» Кузницы. Их аппарат был полной противоположностью изящным инструментам «Хроникёров». Это была громоздкая, квадратная тумба на колесах, обшитая бронелистами. Из нее торчали десятки толстых, похожих на щупальца кабелей в плетеной металлической оплетке. На конце каждого кабеля – длинная, заостренная игла из тусклого металла. Аппарат гудел и пыхтел паром, как разъяренный зверь. Рядом с ним, на складном стуле, сидел оператор – человек в аналогичной маске, но с дополнительным оптическим прибором, встроенным в правый глаз, похожим на прицел. Он держал в руках пульт управления, утыканный рычагами и тумблерами.

К «Фотографу» вели другого пленника – молодую женщину. Она сопротивлялась отчаянно, царапалась, кусалась, но два «Молотобойца» волокли ее как тряпичную куклу. Ее одежда была порвана, лицо залито кровью из рассеченной брови. Глаза – огромные, безумные от ужаса.

– Нееет! Отстаньте! Отпустите! – ее крик перекрывал грохот молота.

– Спокойно, цыпочка! – хрипло гаркнул один из «Молотобойцев», оглушая ее тыльной стороной металлической рукавицы. – Сейчас подаришь нам красивую карточку! Ярость у тебя первосортная, чуем!

Они притащили ее к аппарату. Оператор щелкнул тумблером. Иглы на концах кабелей ожили, завибрировали, издавая противный, тонкий вой. «Молотобойцы» с силой прижали женщину к холодной броне аппарата. Оператор в маске с прицелом сделал точный жест. Иглы с резким, шипящим звуком пара вонзились в ее тело. В виски. В основание шеи. Вдоль позвоночника. В область сердца. В запястья. Каждая инъекция сопровождалась диким, нечеловеческим воплем женщины. Кровь заструилась по металлу аппарата и кабелям.

Артос, прижавшись к груде ржавых бочек в тени разрушенной стены, почувствовал, как его собственное сердце бешено колотится. Холодный пот стекал по спине. Он видел подобное раньше, в подвале Верроккьо, но всегда уже после процесса. Видеть сам акт… Это было невыносимо. Каждая клетка его тела кричала, чтобы он вмешался, но разум знал – это самоубийство. Он был один против дюжины вооруженных до зубов фанатиков. Его стилет против их паровых кувалд и игл. Он мог только наблюдать, чувствуя горечь бессилия и стыд.

Оператор крутил рычаги на пульте. Аппарат загудел громче. По кабелям побежали пульсирующие огоньки – признаки передачи «конденсата». На лицевой панели тумбы замигали лампочки. В центре, в специальном слоте, уже виднелась медная заготовка. Оператор следил за показаниями через свой оптический прицел.

– Да! Давай, сучка! Злись! Сильнее! – орал один из «Молотобойцев», тыча кулаком в воздух рядом с искаженным от боли лицом женщины.

Грохот парового молота продолжал сотрясать площадь. Мужчина на платформе уже не кричал. Он лежал, судорожно хватая ртом воздух, глаза закатились. Его страх достиг пика, перейдя в парализующий ужас. Идеальное состояние для съемки.

Оператор «Пресса» (его аппарат был похож на «Фотографа», но еще более массивный, с более толстыми иглами) дал сигнал. «Молотобойцы» у платформы схватили цепь и резко дернули. Прикованный мужчина съехал с платформы прямо под опускающийся молот. Он успел издать лишь короткий, обреченный всхлип.

УДАР!

Молот обрушился с оглушительным грохотом в сантиметре от головы мужчины, вминая стальную платформу. Земля вздрогнула. Пар вырвался клубами. Мужчина заорал так, будто удар пришелся по нему самому. Его тело выгнулось в неестественной дуге, глаза почти вылезли из орбит. Чистый, неразбавленный животный ужас перед неминуемой, мучительной смертью.

В этот миг оператор «Пресса» рванул рычаг. Иглы, уже вживленные в мужчину ранее, вспыхнули багровым светом. На медной пластине в слоте его аппарата начала проявляться гравюра – хаотичная, резкая, пульсирующая тень, пытающаяся сжаться в комок. Страх Смерти.

Тем временем, женщина у основного «Фотографа» нашла последние силы. Ее глаза, полные слез и боли, метнулись к своему истекающему ужасом товарищу. И в них вспыхнуло нечто большее, чем ее собственная боль. Ярость. Бессильная, сжигающая, направленная на мучителей. Ярость за себя, за него, за всю несправедливость этого ада.

– УБЛЮДКИ! – вырвалось у нее хрипло, с кровавой пеной на губах.

Оператор в маске с прицелом аж подпрыгнул на стуле.

– Вот! Лови! Пик! – завопил он, крутя регуляторы до упора. Аппарат завизжал, как раненый зверь. Кабели натянулись, будто высасывая душу. На серебряной пластине (они решили рискнуть, видя силу эмоции) в его слоте начала стремительно проявляться гравюра – нечто вроде стилизованного взрыва, клубка острых шипов, рвущегося изнутри наружу. Ярость Бессилия. Чистая, сильная, но отравленная горечью.

Артос невольно зажмурился. Он не мог больше этого выносить. Он повернулся, чтобы уйти, раствориться в переулках, пока его не заметили. Но его нога наступила на что-то хрупкое в куче мусора. Раздался громкий хруст.

Один из «Молотобойцев», стоявший на периферии с пневмоперфоратором в руках, резко повернул голову. Его маска с оскаленным фильтром уставилась прямо в тень, где прятался Артос.

– Эй! Шпион! – зарычал он, голос искаженный респиратором. – Там кто-то есть!

Артос не стал ждать. Он рванул с места, ныряя в ближайший темный проход между лачугами. За его спиной раздался рев:

– Держи его! Не уйдет!

В воздух свистнула дубинка, пролетела мимо, угодив в ржавую бочку с оглушительным лязгом. За Артосом грохнули тяжелые сапоги. Не один, не два – целая группа. «Молотобойцы» бросились в погоню, как свора голодных псов.

Переулок был узким, темным, заваленным хламом. Артос бежал, спотыкаясь о разбитые кирпичи и гниющие доски, сердце колотилось, как паровой молот. Он слышал тяжелое дыхание и ругань преследователей. Где-то рядом шипел пар из лопнувшей трубы, создавая дымовую завесу. Он нырнул в нее.

– Вижу! Вон он! – раздался крик совсем близко.

Артос свернул за угол и уперся в тупик. Груда металлолома и мусора перекрывала проход. Над ним – пожарная лестница, ведущая на крышу одноэтажной развалюхи. Ржавая, шаткая. Шанс.

Он вцепился в холодные, скользкие перекладины и полез вверх. Металл скрипел и прогибался под его весом. Снизу уже показались фигуры в кожаных фартуках и страшных масках.

– На крышу лезет! Огонь!

Раздался резкий хлопок пневматики, и что-то просвистело мимо уха Артоса, оставив царапину на ржавой балке. Он взобрался на крышу – плоскую, покрытую гудроном и осколками черепицы. Прыжок! На соседнюю крышу, пониже. Он покатился по ней, едва удерживаясь на скользком скате. Сзади раздались крики – «Молотобойцы» тоже полезли на лестницу, но их тяжелое снаряжение и броня замедляли их.

Артос спрыгнул вниз, в узкий дворик, забитый пустыми бочками. Он мчался через него, ныряя под низко нависающие трубы парового отопления, из которых сочился горячий конденсат. Погоня не отставала. Где-то впереди слышался шум воды – сточная канава!

Он выскочил на набережную канавы – широкой, зловонной реки из нечистот и промышленных отходов, покрытой маслянистой пленкой. Через нее был переброшен шаткий деревянный мостик. Артос бросился к нему.

БА-БАХ!

Мощный удар паровой кувалды одного из «Молотобойцев», успевшего приблизиться, пришелся по перилам мостика рядом с ним. Дерево треснуло и разлетелось щепками. Артос потерял равновесие, его качнуло к краю. Зловонные брызги канавы окатили его лицо и одежду. Он едва удержался, ухватившись за уцелевшую балку.

– Бери его! – орал преследователь, замахиваясь для нового удара.

Артос не раздумывал. Он отпустил балку и нырнул вниз, в черную, маслянистую жижу канавы. Холод и невыносимая вонь обрушились на него. Он погрузился с головой, ощущая, как липкая гадость затекает в рот и нос. Он отчаянно забился, вынырнул, отплевываясь. Течение было слабым, но вязким.

– Утонет, гад! Или сдохнет от дерьма! – услышал он сверху хриплый смех.

Но Артос не собирался умирать. Он видел впереди, метрах в двадцати, темный провал – сток, уходящий под здание. Он поплыл, вернее, загребая руками вязкую жижу, пытаясь двигаться к нему. За спиной раздались еще выстрелы из пневматики, но пули шлепались в воду далеко позади. «Молотобойцы» не стали лезть в канаву.

Артос доплыл до стока – круглой, ржавой трубы диаметром чуть больше метра. Из нее с бульканьем вытекали струи еще более густой жидкости. Он втянул воздух и нырнул в темноту.

Тьма. Давящая, абсолютная. Вонь стала невыносимой. Он плыл на ощупь, отталкиваясь от слизистых стенок, чувствуя, как что-то мягкое и скользкое цепляется за одежду. Мысли путались от нехватки воздуха и ужаса. Только инстинкт толкал его вперед.

Вдруг впереди забрезжил слабый свет. Он плыл к нему из последних сил. Свет усиливался. Воздух стал чуть менее спертым. Он вынырнул в небольшом подземном резервуаре, куда сходилось несколько стоков. Свет лился из решетки в потолке. Артос ухватился за ржавую лестницу, ведущую вверх, к решетке, и, кашляя и давясь, выбрался из жижи. Он лежал на холодном бетоне, дрожа всем телом, покрытый черной слизью и неописуемой грязью. Он был жив. Но ужас погони и канавы впился в него глубже любой иглы.

Он перевернулся на спину, глотая воздух. Его рука судорожно сжимала посох, который он чудом не выпустил. И тут он почувствовал что-то твердое и острое, впившееся ему в ладонь сквозь перчатку. Он разжал пальцы. Среди грязи и слизи на его ладони лежал обломок. Не шестеренка. Кусочек корпуса какого-то прибора. Темный металл, возможно, тот же обсидианированный сплав. На нем, несмотря на грязь, был виден выгравированный символ. Перевернутая капля с трещиной. Тот же знак.

Он поднял обломок к свету, падающему сквозь решетку. Рядом с символом была нацарапана крошечная, едва заметная буква. «К».

Артос медленно сел. Кашель снова схватил его за горло. Он был грязен, вонюч, измотан до предела. Он только что чудом избежал смерти от рук «Кузницы». Но в его глазах, помимо усталости и отвращения, горел новый огонь. «К». Кузница? Или что-то еще? Но символ связывал «Хроникёров», их изысканную жестокость, и этот ад наяву. И связь эта вела куда-то в самое сердце тьмы, туда, где ковались не только медные и серебряные кошмары, но, возможно, и та самая платиновая синтетика. Он выжил. И игра только что стала смертельно опасной. Но он не мог остановиться. Не теперь.

Глава 3: Шепот Хроникёров

Вода из уличной колонки была ледяной и ржавой, но Артос не обращал внимания. Он стоял в тени арки, ведущей из зловонных недр канализации в чуть менее мрачный, но не менее опасный район – «Серебряные Набережные». Смывая с себя липкую черную жижу «Медного Горла», он чувствовал, как холод проникает глубже кожи. Холод канавы. Холод страха. И новый, пронизывающий холод обретенного знания. Обсидианированный обломок с перевернутой каплей и буквой «К» лежал завернутым в тряпицу в самом потайном кармане, жгучим талисманом безумия этого мира.

Он вытер лицо грубым рукавом куртки, теперь окончательно испорченной. В кармане жалко позвякивали несколько медных монет – вся его наличность, не считая серебряной карманных часов с крошечной гравюрой мимолетной радости на крышке (топливо для их хода), подарок от Верроккьо за годы верной службы. На «Серебряных Набережных» этого было недостаточно даже для чашки самого дешевого чая. Но ему и не нужен был чай. Ему нужен был вход. Вход в мир, откуда пришла та серебряная гравюра отчаяния и где, возможно, скрывался ключ к символу «К».

Обломок из канализации и найденный у «Кузницы» указывали на связь. Связь между грубым насилием Молотобойцев и изощренной жестокостью «Хроникёров Тишины». Буква «К» могла означать «Кузницу», но интуиция шептала – нет. Это было слишком просто. Слишком… грубо. «Хроникёры» никогда не оставили бы такой явный след. «К» было чем-то иным. Или кем-то. И этот кто-то, возможно, стоял над обеими организациями, как кукловод над марионетками.

Его путь лежал в «Квартал Зеркальных Шпилей». Анклав старой аристократии и новой денежной элиты, чьи особняки, стилизованные под готику и барокко, отражались в мутных водах канала, словно в гигантских, искаженных зеркалах. Здесь воздух был чище, благодаря мощным паровым фильтрам, работавшим на серебряном конденсате, но от этого не легче дышалось. Воздух был пропитан другим – скукой, пресыщенностью и тонким, едва уловимым запахом озона и чужих страданий, тщательно замаскированным духами и воском.

Артос знал, куда идти. «Салон Мадам Дюлак». Место, известное среди нейтральных оценщиков и осторожных коллекционеров как точка контакта с «Хроникёрами» для особых, деликатных заказов. Мадам Дюлак сама была загадкой – бывшая оперная дива, чья карьера оборвалась загадочным образом. Говорили, она потеряла не голос, а что-то гораздо более важное, и теперь находила утешение в организации чужих страданий.

Перевоплощение требовалось радикальное. Артос нашел жалкую лавчонку подержанной одежды на границе районов. За последние медяки он приобрел кое-что: поношенный, но чистый сюртук темно-синего сукна, чуть потрепанную крахмальную сорочку, галстук-бабочку цвета старого вина и цилиндр с чуть помятыми полями. Ничего роскошного, но достаточно респектабельного для скромного оценщика, ищущего работу. К счастью, его лицо, после тщательного умывания, еще сохраняло черты профессионала, а не беглеца из канализации. Он спрятал дубовый посох с клинком в укромном уголке под мостом – здесь оружие выдало бы его сразу.

«Салон Мадам Дюлак» располагался в изящном особняке с остроконечными шпилями, увенчанными крошечными, вечно вращающимися зеркальными шарами, отражавшими унылый свет сквозь смог. Окна были высокими, стрельчатыми, с витражами, изображавшими не святых, а абстрактные геометрические узоры, сливающиеся в гипнотические картины при взгляде подолгу. Дверь – тяжелое дубовое полотно с медной ручкой в виде стилизованного пера.

Артос глубоко вдохнул, вживаясь в роль. Он не Артос Вейл, беглец, ищущий правду. Он Арнольд Верн, скромный независимый оценщик гравюр, специализирующийся на… психологической аутентичности. Выдумка, но основанная на его реальных навыках с Рефрактометром. Он потрогал карман, где лежали его настоящие документы оценщика Верроккьо – они могли пригодиться, но показывать их было опасно. Лучше блеф.

Он дернул ручку-перо. Раздался негромкий, мелодичный звон колокольчика. Дверь открылась бесшумно. В проеме стояла горничная. Но какая! Ее лицо было абсолютно бесстрастным, словно маска из фарфора. Глаза – большие, слишком блестящие, смотрели сквозь него. Одета в строгое черно-белое платье без единой складки. На шее – тонкий серебряный ошейник с крошечным, мерцающим голубым огоньком кристаллом. Артос почувствовал легкий озноб. Это был не просто слуга. Это был артефакт. Возможно, продукт «Хроникёров» – эмоционально нейтрализованный человек. Пустая оболочка для безупречного сервиса.

– Господин? – голос был ровным, без интонаций, как тиканье метронома.

– Арнольд Верн, – представился Артос, стараясь звучать слегка подобострастно. – Независимый оценщик эмоциональной аутентичности. Я слышал, мадам Дюлак иногда нуждается в экспертизе… деликатных приобретений. Я предлагаю свои скромные услуги.

Фарфоровая горничная молча смотрела на него несколько секунд. Слишком долго. Ее глаза, казалось, сканировали его, отмечая малейшую деталь – потертости на сюртуке, тень усталости под глазами, едва уловимый, но, возможно, не смытый до конца запах канализации? Артос заставил себя улыбнуться нервно.

– Пожалуйста, подождите, – наконец произнесла она и отступила, жестом приглашая войти.

Холл салона ошеломил. Не роскошью, а стерильностью. Белоснежные мраморные полы, стены, выкрашенные в холодный серо-голубой цвет. Минимум мебели – несколько изящных кресел из хромированного металла и белой кожи, похожих на хирургические кресла. Ни картин, ни гобеленов. Только на стенах – встроенные ниши, подсвеченные мягким голубым светом. В каждой нише, как священная реликвия, покоилась на бархатной подушке серебряная гравюра. Они были видны, но рассмотреть детали издалека было невозможно. Воздух вибрировал от едва слышного гудения скрытых механизмов и… тишины. Гнетущей, абсолютной тишины. Даже шаги Артоса по мрамору казались кощунственно громкими. Здесь не было места суете или живым эмоциям. Здесь царил холодный порядок и замерзшие страдания.

Фарфоровая горничная бесшумно скользнула по залу и исчезла за одной из белых дверей. Артос остался один. Его взгляд скользил по гравюрам в нишах. Даже без Рефрактометра он чувствовал их ауру. Одна изображала одинокую фигуру на бесконечной ледяной равнине. Другая – песочные часы, где песок застыл намертво. Третья – раскрытую книгу с абсолютно белыми страницами. Все – шедевры тоски, одиночества, экзистенциального ступора. Подлинность не вызывала сомнений. И чистота… почти пугающая. Работа «Хроникёров». Их визитная карточка.

– Месье Верн? – Голос заставил Артоса вздрогнуть. Он обернулся.

Мадам Дюлак. Она стояла в дверном проеме, откуда вышла горничная. Высокая, худая, как журавль. Платье – струящееся, цвета мертвенно-бледного серебра, подчеркивающее ее белизну. Волосы, когда-то вероятно огненно-рыжие, теперь были убраны в строгий, гладкий пучок цвета платины. Лицо – маска безупречного макияжа, скрывающая возраст и эмоции. Но глаза… Глаза были живыми. Слишком живыми. Глубокими, темно-синими, как омут. В них таилось что-то ненасытное, жадно-любопытное, что контрастировало с ледяной внешностью. В руках она держала веер из перламутровых пластин, но не обмахивалась им, а лишь слегка постукивала им по ладони. На ее запястье сверкал браслет – тончайшая серебряная цепь, на которой висела крошечная, идеально выполненная серебряная гравюра. Артос не разглядел сюжет, но почувствовал слабый импульс… скуки. Высшей, изысканной скуки.

– Мадам, – поклонился Артос. – Благодарю за прием. Ваш салон… впечатляет.

– Пустота впечатляет лишь тех, кто боится ее заполнить, месье Верн, – ее голос был низким, бархатистым, как шелест шелка по мрамору. Она подошла ближе. Артос почувствовал легкий аромат – ледяные лилии и что-то металлическое. – Вы говорите об аутентичности. Любопытно. Большинство оценщиков меряют лишь силу. Как вы измеряете… подлинность чувства?

Артос заставил мозг работать на пределе. Он вспомнил показания Рефрактометра, тысячи спектров.

– Сила – лишь амплитуда волны, мадам, – начал он, стараясь звучать уверенно. – Подлинность – это чистота спектра. Отсутствие «шума». Гармония или дисгармония обертонов. Страх, смешанный с гневом, дает один рисунок. Страх, рожденный безысходностью – совсем иной, более… глубокий. Более ценный для знатока. – Он кивнул в сторону ниш. – Ваша коллекция – тому подтверждение. Чистота отчаяния здесь… безупречна.

Темно-синие глаза мадам Дюлак сверкнули едва уловимым интересом.

– Безупречна? – она слегка приподняла бровь. – Вы льстите, месье Верн. Или провоцируете? Ничто человеческое не безупречно. Всегда есть изъян. Трещинка в зеркале души. Наша задача – найти ее… или создать идеальную иллюзию безупречности.

Она повернулась и пошла по залу, ее серебряное платье шелестело. Артос последовал за ней.

– У меня есть… проект, – продолжила она, не оборачиваясь. – Молодая особа. Талантливая художница. Люсиль. Ее восприятие мира… уникально. Чисто. Как незамутненный кристалл. Но жизнь, увы, стремится замутнить любой кристалл. Наш заказчик желает сохранить эту чистоту. Запечатлеть момент… преломления. Перехода от светлой надежды к абсолютному пониманию тщетности всего. Чистую, кристаллизованную потерю веры. В искусство. В людей. В саму жизнь. Серебро, разумеется. Но высшей пробы. – Она остановилась перед одной из ниш, где в голубом свете покоилась гравюра: одинокая лодка на абсолютно гладком, черном как смоль озере. – Подобную. Но сильнее. Глубже.

Артоса сковал ледяной ужас. Они не просто мучили жертву. Они ставили эксперимент. Доводили талантливого, чувствительного человека до края, чтобы запечатлеть момент краха его души. «Сохранение чистоты» через ее уничтожение.

– Звучит… сложно, – произнес он, с трудом сохраняя ровный тон. – Требует деликатности и глубокого понимания психологии субъекта. Для точной оценки аутентичности результата мне потребовалось бы… наблюдение. Косвенное. Понимание контекста. Чтобы отделить истинное отчаяние от театрального жеста.

Мадам Дюлак медленно повернулась к нему. Ее взгляд был теперь тяжелым, изучающим.

– Наблюдение, месье Верн? – она слегка постучала веером по ладони. – Или любопытство? Вы не первый, кого привлекают наши методы. Но любопытство… опасная роскошь. Оно может оставить шрамы. Глубже тех, что оставляют иглы «Кузницы». – Она произнесла название конкурентов с легким, брезгливым пренебрежением.

– Я профессионал, мадам, – парировал Артос. – Я оцениваю эмоцию в металле, а не процесс ее извлечения. Но чтобы оценить вино, иногда полезно знать почву, на которой рос виноград.

Уголки губ мадам Дюлак дрогнули в подобии улыбки.

– Философично. И… нагло. Возможно, вы правы. Заказчик требователен. Он желает гарантий подлинности. – Она сделала паузу, словно взвешивая риски. – Люсиль работает в студии на верхнем этаже. Она создает… последнюю работу. Фреску. «Рай, который мы потеряли». Иронично, не правда ли? Вы можете наблюдать. Через систему зеркал. Без прямого контакта. Одно условие – абсолютная тишина. Любой звук, любое вторжение может нарушить хрупкий процесс созревания нужного чувства. Понятно?

– Совершенно, мадам, – кивнул Артос, чувствуя, как сердце колотится где-то в горле.

Фарфоровая горничная, появившаяся словно из воздуха, провела Артоса через лабиринт белых коридоров. Стены здесь были тоже голубовато-серыми, полы бесшумно поглощали шаги. Они поднялись по узкой винтовой лестнице из полированного металла. Горничная остановилась перед неприметной дверью, обитой звукопоглощающим материалом. Она открыла ее, впуская Артоса в крошечную, темную комнату – смотровую будку. Внутри стоял единственный стул и… сложная система зеркал и линз из «слезного кварца», встроенная в стену. Они давали обзор на просторную, залитую холодным северным светом мастерскую этажом ниже.

Артос прильнул к окуляру.

Люсиль. Она сидела спиной к нему на складном табурете перед огромной, полузаконченной фреской, покрывавшей всю стену. Фреска изображала идиллический сад – яркие цветы, лазурное небо, смеющихся детей. Но краски казались… слишком яркими. Наивными. Почти кричащими о фальши. Сама Люсиль была худой, почти прозрачной. Русые волосы спадали неопрятными прядями. Она была одета в простую серую блузу, запачканную красками. Руки, держащие кисть, дрожали. Она не рисовала. Она сидела, сгорбившись, уставившись на один конкретный участок фрески – на изображение молодого человека с добрым лицом, протягивающего цветок. Глаза Люсиль были огромными, запавшими, полными такой невыносимой муки, что Артос невольно отпрянул от окуляра. Те же глаза, что на серебряной гравюре из Верроккьо! Та же бездна отчаяния! Это была она? Жертва с той карточки?

Он снова посмотрел. Люсиль подняла кисть, ткнула ею в палитру, но так и не коснулась холста. Кисть выпала у нее из пальцев, упав на пол беззвучно – комната была звуконепроницаема. Она схватилась за голову руками, ее плечи затряслись от беззвучных рыданий. Артос видел, как по ее тонкой шее бегут судороги. Это был не просто страх или боль. Это было крушение всего мироздания. Потеря веры в любимого человека? В свое искусство? В смысл существования? Методы «Хроникёров» сработали. Они изолировали ее, лишили опоры, возможно, раскрыли какую-то ужасную правду, и теперь наблюдали, как ее душа медленно умирает, созревая для идеальной гравюры.

Вдруг Артос заметил детали. На стенах студии, помимо фрески, были едва заметные панели. В них – крошечные отверстия. Вентиляционные решетки? Слишком много и расположены странно. На потолке – необычные светильники, излучавшие не просто свет, а едва уловимые пульсирующие узоры, видимые только боковым зрением. Аппарат «Хроникёров» здесь не стоял в углу. Он был встроен в саму комнату. Стены, свет, воздух – все было частью машины, медленно выжимающей нужную эмоцию. Иглы вонзятся в нужный момент, когда отчаяние достигнет абсолютного, немого пика.

Его охватила ярость. Холодная, острая. Он хотел разбить эту зеркальную систему, ворваться туда, вытащить Люсиль из этого ада тишины… Но он был здесь под прикрытием. Один. Любой шум – и фарфоровая горничная, или кто похуже, появится мгновенно. А Люсиль… даже если бы он смог ее вытащить, что потом? Ее душа была уже сломана. «Хроникёры» сделали свое дело мастерски.

Внезапно его взгляд упал на мольберт в углу студии. На нем стоял незаконченный портрет. Мужчина в дорогом сюртуке, с аристократическими чертами лица, холодными глазами и… знакомым ему выражением циничной скуки. Артос замер. Он видел этого человека! В «Клубе Последнего Вздоха», на одной из тех редких аукционных вечеринок для сливок общества, куда его иногда приглашали как оценщика Верроккьо. Лорд Кассиус Вэйн. Один из самых богатых и влиятельных людей в городе. Покровитель искусств. Коллекционер редких гравюр. Заказчик? Или нечто большее?

И тут Артос увидел его. На лацкане идеально сшитого сюртука на портрете, едва намеченном углем, но уже узнаваемом, был изображен крошечный значок. Стилизованная буква «К», выполненная в виде изящного вензеля. И под ней – крошечная перевернутая капля с тонкой трещиной. Тот же символ! Кассиус Вэйн! «К» – это Кассиус!

Ледяная волна прокатилась по спине Артоса. Заказчиком этой пытки, этой охоты за чистейшим отчаянием Люсиль был лорд Вэйн. Человек, чье имя открывало любые двери. Человек, возможно, стоящий за войной «Кузницы» и «Хроникёров». Человек, которого он подозревал в причастности к исчезновению Элис! Все сходилось!

Он слишком громко вдохнул от потрясения. Звук был едва слышным, но в гробовой тишине смотровой будки он прозвучал как выстрел.

В зеркале, отражавшем дверь мастерской Люсиль, Артос увидел движение. Дверь приоткрылась бесшумно. В проеме стояла не фарфоровая горничная. Стоял мужчина. Высокий, худощавый, в безупречном черном костюме. Его лицо было аскетичным, бледным. Волосы – темные, гладко зачесанные. Но глаза… Глаза были скрыты за очками со стеклами цвета дымчатого кварца. В руках он держал не оружие, а тонкий, похожий на стило серебряный стержень. Он не смотрел на Люсиль. Его взгляд, казалось, сквозь зеркала и стены, был устремлен прямо на Артоса в смотровой будке. На его губах играла едва уловимая, ледяная улыбка. Один из «Тихих Агентов» «Хроникёров». Они были легендой. Тени, умеющие проникать везде и устранять проблемы без шума, оставляя лишь ощущение… пустоты.

Артос понял – его обнаружили. Игра в наблюдателя закончилась.

Он резко отпрянул от окуляра. Надо было бежать. Сейчас же! Он бросился к двери будки. Она была заперта. Снаружи.

Сердце Артоса бешено заколотилось. Он оглянулся. В будке не было другого выхода. Только система зеркал… и вентиляционная решетка под потолком, слишком маленькая для человека. Ловушка.

За дверью послышался тихий, металлический щелчок. Как взвод курка бесшумного пистолета. Или включение какого-то устройства. Воздух в будке вдруг стал… гуще. Холоднее. Артос почувствовал странное давление в висках, легкое головокружение. Нарастающее чувство беспричинной тревоги. Он вспомнил рассказы о методах «Хроникёров». Они могли влиять на разум на расстоянии. Инфразвуком? Пси-излучателями, встроенными в здание? Они не стали бы пачкать руки. Они просто… довели бы его до срыва здесь и сейчас, превратив в еще один экспонат для своей коллекции.

Артос нащупал в кармане свой единственный шанс – серебряные часы с гравюрой мимолетной радости. Топливо. Он сорвал крышку, обнажив крошечный, пульсирующий теплым светом кристаллик конденсата внутри механизма. Радость. Пусть слабая, пусть мимолетная – но противоположность тому, что пытались навязать ему «Хроникёры». Он сжал часы в кулаке, чувствуя слабый, но реальный импульс тепла, волну надежды, столь знакомую по тысячам оценок. Он сосредоточился на ней. На воспоминании о редком солнечном дне в детстве, о смехе Элис…

Давление в висках ослабело. Тревога отступила на шаг. Этого было мало, но достаточно, чтобы действовать. Он снял цилиндр и с силой швырнул его в сложную систему зеркал и линз.

ЗВОН!

Хрустальный звон разбитого «слезного кварца» оглушительно прокатился по тишине. Зеркала треснули, искажая отражения. В мастерской внизу Люсиль вскрикнула от неожиданности, нарушая навязанную тишину. За дверью будки послышался легкий, удивленный вдох. Агент не ожидал такого грубого нарушения правил.

Артос рванул дверную ручку. Замок, поврежденный или отвлекшийся агент, поддался! Он выскочил в коридор. Агент в дымчатых очках стоял в нескольких шагах, его серебряный стилет был направлен в сторону будки. На его бесстрастном лице мелькнуло раздражение. Артос не стал ждать. Он бросился прочь от него, вниз по винтовой лестнице, не разбирая пути. За его спиной не было криков, не было выстрелов. Был лишь легкий, почти неслышный звук шагов, преследующих его по пятам. Как шаги самой Судьбы. Холодной, безжалостной и абсолютно тихой.

Он выбежал в белый холл. Мадам Дюлак стояла у одной из ниш, ее ледяное лицо было искажено гневом и… любопытством.

– Остановите его! – ее бархатный голос прозвучал резко, как удар хлыста.

Фарфоровая горничная двинулась ему навстречу, ее пустые глаза теперь были сосредоточены на нем с механической точностью. Артос, не сбавляя скорости, рванул со стены ближайшую подсвеченную нишу, вырвав из нее серебряную гравюру с изображением бесконечной ледяной равнины. Он швырнул ее под ноги горничной. Хрупкий фарфор ее туфель поскользнулся на холодном металле. Она упала, не издав ни звука, ее движения были странно механическими, как у сломанной куклы.

Артос выскочил через парадную дверь на улицу, в серый, пропитанный смогом воздух «Серебряных Набережных». Он бежал, не оглядываясь, растворяясь в толпе прохожих, чувствуя на спине невидимый, но леденящий взгляд агента в дымчатых очках, стоявшего в дверях «Салона Мадам Дюлак». Он бежал от тишины, которая чуть не убила его, и от страшной правды: лорд Кассиус Вэйн, человек-легенда, был тем самым «К». И он охотился за душами. Следующей добычей могла быть Элис. Артос знал это с ледяной ясностью. Игра вскрыла свои козыри, и ставки стали смертельными.