Дар Прозерпины

Предисловие автора к читателю

Книга, которую вы держите в руках, не стремится строго следовать исторической канве – это художественный вымысел, частично основанный на реальных фактах из деятельности ЧК, частично – на сюжетах мировых сказок. Поэтому не стоит воспринимать этот ироничный триллер как источник сенсационных разоблачений или повод для эмоциональных, идеологических и религиозных травм.

История родной страны 1920-х годов долгое время была чрезмерно политизирована – сначала советской, затем антисоветской пропагандой. Это неудивительно: слишком масштабные, тектонические события сотрясали в то время и Советскую Россию, и весь мир. Работа ЧК то превозносилась, то демонизировалась. В этой книге предпринята попытка взглянуть на происходившее под другим углом.

Цель книги – не раскрытие политических интриг эпохи, а исследование внутреннего мира людей: что ими двигало, как менялось их сознание, каким образом новые прогрессивные идеи сталкивались с архаичным религиозным мировоззрением – и почему их победа оказалась неполной. А так как главный герой – комиссар ВЧК, по уши погруженный в хтонический, оккультный преступный мир революционного Петрограда, то недостатка в экшене здесь не будет.

Автор берёт на себя смелость взглянуть на одиссею героя с позиции ближайшего будущего, поэтому детективная линия органично переплетается с фантастической. На поставленные вопросы: этики прогресса, цены бессмертия и извечного конфликта разума и веры – ответов эта книга не даёт. Как, впрочем, и любая другая.

Взгляды героя могут не совпадать с убеждениями автора – и наоборот. Приятного чтения.

Пролог.

Призрачное эхо очередного револьверного выстрела, хлёстко перекатывалось по стенам домов, окружавших огромную площадь, когда на её брусчатку из-под широкой арки вышел человек в военной шинели нараспашку. Он шёл, лихо заломив чёрную кепку на ухо, праздной походкой городского пижона. Одна его рука покоилась в просторном кармане распахнутой шинели, во второй он держал большое краснобокое яблоко, от которого с хрустом откусывал внушительные куски. Яблоко шипело соком, а человек скучающе посматривал по сторонам. Но не успел он сделать и трёх десятков шагов, как вдруг почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Ощущение было до того сильно щекочущим, что он остановился и медленно оглянулся. Ничего и никого особенного подозрительного он не заметил, но, решив развеять неприятное ощущение, – обернулся на каблуках кругом, внимательно разглядывая всё, что попадало в поле его зрения, и даже посмотрел в чёрное осеннее небо. Там он на пару секунд задержал взгляд, но, тут же с сомнением покачав головой, продолжил свой путь. Одно он знал наверняка – за ним кто-то следит.

Вообще не сложно привлечь чьё-либо внимание посреди Дворцовой площади Петрограда, особенно вечером, когда она полна народом, а мужчина шел по самому её центру. Вокруг него шастали прохожие и разночинцы, вдалеке солдаты, выстроившись цепью, оттесняли от стен Зимнего зевак, ломовик вёз полную фуру то ли раненых, то ли пьяных матросиков вперемешку с какими-то узлами и бытовым скарбом, за оцеплением визжали на разные октавы бабы в пёстрых платках, сновали патрули, бегали какие-то выцветшие собаки и даже репортёры с треногами, а дальше, за высоченным Александрийским столпом, расположилась казачья армейская рота. Вокруг было вполне себе людно и шумно: со всех сторон доносились крики, ржание, лязг, смех, хлопки, брань, в общем, всё напоминало рынок выходного дня, только вдалеке ещё и постреливали, то ли из револьверов, то ли из винтовок.

Так что при желании нашлась бы пара дюжин любопытных пар глаз, чтобы обратить внимание на шагающего военного. Он дошёл до одного из фонарей Александровской колонны, к которому была привязана полковая пегая лошадь, и остановился прикурить. Затянулся, похлопал лошадь по крупу и выпустил дым в небо. Человеку на вид было около тридцати лет, роста он был немногим выше среднего, строен. На обветренном лице правильной формы – были необычные для брюнета ярко-синие глаза, а тонкие чёрные усы уже начали скрываться за пятидневной щетиной. Он снял кепку и ещё раз огляделся по сторонам; в итоге задрал голову и уставился ангелу на другом конце Столпа прямо в гранитное лицо.

«Уж не ты ли шпионишь, болван?» – с сомнением поинтересовался он и, наглядевшись на ангельский лик, опустил взгляд на толпу, собравшуюся на площади, – «Может, кто из вас, черти любопытные, мне затылок буравит? Нет, не вы. Тут кто-то другой… Чёрт, кто же пялится?»

Решив дальше не выяснять необъяснимое, он обошёл Столп, подножие которого временно превратили в коновязь с кормушками для лошадей, и в следующий раз хлопнул уже не по конскому крупу, а по суконному плечу солдата в папахе. Тот беззлобно обернулся и ощерился.

– Ну, что у вас тут творится, милый? – спросил человек, – штурм Зимнего?

– Не, вашбродь! Какой там? Сорванцов да бандитов ловим, дело-то знамо – пустяшное.

– А что сорванцы натворили-то?

– Да пустяки, вашбродь! Вон домик красный видишь? Там, где царица с царём и с Гришкой втроём жили, стал-быть. Так они там на часах солдатика убили, двух захватили, обворовали, да решили дальше к царю лезть, за его этими… царскими реалиями, во! А мы их тута прижали и теперь, стал-быть, они из окон-то палять, но достать не могут, ибо капитан – голова! Тут нас поставил, во как!

Абсолютно ничего нельзя было понять в этой абракадабре, кто кого убил-обворовал, и человек ещё раз хлопнул солдата по пыльному плечу, скормил огрызок яблока лошади и пошёл искать более осведомлённого собеседника. Им оказался казачий есаул в чёрной папахе со звездой такого размера, что её можно было бы повесить на бронепоезд. Человек подошёл к есаулу вплотную сзади и громким шёпотом произнёс тому в затылок:

– Привет, майор. ЧК вызывали?

Есаул подпрыгнул, развернулся и, схватив шашку за оголовье, уставил на шутника злобно-удивлённое лицо с благообразными усами.

– Какого дьявола?!

– Не сердись, майор. Свои. Комиссар ЧК – Яков Брон. Давай поскорее познакомимся и дай мне экспозицию.

– Чего дать?

– Что у вас тут происходит?

– А… – Есаул недовольно пожал протянутую руку. Во-первых, он не любил, когда его, есаула, называют по-новому – майором, а во-вторых, когда подкрадываются со спины. Он сурово пожал не менее суровую кисть, но улыбка комиссара и его почти детские, васильковые глаза обезоруживали, и есаул произнёс, сохраняя, однако начальственный тон:

– Майо… тьфу чёрт, есаул Северов Николай Николаевич, командир казачьего полка Петроградского гарнизона 8-й кавалерийской дивизии. Подняты по тревоге; привёл с собой двадцать сабель. А вы? Один?

Брон уловил язвительную нотку в вопросе, но ещё простодушнее улыбнулся и ответил:

– А сколько нужно? Тут и одного чересчур. Здесь скоро будет будущий музей Революции, потому и пришёл… да и Гороховая рядом. Ну, что у вас тут?

– Ну, в целом, всю картину можно наблюдать отсюда, рассказать нужно только подробности. Вооружённая банда неподалёку грабанула лавку старого менялы, убив его самого. Однако бандиты были вспугнуты моим патрулём и бросились в эту сторону. Какой-то болван крикнул, что в подвалах Зимнего ещё осталось вино, и вся эта сволота, убив ещё и солдата на воротах и, видимо, пленив ещё двоих, вломилась на второй этаж и забаррикадировалась там. Вон, видите, порой высовываются, палят из наганов и кидают вниз пустые бутылки.

– Значит, это не миф, и вино и впрямь осталось?

– Пёс его знает, – есаул пожал плечами и продолжил:

– Короче, как я и доложил: ворота и двери они завалили мебелями, где-то раздобыли «Максим», высадили им окно, но очередей пока не давали. Мои говорят, что пулемёт, мол, экспонат, но проверять не хочется. Сами бандиты вооружены в основном револьверами, наганами, ножами. Одеты преимущественно в военную форму различных видов и родов войск. Их предводитель – вон тот детина во «врангелевке» и белом офицерском кителе. Всего их человек семь-восемь. Расхристанная банда – рвань и дезертиры. Все бывшие солдаты, «дети войны».

– А мы с вами, есаул? Не «дети войны»? – заметил Брон.

– С упрёком не согласен. – Северов зашевелил усами, как обиженный морж. – Я хоть и в боях с четырнадцатого года, но, вином упившись, в музеях баб в плен не беру. В центре города тем более.

– Вы сказали – баб? Ах да, музейная работница…

Есаул потупился и скислил лицо, словно откусил лимон, как бы говоря, что тут не всё так просто.

– Оно, конечно, Юлия Борисовна не просто музейный смотритель. Она специалист, реставратор, художник. Художница. Выставку сейчас ведёт, «Заупокойная жизнь Древнего Египта». Фараоны такие, знаете?

– Это я как раз знаю. Не знаю только, почему вы их всех до сих пор не взяли? Вон пара шалопаев торчит на балконе. Пристрелить можно хоть отсюда. В здании есть ваши люди?

– Да, два секрета по пять бойцов, пробираются: один с набережной, другой с соседнего Эрмитажа. А стрелять мы пока не можем, нельзя.

– Отчего? Саркофаг попортим?

– Юлия Борисовна привела в зал группу детей. За полчаса до нападения.

Брон перестал улыбаться, и они вместе с есаулом одновременно повернулись и посмотрели на кирпично-красный Зимний, в котором горело лишь несколько окон второго этажа, как раз над Посольскими воротами.

– Сколько? – глухо спросил комиссар.

– Двадцать семь человек. Почитай все девицы, лицеистки.

Брон ещё раз испытал неприятное чувство, что за ним пристально кто-то следит. Он оглянулся и почесал затылок.

– Это резко меняет дело. Чёрт, грустная история. А это кто там скачет на жеребце прямо под балконами?

– А, это Васька, стервец. Парламентёр-переговорщик. Решили, пока наши по коридорам ползут, он хоть как-то их за языки попридержит.

Напротив вычурных Посольских ворот, с которых давно посбивали геральдических орлов, было и так полно солдат, в основном это были спешившиеся казаки Северова и солдаты гарнизона вперемешку с милицией, которая неутомимо разгоняла зевак, в основном, мальчишек. Но все они образовывали как бы полукруг перед багровой стеной Зимнего. И в центре этой полуарены на вороном жеребце гарцевал казак в чёрной бурке и без папахи, который был занят тем, что переругивался с засевшими во дворце бандитами

– Эй, босота! Выныривай-как по-хорошему! Вам пока только каторга светит. Ну а командиру вашему – расстреляние, за пролитую кровь, уж извините! – «утешал» бандитов всадник-Васька.

– Наш командир сам кого хош расстрелять может! – проорали с балкона, и на брусчатку грохнулась бутылка, – у нас тута народу с избытком, можно и пострелять!

– Тогда смотрите так. Я вам катер, подлецам, под парами, прям тут же на Неве. И валите на нём к чёртовой бабушке, куда хотите. А баб оставьте.

– Катера мало, потонем. Трал гони к набережной!

– Будет трал! – не моргнув, соврал Васька.

– Торги, транспорт? Это что-то новенькое, – сказал Брон есаулу. Тот удивлённо кивнул.

В это время на балконе показался один из бандитов, ведя перед собой девицу примерно шестнадцати годов, схватив её за косу. Девица тонко визжала и, казалось, была при смерти от ужаса.

– Не берите больший грех на душу! – прокричал Васька. – Отпустите баб с дитями!

– А, понравилась тебе девчушка? Скинуть?

И негодяй перегнул несчастную через перила балкона. Второй его подельник целился в Ваську сразу с двух наганов. Девица пронзительно завизжала. Васька тронул коня. Бандит выстрелил, но, видимо, не целился, и пули щёлкнули по камням вдалеке от всадника.

– Не, эту не отдам. Себе оставлю, – продолжал глумиться бандит, затащив орущую девицу обратно.

– Я тебя, как офицер, – лично повешу на этом балконе, сволота! – пообещал Васька.

– А ты какой офицер? – поинтересовался главарь бандитов, показавшись на балконе. – Красный или белый?

– А я и там, и там служил. И не тебе, морда, об этом спрашивать!

– Красно-белый, в общем. Как матрац! Кто хочет, тот и пользует.

Банда наверху заржала, а Васька покраснел, выхватил револьвер, но стрелять не стал.

– Патроны кончились? – посочувствовал атаман. – Отсыпать?

И швырнул вниз горсть монет вперемешку с гильзами, под ноги Васькиного коня.

– Ка-а-а мне! – заорал Васька, и с десяток человек бросилось к его коню. Атаман даже не шелохнулся, только вытащил из широченного кармана галифе динамитную шашку и поджёг фитиль.

– Вона вас сколько набегло. Кому в руки кинуть-то?

И заржал. Солдаты внизу разбежались по прежним позициям, один насупленный Васька остался на месте, а на балкон к атаману и бандиту с двумя наганами вывалило ещё пять человек. Атаман пальцами притушил фитиль.

– И как ты с такими зайцами собрался волков-то ловить, краснопёрый казачок? Увидели шутиху, и бежать?

Теперь уже гоготала вся банда. Сквернословила, палила из револьверов и кидала в солдат всякий сор. Атаман, видимо, почувствовав кураж, вновь зажёг фитиль:

– Так куда мне шашечку кинуть-то, а, служивый? Тебе под ноги? А может, туда?

И он указал на распахнутую дверь к залу, где, судя по всему, и содержались пленницы.

– Давай, выбирай. Ты или девки? Только не вздумай отъехать, а то точно баб рвану. Но токмо это твоя вина будет.

Васька слез с коня, солдаты внизу зашумели, бабы за оцеплением запричитали, бандиты заржали, атаман снова затушил фитиль, в ожидании, когда все действующие лица займут свои позиции.

– Есаул! Винтарь есть под рукой? – быстро обернулся Брон.

Северов снял с плеча рядом стоящего солдата «мосинку» и протянул комиссару. Тот быстро проверил затвор и обойму.

– У вас с группами, что лезут с боков, сигнал какой предусмотрен?

– Да, свисток особый.

– Молодцы. После моего сигнала свистите в свои свистки. Ну-ка, подставь плечо.

Брон развернул есаула спиной к себе, положил ему ствол «трёхлинейки» на плечо, взвёл затвор и сказал:

– Стой ровно, дыши тихо.

И прицелился.

– Далековато, товарищ комиссар… – попробовал предупредить есаул.

– Заткнись, Коля! И замри.

Атаман на балконе в третий раз взял в руку динамитную шашку. Васька, бледный как бумага, стоял внизу, коня его увели сердобольные сослуживцы. Вся банда перегнулась через перила балкона в ожидании представления. Атаман поджёг фитиль и, чуть выждав, чтобы тот прогорел побольше и у Васьки внизу совсем не осталось бы времени, отвёл руку и бросил страшный свой сувенир. Толпа ахнула, Васька вытянул руки, есаул зажмурился. Брон выстрелил.

Ярчайшая вспышка и облако белого огня охватило балкон и людей, стоящих на нём. Хлопнуло и тут же попёр чёрно-белый дым. Зазвенели, посыпались стёкла, и Васька прикрыл голову руками от их безжалостного дождя. А над ним, истошно и нечеловечески страшно заорали люди, в клубах дыма и огня над Посольскими воротами. Площадь замерла, в ужасе глядя на копошение воющих горящих тел на балкончике. Понёсся запах пороха, горящей плоти и жжёных тряпок. А к ногам Васьки упал обгорелый труп без головы. Только по когда-то белому кителю Васька опознал в нём атамана.

Комиссар убрал ещё дымящийся ствол «мосинки» с плеча есаула и вернул ему со словами:

– Держи, майор. Добрая винтовка, смазывай чаще.

Есаул недоверчиво посмотрел на Брона, как будто видел впервые. Тот уже прикуривал, глядя на есаула из-за табачной завесы своими дьявольски-синими глазами.

– Тут метров сто пятьдесят, не меньше…

– Угу. Ты знаешь, есаул, в Царицыне я убил одного штабиста генерала Краснова с пятисот метров. С первого выстрела. Был сильный боковой ветер и январь, кажется. Мало кто по нашу сторону фронта может повторить такое. А тут, в штиль, и не попасть в такой ерундовый предмет.

И Брон пальцами изобразил динамитную шашку.

– Комиссар?

– Да, есаул.

– Ты – страшный человек.

Яков Брон рассмеялся. Только теперь есаул понял, точнее, услышал, мертвящий холод в этом, казалось бы, дружеском смехе. Человек так не веселится. Ему стало не по себе от несоответствия образа и действий своего нового знакомого.

– Детей не трогать – это железная догма. Ну, и то, что я не дал взорвать твоего дурня там, внизу, – пусть спасибо скажет. Ну, бывай, червонное казачество. Если что, ты знаешь, где меня найти. Рапорт пришлю.

Примерно через час комиссар Брон покидал место происшествия, выполнив все необходимые формальности. Из бандитов в живых осталось трое, из заложниц же ни одна не пострадала, если не считать внушительного количества обмороков. Ошарашенных девиц сейчас как раз выводили из Зимнего, туда, к оцеплению, где уже вовсю голосили родные, близкие, а также прочие зеваки. Одна из бабок крестила всех проходящих и целовала руки казакам и солдатам. Брон тоже попал под «крещение», но рук себе целовать не дал. Сзади комиссара вели двух лицеисток с лицами бледно-зелёного оттенка, и бабка вцепилась в них насмерть. Это были, судя по всему, её внучки.

– Христос помог сегодня нашим ангелицам! – заголосила она. – Уберёг и защитил!

– Вообще-то солдаты, мать, – вставил Брон, который застрял в толчее, – ну и я немного. Христа мы тут не встречали.

Бабка насупилась, как атакующий вепрь.

– А кто ж вам-то помог, как не Христос-вседержитель? Его воля вокруг. Или где Иисус по-твоему?

– Погиб в Палестине от рук римских оккупантов. Две тысячи лет уж минуло, опомнись, мать.

Бабка неистово перекрестилась и, схватив своих заплаканных курсисток-лицеисток, засеменила к Адмиралтейству.

Брон выбрался из толпы, потянулся, скрипнул ремнями и уставился на кусок ночного неба между фонарями Столпа. Снова почувствовал на себе взгляд. Но теперь и увидел. В свете фонаря появилась еле заметная глазу почти прозрачная точка. Она совершала осмысленные движения, то есть не была поднятой ветром пылинкой. Не была и насекомым, откуда бы им взяться в середине осени? Она чуть отъехала в сторону, качнулась и ушла вверх, в черноту. Брон поскрёб пальцем висок и, подняв ворот шинели, вновь ушёл под арку, в сторону Невского проспекта. Заканчивалось первое воскресенье октября 1919-го года.

Асуры I. – Сражаясь по правилам, многого не достигнешь.

– Останови, останови! Во-о-он того хочу поближе! – Пашка так резко потянулся вытянутой рукой к монитору, что чуть не опрокинул стаканчики с кофе, – да останови же!

Но камера уже зависла довольно высоко над Дворцовой площадью, и фигурки людей растеряли индивидуальность. Больше половины огромного монитора занимала крылатая спина ангела с Александрийского столпа.

– Да не голоси ты! Сейчас опустимся. – Андрей неодобрительно посмотрел на порывистого друга и однокурсника и передвинул поднос с напитками из зоны опасной близости к новенькой игровой консоли, – который? Есаул? Или тот всадник, как его… Васька, кажется?

– Да какой, нафиг, Васька? Тот, который только что в камеру смотрел. В кепке с усами.

Андрей вытаращил глаза и повёл объектив вниз, на уже удаляющуюся, курящую фигуру.

– Вот этот, что ли? Да ты с ума сошёл! Комитетчик? Это который на балконе только что людей пожёг? Ты им хочешь погонять?

– Во-первых, не людей, а бандитов. Во-вторых, мы уже вторую неделю ищем мне персонажа. Все, о ком есть хоть какое-то упоминание в литературе, или кто хоть как-то засветился в Вики – давно заняты. Некоторые на несколько семестров вперёд. Я, честно говоря, уже упарился шарить по годам и событиям. А это вроде ничего… бравый. И не занят, я вижу.

– Тебе его препод не согласует, даже не пытайся. Это ж ЧК! Ты видел, что он творит?

– С преподом сам как-нибудь договорюсь, – упёрся Пашка, – давай, пробей мне этого.

– Ну ладно, допустим, что ты приболтаешь Бориса Алексеевича и он тебе согласует этого типа. – Андрей сделал страшные глаза и указал пальцем на фигуру в мониторе, – но курсовая по чекисту? На гуманитарном факультете? Это… как сказать…. Кир, подскажи?

– Зашквар! – подсказала нарочито хриплым голосом длинноногая девушка в чёрном и с сиреневым каре, названная Кирой, третья участница данной сцены.

– Можно подумать, что мало кто у нас прям сейчас ведёт НКВДшников? А кто-то и ССовцев. Не переживай за мою психику, справлюсь. Ищи мне этого, – Пашка был непреклонен.

Андрей сделал страдальческое лицо и взглянул на Киру, как бы призывая её в союзники, но та рылась в смартфоне.

– Паш, ну ты не сравнивай! Там по специальным, индивидуальным проектам, третий-четвёртый курсы. Ребята работают с преподавателями. Психолог, ограниченное время асура. Всё под наблюдение, короче. А ты хочешь на полгода в свободное плавание уйти в подвалы ЧК? Тебя, мягко сказать, не поймут.

Андрей постучал пальцем по виску. Пашка развёл руками и кивнул на экран, предлагая всё-таки продолжить. Андрей со свистом выдохнул, но, тем не менее, полез в базу искать данные на персонажа, выбранного Павлом, продолжая говорить:

– Смотри, Пашка, года не прошло, как вышел «Хронос V». Открылся огромный кластер про всё, что связано со Второй Мировой. Все сроки секретности закончились, и к 110-летию Победы вышел пятый «Хронос». Это же неисчерпаемая тема! Персонажей сколько, характеров, возможностей! Миллионы! И все, пихая друг друга локтями, помчались в эту тему, столбить места и аватаров. И сколько ещё осталось, ты представь? Шесть лет интриг, боёв, чудовищных преступлений и невероятного героизма. Личностей сколько! Достоевский с Чеховым курят в коридоре. А ты чего? Что тебя так тянет в Гражданскую-то? Тема же истоптанная?

– Неохота пихаться вместе со всеми, Андрюх. И ни фига она не истоптанная, обывательщина какая-то. Дайте мне сделать, как я сам того хочу, а не то, что «рекомендовано» программой. К тому же у меня есть теория. Что 1945-й напрямую вытекает из 1917-го. Сцепка, понимаешь. Вот и хочу посмотреть, что за люди там были, характеры, как ты говоришь, судьбы, идеи.

– 1917 конкретно у нас закрыт для массового пользователя, – напомнил Андрей, – ну, если, конечно, пиратскую версию… но она в вузе не прокатит. А твой усач, скорее всего, до Войны не дожил, как и большинство чекистов того времени…

– Вот и выясним. Не отвлекайся. Есть инфа?

Андрей постучал по клавишам.

– Да не особо много. По первым ссылкам это сама Вики и куча сайтов, её дублирующих. Что здесь… итак – Яков Брон, революционер-большевик, сотрудник ПЧК с марта 1918 года. Всё, более ничего. Остальные сайты, как правило, копируют эту скудную инфу. Так, неси своего Якова смело к преподу, про него ни черта неизвестно.

– Погодите! – подняла палец Кира, вынырнув из смартфона, – смотрите, что я нашла, читаю – «Яков Брон – один из магистров тайного ордена новых розенкрейцеров, созданного на базе питерского ЧК лично самим Ф.Э. Дзержинским, перед отбытием последнего в Москву. Орден имел ярко выраженные оккультные корни, занимался выявлением и уничтожением ведьм, колдунов и священников, а также любых еретиков, противников советской власти. Питерская ложа ордена под предводительством Якова Брона практиковала мистические ритуалы жертвоприношений, разгромив для этого масонскую ложу Санкт-Петербурга, созданную Великим Князем Сергеем Александровичем…» Уф-ф! Как вам?

Андрей и Пашка повернулись к Кире.

– Где ты откопала эту «желтизну»? – спросил Пашка.

– Газета «Спид-Инфо» за 1996 год. Статья называется «Оккультисты из ЧК на службе у Ленина».

Андрей демонстративно похлопал в ладоши и засмеялся:

– Отлично! Вот с этим и иди к преподу. Скажи, я великого магистра нашёл около Зимнего в 1919 году. Курит махорку. Разрешите взять в работу? Тянет на диссертацию.

Пашка весело пихнул друга кулаком в плечо. Андрей от неожиданности ойкнул.

– Ай! Ты чего?

– А ты не соображаешь? Тот, кто написал в газетёнке эту бредятину полвека назад, где-то взял эту фамилию? Откуда-то уши растут у этой информации? «Хроноса» и возможности заглянуть в прошлое в реальном времени ещё в помине не было. Да и интернет, мне кажется, только-только зарождался у нас в стране. Не думаю, что этот пасквилянт сидел в архивах КГБ-ФСБ. Откуда-то из общего для того времени доступа он вытащил моего Якова. Понять бы, откуда. Может, в даркнете пошарить? Кир?

– Уже смотрю, – ответила девушка, быстро, пальцами двух рук перебирая по экрану смартфона. Приятели в ожидании откинулись в креслах и уставились в монитор. Там плыли улицы послереволюционного Петрограда, шли люди, ездили извозчики, проезжали редкие грузовые авто. Андрюхин асур летел примерно на уровне третьих этажей зданий по Невскому проспекту в сторону площади Восстания.

Асур (а точнее Автономное Устройство Слежения и Разведки, в Сети прозванное асуром) – единственный предмет, который можно протащить сквозь Экран Времени. Пашка завидовал белой завистью Андрею, потому что у того был свой личный асур, не казённый, не прокатный, не как у большинства студентов. Родители буквально недавно подарили своему отпрыску Андрюше Чеховскому, студенту первого курса МГУ, новую игровую консоль, с мощнейшим движком, куда он тут же установил вышедший сравнительно недавно «Хронос V» – новое, расширенное приложение для историков и интересующихся историей, позволяющее обращаться к Экрану Времени и работать в любой «открытой» эпохе. Пятая версия «Хроноса» как раз открывала последнюю разрешённую для массового пользователя эпоху Второй Мировой Войны, с 1939 года по конец 1946-го. Там дальше после Нюрнберга начиналась свистопляска с Холодной Войной, и мировые правительства не торопились открывать карты. Но доступ к ВМВ всё-таки выкинули на рынок по вменяемой цене. В сравнении с отцом всех хроносов – «Хроносом I», который стоил как завод по выплавке чугунных мостов, «Хронос V» был относительно бюджетным. Но Пашка, например, себе его позволить не мог, и потому они вместе с сокурсницей Кирой «подсасывались» к Андрюхиной проге и использовали прокатных асуров.

Асур – это, по сути, наноробот, почти невидимый глазу, меньше мошки, с полным набором измерительных приборов, движком и корпусом невероятной прочности. Он, как явление, появился сразу после открытия учёными эффекта Экрана Времени. То есть когда люди изобрели наконец не саму Машину Времени, в её расхожем понимании, а лишь возможность увидеть ту или иную эпоху с экрана своего компьютера или телефона, точно так же как смотрели до того прямые репортажи из любой точки света. Законы квантовой физики, с которыми Пашка не особо дружил, как он слышал, оставляли какую-то крохотную погрешность для проникновения из нашего времени в любое другое ничтожных нанограмм, и в этом были незыблемы.

Потому и был изобретён асур – для дистанционного внедрения в любое нужное время, в любой точке мира. Для начала – в качестве маяков для археологов. А потом уже и в виде управляемого робота. Чтобы не бегать в специальных громоздких очках по интересующим географическим точкам и объектам, что хлопотно, а сидя дома отправить асура в начало 19-го века на высоты Аустерлица, посадить его на треуголку Наполеона, или на тот предмет, служивший ему шляпой, и насладиться битвой в реальном времени.

Понятное дело, что изобретением тут же, как водится, заинтересовались военные, взяли Экран Времени под свой контроль и уточнили у учёных – точно ли нельзя протащить в прошлое что-нибудь более внушительное? Те ответили, что – нет.

«А если переместить в прошлое несколько миллионов нанороботов, и из них в свою очередь собрать что-нибудь внушительное?» – продолжало допытываться военное ведомство.

«Зачем?» – поинтересовалась научная братия.

«А мало ли,» – мудро ответили военные. Тогда им объяснили, что приволоките вы туда хоть роту морпехов, хоть Царь-бомбу, и устройте хоть сотню Варфоломеевских ночей, в настоящем не изменится ничего абсолютно. Потому что история – это уже свершившийся факт, и любые изменения в прошлом будут неизменно приводить к одному и тому же результату – сегодняшнему дню в его неповторимости. «Эффект бабочки» так и останется красивой теорией, а Брэдбери – прекрасным писателем. Но законы физики неумолимы.

После чего военные охладели к изобретению и отдали его на откуп корпорациям с сохранением своих 49% акций, а научно-исследовательским институтам подарили туда доступ безвозмездно. И закрыли ближайшие к настоящему периоды времени, представляющие, по их мнению, государственную тайну. Понятно, что нет ничего такого, никакой запретной информации, которую можно было бы утаить в середине двадцать первого века, и «закрытые» временные периоды можно-таки наблюдать, но это не только слегка противозаконно, но и стоит внушительных денег. Все же остальные эпохи можно с лёгкостью увидеть и даже виртуально там побывать, будучи учёного звания или просто с интересом и при деньгах. Так возник временной туризм. А когда это стало настолько массово, что сбило цены, асуров стали выпускать в промышленных масштабах. Теперь почти любой студент исторического факультета мог отправить прокатного асура в нужное время, увидеть интересующее его явление воочию и садиться за дипломную работу.

Вот и сейчас они втроём – Андрей Чеховской, Пашка Кимов и Шакира Григорян – сидели в Андрюхиной комнате и смотрели, как хозяин закладывает именным асуром пируэты, летя за Пашкиным объектом – чекистом Яковом Броном. Андрюха умышленно не опускался тому на одежду, чтобы полюбоваться красотами Петрограда 1919 года.

– Мы сейчас выясним – кто это, а дальше сам. Из дома подрубишься и будешь его юзать. Если на кафедре, конечно, согласуют.

– Согласуют. Ты метку поставь, чтоб он не потерялся, и в базу закинь, как узнаем, как его на самом деле…

– Нашла! – звонко крикнула Кира, – нашла, откуда ноги растут у той статьи. Слушайте! Был в 90-е годы прошлого века такой фрик Евгений Дождливый, якобы бывший комитетчик, но, скорее всего, простой аппаратчик. Так вот, он накропал внушительное количество «разоблачительной» литературы типа «Главная тайна часовни Лубянки» или «Чем был заряжен протез Берии». Ширпотреб. И торговал этим фуфлом на Арбате. Ну, потому что – а где ещё? Была там и одна брошюрка под названием «Оргия питерских вампиров»

– 18+ он тоже строчил?

– Погодь! Там ниже мелким шрифтом – «Последнее дело Якова Брона» Сечёте?

– Сечём. Значит, были и первые. А достать можно? В Сети есть?

– Есть кое-что получше. У него была куча кассет VHS с документалками. Он реально сам ходил по хатам и учреждениям. Ездил по городам. Так вот, одна называется – «Записи о Якове Броне». Так что не такой уж серый тип тебе попался. Тут видосы есть, могу скинуть.

– Давай, конечно! Андрюх, выведи на экран.

Андрей зевнул и посмотрел на часы и на пустой стакан из-под кофе.

– Может, вы дома, а?

– Ну давай хоть начало глянем, Нюнь? – упросила Кира.

Андрей получил ссылку и вывел на экран страшного качества видео, где, сидя за столом, вещал некий свиноподобный тип в крохотных очках. Это, видимо, и был Женя Дождливый, единственный в мире специалист по Якову Брону из далёких 90-х годов. Дядька на экране что-то долго объяснял, показывал какие-то карты и зачитывал цифры. Было невыносимо скучно.

– Тут меню нет? – спросила Кира.

– Это оцифрованная видеокассета. Там цикличная запись, меню быть не может, – ответил эрудированный Андрей, а Пашка попросил не трепаться.

И вот на 11-й минуте ведущий наконец-то выдал:

«Немало операций вела ПЧК в 19-м году нашего столетия. Тут и ликвидированные боевые отряды анархистов, и разгромленная организация правых эсеров, и борьба с контрабандой и спекуляцией, операции «Трест» и «Синдикат». Дела громкие и заметные. Но одно всё же стоит особняком от прочих. И поражает оно, в первую очередь, своей чудовищной, нечеловеческой жестокостью, ничего общего не имеющего с уголовщиной того времени. Мы для краткости и простоты назвали это дело – «Изба из леденцов». В документах ПЧК оно фигурирует под другим названием. Дело, повторюсь, странное, таинственное и повествует о пропавших детях одного из питерских уездов. И неудивительно, что возглавить данную операцию поручили той самой «тёмной лошадке» петроградского ЧК – Якову Брону, до сих пор ничем особо не выделявшемуся из прочей массы птенцов гнезда Урицкого. С этой операции и началась эта полная мрака, мистики и чертовщины карьера самого известного оккультного комиссара петроградской чрезвычайной комиссии. И дело это – его дебют – поручили ему как раз в середине сентября 1919 года. Известно только, что 14 сентября он в составе ещё двух конных срочно покинул Петроград и выдвинулся на север, к ладожским болотам, в сторону Раздолья и Сосново. Что уж он там делал и чего насмотрелся – неизвестно, но, вернувшись через неделю, не моргнув глазом, устроил известный инцидент на ступенях Зимнего с сожжением людей. Некто Чарный писал в своих протоколах, мол, накрыли там банду монархистов. Но мы не будем верить сухим чекистским протоколам и попробуем догадаться, что такого…»

– Андрюха! Вырубай этого мордатого, он сейчас наговорит тут. Дата и место у нас есть! Давай отследим и сами посмотрим, а?

Андрей закатил глаза и устало вздохнул. Его самого зацепили за живое бульварные словечки «оккультный» и «мистический», но не хотелось так рано сдаваться однокурсникам. А то сядут потом на шею…

– Ну давай, Андрюх? С чем мне завтра к преподу идти? Так хоть фигура какая будет, с биографией. И дело вроде как не последнее. Ну давай, раз уж начали, а?

Андрей обречённо посмотрел на Пашку, потом перевёл взгляд на Киру. Та мелко закивала головой. Он набрал на экране нужные координаты и число – 14 сентября 1919 года.

– Впутываете вы меня в какой-то мрачный блудняк, – пробубнил он, и щёлкнул клавишей «Enter». Появилась заставка «Хронос V» из стильных металлических букв и медленно исчезла.

Изба из леденцов.

I.

В лесу заметно потемнело, и редко стоящие, высоченные как мачты деревья, отбрасывали длинные, узкие тени в пожарище заходящего солнца. Редколесье с его каменистыми распадками заканчивалось, и начиналась тёмная стена чащобы. В чаще было тихо; только ветер шумел верхушками деревьев. По лесу шли двое детей с корзинками и палочками в руках. Девочка лет десяти и чуть младше её мальчик. Сестра и брат. Мальчик хныкал и жаловался на голод. В плетёнках у них, вперемешку с ягодами, лежали редкие грибы, и весь этот лесной сбор едва покрывал дно корзинок.

– Здесь уже всё оборвали до нас, ещё с утра, – гундосил мальчик. – Давай возвращаться, темнеет.

– С пустыми животами опять спать ложиться? Так хоть мамка каши с грибами сварит. Пойдём туда, дальше. Там овражек начинается, там поглядим.

– Так туда никто из наших-то и не ходит. – Мальчик опасливо посмотрел на чёрную стену леса и уходящую тропинку вглубь и как будто вниз чащи. Там начинался овраг и, петляя, растворялся в темноте.

– Братья Фомичёвы оттуда вёдра таскают – напомнила девочка. – Пошли, трус.

– Братьям по шешнадцати годов, – парировал мальчик.

Дети углубились в лес и пошли по дну оврага. Уже начали вовсю трещать сверчки, а где-то в вышине резал слух вороний крик и скрипели стволы деревьев. Мальчик пугливо оглядывался, а девочка разгребала палкой мёртвую листву и оглядывала берега оврага, который расширялся и уходил всё ниже в чащу.

Вот под деревом блеснула смолянистая коричневая шляпка. Девочка подбежала, разгребла листву. Там росла целая семья боровиков.

– Я нашла! – крикнула она мальчику. – Вон там дальше, Ванька, глянь. Вон, под осиной!

Мальчик, названный Ванькой, добежал до соседней купы деревьев, присвистнул и начал увлечённо срезать грибы крохотным перочинным ножиком – счастливой находкой этого лета. Они спускались всё ниже и ниже, темнело, но хорошо были видны большие масляные шляпки и толстые мясистые ножки грибов. Грибная лощина так увлекла детей, что, когда они набрали уже полные корзинки с верхом, на лес опустилась кромешная тьма. Грибной пыл поутих, и дети в ужасе оглянулись. Они не помнили, откуда пришли и в какой стороне дом. И не понимали, что теперь делать дальше.

– Маш, куда теперь? – захныкал Ванька. – Мы же оттуда пришли, вроде?

Сестра кивнула, взяла брата за руку и повела, утешая, как могла, вверх по склону оврага. Они поминутно натыкались на стволы деревьев, ветки больно били по телу, а колючий кустарник царапал ноги. Но, наконец, они вышли на какую-то тропу, в верхушках деревьев появился бледный серп луны, и стало видно узенькую тропинку меж елей и сосен. Помимо их деревни, верстах в трёх была ещё одна, и девочка справедливо решила, что уж куда-нибудь они да выйдут. Вокруг бесились сверчки, ухали совы и сычи, трещали кусты и порой во тьме на мгновение загорались чьи-то внимательные глаза и исчезали, оставляя после себя удаляющийся шорох. Тяжёлый скрип стволов и звук шагов самих путников, веселее и спокойнее обстановку не делали. Дети в страхе прижались друг к другу и, не выпуская корзинок из рук, принялись петлять по ночному, страшному лесу.

Через два часа блужданий, так и не выйдя ни к какому жилищу, мальчик начал плакать, а девочка голосить «Ау!» и звать на помощь. Но лес не кончался, шорохи в кустах напоминали о волках, а ночные птицы кричали громче и пронзительней. И когда девочка уже решила оставить грибные корзинки и переждать ночь на каком-то дереве, далеко впереди, между стволов, появился и замигал жёлтый огонёк. Дети, не раздумывая, пошли ему навстречу, полагая, что вышли наконец к какому-то жилью. Дом в лесу это уже хоть какое-то облегчение! Но тут девочка заметила, что огонёк не стоит на месте, а тоже перемещается. Дети остановились. Огонёк сдвинулся влево, а потом упал куда-то вниз и на мгновение исчез. Потом засиял снова, медленно двигаясь за деревьями. Это, видимо, заплутавший путник из деревни, подумалось Машеньке, и она что есть сил заголосила:

– А-у-у-у-у! Помогите! Мы здесь!!!

Огонёк на секунду замер и потом стал приближаться. Ваня сильнее ухватился своей ручкой за курточку сестры. Та же подняла свою корзинку, полную грибов, и смело пошла навстречу огоньку.

Вот огонёк уже мельтешил за соседними деревьями, был слышен звук шагов, шаркающих по сухой листве, и наконец из-за дерева показался тёмный силуэт человека с фонарём в руке. Дети остановились, а силуэт приблизился к ним, и в свете фонаря оказался седой старушкой с добрым морщинистым лицом, в чепце и чёрном кружевном платке. В одной руке у неё была длинная палка, на конце которой висел фонарь, а в другой – большая холщовая сумка через плечо. Старушка разглядела детей и заохала:

– Ой, вы маленькие зайчата! Да как же вас угораздило-то ночью, одних? Заплутали?

– Да, мы собирали грибы с братиком и заблудились. Вы не знаете, как нам в Семёновку выйти?

– Ой, малыши, больно мудрёно рассказать. Далеко вы забрели, да и ночью не выплутаетесь одни. Вы поди замёрзли и есть хотите?

– Д-а-а-а! – разревелся Ванька, а Машка только шмыгнула носом.

Старушка прислонила свой посох с фонарём к ближайшему дереву и начала рыться в своей сумке. Потом извлекла оттуда вкусно пахнущую белую булку, разломила пополам и дала детям.

Белый свежий хлеб! Да они его видели даже не по воскресеньям, а только в большие церковные праздники, когда мать сама пекла хлеб и ставила на стол огромную краюху, на белом рушнике. А отец всем из семьи отрезал по куску.

Маша и Ваня жадно набросились на предложенное лакомство и в пол минуты умяли весь подаренный старухой хлеб. И преданно, по-собачьи, уставились на неё. Та усмехнулась и достала из сумки несколько зелёных шариков неправильной формы, крохотных и так же сильно пахнущих чем-то таким, что ещё не приходилось пробовать брату и сестре.

– Изголодались, малыши? Держите. И вот что, до рассвета пойдемте ко мне в избушку, а как солнце встанет, я вас до села и доведу. Пробуйте! Вкусно?

Дети попробовали, и от непередаваемых вкусовых ощущений только вытаращили глаза на старушку. Никогда им не приходилось есть что-то настолько же вкусное и необычное.

– Что это? – спросила Маша. – Зубы склеились, но так вкусно, что глотать жалко!

– Это лишь имбирная карамель, моя хорошая, – ласково улыбнулась бабуля. – И вот её у меня целый дом. Ну, идём?

Старушка забавно и ободряюще хихикнула. В её глазах плясали огоньки фонарика, и девочке на мгновение показалось, что она дома, совсем крохотная, лежит в люльке, а над ней в свете лучины склонилась мать. Такое тёплое, ободряющее чувство, подсказало довериться старушке полностью. А та погладила мальчика по голове и, подняв свою клюку с фонариком на конце, переваливаясь как утка, но довольно шустро, пошла по лесной тропинке в глубь леса, а счастливые дети с горящими глазами побежали за ней следом.

II.

По тёмному осеннему лесу неслось трое конных. Комья земли и бурые, шуршащие листья летели из-под копыт, и дробный топот коней смешивался с треском сухих сучьев, раздавленных подковами лошадей. Вот они вылетели из леса, и вдалеке на пригорке показалась небольшая деревня. Кони пронеслись через недавно убранные поля, палисады, промчали дворы, лающих собак и запирающих калитки девчат и старух, и вынесли трёх всадников прямиком в центр села к исправной избе, дому с мезонином, который ещё недавно занимал капитан-исправник, теперь его делили деревенский староста и участковый милиционер. Около дома, рядом с коновязью, на которой сушились половики, всадники спешились. Один был, без сомнения, офицер, в чёрной лётной куртке с толстым, овчинным воротником, в армейской фуражке, с наганом на боку в деревянной кобуре. Второй – высокий детина, носил потёртую и блестящую как старый портмоне кожаную куртку, зелёные солдатские штаны с хромовыми сапогами и перекинутое за спину ружьё без штыка. Третий, поменьше, был утоплен в шинель, носил фуражку и длиннющую винтовку, но на плече и с примкнутым штыком, видимо, для солидности.

Из исправной усадебки вышел пузатенький мужчина в годах, с сивыми усами, которые топорщились в разные стороны так густо, что казалось, что он верхней губой прижимает к носу сапожную щётку. Усач рассмотрел прибывших и, подняв руки, принялся голосить:

– Приехали, родненькие! Приехали, родимые! Мы-то уж извелись – как? Где? Проходите, проходите в хату.

«Хата», а точнее, бывшая гостиная, откуда выкинули весь барский антураж и оставили только мебель, и так невеликая размером, была забита народом. Под потолком висели густые клубы табачного дыма. Пахло какой-то захолустной таверной: шерстью, дёгтем, куревом и пивом. В углу за решёткой лыбился какой-то грязный идиот. За канцелярскими столами, превращёнными в обеденные, на стульях и на скамьях сидели люди. На столах стояли бутыли, бутылочки, кружки и нехитрая закуска, состоящая из печёного картофеля, репчатого лука, ржаного нарезанного хлеба и огромного куска копчёной грудинки, из которого торчал армейский штык. Офицер, зайдя, огляделся и повёл носом.

– Подайте чарку его благородию! – заголосил пожилой усач.

«Его благородие» отверг такое начало знакомства и перешёл к делу, так сказать, не присев:

– Не-не, папаша, ещё успеем накидаться. А пожрать можно, но попозже. Давай сначала о важном.

– Как же так, ваше благородие?! – удивился усач, демонстрируя штоф величиной с колокольню, – с дороги, сам Бог велел…

– Любезные мои, давайте-ка с порога уговоримся, чтобы потом по десять раз не представляться. Итак, тут нет никаких «благородий». Зовут меня – Яков Брон. Вот он – Брон указал на верзилу, – мой помощник Степан Чарный. Второй – денщик Федот. Мы, как не трудно догадаться, из ЧК.

Федот снял фуражку и улыбнулся всем присутствующим. Степан стоял недвижим, как дуб, и бровью не повёл. Брон подошёл к столу.

– Думаю, тут собрались сообразительные люди и ни для кого не секрет – зачем мы здесь? Третьего дня, в Петрограде, милиция получила депешу от местного старосты с пометкой участкового. Мол, в вашем уезде пропадают дети. Их не крадут, они не умирают, не убегают в соседние деревни, а они просто исчезают. Бесследно. И в вашем селе таких уже более дюжины. Принимая это за исключительный случай, к делу подключили ЧК. В иных деревнях поменьше? Всё верно? Кто староста?

Усач вновь вышел вперёд. В руках он мял каракулевую шапку, в глазах был испуг, а былая уверенность начисто пропала.

– Ваше благородие… – начал он.

Брон скривил рот, как от зубной боли. Других обращений селяне отродясь не знали, и от этого его воротило. Он с жалостью посмотрел на этих людей и, щёлкнув пальцами, ответил.

– Давайте ещё раз. Раз уж вам необходимо официально-вежливое обращение, то зовите меня – товарищ комиссар. Если и это сложно – разрешаю просто – комиссар. Только умоляю вас не звать по-панибратски – Яша, с детства бесит эта форма, сразу хочется кричать и драться. Понятно? Но вернёмся к нашим деткам. Сколько пропало?

– Тринадцать деток, гражданин комиссар. Почитай, с трёх деревень. Ужо как пара месяцев прошло с первой Манечки. Думали, волки погрызли.

– Возраст? – Брон обернулся к Степану.

– От шести лет до четырнадцати. Восемь девочек, остальные пацаны, – зачитал Степан.

Мужики и староста на лавках закивали, и пустили новую порцию табачного дыма.

– А как у вас, например, дела обстоят с провизией? Жрать-то вроде есть, как я вижу?

Староста горестно вздохнул, а среди мужиков поднялся гул.

– Голод был, – просто ответил Степан, – но не критичный. В том году кулак Кузьмицкий оказал сопротивление, ранил старшину. Был убит на месте. Семья выслана в Тамбовскую область. Заранее перерезал весь скот. Поголовье восстанавливают. Запасы в селе есть, но скудны. Областная помощь поступает. С бандами в округе покончено. А если бы и были? Воровать детей крестьян? Смысл?

– Карту дай, – попросил Брон.

Степан на столе расстелил карту уезда. Комиссар принялся водить по ней пальцем, тихо бубня сквозь зубы:

– Пять деревень. Три поместья и остатки фабрики. До города сорок вёрст. Ближайшее к вам поместье Вышинских. Пустует?

– Так точно, гражданин начальник. Оба сбёгли за границу. Детей не было. Усадьбу всю растащили, теперь стоит нетронутая. Ну как стоит… стены одни. А внутри уж ельник пророс. Только зайцы и живут тама.

– Хорошо. Это чьё именье? – Брон ткнул в карту пальцем.

– Это купцов Прокофьевых. Энтих постреляли ещё в семнадцатом годе. А там таперича школа. Сторож живёт и два учителя: естествознания Пётр Фомич, да точных наук Агнесса Христофоровна. С участковым нашим вроде «вась-вась». – Староста заулыбался. – Но баба – не забалуешь. А дети любят. Мало их таперича… Она письмо-то вам и справила. Всё плакала. А мы с участковым подписались. А Фомич пьёт настойку и выходить боится, подлец. Говорит – учить я не отказываюсь, но милиционера к школе приставьте. А то и меня скрадут. На кой он кому нужен, старый бес?

– А фабрика, неподалёку от железнодорожной линии?

– Да какая там фабрика, товарищ комиссар! Всё больше склады да дом смотрителя. Всё заперто и опечатано; окна заколочены. А местные туда не ходють – брать тама нечего. До революции туда с округи товары свозили, а теперь шпалы да рельсы железнодорожное ведомство хранит.

– И вот это третье, в глубине, на конце балки, там и лес погуще. Чьё?

– Это церковь бывшая, Вознесения Господнего, а рядом домик был, иерей там жил, с матушкой, да домочадцами: с сестрой да братом.

– Был? И где ж он?

Староста оглянулся, будто боялся, что кто-то услышит его слова, хотя окружающие, за исключением чекистов, уж точно не хуже него знали эту историю.

– Три года как пришли к нему, дай, мол, чаши да кубки золотые. Голод в сёлах – так хоть на хлеб сменяем. А он возьми да и пальни из револьверта. Ну его того… на вилы и подняли.

– Толково. А семья его что?

– А вот тут-то и самое страшное и непонятное. Им-то ничего не грозило. Ценности из церкви робяты все повыносили, а их дом не тронули. Не знаю, что там именно стряслось, да только запылал дом, а с ним и церковь. А сперва оттуда выстрелы донеслись. Четыре. Ровно столько там детей оставалось. В пожарище потом кости нашли, но так и не поняли – сколько там человек-то было. Дознаватель приезжал, говорит, мать их грех на душу взяла – детей застрелила да сама и удавилась. А родственники, мол, спали да и угорели. А дело потому неинтересное, и так всё понятно. И уехал к вам в Петембурх. А церковь так и стоит сгоревшая, и никто из местных туда не ходит. Мужики сказывают, там порой бродяги ночуют. Едешь через лес, огонь горит и смех чей-то. Но мы ни разу туда не ездили. Может, там души самоубийц, коих в ад не пустили, вот и гуляют там свой шабаш.

Брон почесал лоб под фуражкой.

– Понятно. Привидения, то есть? Да?

– Ага! – подтвердил староста и наложил на себя крест.

– Бестелесные субстанции. Нематериальные, одним словом. Огонь развели и гогочут по ночам. Так, что ли?

– Выходит, так, начальник. Дела сатанинские, как разберёшь? Только один участковый туда и сунулся однажды.

– И что?

– И вернулся сам не свой. Бледный, с коня валится. Только, правда, водкой отдаёт от него. Но мы подумали, со страху.

– Ладно, мы к нему ещё вернёмся. Такой вопрос – все деревенские дети в лесах околачиваются?

– Да нет, товарищ комиссар. Токмо те, кто помладше. Большаки-то отцам-матерям в хозяйстве нужны. А малышню с утра дома не удержишь. Кормить нечем. Вот и манит их лес, да и матери не против. Ушло дитё, хлеба не просит, а к вечеру возвращается, порой не пустое. О как.

– Погодите! – Степан оторвался от своих записей – Вы их из домов в лес, что ли, попёрли, когда кормить было нечем? Идти побираться на большую дорогу? Я что-то не пойму.

– Да какой в лес-то, начальник. Отец да мать весь день при скотине, то дрова, то сена, то стойло почини. В поле мало ли работы. Малявки и сами в лес бегают, то грибов к ужину принесут, то птиц, то ягод. Мой Федька раз куропатку поймал, принёс. Им только бы дома не сидеть – сбегают всей деревней в лес, как отпустят. Ну и кто с чем возвращаются. А тут пары месяцев не прошло, как началось… Не все стали возвращаться. Мы и сход сбирали, и по ночам с факелами шукали. Как сгинули. Ну, думаем, волки или собаки дикие погрызли. Строго огородили – без взрослого в лес ни ногой. Приставили старшего. А потом ещё один. И ещё два. И недавно трое через день… Ужасы творятся, начальник!

– А взрослый, то есть старший – кто? Он, надеюсь, под замком?

–– Микитка-то? А как же, сидит. Его участковый сразу привлёк, аки свидетеля.

И староста кивнул на клетку с заросшим идиотом. Тот ковырял в носу и страшно веселился, когда становился объектом внимания.

– М-да… Ну и? Закончилось?

– Никак нет, гражданин начальник. Только сегодня днём Софочку не досчитались…. Вся деревня в таком уж ужасе.

– И участковый в ужасе? Где он, кстати?

– Не! Участковому в ужасе быть не положено. То есть – ему противопоказано. Они в запое. Неделя.

Брон прошёлся по комнате, огибая столы. Степан нацепил на нос пенсне и что-то записывал в блокнот. Комиссар остановился, уселся на лавку и, смотря в глаза старосте, спросил:

– Так, а в чём проблема детей-то по домам рассадить? В целях безопасности. Тут бы и мы подъехали.

Староста нагнулся к самому лицу Брона. Тот взглянул на него и побледнел. Лицо старосты дрожало, как студень, было так же серо, из него яростно вырывался самогонный дух и окутывал комиссара.

– Осудили в лес ходить! – начал он. Настрого осудили. И дом заперли, напугали. Даже книжки дали – читай. Еда худая, но вроде есть. Но что ни ночь, не один так другой в окно иль под ворота – и к лесу бежит. И кричишь – не отзывается. От малого до отроков. А пущаешь собак по следу – как и не бывало никого. Как лес съел и проглотил. А это всё Митька с Агафьей. Насочиняли басен. Дети и побёгли. Дьявол там окопался, пан атаман, дьявол! – подытожил речь староста.

– Так, стоп! – Брон поднял глаза на старосту, – кто такие Митька с Агафьей?

– Так это единственные, кто возвернулся. Ещё до пропажи детей. Пришли из лесу. Рожи как мёд. И гостинцев принесли. Всё детям давали. Говорили – добрая принцесса в лесу их встретила и конфетюра отсыпала. Брешут, поди. Однако таперича каждый ребёнок проверить энто захочет. Вот и нет четырнадцати.

– Где они?

– У Степаныча под замком. Бережём их.

– Говорить могут? На контакт идут? Или надо по жопе бить?

– Упаси Христос! Говорливы, аки голуби. Послушаете.

Один мужик тяжело опустился на лавку, второй промокнул шапкой мокрые глаза. Остальные заохали и запричитали, как бабы в приходе.

– Дед сказывал, детки и ранее пропадали, – начал один молодой наголо бритый парень, – кто в лес сбежит, кого прям из люльки вынут. И ни кровиночки нигде. Верное говорю – старый как мир ужас накрыл нашу волость, и сами знаете из-за кого!

Тут он решил, что сейчас сморозит лишнего, и осёкся.

– А приход у вас остался? В смысле церковная община? Я, когда ехал, видел звонницу, – Брон указал куда-то за окно.

– Да, церквушка осталась, ходят туда люди помаленьку. И отец Кондрат утешает. Говорит – всё доброе от бога, а злое от нечистого. И молится за деток наших.

Мужики загудели шмелями, молодого солдатика одёрнули, и все уставились на скучающего Якова Брона. Тот смотрел в окно и, никак не интонируя, машинально повторял слово в слово всё сказанное местными жителями.

– Детки пропадали… Старый как мир ужас…Дьявол там… Шарль Перро и братья Гримм…сукины дети.

– Так, какие ещё варианты и версии пропажи детей? – Брон очнулся и окинул хату взглядом. – Смелее.

Как из рога изобилия посыпались версии, одна реалистичнее другой, порой заставлявшие комиссара переспрашивать:

– В болоте все как один утопли.

– Болото далеко?

– Два дня ехать. Но большое.

– Немцы либо австрияки крадут. Их побили, интервентов проклятых, вот они детей и воруют, значить. Своих-то нет!

– Бабка сказывала, что чёрт на дудочке играет, а они, грешные, идут на звук и все как один в белых крыс превращаются!

– Пресвятая в лес вошла и забирает оттуда деточек прямиком на небо. А там в херувимчиков обращает. Благодать.

– С корзинками и грибами в рай забирает?

– Ась?

– Хренась! Следующий вариант.

Были и волки, и белые, и черти, и колдуньи, и даже такая версия, что сами чекисты их по сёлам и собирают, чтобы потом из них в страшном Кремле делать безбожников, вероотступников и шпионов. Но сводилось всё к одному – неведомая, страшная и, несомненно, колдовская сила заставляет детей бежать из дому в ладожские леса.

Денщик Федот нагнулся к комиссарскому уху:

– Я слыхивал такое. Как детей всеми сёлами изводили. Тут попа звать надобно.

Брон внимательно посмотрел на него и беззлобно наотмашь дал ему затрещину.

– Ты, щучий сын, ко мне приставлен или к отцу Кондрату, а? – спокойно спросил он. А Степан ловко отвесил Федоту под зад прикладом и сделал страшные глаза.

– Хватит мне тут дурь пороть, сказочники! – поднялся с лавки Брон. – Да у вас тут дети столетиями мрут как мухи! Вот сколько в этом году померло во младенчестве? А? А сколько дворянство ваше извело до семнадцатого года? Отдай мне мол, троих – пятерых в усадьбу в услужение. И где они? Сколько в полях и на конюшнях сгинуло? И в барских будуарах? Знаете? Дурачьё… Я потому и спрашиваю – что на этот раз? Как пропадают дети? Ну?

– Сами уходят, пан командир, как есть сами! Софочка только с нашего села – четырнадцатая. Не иначе как Дьявол, Вельзевул их собирает. Чистые души. Ярится бес! Не стало Бога, и вылез ад наружу. Творить беззаконие. А что ему слаще всего? Души невинные деток наших!

И староста заревел в овечью шапку. Брон прикурил сигарету и спокойно обвёл окружающих взглядом, в котором начинали прыгать бесенята.

– Дьявол виноват, да? Его, что ли, будем искать? Слушайте, дорогие мои, я сюда сто с лишним вёрст проскакал не для того, чтобы чертей в протокол в качестве подозреваемых записывать. Верно?

Повисло молчание, нарушаемое пыхтением трубок, а идиот завозился в клетке, готовясь спать.

– Смотрите, советская власть, отменив монархию, нашла идею Бога устаревшей и тормозящей прогресс. После чего сдала со всем уважением в архивы и музеи. А следовательно, и Сатану, как его антитезу. Таким образом, Князь Мира Сего был лишён престола и вписан в штат Эрмитажа швейцаром, где и пакостит по мелочи: отламывая статуям носы и рисуя вздорности на боках у мраморных вакханок. А значит, не может воровать у вас детей. Вот такой незамысловатый силлогизм, друзья. Иначе говоря, ни Бог, ни Дьявол тут не у дел. Попа звать надо? А он-то, кстати, что сделал для розыска? Ну, поп ваш, Кондрат?

Староста малость опешил от такой тирады, из которой не понял и половины, но взял себя в руки и молча выпустил дым из цибарки.

– Молился. Что ж ему ещё делать. Денно и нощно.

Снова последовало дружное молчание и сопение трубок. Брон вздохнул.

– Так! А теперь внимание! Завтра все, кто может носить штаны и сидеть в седле, со мной пойдут. Мне нужны люди, знающие местность и местных. Нужно будет заехать в кучу сёл, и, возможно, понадобятся дозорные, вестовые, да мало ли… Всем всё ясно, хлопцы-молодцы? Тогда в семь утра сбор, тут перед хатой. И запомните раз и навсегда! Мы ищем человека. Это всё дело рук одного человека или группы людей. И мы найдём, кого именно. Староста?

Подбежал усатый староста.

– Сколько бойцов вы можете выставить завтра с утра? Раз уж нужно объехать внушительный район.

– Всадников семь-восемь насобираю, – ответил староста, и прибавил тише: – Но мужики не солдаты, хотя есть и воевавшие. Кто покалечен, кто в годах, но в сёдлах сидеть умеют. Комиссар… Что эти люди смогут против демонов ада? Вы что, всерьёз считаете, что ваша революция отменила Сатану и он забился под лавку?

– Нет, мой возлюбленный брат. Революция не сковала цепями Сатану, Господа и прочих херувимов. Нельзя отменить то, чего никогда не было. И когда вы это поймёте – вам проще будет искать истинные цели всех ваших, казалось бы, неразрешимых проблем. – И он постучал пальцем по лбу старосты. – Поэтому завтра – восемь всадников, с крепкими головами. Тут на плацу.

III.

Ровно в семь утра, пунктуальный, как кредитор, Яков Брон уже гарцевал на площади, которую он обозвал плацем, около начальственного домика. Рядом сидел в седле неподвижный Степан с перекинутой за спину винтовкой, а Федот, поминутно зевая, стоял, держа лошадь под узду. Минут через десять на площадь перед избой начали собираться всадники; почти каждого сопровождала причитающая баба. Комиссар взглянул на этот табор и вздохнул. Показался староста с картой и напутствием. Брон огляделся: помимо их троих, на площади собралось от силы пять всадников и десятка два баб во главе с отцом Кондратом. Он обратился к старосте:

– Это вот – что? – он указал хлыстом на собрание жителей. – Ты мне, старый гриб, обещал восемь сабель к утру. А кого привёл? Женский батальон с попом во главе? Я не крёстный ход тут собираю! Мне что, с ними – деревни и леса прочёсывать? Душегубов и злодеев ловить?

– Не изволь гневаться, гражданин комиссар, – затараторил усатый староста. – Соберутся, все соберутся. У кого кобыла захромала, у кого упряжь дрянь, одни ремешки. Потерпи маленько, все будут. А отец-то Кондрат пришёл вас словом божьим проводить да напутствовать молитвой.

– И гарем свой привёл? – съязвил Семён.

– Что? Кого привёл? – помотал головой староста.

– Не важно. Пусть стоит, раз пришёл. За участковым послали?

– А как же, ваша милость! С шести утра дважды ребята к нему бегали. Сказал, что будет, как все соберутся, и возглавит эскадрон спасения.

Федот прыснул в кулак, а Семён указал пальцем в конец улицы. С утра был туман, и очертания людей, животных и предметов были видны не дальше пятидесяти саженей.

– Не ваш участковый вон там преодолевает пространство?

Из тумана выплыл человек самого расхристанного вида. Под уздцы он вёл пегую кобылу. Фуражка каким-то чудом держалась на затылке, форменная рубаха была навыпуск, оружия с собой у человека не было. Носом он был багрян, глаза слезились, в углу рта дымила папироса, а несвежее лицо его носило следы недельного безудержного пьянства. Подойдя ближе, он поцеловал в губы старосту и похлопал его по плечу. Попробовал лихо забраться на лошадь. Удалось ему это на удивление сразу, но балансировал он, пытаясь удержаться, ещё долго, словно буй на воде. Наконец, он взгромоздился в седле и выплюнув папиросу, заорал, обращаясь ко всем присутствующим:

– Беса, батя, я не убоюсь! Я его, сукина сына, за хвост сюда сволоку! А таперича за дело! Ужо выручим деток наших! С нами правда и святой Георгий! Ну-ка, хлопцы! Зз-а-а-а-а мной! Аллюр в три креста!! Впе-е-е-рё-ё-д!!!

И выхватив неизвестно откуда револьвер, он пальнул пару раз в небеса. Лошадь под ним испугалась, дёрнулась, участковый вывалился из седла, грохнулся на пыльную дорогу и, сделав две неудачные попытки встать, так и заснул, подложив револьвер под голову. Раздался храп и нечленораздельные звуки – участковый, судя по всему, операцию счёл законченной.

Яков Брон, прикурив папиросу, с интересом наблюдал всю эту сцену вплоть до финала. Всадники осторожно хихикали, смотря на комиссара. Тот выпустил носом дым и оглядел площадь. Собралось ровно восемь всадников, не считая троих чекистов.

– Отлично! – наконец выговорил он. – Бойцы, слушай мою команду. Для начала, поднять это говно и запереть в исправной хате. Пить не давать, ждать меня. Далее. У нас есть задача, и многие её вчера слышали. Мы должны прочесать весь ваш уезд двумя группами. Я, Яков Брон – командир первой группы, Степан Чарный – второй. План прост – посетить пять деревень и три бывшие усадьбы, одна из которых теперь школа. Я и Чарный ведём дознание, вы ведёте наблюдение. Может, увидите чужаков, может, – что-то необычное. Слухи, сплетни. В конце подытожим. Теперь четверо всадников ко мне, столько же к Чарному. Моя группа идёт на Сухую Лубну, группа Чарного – на Дубовец. Не отставать и быть предельно внимательными. Обе группы встречаются возле школы, там…

Но Брон не успел договорить, где это – «там», как послышался женский визг.

– Госпади Христе! – выла одна баба и указывала пальцем в сторону поля, за ограду из жердей. Туман ещё не до конца рассеялся, и из него по полю двигалась невысокая белая фигура. На ней были какие-то светлые лохмотья, волосы всклокочены и торчали в разные стороны, как цветки репейника, и двигалась она очень медленно, а когда дошла до жердей, и вовсе остановилась.

Поп Кондрат перекрестился, а бабы завыли на разные голоса:

– Вот они, детки наши! Обратил их Сатана в привидения! Вот они и явились за нами!

– Истинно мертвяки восстали. Сейчас спросят с нас, что не уберегли!

– Призрак! Господи помилуй! Отец Кондрат, осени его, развей! За что нам ещё и это!?

– Со стороны кладбища идёт! Гляньте! Прямо с погоста!

И дюжина баб подняла вой не хуже волчьего и совершила ретираду за отца Кондрата и всадников.

В дружине Брона тоже пошло встревоженное гудение. Бойцы переговаривались, а кони фыркали и топтались на месте. Комиссар приподнялся в седле и окинул бойцов взглядом взбешённого тигра, которому прищемили хвост. Взглядом, полным удивления и злобы.

– А ну цыц, дурачьё! Я думал, что у меня бойцы кавалеристы, а вы распустили сопли как ваши бабы! Слазь с коня и цепляйся за полу отца Кондрата, коли боязно. Тьфу, противно. Вы что не видите – там ребёнок.

И он развернул коня к полю и тронул его бока пятками. Конь медленно пошёл к жердям, за которыми стояла белая фигура. Никто более не тронулся с места, а бабы принялись причитать тише и монотоннее. Яков в пятнадцать-двадцать лошадиных шагов преодолел это расстояние, спрыгнул с коня и вплотную подошёл к жердям, огораживающим поле. Теперь он смог рассмотреть, кто стоит перед ним. Это была невероятно худая и грязная девочка лет восьми-девяти. Все руки и лицо её покрывали порезы и ссадины. Волосы сбились в колтуны и торчали в разные стороны. В них запутались листья и трава. Она была боса и закутана во что-то типа светлой мешковины. Девочка мутными глазами посмотрела на Брона, из её рта вырвался какой-то хрип, и она, уперевшись рукой в жердь, начала падать на колени.

Брон мгновенно перескочил изгородь, поднял девочку на руки, подлез обратно под перекладину и пошёл с ребёнком на руках к замершей толпе. Свистнул на ходу. Конь повернулся и пошёл следом. Люди расступались перед ним. Подбежал староста.

– Неужто мертва? – спросил он.

– Чей ребёнок? – прокричал Брон. – Фельдшер в селе есть? Или он такой же, как участковый? Может, кто знает ребёнка? Воды сюда согретой, вон в ту хату. И самогона. Степан, пособи.

Толпа стала осторожно подходить, разглядывать ношу комиссара. Кто-то смоченной в воде тряпочкой провёл ей по лицу.

– Иисусе! Так это Машенька! Настасья! Иди глянь! Машенька Фролова! Где они сами-то? Две недели, как пропали с братиком. От ведь какая радость! А где же Ванюша? – раздавались наперебой женские голоса.

– Послать за Фроловыми, – распорядился Брон. – Ребёнка в хату. Хату натопить. Тряпки, водка, несите всё. И чистой воды.

И Брон понёс ребёнка в хату. Всю дорогу она цеплялась пальчиками за его кожанку, а он старался не смотреть ей в глаза, чтобы невзначай не напугать. Но почувствовал её взгляд и всё-таки посмотрел. Это уже не были мутные очи уставшего ребёнка или испуганные глазёнки потерявшейся девочки. У неё был тяжёлый взгляд понесшего утрату взрослого человека. И узнавшего – что есть истинный ужас. Брон отвёл глаза.

IV.

Около часа девочку Машу пытались привести в более-менее вменяемое состояние. Сообщили её родителям, и они влетели в хату – встревоженные и запыхавшиеся: мать взлохмаченная, в слезах, и смущённый отец, еле сдерживающий слёзы, но стесняющийся военных – и потому нелепо переминающийся с ноги на ногу и жующий кулак. К счастью, на ребёнке не оказалось каких-либо серьёзных ранений, сплошь ссадины, царапины, порезы и синяки от падений. В доме, помимо водки, нашёлся йод и бинты. Раны обработали и перевязали. Единственное, что пугало – у неё была сильная степень истощения, и ребёнок находился в каком-то лихорадочном полузабытье. Но стараниями Степана и его походной аптечки с препаратами, а также местной бабки-целительницы, которая догадалась сунуть в рот девочке кусочек хлеба, смоченного в пиве, ребёнок стал оживать, во взгляде появилась осмысленность и какой-то укоренившийся и неизлечимый страх. Она поначалу затравленно озиралась, но забота родителей и немного еды успокоили её. Ей поначалу подали миску жидкого супа, но она с ужасом и омерзением швырнула тарелку на пол и согласилась лишь на пустую овсяную кашу с ломтём хлеба.

Видя, что девочка успокоилась, Яков Брон попросил её родителей представить его и аккуратно, стараясь обходить острые углы, стал расспрашивать: долго ли она была в лесу, где ночевала, чем питалась, откуда она идёт и как вышла к деревне. Девочка рассказала, что в лесу она заблудилась примерно неделю назад. Сперва сидела три дня на дереве, но голод стащил её вниз, где она собирала и ела сырые грибы и редкие ягоды, а на ночь опять забиралась на дерево, и только вчера услыхала собак и ржание лошадей и вышла к селу. На вопрос, где её брат Ваня, односложно отвечала: «Тоже потерялся», при этом взгляд её стекленел и она начинала реветь. Родители, придя в себя, умоляли сказать дочь – что именно случилось в лесу и где мог остаться мальчик, но девочка талдычила одно и то же – «пропал», «пропал», «пропал», и упорно смотрела в дощатый пол, словно кто-то оттуда кивал ей и призывал к молчанию.

Брон услышал, что хотел, подозвал старосту и тихо спросил:

– Где Митька с Агафьей? Веди.

Оба ребёнка были уже подростками, одинаково мордатыми и до ужаса болтливыми. Насилу Брону удалось вывести разговор на тот день, когда какая-то неизвестная женщина накормила их в лесу сладостями. Странноватая, но добрая бабушка с полной сумкой сладостей встретилась им пару месяцев назад на дороге из Семёновки в Дубовец. Она несла тяжеленный мешок с капустой, и дети согласились ей помочь донести мешок до дома. Они доволокли его до какой-то полусожжённой усадьбы, и милая старушенция в благодарность отсыпала им полные карманы невероятных сладостей и отправила восвояси.

– Где это было?

– Неподалёку от церкви сгоревшей. Там опушка, и колокольня хорошо видна.

– Как она выглядела?

– Чуть горбатая старушка, в чепце и кружевной накидке. Платье такое широкое, с оборками. Как раньше благородные одевались.

– Ещё что-нибудь говорила? – допытывался Брон.

Пухлощёкая Агафья на минуту задумалась, силясь что-то вспомнить, но брат опередил её:

– Старая кочерга сказала, чтобы мы поделились сладостями со всей детворой из деревни, иначе Бог увидит и накажет нас за жадность. Я бы не испугался и уж точно не поделился бы, но Агафья настояла.

– Почему? – спросил Брон.

– Она добрая, – чуть помедлив, ответила девочка, – такая вся… лучистая. Такой не хочешь врать, чтоб не обидеть. А всё сделаешь, что попросит. У меня так моя бабушка-упокойница улыбалась. Светло так…

– Остались сладости? – перебил комиссар, – Ну? По глазам вижу, что остались.

Толстая девочка замерла, испугалась, щеки её сдулись и побледнели, и она, виляя задом, полезла за стоящий неподалёку сундук и выгребла оттуда несколько леденцов.

Брон взял один и спрятал в карман, потом посмотрел в глаза Агафье и глубоко вздохнул, как безнадёжно уставший человек. Затем встал и подошёл к отцу детей Ивану Степановичу.

– Выйдем?

Они покинули дом и вышли в сени. Яков подробно расспросил отца Мити и Агафьи, как часто они приносили из леса подарки. Больше ни разу, отвечал тот. Не ходили ли они к тому дому одни? Нет, так далеко он их не пускал. Рассказали ли они кому о своей встрече с пряничной старушкой? Да, всей деревне, и до соседних слух дошёл. Случай-то исключительный, почти что сказочный.

Брон с сожалением посмотрел на него.

– Так при чём тут мои дети и пропавшие? – не выдержал Степанович мрачного взгляда, которым одарил его комиссар.

– Боюсь именно ваши дети и выжили потому, что привели в деревню Смерть. Вам сказочно повезло, папаша. Хотя это как сказать…

Отец Мити и Агафьи посерел лицом и сел на бочонок у двери.

Комиссар покинул дом Ивана Степановича и его разговорчивых детей, любителей сладостей, и направился обратно в хату старосты, где всё ещё ухаживали за нашедшейся девочкой. Машу уже одели по-осеннему, она согрелась и пила липовый чай. Брон весело подмигнул ей.

– Привет, Машенька. Я знаю, ты устала и напугана. Но тут никто тебя не обидит. Поэтому скажи – от кого ты бежала сквозь лес две недели и где и с кем остался твой брат?

Девочка насупилась и в глазах у неё появились слёзы, а пальцы задрожали. Мать обняла ребёнка и с упрёком посмотрела на Брона. Тот, не сморгнув, продолжил:

– Ты пойми, девочка, что его ещё можно спасти. Подскажи нам, где и кого искать. Да, кстати, хочешь леденец к чаю?

И комиссар протянул ей зелёную сладость в виде ёлочки на деревянной спичке.

При виде этой безобидной карамельки гримаса ужаса появилась на лице ребёнка, как будто Брон поднёс к её лицу голову Медузы Горгоны. Она выронила кружку с чаем, соскочила с кровати и попятилась. В глазах у неё застыл первобытный ужас и отвращение. Она уткнулась спиной в Степана. Тот ласково положил ей руку на голову. Она закрыла лицо руками и вдруг принялась надрывно кричать, глотая рыдания:

– Никого вы уже не спасёте! Ванька? Ванечка! Да они уже сожрали его! Я чудом сбежала. А он смотрел на меня. Как смотрят щенята. Я думала, что позову на помощь! А плешивый погнался за мной. А старуха кричала. Громко кричала, как ворона! Я бежала, что есть сил. Спала в оврагах и на деревьях. Я не пойду туда больше, хоть вас тут будет целая армия. А Ванечка… Ванечку…как мамка куру разделывает, так и его… и сожрали. Наверняка сожрали. А кости бросили Гюнтеру.

– Что за Гюнтер?

– Я не знаю, не знаю! Он всегда спит, а когда спит – дом дышит. Под сахарной крышей. Дом, полный сладостей. Прянички… мама, там были пирожки… Ванька ел. А повсюду отрубленные руки и головы в бочке из-под капусты. Меня рвало, когда я оттуда бежала! И до сих пор перед глазами Ванькин взгляд и сладости, сладости, чёртовы сладости!!! Ведьма! Ведьма!! Чтобы она сдохла! Как так можно?? Мама, мамочка! Я хочу домой! Забери меня домой!!!

Брон опустился перед ней на колени, взял её за руки и заглянул в глаза. Девочка перестала кричать и, насупившись и всхлипывая, не отрываясь, смотрела на комиссара.

– Маша, ты хочешь, чтобы я поймал и убил ведьму? Хочешь?

Присутствующие с удивлением посмотрели на комиссара, а девочка, продолжая всхлипывать, утвердительно закивала головой.

– Я найду и сожгу её карамельную избу, обещаю тебе, Маша. Вместе с Гюнтером и всеми, кто тебя напугал. А если твой брат жив, то спасу и приведу его сюда. Но мне нужно понять, кого именно искать. Расскажи мне, что случилось и как выглядела ведьма, и отправляйся домой, с папой и мамой. Расскажи и клянусь, я разыщу и покараю колдунью.

Девочка кивнула, и Брон попросил воды, которую предусмотрительный Степан уже подкрасил найденной в избе рябиновой настойкой. Маша, хлюпая носом, выпила полстакана, щёки у неё порозовели, и она приготовилась рассказывать.

Когда старуха, которую они повстречала в лесу, угостила их леденцами, глаза у детей загорелись как у лесных котов, а в желудках приятно заныло. Мальчик в восхищении смотрел на дарительницу и дёргал Машу за рукав. Та, недолго думая, согласилась на предложение старушки пройти к ней в дом, и они все втроём, возглавляемые старухой, направились в лес, ориентируясь на свет её фонаря.

Через полчаса они вошли в небольшое ущелье, густо поросшее ельником. Где-то тихо журчала вода, а прямо перед ними стоял сказочный домик. Старый и покосившийся, с одним окошком, в котором горел свет. Дом выглядел и правда чуднó, потому как правая его половина была похожа на человеческое строение, с освещённым окном и толстой дубовой дверью, а вот влево брёвна косились вниз и уходили наискосок к земле, в них были щели и какие-то маленькие оконца. Крыша наполовину состояла из досок, посередине неё торчала гнутая коленчатая труба. Покосившаяся стена была покрыта чем-то густым, изумрудного цвета, вся во впадинах и складках. Такие же зелёные сосульки висели и над окном избушки. Рядом с домом росли во множестве яблони, груши и ягодные кусты. Справа от дома, где журчала вода, намертво вросло в скалу большое деревянное колесо.

– А что это? – в изумлении Ваня указал на отливающую зелёным крышу.

– А ты сам попробуй, – предложила старуха и, отломав пару зелёных сосулек, раздала их брату и сестре. Те с осторожностью облизали их, и на лицах детей проступил небывалый восторг. Это даже не белая булка в лесу и даже не те имбирные леденцы. Это было что-то такое невыразимо вкусное, что дети от счастья зажмурились. Эта согбенная старуха уже казалась им доброй, сказочной феей из бабкиных сказок.

– Ну проходите в гости, малыши, – пригласила их старушка, открывая дверь. – Одними сладостями сыт не будешь. Может, хотите наваристого супа? А? – И она хитро подмигнула.

– Хотим! – в унисон прокричали брат с сестрой и зашли в домик в услужливо приоткрытую дверь. Старушка вошла последней и заперла дверь за собой.

В избушке горел очаг под небольшим котелком и пара толстых свечных огарков. Изнутри она казалась больше, чем снаружи, просторнее. Камин, в котором кипел котёл, был посередине, слева от него висело старинное зеркало, а справа была небольшая деревянная дверь, как в погреб. В углу стояла кровать, у окна – стол, и весь потолок был завешан пучками разнообразных трав. На столе же стояло блюдо с пирогами, румяными и блестящими. А главное – в избе был умопомрачительный запах еды: и от пирогов, и от закипающего в котле супа с пряностями, и от множества пряников разной формы, сушившихся на полочке над очагом.

– У вас и пряники есть? – восторженно спросил Ванька и подбежал к столу.

– Конечно, малыш! Кушай на здоровье, – и она погладила его сухой, но жилистой рукой по спине. – Ты вон какой худосочный – кожа да кости. Ешь, лопай пирожки. Тебе поправляться надо. А ты, девочка?

И старушка обернулась к Маше.

Маше, по необъяснимой для неё причине, есть расхотелось. Разум заглушил голод, и теперь девочка задавалась вопросом – кто зажёг все эти свечи и варит суп в котелке. Ведь их же не было как минимум час. Хотя ладно, старуха подсветила дом, поставила котелок и пошла на улицу. Зачем? Их услышала. Ну тогда всё в порядке. Нет. Не всё. Теперь, в свете огня очага и свечей, Маша разглядела лицо их хозяйки. И не было в нем уже ничего доброго, бабкиного, старушечьего.

Нос её заострился, морщины стали глубже, глаза запали, вокруг были тёмные круги, а губы исчезли, обнажив тёмный провал рта с коричневыми зубами. А в глазах светилось торжество. Как у вороны, подумалось Машеньке.

– Вы знаете, спасибо вам большое, но можно у вас одолжить фонарь, и мы дойдём с братцем до дома? – неуверенно спросила Маша. Брат в это время трескал пироги с мясом и вытирал жирный рот рукавом рубахи.

– Вот как, значит, деточка? Вам не нравится мой дом. Вы с братом, помнится, были в восторге. Вы ели мой дом. Вам понравилось моё угощение. И теперь вы говорите – мы пойдём? А тебе не кажется, что за гостеприимство нужно платить?

Пока старуха говорила, она развязала свой кружевной вдовий платок и стянула чепец с головы. Маша вскрикнула. Ибо седая, старческая прядь на лбу старухи была единственными волосами на её голове. Половина была обрита, как у холерной, а другая выглядела как спёкшийся кусок плоти, как будто её обожгло сильное пламя.

– Вы нас завтра отведёте к родителям, и они заплатят вам и за леденцы, и за пирожки. Они честные люди, поверьте!

– Конечно, милая, за постой надо платить. Но я ещё не угостила вас супом. Малыш, ты будешь суп? – обратилась она уже к Ваньке.

Тот нажрался пирогов и лишь лениво кивнул. Тогда старуха подошла к очагу, подталкивая девочку, и дала ей большой деревянный черпак.

– Помешай, золотце. А я пока достану миски.

С тревожным ощущением чего-то неприятного, страшного и непонятного, Маша в полузабытье опустила мешалку в котёл и сделала два привычных круговых движения. Всплыли какие-то коренья, травы и овощи, а потом на поверхности показалось то, что, видимо, и издавало тот приятный мясной запах бульона. Человеческая пятерня. Проще говоря – белёсая, раздувшаяся от варки и с местами лопнувшей кожей, кисть руки. И судя по размеру – кисть ребёнка.

Маша выронила половник и захлебнулась собственным криком. Последующие события она помнила с трудом. Это был железный, скрипучий голос старухи.

– Мень! Мень, сукин сын! Тащи мальчонку в клетку. Его подкормить недурно бы. С пару недель. Наберёт жиру, станет как поросёнок на Рождество. А этой хамке… погоди.

Пока вынырнувший неизвестно откуда плешивый мужичок в драном сюртуке волок воющего Ваню в клеть на замке, старуха склонилась над теряющей сознание Машей и прошептала:

– А ты сгодишься, дочка. Через неделю, когда мы доедим твои ноги, я лично с тобой попрощаюсь, чтобы узнать, какое на вкус твое сердечко. С тушёной капусточкой и сельдереем, – и старуха облизнулась.

Последнее, что Маша помнила, это перочинный ножик брата в разбросанной по полу соломе и случайно попавший ей в руку. Она автоматически спрятала его в кулак и в тот же час её грубо, за волосы поволокли в соседнюю с братом железную клеть.

Котелок закипал, чёрная и страшная старуха помешивала своё чудовищное варево, изредка косясь на пленников, а плешивый мужичонка с редкими длинными прядями волос, в невероятно грязном и рваном сюртуке, сидел прямо на полу на соломе с тарелкой и ложкой в руках. Он скулил как пёс, и на месте правого глаза у него была зияющая пустота. В глубине дома раздался невероятный по силе и густоте то ли вздох, то ли храп, и хилое строение дома задрожало.

– Это Гюнтер проснулся. Отнеси ему костей, вон то ведро. Его нельзя держать голодным. Нашего малыша.

И старуха мерзко, словно гиена, захихикала, потом смех перешёл в кашель, затем – в хриплый свист. Она опустила черпак в котёл и принялась накладывать в металлическую миску свою дьявольскую еду.

Ваня протяжно выл в своей клетке, а Маша в очередной раз потеряла сознание, когда увидела, как старуха принялась за кошмарный свой ужин. Дом скрипел, из трубы валил дым и бледный месяц висел в небе, освещая густой и непролазный лес с избушкой посредине.

– А потом я бежала через лес, – завершила свой рассказ девочка Маша, смотря перед собой оловянными глазами, и Брон протянул ей кружку воды, подкрашенную вином, – несколько дней лазала по деревьям. Замёрзла до жути. А потом, не помню сколько времени прошло, вышла из лесу к школе нашей. Стучала, долго стучала во все окна, в дверь. Никого…

– А как же Агнесса Христофоровна? Неужто не отпёрла? Не обогрела? – вмешался староста. – А учитель, старый бес? Тоже не слышал?

– Никого! – упрямо повторила девочка, – всё заперто, никто не ответил. А я так есть хотела, мамочки родненькие. Стучалась, стучалась, плакала. Нашла в сарае рядом какую-то тряпку согреться, хотела Агнессу Христофоровну дождаться. Но как дым увидала, так и бежать оттуда во все ноги.

– Какой дым? Где? – спросил Брон.

– Над школой труба печная дымилась. И я сразу… сразу про старуху подумала!

Девочка снова заплакала.

– Я и подумала, – захлёбываясь слезами продолжила она, – что и её тоже… как Ваньку… съели! Учительницу нашу… Отчего закрыто всё, а? Я и бежать оттуда снова… не помню, как добралась… Боль… ноги изранила… мам, мне так больно… пойдём?

Сбивчивый рассказ с грехом пополам закончился, и у девочки началась истерика. Брон сделал жест её родителям, и отец, взяв её на руки, в сопровождении жены вышел из хаты. Бабки-знахарки, прикрыв пухлыми ладонями рты, как будто пытаясь удержать горячую информацию, понеслись с этой новостью по деревне. В исправной хате остались Брон, Степан, Федот с белым как бумага лицом, староста, писарь и пара бойцов из ополчения.

– Что за сахарная изба, есть мысли? – спросил Брон старосту.

Тот помотал головой, напрягая память.

– Да нет таких в округе, я бы знал. Может, попадьи дом она приняла за избу в темноте? Пёс его знает, что там теперь, туды никто не ходит. Что за старуха, ума не приложу. Были тут склады, и сахарин хранили, и шины железные, хомуты и зерно в амбарах. Так нет давно уж…

Яков Брон молча расстелил на столе карту и закурив, углубился в её изучение. Степан сел рядом. Староста, утирая пот со лба, присел на лавку в углу.

–– Это вурдалаки. – подал голос один из солдат. – Исчадья бесовские. А ведьма ими хороводит!

– И вправду, ещё дед говаривал про ведьму из Дубовиц. – подключился второй. – Только она по воздуху летала и младенцев прям из хат выкрадывала, чтоб кровь их пить. Ведьма с того молодеет. Надобно молебен провести и с отцом Кондратом пойти и сжечь её логово.

Молодой денщик Федот крутил головой с одного на второго и с опаской поглядывал на командира.

– Только в Святицы надо идти…– продолжил первый.

– А ну заткнулись оба! – заорал Яков Брон, резко повернувшись к двум специалистам по ведьмам. – Вам в клиросе петь обоим, а не ружьё носить! Пшли вон отсюда! Ждать на плацу, не расходиться.

Солдаты вышли, а комиссар, почеркав пером по карте, задумался и обратился к оставшимся:

– Увы, но план меняется, господа хорошие, в связи с вновь открывшимися обстоятельствами, как любил говорить покойник Корнилов. Теперь меня интересует конкретное место, – и он ткнул пальцем в карту, – сгоревшая церковь святой семьи… как их там?

– Котельниковых. – в один голос отозвались староста и Степан.

– Котельниковых. Это которые застрелились, повесились и потом ещё и сгорели, верно? Итак. Два балбеса помогают неподалёку какой-то старухе дотащить мешок и в награду получают гору конфет и леденцов. Но со странным и, казалось бы, благородным условием – угостить всю деревенскую мелкоту. И чем? Шоколадом и фруктовыми конфектами. Это тех, кто сахарную голову только на рынке видал, а сам сахар пробовал только на Пасху. Те выполняют условие. Не проходит недели, как пропадает первый ребёнок, – он заглянул в блокнот. – Маня Курилина. А потом один за другим, и так в течение почти двух месяцев. И ни следов, ни даже нормальных розысков!

И Брон со злостью посмотрел на железную клетку, где на коленях у местного идиота храпел местный участковый.

– Сколько лет было попадье?

– Да, почитай, почти полста, а может, поболее, – ответил староста, – высока была и упитанна. Не подходит под описание старухи.

– Да? Учёные говорят – сахарин вреден для зубов и кожи. Может, испортилась бабка от чрезмерного употребления сладкого?

– Так вы, гражданин начальник, думаете – это она? Та самая попадья?

– Почему бы нет? Скоро сами всё увидим.

Он удовлетворённо окинул всех орлиным взглядом и радостно потёр руки.

– Охота начинается! Итак, к каким мы приходим выводам, граждане? Это козни Сатаны? Или ведьма с упырями приносит жертвоприношение в глубине вашего леса? Или всё же это шайка злодеев во главе с новой Салтычихой, потерявшие человеческий облик, свершает все эти гнусные преступления?

Староста важно кивал головой, и, казалось, две первые версии его устроили больше. Федот опёрся о ружьё и смотрел в рот комиссару. Степан что-то деловито писал на листке, а, дописав, положил листок перед командиром.

– Всё верно, Стёп, всё верно. План переменился. Вот до этой развилки едем вместе, а там делимся на две группы. Степан на Дубну, а я заскочу по дороге в школу, проведаю ваших учителей. Странно, что от них ни слуху ни духу. Таким образом, обходим сгоревшее культовое сооружение с флангов и встречаемся вот здесь.

Брон ткнул карандашом в карту, рядом с точкой, обозначающей церковь.

– Короче, как при Гавгамелах: я иду в лоб, ты со своим крылом обходишь усадьбу справа, и берём Дария в котёл. Всё, согласовано. Выходим, строиться!

По площади бродили неприкаянные люди и кони. Кто-то сидел в седле, но большинство развалилось под каштаном на траве и дулось в карты.

Брон вскочил на коня. То же сделали Степан и Федот.

– Эй, сонная гвардия! Настало время показать, кто вы – солдаты кавалерии или монахи. Похитители ваших детей установлены. Известно место и предполагаемого пребывания. Итак, вы желаете принять участие в ловле? И сказать потом – я там был? Я отомстил за ваших детей? Или спрятаться в хату и ждать, что твой ребёнок будет следующим? Храбрецы – в седло. Остальные – по домам. За мной, рысью.

И Яков Брон поскакал по дороге к лесу, над которым уже висело заходящее солнце. Степан и Федот, не оглядываясь, пришпорили коней вслед за ним. На развилке, на выезде из села Брон всё же обернулся. Все восемь человек вскочили в сёдла и колонной выдвинулись за комиссаром. Даже усатый староста на пузатом жеребце, напялив картуз, присоединился к отряду. Выехав из деревни на дорогу, ведущую к обгоревшей церкви, всадники пустили коней в галоп.

V.

Солнце над кромкой леса уже наливалось багрянцем и готовилось упасть за верхушки сосен и елей, когда маленький отряд выехал на небольшое взгорье и остановился. Впереди внизу петлял извилистый овраг с небольшой речушкой, за которым вверх взбирался бок холма, покрытого лесом, и вдалеке, за макушками деревьев, уже начавших желтеть, была видна узкая белая колокольня без купола. Это, видимо, и была та самая сгоревшая церковь – цель их путешествия.

Брон осмотрелся. Вокруг, со всех сторон к холму, на котором они стояли, подбирались леса, и нигде не было видно никакого жилья или хотя бы дыма. Слева был густой бор на пологом холме, и вглубь него убегала неширокая, но протоптанная дорожка. Вторая дорога, более изъезженная, шла вдоль речушки внизу и терялась за лесом, уходя, судя по всему, в сторону видневшейся вдалеке колокольни.

– Исторический перекрёсток, – сказал Брон, оглядевшись по сторонам, – ну что, краеведы, какова рекогносцировка? Я так понимаю, вон та самая церква?

– Так точно, товарищ начальник, – пропыхтел староста, который никак не мог справиться с лошадью, дёргая узду как швартовый канат. Лошади не нравился седок, и она всячески это показывала, мотая шеей и фыркая. – Тама и дом Котельниковых, не к ночи помянутых. А вон там, поворотясь чуток левее – дорожка, видите? Так вот она к усадьбе бывшей и ведёт.

– Где школа сейчас?

– Именно так, гражданин начальник. До неё как раз пару вёрст и будет, за пять минут доскачете. Как увидите каменные ворота, вот за ними ещё саженей триста и дом жёлтый со львами. Это школа и есть. Там теперь квартируют учительница, да учитель во флигеле. Да сторож Митяй, старый дед, двор метёт и ремонт правит.

– Давно их видели последний раз?

– Какие слова вы говорите, товарищ комиссар – в последний раз! Думаете, случилось с ними что? Ох ты, Господи вседержитель… Так вот на прошлой неделе провизию возили туда, а сама Агнесса Христофоровна третьего дня приезжала в село, сам видел.

– Тогда как раз девочка Маша и не нашла там никого?

– Получается, так.

– Ладно, выясним. Давайте, четверо со мной, остальные, как и условились, едут к Дубне, и на перекрёстке нас ждут. Там до церкви шапкой докинуть. Я, как школу проверю, сразу к вам, и прочешем хорошенько местность. Через час стемнеет, чёрт голову там сломит, в ваших оврагах. Всё, вперёд.

И отряд разделился на два крыла. Чарный стал спускаться вниз к речке, а Брон во главе своих кавалеристов поскакал через лощину по дороге, ведущей к школе. Они въехали в узкую аллею из гигантских чёрных лип, поросшую орешником, и через пару минут увидели ворота: прямоугольные каменные столбы с шарами на верхушках и покосившийся ржавый забор. Сразу за воротами уходила в горку дорожка, поросшая по краям травой и кустарником, и поперёк неё лежал ствол поваленного дерева.

– Тпру, мои верные нукеры, – остановил свой отряд Брон, – а скажите мне – давно это тут лежит? У вас дети через буреломы в школу лазают?

Солдаты удивлённо переглянулись.

– Да кто же знает – сколько, товарищ комиссар. Школу почитай с месяц как закрыли, пока пропажи шли, но сюда и отсюда ездили. Может, на днях упало? Давеча ветродуй был страшный…

– Ну да, – отозвался Брон, спешившись и шурша кустами, – не разбойники спилили, как в романах. А жаль. Само грохнулось. Вон, ствол трухлявый.

Он вылез из кустов, отряхивая руки.

– В общем так, бойцы-кавалеристы. Дальше я сам пешком прогуляюсь. Тут недалеко, вроде. Ждать меня здесь, не расходиться.

– Дык, что ж не доехать, тут вон можно протиснуться. Поскакали, товарищ комиссар, а?

– Можно. – Брон критично осмотрел лошадей и всадников. – Можно в принципе прям здесь палить начать и с гиканьем ворваться в двор школы, как опричники в Новгород. И пусть там ждут и готовятся. Нет, друзья мои, если там неладно, то лучше об этом сперва узнать, а потом действовать. Я пошёл. Если через час не вернусь, ну… тогда устраивайте гусарский налёт на сию гимназию. Стрелять не буду, а то вся округа о нас узнает, и Чарного рассекретим. Всё, вольно.

И Брон, перепрыгнув через поваленный ствол, углубился в лес, предпочитая обойти школу сбоку и не выдать себя, идя к ней напрямик по аллее и тем самым став мишенью для потенциального стрелка. Откуда ему взяться в школе, комиссар не знал, но время смутное, и геройствовать не хотелось.

Местность была пересечённой всяческими овражками, лощинами и ручейками с буреломами, и Брон, чертыхаясь и перебираясь через них, вышел на еле заметную тропинку и осмотрелся. Тропа прямо перед ним раздваивалась, и оба её конца терялись в густых зарослях между вековых чёрных стволов лип, кряжистых дубов и вязов. Брон остановился, решая куда именно пойти и пытаясь понять – где именно усадьба, когда почувствовал на себе взгляд. У него это проявлялось в почти физическом дискомфорте: по затылку начинали бегать мурашки и исчезало чувство безопасности.

Он огляделся. В лесу это бесполезно, смотреть может кто угодно из-за любого ствола, и заметить его почти невозможно. Но тут к ощущению взгляда добавился звук – мерное тарахтение. Брон облегчённо вздохнул и ещё раз внимательно осмотрелся. Никого.

«Да уж. Встречал я немурчащих котов. Но мурчание без кота не встречал. Чёрт, где же он?»

Тут на ветке дуба, в трёх метрах от земли, листва как-то неестественно, в отличие от всего дерева, зашевелилась и превратилась в упитанного кота буро-рыжей масти редкой пятнистой расцветки. Кот, не проявляя явного любопытства, вальяжно уставился на Брона.

– Здоров будь, хвостатый, – поприветствовал кота Брон, – что школа, направо или налево? Ты, поди, местный? На полёвках такую морду не нажрёшь. Слишком ты причёсан для лесного кота.

Котяра медленно встал, потянулся, показав огромные, как у рыси, когти и, легко спрыгнув на землю, побежал по левой тропе, виляя пышным задом. Брон, пожав плечами, пошёл следом. Кот вывел его на край овражка и, вильнув хвостом, скрылся в кустах. На той стороне склон оврага покрывал молодой березняк и вдалеке за ним угадывались очертания усадьбы. Брон хотел было уже спуститься вниз, как увидел среди берёзовых стволов какую-то тень. Он спрятался за деревом и присмотрелся. На другой стороне оврага медленно двигалась чёрная фигура, то и дело останавливаясь. За деревьями, на фоне ельника, было не разобрать кто это, но вот фигура дошла до крохотной опушки и свернула в сторону мрачно-разлапистых елей. Это была фигура женщины в чёрном платье, с капюшоном и с палкой в руке. Фигура застыла, нагнулась к земле, вновь выпрямилась и поплыла вглубь леса.

Брон выждал, пока она скроется, стараясь не шуметь, перебрался на другой берег оврага, и, продравшись через густые кусты боярышника, увидел наконец здание школы. Это был обычный, ничем непримечательный, классический особнячок в два этажа с мансардой и двумя боковыми флигелями, крашенный в яичный цвет. Перед ним была небольшая лужайка, посреди которой стояла одинокая статуя обнажённого юноши с рыбой на плече, а по бокам от входа в школу лежали каменные львы в натуральную величину, словно в ожидании кормёжки. Двери и окна в здание были закрыты. Брон, вспомнив рассказ девочки Маши, перевёл взгляд на крышу и увидел, что из кирпичной трубы нет ни дымка. Но нос его говорил обратное: был слышен запах горящих поленьев и ещё чего-то неразличимо знакомого, то ли сладкого, то ли кислого – Брон никак не мог понять. Он уже было решился покинуть своё убежище и попробовать проникнуть в дом, как дверь в ближайшем к нему флигеле отворилась, и оттуда вышел грузный, крепкий мужик в мясницком сальном фартуке, обросший бородой и с огромным ведром в руке. Ни внешностью, ни возрастом он не походил на учителя или сторожа и, уж тем более, на Агнессу Христофоровну. Громила, кряхтя, протопал со своим ведром к каретному сараю и, скрипнув воротами, скрылся внутри. Дверь во флигель осталась открыта. Брон, недолго думая, скользнул туда.

Он оказался в коридоре явно жилого помещения, заваленном всяким школьным хламом: разобранными партами, грифельными досками, пыльными портретами военачальников и почему-то банными шайками. Стараясь не греметь, он двинулся вглубь здания и снова почувствовал сладковатый запах впереди, только теперь к нему прибавились какие-то химические нотки. В коридорчике, в котором он оказался, было две боковые двери, а впереди – тёмный холл, который, судя по всему, вёл из флигеля в основное здание школы. Брон осторожно толкнул первую дверь и сразу же увидел тело. В комнате, куда он заглянул, была довольно скудная мебель: буфет, столик и плоский топчан, на котором и лежал человек. Он лежал ничком, без подушки, свесив безжизненную руку со своей спартанской постели. Был ли он мёртв или жив, Брон выяснять не стал. В комнате стоял душный, кисловатый запах браги и старых газет, и комиссар, аккуратно прикрыв дверь, проследовал дальше. В холле были завешены окна, а там, где не хватило занавесок, к окнам изнутри прислонили доски и фанерные щиты, поэтому он шёл в полумраке. Холл кончался поворотом коридора в основное здание и вот оттуда комиссар и услышал приглушённые голоса, лёгкий, утробный свист и треск горящих поленьев. Неприятный запах стал сильнее и гуще. Брон остановился и прислушался. Он разобрал слова и понял, что говорят два мужских голоса:

– Помоги, я не дотащу один…давай…во-о-от так! Да не так, чёрт!

– Мне неудобно! – огрызнулся второй голос и закашлялся, как туберкулёзник.

– Да потому что ты не там схватил. Бери за голову, вот тут, где узел, ну!

Раздалось сопение, потом звук, как будто на пол упало что-то тяжёлое и его потащили волоком. Потом послышался противный металлический лязг, звук бурлящей воды и треск поленьев стал сильнее, словно кто-то поворошил их в печи.

– Ну как? – спросил первый голос и послышалось чмоканье губами.

– То, что надо, – прохрипел туберкулёзник, – но пусть подольше постоит – мягче будет. Закрой крышку, выкипит.

Снова раздался металлический лязг, и в нос Брону бросился густой, сладковатый запах, к которому примешались запахи каких-то трав и ещё что-то знакомое. Кто-то там за углом тоже шумно вдохнул.

– Надо завязывать, Мить. Здесь скоро дети будут. Учуют. Нехорошо.

– Да плевать на детей. Сворачиваемся, но по другой причине. С утра в село чекисты прибыли. Комиссар с ними важный. Не успел приехать, как Василича в клетку запер. Сейчас пойдёт шорох по волости.

– Чекисты? К нам?

– А ты думал? Дети исчезают, а Петроград смотреть будет? Не ровен час – сюда заедут. А тут это…

Брон уже хотел, чтобы не тянуть кота за хвост, поскорее познакомиться с неизвестными и узнать, что же там за «это», как вдруг чья-то железная рука схватила его сзади за воротник и швырнула в другой угол тёмного холла, словно котёнка. В мгновение полёта Брон успел задать себе вопрос, почему его природное чувство опасности и ощущение чужого взгляда со спины не сработали на этот раз, и решил разобраться в этом позже, если ему удастся выпутаться. После чего он со всего маху врезался в фанерные щиты, загораживающие окно, и они с грохотом упали на него, впустив комнату узкий луч света. Брон моментально вскочил на ноги и увидел того самого мужика с ведром, благодаря которому и попал сюда. Он был приземистым, широким, волосатым, с тяжёлым носорожьим лбом и шумно сопел. Увидев, что Брон поднялся, он, не раздумывая, попёр на него, размахнувшись ведром и целя им, видимо, комиссару в голову. Брон толкнул ногой деревянный ящик с каким-то хламом под ноги нападающему, тот замешкался, и ведро просвистело в дюйме от лица комиссара. Пока мужик гасил инерцию своего вёдерного замаха, Брон со всей силы саданул его в волосатую скулу, отбив при этом костяшки пальцев. Громила не упал, как ожидалось, лишь мотнул злобно головой, расставив для равновесия ноги. Туда Брон и вложил с всего размаха футбольный удар ногой, понимая, что долго возиться с таким амбалом некогда. Мужик замер на месте, взвыл фальцетом и стал валиться на колени, держась обеими руками за промежность. В этот момент, пока длился поединок, из-за угла, где он секунду назад подслушивал разговор двух неизвестных, выбежали те самые двое, привлечённые шумом драки. Брон толкнул воющего мужика ногой в сторону и схватил одной рукой какой-то школьный инвентарь, вроде древка от флага, когда к нему подбежал первый из появившихся. Это был крепкий мужчина с благообразной бородой, одетый в такой же мясницкий фартук. На лице его читались решимость и удивление, а в руке он держал топор, хоть и повёрнутый к Брону обухом. Мужичок уже раскрыл было рот, чтобы что-то крикнуть, но Брон не стал дожидаться и наотмашь приложил ему деревяшкой по лицу. Брызнула кровь, нападающий остановился, словно налетел на стену, заорал, выпустил топор и схватился руками за рассеченную щёку. Второй из атакующих не спешил вступать в бой. Во-первых, ему мешали скромные размеры комнаты, а во-вторых, двое его подельников уже находились между ним и Броном. Один, правда, выл и ползал на карачках, а второй, держась за порванную скулу, в ярости, словно слепец, махал свободной рукой из стороны в сторону и призывал своего товарища к более решительным действиям:

– Лопатой его, Савва, лопатой! Там стоит, в углу. Он мне, сука, рожу порвал, не вижу ни пса!

– Да ты отойди, брат, отойди! Зашибу ненароком. Сейчас перехвачусь… А, сатана тебя задери, да отойди же! – кричал второй, перекидывая лопату из руки в руку.

– Я нагнусь, бей! – отвечал первый стратег.

– Давай! – ободрял второй подходя ближе.

Брон решил не давать противнику тактического преимущества, достал наган и вдарил рукояткой по макушке первого из нападавших. Тот рухнул к его ногам и принялся сквернословить. Второй же, увидав оружие и не выпуская лопаты из рук, начал пятиться к дверям, видимо, уже имея в голове план побега. Брон навёл на него дуло нагана.

– Брось лопату, дурень. И руки задери. Застрелю, моргнуть не успеешь.

Стрелять Брон категорически не хотел, но второй мужичок почему-то ему поверил, выпустил садовый инвентарь и задрал руки.

– На пол, – скомандовал Брон, и тот повалился на собственный зад.

– А теперь перейдём к знакомству. Вы кто такие, мужички? И какого дьявола делаете в школе?

Двое «допрашиваемых» попеременно то стонали, то бросались тщательно выстроенными проклятиями, а третий, с поднятыми к потолку руками, принялся нести какую-то несвязанную околесицу, напуганный, возможно, видом оружия и незавидной участью своих товарищей. И тут случилось то, чего Брон не ожидал. Из скрытой за углом комнаты, откуда доносился запах дыма и бог знает чего ещё, откуда падали в полутёмный холл, где проходила битва, алые отблески огня, раздались шаркающие шаги, и показался ребёнок. Чумазая девочка, лет семи, в домотканой рубашке и в калошах на босу ногу. Она вышла и застыла в дверях, пугливо переводя взгляд по очереди на всех присутствующих.

Миллион мыслей промелькнул в голове у комиссара. Что здесь делает ребёнок? Кто эти люди? Почему на них мясницкие фартуки? Где остальные дети и что здесь вообще происходит. Догадки одна страшней другой толкались у него в мозгу, ещё щедро сдобренном адреналином после драки. Но на всякий случай он убрал наган обратно в кобуру.

– Тятя, а что вы здесь шумите? Вы дерётесь, тятя?

И она хотела подбежать к тому, которому Брон рассёк скулу палкой, но он замахал на неё рукой, запрещая подходить.

– Иди, иди отсюда! Мы скоро! Иди спать! Доча, я кому говорю?

– Дочка? – удивлённо спросил Брон.

– Баба, баба! – заголосила девчушка, убегая обратно за угол, насколько ей позволяли надетые на худенькие ножки взрослые калоши. – Тятя опять с кем-то дерётся!

Брон обошёл сидящего на полу «тятю» и заглянул за угол, туда, где скрылась девочка. Там был просторный зал, видимо, один из классов, парты были сдвинуты в угол, и на полу лежали разнообразные, грязные мешки. Некоторые были вспороты, и из них по полу рассыпались: где зерно, где мелкий чёрный картофель. А у занавешенного окна топилась буржуйка, на ней стоял большой чугунный котёл с плотно закрытой крышкой, от которой отходили трубки, шланги и перегонные кубы. Столы, парты и подоконники были заставлены разнокалиберными бутылями. Всё что угодно был готов увидеть комиссар в запертой школе в глубине ладожских лесов, только не это. Он наконец понял, что за знакомый запах его тревожил ещё на улице.

– Тьфу ты, черти! Вы чего тут – самогон гоните?

Он вернулся обратно в холл, где уже поднимались на ноги его подопечные, кряхтя и переругиваясь.

– Вы, сукины дети, гоните тут самогон? – повторил он свой вопрос, – в школе?!

В это время скрипнула дверь, и в комнату вошла та самая девчушка, ведя за руку женщину в чёрном, которую Брон видел ещё на лесной опушке. Она сняла с головы старинный капор, и под ним оказалось интеллигентное лицо пожилой женщины в тонких очках.

– Ни на минуту нельзя оставить вас одних, башибузуки, чтобы что-нибудь да не вытворили! Дитя напугали.

Тут она заметила Брона, и он поразился, насколько хорошо женщина владеет собой: удивление на её лице мгновенно сменилось принятием и спокойной уверенностью. Она была стройна, невелика ростом, лет примерно пятидесяти. Голову её украшали желтовато-седые волосы, собранные в два пучка по бокам головы, и огромные очки в тончайшей оправе. Она напомнила Брону его учительницу театрального мастерства, когда он, будучи московским студентом, посещал музыкально-драматическое училище при МХТ.

– А, это вы, товарищ комиссар? Ну что я вам говорила, трижды болваны? – обратилась она к троим мужчинам. – Что эта затея добром не кончится. Ещё денёк, сестра, ещё парочку? Вот и дождались. Ну-ка марш за йодом, водой и бинтами, и ко мне.

Мужички, кряхтя и прихрамывая, поплелись вслед за девчонкой в глубину дома.

– Товарищ комиссар, я понимаю, ситуация довольно недвусмысленная, но на самом деле не всё так преступно, как выглядит сперва. Позвольте вам объяснить? Да, меня зовут Агнесса Христофоровна.

– Яков, – протянул руку Брон. – По правде говоря – можете и не объяснять, если не хотите. Какая учительница географии нынче не варит самогону? Пустяки.

– А также: литературы, истории, русского языка и химии, не забывайте, комиссар! – уточнила Агнесса Христофоровна.

– В основном – химии. – Указал Брон на колбы и перегонные кубы.

– Как вы остроумны и сообразительны, товарищ комиссар. Большая редкость для людей вашей профессии.

– Да что вы, уважаемая Агнесса Христофоровна, я лишь потребитель. Мне такое вовек не собрать. Тут нужно педагогическое образование.

Учительница улыбнулась, слегка вымученно, как показалось Брону, и пригласила его пройти за собой на второй этаж. Они оказались в небольшой жилой комнате с двумя окнами, куда спустя несколько минут, громыхая сапогами, пришли все трое напавших на Брона мужичков. В комнате было гораздо светлее, чем там, где они устроили схватку, и Брон как следует разглядел их. Два из них имели вид благообразный, почти купеческий, и своими расчёсанными бородами и прямыми проборами напоминали галеристов Третьяковых, только победнее. Третий же был истинной гориллой, но с детским, наивным лицом. Брон посмотрел на его кулаки и руки, похожие на деревянные сваи, и в который раз подивился, что остался жив. И почему засбоило его чувство опасности, и он позволил этакой громиле подобраться к себе со спины?

Агнесса протёрла принесённой водой ссадины и раны двух мужичков, попавших под руку Брону, заштопала, причём довольно аккуратно, порванную скулу одного из них и обильно смазала их рожи йодом, подняв в комнате неприятный лазаретный запах.

– Вы поймите, товарищ Яков, это только выглядит диковато, – начала говорить Агнесса Христофоровна, совершая свои медицинские процедуры, – и мне чрезвычайно совестно, что при моём попущении школа превратилась в подобие винокуренного завода. Но поверьте – это чистая случайность.

– Охотно поверю, если расскажете. Я повидал самогонщиков, но это первые, которые решили меня убить.

– Ох, господи – роковая случайность, повторяю. Вы, видимо, напугали Наума, он принял вас за чужака и испугался. А так он мухи не обидит.

Брон потёр нывшее от удара плечо и взглянул на бугая чуть внимательнее. Тот понимал, что речь идёт о нём, и внимательно смотрел на учительницу и комиссара глазами домашней собаки. Комиссар повидал людей разной степени развития, но тут не было сомнений – перед ним кристально чистый идиот.

– Он же как дитя, по сути. Сил-то не занимать, а по развитию как трёхлетний ребёнок, – подтвердила догадки Брона учительница. – С детьми дружен, и что ни попроси – ни в чём отказа не будет. Мы его при школе и держим. Сторож Митяй совсем ослеп, дряхлый стал. Вот Наум его и подменяет. Вы уж не сердитесь на него, товарищ Яков, не со зла он.

Брон заверил учительницу, что в жизни на детей не сердился и попросил, не размениваясь, перейти к главному.

– Труп там внизу, надо понимать, тоже не совсем труп?

– Ах, в комнате? Так это мой коллега, Фомич, учитель математики. Он тут вызвался дегустировать их варево… и перетрудился. Я вообще, смотрю, он зачастил к аппарату! – она зло глянула на двух мужичков.

– Письмо в ЧК вы отправили? Я читал. Драматично.

– А как иначе-то, Яков? Почти десяток учеников моих сгинуло. Не считая малышни. Я и так старалась слог взять сухой и по делу, но эмоции, сами понимаете. И ведь никто ничего делать не хочет. Я уж и в волостной отдел писала, и в Петроградский. Участковый наш, Иван Васильевич, сам лично ходил показания снимал, заявления копил, а потом ездил к управам и милицейским начальникам, пороги обивал, в кабинеты стучался, просил, грозил, документы прикладывал. А ему везде – к вам направлена группа следователей, с ними работайте, и вообще – не время сейчас, гражданин. Он в итоге рукой махнул и стал пить горькую, всё одно, говорит, толку от меня нуль без палочки.

Брон вспомнил расхристанного участкового, которого запер в клетке, и удивился, что если и попадаются в жизни горящие специалисты, то чёртова бюрократия мигом обламывает их пыл, превращая в пропитых меланхоликов.

– Так вы говорите, группа милиционеров была? Староста ничего не говорил.

– Так а что рассказывать? Раз они приехали на день, что-то там себе записали в блокнотики, сделали пару снимков холмов и болот наших, и были таковы. Даже не порасспросили никого толком. Вот тогда я и решила, толку от них ноль и теперь нужно на Гороховую писать. Может, там зачешутся. Письмо составила, список детей к нему приложила. Когда имена вносила, чуть сердце не разорвалось, ведь знаешь их всех. А потом уж вон Савва к вам его и отвёз.

Учительница кивнула на одного из бородачей, которому Брон приложил по лицу палкой. Тот по-собачьи кивнул и потрогал рассечённую щёку.

– Завязка сцены мне ясна. А это, простите, кто? – Брон указал на потерпевших.

– Так это братья мои младшие – Матвей и Савва. Как только милиция тут побывала, ничего лучше не придумала, как школу закрыть на время следствия. Детям сюда топать из трёх окрестных деревень через леса – мало ли что? А как её оставишь, да ещё в такое время? Инвентарь, мебель, ценности музейные. Да нашему чучелу медведя цены нет!

Брон глянул в угол класса, где возвышалось чучело огромного бурого медведя с разинутой пастью. Клыки и когти его внушали уважение.

– А тут что? – продолжала учительница, – сторож полуслепой да учитель Фомич, тени своей боится. Вот я сюда и переехала. А братья, узнав такое дело, решили, что меня одну не отпустят, и увязались со мной. И малышню свою привезли, всё спокойнее.

– И самогонный агрегат, чтобы не так скучно было, верно?

Агнесса Христофоровна тяжело вздохнула и посмотрела на братьев своих меньших взглядом, каким Цезарь смотрел на своих убийц.

– Да тут, Яков, просто стечение обстоятельств. В школе ни грамма дистиллята не осталось, куда пропал… не худо бы у Фомича спросить. Вот Савва и говорит, я, мол, тебе, сестрица, нагоню, на всех твоих уродцев проспиртованных хватит и на округу останется. У нас тут коллекция биологическая большая, из столицы привезенная. И притащил свой аппарат. Что, говорит, варить? Вари, говорю, горшочек. И заварил аппарат, не остановишь! Но план-то был – в исключительно научных целях: рептилий, рыб да растения заспиртовать. Приборы протирать. Настойки опять же. Но не тут-то было, да, Савва?

Тот горестно кивнул головой куда-то за окно и развёл руками.

– Постоянные клиенты из сёл окрестных. Как откажешь?

– В общем, его винокурня сюда переехала. И клокочет весь день чёртов котёл. То одним надо, то другим, то третьим продай. Всю посуду в школе извели, свёклы и ржи припёрли сюда мешки. Картофеля перемороженного. Всё в дело пошло. Хватит, говорю, завязывайте, по голове-то не погладят. Сейчас, говорят, сестра, ещё пару кварт выгоним… А как сахар тот нашли, то варит сей аппарат безостановочно, словно заколдованный. Вся округа их вином отоваривается. Даже бродяги, что в церкви живут, и те приходить стали. Наум вас видать с одним из них и перепутал в темноте. Споили весь район, черти!

Агнесса Христофоровна с досадой, но интеллигентно замахнулась на братьев. Те потупились, но не без самодовольства. Казалось, даже под страхом тюрьмы они не отказались бы от своих «заслуг» в сфере выгонки и сбыта алкогольной продукции. Наум тоже строго посмотрел на своих подельников и погрозил пальцем. Брон тоже поднял палец и направил его в потолок.

– Так, стоп! Первое: что за сахар и где нашли? И второе: какие бродяги и из какой церкви? Та, что на холме? Версты три отсюда будет.

– Она самая, – ответила учительница, – беднота, босяки да оборванцы там приживаются. Церковь та погорела несколько лет назад. Вместе с целой семьёй. Жуткая история. И какая-то путаная, если совсем честно. Сам дом священника сгорел, а флигель с баней остались. Вот всякие проходимцы там и прибиваются порой.

– А милиция что? Гоняет?

– Да когда ей… один лишь раз взялись за них, и то, как дети пропадать начали, парочку свезли в город, остальных разогнали. А они через день снова там сбились. Народ-то всё простой, беззлобный. Разве что до выпивки охоч. И батрачит порой на местных… время голодное.

– Время голодное… – повторил Брон. – Они там и живут? Знаете кого из них?

– Да, в уцелевшем флигеле обитают. Там только стены да крыша остались. А ходит сюда парочка, вон, к братьям, на дичь самогон выменивают. То дрофу, то перепела принесут. А недавно зайца притащили…

– А ничего они не рассказывали? – уточнил Брон, – может, что-то необычное, странное видели?

– Нет, вроде бы не упоминали. Да кому там быть? Дом с храмом выгорели, и село рядом. Все друг друга знают, посторонних примечают. Нет, не припомню. А кого вы имеете в виду?

– Говорят, там в лесу встречали некую старушенцию со сладостями, – не вдаваясь в подробности, ответил Брон, – откуда бы ей там взяться, не знаете?

Учительница на мгновение задумалась.

– Я, кажется, понимаю, о чём речь. Точнее – о ком. Митька с Агафьей, да? Всё про свою фею сказки рассказывают? Это, товарищ Яков, местная байка. Легенда. И каждый её трактует, как хочет. Вам ещё не рассказали?

– Нет пока, – признался Брон.

В это время в комнату, где сидела вся компания, медленно, задрав хвост и покачивая пушистыми бёдрами, вошёл то самый кот редкой масти, встреченный Броном в лесу. Он с ходу запрыгнул на колени к Агнессе Христофоровне и, свернувшись калачиком, затарахтел. Она почесала его по макушке.

– Хорошо. Тогда слушайте историю от, так сказать, научного сообщества. Потому как в деревнях вам наплетут бог весть чего. Итак, в начале века большинство земель тут принадлежало столбовым дворянам Уфимцевым. Большая часть окрестных деревень, поля, леса, мельницы и житницы. А так как эпоха приходила иная, и «вишнёвым садом» не проживёшь, как мудро подметил Антон Павлович, то стали Уфимцевы по старой русской традиции продавать всё, что выросло на земле, за границу. А потом и торговать чем ни попадя: от леса до свёклы. Даже железнодорожную ветку сюда подвели. Но купцы из них так себе вышли, и стали они разоряться. А тут ещё и сам Уфимцев Афанасий Савельевич в годы первой русской революции и войны с Японией пошёл как-то в лес на медведя. Крепкий мужчина был, рослый. Выследил зверя, тут берлог неподалёку полно было по краю речки, и выстрелил в него. Да так неудачно, что не убил, а только ранил. А медведь-то что? Разбираться будет? Взял да и задрал Афанасия Савельевича насмерть. А потом прилёг рядышком и тоже помер. Вот он, кстати.

И Агнесса Христофоровна указала на чучело в углу. Медведь стоял, раскинув лапы, и видно было, что таксидермист постарался на славу: медведь выглядел крайне натурально.

– Родственники погибшего: дети, братья, сватья – оплакали хозяина, а из мишки чучело набили. И вроде бы всё ничего, но жена его с той поры совсем головой тронулась. Она и так-то была не подарок. В наших краях про неё какие только слухи не ходили. Что, мол, отец, старый помещик, сызмальства брал её с собой на экзекуции смотреть. Ну, то есть, крестьян пороть на конюшне, дань традициям. А сама она, когда подросла, словно мужчина с ружьем, ходила, только стреляла не дичь, а всё больше кошек и кур. И прикладом добивала, если промахивалась. Так себе развлечение. А потом как замуж вышла, стали на неё жаловаться исправнику, что, мол, детей крестьянских берёт в услужение в усадьбу, а те потом оттуда бегут кто куда. А кто и мрёт впоследствии. То ли от побоев, то ли ещё от чего, неизвестно. Кто их считал тогда? Слухи начали про неё ходить тёмные и противоречивые, но власти ни к чему придраться так и не смогли. А там она замуж вышла, за Уфимцева как раз, Афанасия Савельевича, и родила ему двух детей: сестру и брата. Детки подросли, и дочка впоследствии вышла замуж за священника, вот как раз того, чей приход там на холме и сгорел, и родила ему четверых. Уфимцева внуков своих, как, впрочем, и детей, и так не особо жаловала, а после нелепой смерти мужа и вовсе возненавидела. Не знаю, что была за причина, но каждый раз, когда она, страшная, вся в чёрном, приезжала погостить к дочерям, те детей своих отсылали в село к кормилицам да знакомым на постой. А как зятя её в семнадцатом году убили, то не прошло и пары дней, как дочь её всех четверых детей своих усыпила, а брату своему из револьвера в голову пальнула. А потом и сама удавилась в гостиной на балке, керосинку разбив предварительно. Что там случилось, непонятно до сих пор. Да только старуха-мать её пропала тогда, и больше ни слуху ни духу о ней. Говорят, вместе со всеми сгорела тогда, следствие ведь из рук вон плохо тогда провели. Но местные болтают, что нет, выжила старая ведьма и бродит тут где-то в лесах, детей малых к себе заманивает леденцами. Вот и Митька с Агафьей наслушались этих историй, и свою придумали. Я так думаю, попались им какие-то торговки, вот они остальное сами досочиняли.

– Нет, сестра, не насочиняли, – отозвался один из братьев, Матвей. – Я сам её видел.

– Кого?

– Старуху в чепце чёрном. Там, откуда мы сахар… того в общем. Так вот, загорал я на путях, ждал, когда Савка лошадь подведёт. Смотрю, а за деревьями фигура в чёрном. И с клюкой. Я тогда подумал, что мало ли бабка какая местная, по грибы шастает. А потом ещё раз, и ещё. А в апреле – какие грибы?

– Да нет, братец, это кто-то из деревни, наверняка. А старуха та, с конфетами, – обычные сказки.

Брон, пока слушал, качал мыском ноги и головой в такт плавному рассказу, и когда учительница закончила, ответил:

– А девочка Маша вам знакома? Та, что пропала неделю назад?

– А как же! Машенька с братом Ваней вместе пропали. Из села вышли по грибы и не вернулись.

– Думаете, она тоже сочиняет сказки от скуки? – и Брон как мог кратко поведал учительнице Агнессе Христофоровне и двум её братьям, как вчера нашёл девочку возле деревни, в каком виде, и пересказал её страшную историю. Учительница слушала, закрыв удивлённый рот рукой, и в глазах у неё вместе со слезами проступал ужас. Идиот Наум не понимал, что именно говорит Брон, но по виду остальных и интонации, видимо, чуял что-то и потому принялся жалобно выть. Наконец, когда Брон закончил, воцарилось гробовое молчание, даже идиот затих.

– А теперь вернёмся к первому моему вопросу – где берёте сахар для самогонки?

Этот неожиданно заданный вопрос, после такого страшного рассказа, несколько выбил слушателей из колеи.

– Что? Сахар? Господи боже мой, товарищ Яков! Страсти какие… Да братья откуда-то со старых складов таскают, не знаю точно. Матвей, Савва? Где именно берёте?

Матвей побледнел ещё сильнее и запричитал как поп на клиросе, скороговоркой:

– Тут верстах в пяти старая железнодорожная ветка, ещё теми самыми помещиками Уфимцевами проложенная. А рядом склады их запертые стоят. Там теперь управление на путях, рельсы держит. А раньше там товары были. Да только товары-то все растащили в своё время. Даже канцелярские столы упёрли. Новая власть пока спохватилась, а там шаром покати. Но они быстро ворота починили, решётки приладили и склады своими шпалами забили. Недолго те пусты стояли. А мы там как-то шабашили с братом, до ночи вагон грузили. Четверть склада высвободили. Темно уж было, как мы закончили. Сели вечерять прям на доски пола. А я рукой возьми и нащупай рычаг в полу. На кой он там? Мы-то подумали, может, окна или двери запирает. Я его – дёрг! А в полу плита отъехала, а там второй склад внизу. Мы электричество-то зажгли… мама родная, чего там только не было! В бумажных мешках кофий в зёрнах, чай в тюках по пуду весом, крупы в платяных мешках, консервы с рыбой, табак, сахар. Много сахара, пуды. Правда только он один цел и остался. Остальное сгнило, отсырело, мыши сгрызли. Консервы повзрывались. Вонь стояла. А сахар слежался как-то, твёрдый стал, но в пищу пригоден. Мы его и решили оттуда вынести. Вот потихоньку подводы туда и водим, на лошадке по десять мешочков сюда и таскаем. А тут кувалдой дробим и в дело пускаем. Всё одно бы пропало, товарищ начальник! Неужели засудят?

Брон задумался. За окном уже темнело, а планы его операции начали меняться на ходу.

– Так как, гражданин начальник? Засудят? – повторился Матвей.

– Что? Засудят? Нет… – отозвался Брон, – скорее всего, хлопнут прям там злые чекисты, драматически поставив к стенке склада.

Братья стали лицами белее гашеной извести и переглянулись. Идиот Наум ободряюще потрепал их по коленкам.

– Да не робейте вы так, любезные, я пошутил. Но на склады больше ни ногой. Лавочка прикрыта, понятно? И эту богадельню сворачивайте. Храм науки всё же.

Братья синхронно закивали бородатыми головами.

– И кстати, ту старуху именно там и видели? Точно?

– Точно, товарищ комиссар, не сойти мне с этого места! – побожился Матвей. – С месяц как последний раз было. Чёрная, с палкой. Я тогда значения не придал, а тут подумал, чего бабке старой у складов ошиваться? Наверняка нечисто тут.

– Вернёмся к вашей бабушке. Агнесса Христофоровна, что-то ещё про неё сказать можете? Сколько лет, внешний вид, когда именно пропала?

– Да я всё уже сообщила… как звать не помню, а лет… да около семидесяти, думается. Если не померла, конечно. Остальное слухи. Рассказывать?

– Сделайте милость.

– Так вот, слухи про неё в округе разные ходили, до самых нелепых, мол – колдунья она. Любого заговорить может. Но я так думаю, дело тут не в колдовстве. Старая помещица была неплохим психологом. И те, кто её близко знал, все как один её слушались, хоть и ненавидели. И не потому, что жестокая самодура была, нет. А потому, что всегда своего добивалась, любой ценой. Угрозами уж или шантажом, не знаю. Может, просто уговаривать умела. Но только к кому ни явится, те бегут её поручения исполнять. Не хотят, а бегут. И оттого сильнее её ненавидят. Мать моя говорила, что-де – старая помещица умеет хорошо зубы заговаривать, с ней-то нужно ухо востро держать. Но я думаю, Уфимцева своих жертв именно убеждала. А это возможно, только если владеешь хотя бы азами гипноза. Это я только теперь понимать начинаю.

– Почему так думаете?

– Да потому что с такой, прости господи, стервой, по доброй воле никто говорить не стал бы. Слишком двуличная была бабка. Неприятная. Да простит меня Христос, что такое говорю, но надеюсь, что старая карга сгорела. И слава Богу…

Брон, попрощавшись с учительницей и показав кулак её братьям, решил не повторять свои лесные похождения и, за десять минут пройдя по главной дорожке, вышел к воротам, где скучали его кавалеристы. Там он вскочил на лошадь и через полчаса, когда уже совсем стемнело, встретил группу Чарного, ожидающую его в условленном месте. Степан указал рукой в темноту, там, где ещё недавно в свете заката была видна колокольня.

– Тут полмили, не больше. Я Федота посылал проверить, говорит, домик рядом со сгоревшей церковью светится, а там голоса. В общем, есть кто-то. Окружаем?

– Подожди, Стёп, диспозиция внезапно меняется. Староста?

Подъехал староста на строптивом, фыркающем жеребце.

– Скажите, дорогой мой человек, а что та семья, Котельниковых, кажется, вся погорела, без остатка? Вы же тут все на виду, какие слухи-то про тот инцидент ходили?

– Про что? А! Да, ходить-то ходили, товарищ начальник. Да только как на духу скажу – не верю я, что кто-то выжил. Все как один толкуют, что слыхали, как попадья деток постреляла, с братцем своим да потом сама удавилась. А уж это могу сказать утвердительно, ибо сам видел висельницу под балками сгоревшего дома.

И староста перекрестился. Его примеру последовали несколько кавалеристов. Вокруг была темень, хоть глаз коли, и всадники старались поплотнее сбиться в круг, тихо переговариваясь меж собой. Их лошади храпели, а в кустах трещали без умолку сверчки.

– Так какого же чёрта мы туда скачем, раз померли все? – поинтересовался Брон.

– А такого, что страшный грех взяла попадья на себя. Вот и выгнали её из пекла. А деток ейных в рай забрали. Вот она под видом старухи и ходит, тоскует да наших детей и прибирает себе. Так мыслю.

– Понятно. Интересная версия. А что мамаша их? Уфимцева, вроде бы? Вы мне про неё ничего не рассказывали. Она что, жива?

– Свят-свят, товарищ начальник! Вспомнил к ночи старую ведьму! Так её никто тоже с тех-то пор не видал. Люди толковали, что, когда попадья пожарище устроила, старая барыня как раз у них гостила. Так что сгорела, пан комиссар, как пить дать сгорела! Туда ей и дорога.

– Что так?

– Нехорошая баба была. Одиножды видал её, когда мальцом был, высокая, чёрная. Так зыркнула на меня, аж пот пробрал. Три дня потом животом мучался, кусок в горло не лез. А уж слухов-то про неё ходило не счесть…

– Склады их с мужем далеко отсюда? – Брон перешёл сразу к делу.

– Склады? – не понял староста, – да нет. Недалече. А почто они нам?

– Сахарином разжиться хочу и шпалами промасленными. Следственный эксперимент, смекаешь?

Староста сделал лицо, как будто понял. Но тем не менее кивнул в сторону холма с часовней.

– Так что, к церкви не поскачем? Авось что встретим? Привидения там гуляют, вот те крест…

– Не бывает привидений, – устало отрезал Брон, – а вот то, что ты местную голытьбу и бродяг хочешь нашими руками разогнать, в это охотно верю. Так что показывай дорогу к складам, уважаемый. Есть у меня одна версия…

Через полтора часа они уже были в виду помещичьих складов. Тут отряд разделился на два крыла: отряд Брона пёр прямиком к низеньким строениям складов, вдоль железнодорожного полотна, крыло Чарного ушло налево, обходя их со стороны леса. Ещё через полчаса длинные амбары и невысокий дом станционного управляющего были полностью окружены конными. Брон спрыгнул с седла, отдал поводья Федоту и в сопровождении Чарного и трёх бойцов пошёл осматривать склады и амбары, водя по ним ярким овалом электрического фонаря. Ворота почти все были заперты, но имели такие смешные замки, больше для виду, скорее именно от ночлежников, чем от воров. Единственные ворота были просто притворены, но помещение оказалось абсолютно пустым; только полы завалены пустыми и драными мешковинами и прочим сором. Комиссар понял, что тут и есть тот самый тайник с продуктами двух предприимчивых братьев. Он порыскал с фонарём по полу и, найдя рычаг, открывающий тайный подвал, дёрнул его. Завизжал какой-то механизм, плита в полу отъехала, и открылся чёрный провал. Брон скользнул туда и вылез через пять минут, отряхивая руки.

– Что там? – спросил Степан Чарный.

– Золотая жила местных контрабандистов и самогонщиков, Стёп. А может и ещё кого… Правда, выработанная наполовину. Сахар спрессованный и менее ценный хлам.

Он посветил в лицо старосте.

– Вы как-то неискренне удивляетесь, уважаемый. Знали поди? Не надо креститься каждый раз, когда не знаете, что ответить. Пойдёмте теперь в дом станционного смотрителя, тут всё ясно.

Он вернул плиту на прежнее место, и, выйдя из склада, они очутились перед небольшим домом с мезонином, в котором когда-то жил управляющий железнодорожным узлом, а теперь тут квартировали временные рабочие, задействованные на погрузке редких вагонеток да известные нам самогонщики. Брон оторвал массивный замок с дверей и вошёл внутрь. В доме было грязно, но обстановка на удивление сохранилась. Мебель и люстры, понятное дело, давно растащили, но обивка стен, паркет, какие-то элементы интерьера – печные вьюшки, двери меж комнат, карнизы и даже чумазые ковры – всё было на своих местах. Степан, вошедший следом, огляделся и посветил фонарём в расписной потолок.

– Богато для сторожки. Я расставил все восемь человек по периметру. Если что – сигналом будет выстрел. Ну как? Обыщем помещения?

– Давай, Стёпка. Я на первом, ты бери мезонин. Если кого встретим, брать надо чисто и живьём. Ну а там по обстоятельствам. Пошли.

В пятнадцать минут они обыскали весь домик. Ни одной живой души. Собрались в холле перед входной лестницей. Вошёл, отдуваясь, староста с факелом.

– Результаты есть? – спросил он.

– Результат утешительный, товарищ староста – дом жилой, в нижней своей части. Второй этаж завален битой мебелью и зарос паутиной и пылью. А вот тут кто-то живет. Следы, дрова в очаге, бутылки, оттоманка застеленная, вода в кувшине и бочке и прочие мелочи говорят о том, что здесь кто-то обитает. Без прописки. Вопрос – где он сейчас.

– Портрет видели? – спросил староста.

– Какой, где? – заинтересовался Брон.

– Так той самой сгоревшей старухи, матери попадьи. Помещицы Уфимцевой. Над камином был.

Они прошли в большую комнату левого флигеля и подошли к камину, отделанному чёрным базальтовым камнем. Над камином висел пыльный портрет женщины в тёмной одежде, лет примерно пятидесяти, в дамской широкой шляпке, из-под которой выбивались пышные каштановые кудри. Лицо было обычным, даже, может быть, располагающим, округлым, а вот взгляд – хищным, и портил общий благодушный образ. Портрет был весь засижен мухами и поросшим паутиной.

Брон ещё раз прошёлся по комнате, высвечивая фонарём стены, потолок, полы. Остановился, откинул ногой ковёр и присвистнул. В полу, вровень с паркетными штакетинами, был вмонтирован точно такой же рычаг, как виденный ими на складе, только замаскированный под деревяшку. Брон наклонился и потянул его на себя. Раздался знакомый скрип, и в полу образовался небольшой провал, метр на два. Вниз, в черноту уходили ступени.

– Интересно, да? На кой чёрт нужен тайный подпол в жилом доме? Проверим…

Брон с фонарём в одной руке полез вниз по скрипучим ступеням. Остальные стояли наверху и переглядывались. Вдруг раздался удивлённый свист.

– Степан, возьми с собой старосту и спускайтесь. Тут интереснее, чем я думал. – раздался довольный голос из подвала.

Степан приглашающим жестом указал старосте на вход в подвал. Староста сделал собачьи глаза, поцеловал нательный крест и стал спускаться вниз. За ним проследовал Чарный.

Судя по всему, подвал с длинными деревянными полками выполнял когда-то функцию винного погреба. Из конца погреба вернулся Брон, водя бегающим лучом фонаря из стороны в сторону, а Чарный, подняв свой фонарь над головой, попытался осветить всю панораму.

– Господи Христе! Пресвятая Богородица! – взмолился староста, в ужасе оглядываясь. – Что же это такое, гражданин начальник?

– Это, мой друг, одна из разновидностей коллекций. Кто-то коллекционирует монетки или марки, а хозяева этого дома собирали черепа. Правда, я не уверен, что они их выкапывали на погосте. Нет. Каждая голова как приз, каждый череп – это убийство.

На винных полках вдоль стен были аккуратно разложены человеческие черепа. Некоторые абсолютно голые, на других оставались куски кожи и пряди волос. И было их никак не меньше трёх десятков. Здесь были как взрослые, так и детские, примерно пополам.

– А недурная у вас была помещица, а? – Брон подмигнул старосте. – Графиня Батори и Салтычиха в одном лице. Мы всё увидели. Выходим.

Они поднялись из подвала, захлопнули люк и накинули сверху ковер.

– Теперь понятно, какую «капусту» та старая ведьма сюда таскала. Семейные ценности. А теперь вспоминай, отец. Старая помещица, судя по складам, была поди – сахарозаводчица? Где у неё были предприятия, заводы, кондитерские? Или какое производство? В волостном центре или вообще в столице. Ну? Напряги память, отец. Тут рядом не было ещё какой-то её собственности?

Староста, ещё не отошедший от увиденного, клацал зубами и мелко крестился.

– Не припомню, начальник. Ничего такого, вроде… товары они в город свозили… а тута? Нет…. Разве что… был пресс, с водяным молотом. Тут недалече, вниз по речке. Давнишний, я и не припомню, чтоб он работал.

– А зачем же он тогда?

– Да ещё батя мой, упокойник, сказывал про водяное колесо. Мол, построили его в неудачном месте. Оно и не работало совсем, почитай, так как у той мельницы неподалёку испокон веков медведи жили. Берлоги ихние тама во множестве были. И оттого работать там никто не желал, дурное место, негоже там человеку быть, опасно. А уж опосля речку то ли завал запрудил, то ли бобры, но колесо совсем встало и обросло. Вот и бросили его. Барин видать, его сдуру построил в медвежьем углу, да потом его самого медведь и задрал. Так что туда и вовсе ходить перестали.

Староста сплюнул и перекрестился.

Глаза Брона засияли. Он схватил обеими руками мужичка и обнял.

– Ну вот всё и встало на свои места. Степан! Пару человек здесь в секрет посади. Мало ли кто вернётся. Остальные за мной. А ты, отец, показывай дорогу к водяной мельнице. Далеко это?

– Да с полверсты будет, если тропками, а напрямую-то совсем близко. Там вьючная тропа, по которой сахарин возили при царях, поди, заросла уже. Нам на лошадях не проехать. Да и боязно к Дьяволу в пасть лезть…

– Пешком прогуляемся. Так даже лучше. Эй, орлы! Двое в дом, ждать гостей. Не курить и не ржать! Коней сведите вон в тот амбар. Остальные, кто посмелее, за мной. У Дьявола, видать, мелких дел по уши, раз он зарылся как барсук и не выходит нам навстречу. Удивим рогатого, а?

И Брон, проверив наган, сунул его обратно в кобуру, вытащил из-за ремня револьвер, осмотрел и его и двинулся вниз по тропе вдоль речки, позади охающего старосты.

Чёрные клёны нависали над головами отряда. Рядом шумела узенькая речушка. Птицы метались по грозовому небу, и где-то вдали сверкали молнии и грохотало. Брон и староста шли во главе отряда, арьергард составляли Степан и Федот. Последний дёргал изредка Степана за рукав и спрашивал:

– А товарищ Яков уверен, что сил хватит? А почему это проклятое место? А что, если это западня? А ну как в самом деле – Нечистый?

Степан не отвечал. Федот на службе недавно, порывист и храбр, когда дело касается людей. Но при упоминании нечистой силы начинал дрожать, как одинокий тростник на ветру.

Староста вдруг затормозил. Огляделся. И схватил за руку комиссара.

– Вон там сухой дуб на горе. Значит, подходим. Тише, пожалуйста. И, товарищ Брон, дайте мне хоть какой-то пистолет. Я к Дьяволу на рога лезу, боязно.

– Дьявол неуязвим, староста. А его приспешники – нет. Но, думаю, мы справимся. Степан! Бери Федота и сюда. Туши фонари.

И группа в полном молчании зашла на край каменистой распадки. В небе громыхало, но не было ни дождинки. Через полчаса блуждания по кустам и папоротникам тонкий нос Семёна уловил запах дыма. И не просто дыма. Готовилась какая-то пища. Хотя тьма вокруг была хоть глаз коли.

VI.

Под ногами зашуршали камни, группа Брона вышла на край, ко входу невысокого ущелья, и вдруг Брон заметил неясный и бледный свет впереди. Он наклонился к земле, во что-то, видимо, наступил, удивился, понюхал руку, вытер её о штанину и двинулся вперёд. Наконец, выглянула луна, и стало видно то место, куда они добрались. В рядах солдат запричитал староста. А Брон отдал Степану свой электрический фонарик, взял вместо него факел, поджёг и бесстрашно двинулся вперёд. Остальные получили приказ зажечь фонари.

В темноте ущелья, под естественным каменным карнизом, он нашёл то, что искал: перед ним стояла огромная тёмно-зелёная скала. Как будто расплавленная магма вытекла из недр земли и застыла, вся толща скалы бугрилась впадинами и лакунами, щелями и дырами, а сама она была вся прорезана толстыми жилами-венами более бледного зелёного цвета. Но самое мерзкое было в том, что гора пульсировала. Брон наугад забрался на невысокий выступ и смело запустил руку в первое попавшееся отверстие. Пару минут, морщась, он копошился там, но вот, наконец, в свете факела вытащил что-то наружу. Бойцы подсветили фонариками – это показалась детская рука, которую он держал за кисть. Через пару секунд детская ручка хлюпнула и выскочила из дыры. Кто-то непроизвольно выругался. В руках у комиссара был фрагмент детской руки максимум по локоть, такого же трупного зеленоватого оттенка, как и сама гора.

Он обтёр руки о штанины и победно хохотнул.

– Ну, кто за мной за следующей? – повернулся к своей пехоте. Охотники были, но не такие ретивые.

– Вот глянь, тут как минимум двадцать – двадцать пять норок. Следовательно, мы сможем найти некоторое количество фрагментов детских тел. Или не найти ни черта. М-да.

Подал голос один из солдат:

– Почему именно детских?

– Потому что мы детей вроде ищем, нет? А это тот самый пряничный домик, куда они сбегают со всех деревень.

И Брон провёл пальцем по зелёной скале и осторожно облизал.

– Ну как есть – чистая нуга и сахароза. – объявил он. – А знаете, почему? Высокая концентрация сахара, глюкозы, мёда, неважно – является природным консервантом. Так, что, по сути, мы сейчас роемся в чьей-то кладовке.

Он наклонился, пошарил руками в основании сахарной горы, под своими ногами, подсвечивая себе факелом, и, развернувшись к своей группе, показал находку. Это был позвоночник с головой на конце. Головой явно пятилетнего ребёнка. Федот грохнулся на колени, и его бурно вырвало. Солдаты зашептались. И тут раздался могучий храп-рёв из-под земли и так же резко утих.

Федота рвало, половина солдат встала вслед за ним на колени, и лишь один вещал, презрев опасность:

– Братья! Это Сатана вершит тут своё безумное пиршество! Тут сила оружия не подойдёт! Помолимся Богородице, ибо последний день приходит!

И на глазах удивлённого Брона половина его кавалеристов приняла молящиеся позы словно пред иконостасом. В небе снова громыхнуло.

– Сатана? – усмехнулся Брон и наклонился сполоснуть руки в пробегающем мимо ручейке. – Тогда было бы невежливо не поприветствовать Князя Тьмы. Айда за мной.

И, взяв револьвер в руку, пошёл обходить изумрудную гору, огромный, зелёный могильник, кишащий фрагментами человеческих тел и непрерывно вздымающийся. За ним шёл лишь Степан Чарный и пара казачков, в силу выпитого, наиболее храбрых из остального контингента. Свернув за зелёную блестящую гору, они увидели избушку, наполовину скрытую этим сахарным холмом. Избушку с дверью и оконцем, в котором маячил свет.

– Ну, вот и всё. Впустую не палить! Пошли знакомиться с помещицей, – сказал Брон и с силой вышиб дверь ногой.

В уже знакомой нам лачуге с кровати вскочила горбоносая старуха в безобразном чепце да так и застыла при виде гостей. В камине горел очаг, а к нему спиной сидел жидковолосый, одноглазый типус и отпиливал ржавой ножовкой голову трупу, лежащему перед ним. Это был труп девочки лет примерно десяти. «Софушка» – мелькнуло в голове у Брона. Плешивец оскалился и, увидев вошедших, остановил страшную свою работу, уставившись на них единственным рыбьим глазом, в котором не было ни тени мысли и горели одни лишь тёмные и непонятные инстинкты.

– Матушка говорит – девичье мясо слаще, чем у отроков. Ты попробуй, раз зашёл, служивый. Гость в дом! Гость в дом! Гость в дом! – заголосил он, повышая тембр голоса до визга.

Потом грязный оборванец захохотал как гиена и снова принялся за шею несчастной девочки. Голова её кукольно дёргалась при каждом нажиме пилы.

Обычно хладнокровный комиссар Брон, оценив ситуацию, излишне эмоционально выругался, как вспоминал он впоследствии, и, недолго думая, поднял револьвер, взвёл курок и выстрелил каннибалу точно в пустующую глазницу. Степан крякнул. Тот же откинулся назад, и головой упал прямо в очаг. Его редкие волосы зашипели, загорелись, и по избе пополз смрад горелой плоти. Брон нагнулся к трупу девочки. Она уже давно была мертва, окоченела. Он выпрямился и уставился на железные клети в глубине избы. В одной из них сидела до смерти напуганная девочка с огромными глазами и, держась пальчиками за прутья решётки, повторяла – «Мама, мама, мама». Во второй находился бледный как мел мальчик с абсолютно пустым взглядом. На месте его правой ноги была культя выше колена, обмотанная кровавыми тряпками.

Казаки за плечами Брона опасно загудели. Брон же поднял тяжёлый как молот взгляд на старуху.

– Немедленно связать. Рот заткнуть. Эй, вы двое! За неё отвечаете жизнью. Сюда никому более не заходить.

Старуха, видимо, выйдя из оцепенения, истошно заорав, бросилась на двух чекистов. Степан молниеносно крутанул со спины винтовку и прикладом саданул ей в лоб. Та упала как срубленный ствол.

– До суда доживёт? – спросил Брон.

– И даже дольше. – прокомментировал Степан. – А этот? Психический?

– А то! И что бы ему светило? Больница, врачи и процедуры? Да полный паёк за народный счёт. Только вместо человечины куры и пшёнка. А так – быстро и дёшево. Ты считаешь, я не прав?

Он пнул труп людоеда. Степан почесал в затылке и ответил:

– Ну, как свидетель, он, к сожалению, был уже непригоден. Мог бы сгодиться нашим медикам для экспериментов, конечно. Но теперь, увы, поздно. Думаю, что там всё поймут. От Кагорина до Феликса. Правильно, что застрелил. У себя помечу – за нападение.

Степан усмехнулся и достал блокнот.

Снова раздался глубокий храп-рёв, и избушка зашаталась.

– Мы забыли про Гюнтера! – резко бросил Брон. – Эй, вы двое! Детей из клеток вытащить. И быстро – быстро!

Чарный указал казачкам на клети и отдал приказ. Солдаты посбивали нехитрые замки с решёток и аккуратно вынесли детей из хаты. Снова прозвучал храп, переходящий в рёв, и изба затряслась. Брон схватил покрывало с кровати, завернул в него труп девочки и последним вышел из избы.

Солдаты уже нарубили веток и смастерили носилки для детей. Брон передал свою ношу бойцу и подошёл к старухе. Та, связанная по рукам и ногам, лежала под деревом и сверлила Брона ненавидящим взглядом.

– Печальный конец вашей фамилии, не правда ли, госпожа Уфимцева? Как долго вы убивали и мучили своих жертв, пока не поняли, что ими можно питаться? Но не грубым сиволапым мужичьём, а детьми? Детьми, старая погань!

Старуха изжевала всю тряпку, закрывающую ей рот и что мочи завопила:

– Гюнтер! Гюнтер!!!

Снова раздался гулкий рёв невероятной силы, и вся зелёная, сахарная гора зашевелилась, а из окон избушки вылетели стёкла.

– Гюнтер! – продолжала выть старуха, пока Степан сапогом не захлопнул ей рот.

Тогда раздался чудовищный силы треск, малахитовая гора дала трещину, избушка начала разваливаться и нечеловеческой силы рёв, который недавно исходил из-под земли, вырвался наружу. Солдаты с детьми на руках давно ретировались вверх по тропинке, остальные в ужасе уставились на это светопреставление, нацелив на него свои винтовки.

– И разверзнутся врата Ада. И выйдет их них Апполлион – губитель! И настанет конец времён! – бубнил, стоя на коленях, Федот что-то библейское. – Зря мы потревожили Вельзевула! Теперь сгинем как один! Вон оно, Чудовище!!! Не гляди ему в очи, не гляди!

И Федот повалился на землю, откинув винтовку и шепча молитву. А зрелище происходило и вправду жуткое. Зелёная гора пустила множество глубоких и кривых трещин, вздыбилась льдинами, деревянная хата осыпалась и занялась огнём, и посреди этого хаоса что-то огромное и невероятно свирепое выбиралось наружу, ломая сахарную крышу и производя душераздирающий рёв. Вот показалась громадная голова с горящими глазами и распахнутой пастью, усеянной огромными клыками. Чудовище продолжало прокладывать себе путь наружу, ломая и громя всё на своём пути. Солдаты принялись хаотично стрелять в сторону чудовища, но рёв становился только громче и яростнее.

VII.

Среди этого ночной клокочущей геенны – с горящей хатой, адской зверюгой и беспорядочной пальбой – появился Яков Брон. Спокойной походкой он подошёл к лежащему Федоту и отдал остальным приказ прекратить огонь. Одной рукой он поднял винтовку, брошенную денщиком, другой – самого денщика, у которого зуб на зуб не попадал от ужаса, а глаза были зажмурены с такой силой, что превратились в морщинки.

– Смотри, сукин сын, вон туда и запомни две вещи, иначе не служить тебе в ЧК! – заорал ему в ухо Брон. – Первое – не бывает дьяволов, бесов и чудовищ! Кроме тех, что имеют человеческий облик. Вон туда посмотри, на связанную старуху. Вот, про что я говорю! Вот, где чудовище!

Ревущая тварь наконец выбралась из-под земли и, громадная и ужасающая, двинулась на солдат. Те побежали.

– И второе! – продолжал кричать Брон в лицо зажмурившемуся Федоту. – Никогда! Слышишь! Никогда не бросай оружие! Иначе ты не солдат, а дрянь, недоразумение. Понял, сукин сын? Кивни, если да!

Федот, не открывая глаз, мелко закивал. Тогда Брон отпустил его, оттолкнув рукой, быстро взял винтовку наизготовку, передёрнул затвор и, тщательно прицелившись в беснующегося монстра, выстрелил. Потом ещё раз. Чудовище остановилось, захрипело, загребло лапами и повалилось на край ямы. На заднем фоне продолжала гореть чёртова изба, словно гигантский погребальный костёр. Откуда-то появился Степан. Он подошёл к чудищу вплотную и пару раз выстрелил тому из револьвера в упор в ухо.

– Для уверенности. – произнёс он. – Отличный выстрел, командир, моё почтение. Как там малой?

– Струхнул маленько, но не сбежал. – Брон снова поднял денщика на ноги. – Иди погляди на своего Вельзевула, солдат.

Федот отрицательно помотал головой, но Брон за шкирку потащил его к краю ямы, на краю которой лежал хоть и огромный, но самый обыкновенный бурый медведь. Пуля Брона пробила ему мозг.

– Любое чудовище, Федот, в нашем мире – не всегда то, чем оно кажется нашему воображению. Но убить его можно всегда. Хочешь медвежий клык на память? Выковыривай, у нас минут десять есть.

Обескураженный и ещё не пришедший в себя Федот сел на землю рядом с убитым медведем, опустил дрожащие руки, упёр подбородок в грудь и зарыдал. Степан уже собирал солдат по лесу, старуха извивалась в путах, а её кошмарная пряничная хата догорала. На неё с сожалением смотрел курящий папиросу Яков Брон.

– Много улик сгорело, чёрт бы побрал эту зверюгу, – он оглянулся на связанную старуху. – Гюнтер твой, бабушка, сгинул как герой. Так что собирайся, принцесса Уфимцева, поедем. Как там у Макбет? «Чуть жизни ты подашь пример кровавый – она тебе такой же даст урок». Се ля ви. Поднять старуху, выдвигаемся.

Через пару дней на месте сгоревшей сахарной избы работала группа следователей. Спасти удалось только двух детей: покалеченного Ваню и ту самую последнюю, пропавшую Софью. Труп другой девочки опознали жители Дубровиц, она так же пропала в лесу с неделю назад. Старуху-людоедку, допросив, увезли в областной центр во избежание самосуда. Участковый проспался, долго царапал дрожащим пером пояснительную, и – с учётом былых заслуг – был помилован и не отправлен на гауптвахту. Брон протянул ему бутыль «школьного» самогона – похмелиться и заодно помянуть их школьную винокурню, которую он прикрыл. Участковый был бледен, потен и хмур, но пить отказался.

У дома старосты были навалены брёвна. На них сидели и дымили табак: Яков Брон, Степан Чарный, денщик Федот и староста по фамилии Булычев.

– Ума не приложу! У них в хате жил медведь? – интересовался Федот.

– Нет, скорее медведь облюбовал там себе берлогу, пока изба пустовала, а потом… Потом его стали кормить. Удивительный симбиоз человека и зверя, – ответил Степан.

– Кто из них больший зверь, – поддакнул староста. – Как посмотреть.

– Вы говорили, и до революции пропадали люди в округе? – спросил Брон.

– Да, по большей части крестьяне, коробейники и прочий мелкий люд. Кто их считал? Да никто. Чёрт! Всё же это она!

Староста недоверчиво покачал головой, и попросил ещё закурить.

– Сам бы не увидел – в жизни б не поверил! Ходили, давно ходили про неё мрачные слухи. Бежали от неё из услужения, лакеи да повара. Не сказать, чтобы что-то кровавое видели, но сами знаете, коли барин дурак и мучитель, так от него последняя собака дёру даст. Не то что души христианские.

– Старуха-сахарозаводчица совсем не дура была. Столько лет скрываться да детей с прохожими к себе заманивать, тут талант нужен. Характер особый. Нечеловеческий.

– Я вот в толк не возьму, гражданин начальник, а как у неё это выходило?

– Что именно?

– Детишек наших заманивать? Ведь сами же шли, господь милосердный. Сами!

– У помещицы вашей редкая была харизма. Со знаком минус, тёмная и жуткая, но харизма и драматические навыки. Иначе я объяснить не могу, отчего ей беспрекословно верили.

– А что это за штука такая? Вы её нашли? Ну, херизму енту?

Брон похлопал старосту по колену.

– Нашли, братец, не переживай. Больше никому на глаза не попадётся. Учительница ваша думает, что бабка гипнозом владела. Может быть. Но совокупность этих качеств и доступ к залежам сладкого ей и позволили свершать то, что она свершала.

– О, таких конфектов тут отродясь не видали, что верно – то верно. Вот детки и шли, раззявив рты, за леденцами, а не только за этой вашей херизмой.

Брон достал из кармана тот самый леденец, который так напугал девочку Машу. К нему уже успел налипнуть всякий мелкий сор и выглядел он непрезентабельно. Он размахнулся и бросил его на пустырь, где бродили куры. Квочки тут же налетели на неизвестный им доселе корм и склевали сахарную ёлочку в несколько секунд.

– Да, уважаемый, всё в комплексе. И голод, и личное обаяние, и роль милой старушки, и вера в сказку.

– И вера в безнаказанность, – вступил в разговор Чарный. – До семнадцатого года свои чудовищные прихоти сахарозаводчице осуществлять-то было с руки. Должники-крестьяне, бродяги, дружба с губернатором и местным кулачьём. А потом всё. Гражданская война, лишение всех привилегий. Работать как все? Прям! И сознание изувера толкнуло её к людоедству. Думаю, сразу после убийства дочерью своих детей. У неё же ничего не осталось, кроме сгоревшего склада, пресса и горы расплавленного сахара. Взрослого конфетой не заманишь. И не справишься. А детей сколько угодно. А ведь она дворянка, крещёная. Что происходит в её голове? Голодный просит подаяния, крадёт булку с прилавка, если уж он не в состоянии и не желает идти работать. Но он не заманивает к себе малюток и, смотря в их испуганные глаза, не заносит над ними нож.

– Я думаю, все эти склонности жили в старой ведьме давно, просто новые реалии обострили их, вытолкнули наружу, – ответил Брон, – жрать-то что-то надо. А дочь её, попадья, о чём-то таком или догадывалась или знала наверняка. Когда её мужа-священника на вилы подняли, она сдуру решила, что и её та же судьба ждёт. И удумала руки на себя наложить. А заодно и детей с собой забрать, ибо ну как их такой мамаше оставить? Мне только непонятно, что это за хмырь плешивый, которого я пристрелил? Как он там оказался?

– Угу, братец той попадьи, – отозвался староста Булычев, – он с ними проживамши. Сын старухи. Когда попадья деток своих приморила и дом подпалила, он как раз там и был с мамашей своей, людоедкой. Уж не знаю, что там меж ними стряслось, да только, видать, выжили они в пожарище. А мы-то их всех скопом похоронили. Вон как оно бывает-то.

– Только пулевое ранение у него. Глаз выбило и мозг повредило. Недееспособным сделало, в общем. Вот он с глузду и поехал, чудовищные пристрастия мамани своей и разделил. Печальная деградация из человека в зверя. На живом примере, так сказать.

– Так старуха, она и есть – чудовище. – брякнул Федот. – Бесовское отродье.

– Чудовищ нет на земле, – ответил Брон, – и не будет, пока есть люди. Ни одно чудовище не пожелает поселиться среди людей.

– Почему? – спросил Федот.

– По кочану, малец. Человек, выдумывая всяких чудищ, призраков и вурдалаков хочет только одного – верить, что есть кто-то страшнее, опаснее и гаже его самого. И кому можно приписать самые невероятные зверства, в которых стыдно признаться самому себе. Человек может быть дьявольски страшен и так же невероятно прекрасен. Мы же защищаем человека от человека и не более. Ибо более ничего нет.

Комиссар встал с брёвен, хрустнул кожанкой, потянулся.

– И да, Федотка, научись различать две вещи – когда тебе помогают и когда тебя подкармливают. В первом случае будь благодарен, а во втором знай, что тебя готовят, как гуся на Рождество. Вон сам посмотри на старую людоедку и её пряничный домик. Понял?

– Понял, товарищ комиссар.

– Да, и я бы выпил чего-нибудь. Степан?

– Староста?

– Денщик!

– Да?

– Беги ко мне в хату. В столе у участкового. Там христофоровский самогон, двойной выгонки. Вот ключи. Возьми пару. У бабы сало и хлеба попроси для меня. И дуй сюда. Тепло тут. И спокойно.

Яков Брон улыбнулся и вытянулся на ещё зелёной траве, уставившись в небо.

Асуры II. – Учитель уступает ученику.

Пашка не отрываясь смотрел на экран. Асур завис на нейтральной высоте, примерно в пяти-шести метрах над землёй, и были хорошо видны человеческие фигуры на наваленных брёвнах, спешащий с самогоном и закуской денщик и развалившийся на траве комиссар. А вдалеке виднелись медные в свете заходящего солнца одинаковые крыши сельских домов с редкими длинными тополями между них и низкорослыми северными яблонями. Наступило очередное мгновение, когда ничего не происходило. И Пашка задумался, что с одной стороны, это просто невероятно круто, что технологии шагнули на такой виток своего развития, что он может, не выходя из комнаты, не просто прочитать или посмотреть документалку, а увидеть в реальном времени почти любой эпизод в жизни человечества, произошедший сто, тысячу, десять тысяч лет тому назад, своими глазами. И за относительно невеликую сумму. Ну, в его случае – по знакомству. Это какое-то чудо, если разобраться. Но, с другой стороны, это чудо стало настолько обыденным и повсеместным, как некогда телевизор, что мало кто к нему вообще прикасается, кроме специалистов и энтузиастов.

Человечество поначалу удивил Экран Времени, заставил утрясти вековые исторические споры, показал истину, но вскоре оно, наигравшись, бросило это изобретение как забавную и дорогую цацку, неприменимую к повседневной жизни. Разве поможет Экран с выбором и заказом товаров? Или оплатить жильё с учёбой? Или получить быструю медицинскую помощь? Нет, конечно. И продать его толком – не продашь, асуры не бытовая техника. Пашка вспомнил, как отец рассказывал, что задолго до его, Пашки, рождения, полвека назад, появились те же Google-карты, которыми кишит теперь любое устройство с навигатором. А вместе с ними появилась возможность посетить глухие закоулки дальних городов, проспекты мировых столиц и самые отдалённые точки на карте, куда только смог добраться фотограф Google. Сидишь у себя в подмосковном Видном, за компьютером, – рассказывал отец, – и гуляешь по улочкам Амстердама, зная наверняка, что лично гулять там не придётся, судя по всему, – никогда в жизни. Многие пользовались такой возможностью? Да, конечно, нет. Так и с Экраном Времени. Историю вынули из тёмных вод Времени, отряхнули и предложили пытливому человечеству, сломавшему столько копий на этой почве. Но оно не заинтересовалось, предпочтя, как и раньше, тратить свободное время на поиск и накопление ассигнаций.

Пашка обратил внимание, что асур завис в автономном, беспилотном полёте и медленными кругами курсирует вокруг закреплённой за ним фигуры комиссара Якова Брона на небольшой высоте. Пашка оглянулся и понял, что в комнате он один, все его друзья куда-то исчезли. Он прислушался: издалека доносился шум спускаемой воды и приглушённые голоса, а через пару минут в комнате появился Андрей с полотенцем в руках и с недовольной миной на лице.

– Угомонились твои упыри? Перекур, как я вижу?

– Ну да. Старуху менты увезли, а чекисты дело победно закрыли и, кажется, бухать собираются. А вы куда свалили? Тут сейчас самое интересное было.

– Вот! Вот потому и свалили, Павлик. Ты какой-то провокатор, ей-богу! Я вот как жопой чувствовал – не лезть дальше за этим типом, не вестись на твоё «давай посмотрим». Какого чёрта я тебя постоянно слушаю? Каждый раз одно и то же…

– А что случилось? – как можно невиннее спросил Пашка.

– А то, что твой «герой» не контру ловит, не с саблями в атаку скачет, а находит такую мрачную хтонь, да ещё с такими, сука, гастрономическими подробностями, что даже вон Кире дурно стало. Несмотря на всю её любовь к Елизарову и Мамлееву.

– А где она? Ушла? – Пашка прекрасно слышал, что Кира не ушла, но ему нравилось тянуть из Андрюхи подробности, так их шокировавшие, тогда как на него увиденное не произвело даже удручающего впечатления.

– Нет, в ванной. Я же говорю – дурно ей стало.

– А ты чего там делал? Тоже поплохело?

– Волосы ей держал, пока она, согнувшись, над толчком блевала, Паша! – Андрей, кажется, разозлился, но старался держать себя в руках, – После того как ты во всех подробностях решил разглядеть специфику работы своего Якова. На кой хрен я тебе отдал управление асуром! Ведь всё было понятно – куда дело клонится. Вот Кирка и впечатлилась этим реализмом по самые ноздри, да так, что сейчас в обнимку с унитазом сидит.

Из ванной донёсся шум воды и голос Киры, что всё в порядке, пусть Нюня не преувеличивает.

– Вон! Нормально же всё? – Пашка кивнул в сторону санузла, – жива-здорова.

– Жива… Кира, между прочим, ведёт сразу двух персонажей. Она сама так захотела. Немецкого офицера, коменданта аэродрома под Керчью, и «ночную ведьму», Серафиму Амосову из 46-го гвардейского. Я, как ты знаешь, уже месяц сижу на офицере СМЕРШа. Там всё есть: бои, шпионаж, засады и, главное, убийства. Не без этого, война, сам понимаешь. И Кира со своей лётчицей тоже человеческого крошева насмотрелась, поверь. Но там сражение, битва сам-на-сам, солдат против солдата. Там нет, как здесь, этой дикой, тёмной гоголевщины. Нет кровавых мальчиков и кровавых девочек. И расчленёнки в мрачных лесных усадьбах. Ты хоть понимаешь, что тот жирный типус в очках, как его? Дождливый? Вот он не зря назвал твоего Якова тёмной лошадкой и оккультным комиссаром. На него и дальше будут сыпаться подобные дела, как пить дать! И вместо борьбы с меньшевиками и интервентами ты получишь вот это!

И Андрей провёл ребром ладони по горлу, высунув язык для убедительности. Получилось очень натурально и драматично. Пашка театрально похлопал в ладоши.

– Да перестань! Это наверняка единичный случай.

– Что-то я сильно сомневаюсь. Слишком он у тебя… начитанный для среднего красного командира. Вот увидишь, Яков твой действительно окажется масоном и чернокнижником.

В комнату тихо вошла Кира и уселась в кресло. Её чудесные сиреневые волосы были собраны на макушке в хвост, лицо было бледным, но губы накрашены и улыбались.

– Знаете, что делали молодые лётчицы в Войну, чтобы не укачивало в «болтанках»? Сжимали в зубах спичку. Причём серной головкой в рот. Нюнь, ничего кисленького нет?

– Сейчас чай с лимоном сделаю. Или тебе воды? Ты как вообще себя чувствуешь? Нормально?

– Да забей. Отлично я себя чувствую. Лимон тащи.

– Пашка, блин, устроил тут треш-обзор! – попытался вступиться за одногруппницу Андрей. – Давай, завязывай со своим комиссаром. Хватит на сегодня.

– Нюнь, ты за меня не переживай. Я на блог судмедэкспертов подписана. С Амосовой чего только не насмотрелась. Да у меня даже прадед играл в рок-группе с названием «Крематорий». Мне эта жуть особо не трогает. Лимон неси. И воды. Пить охота.

Андрей убежал на кухню, а Пашка вопросительно посмотрел на Киру. Та подняла вверх большой палец руки и вымученно улыбнулась.

– Норм у тебя аватар, заценила. Не ссыте за меня. Это всё чёртов сок.

– Какой сок? Мы же кофе пили?

– Да взяла сегодня в вузовской столовке стакан томатного сока. В жизни его не пила, а сегодня что-то захотелось. Вот он и не прижился. А тут ещё это, – она указала на экран, где на поляне за хатой распивали самогон чекисты, – комбо, короче.

– А ты сок с солью пила?

– Нет, а что?

– В следующий раз с солью проси. Тогда ляжет ровно, без последствий.

– Не будет следующего раза, – Кира нервно сглотнула. – Ну, всё? Ты выбрал? Этим гонять будешь?

– Да. Он вроде ничего. И не занят, опять же.

– Ага. Харизматичный, мне тоже понравился. Давай, столби персонажа и пошли на воздух. Видосы Дождливого про него из 90-х я тебе скинула, разберёшься. Паш, а почему именно он?

Пашка почесал затылок.

– Не знаю. Не могу ответить точно. Увидел и понял – вот оно! Наитие, если хочешь. Не объяснить толком.

– Ну и славно, – кивнула Кира, как показалось Пашке, удовлетворённо.

Вернулся Андрей, принёс Кире воды с лимоном. Пашка указал на фигурку комиссара на экране и попросил закрепить за ним персонажа. Андрей неодобрительно вздохнул и полез в настройки. Через пять минут над фигурой Якова Брона появился полупрозрачный зелёный кружок с уникальным кодом, обозначающий, что данный исторический персонаж закреплён за конкретным человеком, для исследования в научных целях. Когда объект согласуют, кружок станет оранжевым.

– Ну, всё, готово. Теперь чеши со своим Яковом на кафедру и готовься, что Алексеевич тебя прогонит. И да, я сегодня начинаю операцию под Минском отслеживать со своим СМЕРШевцем. Там долгая история… я к тому, что и я, и асур будем заняты. Так что я вам скину все пароли-явки и дальше сами, хорошо? Без обид?

Преподаватель истории Борис Алексеевич долго листал страницы планшета, тяжко вздыхал и смотрел поверх очков на Пашку, который стоял перед его столом. Наконец, вдоволь наглядевшись в экран, он произнёс:

– Знаешь, Кимов, вот ты собрался писать о Гражданской войне, игнорируя все вузовские рекомендации. И нашёл почему-то не комбрига, не махновца, не белого офицера, не даже, прости господи, латышского стрелка. Словом, того, кто непосредственно участвовал в боях. А выбрал почему-то чекиста. Да ещё такого, про которого ничего в источниках нет, зато о нём трубит жёлтая пресса прошлого века и сам он занят какой-то тёмной уголовщиной, а не своими прямыми служебными обязанностями. Слабая тема для курсовой, ты не находишь? Как-то непатриотично немного.

– Не думаю, что чекист менее патриотичен, чем комдив или деникинец. То, что вы видели, это его первое самостоятельное, заметное дело. Там проводили «Синдикат», не было людей, вот его и послали в глушь. Я смотрел расследование Дождливого, там дальше бодрее пойдёт: спецоперации, банды, контра. Есть откуда черпать материал. Ну и он не последний человек в петроградском ЧК. Я в любом случае буду держать вас в курсе.

– Сомнительно… – начал Борис Алексеевич, сняв очки и начав тереть стёкла носовым платком, но Пашка не дал ему продолжить и быстро затараторил:

– А главное, это будет единственный проект на нашем курсе, освещающий работу сотрудников госбезопасности. Её становление, зарождение, так сказать. И в положительном ключе. Представьте, мы с вашей помощью такую курсовую напишем – все ахнут! И на сайте вуза её подвесим, и ректор похвалит. И особист наш заметит. Тема то – ого-го! Непопулярная, но важная. А?

Преподаватель открыл было рот, чтобы остудить перебившего его студента, но мгновенно понял, что хитрый Пашка Кимов уже всем растрепал тему своей курсовой и только что, своим кратким спичем о пользе контрразведки, сделал его, Бориса Алексеевича, своим соучастником. И раз уж студент собрался писать об истории органов госбезопасности, то, что эти самые органы, в теории, могут прочесть, то лучше уж не упираться, а возглавить данное студенческое начинание, и вести его самому. От греха подальше. Борис Алексеевич протянул руку и взял перо. Через пять минут Пашка выбежал из кабинета истории с довольной миной, набирая номер Киры на ходу. Тема курсовой была согласована.

Мёртвая красавица.

Асуры III – Запирает открытое.

Жирный, неуклюжий, но лощёный, как праздный византийский император, Евгений Дождливый, взяв с полки папку с документами, тяжело опустился за стол и заёрзал на стуле, как огромный оживший вещмешок. Он приготовился читать какие-то протоколы, акты и записи полуторавековой давности, выкопанные им, по-видимому, из архивов КГБ-ФСБ. Если он не врал, конечно. Пашка вот уже третий день просматривал видео с этим персонажем. Кира скачала ему из даркнета пять оцифрованных видеокассет, что равнялось пятнадцати часам видеоматериалов. Запись была ужасного качества: постоянные помехи, прыгающая картинка, интервью, съёмка документов и пейзажей, которые не давали разглядеть ни лиц людей, ни мест, ни текста в документах. Поэтому Пашка ориентировался больше на хорошо поставленный, но чмокающий баритон самого автора и называемые им имена, топонимы и даты.

Сегодня, вернувшись из института, несмотря на голод, Пашка помчался первым делом не к холодильнику, а к компьютеру, подрубился по сети к Андрюхиному «Хроносу» (платить за свой, даже по скидочному тарифу, было не по карману), взял прокатного асура, запустил программу, но перед тем, как провалиться в 1920 год, решил уточнить место событий и точное время. Потому и завёл жёваную запись с внезапно воцерковленным экспертом по петроградскому ЧК двадцатых годов. Около часа он выслушивал безумные теории и конспирологические фантазии аппаратчика из девяностых, Жени Дождливого, пока тот наконец-то не перешёл к конкретике.

«Время Смуты – время всевозможных лжеверований и псевдо учений, время суеверий, мифов, баек и нелепейших слухов. Именно во времена Смуты вылазят на свет божий всяческие шарлатаны, рядящиеся в святых и пророков, ибо сказано в Писании, что «сам Сатана принимает вид ангела света». Множество их было и в двадцатые годы нашего века в Советской России: соблазнителей, обманщиков и лжехристов, отринувших веру истинную и пытавшихся подменить её суррогатом. Но не стоит с критической усмешкой относить всю творившуюся тогда мистику к выдумкам и заметать под ковёр, как оккультное шарлатанство. Многие древние легенды, к сожалению, попали в эту компанию, поэтому наша цель – установить истину, как оно было на самом деле. Слухи о призраках Инженерного замка или Юсуповского дворца имеют под собой вполне конкретные основания – дневники очевидцев, записки чиновников того времени и истории, записанные со слов случайных свидетелей. Сюда же можно отнести и протоколы ПЧК, если и не написанные лично, то санкционированные небезызвестным комиссаром Броном. Он в присущей чекистам манере поглумился над тайнами питерских привидений, соотнеся их с недавно закрытым делом о «призраках», и подал это в виде сухого, приземлённого рапорта, насквозь пропитанного материалистическим атеизмом идейного коммуниста. Нельзя смеяться над подобными историями: невидимый мир незримо присутствует рядом с нами, и никогда не знаешь, чей дух сейчас стоит за твоей спиной…»

Пашка непроизвольно оглянулся, хотя знал, что находится в квартире один. Сзади была открытая дверь в тёмный коридор, а из него смотрели прямо на него два круглых, внимательных глаза. Пашка вздрогнул от неожиданности.

– Чёрт! Дурак, напугал! Иди пожри, я тебе положил там, на кухне.

Чёрный, как клякса, кот по имени Федот никуда, конечно, не пошёл, и, не переставая глазеть, повалился на бок. Пашка повернулся обратно к монитору. Там продолжал вещать мудрым голосом КГБ-шный аналитик Дождливый:

«Думаю это была «ширма» для начальства, и на самом деле комиссар Брон столкнулся там совсем с другими силами, чем те, что описал в рапорте. Более древними и могущественными. Потому мы больше будем доверять показаниям множества свидетелей того года, которые все как один описывают все те ужасы, происходившие на кладбищах Петрограда зимой 1920 года. Все эти таинственные и кошмарные случаи, без сомнения, были хорошо известны ЧК и лично Якову Брону, он оставил о них записи. Вопрос в другом: какое лично он принимал в них участие? И не был ли это тот самый случай, когда чекисты, замечу, не впервой, пытались договориться с тёмными, потусторонними силами или даже привлечь их к себе на службу с помощью древних ритуалов, хорошо им знакомых? Давайте попробуем разобраться самостоятельно. Согласно рапорту того же Брона, дело это началось близ Охтинского кладбища 26 октября 1919 года. И получило своё неожиданное продолжение на Васильевском острове, около Андреевского собора, во вторую среду февраля 1920 года…»

Пашка поставил эксперта на паузу и забил в настройках «Хроноса» нужные даты и адреса. Система показала, что закреплённый за Павлом Кимовым персонаж – комиссар Брон – отсутствует по первому адресу, в данный временной отрезок его там не было даже близко. Зато по второму адресу на карте Васильевского заморгал его оранжевый кружок. Пашка решил, тем не менее, начать полёт своего асура именно с первой даты, раз уж её упомянул сведущий и грузный, как древний божок, Женя Дождливый. Доверие к его россказням у Пашки было нулевое, но с датами и местами он ещё ни разу не подводил. «Видимо, реально сидел в архивах» – подумалось Павлу, и он, изучив окрестности Охтинского кладбища, прописал в поисковике – «Васильевская улица, Петроград, 26 октября 1919 года». Сверкнула заставка, показалось колесико троббера, страница прогрузилась, и на экране появились свинцовые тучи и буро-багряные кроны чёрного леса за чугунной узорчатой решёткой. Асур начал снижаться над почти пустой узкой улочкой.

I.

Был уже поздний октябрьский вечер. Аглая Никифоровна, сжимая в руках аккуратно сложенный саван, торопилась домой. Аглая трудилась телефонисткой на Большой Морской и жила с тёткой во втором этаже невысокого, обшарпанного, зелёного дома в Заячьем переулке. Сегодня тётка отправила её за реку, на окраину Петрограда, в Большую Охту, к своей портнихе. Портнихе она заказала для себя похоронное одеяние. Тётка уж лет десять как готовилась помереть к Рождеству и собирала вещи для переселения на тот свет. Но Господь не торопился забрать к себе чересчур самонадеянную старуху, несмотря на полную готовность последней. Вот и сейчас она послала племянницу забрать готовый саван, который швея перешивала уже раз пятый – тётку постоянно не устраивала какая-то мелочь. Аглая была молодой и жизнерадостной девушкой, любила лето, кататься на лодке по Грибоедову, усатых кавалеристов и мелких пушистых собачек. И ей совсем не улыбалось таскаться по вечернему Петрограду с погребальными принадлежностями сварливой старухи. Та, правда, дала денег на извозчика, но Аглая решила сэкономить и отправилась пешком. Получив бумажный куль от портнихи и с омерзением взяв его в руки, она попрощалась и отправилась восвояси.

Итак, Аглая, выйдя от швеи и пообещав ей кланяться тётушке, заспешила домой. Уже сгущались сумерки, и в синеватой петроградской мгле, ко всему прочему, висела какая-то водяная взвесь, что не назвать ни дождём, ни моросью, ни туманом. Просто было влажно, но не так, как в тропиках (там Аглая не была, но читала), а как на берегу какого-то русского Стикса, где лицо и руки охлаждает скользкая влага, одежда становится влажной и неприятной на ощупь, а самое мерзкое – это прикосновение мокрой ткани к горячему телу.

Когда она вышла на Васильевскую, было уже достаточно темно, и редкие, как зубы нищего, газовые фонари вдоль дороги давали неверный голубоватый свет. Целью был Большеохтинский мост через Неву, и странным образом дорога Аглаи Никифоровны пролегала по совершенно пустынной Васильевской улице, где только что проскакал одинокий извозчик и совершенно не было прохожих. «И откуда им тут взяться?» – подумала про себя экономная Аглая, крепче обхватив свёрток с тёткиным саваном и машинально прижав к груди нательный крест.

Аглая нервничала неспроста – район был на окраине, глухой, с одной стороны дороги тянулся дощатый забор, за которым находились какие-то не то бараки, не то дома. Изредка скулила собака или доносился лошадиный храп. А вот по другую сторону Васильевской была известная в городе чугунная, литая решётка Охтинского кладбища. Не самого старого в Петрограде, но слухи о нём ходили разнообразнейшие, тёмные и жуткие. Как слышала Аглая от трёх-четырёх бабок, были там и заживо похороненные мученики, и самоубийцы, кто свёл счёты с жизнью из-за несчастной любви, и хироманты, и астрологи, и революционеры, убиенные царской властью. Много ходило слухов об Охтинском погосте, и Аглая, идя мимо, вспомнила всё, что в своё время слыхала от древних старух, помнивших ещё царя Николая Палкина.

Аглая вышла из пятна света; впереди не горели два фонаря, да и третий, за ними, стал дрожать, мигать, пока окончательно не потух. До пятна света было шагов триста – четыреста. Она старалась идти быстрее, не оглядываясь, и попадись ей навстречу прохожий, радости бы это не добавило. Но поминутно, невзначай, она то и дело бросала взгляд налево, где чернел кладбищенский лес и блестела чугунная ограда. «Хоть там всё спокойно», – успокаивала себя Аглая и вдруг, прежде чем увидеть, – услышала. Услышала лёгкий скрип. С таким скрипом открывается дома несмазанная дверь… или? Или дверь склепа на кладбище. Холодок прокатился по её спине, ибо она отчётливо понимала – откуда идёт звук. «Ерунда, калитка скрипнула», – утешила себя Аглая, но тут краем глаза заметила за кладбищенской решёткой неясную, размытую белую фигуру. Она отчётливо выделялась среди чёрных лип. Крест или надгробие – мало ли? Аглая зашагала быстрее и инстинктивно оглянулась туда, где видела белёсый контур. Его там уже не было. Аглая выдохнула, но сердце снова сдавило ужасом, ибо бледная фигура появилась вновь и была уже ближе к чугунному забору погоста. Она двигалась в глубине деревьев и памятников, то пропадая, то давая о себе знать, этакой туманной тенью в глубине жальника. А потом Аглая поняла, что скрип, который она приняла за ржавые петли, никуда не пропал, а стал ритмичным и оттого – более ужасным. Это был звук шагов.

– Господи, пресвятая Богородица! Сохрани и спаси! – выдавила из себя Аглая и крепче вцепилась в крест на груди.

И тут вечернюю тишь разрезал хохот, от которого Аглая замерла, как Александрийский столп. Это был смех неживого существа. Или не совсем живого. В нём чудилась такая боль и злобное торжество, словно колдун, или сам Сатана, переходили в мир иной с хохотом, сотканным из собственной злобы и ненависти ко всему человеческому. Аглаю в который раз прошиб холодный пот. Она попыталась было побежать, но ноги одеревенели, когда она увидела белый призрак, приближающийся к ней из глубины погоста. Он издавал мерзкий скрежет и низко, утробно выл. Подойдя к забору, он просто вспорхнул над ним и с развевающимся саваном мягко опустился по эту сторону кладбищенской ограды. Аглая, и так замершая от ужаса, увидела тощую фигуру в похоронном облачении и высоком белом колпаке (в таких сжигали еретиков, почему-то вспомнилось ей). Вместо лица у неё зиял чёрный провал. Фигура начала, неестественно кривляясь, медленно двигаться к Аглае. Та затравленно оглянулась и увидела ещё одного бледного покойника (в том, что это были усопшие, у Аглаи сомнений не было). Тот перемещался по кладбищу прыжками. Потом на миг остановился и повернул к Аглае своё чёрное лицо. Она поняла, что он её заметил. Призрак поднял руки кверху и сатанински захохотал, создавая с воем первого довольно жуткое сочетание. После этого, перелетев через забор, стал приближаться к своей жертве. Он прижимал руки к бокам, когда взмывал на сажень в воздух, и раскидывал их, как Иисус, в разные стороны, когда приземлялся. Аглая пыталась всмотреться в его лицо, но там было чернильно-пусто. У неё начала кружиться голова от ужаса и непонимания происходящего, и она медленно опустилась на колени. Первый призрак, исполнявший омерзительные пируэты в воздухе, приблизился, а потом Аглая услышала, прямо в паре саженей у себя за спиной, замогильный вой второго. И, прежде чем упасть в обморок, она увидела ещё одну картину. Из сводчатого и невысокого входа на кладбище показалась ещё одна фигура. Она была сгорблена, но, выйдя из-под свода ворот, начала расти, вытягиваться, как тощее насекомое кошмарного вида, и повернула к Аглае свой лик. И на нём она увидела глаза. Маленькие, красные, безжизненные. Аглая рухнула в обморок.

Очнулась она от ночного холода. Она лежала на мостовой, вокруг уже сгустился осенний туман, и страшно замёрзли руки, ноги и спина. Она приподнялась на локтях и с ужасом вспомнила своё свидание с кладбищенскими призраками. Аглая вскочила на ноги. Свёрток с тёткиным саваном пропал начисто, а вместе с ним и жакет с меховой оторочкой, а также все деньги и серебряный перстень с руки, отцовский подарок. Но это были столь незначительные потери перед недавно увиденным, что Аглая бросилась вперёд по улице, к мосту, за реку, домой.

Тётушка с сомнением выслушала сумбурный рассказ племянницы и резонно заметила, что раз на усопших, так напугавших Аглаю, уже были саваны, вряд ли бы они заинтересовались ещё одним. А главное, не унималась старуха, на кой ляд им потребовалось два гривенника и лисья куртка племянницы. Старуха крепко понимала в жизни, хоть и была набожна и даже суеверна. Она была практична как барышник и видела несообразность в действиях тёмных сил. Посему, дождавшись рассвета, и одев на себя, роскошное по дореволюционным меркам платье, старуха, взяв зарёванную племянницу за руку, проследовала с ней в ближайший отдел народной милиции.

Следователь без тени улыбки выслушал рассказ Аглаи, записал, что было похищено, и перевёл взгляд на тётушку. Та, сделав строгий взгляд, развела руками.

– Где это произошло? На Охтинском или Смоленском? – следователя почему-то интересовали только эти два кладбища.

– На Охтинском, – выдала из себя Аглая, сдерживая рыдания и шмыгая носом.

– Как вы думаете, – спросил следователь, – вас ограбили привидения? С какой целью?

– Конечно – нет! – запальчиво сызнова начала повторять свой рассказ Аглая. – Там усопшие бродят! Нападают на людей, дабы к себе в ад свести, неужто не понятно?

– Так ограбил-то вас кто? – проявляя чудовищное терпение, в который раз спросил следователь.

– Да откуда мне знать! – вспылила Аглая. – Мало ли шпаны в Охте. Увидели даму без чувств – обобрали до нитки.

Аглая заревела. Тётка и следователь обменялись взглядами.

– Заявление пишите, – подвёл итог милиционер. – Под вашу диктовку, пожалуйста. Без загробного мира.

И протянул лист бумаги старухе. Та вздохнула и подала его племяннице.

– Утрись, Алька! И пиши. Я подскажу.

Через минут двадцать, когда заявление было худо-бедно написано, а слёзы и чернила подсохли, следователь, аккуратно убирая показания в кожаную папку внушительной толщины, сказал:

– К несчастью, вы не первые, ставшие жертвой мошенников и грабителей. Следствие разберётся. Спасибо вам, вы можете идти.

– Как? – выдохнула Аглая. – Ну, поймаете вы эту гоп-компанию, что меня обчистила. А призраки? Они же там неспроста! Да плевать мне на цигейку и монеты! Там же мёртвые с гробов встают! Всё, как Апокалипсис говорит! Оберегите людей!

– Обережём, – следователь холодно улыбнулся, – а покамест ступайте. Боюсь, что ваши привидения…

Дверь кабинета распахнулась, и на пороге возник молоденький милиционер в цивильном, но с форменной фуражкой на голове. Эмоции летали по его физиономии, а слова не держались у него во рту.

– Товарищ капитан! Ещё двое! Утром дворники нашли! Видимо, тоже наши! Я только заступил, летит ко мне Гришка, сам с Елагина. Погосты метёт. Лежит, говорит, один…

Следователь смачно прокашлял в кулак и глазами выпроводил Аглаю с её тёткой. Когда дверь за ними закрылась, он свирепо посмотрел на юного коллегу.

– Ты не видишь, что я не один, дурак? Докладывай, ни хрена понять не могу. Какие – наши? Какой Гришка?

И юный страж порядка поведал, что найдены два трупа. Один мелкий кустарь-ремесленник близ Охтинского кладбища. Лежит навзничь, в одном исподнем, скрюченные пальцы в землю впились, а лицо до того ужасом искорёжено, что не всякий отважился бы смотреть. А второй… второй труп прямо под оградой Смоленского погоста. Тоже раздет, тоже ужас на лице, но есть и кардинальные различия.

– Какие? – остановил коллегу следователь.

– Это первые жертвы «живых трупов», – начал оперативник. – Но если первый помер от ужаса, на теле нет следов насилия, то второго ткнули ножом. Для верности, видимо. Мы установили личность.

– Кто?

– Епископ Никанор. В миру – Сысоев Аркадий Петрович. Всё, что удалось установить.

Следователь побледнел.

– Сысоев? Аркадий Петрович? Ты не путаешь?

Молодой оперативник обижено помотал головой.

– Да будет тебе известно, это одно из первых лиц русского духовенства. Личный друг и соратник Патриарха Тихона. Это тебе не сапожника прирезать в подворотне за три гроша.

– Я в попах не разбираюсь, – обиженно ответил оперативник.

– А надо бы. В тех, кто агитирует за советскую власть. А ещё крепче в тех, кто агитирует против.

Он вытер пот со лба и поднял трубку телефона. Положил на место.

– Все дела о призраках срочно мне на стол. А также адреса и имена свидетелей и потерпевших. Срочно!!!

Молодец в фуражке козырнул и умчался исполнять приказ. А следователь по особо важным делам Тихонов, подумав пару минут, набрал номер на телефоне. Три гудка.

– ЧК, – коротко ответили в трубке.

II.

По улицам Петрограда наконец-то перестала мести февральская вьюга. Шли редкие прохожие, пролетали сани, в которых ёжились пассажиры, и бегали в изобилии бездомные собаки. Небо было черно и звёздно, не было ни ветерка, но, правда, за щёки щипал лёгкий морозец. И даже редкий патруль, останавливаясь прикурить, не прятал спичку в ладони, сложенные ковшом.

Но зато кабак «Золотой Олень» близ тёмного Андреевского гремел и сиял огнями, заманивая в свою кутерьму, в свой пьяный, тёплый и густой чад. «Олень» рядом с пустым храмом выглядел, словно молодой повеса на поминках у иеромонаха. Кабак гулял, кабак пел, кабак сквернословил, ел, плясал и пил, и пил, и пил. А где ещё было спрятаться от зимней непогоды? Тут и хромому нищему солдатику дозволено будет угоститься сивухой с лёгкой руки захмелевшего спекулянта и занюхать пирогом с рыбой, и широкоплечему матросу подадут морозный стакан водки с чёрным хлебом с ветчиной, и прилично одетому господину поставят на стол стерляжью уху и свиных отбивных с хреном.

Трактир «Олень» в первом этаже бывшего доходного дома купцов Жирновых был довольно обширен. Хотя и оборудованный электролампами, тем не менее, в нём было полно свечей и керосинок по углам залов. Стоял крепкий табачный дым, бегали потные половые с подносами, стоял хохот и ругань подвыпивших гуляк. Контингент тут собирался абсолютно разнообразный; от напомаженных «марух» с их вечно пьяными клиентами до солидных господ, вкушающих после лафитника ледяной водки копчёную белугу и острые грибочки с чесноком. «Шум и гам в этом логове жутком» – как сказал бы один кудрявый провинциальный пиит, завсегдатай этого кабака, в то время, когда его отпускали кабаки московские.

Но особенно выделялась компания хорошо и со вкусом одетых молодых людей. Они занимали стол в центре зала, и половой сбился с ног, поднося им те или иные закуски: соленья, раков, лососины, солёных груздей, а также бутылки с горячительным. Молодые люди пили крепкую и угощали ею всех желающих бездельников, коих было много. А уж шума они производили, как целый гусарский полк. То и дело один из них поднимал руку с зажатым в ней рублём, и молодая задорная цыганка подбегала, выхватывала рупь из руки и, выслушав его интимный шёпот, убегала со смехом к своим, а в кабаке начинала визжать весёлая скрипка заказанной песни. Молодые люди дружно хохотали над скабрезными шутками и анекдотами, адресованные по большей части местным «марухам», отчего их «коты» злобно щурились на молодых гуляк, а клиенты прятали глаза. Троица выпивох собрала за свой стол с дюжину любителей дармовщинки и расплачивалась с официантами даже не советскими ассигнациями, а золотым рублём.

Надо бы сказать, что представляли собой трое развесёлых субъектов. Сидевший во главе стола франт был по-щегольски одет в английскую тройку, на голове носил чёрный котелок, сдвинутый на бок, тонкая ниточка чёрных усов бежала по верхней губе. Сам он был брюнет, но глаза имел голубовато-серые и холодные. Чёрные кожаные перчатки он положил на край стола, а поверх них – свою трость со свинцовым набалдашником. Он безостановочно шутил и поднимал тосты за русскую смекалку. Второй был высоченным детиной с модной кепкой на бритой голове и огромными кулаками. Одет был недорого, но практично: в белоснежную косоворотку, китель и хромовые сапоги. В разговор вступал редко и шутил, как правило, мрачно. Третий молодчик был неимоверно подвижен, быстро пьянел, и заткнуть изливавшиеся из него истории не было никакого способа. Он-то и был, если не душой, то основным голосом компании. И голосил он на весь кабак примерно следующее: о каком-то успешном и полукриминальном деле, кое они втроём и провернули.

Мол, кооперацию они сообразили нехитрую. Нагрели то ли ляха, то ли еврея, то ли польского еврея – не суть. Ну и слили ему какой-то царский хлам под видом истинных монархических регалий. И получив от контрагента круглую сумму, свалили в бывшую столицу, где теперь веселились и ржали на весь кабак, описывая историю своего предприятия и хитроумного отъёма денежных средств у туповатых заграничных фраеров. Хвалились своим «подвигом» они исключительно громко, периодически интересуясь, есть ли здесь поляки и правда ли, что все они – невозможные болваны. Троице было очень весело, учитывая фарт и быстро сменяющиеся бутылки на столе.

Один из компании, верзила в модной кепке, вытащил из кармана охапку рублей, спросил ещё три бутылки «Ливадийского» и к ним: печёного карпа, корнишонов, фрикасе из индейки, пирогов с бараниной и пряной сельди. Все сидящие за столом шумно захлопали, одобряя такой выбор, ибо мало кто заказывал так шикарно, как данная троица. Третий участник пил не в меру и вид имел совсем захмелевший; он всё пытался читать стихи, но спотыкался на половине и принимался изрядно храпеть, положа голову на кулак с зажатыми в нём купюрами.

Ясно было одно: за столом сидели захмелевшие дельцы, которые в обход молодой советской власти где-то сорвали банк. Потому и друзья у них за столом множились и менялись со сказочной быстротой, ибо троица сорила деньгами, как из рога изобилия. Рассказав прошлые похождения и разрисовав свои финансовые успехи, глава троицы, изящный франт в котелке, поинтересовался, как скорее добраться до порта, ибо им зафрахтована шхуна в Стокгольм. И прости – прощай, матушка-Россия, ибо с такими-то деньгами в Петрограде скучно до невозможности, а хотелось бы азарту и уважения.

Понеслись предложения одно пуще другого. И извозчик, и таксо, и даже карета, трамвай и конка. Но старший троицы отверг все предложения и сказал, что раз уезжает из России, хотелось бы пройтись напоследок по петроградским улочкам. Верзила аж пустил слезу, а третий их товарищ, очнувшись, сказал заплетающимся языком, что заплатит любому, кто поднесёт ему лафитник с ложкой лососёвой икры и проводит до порта. Икру-то с водкой поднесли, но вот желающих идти пешком убавилось. То есть почти исчезло.

Усатый предводитель в котелке, подняв захмелевшую голову, спросил, как пройти покороче.

Повисла тишина, и только один лохматый пьянчуга рискнул взять слово.

– Негоже тебе, барин, переть к порту через Смоленское. А ты его никак не обойдёшь. Возьми извозчика, мой тебе совет.

Остальные закивали в знак согласия с оратором.

– Да, пожалуй… – с сомнением в голосе сказал усач в котелке и начал расталкивать своих друзей.

– Эвон как барин-то испужался! – донёсся хохот из глубины зала. – Кладбища испужался!

И раздался женский смех.

Глава троицы поднял взгляд и посмотрел вглубь зала. Там он увидел молодых людей – парня и девчушку. Очень скромно одетых. Парень был с бельмом на глазу, девчушка закутана в платок. Стол, за которым они сидели, был пуст. Именно эти двое и осмеяли его.

Усач неуверенно встал и указал пальцем на насмешников.

– Это что там за рвань из угла лает? – громогласно заявил чернявый франт. – Подойди, хам, я плюну тебе в рожу! И не только тебе, а любому Сатане, что встанет предо мной! Чёрт! Да я теперь принципиально дойду до гавани пешком! Сукины дети! Давай, вставай, черти! – обратился он уже к собутыльникам-друзьям. – Пошли! Нас тут на испуг решили взять. А тебе, косой, я прям сейчас дулю поднесу под нос, коли тебя сомнения берут! Где мой аргумент?

Он пьяным взором оглядел стол и взял со стола свою трость, после чего расхохотался. Ледяным, страшным смехом. Не пьяным. Пара за столом застыла на мгновение и быстро ретировалась из заведения. Когда они уходили, усач вынул горсть монет и кинул на стол.

– Плачу за моих друзей! – хрипло проорал усач. – И за этих скубентов тоже! – он указал на уходящую молодую пару. Те бросили на него взгляд не благодарный, а, наоборот, мстительный, полный кипящей ненависти.

Пьяная троица баснословно богатых (по их заверению) людей покинула «Оленя» и теперь пёрлась задворками в сторону невского порта. Пройдя переулками и закоулками, вышла к ограде Смоленского кладбища, наверное, самого древнего в Петрограде. Компания шла, взявшись за руки, и вовсю горланила песню:

– И теперь в вечернем синем мраке

– Чудится мне всё одно и то ж

– Будто кто-то мне в кабацкой пьяной драке

– Саданул под сердце финский нож!

Собутыльники допели, остановились прикурить по папиросе. Вокруг было темно, и редкие огни смутно давали определить местность, в которой находишься. Освещение работало экономно. Проще говоря – фонари светили сами себе под нос.

Допев и прикурив, компания направилась в сторону порта, как вдруг в морозной февральской тишине раздался лёгкий звон колокольчика. А вслед за ним тяжёлый, ритмичный скрип. Компания остановилась и принялась озираться по сторонам. Скрип доносился со стороны погоста. Все посмотрели туда. За оградой кладбища из тёмного леса показались две белые фигуры, саженях в пятидесяти друг от друга. Они двигались к ограде какими-то жуткими прыжками, и когда обе фигуры достигли ограды кладбища, они с диким воем просто перепрыгнули её. Потом, застыв на месте и уставившись на пьяную компанию чёрными овалами лиц, медленными прыжками, продолжая выть, стали приближаться к нашим щеголям.

Компания выпивох оглянулась. Послышался нечеловеческий визг, и ещё две фигуры, перепрыгнув кладбищенскую ограду, вытянулись справа и слева от группы пьяных весельчаков. Было впечатление, что призраки ждут чей-то команды, чтобы накинуться на живых. И вот она если не прозвучала, то показалась. Из ворот кладбища появилась мерзкая и высоченная фигура. Она была высока, худа и безумно страшна. Её походка была ломаной и нечеловеческой. Фигура то росла, то горбилась, делая паучьи жесты – то замирая, то перебегая в сторону, при этом шевеля длинными жвалами рук в белых рукавах. И, наконец, довольная произведённым эффектом, хромая и ломая руки, двинулась на троих выпивох.

Те огляделись. Прямо на них двигалось трёхметровое чудище, а с боков обступали покойники помельче.

Компания оставалась неподвижной. Верзила нахлобучил кепку на лоб и сунул руку в карман. Самый пьяный и говорливый повис на плечах друзей и начал смеяться чему-то своему, пьяному, непонятному. Франт в котелке притворно охнул, помянул Иисуса и поднял трость.

Призраки в это время витийствовали, как могли: хрипели, стонали, выли, хохотали, и было это поистине ужасно. Мерзкое чудище в белом развевающемся саване с красными угольями глаз приблизилось к щеголю в котелке и сатанински расхохоталось, потянув к бедолаге свою сухую, безжизненную руку.

Усатый кутила в котелке, видимо, был не робкого десятка, схватил крепко обеими руками свою тяжёлую трость и двинулся навстречу высоченному духу. Тот завыл, как лось и, подняв нечеловечески длинные руки, шагнул навстречу. Остальные покойники дико заверещали и стали сужать кольцо вокруг нашей подвыпившей троицы.

Усатому с тростью, видимо, поднадоел этот цирк и, устав ждать инициативы со стороны потусторонних сил, он, недолго думая, пошёл вперёд, держа в руке свой страшный «аргумент». Чудище расхохоталось вновь, но уже не так уверенно.

Тогда, не теряя времени, франт в котелке сплюнул и, подбежав к главному призраку поближе, с оттяжкой и какой-то «матерью», размахнувшись, дал ему тростью туда, где под саваном должны были быть ноги. Раздался скрип и треск ломаемой древесины, чудище взвизгнуло и, издав возглас: «Ах ты ж сука!», повалилось как колода наземь.

Остальные привидения поначалу опешили от падения главаря и даже предприняли попытку реабилитации – начали выть, стонать и прыгать вокруг трёх непокорных жертв. Но тут три пьяных купчика в одну секунду преобразились. Хмельной угар слетел с них как по щелчку. Все трое одновременно достали из карманов чёрные наганы и наставили на усопших, а сбивший с ног «призрака» для острастки пальнул в воздух.

– А ну, сволота! Скидывай маскарад! Если есть оружие, стволы, финки – всё на землю! Кто вздумает бежать – отстрелю уши. Или бегите вон туда, – и усач указал направление в конце улицы, где уже маячили милицейские машины и сотрудники, – там тоже любят истории про привидений.

Франт с тростью подошёл к лежащему на земле пугалу и ободряюще произнёс:

– Вставай, скоморох. В тюрьму поедем. Поживёшь там какое-то время.

– Сука! – поднимаясь с перебитых ходулей и пытаясь выбраться из складок савана, пробормотал тоненько какой-то мужик. – Чтоб тебя черти обглодали! Два года. Комар носа не подточил. Что случилось-то? Кто ты, псина легавая?

Человек с тростью подошёл к поверженному жулику и рукой в чёрной перчатке приподнял ему маску. Оттуда глядело покорёженное злобой знакомое лицо. С бельмом на глазу.

– Вот видишь. А ты говорил, я испужаюсь. Но я, к счастью, покойников не пужаюсь. Ни натуральных, ни фальшивых, как ты. Егорка? Носовский, кажись. С Лиговки? Отвечай!

– Фоменко. Я-то Егор, а ты что за фраер ссученный?

Человек снял с головы котелок и уставился псевдопризраку в лицо. Взгляд его был холоден и безразличен. Егорка отполз чуть назад.

– Меня зовут, – проговорил человек с тростью, – Яков Брон. Комиссар Чрезвычайной Комиссии. Довольно?

– ЧК?– Удивился «призрак» Егор. – С чего бы? Из-за нашего шутовства?

– Нет, родной… – Брон наклонился к уху Егорки и прошептал пару фраз.

Тот побледнел лицом и мелко закивал головой.

Подошёл конвой. Пятерых жуликов, включая одну женщину, увели. К Якову подошёл верзила в кепке.

– За два года так и никто и не раскусил, что это шуты ряженые? А, комиссар? Дел-то было своих ряженых подослать. А ловко вышло, чёрт подери!

Брон прикурил предложенную папиросу и, выпустив носом дым, ответил.

– Да, Стёп, чисто, как в покере. Все пошли ва-банк, хотя лично мы ничем не рисковали. Зато за эту пирушку начальство нам вгонит ума, не сомневайся. За мотовство казённых ассигнаций. Ладно, отобьёмся потом, а сейчас поехали, послушаем наших покойников.

Конвой уводил понурых «привидений» к фургонам за углом улицы. С бандой «живых покойников» в Петрограде 20-х годов было покончено. Но, как оказалось, этот эпизод ознаменовал собой куда более мрачную историю.

III.

В знаменитом доме на Гороховой, в кабинете со скромной обстановкой – стол, три стула, сейф в углу и с пустым прямоугольным пятном на стене от снятого портрета императора, – за столом сидел Яков Брон, а напротив него на стуле сидело «привидение» и каялось, прижав руки к груди.

– Итак, мокрое дело на вас висит, товарищи «мертвецы». Прирезали вы человека, не говоря худого слова. Что, сопротивлялся?

– Богом клянусь, гражданин начальник! Ножа в руки не брал и в смертоубийстве замечен не был! – оправдывался задержанный Егор, паренёк с бельмом на глазу. С него сняли маску, колпак и ходули, оставив один грязный саван. Он сидел на табурете, как будто в безразмерном платье, спадающем от шеи до пола, и выглядел в нём страшно комично.

– Токмо напужать, гражданин начальник! – продолжал каяться «покойник». – Как сиганёшь из-за ограды, с воем да хохотом, сами всё отдают. А кто и без чувств валится. Но так, чтобы ножиком тыкать, такого сроду не бывало, вот те крест.

И обвиняемый пошевелил руками под платьем-саваном.

– Один у вас и свалился третьего дня без чувств. Окончательно. Так что одного вы, граждане уголовники, как ни крути – уморили. Ладно. Где Ванька Мертвец?

– Живой Труп, – поправил Егор. – Ванька Живой Труп.

– Мне по хер. – пояснил Брон. – Сколько человек в банде?

– Да дюжины полторы, почитай. Из них пятеро девок да Манька Солёная, что саваны нам смастерила. Ну и Ванька Живой Труп над нами старшой.

– Понятно, – проговорил Яков Брон, протягивая лист бумаги задержанному. – Адрес пиши. Да грамотный ли ты?

– Грамоте обучен. Про всё писать? Про все места, где мы шалили?

– Ничего себе шалость, достойная Гарри Гудини! Сотня обворованных да два покойника. Пиши всё. Про все погосты, как, кого и какими методами грабили. И так далее. Усёк?

– И про Громовское писать?

– И про Громовское пиши, – с деланым равнодушием бросил Яков Брон. – А много ли там было случаев, напомни?

Егорка как-то посмурнел физиономией и глухо сказал:

– Да ни одного, начальник.

– Про что же ты писать собрался, раз не было вас там, болван?

– Меня там не было. А банда наша была. Во главе со старшим. С Ванькой, то есть, с Живым Трупом.

– И сколько было эпизодов?

– Чего было?

– Сколько случаев было работы на Громовском?

– А! Ни одного. А и тот, что был, закончился конфузом. Двое наших начисто пропали, а Ванька с остальными вернулся. Лица нет, токмо самогона спросил. Мы так и не добились, что там произошло. Бабы, да и робята, судачили, мол, менты их шуганули, но я-то знал, что энто не так. Не менты, а сама преисподняя изрыгнула их оттуда. Только Ванька и сказал остальным: «На Громовское – ни ногой!»

– А что там? – Брон подошёл поближе и, сев на край стола, протянул задержанному папиросу. – Говори, Егорка. Коль ты к трупам не причастен – так тебе и бояться нечего.

– Я же говорил: на Громовском я не был, а вот за него слыхал от нищих да дармоедов, что по жальникам побираются. Милостыню просят да с могил жратву тащат. В один день их там не стало. А виной тому Мёртвая. А с ней прислужники – бесовские отродья. Днём она спит, а по ночам встаёт из гроба и всех, кто ни есть на кладбище, умертвляет. То ли взором своим мертвецким, то ли мороком каким – неизвестно. А только и слухов, что вся нищая братия оттудова дёру дала.

– Такие же, как вы, небось? – ухмыльнулся следователь. – В колпаках да саванах? На ходулях?!

– Нет, начальник, – тихо сказал Егор. – Не как мы. Настоящая!

Следователь пододвинул ему чернильницу и бумагу.

Егор грамоте был обучен, потому взял перо и нацарапал адрес. Вскоре вся банда была взята, включая главаря Ивана Бальгаузена. Начались следственные действия, допросы и прочая милицейская рутина.

IV.

Интересное началось, когда следователь в присутствии комиссара Брона допрашивал главаря банды липовых покойников – Ваньку, прозванного «Живым Трупом». Следователь спрашивал – на каких кладбищах работала банда. Ванька помимо самых «прибыльных» – Охтинского и Смоленского, назвал ещё три-четыре погоста. Следователь помечал на карте крестиками места преступлений. Были упомянуты и Волковское, и Холерное, и даже далёкое от центра города Чесменское.

Брон тоже склонился над картой, поискал глазами и ткнул пальцем в точку на карте.

– А вот здесь? Здесь обирали кого-нибудь? Ну, давай, Ваня, не красней! Обирали, нет?

Следователь тоже посмотрел на место, которое указал комиссар и удивлённо приподнял бровь.

– Громовское? – сказал он. – А ведь у нас были сигналы и на него, товарищ комиссар. Там, правда, без ограблений обошлось. Чисто убитые. Пятеро человек. Причины смерти разные. Не ограблен никто. Говори, сукин кот, был там? Тренировались, поди? – обратился следователь к Бальгаузену.

– Не было меня там, – внезапно серьёзно ответил до того развязный Ванька. – Ни меня, ни людей моих. На чём хош поклясться могу. Не работали мы там. Хоть кого спроси.

– Отчего? – Брон ещё раз осмотрел карту. – Район заселённый, народу полно мимо шастает. Чем плохое место для кучки пьеро на ходулях?

Ванька звякнул наручниками, сделал головой резко отрицательный жест и попросил папироску. Брон прикурил и дал главе «живых трупов». Тот пару раз затянулся и сказал.

– Я, начальник, эту шутку с летающими покойниками придумал без каких-либо моральных сомнений и бабкиных суеверий. Идею один грамотей на каторге подкинул, и я, когда вышел – ни секунды не сомневался. Собрал дружков старинных. Данила нам специальные башмаки на пружинах да ходули смастерил. Машка саванов нашила, и стали мы чесать по всем погостам. А главное, дело непыльное. Ни ножа, ни пистолета не требует. Фраер сам всё сымает, а то и в обморок валится. И вины-то никакой мы за собой не чувствовали. – Ванька выразительно посмотрел на потолок, скрывающий небеса. – Ну, какие призраки? Это же только детки малые верят в дедовы россказни.

Он, докурив, кивнул на карту.

– А вот туда сунулись раз. Да ели ноги унесли. А Мишка-то, Усков, вообще сказал, мол, завязываю, прощевайте, друзья-разбойнички. И сбёг от нас. С тех пор мы туда ни ногой.

– Что, конкуренты сильнее оказались? – улыбнулся Брон.

– Не конкуренты мы им, гражданин начальник. И не будет им конкурентов среди живых.

Бальгаузен внимательно посмотрел на следователя и комиссара и, видимо, желая побыстрее отделаться от неприятных воспоминаний, быстро заговорил:

– Решили мы этим летом прощупать и этот могильник. Правильно ты, начальник, говоришь – место населённое, освещение бедное, работать можно. Пробрались мы туда поздним вечером, на заранее выбранное местечко – ветхий склеп под липами. Ну, переодеться, перекусить. И сразу поняли каким-то волчьим чувством – мы тут не одни. Я не про задержавшихся посетителей. Громовское кладбище вообще-то посетителями похвастать не может. Мы, когда там днём бродили, присматривались, место нашли покойное, невдалеке от забора. Так вот, народу на погосте почти нет. За цельный день пара старух да монахи-чернецы из новенького собора то в город выйдут, то давай дорожки мести. Тихое место, одним словом.

Но в ту ночь нам так не показалось. Только мы уселись, перекусили, Мишка, глядя куда-то поверх наших голов, аж подпрыгнул. «Гляньте, – говорит, – братцы, свет со стороны собора идёт». Мы все повернулись посмотреть. И впрямь, огонёк, как от керосинки. Кто-то шёл в глубину погоста и должен бы пройти мимо нас саженях в тридцати, не более. Не прошло и десяти минут, как вдалеке мы услышали шаги и бледный свет фонаря. И увидали с полдюжины чёрных силуэтов. Они прошли невдалеке от нас и углубились во тьму кладбища, где скоро за стволами дубов и вязов почти перестал моргать фонарик. Через минуту-другую раздался скрип железных петель, и огонёк пропал окончательно.

– А дальше? Чего вас напугало-то? Монахи? Или кто это был?

– А дальше, гражданин начальник, началось такое, что зря мы не плюнули и не унесли ноги оттуда к чёртовой матери. А надо было сразу валить, вот было такое жуткое предчувствие. Мы прикинули: вроде не легавые шастают, простите, милиционеры, так чего бояться? А Васька, сукин кот, предположил, что кому-то наши подвиги покоя не дают, вот и появились подражатели. Ну, мы и рассудили: раз те упёрлись на северный конец кладбища, мы покуражимся на южном. Ну а ежели конфликт какой, нас пятеро взрослых мужиков, что, не отобьёмся? Отобьёмся! Дурачьё…

Ванька попросил ещё одну закурить. Ему подали и предложили не размениваться на эпитеты, а переходить сразу к делу. Он передёрнул плечами, словно озяб, и продолжил своё повествование:

– Только мы меж собой всё порешали, трое из наших переоделись в похоронные шмотки, напялили башмаки на пружинах, колпаки на головы и уже готовы были идти выглядывать прохожих к ограде, как снова послышался вдалеке скрип. Мы поначалу не придали особого значения, но потом… потом появился другой звук, которого мы уж точно тут не ожидали услышать. Мы услышали тихую песню. Мелодичную, спокойную песню. Мы внимательно вслушивались в слова, а повторюсь – было прилично далеко, но я узнал её мотив. Это была колыбельная. Я её слышал раз иль два от бабки своей. Там про то, что мать баюкает дитя, и главное, о чём она его просит, – не только сладко уснуть, а проснуться поутру вместе солнцем. Потому что сон – это маленькая смерть. А как в деревни дети мёрли, сами знаете. Не самое приятное воспоминание детства. А тут, ночью на кладбище, да и такая колыбельная. А самое жуткое, что её пел ребёнок. Чистый такой, звонкий голос девчушки. Песня разносилась по всему кладбищу и звенела как колокольчик. Я тогда, помнится, машинально вытер вспотевшую руку о рубаху и посмотрел на остальных. Мишка медленно крестился, Васька стучал зубами, да и лица остальных тоже онемели как маски.

«Валить отседова надо, Ванька, – пробормотал Мишка. – Нехорошо, когда ребёнок посреди погоста колыбельные поёт по ночам. Я таких дитяток покамест не встречал. И с этой знакомиться не хочу.»

Короче, не успел я сказать – «Стой – дурак!», как Михась развернулся и потрусил к забору в своих пружинистых башмаках. Раздался хорошо нам знакомый скрип, коим мы пужаем зевак вдоль кладбищ. Но сейчас он больше напугал нас, ибо как только заскрипели Мишкины сапоги, голос, поющий колыбельную, умолк. И как только песня оборвалась, мы припали к земле. И тут раздался пронзительный, тонкий крик ребёнка:

«Видит Чёрное Небо и Богородица Дева Мария – не одни мы здесь сегодня! Кто ты, кто прячется в тени могил и крестов, деревьев и обелисков? Выйди, не бойся!»

Понятное дело, после такого предложения мы мигом повалились на зады, в мгновение ока сбросили с себя пружинистые башмаки и ходули и попытались дать дёру. В глубине кладбища появилось пятно света, и я увидел эту девочку. Точнее, её белую фигуру. Она стояла на вершине высоченного гранитного памятника и держала в руке маленький фонарик. Пристально вглядываясь в темноту и водя рукой с фонариком, она прокричала:

«Не прячьтесь, богомерзцы и гробокопатели! Господь не оставит вас, а мы не тронем!»

Но мы уже, ломая кусты и натыкаясь на кресты и ограды, неслись каждый в свою сторону, прочь от этой жутковатой фурии. Не могу назвать её ребёнком. И тут она нас заметила, резко вытянула вперёд руку и завопила:

«Вот он! – указующий её перст был, видимо, обращён на одного из нас. – Ищите их! Приведите сюда! Не дайте уйти!»

И тут же раздался рык какой-то зверюги, вроде пса, и сзади зашелестели кусты – за нами гнались. Непонятно было, кто, но и разбираться было неохота. Вдруг слева от Васьки возникла чёрная фигура монаха, и Васька, дико взвыв, повалился в бурелом меж могил. Тут же его настигла какая-то громадная псина и вцепилась в горло. Васька булькнул и затих, а был слышен только рык зверя, пожирающего плоть. Я летел стрелой и услышал опять её голос:

«Вон второй! У мальтийского! Ловите, братья! – крик девчонки перешёл на визг, – И третий! Третий!!! У ограды!»

Никогда я так быстро не бегал, но мне пришло на ум, что мерзавка видит только тех из нас, кто уже успел облачиться в саваны. Они как белые пятна маячили меж деревьев и крестов. За спиной Мишки, словно из-под земли, поднялись две чёрные фигуры, но он старый вор – «хватай-не-схватишь». Как лошадь ипподромная, он перемахнул ограду и очутился на улице. Вдалеке Гришка зацепился за забор своим саваном, и те же фигуры возникли у него рядом. Он дёрнулся, затрещала ткань, к нему потянулись, схватили саван, но он ушёл. Я, помнится, потерял из виду Сашку, он, как и я, не наряжался в эту ночь. Мы встретились с ним только под утро, у Маньки. И тут я вдруг понял, что остался на дьявольском кладбище один. До ограды было прыжков с десяток, через сучья и могилы. Ваську погрызли, я слышал, как вдалеке урчит и чавкает пёс. Двое монахов были слева, метрах в десяти от меня, с обрывком Гришкиного савана. Чуть дальше им навстречу шли ещё двое. И кто-то сзади пытался оттащить псину от Васьки. Я так уж вжался между дубом и огромным каменным крестом, в надежде, что собака нажралась, а маленькая фурия меня искать не будет своим бесовским взглядом.