Слёзы на белом кружеве

Часть I

В коридоре застучали чьи-то шаги. Она вздрогнула, и мигом спрятала свою книгу под диванную подушку. Главное сейчас не разозлить её гувернантку мадам Элен тем, что она читает, иначе сразу получит "на орехи" – "Эти романы не для Вас!" Читать нужно так, как и делать всё – тихо и никого не раздражая, иначе день будет испорчен выволочкой. Но читать она любит, и особенно "взрослые" романы о любви рыцарей и прекрасных дам. За ними она тайком пробирается в библиотеку дяди Сергея – обычно там никогда никого нет – великий князь не любит читать, а у тёти довольно других забот.

Её тётя Элла может часами одеваться у себя в будуаре, перебирая каждую бусинку, завиток и ленточку на своих бесконечных платьях. Затем, насладившись нарядами, она спускается в сад, и при этом шлейф её платья легко сбегает за ней вниз по ковровой дорожке лестницы. Позавтракав с мужем в садовой беседке, она возвращается к своим любимым делам – пишет тонкие акварели или играет на рояле.

И ей тоже нравятся уроки живописи, сочный запах красок и свежих бумажных листков.

– Картину сначала нужно нарисовать головой, и только затем красками на листе, – объяснил им с братом учитель-художник месье Попов. Втроём они часто сидят с мольбертами на берегу Москвы-реки, рисуя живописную долину и вид усадьбы "Ильинское", где они каждый год проводят лето; услышав это, её братец громко рассмеялся, и начал крутить головой кругами и в стороны, изображая рисование. Митя любит шутить и всех передразнивать: сестру, прислугу, фрейлин тётушки, и даже адъютантов самого великого князя. И, если это заметит дядя Сергей, он страшно рассердится, схватит того за ухо и пригрозит лично выпороть Митю перед людьми на конюшне – юному великому князю, а тем более внуку царя-освободителя не гоже зазнаваться перед ближними, и чтобы заслужить их любовь, нужно быть учтивым со всеми.

А она не может долго усидеть за одним занятием – ей хочется петь и прыгать, как балерина, вытягивая ногу в изящной туфельке, и играть, как дядя на его тоненькой золотой флейте, изображая целый оркестр музыкантов.

Изредка, в жаркие дни они с братом и дядей ходят купаться на широкую реку, и там он, переодетый в купальный костюм, и уже совсем не похожий на великого князя, дурачиться с ними, как маленький, обсыпая их с Митей брызгами ледяной воды. Потом он долго плавает, ныряет и даже переплывает реку на другой берег, где земля густо заросла мхом, и где стоят огромные ели и начинается похожий на тёмную чащу лес; и машет им оттуда рукой. Вскоре, чтобы и самим побывать на том берегу, они с братом научились плавать, и поплыли туда все вместе.

Привыкли они и к долгим походам в лес. Набрав полные корзины грибов и ягод, довольные, они каждый раз выходят на поляну, где дядя разжигает большой костёр, и пекут в золе картошку с грибами. Но больше всего ей нравится собирать не грибы, а чернику, и после Митя долго смеётся над её "чернильными" руками.

Тётя Элла никогда не ходит с ними ни на реку, ни в лес: она боится, что от огненных лучей солнца покраснеет и обгорит её белая, нежная кожа, и потому всегда выходит из дома с кружевным зонтиком на плече, а ей самой так нравится разглядывать себя в зеркале, когда кожа на её лице из бледной станет светло-коричневой.

Со временем она узнала, что дядя и тётя вообще редко остаются наедине, и у них нет даже общей спальни. И за обедом дядя Сергей больше общается с ней и с братом, и глаза его сияют теплом, и, глядя на их разговоры, тётя Элла всегда молчит и хмурится.

С раннего детства она любила разглядывать тонкие руки тёти, когда та иногда сажала её к себе на колени. Она помнила такое: как-то раз летним вечером на веранде их усадебного дома тётя сидела в кресле-качалке, а она, ещё совсем крошечная, подбежала к ней, и та легко подхватила её на руки и посадила к себе на колени, и они стали покачиваться вдвоём. Она тогда начала перебирать длинные, нежные с розовыми лепестками ногтей пальцы тёти, но та почему-то сразу резко оттолкнула её руку.

Тем же вечером, услыхав из детской звуки рояля внизу, она выбежала на веранду – там, тяжело топая ногами по полу, танцевали незнакомые ей дамы и господа, а обеденный стол был уставлен бутылками с вином и бокалами. Оробев, она замерла на пороге: тётушка совсем не была такой серьёзной и строгой, как днём – она смеялась и хлопала в ладоши в такт музыке. Никто из гостей е не замечал маленькую княжну, но вдруг тётя Элла повернула голову к двери и улыбка тут же исчезла с её лица:

– Что ты здесь делаешь, Мари? – холодно спросила её великая княгиня, – немедля ступай в свою комнату!

Она быстро убежала к себе, и разревелась от тяжкой обиды, и только горничная Таня, милая её Танюся утешала её, обнимая, гладила по голове, и убаюкала её, как младенца.

Наверное, Танюся одна из всех людей, и даже из всей её семьи, кто любит её и Митю: для горничной её Машенька "ягодка" и "ласточка". Так не любит её, наверное, даже их бабушка греческая королева Ольга, но она почти и не помнит её: в Греции, где родилась их покойная матушка, они с papan и братом гостили совсем маленькими, ездили туда с целой свитой: придворными и слугами, а бабушка весёлая и смешная называла их всех "цыганским табором" – потому что они едва разместились на её небольшой вилле на берегу Средиземного моря. Но бабушка так далеко, а матушки, которая любила бы её больше всех на свете – она это точно знает, у неё нет.

И она тоже любит Таню, эту простую и добрую крестьянскую девушку, у которой нет своей семьи. Она любит бывать в её комнатке, где стоит большая, со сложенными друг на друга, пышными, накрытыми кружевным покрывалом, подушками, кровать; и разглядывать лежащие на комоде разные Танины забавные вещички – статуэтки, баночки с одеколоном и пудрой, костяные гребёнки.

В один из воскресных дней Таню не званно пришли навестить её подруги из деревни, но горничная сказала им, что сейчас ей и угостить-то их нечем, а кушанья господ брать нельзя – такова воля его высочества. Услышав это, она ко всеобщему ужасу и протестам, тут же побежала вниз на кухню, где строго велела повару подать ей лучших пирожных, яблок и конфет. Лакей внёс на подносе целую гору всякой снеди, и все вместе они попили чаю в комнате Тани, и были так довольны, что даже пели песни и плясали. После этого мадам Элен в ярости сделала ей большую сцену, а Танюся испугалась, что её Машеньку сильно накажут, а её саму прогонят со службы. Крестясь, она клялась гувернантке, что сама взяла грех на душу, а дитя ни в чём не повинно. Она призналась тогда Тане, что если горничную выгонят, то и она уйдёт вместе с ней в её деревню и поселится там с ней. Но на их с Танюсей счастье об этой истории узнал сам великий князь Сергей Александрович, и, успокоив преданную горничную, прислал ей в подарок золотой рубль и тёплую шаль.

С раннего детства и позже великая княгиня никогда не брала их с братом на руки и никогда не обнимала. И даже запретила детям делать ей комплименты – однажды она, ещё совсем кроха, вырвавшись от своей няни-англичанки, вбежала в будуар тёти Эллы, где та в это время в окружении трёх своих горничных, примеряла бальное платье и что-то радостно щебетала. От восторга она замерла на пороге:

– Ах, тётушка, в этом наряде Вы так похожи на сказочную фею! Великая княгиня тут же нахмурилась: – Фрай, прошу Вас, научите княжну не делать лишних замечаний, – приказала она подоспевшей вслед за ней няне.

– Мари, чем Вы были заняты? – Высокая, худощавая дама в тёмном платье быстро раскрыла дверь её комнаты и грозно застыла на пороге.

– Ничем, – быстро поднявшись с дивана, пролепетала она, – то есть нет, я хотела учить уроки.

– Значит, Вы всегда заняты ничем, так Мари? То есть ничем не заняты? Мадам Элен не сводила с неё своих зловещих глаз. Этого, будто пронизывающего её насквозь взгляда она боялась даже больше, чем её нотаций. – Так Вы будете повторять урок русского языка?

– Простите меня, мадам. Да, я сейчас же буду.

Она виновато опустила голову, и тут её взгляд отметил в руках мадам Элен почтовый конверт с торчащим из него листком какого-то письма и фотографической карточки. Она осторожно взгяделась в снимок:

– О, кажется, там papan! – бестактно вскрикнула она. – Мадам, пршу Вас, позвольте мне взглянуть на него.

– Что за манеры, княжна? Зачем так кричать? Разумеется, я покажу Вам papan и не только его, для этого я к Вам и пришла. Присядьте и выслушайте меня.

Она покорно уселась на диван.

– Сегодня великий князь получил от Павла Александровича важное письмо, и её высочество поручила мне поговорить с Вами. Ваш papan сообщает, что давно уже любит одну женщину и недавно они обвенчались.

– Обвенчался?! – удивилась она. Как же он мог…

– Почему же Вас это так удивляет? Великий князь Павел давно вдовец, и вот он встретил достойную женщину, они полюбили друг друга и хотят быть вместе перед Богом и людьми.

– И кто же сия дама? Она принцесса, как и maman? Она красивая?

– Нет, она не принцесса, – слегка улыбнулась мадам Элен, – а простая, незнатная женщина. Но ведь любят не только принцесс, верно? Великий князь благородный человек, и потом у них уже есть общие дети, – чуть смутившись, добавила мадам.

– Дети? – Она вздрогнула и даже невольно поморщилась. – У нашего papan уже есть дети, и это мы с братом. И, значит, теперь мы будем жить с братом, papan, этой дамой и её детьми?

– Нет, Мари, вы с братом, как и прежде будете жить с вашими дядей и тётей. И ещё я хочу обрадовать Вас – скоро вы все вместе поедете во Францию и встретитесь там с вашим отцом, ведь вы уже так давно с ним не виделись.

– Но я не хочу оставаться здесь навсегда, я всё равно хочу жить с papan! – бормотала она, уже закипая тихим гневом.

– Успокойтесь, княжна! Разве Вам здесь плохо? И к тому же Вы должны понимать, что так повелел государь.

Она вздохнула, и покорно опустила голову.

– И что же, papan не может жить с нами, потому что он женился на этой женщине?

– Да, Мари.

– Всё ясно! Во всём виновата эта гадкая женщина и её дети, иначе он остался бы с нами. Выходит, мы с братом круглые сироты.

– Не говорите глупостей, Мари! – возмутилась мадам Элен, – и я запрещаю Вам говорить такие слова о вашем отце и его жене и о взаимоотношениях взрослых людей. Вам только двенадцать лет, но когда-нибудь и Вы встретите свою любовь и поймёте его. Papan очень любит вас с братом.

– Нет, никогда я не выйду замуж, и всегда буду жить с дядей, тётей и с Вами! – уже кричала она.

– Погодите- мадам села рядом с ней, – Павел Александрович так ждёт встречи с вами, вы познакомитесь с его женой и детьми, вот, прочтите, что он пишет вам, – мадам протянула ей раскрытое письмо отца, – и вот взгляните на их фотокарточки…

– Познакомитесь?! Я ничего и слышать о них не хочу! – резко перебила она, и отбросила руку мадам так, что она чуть не выронила из рук увесистый конверт, – Какая гадкая женщина! – она быстро вскочила и выбежала прочь из своей комнаты.

Закутанные в тёплые халаты, они вдвоём сидели в её будуаре перед остывающим камином. Это был один из немногих уютных вечеров ранней петербургской осени, когда Нева за окном Зимнего дворца ещё не отливает своим мрачным, свинцовым блеском.

– Решился всё-таки жениться, даже о детях не думает! Похоже, что с этой женщиной он надолго. Подумать только, какая ловкая бестия.

– Ну, Аликс… – протянул он детским, капризным голоском. – В сущности, ничего ужасного дядюшка не совершил, и к тому же он даже не претендент на трон.

– Возможно, ты и прав, – чуть смягчившись, сказала императрица, – но ты лишком мягок, мой милый, и все этим пользуются. Если сейчас нам закрыть на это глаза, то скоро целая колония великих князей будет жить с незаконными жёнами за границей, а это безнравственно.

– Солнышко, а тебе хотелось бы для них самого строгого наказания?

– Ну зачем же так, Ники? Пусть дети Павла и дальше живут с Сергеем и Эллой – сестре с ними не плохо. Как жаль, что у них нет своих детей… – вздохнула Аликс. А он пусть живёт, где хочет, но только не в России. Да, и я думаю, что его здешние чины и капиталы тоже будут им не нужны.

– Аликс, а не слишком ли это сурово для дядюшки?

– Что же ты хочешь, Ники? Он сам выбрал себе такую жизнь.

Государь взял в руку серебряные щипцы и расшевелил ими дотлевающие в камине багряные поленья. – А что, если и нам с тобой стать опекунами Марии и Дмитрия?

– Я думаю, дорогой, это возможно. Но пусть для начала они погостят у нас в Царском Селе – нашим девочкам нужно общество сверстников, а дети Павла всё же благоразумны.

– И всё же, Аликс, не забывай, что дядюшка женился по любви, как и мы с тобой, милая, ведь так? Ники подошёл к жене и бережно укутал пледом её стройные ноги.

– И он так же любит свою жену, как и ты, верно? – зорко взглянула она на мужа.

Ники прижался щекой к её нежной руке.

В один из воскресных дней уже в Москве, Таня помогла ей надеть тёмное суконное платье с белым воротничком, заплела и обернула ей голову, как канатом, её длинной, русой косой, а стройный, большеглазый Митя в матросской форме стал похож на маленького денди. Они собирались ехать в гости в дом генерала Владимира Александровича Лайминга, начальника военного училища и нового наставника Мити по военному делу. Генерал Лайминг плотный господин с густыми и длинными, как стрелки усами и его милая, улыбчивая жена Ирина понравились ей с первых минут знакомства.

Молча сидя в гостиной и делая вид, что она поглощена игрой в пазлы с детьми Лаймингов Мишей и Катей, она жадно вслушивалась в беседу сидящих неподалёку от них госпожи Лайминг и мадам Элен.

– Мои дети так нуждаются в семейном тепле. Великий князь и княгиня заинтересованы в том, чтобы их племянники узнавали простую семейную обстановку и были милосердными – Мари и Дмитрий уже посещали больницу для бедных горожан, но этого не достаточно. Их матушка великая княгиня Александра умерла, когда они с супругом гостили у Сергея Александровича в Ильинском, а Мари было лишь полтора года. Бедняжка едва успела родить сына. Княгиня была хороша, как ангел и так добра – её любили все. Крестьяне сами вызвались нести её гроб до станции железной дороги. Дмитрий Павлович родился таким слабым – великий князь сам выходил его, купал в ванной, укутывал ватой колыбель. малыша. Он стал детям отцом и матерью, а великая княгиня как бы это сказать… – замялась мадам, подбирая удачные слова, чтоб описать равнодушие к детям тёти Эллы.

"Как забавно!" – подметила она про себя, впрочем, удивляясь искренности мадам, обычно не склонной к сантиментам. И представила, как дядя Сергей в своей военной форме с эполетами и орденами, такой же красивый и статный, как papan, брал новорожденного Митю и укачивал его на своих руках с длинными, унизанными кольцами, пальцами.

– Дорогая мадам Элен, мы с супругом и наши дети всегда будем рады видеть вас в своём доме, и вы всегда можете рассчитывать на нашу поддержку, – любезно говорила хозяйка дома.

– Мари, не сутультесь! – Катя, сядь прямо! – Не сговариваясь, разом крикнули своим детям мадам и госпожа Лайминг.

В уютной столовой они сели пить чай за круглый стол под синим абажуром – Ирина Фёдоровна сама разлила его по чашкам, и в её душе разлилось тепло: в великокняжеских покоях Кремлёвского дворца всегда так холодно и мрачно, и даже электричество там горит каким-то тусклым светом, а в квартире генерала так благостно, будто в храме, что даже их еда кажется ей по-особому вкусной и ароматной.

Госпожа Лайминг положила каждому из детей большой кусок пирога с капустой:

– Наши русские пироги от Филлипова и мёд, всё, как вы любите.

– Пирог, как рог, начинка, как плешь, подковыривай, да ешь, – с невозмутимым видом произнёс Митя. Все дети дружно рассмеялись.

– Дмитрий Павлович, как Вам не совестно говорить такое в гостях? – сильно краснея, обрушилась на брата мадам. – Прошу прощения, таким шуткам учат детей наши люди.

– Я прошу Вас, Элен ни о чём не беспокойтесь, – сама еле сдерживая улыбку, ответила Ирина Фёдоровна, и стала для неё ещё приятнее и добрее.

Но как бы ни была любезна на людях мадам, вернувшсь с ними домой, она непременно ещё раз напомнит им, как следует вести себя в гостях – никаких разговоров самим не начинать, отвечать на вопросы взрослых только о том, о чём они сами спросят, не болтать о себе лишнего, за всё благодарить и сидеть, потупя взор.

– Откуда эта маленькая собака? – бестактно вырвалось теперь у неё, – в столовую, робко перебирая неуклюжими лапами, вбежал щенок шотландской овчарки.

– Китмир, Китмир, сюда, ко мне! – подозвал его Миша.

– Почему Китмир? – удивилась она, – я никогда не слышала такого имени, и чтобы так звали собаку.

– Китмир это и есть собака, восточный символ верности и мужества, – объяснила ей госпожа Лайминг, – нашим детям очень понравилось это имя.

После того вечера у Лаймингов они с братом часто о них вспоминали, и решили, что учитель Мити похож на генерала только с виду, а сам добряк, и всё время теперь просились поехать к нему в гости. Она призналась тогда брату, как ей хотелось бы пожить так, как живут обычные, даже совсем бедные люди. Она уже читала Чарльза Диккенса о трущобах Лондона, и Виктора Гюго про бедняжку Козетту, а некоторые, особенно задевшие её душу отрывки из этих книг даже читала вслух Танюсе, и фантазировала – вот они с Митей тайно убегают из дворца и свободно гуляют по широким улицам Москвы, и вольно идут, куда пожелают, обутые в простые башмаки и одетые в кофты с большими дырами.

– Дурочка! – рассмеялся на это её брат. – Я его императорское высочество, великий князь и потому должен мечтать только о лучшем – плавать по океану на огромной яхте и жениться даже не на принцессе, а на дочери миллионера северо-американских штатов. Я должен ходить с высоко поднятой головой.

Она тогда подумала, что всё это ей не нужно, и даже такая бедная жизнь будет для них гораздо лучше. У тех людей есть главное в жизни – свобода, а они с братом живут в своём дворце, как узники. А сколько часов, к примеру, крадут у них нудные, неинтересные ей уроки, когда время никак не хочет уходить из их классной комнаты, и кажется вечностью: из всех предметов больше всего ей нравится французский язык, история и география.

Но никакой свободы нет даже у дяди Сергея: как генерал-губернатор Москвы он руководит всем так, как и распоряжается всеми в доме. Он всегда говорит даже с тётей Эллой и детьми суровым, властным голосом, порой бывает грубым, но даже за его каретой всегда скачет конвой казаков.

Но и охрана не спасла великого князя от его горькой участи.

В тот день она долго сидела у себя в детской – на улице была тяжелая февральская погода, густо сыпал мокрый снег, а Танюся учила её вышивать крестиком шёлковыми нитками по канве, и она решила научиться этой вышивке, чтобы потом тайно вышить какой-нибудь узор и подарить его Тане. Митя сидел рядом с ними и читал вслух мифы древней Греции, как вдруг где-то совсем рядом раздался сильный хлопок, ей тогда показалось, будто от дворца отвалились и рухнули вниз все его колонны. В окнах комнаты дрогнули стёкла.

– Взрыв! Держите его, великий князь в карете! – громко закричал кто-то с улицы.

– Анархисты! Ой, убии-ли! – тут же протяжно завыл другой голос.

– Господи Исусе! – вскрикнула Таня, пяльце с вышивкой выпало из её рук, она вскочила и выбежала из детской. Митя бросился вслед за ней, но споткнулся об порог и упал ничком на каменный пол лестничной площадки. Она кинулась к брату, помогая ему встать. Мимо них, никого не замечая, по леснице вниз уже бежала тётя Элла, за ней спешили лакеи и горничные, адъютант великого князя и доктор. Она вдруг вся окаменела, и не могла даже шевельнуть ногами, чтобы бежать вслед за всеми, и выдавить из себя хоть какие-то звуки, и покачнувшись, провалилась в густую тьму.

В день убийства дяди она узнала новые слова – анархисты и социалисты. Этим анархистом был убийца дяди Сергея Иван Каляев. Танюся рассказала ей, что великая княгиня сама ходила в тюрьму к этому извергу и говорила с ним, но он так ни в чём и не покаялся, а после она даже просила государыню помиловать его, так и сказала – "Если его сейчас казнить, то от этого в мире будет ещё больше зла", да только не послушала её царица, – горько рыдала Таня, – Ох, светлая лебёдушка, осталась вдовушкой.

После смертельного покушения на мужа тётя Элла в своём чёрном траурном платье превратилась в скорбную тень, и напоминала ей уже не сказочную фею, а даму с картины "Вдовушка", о которой ей рассказывал месье Попов:

– Она хотя и в глубокой тоске, но рядом с ней мы видим святой образ, а значит, есть надежда на то, что у неё всё будет хорошо.

И ей впервые в жизни стало жаль её тётю, но к тому, что дяди Сергея больше нет, и что он, любящий детей, как она думала, даже больше, чем их родной отец, всегда занятый своей жизнью; никогда больше не войдёт к ним в детскую и не перекрестит и не поцелует их на ночь, привыкнуть было нельзя. В её жизни образовалась пустота, и теперь каждому из них нужно было учиться жить без него.

Танюся говорила детям, что те анархисты хотят разрушить государство и сами занять трон – захватить власть в России.

– А чем же им так не нравится власть царя? – спросила она горничную.

– Да вот поди ж ты, у них спроси… Потому как супротив богатых идут. Думают, где какая другая власть есть лучше. Да нету её такой нигде. Говорят, они, мол, за бедных. А бедными у нас, Машенька, только одни лодыри да пьяницы бывают.

Выходит, что этих бедных людей и анархистов всегда так боялся дядя Сергей и боится тётя Элла, а больше всех боится их царь Николай II, их с Митей родной дядя Ники. Но и он, когда они видели его ещё совсем маленькими на коронации в Успенском соборе Кремля, был добрым и совсем не похожим, на злого и плохого царя. Но как же они все будут жить, если те анархисты вдруг захватят власть? Да и будут ли они живы? Они с Митей ещё не взрослые, но уже и не маленькие дети, и она видит, что её руки уже не такие пухлые, как в детстве, такие совсем "взрослые" уже руки, и тело её почти уже взрослое, и никто из близких, и тем более мадам Элен и тётя Элла не считают их детьми. Кроме, конечно, Танюси – она по-прежнему помогает ей одеваться и каждый раз застёгивает ей, как ребёнку пуговицы на платье, и надевает ботинки.

– Оставь меня, я уже могу одеться и сама, – сказала она одним утром горничной, и начала возиться со своими петлями на платье и шнурками на ботинках.

А вот к бедной жизни и к простой еде им и привыкать не нужно. Каждое утро Таня будит их в половине восьмого часа, но просыпается она ещё раньше, особенно зимой, когда жарко натопленная голландская печка в детской к утру остывает, и под тонким одеялом и ночной рубашкой её тело начинает покусывать острый холодок. Зимнее утро кажется ей таким чёрным и страшным, будто за ночь по дворцу прошли все грозные века Руси. Они идут умыватся чуть тёплой водой, а затем на молитву, после завтракают овсяной кашей, одним варёным яйцом и булкой с чаем. Никаких особых кушаний им самим выбирать нельзя, и кроме особых праздничных дней простить себе сладости и шоколад.

– Мы и есть бедные, потому что, если бы мы были богаты, то могли бы купить себе всё, что душа пожелает, – сказал ей Митя. Дядя Сергей говорил мне, что это всё потому, что я ещё не великий князь. А вот великим князем я стану богачём, и так и быть, отведу тебя в лучший ресторан Москвы, а себе куплю гору самых лучших костюмов и золотые, как у papan запонки, – мечтал брат.

– Значит, если сейчас у нас нет денег, то социалисты нас не убьют, – сказала она.

– И бояться их нам ни к чему, – согласился с ней Митя.

– Мы – бедные! – каждый раз, садясь завтракать, смеялись они над собой.

В гости к семье государя в Царское Село они с братом впервые приехали на рождественские каникулы. В начале она страшно волновалась от предстоящей встречи с дядей, который, как они решили, должен быть с ними строг из-за женитьбы papan на этой ужасной женщине, которая одна во всём виновата – обидеться на царя или отца она никогда бы не посмела. А тётя Аликс, наверное, такая же строгая, как мадам Элен, будет мучить их нотациями или вообще будет равнодушна к ним, как тётя Элла. Но жизнь в Царском оказалась совсем иной, чем они её себе воображали.

В громадном Александровском дворце даже студёным зимним вечером оказалось так же тепло и уютно, как и в доме Лаймингов, и он сам будто сузился для них до размеров небольшой квартиры генерала. В бальном зале дворца установили пышную – от пола и почти до потолка украшенную игрушками и свечами, ёлку. В новогоднюю ночь им с Митей, так же как и четверым маленьким великим княжнам позволили дождаться полуночи. А на утро тётя и дядя оставили каждому из них под ёлкой подарки – ей, как уже взрослой барышне, досталось нарядное платье от мадам Ламановой, и книга "Три мушкетёра" на французском языке. В комнате Мити установили рельсы и настоящую железнодорожную станцию с вокзалом, паровозом и вагонами, и сидящими в них крохоными куколками-пассажирами.

И тётя Аликс была совсем не похожа на свою родную старшую сестру Эллу – четыре царские дочери, старшей из которых было восемь лет, а младшей Анастасии ещё не минуло и двух, могли целый день играть в комнатах maman, возиться с любыми игрушками, вольно бегать и валяться на огромной шкуре белого медведя. Государыню это ни капли не сердило, и каждый вечер она, аккомпанируя себе на рояле, пела детям своим чудным голосом английские рождественские песни.

С тяжким комком в горле глядела она, как её счастливые кузины бросаются крепко обнимать maman, и как ужасно она завидовала им в те минуты, она не призналась даже Танюсе и Мите. Завидовала она и тому, как часто сидят рядом со своими детьми, и с нежностью глядят то на них, то друг на друга, их родители.

Зависть же Мити вызвал большой гараж роскошных автомобилей, на которых к общему восторгу всех детей их изредка катали по парку. Брат каждый день бегал туда, подолгу разглядывал "моторы", расспрашивал шофёров об их устройстве, забирался в обитые кожей салоны, жал на педали, крутил руль.

Детям позволяли заходить и в необычный, наполненный лазурной водой бассейн дяди Ники в мавританском стиле, и даже в его кабинет, когда там не было приёмов министров. На втором этаже обшитого массивом дуба кабинета, куда снизу вела деревянная лестница, высились от пола до потолка книжные шкафы, а внизу, посередине кабинета стоял большой бильярдный стол. Дети с восхищением смотрели, как государь ставил на его зелёное сукно свою руку, и, пропуская между унизаных кольцами пальцев кий, прицеливался и ударял им по тяжёлому белому шару, тот быстро катился, боком задевая соседние шары, и всякий раз один или два из них падали в висящую сбоку стола сетку.

Ежедневно с государем, братом и девочками они гуляли в парке, играли в снежки, а дядя Ники в шутку по-мальчишески дрался с Митей. А после они все вместе катались с высоких ледяных гор на санках.

В пять часов пополудни, замёрзшие и усталые, они бежали к вечернему чаю, ели румяные калачи, варенье и мёд, а тётя Аликс сама разливала по чашкам чай с молоком, намазывала маслом куски калача и с застенчивой улыбкой говорила:

– Дети должны есть много хлеба и масла.

И только в семье государя она, впервые прикоснувшись к счастью другой семьи, произнесла одно главное для себя слово. Государыня много времени проводила в детской, с играми и уроками дочерей, и часто сама купала в ванной и одевала младшую дочь. Однажды, когда дети обирались на прогулку, тётя Аликс, закутывая Настю в шубку, попросила её подать ей шапочку дочери. Она быстро отыскала эту вещь в ворохе детской одежды и подала тётушке:

– Пожалуйста, возьмите, … maman, – неожидано вырвалось у неё. Она тут же густо покраснела и отвернулась. Вот сейчас и государыня как и тётя Элла, рассердится и попросит её не болтать лишнего.

– Не смущайся милая, – тётя Аликс нежно коснулась её плеча, – ты всегда можешь называть меня – мама!

Сердце внутри неё зашлось в ликовании.

Они с братом мечтали бы остаться в Царском навсегда, и обрадовались, что отныне будут гостить здесь каждую осень и зиму. Месяц их каникул пролетел незаметно, при прощании с семьёй, которую она уже стала считать своей родной семьёй, она едва сдерживала слёзы – пришлось возвращаться к тёте Элле в Москву.

После гибели любимого супруга великая княгиня решив отойти от земной суеты, посвятила себя благим делам: она принялась за обустройство Марфо-Мариинской обители милосердия в Москве, где собиралась разместить храм, больницу и приют для детей-сирот. Такой её поступок удивил многих. Она помнила, как однажды они с тётушкой и Митей ехали в карете из Ильинского в город. Уже темнело, и она выглянула из окна кареты: по жёлтой ленте тропинки брёл, еле передвигая грязные, босые ноги, сгорбленный, бедно одетый старик, лицо его искажала боль.

– Почему этому человеку так тяжело идти, а мы в это время едем в дорогой карете, это несправедливо, – не сдержавшись, пробормотала она, с испугом взглянув на тётю. Та как обычно сидела, чуть склонив голову набок, и её профиль превратился в изящную камею.

– Ах, Мари! – и не взглянув в окно, небрежно отозвалась тётушка, – потому что Господь повелел жить на белом свете и богатым и бедным.

И вот теперь Елизавета Фёдоровна, не управлявшая прежде никем, кроме своих горничных и фрейлин, и не знавшая жизни далнее своего дворца, стала жить интересами своей обители, и проводила всё своё время на богослужениях и общении со святыми отцами и сёстрами – монахинями монастыря. "От чего вдруг проснулось в ней такое милосердие? – не понимала она, – или тем самым великая княгиня исполняет волю своего покойного мужа?"

Между тем из-за многих выпавших на его долю испытаний, подрастающий Митя успел рано возмужать, и всё более напоминал ей их отца, по которому она всё так же тосковала. Брат уже успел поступить в кавалерийскую школу, азартно занимался конным спортом, гимнастикой и бегом, и никакого интереса к чтению и искусству не проявлял. Впрочем, как и к чувствам сестры. Ей казалось, что он всё меньше и меньше, как в детстве, хочет оставаться с ней наедине и болтать обо всём на свете. Всё чаще у него появлялись разные нетложные дела. Ей начало казаться, что теперь она больше стремится к отцу и к его новой семье, как к спасению, а брата, наоборот, ей только ещё предстоит потерять.

В светлом монашеском облачении тётя Элла сидела за письменным столом у себя в кабинете. Занятая делами своей обители, она проводила всё меньше времени во дворце, и почти не уделяла внимания домашним делам и племянникам: холодный разум великой княгини был направлен лишь на своё дело. А она по-прежнему ощущала разлитое в атмосфере дворца холодное напряжение.

– Присаживайся, Мари, – своим привычным сухим голосом предложила ей тётя, указав рукой на кресло. Она, как всегда, присела на самый его краешек.

– Мне хотелось бы рассказать тебе об одном симпатичном юноше, – как всегда склонив голову, как-то непривычно ласково улыбнулась ей тётя. Но эта улыбка не предвещала ничего доброго. – Молодой шведский принц Вильгельм, сын короля Густава V в скором времени готовится посетить Москву и познакомиться с тобой.