К морю. Обнажение

Я не ставила будильник. Просто проснулась рано. В комнате было прохладно – открытое окно, летний утренний воздух касался кожи лёгким прикосновением, будто прощался.

Я не сразу встала. Спать и нежиться в постели нагишом – это блаженство. Я пока просто лежала, стянув с себя скомканную простынку, впитывала тишину квартиры, которая так и не стала мне домом. Эта квартира в тихом центре города – старый дом, высокие потолки, скрипучий паркет, большие окна. Но уюта я здесь не почувствовала. Престижное жильё, выбранное родителями. А я теперь хотела другого. Мечтала о квартире на окраине – там, где поменьше людей, где за домом сразу лес, поля, речка или озеро. Может, даже ещё дальше – в пригороде, где тишина настоящая, а не иллюзия за двойными стеклопакетами. Я обязательно найду её, когда вернусь в этот мой родной город обратно.

Я встала с кровати и прошлась босиком по прохладному полу. Заглянула в кухню – там относительный порядок, но как-то неуютно. Я почти не жила в этой квартире – перекантовывалась первое время своей самостоятельной жизни. Вещи стояли в коробках. Я так и не разобрала их с самого начала моего переезда сюда. Единственное, что стало по-настоящему моим – кровать. Старая, крепкая. На ней можно было прыгать, кувыркаться, становиться на голову. И ещё, конечно, зеркало – большое, старинное, в облупившейся раме.

Я стояла перед ним. Смотрела на своё отражение. Моё тело – такое знакомое и всё же новое. Я была свободна в нём. Не пряталась. Не стеснялась. Мне больше не нужно прятаться. Моё тело – это я. А я – это свобода. Я провела ладонями по коже – ощутила тепло, лёгкое покалывание после сна. Мне было хорошо.

Бутерброд. Звук закипающего чайника. Всё было привычно. И в то же время – нет. Последний раз перед дорогой я завтракаю за этим столом. Слушаю городскую тишину. Эта квартира не мой дом. У меня будет новый.

Я встала, потянулась, зевнула, потом пошла в ванную. Хотелось смыть с себя остатки этой последней ночи в городе вечной суеты. Тёплая вода зажурчала, я шагнула под струи. Закрыла глаза. Сначала просто стояла, чувствуя, как капли скользят по телу. Как утро вплетается в волосы, намокая и становясь тяжёлым. Я намылила плечи, живот, бёдра, медленно проводя руками по коже. Я люблю себя. Люблю ощущать своё тело. Оно прекрасное. Живое. Свободное. Я размазала пену по животу, скользнула ниже. Позволила себе задержаться там столько, сколько нужно, чтобы ощутить себя – такой, какая я есть, какой хочу быть. Глубокий вдох. Восторг. Радость. Тёплая вода смывала мыльную пену, усталость, остатки сна. Смывала старое, накопленное, пустое. Оставляла только новое. Только меня. Свободную. И живую.

Я вытерлась мягким полотенцем, повесила его на крючок, хотя хотела просто бросить его на пол. Посмотрела на себя в зеркало. Та, что смотрела в ответ, была уже другой. Той, что уходит в новый путь. В новый мир. В дорогу к Морю. Свободная. Совершенная. Совершенно голая, как правда. Да, пойду именно так!

Я провела руками по влажным волосам, улыбнулась. Пора собирать последние вещи. Главное не брать лишнего. Мой рюкзачок: деньги, карточки, документы, телефон, камера. И ещё – только самое нужное: зубная щётка, тюбик пасты, шампунь, маленькое полотенце, расчёска, тампоны.

Всё остальное – постельное бельё, одеяла, подушки – уже в машине. Из одежды я взяла лишь две белые рубашки. Конечно, прикрывающие меня и мои прелести – так, на всякий случай. Одежда? Нет! Мне она не нужна. Я уже приняла решение. Я уезжаю совершенно свободной. Я смотрю на платье на вешалке, которое приготовила для дороги. Думала, надену, а потом сниму. Дойду в нем хотя бы до машины. Нет, что тут идти, всего лишь пару шагов. Пусть дождётся меня здесь. Сейчас я ухожу такой, какой и должна уйти в путь к Морю. К себе. Совсем голой. Я заперла дверь на ключ. Тихо спустилась по лестнице.

Навстречу мне поднималась пожилая женщина, возможно соседка. Я её не знаю, но она явно меня запомнит. Её взгляд был вопросительным, немного недоумённым, но она молча проводила меня взглядом. Я не сказала ни слова. Просто прошла мимо неё, оставив её стоять в тишине лестницы и звуках моих удаляющихся шагов.

На улице – утро. Прохладное, ещё не разогретое солнцем. Воздух свежий, влажный после ночи. Я ощущаю его каждой клеточкой. Я выхожу из двора. Вдали редкие машины, город просыпается. У мусорных баков парень бросает пакет – он даже не смотрит на меня. Где-то – люди. В окнах квартир. В машинах. Но я – невидима для них. Мир не видит свободу. Но я её ощущаю. Я открываю дверь своего минивена. Сажусь в водительское кресло. Завожу мотор. Выезжаю из своего двора, на широкую улицу. Переключаю передачу. Давлю на газ. Я уезжаю. В дорогу. Я свободна. Я обнажена за рулём. И постараюсь такой остаться всю свою дорогу до Моря.

Я разулась. На мне только очки от солнца. Этот факт уже не кажется мне таким невероятным, как ещё представляла вчера, когда я только думала об этом в своем воображении.

Ветер ласкает мою кожу. Тёплые лучи солнца скользят по телу, создавая ощущение невыразимой лёгкости и чистоты. Я чувствую каждую деталь внутри автомобиля: гладкость руля под пальцами, напряжение сцепления, нежное нажатие педалей под босыми ступнями, вибрацию двигателя, его ровное урчание, с которым он уносит меня вперёд. Прочь от прошлого. Прочь от всего, что могло бы меня ограничивать.

Я еду в потоке машин. Среди тех, кто спешит на работу, кто везёт детей в школу, кто лишь планирует свой отпуск, а уже там в нём, в свободе.

Они видят мой фургон. Но не знают, что внутри моя абсолютная свобода. Я в потоке среди них. Но уже не с ними.

Проезжаю первые километры. Первые десятки. Первые сто. Где-то там, позади, остаётся город и пригороды. Остаётся всё, что связывало меня с прежней жизнью. Дорога впереди кажется бесконечной. Её серые полосы уходят в горизонт, растворяются в пульсирующем, тёплом воздухе. Я улыбаюсь. Я делаю это. Я – первая. Я живу так, как всегда мечтала. Мой фургон поравнялся с большим внедорожником. За рулём – мужчина. Рядом – женщина. Сзади – двое детей, увлечённые своими телефонами. Мужчина замечает меня. В его взгляде – недоумение. Затем – лёгкое замешательство. А потом он отворачивается, смотрит лишь вперед, словно испугавшись. Словно увиденное нарушает его внутренние установки о том, какой должна быть реальность. Женщина перехватывает его взгляд, тоже смотрит на меня. Что она видит? Лишь мою голую грудь? Может, догадывается, что на мне нет ничего и ниже. В её взгляде нет осуждения. В нём – любопытство. И возможно понимание. Я смотрю прямо на неё. Она не отворачивается. В этом молчаливом взгляде мы понимаем друг друга. Она признаёт мою свободу. Её дети ничего не замечают. Они в своём мире. Мире игр, мультяшных героев. Может быть я тоже из мультика, где правила ещё не успели заточить мышление в границы дозволенного. Я смеюсь.

Мне весело не потому, что я насмехаюсь. Я смеюсь от осознания: мир, полный ограничений и запретов, сам решает, что ему видеть, а что – не замечать. Я не отвечаю за их восприятие. Я не отвечаю за их страхи. Я просто живу.

Позади меня грузовик моргает фарами. Он видел? Может быть.

Но это не имеет значения. Кто-то сигналит. Кто-то ускоряется, пытается заглянуть в салон, хочет уловить хоть тень того, что делает меня другой.

Я ощущаю не только свободу – я ощущаю власть. Я контролирую, что они видят. И мне решать, пускать ли их в мой мир или оставить снаружи. Я могу быть незаметной. Просто поправить руку на руле, сильнее отвернуться, наклониться ниже. Скрыть свои возбуждающие интерес сосочки.

А могу быть ими увиденной. Играть с их взглядами. Ощущать их, словно лёгкие прикосновения, что скользят по моей коже, пробегая мурашками вдоль позвоночника. Я веду этот танец. Пусть они смотрят. Но они не могут меня остановить. Я свободна. Дорога ведёт меня вперёд, именно

туда, где нет правил, кроме тех, что я устанавливаю сама.

Я съезжаю на обочину, плавно поворачивая руль, чувствуя, как машина послушно отзывается на моё движение. Передо мной раскинулась пустая, выжженная солнцем парковка – асфальт горячий, словно дышащий жаром, и от него поднимаются невидимые волны, искривляющие пространство. Здесь только я, моя машина и дорога, которая, будто бесконечная лента, протянулась за горизонт. Рядом, в нескольких метрах, трасса живёт своей жизнью – непрерывным потоком проносящихся автомобилей, в каждом из которых – своя история, своя цель, свой маршрут, своё неведомое мне прошлое и будущее.

Я выключаю двигатель. Тишина. Но нет – тишина здесь невозможна. Шум трассы заполняет собой всё, ревёт, вибрирует в воздухе, колеблет тонкие струи горячего ветра, словно невидимые руки чьего-то любопытного взгляда.

Я открываю дверь, ощущая, как поток тёплого воздуха касается моего тела, как тени облаков скользят по моим плечам, лаская кожу. Я обуваюсь и выхожу наружу. Стою. Секунда колебаний длится вечность. Чувствую себя странно, уязвимо, хотя знаю, что никто из проносящихся мимо водителей не может меня рассмотреть так, как это могу себе представить.

Я обхожу машину неспешно, стараясь прочувствовать каждый шаг, каждый взгляд, каждую возможность быть замеченной. Моя ладонь касается капота – и я мгновенно ощущаю, как он раскалён, как металл жжёт кожу, как солнце оставило на нём свой след, точно печать уходящего времени. Я обхожу машину пару раз, стучу по колёсам. С пассажирского места беру бутылку с минеральной – она ещё холодная.

Трава, что за парковкой жёсткая, колючая – туда я не пойду. Я присяду на корточках на бордюр. Расслабляюсь, позволяю себе быть естественной, такой, какой была создана природой, какой мечтала быть всё это время.

Тонкая струйка из меня льётся на раскалённый асфальт. Лужица скоро испарится, исчезнет, не оставив и следа – точно и я сама – лишь тень, лишь намёк, лишь загадка, которую никто так и не разгадает.

Я открываю бутылку минералки. Ледяная жидкость стекает по пальцам, струится вниз, очищая меня, освежая, возвращая к реальности. Я поднимаюсь. Капли с меня падают на раскалённый асфальт. Они исчезают ещё быстрей, чем лужица, не оставляя никаких следов.

Я возвращаюсь к водительской двери, выступая на открытое пространство. Теперь я точно видна. Я знаю это. Я чувствую это. Я стою перед машиной, обнажённая, в нескольких метрах от трассы, от этого бесконечного, бурлящего, несущегося потока жизней. Я не спешу. Они проезжают мимо, один за другим, не зная, что всего в нескольких метрах от них находится кто-то, кто не подчиняется правилам, не прячется, не следует их законам. Они не знают. Или догадываются? Они не видят. Или видят, но не осознают?

Я ощущаю свою силу. Ветер, порождённый скоростью машин, ударяет в лицо – резкий, сильный поток, обжигающий кожу и в то же время наполняющий меня странным восторгом.

Я здесь. Я реальна. Я чувствую эту секунду – я не спешу, не бегу, не скрываюсь.

Я вдыхаю пыль трассы, жаркий воздух, запах дорог, машин, далёких путешествий.

Это – моя жизнь. Это – моя свобода. Я улыбаюсь. Мгновение растягивается, становится вечностью.

Кто-то свернул. Кто-то заезжает сюда, на парковку, и останавливается.

Не так близко, чтобы быть рядом, но достаточно близко, чтобы меня увидеть и разглядеть. Я не убегаю. Я просто существую – здесь и сейчас. И это самое важное, что у меня есть.

Я медленно разворачиваюсь, делаю несколько шагов, открываю дверь фургона – мягко, почти не спеша. Сажусь обратно за руль.

Охватываю руль ладонями. Глубокий вдох – выдох. Завожусь. Нажимаю на газ.

Машина послушно откликается. Дорога продолжается.

Море ждёт меня у кромки

Я к нему спешу

Через долы и пригорки

Я к нему лечу

И давно одежды сбросив

Жду лишь счастья миг

Чтобы радость перемножив

Зной меня настиг

В теплоту волн бирюзовых

Брошусь не страшась

Радость ощущений новых

Встречу я, смеясь

В безмятежности покоя

В бури и шторма

Буду нага и море

Ублажит меня

Укачает – обласкает

Увлечет на глубь

Вся печаль моя растает

Не напрасен путь

Море вновь во мне пробудет

Радость светлых дней

Счастье тихое прибудет

В простоте вещей

Я еду. Я счастлива. Я уже немного устаю – но всё ещё в восторге: от дороги, от себя, от этого нового, сладкого ощущения полной отрешённости от правил и привычных ограничений.

Через пару десятков километров вижу знак – заправка через пять километров. И вижу, что мой бак почти пуст. Значит, пришло время пополнить запасы топлива – и заодно немного передохнуть.

Я съезжаю с трассы, плавно замедляюсь у пустых колонок. Воздух неподвижен и горяч. Запах бензина смешивается с палящим солнцем, создавая свой особый, одурманивающий аромат – как духи свободы, чуть резкие, но пьянящие.

Кроме пары припаркованных машин – здесь почти никого. Ветер лениво шевелит пластиковые вывески, которые со скрипом поддаются его невидимому прикосновению. Всё будто замерло. Даже птицы молчат.

Я глушу двигатель. Снимаю руку с руля. И просто сижу, замираю, позволяя этой минуте наполнить меня до краёв. Ощущаю лёгкое волнение, крохотную вспышку адреналина, пробегающую по телу – от кончиков пальцев до самой макушки. Она пульсирует внутри, как живое напоминание: я – здесь. Я – живая.

Надеть рубашку? Или оставить всё, как есть?

Одна висит в шкафчике, другая – рядом на сиденье. Лёгкая, почти невесомая – как игрушечный парашют, который можно раскрыть в любой момент, если вдруг станет страшно или неуютно.

Я беру её в руки. Пальцы на мгновение цепляются за ткань – но затем медленно отпускают. Нет. Мне хочется проверить эту реальность на прочность. Пойти до конца. Быть собой. Без фальшивых защитных слоёв.

Я достаю солнцезащитные очки. Надеваю их. Единственное, что позволю себе сейчас – иллюзорная, хрупкая граница между мной и внешним миром.

Я открываю дверь. Горячий воздух обволакивает меня – медленным потоком огня. Он разливается по коже, проникая под кожу, между рёбер, внутрь. Босые ноги касаются раскалённого асфальта. И разница температур вызывает лёгкую дрожь, сладкую боль, которая говорит: это не сон. Это не фантазия. Это – моя настоящая, абсолютная свобода.

Стоять долго невозможно.

Я открываю топливный бак. Беру заправочный пистолет. Вставляю в горловину, слышу щелчок, запускающий поток. Металл ложится в мою ладонь – холодный, тяжёлый, почти интимный на фоне палящего воздуха.

И почти сразу – я ощущаю чей-то взгляд.

Не резкий. Не агрессивный. Но цепкий. Изучающий. Полный безмолвного вопроса.

На соседней колонке – мужчина. Опирается на капот своего старого седана. В руке – сигарета. Он будто застыл, случайно, мимоходом – но взгляд выдаёт внутреннее напряжение. Он смотрит. Он замечает. Он догадывается, но делает вид, что не догадывается.

Он медленно подносит сигарету к губам, глубоко затягивается, откидывает голову, делая вид, что полностью поглощён своими мыслями, но всё же чуть заметно приподнимает бровь, бросая быстрый взгляд в мою сторону.

Он ждёт. Он не показывает этого открыто, но он всё-таки ждёт. Оденусь я или нет?

Я вижу это в том, как он чуть напрягся, как его пальцы сжали сигарету чуть крепче, как его взгляд, кажется, стал чуть более сфокусированным, хоть он и делает вид, что совершенно безразличен к происходящему.

Я улыбаюсь, глядя прямо перед собой, не оборачиваясь к нему, но зная, что он смотрит, зная, что он гадает, какое решение я приму.

Заправка окончена. Я ставлю пистолет на место, слышу короткий металлический щелчок, убираю крышку бака и наконец решаюсь на ещё один шаг в этой игре свободы. Я не одеваю рубашку. Я разворачиваюсь – и иду к зданию заправки. Медленно. Не спеша. Мои движения становятся плавными, текучими, как будто я плыву сквозь воздух, как будто я растворяюсь в этой реальности, становясь её частью, а не просто наблюдателем.

Я чувствую его взгляд на моей спине. Тяжёлый, внимательный, но всё ещё молчаливый. Я вхожу внутрь.

Холодный воздух кондиционера встречает меня ласковым прикосновением, словно невидимая прохладная волна, накрывая с головы до ног, принося облегчение и новые ощущения – холод и тепло, свобода и реальность, дерзость и лёгкое, приятное волнение.

Пустая касса. Кассира нет на месте. Автомат с кофе. Тишина и шорохи холодильников, проникающие под кожу.

Я наливаю капучино. Медленно. Почти церемониально. Горячая тёмная жидкость льётся, соединяясь с молочной пеной. Пар поднимается вверх, обволакивая меня почти незримой вуалью.

Из служебного помещения выходит служащая заправки. Молодая. С чуть растрёпанными тёмными волосами, чуть растрёпанными, будто она только что поправляла их перед зеркалом, с глазами, которые сразу же расширяются, когда она видит меня. Она останавливается. Она смотрит. Она осознаёт, что видит абсолютно голую в темных очках женщину со стаканчиком кофе и кошельком под мышкой. Она понимает, но не говорит ни слова, это для неё не обычно и странно, но совсем не страшно.

Я поворачиваюсь к ней лицом, поднимая капучино к губам, делая маленький, медленный глоток, пока она стоит, не зная, что сказать, не зная, как реагировать.

– Вам… помочь? – её голос лёгкий, но чуть дрогнувший, как будто она боится задать этот вопрос, но всё же решается.

Я улыбаюсь, чувствуя, как приятно растягиваются губы, как тепло разливается по груди, как весь этот момент кажется безупречно естественным, как будто так и должно быть. Я ещё улыбаюсь. Медленно. Широко. Тепло.

– Уже нет, – отвечаю я легко, почти весело, будто это просто случайный, ни к чему не обязывающий разговор с незнакомцем, с лёгким привкусом капучино и свободы.

Она моргает, кажется, чуть смущается, затем кивает и пробирается за кассу, бросая быстрый взгляд в мою сторону, пока думает, как лучше вести себя дальше.

– Сколько с меня?

Она называет сумму, быстро, почти сбивчиво, будто пытаясь вернуться в привычный рабочий ритм, но не совсем справляясь с этим.

– Наличными или картой?

– Картой.

Я беру ещё пачку шоколадного печенья, добавляю к чеку, оплачиваю.

И чувствую, как её взгляд снова скользит по мне, даже когда она думает, что я этого не замечаю.

Я разворачиваюсь, выходя наружу, в жаркий воздух, в солнечное сияние, в этот мир, который я покоряю своим выбором, своей смелостью, своей свободой.

Где-то рядом раздаётся новый шум – подъезжает весёлая компания на двух машинах, и я чувствую, как их взгляды тут же находят меня, как в воздухе появляется электричество, напряжённость, интерес. В воздухе появляется электричество. Я сажусь в машину. Спокойно. Неторопливо. И уезжаю. Просто вперёд дальше.

Я ехала уже несколько часов, чувствуя, как дорога начинает плавно втекать в меня, становиться частью моего тела, частью моего сознания. Я ловила ритм трассы, её дыхание, её бесконечное движение, в котором не было остановок – только постоянное стремление вперёд.

Но я начинала уставать. Я чувствовала, как тело немного затекло от однообразной позы за рулём, как взгляд время от времени расфокусировывался, а сознание требовало отдыха. Я поняла – пора остановиться.

Я свернула с трассы на просёлочную дорогу, уйдя в сторону от цивилизации, в пространство, которое принадлежит только мне и природе. Машина плавно качнулась на ухабах, я сбавила скорость, наслаждаясь самой дорогой, её пыльными изгибами, её тёплым дыханием земли, невидимо поднимающимся сквозь открытые окна.

И вот, спустя несколько километров, я увидела его – мой холм. Он возвышался над полями, над бескрайними зелёными просторами, растёкшимися до самого горизонта. Лесополоса за ним, редкие кусты, чуть дальше – одинокое большое дерево. И ни души.

Я медленно подъехала к небольшой рощице у подножия холма, поставила машину так, чтобы её не было видно с дороги. Заглушила мотор. Тишина легла на плечи, как шёлковая накидка – невесомая и живая. Такая глубокая, такая чистая, что даже стало немного странно. Я выбралась из машины. Босая. Голая. Лёгкая, как дыхание ветра. Нагая, как эта земля без признаков каких-либо селений. Я встала у самой кромки холма и посмотрела вниз.

Передо мной были поля, растёкшиеся на многие километры, переливающиеся разными оттенками зелени, подёрнутые лёгким вечерним туманом. Вдалеке виднелась серебристая лента реки, чуть дрожащая от последнего тепла солнца.

Я вытянула руки вверх, потянулась, ощущая, как воздух ласкает моё тело, как мои ноги чувствуют прохладную траву, как весь мир становится моим. Я чувствовала, как волосы шевелятся от ветерка, как соски слегка напряглись от прохлады, как кожа откликается на всё – даже на свет.

Я сделала несколько шагов вперёд, затем ещё, и ещё. Я шла по холму, без цели, без смысла, просто растворяясь в этом моменте, в этом пространстве, в этой вселенной, где сейчас существовала только я. Тело двигалось само, в такт дыханию земли. Мир не наблюдал за мной – он дышал мной.

Я дошла до одинокого дерева и остановилась. Прислонилась к шершавому стволу спиной, закрыла глаза. Ветер ласкал кожу. Земля дышала. Кора казалась тёплой, будто дерево помнило солнце. Тишина звучала. Я улыбнулась.

Я знаю, куда еду. На юг. На прекрасный, «дикий» юг – подальше от толп отдыхающих, от ресторанов, дискотек и перегретых тел на пляже. Мне не нужно было ничего, кроме моря, в котором можно плавать и нырять, берега, по которому можно бродить, и шума волн, который можно слушать бесконечно. Мне было нужно раскрытое на ночь окно, наполненное свежестью и удушливостью одновременно, и бесконечная мелодия цикад. Мне нужно было немного себя. А я – это море. Берег. Шум. Жара и прохлада.

Я еду к морю. Я еду к себе.

Мы – это то, что нам нравится. То, без чего мы не можем существовать. А я не могу – без моря. Оно – моё яркое, счастливое детство. Праздник волшебства. Мир открытий и приключений. Море – это любовь. Я еду к своей любви.

Я уже готова войти в него. Я сняла с себя всё, что можно. Нельзя войти в море, не отдавшись ему полностью, не обнажив себя до последней искры. Эти глупые условности – трусы и лифчики – пусть катятся к чёрту, который, возможно, их и придумал. Что можно скрыть – и зачем? Кто это решил, кроме тех, кто привык зарабатывать на страхе?

У человека есть настоящие потребности. Еда. Вода. Тепло. Любовь. Свобода. А добавив потребность в одежде, цивилизация отделила нас от природы, подменив её искусственными правилами. Она навязала гонку за ненужными вещами, внушив, будто без них мы никто.

Может, я ошибаюсь. Может, кто-то считает меня безнравственной. Но позвольте мне ошибаться так, как я хочу. Если моё «сумасшествие» причинит кому-то вред – я готова выслушать, извиниться, понести наказание. Но какое же зло я совершаю

Если вы можете доказать, что ваши эстетические или этические взгляды выше моих – расшибитесь в лепёшку, у вас это не получится. Всё сведётся к тому, что «так нельзя». Но кто это решил? Как может быть тело безнравственным? Или нравственным? И я ничего не демонстрирую. Не провоцирую. Не устраиваю акцию. Не призываю никого повторять. Не продаю себя. Не ищу внимания. Не издеваюсь над собой ради удовольствия.

Я просто живу. Это моя природа. Моё естество. И я хочу быть с ним – когда это ещё возможно. Я просто так хочу. И теперь я позволяю себе – быть собой.

Я вернулась к машине. Достала из багажника раскладное кресло и поставила его на краю холма – так, чтобы передо мной раскинулся весь этот безграничный мир.

Включила плитку, поставила чайник, начала готовить ужин. Простая еда: нарезанные овощи, немного сыра, ломтик хлеба, подогретый до хруста, и ароматный чай в металлической кружке. Я ела медленно, смакуя каждый кусочек, вдыхая запахи, внимая звукам, наслаждаясь последними лучами заходящего солнца.

Потом просто сидела, вытянув ноги, откинувшись на спинку, смотрела, как небо темнеет, как одна за другой зажигаются первые звёзды. Внутри меня было только спокойствие. Это был мой мир. Моя свобода. Моё пространство.

Уже почти ночь.

Я взяла из машины большую бутылку минеральной воды. Она не была холодной, как из холодильника, но и не горячей – просто согретая дорогой, наполненная теплом уходящего дня. Внутри моего дома на колёсах был душ, небольшой запас воды – но сегодня мне не хотелось тратить его на пустяки. Сегодня мне хватит этой бутылки.

Два литра чистой, пузырящейся теплоты – моя роскошь. Мой ритуал перед сном.

Я присела на край кресла, сняла пробку, сделала несколько больших глотков. Газированные пузырьки приятно щекотали горло, оставляя лёгкое освежающее покалывание.

Я выдавила каплю пасты на зубную щётку и, склонившись, начала чистить зубы прямо под открытым небом, чувствуя, как ветер касается моего тела, как ночная свежесть сливается с ощущением чистоты. Когда я закончила, встала босыми ногами на прохладную траву, запрокинула голову и медленно начала лить на себя воду.

Минеральные капли стекали по коже, пузырьки газа лопались, создавая ощущение лёгкого покалывания, словно крошечные электрические разряды, пробегающие по телу. Я чувствовала, как исчезает дорожная пыль, как смываются следы дня, как вода делает меня свежей, чистой, живой. Последние капли упали на землю, смешавшись с вечерней росой. Я встряхнула волосы, провела руками по коже, наслаждаясь ощущением прохлады. Теперь можно и поспать.

Я немного задержалась в этом ощущении прохлады и чистоты, как в долгожданном покое.

Я заперлась в машине, забралась под лёгкое покрывало, свернулась, словно кошка, натянув его до подбородка. Моё тело, напитанное ветром, водой, свободой, растворялось в этой тёплой, уютной ночи.

Я была счастлива. И заснула – как давно не засыпала. Наверное, с того времени, которое провела у Оли на даче. Без тревог. Без мыслей. Без страха. Я просто жила. И знала: завтра снова дорога. Но сейчас, в этот момент, в эту звёздную ночь – весь мир принадлежал только мне

Машенька, или утреннее приключение на реке

Семья Машеньки снимала дачу по Московско-Курской железной дороге, в верстах сорока от Москвы. Глушь, конечно, зато воздух – чистый, питание – здоровое. Так всегда говорила маменька, особенно когда кто-нибудь из гостей, приехавших на выходные, начинал жаловаться на тяжесть дороги к бывшему имению графа Варенникова. Его предприимчивые потомки удачно разбили родовое гнездо на дачные участки и ныне с довольной выгодой сдавали их москвичам, изнывающим от жары и духоты Первопрестольной.

Гостей, тем не менее, меньше не становилось. Они досаждали изрядно, требуя хлопот и развлечений. Машенька, конечно, понимала, что под всей этой мишурой скрывается матримониальный замысел – ей подыскивают партию. Но она старалась об этом не думать и ни с кем не делилась мыслями насчёт замужества.

Папенька служил в почтовом ведомстве, по телеграфному хозяйству и имел хороший чин. Мог бы позволить себе дачу и получше, но, будучи заядлым рыбаком, выбрал здешние места с извилистой, полноводной рекой и хорошим клёвом. Он радовал домашних свежими окуньками и щучками, из которых маменька с ворчанием варила уху.

Машеньке эта рыба не нравилась – не столько по вкусу, сколько по виду. Жабры, плавники… Всё это вызывало в ней странное чувство: не то жалости, не то зависти. Ей хотелось так же уметь плавать под водой, дышать, как они. Она осваивала уроки модного плавания по брошюре, купленной на Кузнецком мосту. Французская школа, между прочим. Маменька же следила, чтобы дочь не застудилась, и укрывала её по возвращении тёплым пледом. Купальные костюмы, заказанные в столице, казались ей вызывающе открытыми, а подчас и безнравственными.

– Цветочек надо беречь от алчных поползновений, – говорила она с нажимом. – Эта ваша мода делает женщин совсем беззащитными!

Машеньке было почти двадцать, и маменька представлялась ей невыносимой занудой. Вместо обещанного путешествия по Европе сидеть всё лето на даче и слушать наставления о женском предназначении – сущая мука.

Но Машенька нашла себе отдушину. Когда на даче оставались только они с маменькой, а папенька возвращался в Москву и гости не мешали, она рано утром – пока маменька спала – сбегала из дому. Это был её тихий, почти невинный протест против домашней тирании. Мир меняется! Уже мчат автомобили и поднимаются в небо аэропланы – а женщина всё так же должна быть тихой, смирной и согласной во всем с этим миром, придуманным для радости мужчин.

Но что может быть лучше, чем в одиночестве, как настоящий Африканский путешественник, изучать окрестности? Гулять по просёлкам, забредать в лес, лазить по развалинам бывшего дворца графа, а порой – и к реке убежать, побродить по щиколотку в воде.

Последний гость, которого привёз папенька, смутил её. Конечно, он не был ей партией – просто приятель по рыбалке. Но его рассуждения за вечерним чаем о женской «сущности» и неспособности женщин наловить рыбы, а также врожденной излишней скромности и сдержанности у всех представительниц слабого пола, вызвали у Машеньки тихое бешенство. Внешне она оставалась невозмутимой, но внутри решила: начать поход против укоренившегося мужского деспотизма. Докажу на своем примере, решила она.

Раздобыв удочку и накопав червей, Машенька готова была отправится на свою рыбалку. Погода стояла чудесная, воздух пьянел свободой. Маменька легла спать поздно – после проводов папеньки на станцию. Всё складывалось как нельзя лучше.

Перед выходом Машенька подумала: «Надо бы надеть купальный костюм, а на него платье и нижнюю юбку или просто взять его с собой там переодеться, но это же морока, брать, снимать, переодеваться, и все ради чего?» Ещё покопавшись в шкафу, костюма для купания из модного дома из Пассажа на Петровке она не нашла. И тогда нечто дерзкое, почти бунтарское, охватило её. Она глянула на часы – времени достаточно и хватит, чтобы вернуться до пробуждения маменьки. А к чему тогда все эти церемонии с костюмами, да ради чего? Да, скромность и сдержанность, но только не сейчас.

Скинув ночную рубашку, Машенька тихонько, словно вор, отомкнула щеколду и вышла. Да-да, именно так – совершенно голенькой – она пошла прямо на реку лишь с удочкой в руках и банкой червей в ведерке.

Привередливый читатель, конечно, усомнится. До чего, мол, дошла молодёжь! Суфражистки и вся эта новая мораль… Но что делать – именно так всё и было. Машенька ни капельки не стеснялась – ни себя, ни, тем более, окружающих (коих попросту не было в столь раннем времени суток). Дойдя до места, где водились караси и плотвички, голенькая Машенька закинула удочку – и наловила полведёрка рыбы.

Машенька была чуткой девушкой и тонко чувствовала запахи и ароматы, принюхавшись к себе, потрогав себя повсюду. Она поняла, что запах рыбы немного пристал к ней, и Машенька вдруг представила, как превращается в одну из этих рыбок: серебристая чешуя покрывает кожу, вырастают плавники и жабры… Она не испугалась и решила, что можно и освежить себя хотя б немного. Она вошла в воду и поплыла свободно и естественно, как самая обыкновенная рыбка, вовсе не так, как в модной французской брошюре, и совсем не так, как раньше. Она слилась с водой, растворилась в стихии. Каждая клеточка её чувствовала касание жизни. Впервые Машенька ощутила себя цельной – и в то же время маленькой частичкой чего-то огромного, бесконечного, прекрасного. Свобода и естество завладели её в полной мере радостного опьянения.

А где же мораль, спросите вы? Коли есть данное преступление, то где же наказание? Как же так возможно? За наготу и за своеволие, следует послать на Машеньку все кары небесные! Где встречный батюшка с крестным ходом, предающий её анафеме? Где толпа ребятишек, гогочущих и дразнящих её обидными прозвищами, бросающие в нее комья грязи? Где торжество вселенского благообразия и невинной целомудренной скромности? Неужто так возможно выставлять всякие дамские прелести, ни капли не скрывая их, демонстрировать нежное волнительное естество пусть и невинное, но столь трепещущие и искушающее мужские умы. Как же так, куда подевались мораль и стыдливость, ведь этак каждая захочет. Покажет себя и думай потом и переживай, что с ней, куда её заведет такая скользкая дорожка безумного разврата.

Но нет, мой читатель. Не пошлю я ей ни позора, ни кары. Не встречного, ни поперечного. Ни оберполицмейстера, ни сутяжного поверенного. Пусть вернётся домой, тихо, как ушла. Пусть выспится в своей постели и запомнит этот день как самый восхитительный за всё её неугомонное лето.

А повзрослев – пусть снимет на всё лето дачку подальше в глуши, где не будет нравоучений и ханжеств. Где-нибудь у леса или у моря. Пусть скинет с себя все одежды, кружева, рюшечки и подвязки. Поживёт так – свободная, не отягощённая условностями городской цивилизованной среды обитания. Пусть гуляет по полям, купается в реке или в солёной воде. Пусть полюбит – кого пожелает. Или вовсе не полюбит – тоже ничего. Полюбит лишь себя. Пусть будет счастлива, потому что свобода – это и есть счастье. Простое счастье любого человека, способного выбирать, то что ему по нраву и по сердцу.

Я проснулась на рассвете – всё так же в одиночестве, всё так же в своём маленьком доме на колёсах, где постель пахнет пылью полей, тёплым телом и чем-то неуловимым, но до странного родным. Наверное, собой.

Ночь прошла спокойно, если не считать одного странного сна: я то ли летела, то ли плыла – обнажённая, как русалка или амазонка, – а откуда-то сверху на меня смотрели те, кто когда-то боялся, осуждал… А теперь молчали, поражённые.

Я встала и вышла из фургона.

Ветер трепал траву. Поле расстилалось бескрайним ковром, влажным от росы. И я – голая, счастливая, никому не нужная и ничем не скованная – побежала. Не к кому-то, не от чего-то. Просто – потому что могу.

Потом я умывалась из бутылки. Минералка была холодной, шипящей – я открыла её с характерным звуком, будто пробку от шампанского. Вода стекала по шее, груди, животу – и это было лучше всякого душа.

Завтрак: хлеб, сыр, помидоры. И, конечно, кофе. Сваренный в маленькой турке, горячий, крепкий, ароматный – как начало новой жизни. Я пила его, сидя в складном кресле, раскинув ноги, не заботясь ни о чём.

У меня русые волосы чуть ниже плеч, голубые глаза под небрежной чёлкой, нос, уже тронутый солнцем, и лёгкая ухмылка на губах. Ни следа макияжа – и, может быть, я действительно кажусь немного легкомысленной. А может, так и есть. Набухшие бусинками соски в коричневых ореолах, плоский живот, лобок, да конечно уже немного заросший щетинкой, но все ещё открывающий миру выпуклые половые губы – всё моё неприкрытое естество говорило об одном: о моей неистребимой природе, человеческой, искренней, первозданной.

Это просто я. Только и всего. А если говорить языком мифов – я вполне могла сойти за очередную нимфу или дриаду. Там ведь все вечно бегают голые и вдохновенные.

Потом я поехала. Дорога шла между полей, узкой полоской асфальта, будто случайно проложенной по телу земли. Я ехала не совсем туда, куда хотела. Но мне было всё равно. Направление определяла не карта, а солнце. Я ехала так, чтобы оно светило мне прямо в грудь. Пусть видит. Пусть ласкает. Я не включала музыку. Шорох шин и дыхание ветра были моей симфонией. Иногда проезжали машины, кто-то сигналил – и что ж. Я почти не замечала их. Они пролетали мимо.

Потом я увидела его. Огромный Монумент. Высеченный в камне исполин. Он возвышался над долиной, как бог забытых эпох. Что-то в нём было – древнее, мужское, жёсткое. Я сбавила скорость. Затормозила и остановилась.

Небольшая площадка для парковки. Пустая. Поломанные ступени на возвышение к постаменту. Я голая вышла из машины. Ветер обвил меня с ног до головы. Я почувствовала, как пыль, тёплая и сухая, прилипает к ступням. Я пошла по ступеням. Медленно. Как к святыне.

И, может быть, это и была святыня. Потому что он не смотрел. Не осуждал. Не прятал глаз. Он просто стоял. Ему было совершенно все равно, кто ему поклоняется кто нет. А я шла, мне было интересно.

…А я шла. С обнажённым телом и обнажённой душой.

Мне тоже было всё равно. Может, я такая же, как он?

Нет. Я – живая. Я – не монумент.

Я подошла ближе. Он был выше, чем казался издали. Лицо – вырубленное в граните, с суровыми, нечеловечески правильными чертами. Рука вытянута в сторону, будто что-то указывал – в вечность или просто в пустоту.

Я остановилась у его подножия. Подняла голову. Камень, небо, ветер – и я, стоящая в полном одиночестве, голая, как в первый день жизни.

Ветер поднимал пыль, поднимал мои волосы, касался моих сосков. Он был здесь самым живым. Даже живее меня.

Монумент – он просто стоял. Молчал. Но в этом молчании было больше понимания, чем в тысячах слов. Мимо проносились машины. Гудели шины. Один водитель притормозил, высунулся, но увидел меня лишь на мгновение. И, не решившись повернуть к обочине, уехал дальше. Никто не остановился. Может, подумали, что я – иллюзия. Или часть инсталляции. А я стояла. Потом обошла монумент по кругу – медленно, босыми ногами по потрескавшемуся камню. Каждый шаг отдавался в теле вибрацией.

На обратной стороне – табличка. Имена, даты. Пара слов: «За подвиг.» Я провела рукой по буквам. Металл был тёплым, шершавым.

– А у меня нет таблички, – прошептала я.

И вдруг поняла, что мне и не надо. Память не должна быть из гранита. Память – это след на коже, запах утра, стук сердца в одиночестве. Я села прямо у подножия. Поджала под себя ноги. Обняла колени. И смотрела вдаль. Поля. Дорога. Машины. Воздух дрожал над асфальтом. Всё было здесь. Всё было правильно. Монумент не говорил. И мне не нужно было слов. Я просто дышала рядом с ним. Свободная. Живая.

Я посидела ещё немного, прислонившись к подножию, прижав щекой колени. Монумент отбрасывал тень, и я оказалась в ней – наполовину, как бы в проходе между светом и чем-то более тяжёлым, памятным, уже отжившим. Вдруг мне показалось, что рука фигуры не просто указывает – а направляет. Не в небо, не в вечность, а в конкретную сторону. Вниз по дороге, в те поля, в тот горизонт.

Я поднялась. Никакой мистики – просто импульс. Но я не спорю с импульсами. Я верю знакам. Я читаю их, как другие читают карты. Я медленно вернулась к своему фургону, села в тёплое водительское кресло. Завела мотор. Развернулась. И поехала туда, куда он – безмолвный, вечный – указывал.

Я ехала медленно, наслаждаясь каждым поворотом. Пейзаж менялся – поля становились холмами, потом опять разливались простором. Дорога петляла, как будто тоже играла со мной, не раскрывая сразу своего замысла.

Я потерялась, но не чувствовала страха. Я плутала, но не блуждала.

Я включила музыку, и она слилась с гудением двигателя, с щебетом птиц, с шелестом в листве. Временами я открывала окно, высовывала руку, чувствовала сопротивление воздуха.

Я свернула с трассы на узкую дорогу, ведущую в сторону, и вдруг поняла – я уже в нём. Это был городок без границ и начала, как будто он просто существовал в этом пространстве с самого начала времён.

Улицы – пыльные, выцветшие от солнца и лет. Дома – сначала приземистые, одноэтажные, с покосившимися крышами, облупленной штукатуркой, ржавыми воротами и старыми садами, в которых вечно кто-то спит: кошка, собака, или сам воздух. Потом начали появляться дома старше – дореволюционные, или даже раньше. Каменные основания, деревянные надстройки, балконы с коваными оградами. Я замедлилась.

Некоторые дома казались спрятавшимися. Их окна смотрели не наружу, а внутрь – как глаза стариков, уставших от мира. Цокольные этажи – почти под землёй, как будто время само закопало их, утрамбовало слоями прошлого.

Людей почти не было. Иногда – фигура старика на лавочке, с газетой, которую он не читает. Или старушка, у которой походка уже стала воспоминанием о походке. Молодёжь – редкая, почти призрачная. Город будто выдыхал себя сам – медленно, без надрыва, но и без надежды.

Центр был странно лощёный. Как будто кто-то прошёлся кисточкой и щёткой – натёр тротуары, покрасил двери, поставил пару новых урн. Но эта напускная аккуратность только подчеркивала запустение вокруг.

Я ехала медленно, наслаждаясь этим почти музейным ощущением времени. Город был усталый. Даже не спящий – он просто лежал, как старый кот, которому ничего не нужно, кроме тени и тишины.

Я сделала круг, как будто водила пальцем по краю чаши. В какой-то момент свернула на узкую улочку, где дома стояли плотно, почти касаясь друг друга крышами, и окна нижних этажей оказались вровень с тротуаром – или даже ниже.

Город казался заколдованным. Ни страх, ни тревога – нет. Скорее сказочное чувство, как будто я свернула в другую реальность, в ту, где время заснуло. Здесь всё стояло на месте, в полудрёме, будто дыша глубоко и медленно, как во сне.

Я ехала по узким улочкам, среди домов с резными балконами и окнами, утонувшими в камне и времени. Всё выглядело так, будто на город наслали сон, и теперь в нём бродит только ветер. Не город – сон. Сон, где я – единственный персонаж, проснувшийся прежде остальных.

И вдруг – здание.

Необычное. Очень старое. Сложенное из кирпича с каким-то древним, почти ювелирным узором кладки. Окна – вровень с тротуаром, и в этих окнах, словно глаза, смотрящие снизу вверх, – книги. Целые стеллажи, затенённые, но различимые. Я замедлилась. Подъехать туда было нельзя – улица узкая. Через несколько домов я нашла пустую площадку, вырулила и остановилась.

Тишина была абсолютной. Такая, что слышно, как трещит кузов от нагретого солнцем металла. Я заглушила мотор.

Я смотрела на улицу. Никого. Ни одного прохожего. Даже птиц не слышно.

– Ну и кому я тут нужна? – прошептала я себе и вдруг почувствовала улыбку.

Это и была словно другая планета. Пустая. Безжизненная. Но мне не нужен скафандр. Мне не нужны никакие защиты. Я была готова к любой атмосфере – даже к такой, заколдованной.

Я вышла из машины. Оглянулась. Никого.

Глупо, наверное, описывать каждый раз: я была голая. Совсем. Без ничего. Не скрытая, не припрятанная, не защищённая одеждой. Просто – обнажённая. Так, как я есть. Соски на ветру. Лобок, не скрытый тканью. Моя интимная красота, не упрятанная ни от мира, ни от себя. Зачем я это снова проговариваю? Наверное, пока ещё – для себя.

Я заперла фургон. Не торопясь.

Тело было свежим, воздух – обволакивающим, как шёлк. Я шла по этой улице, как сквозь воспоминание. Смотрела на двери, ставни, балконы, облетевшую лепнину. Всё спало. Всё дремало. Только я – живая. Только я – настоящая. В этой прозрачной, дрожащей тишине.

Я вернулась к тому зданию.

Над дверью, едва различимая, была когда-то выложена кирпичами надпись, теперь неуклюже закрашенная, но всё равно проступающая: «Публичная библиотека».

Так когда-то писали – не «муниципальная», не «городская» – именно «публичная». Как будто кто-то когда-то мечтал, чтобы сюда приходили люди. Открыто. Свободно. Всегда. Дверь была приоткрыта. Её удерживал аккуратно подложенный кирпич. Внутри был полумрак.

Я колебалась. Зайти? Или нет? И тут я услышала шаги.

Со стороны, где стояла моя машина, по асфальту приближалась некая фигура. Я не успела разглядеть, мужчина это или женщина – просто кто-то, идущий. Неспешно. У меня не было страха.

Лишь простое желание ускользнуть от взглядов, спрятаться. Исчезнуть в этой сказке, слиться с её тишиной. Я шагнула внутрь. Там был прохладный пол. И стеллажи. Много. Высоких. Узких. Прямых, как аллеи в парке. Здесь не было пыли. Ни паутины, ни заброшенности – порядок. Аккуратность. Почти трогательная.

Я шла между книг, ощущая, как дерево полок дышит. Я вдыхала запах бумаги, как воскурение. Где-то тикали часы. И, казалось, кто-то незримый уже знал, что я пришла. Что я – здесь. Что пришло время рассказать мне одну историю. Историю, которая ждала меня всю жизнь.

Я шла медленно, почти бесшумно, босыми ступнями по вытертому деревянному полу, погружённая в шелест невидимых страниц. Тут пахло старой бумагой, временем, чуть-чуть воском, чернилами и тишиной. Какой-то особенной, библиотечной тишиной – не пустотой, а ожиданием.

Книги глядели на меня своими корешками. Знакомые названия. Цветные обложки, выцветшие названия, чуть потёртые углы. Некоторые я читала. Некоторые – собиралась, но так и не открыла. Некоторые были будто из другого мира, и тем заманчивей они казались сейчас, в этой почти забытой библиотеке, где всё дышало памятью.

Я остановилась у полки с русской классикой. «Гончаров. Обломов». «Лермонтов. Герой нашего времени». «Булгаков. Театральный роман». Вот Онегин – коричневый, тонкий. И чуть дальше – «Мандельштам. Стихотворения». Я провела пальцами по названиям, как по клавишам.

И вдруг – лёгкое покашливание. Доброе, сдержанное, почти застенчивое. Я почувствовала его раньше, чем услышала – взгляд сзади, тёплый, вежливый, почти… восторженный.

Я обернулась.

Он стоял в нескольких метрах от меня. Мужчина лет под пятьдесят, субтильный, с осторожной осанкой человека, привыкшего больше сидеть, чем ходить. В немодной клетчатой рубашке, с тонкой шеей и мягкими, вежливыми глазами. Очки на переносице, с чуть запотевшими стёклами. Он держал в руках папку и растерянно улыбался.

– Простите, – сказала я первой. – Не удержалась. Зашла. Просто так.

– А феи умеют говорить? – серьёзно спросил он.

Я чуть приподняла брови.

– Немного, – ответила я, играя в его игру.

– Вы очень милая фея, – продолжил он. – Что бы вы хотели найти в моём книжном королевстве?

– Я уже кое-что нашла, – сказала я, улыбаясь. – Вас. Вы тут все охраняете? А теперь вы мне поможете найти сокровище.

– Проза или стихи?

– Стихи.

– Пушкин?

– Я проходила его в школе.

– Перечитайте!

– Пушкина я везде найду.

Он кивнул, словно подтверждая справедливость.

– Тогда… к Пушкину у меня есть кое-что особенное. Волшебная история. Почти про вас.

– Про меня?

– Почти. Пойдёмте со мной… если не боитесь. Я тут, знаете ли, совсем один. Вы первый посетитель за последнюю неделю.

Он на секунду помедлил, бросив взгляд на меня сверху вниз – без малейшего намёка на грубость, только искреннее смущение.

– Вам может дать мой халат, он там, на вешалке… белый.

– Белый?

– Белый.

Я чуть наклонила голову.

– Нет, спасибо. Мне так лучше.

– Я должен был предложить.

– Конечно. Но лучше – именно так.

Он смотрел, как будто я – стихотворение, которое он ещё не успел выучить наизусть, но уже боится потерять.

– Я восхищён вашей… вами, – прошептал он чуть слышно. – Пойдёмте. Вам это понравится.

И мы пошли. Через ряды книг, словно по аллеям старинного сада. Куда-то вглубь – к сказке, к тайне, к её началу.

Он шёл чуть впереди, не оглядываясь, но я чувствовала его лёгкую напряжённость. Нет, не страх. Не смущение. А то особое внутреннее трепетное чувство, которое бывает у тех, кто вот-вот откроет гостю свою святыню. Не личную, нет – больше, чем личную. Что-то сокровенное и долго скрываемое. Мы спускались вниз по узкой лестнице. Деревянные ступени поскрипывали, но под ногами было уверенно. Воздух сменился – здесь пахло старым клеем, бумагой, чуть сыростью, и одновременно чем-то надёжным, настоящим.

– Простите, – сказал он вдруг, приглушённым голосом, – здесь всё не так уж идеально. Я просто… никогда и никого сюда не вожу. Да никому и не надо. Только себя.

– Мне уютно, – ответила я. – Это похоже на храм.

Он кивнул, не оборачиваясь.

– Десять лет назад, – начал он, – я перебирал старый архив… Газетные подшивки, списанные из библиотеки, не разобранные коробки, кое-что из хранилища закрытого фонда. Среди всего этого я нашёл несколько журналов. Русская эмигрантская пресса. Париж, 30-е. Один журнал – совершенно необыкновенный, он назывался «L’Écho de la Russie – Голос эмиграции». Выходил недолго. Это было очень изысканное издание, непонятно на какие деньги печатавшийся. Полуглянцевая бумага. Стихи, репортажи, переводы, мода, эссе. Я сначала подумал, что это просто любопытно, очень коллекционно. А потом…

Он вздохнул, открывая дверь. Мы вошли в небольшую комнату, словно вырезанную из тела дома. Стены – полки с коробками, ящиками, аккуратно подписанными. В углу – стол с лампой. Её жёлтый свет падал на столешницу, усеянную папками, свёрнутыми страницами, несколькими фотографиями. Я подошла ближе.

– Простите, – он вдруг смутился, почесал затылок, отвёл взгляд. – Я, наверное, начал не с того. И рассказываю… как-то сбивчиво. Я не очень хороший рассказчик. Просто… так вышло. Я оказался на этой работе случайно.

Он поправил очки, сел за стол, не сводя с меня взгляда – уважительного, чуть трепетного.

– Заболел отец. Я тогда учился – филология, литература, всё это было по-настоящему интересно. Писал даже кандидатскую, по эмигрантской прессе. Потом вот пришлось – больница, уход… Я вернулся сюда. Нужно было помогать. Сначала временно, потом уже совсем, навсегда. Годы прошли. Всё как-то растворилось.

Он развёл руками, словно извиняясь.

– И вот однажды, разбирая старый подвал… я случайно наткнулся на коробки. Без описи. Пыль, паутина, мышиное царство. Среди прочего – несколько тонких папок, перевязанных шпагатом. Это были журналы. Настоящие – русские эмигрантские издания из Парижа. Одно вот это особенное. Очень редкое. Не сохранилось даже в библиотеках. Я посылал разные запросы. Ничего похожего. А потом я начал складывать всё воедино, некую историю.

Он потянулся к ящику, вынул аккуратную коробку и поставил её на стол.

– История изначально весьма удивительная. Некий эмигрант, вернувшийся в СССР – по глупости или по зову сердца, не знаю привез с собой несколько журналов. Его арестовали почти сразу. Прямо наверно у парохода, доставили куда-то в местную организацию. Всё, что было с ним, попало под конфискацию. Вещи, книги, в том числе – эта подписка. Потом все лежало в архиве, как вещественные доказательства местного кружка контрреволюционеров. Журналы оказались сначала в НКВД, потом в «спецхране», а потом их списали сюда. Сюда, в нашу захудалую провинциальную библиотеку, в качестве «некондиционного фонда».

Он покачал головой, всё ещё с изумлением в голосе.

– А я – просто обомлел, как мальчишка. Понимаете? Там были глянцевые страницы. Фотографии. Свобода. Красота, невиданная здесь, нет просто другая. Истории женщин, мужчин, страстей, моря, любви, званых ужинов, сплетен, интриг. Я думал – вот оно. Напишу исследование. Расскажу. Но оказалось никому это не нужно. Ни в университетах, ни в журналах. «Скандально», «слишком личное», «вне академического контекста» – так мне говорили. И я просто стал хранить это. Для себя. И, может быть… для кого-то ещё, ну вроде вас.

Он достал флешку – простую, желтой окантовкой пластиком, уже чуть потёртую.

– Вот. Тут всё. Я все сканировал аккуратно. В хорошем разрешении. Кое-что даже подписал каждый файл. Это одна из резервных копий, у меня их несколько. Возьмите. Это всё – ваше. А если хотите – я ещё могу сделать копии распечатанные, только у нас немного проблема с бумагой, у меня есть несколько страниц, самое начало. А флешка – полная. Там всё.

Он говорил взволнованно, но не навязчиво. Почти шёпотом, как будто боялся спугнуть ту невидимую птицу, что вдруг залетела в его тихое царство.

А я смотрела на него – и чувствовала: да, это не просто подарок. Это переход. Секрет, вручённый дальше. Через меня. И значит – я теперь ответственна за то, чтобы сохранить и передать.

– Простите опять ушел в детали. Главное я нашёл несколько статей в этой подписке, – продолжил он. – Вот эта первая. «Флоренс Дюваль: богиня неба и солнца». Я вам её дал на бумаге. Все что мог я собрал, весь материал, немного, но я многое хотел… увлёкся. У меня был план – написать статью, книгу, может быть, исследование. Я даже начал писать уже что-то… А потом…

Он замолчал, на мгновение.

– Потом я тут остался насовсем. В этой библиотеке, где это нашел, а потом у меня много других тем, так для себя. Тут, где никого нет. Где никто не мешает. А ещё, я нашёл здесь сокровища. Не золото. Не деньги. Книги. Истории. Следы. Людей, которых больше нет, но которые сказали миру что-то важное. Может удастся, что другое опубликовать, тем много, а это явно вещь не проходная в науке.

Он протянул мне папку. Я открыла. На первой странице отсканирована и распечатана на простом листе бумаги чёрно-белая фотография. Женщина на фоне гидроплана. Обнажённая. Стоит, запрокинув голову, с раскинутыми руками, словно ловит ветер.

Подпись: «Флоренс Дюваль. Майорка. 1934.»

– Я уже не думал снова заняться этим, и давно никому это не показывал, – сказал он, совсем тихо. – Вот только вам сейчас. Потому что вы… вы как будто сошли со страниц этого журнала. Вы – как она. Неуловимая. Свободная. Настоящая. Героиня.

Я смотрела на фото. И действительно… там могла быть я. Или, точнее, я – теперь – была ею. Отголоском. Продолжением. Свободой, протянутой через десятилетия.

– Там на флешке – всё, – сказал он. – Всё, что есть. Статьи, фотографии, черновики. Вы должны это иметь. Это… должно жить дальше.

Я положила ладонь ему на руку.

– Спасибо. Это лучшее, что мне дарили.

– А у феи, простите, есть… компьютер? – голос у него дрогнул, он почти улыбался.

– У феи есть всё, – я ответила, глядя на него мягко. – Почти всё. Кроме одежды.

Он снова отвёл глаза, покраснел – так трогательно, по-настоящему. Он был прекрасен в своей сдержанности, в своей наивной, чистой вере в чудо.

– Вы удивительно прекрасны… и удивительно смелы, – сказал он, почти шепотом. – Вы… вы как будто сошли с другой страницы. Не этой жизни, а какой-то… волшебной. Вы – живое чудо.

Он полез в ящик, достал аккуратно свёрнутую ткань, в ней – книга. Тяжёлая, тёмно-зелёная, в кожаном переплёте с позолоченным тиснением.

– Это «Евгений Онегин», – сказал он, держа её с благоговением. – Очень редкое издание. Почти реликвия. Лично моя. Я вам её дарю. Пожалуйста, возьмите. Не отказывайтесь. Не как читательнице, а… как фее.

– Вы правда… – я растерялась. – Вы уверены?

– Да. Я знаю, вы видение. Или сон. Может, я сейчас сплю, и всё это не происходит на самом деле. Может, я сижу у себя за столом и просто задремал.

Он положил книгу мне в руки, чуть дольше задержав пальцы.

– Но если завтра утром я проснусь… и не найду этой книги, значит, вы были реальностью. И с этим знанием… я проживу всю оставшуюся жизнь. Счастливо.

Я не знала, как его поблагодарить. Но знала, что хочу сделать что-то для него. Прямо сейчас. Пока солнце ещё не село.

– Пойдёмте наверх. Пока ещё светло, – сказала я.

Я взяла его за руку – и он, почти не дыша, пошёл за мной.

Наверху был зал. Старый, забытый, но красивый. Высокие окна в золотистый закат, резной карниз, тяжёлые шторы, пыльная рояльная скамья. Лампы не горели – всё заливалось светом уходящего дня.

– Это… зал для чтений, – прошептал он. – Здесь никто не был с тех пор, как…

– Ш-ш-ш… – я приложила палец к губам.

Свет был мягкий. Тепло ложилось на плечи. Я положила книгу на подоконник, и она засверкала золотом в закатном луче.

– Я… станцую для вас, – сказала я. – Как могу.

Он замер, будто окаменел.

– Феи не целуются. Не касаются. Мы недотроги. Но мы… танцуем. Это наша благодарность.

И я начала двигаться. Просто, плавно. Без музыки. Только с мелодией внутри – едва слышной, своей. Мелодией ветра, заката, прожитого лета. Я кружилась, поднимала руки, делала шаги по полу, отпечатывая в нём ритм настоящего.

Он стоял, не дыша. А я пела себе под нос, почти шёпотом.

И закатный свет превращал пыльные частицы в золотую пыльцу.

Он не шелохнулся. А я танцевала, пока за окнами вечер не вступил в свои права.

Я промчалась по вечерней улице в свой в фургон, припаркованный на краю старой улицы. В руках мое новое сокровище что нашла королевстве книжного отшельника. Томик Пушкина, флешка и тонкая папка ксерокопий. Уже тоже пожелтевшие страницы, отпечатанные с затёртых оригиналов, они все равно пахли чем-то невероятно далёким и удивительно живым. Я прочитала первую страницу. Потом – вторую. Я не могла оторваться. Я глотала строки глазами, сердце билось всё сильнее. Это было… настоящее. Не просто история, не просто женщина-лётчица в шелковом комбинезоне и с бронзовой кожей, но дыхание другой эпохи – дерзкой, яркой, мечтающей.

Я сунула флешку в ноутбук, скопировала весь архив. Почти пятьдесят страниц – текст и фотографии. Крупные заголовки, поэтические подписи, чёрно-белые кадры: Флоренс на фоне ангара, Флоренс в кокпите гидроплана, Флоренс обнимает свою подругу, обнажённая на фоне залива. Еще и еще, и эти снимки были размыты временем, но казались ярче, чем всё, что я видела сегодня.

Я вдруг осознала, как дрожу. От восхищения. От зависти. От нежности. От той странной боли, которую испытываешь, когда сталкиваешься с настоящей свободой – не позой, не лозунгом, а абсолютной, без страха, без запретов, без нужды объяснять.

Эта женщина жила. Не «как хотела», а просто – как жила её душа. И её тело. Жила летя, скандаля, блистая, оголяя и защищая одновременно.

Из журнала «L’Écho de la Russie», май 1933. Женщина как вызов. «Флоренс Дюваль – Свобода у бассейна и в небесах»

Я не видела её с прошлого лета. Тогда – скандальный развод с банкиром Н. и слухи о том, что на юге Франции кто-то выкупил для неё всю винодельню. Потом – молчание. Ни писем, ни светских хроник, только размытое фото в бельгийской газете: женщина, похожая на неё, ныряет с яхты совершенно нагишом. Я не поверила. Пока не увидела всё своими глазами.

Я приехала на виллу «Лазурный склон» по личному приглашению. В ворота меня впустил пожилой садовник в белых перчатках. Лимонные деревья, петунии, голубые зонты у бассейна – всё благоухало беззаботным богатством. Флоренс ждала меня у самого входа. Голая. Без халата, без жемчуга. Только прозрачный блеск на губах и стакан с огуречной водой в руке.

– Бросай это всё, милая, – сказала она, глядя на мою хлопковую юбку и блузку, – мы здесь дышим иначе.

Я рассмеялась и, как послушная нимфа, оставила одежду у двери. В одной руке – блокнот, в другой – перьевая ручка. Да, я профессионал. Но разве можно упустить такую сцену?

Мы шли по саду. Мозаичная дорожка обжигала ступни. Вьющийся жасмин цеплялся за колонны. На шезлонге у бассейна полулежала бронзовая статуя – скульптор из Рима ваял её с Флоренс. У неё идеальные плечи и те самые бёдра, что пробуждают воображение. Я смотрела на оригинал: тонкая спина, лёгкий загар, грудь – неприлично красивая.

– Он оставил мне всё, – сказала она между глотками вина. – Дом, счёт, яхту, даже подругу. Я только попросила самолёт. – Ты летаешь снова? – Ещё как. У меня теперь гидроплан. Почти новый. – О, ты сошла с ума. – Я всегда была немного безумна. Просто теперь могу это себе позволить.

Мы нырнули в воду, и на какое-то мгновение я забыла, зачем вообще приехала. Её движения были невесомы – не пловчихи, не амазонки, нет – танцовщицы, которая танцует с водой. Мы кружились, брызгались, смеялись, как школьницы, прогуливающие последний урок. Я выныривала и снова погружалась, а она… она не плыла, она скользила, как ласточка в небе. Кажется, даже вода слушалась её.

На край бассейна, не издав ни звука, как в театре, вышла горничная – молодая, с глазами, полными уважительного равнодушия. Она поставила на мраморный поднос два бокала с чем-то ледяным, в каждом ломтик лайма и мяты.

– Мерси, Жаклин, – кивнула Флоренс, и мы подплыли к краю.

Я приподнялась на локтях, записывая в блокнот, что сумела расслышать сквозь капли и смех. Остальное – по памяти, по глазам, по той странной ноте в её голосе, которая всегда проскальзывает у женщин, побывавших и на вершине, и в бездне.

– Ты знаешь, – сказала она, отпивая, – голое тело в спорте – это не про вызов. Это про практичность. Ни тебе натирающих швов, ни тяжести мокрой ткани. Только мышцы и воздух. Я летаю, катаюсь на лыжах, плаваю. Зачем мне что-то, что мешает телу быть собой?

Я кивнула, а она продолжила, уже смотря куда-то вдаль, туда, где сад сходился с горизонтом:

– Они думают, что я делаю это ради эпатажа. А я делаю это, потому что иначе не чувствую себя живой. В сорок – не прятаться, а распахнуться. Быть сильной – значит не скрывать, что ты красива. Или что уже не так красива. Знаешь, у меня грудь опустилась на два сантиметра за последние десять лет. Я измерила. Но она теперь реальней. Весомей. Смыслом наполнена.

Она рассмеялась, звонко, искристо, с оттенком чего-то почти детского.

– Мужчины… Ах, мужчины. Они всё ещё хотят меня. Некоторые – даже больше, чем раньше. Но теперь они не знают, что со мной делать. Я не играю. Я больше не притворяюсь слабой, чтобы им было уютно.

Я писала, замирая на словах. А потом Флоренс вдруг перевела взгляд на меня и спросила:

– А ты? Всё ещё боишься стареть?

Я промолчала. Мы обе знали ответ.

Солнце опустилось чуть ниже. Тень от кипарисов легла на мрамор. Мы выбрались из воды. Нас встретили свежими, толстыми полотенцами – ткань, что приятно колет кожу. Мы не заворачивались в них – просто бросили на лежанки, растянулись на солнце. Никакой нужды торопиться. У Флоренс всё было так, как ей хотелось.

После ванильного, липкого заката – когда олеандры источают аромат уже не в нос, а в вены, – Флоренс потянулась, как кошка, и встала с лежанки. Солнце ещё держалось за линию горизонта, разбрасывая золото по бассейну и нашим телам, но вечер уже собирался вступить в свои права.

– Всё, хватит лениться. Завтра не будет – будет сейчас, – сказала она, стряхивая капли с загорелых плеч. – Пойдём. Я покажу тебе его.

– Кого? – спросила я, но в глубине души уже знала ответ.

– Мою птицу. Мой гидроплан. Он ждёт меня, как верный пёс. А я жду момента – и вот он.

Мы шли по тенистой дорожке, по саду, где статуи из розового мрамора смеялись в изгибах своей наготы. Флоренс бросила через плечо полотенце и накинула мужскую белую рубашку, длинную, почти до середины бедра. Больше – ничего. На ней это выглядело не как наряд, а как декларация.

– Через неделю я стартую в Кейптаун. Но сегодня – тест. Завтра – репетиция. Вылет на рассвете, круг над заливом, потом экстренная посадка. Инструктор сказал, что я уже «опасна, потому что слишком уверена». Потрясающий комплимент, не находишь?

Она села за руль старенького Bugatti Type 43A, сверкающего в лунном свете, как чернильная капля на письме. Мы ехали по серпантину, волосы развевались. Мы ехали не прячась, как две нимфы голые и счастливы по пустынной вечерней дороге. Ни она, ни я этого не замечали своей наготы – мы не прятались.

Через полчаса мы были у ангара. Он стоял прямо у кромки воды – и в нём, под тентом, как подуставший лев, дремал на Latécoère 28—3. Серебристый, с широкими крыльями, с носом, который смотрел в небо, будто скучал по облакам.

– Красавец, правда? – сказала она, и голос у неё стал вдруг совсем другим: глубоким, бархатным, почти религиозным. – Я назвала его L’Indocile – «Упрямец». Хотя на самом деле – это я упрямая, он просто терпит.

Она подбежала, тронула обшивку. Рукой, как по спине любимого. Я следила за ней, за тем, как она ходила вокруг машины, проверяя закрылки, винты, шасси на поплавках.

– Хочешь, полетим завтра со мной? Маленький круг над заливом. Просто отработка аварийной посадки. Обещали штиль. Я думаю так и будет. После сегодняшнего – я обязана подарить тебе небо.

– А ты уверена? – я не верила, что действительно могу сесть туда, в тот же кокпит, в котором она собиралась одна пересечь Индийский океан.

– Я уверена в одном: если не ты – то кто?

Она рассмеялась, схватила меня за руку, и мы побежали. Я с одним блокнотом и ручкой она лишь бирюзовых туфельках от модного дома Коко. Мы бежали – нет, не в небо, а к пристани, где её маленькая яхта дремала, покачиваясь на чёрной воде. Её звали Chimère – «Фантазия». Шампанское уже ждало в ведёрке со льдом. Ветер шептал через снасти. И всё было правильно.

«Флоренс Дюваль. На рассвете – вверх»

Продолжение. Яхта Chimère, Лазурный берег.

– У нас ночь, чтобы уснуть голыми и проснуться другими, – сказала Флоренс, и в её голосе звучало не обещание, а почти заклинание.

Мы ступили на борт Chimère, и нас встретила она – Лилиан. С лёгкой походкой танцовщицы, в старинных шёлковых чулках и открытой тунике, застёгнутой всего на одну жемчужную пуговицу под грудью. Нижней части на ней не было вовсе. Она подала Флоренс бокал с шампанским, потом второй – мне.

– Моя личная Мадонна декаданса, – представила её Флоренс. – Досталась мне по разделу имущества, как редкая ваза. Но гораздо дороже. Она была музой Бурделя и два года жила в студии Задкина, пока тот не сбежал в Нью-Йорк.

– Я никуда не бегаю, – сказала Лилиан и провела рукой по своей талии. – Я здесь, вся – и внизу, и внутри. А вот грудь, увы, как две ссоры – левая всегда обижается на правую.

Она подмигнула мне, усаживаясь на палубе, скрестив ноги, так что мир мог только восхищаться. И я поняла: эти женщины – не просто свободны. Они несут свою наготу как знамя, но знамя бархатное, ласковое, окутанное тончайшим ароматом духов, соли, дыма и звёзд.

Мы выпили. Мы пили и не чувствовали тяжести. Мы были лёгкими, как бельё, оставленное на берегу.

Лилиан достала гитару. Я не знаю, где она хранилась, на какой палубе, но она вдруг возникла – и Лилиан запела. Её голос был тонкий, прозрачный, чуть хрипловатый. Старинная французская песня, где женщина клянётся, что никогда не наденет ничего, кроме взгляда любимого. Мы слушали, прижавшись друг к другу, наши тела – в лунном свете, наши ноги – переплетены, наши души – в полёте.

Позже, когда воздух охладился, а бутылка опустела, мы забрались в каюту. Там всё осталось от банкира – широкая четырёхместная кровать с вышитым бельём, зеркала в изголовье, тумба из чёрного дерева, где раньше, возможно, лежал револьвер.

– Он хотел, чтобы я привязала себя к золоту, – усмехнулась Флоренс, – а я привязала себя к небу.

Мы легли, почти не касаясь друг друга, но дыша в одном ритме. Кто-то положил руку на бедро, кто-то зацепился ногой. Лилиан, как кошка, свернулась клубком у ног, её волосы – как водоросли, грудь прикрыта мягкой тканью рубашки, украденной у банкира ещё в прошлом лете.

Так мы уснули. Трое на простыне, трое во сне – как тени над светом.

А где-то вдалеке, на аэродроме, L’Indocile уже заряжался топливом.

Завтра – полёт.

«Флоренс Дюваль. На рассвете – вверх»

Меня разбудила сама Флоренс.

Это не было прикосновение – это было воля. Она растолкала меня, как расталкивают туман, как открывают двери, за которыми начинается день. Её голос был резкий, но в нём не было раздражения – только ритм, уже подчинённый мотору, который вот-вот должен был загрохотать.

– Вставай, некогда возиться. На голодный желудок летать полезнее – потом пожуём и запьём, что душа пожелает. Сейчас – только небо.

Я села, немного ослеплённая мягким светом, пробившимся в иллюминаторы. Флоренс уже была одета – вернее, облачена, словно жрица. Её полупрозрачный лётный комбинезон, созданный модным домом Molyneux, не скрывал ничего, но и не позволял ни к чему прикоснуться. Он струился по телу, повторяя каждый изгиб, и делал из неё не женщину – а движение.

– Накинь это, – бросила она мне шёлковый халат, когда я начала было тянуться к своей одежде.

– От банкира? – спросила я, нюхая тонкий запах его сигар и её духов.

– От прошлой жизни, – ответила она. – Надень. Не хочу смущать техников, у них сегодня и без нас с тобой работы полно.

Мы оставили Лилиан спящей. Одна её грудь выбралась из-под ткани – и я действительно на мгновение попыталась сравнить её с другой, но поняла, что в этом не было смысла. Лилиан была живым полотном, не требующим симметрии.

На рассвете воздух был свеж, густ, с лёгкой примесью соли и керосина.

Ангар дышал, как зверь. В нём стоял L’Indocile – самолёт Флоренс, гибрид страсти и инженерного безумия. Гидроплан, модифицированный Latécoère 28—3, снабжённый двумя поплавками и обтекателями из полированной бронзы. На борту – изящные заклёпки, отполированные до зеркального блеска. Кабина – открытая, с двумя креслами и обилием латунных рычагов, приборов и ручек.

Техники в комбинезонах уже крутились у самолёта, Флоренс командовала коротко, чётко, без улыбки. У неё было всё, что нужно лётчику: сосредоточенность, педантичность, жёсткость. Она проверила панели, провела ладонью по шву между обшивкой и стеклом – как будто гладила любимое животное.

Когда мотор загудел, я вздрогнула. Вибрация прошла по ногам, через живот, грудь, вырвалась в волосы. Мы залезли в кабину. Я села позади, ремни затянуты, волосы собраны. Халат соскользнул с плеч, и я решила его не поправлять – ветер сам расправится с ненужным.

L’Indocile начал движение. Гидроплан выруливал на воде, подрагивая, покачиваясь, словно вспоминая, каково это – плавать и летать.

Я не успела испугаться. Я не успела даже понять, как мои внутренности провалились куда-то вниз – в тот момент, когда мы оторвались. Мы взлетели над гладью залива, над утренним штилем, и всё, что было на земле, превратилось в пятна, в кисти акварели, в шорохи прошлого.

Солнце било в лицо, воздух трепал волосы. Я посмотрела вперёд – и увидела Флоренс. Её плечи, её руки, управляющие небом. Она не просто вела самолёт – она сливалась с ним, становилась частью потока.

Мы пролетели над скалами, над бухтами, над сонными крышами. Люди, если и смотрели в небо, не могли знать, что там – две женщины, одна из которых голая, другая – в облаке модного шёлка, и обе летят навстречу собственному бессмертию.

Я закрыла глаза. И почувствовала: да, это оно. Это – полёт. И я в нём.

Через полчаса лета куда-то в горизонт, Флоренс пошла на стала снижение, указывая рукой вперёд. Сквозь чуть подрагивающий воздух и пелену облаков показался изумрудный овал. Остров был крошечный, в лучах утреннего солнца он казался почти нереальным – обрамлённый коралловой каймой, с парой пальм и белоснежным пляжем.

– Вот он, наш салон на свежем воздухе, – крикнула Флоренс сквозь рев мотора, – и ванная, и терраса, и спальня в одном лице. Только не забудь, это наш маленький секрет!

Мы снижались по широкой дуге, и в какой-то момент я поняла: мне не страшно. Даже захватывающее движение вниз, гул и дрожь корпуса были частью удовольствия. Я чувствовала себя птицей, в комбинезоне от кутюр, летящей за границы возможного.

Взлётная полоса была гладью океана. Флоренс касалась воды с хирургической точностью. Гидроплан скользнул, взвизгнув, разорвав воду всплеском, сбросил скорость и мягко замер в бирюзовом спокойствии лагуны.

– Готова к десанту, мадам? – её глаза блестели, щеки пылали румянцем, губы были мокрыми от ветра.

– Боюсь, я для этого недостаточно красива, – сказала я и потянулась снять халат.

– Что за чушь. Ты журналистка. Вы – порода особенная. У вас внутри – целые галереи. Давай, идём.

Она скинула комбинезон. Под ним не было ничего, кроме уверенности.

Мы по пояс углубились в воду, поднырнули под крыло и выплыли к берегу. Белоснежный песок под ногами, гладкий, как мука. Солнце слепило. Я слышала, как капли стекают с тела Флоренс. Она откинула волосы назад, обернулась – и смеясь, упала навзничь в песок.

– Идеально, не находишь? – сказала она, раскинув руки. – Никаких часов. Никаких шляп. Ни одного портного. Только ветер, вода, ты – и твой выбор.

Я легла рядом. Мой блокнот остался в кабине, и слава богу. Это было пространство без слов.

Мы заходили в воду медленно, с наслаждением, будто в молоко, прозрачное и тёплое, солёное и живое. Песок у берега был мягкий, а чуть дальше под ногами начинался коралловый крошев – гладкий, шершавый, щекочущий. Мы шли, пока не стало по грудь, и там начали кружиться друг вокруг друга.

– Стой, – сказала я. – Хочу запомнить тебя вот так.

Флоренс замерла, чуть развернувшись ко мне боком. Её кожа светилась влажным блеском, капли скатывались по ключицам, животу, бёдрам. Она запрокинула голову, вглядываясь в небо.

– Запоминай, – сказала она. – Но не слишком старайся. Всё хорошее – ускользает.

Я приблизилась, чтобы рассмотреть татуировку у неё на ребрах – старомодную ласточку в полёте. Она позволила мне коснуться, усмехнулась.

– Первый мой перелёт. Подарок себе. Дурацкий, правда?

– Нет. Очень твой.

Мы плыли вглубь, дальше от берега. Здесь вода становилась чуть темнее. Лёгкое течение обвивало ноги, ветер касался плеч. Мы двигались в унисон – не как пловчихи, а как существа, родившиеся здесь, в воде.

Флоренс замедлилась, легла на спину, расправив руки. Волны колыхали её грудь, волосы плавали вокруг лица, и она вдруг заговорила – негромко, чуть отстранённо, будто слова давно ждали своего часа.

– Знаешь, я иногда думаю, что всё это – единственное, что стоит жизни. Вот так – жить. Совсем, до предела. Без этих ваших условностей, без галстуков и юбок, без «так надо» и «что скажут». Вот я сейчас – я голая. И это не провокация. Не каприз. Это… как сказать… это я.

Она отплыла чуть дальше, снова легла на воду.

– Почему мы вообще оделись? Чтобы угождать? Чтобы прятать? Что именно? Пупок? Бёдра? Углы своих тел? Мы живём, как будто всё время извиняемся за то, что существуем. Женщины особенно. Мне надоело извиняться. Я хочу идти, стоять, лежать – как мне хочется. Хоть в Париже, хоть здесь. Не потому что я шокирую, а потому что я есть.

Я слушала, не перебивая. Волны мягко толкались о плечи. Воздух был густым и сладким.

– А ещё мне не нужен никто, кто скажет, где мне жить, с кем спать, как говорить. Мужчины… – она усмехнулась, – милые, забавные. Но, по сути, с ними всегда игра. А мне хочется быть не игроком, а океаном.

Она замолчала. Мы некоторое время плыли молча.

Потом она вдруг повернулась ко мне, подплыла близко, чуть-чуть коснулась плеча.

– Прости. Я, кажется, опять сбежала в утопию. Или просто рисуюсь перед тобой. Всё равно – мне хорошо. И ты здесь. И мы – просто мы в мире, где, хотя бы на один день, можно ничего не прятать. Даже себя.

Мы снова поплыли к берегу. И даже когда снова валялись на песке, обсуждая фрукты, пьющих репортёров и нелепые головные уборы на модных балах, этот монолог оставался внутри. Он звучал дальше, как отголосок рояля, заигранного слишком поздно ночью.

Мы поели фрукты из корзины – ананас, папайю, зелёный лайм. Выпили по паре глотков рома из фляги. Я сидела, поджав колени, и смотрела, как Флоренс погружается в воду, в её гибком, почти мальчишеском теле было столько силы и изящества, что дух захватывало.

– Ты не устаёшь быть символом? – спросила я, когда она вернулась и села, бросив мокрые волосы мне на плечо.

– Я устаю быть человеком, – спокойно ответила она. – Символ – проще. Он не влюбляется, не стареет, не объясняется. Он летит. Пока не разобьётся.

– Разобьёшься?

– Когда-нибудь. Но, надеюсь, красиво.

Мы замолчали. Потом ещё раз искупались, на этот раз вдвоём. Мы кружились, смеялись, брызгались, и даже когда я случайно задела её грудь, это было не неловко, а будто бы часть танца.

Я стояла на ступеньке, ещё мокрая. Флоренс подала мне полотенце – оно пахло солью, морем и ветром. Мы больше не говорили.

Она поднялась в кабину. Двигатель зарокотал, лопасти взвились, взбивая воду. Я успела бросить последний взгляд на островок.

Кусочек неба, опустившийся на землю. Или кусочек меня, оставшийся здесь навсегда.

«На борту гидроплана Latécoère 28—3. Обратный путь с островной лагуны.»

Я сидела сразу за Флоранс, в месте, предназначенном когда-то для бортмеханика. Сейчас здесь – только я. Колени поджаты, босые ступни касаются металла. Воздух – оглушающе живой. Он шёл со всех сторон, пульсировал вокруг нас, проникал под кожу. Небо сверкало. Волны внизу казались серебристыми щетинками огромной рыбы.

Флоранс – впереди, за штурвалом.

На ней был только кожаный шлем и старые лётные очки с потрескавшимися линзами. Всё остальное – кожа, кости, крылья. Её спина – идеальный рельеф, то подрагивающий, то замирающий в абсолютном контроле.

Я была укутана в тот же шёлковый халат от банкира. Лёгкая ткань прилипала к телу, а поверх я завязала пояс, почти не думая, скорее от инстинкта, чем от необходимости. Внутри все так же – ничего. Ни белья, ни желания скрыться. Только тело, только я.

Она обернулась – одним плавным движением, не теряя управления.

– Не жарко тебе? – спросила, усмехнувшись.

Ветер свистел в кабине, и её голос был почти неслышен. Я качнула головой.

– Немного.

– Сейчас подправим.

Она протянулась назад – не глядя, ловко, уверенно – и дёрнула за пояс моего халата. Я ахнула, но не от страха. Пояс распустился, как будто его и не было. Ткань тут же взметнулась вверх, закрутилась в вихре, как медуза, как оживший дым, и улетела прочь – прочь от нас, в небо, в никуда.

Я осталась обнажённой. На ветру, в небе, за спиной лётчицы. Грудь дрожала от потока воздуха, от свободы. Я прижалась к борту, чувствуя, как кожа стала частью этой машины, как моё дыхание совпадает с ритмом мотора.

– Так лучше, да? – бросила она, не оборачиваясь.

Я засмеялась. И кивнула. Даже если бы она не увидела – она почувствовала.

Флоранс наклонила самолёт на вираж, и мы пошли на снижение. Залив приближался. Солнце играло бликами на воде, а я – голая, живая, в её воздушной игре – чувствовала себя бессмертной.

Посадка была мягкой, почти ласковой. Наш гидросамолет коснулся волны, как пальцы касаются кожи. Мы скользнули, замерли, замолчали.

Перед нами была её база. Позади – тишина и ветер.

Я всё ещё дышала, запрокинув голову. А она сняла очки, повернулась ко мне, и сказала:

– Теперь ты точно понимаешь, что значит лететь.

И я знала, что понимаю.

Послесловие, из дневника журналистки, опубликованного позже;

Флоренс совершила перелёт. Да, именно так, просто и дерзко. Словно это был не путь сквозь небо, а лёгкая прогулка по бульвару в новом платье. Она стартовала в тишине, а вернулась в буре восторгов. Пресса гудела, как пчелиный улей. Её фотографии не сходили с обложек: то она, выходящая из кабины с ветром в волосах, то в обнимку с техниками, то босиком на фоне своего самолёта.

Конечно, там были и те, кто обсуждал, «всё ли с ней в порядке» и «что за бесстыдство» – но этих голосов почти не было слышно за аплодисментами. Она стала лицом сразу трёх модных домов – один предлагал ей костюмы для пилотес, второй – солнцезащитные очки, третий… бельё, которое она, разумеется, никогда не носила. Их реклама была гениальна – просто её обнажённый силуэт с подписью: «Всё лишнее остаётся на земле».

Флоренс, конечно, посмеивалась.

Да кстати тот халат банкира N, что я потеряла в полете обратно, так и исчез в неизвестности. Возможно его шёлковые оборки развевались в небе, раз моя смелая визави так оригинально избавилась от него во время нашего возвращения в знак окончательной свободы. Зато мне, на прощание, она отдала тот самый комбинезон от модного дома Vionnet, в котором взлетала. 

– Тебе он пойдёт лучше, – сказала она. – Ты ведь смелее, чем кажешься.

Пока я его еще не надела. Он висит у меня в гардеробе – как реликвия, как память, как обещание, что однажды я тоже… возможно.

С тех пор я часто вспоминаю ту ночь, яхту, гитару, искры в её глазах. Я слышу её голос над водой, её смех, её фразу: «У нас ночь, чтобы уснуть голыми – и проснуться другими.»

Она проснулась другой. А я проснулась – чуть-чуть ею.

Я подняла голову – и поняла, насколько уже темно. Я надеялась выбраться из города, уехать, вырваться, но заблудилась в его хитросплетении улиц, в этой паутине, которую он словно раскинул специально для меня. Этот город – пыльный, сонный, с его библиотекой и тенями прошлого – будто держал меня за подол, как старый знакомец, которому ещё есть что сказать.

Ночевать здесь… Где?

Спать на обочине? На площади? На пустыре, среди выцветших домов и немых фонарей? – рассудок, казалось, начинал паниковать, но я уже не слушала его. Я подняла взгляд и увидела его – «Гранд-Отель». Тихий, почти вымерший, но с благородными окнами в духе старой архитектуры. Каменная сдержанность, высокие двери, тёплый свет в холле. Рядом – ничего. Ни машин. Ни прохожих. Я остановилась. Посидела ещё немного, просто глядя на фасад. Он был как знак. Новый знак. Явный. И весенний.

Слишком красивый, чтобы отмахнуться. Слишком много чувств во мне, чтобы притворяться, будто этот вечер как все.

Я взяла с собой только наличные – достаточно, чтобы исключить любые вопросы и без лишних слов оплатить номер, да ещё оставить щедрые чаевые. Всё остальное спрятала. Я знаю, как открыть свою машину без ключей. Я умею.

Одеваться? Нет, смешно. Поздний вечер, пустота. И – это особое состояние: я всё ещё была под очарованием той, другой женщины, героини журнальной истории, и знала – я могу. Мне просто нужен номер. С тишиной с возможностью просто лечь – и раствориться. Уснуть – как будто в другой жизни. В неком подобии той дерзкой, почти невозможной реальности, где свобода – не лозунг, а стиль дыхания. Я подошла к дверям. Плавно. Спокойно. Уверенно. Я была – как Флоранс. А может быть, уже понемногу становилась собой.

Дверь была приоткрыта. Внутри – тишина. Мягкий свет ночника в вестибюле.

Я вошла в вестибюль почти бесшумно. Пол глушил шаги, будто был устлан коврами памяти. За стойкой спала пожилая женщина, аккуратная, седая, с заколотыми волосами и очками, съехавшими на кончик носа. Я чуть кашлянула, не громко, но ровно настолько, чтобы вернуть её в реальность.

Она вздрогнула, подняла глаза. Конечно, она не увидела моей наготы – стойка была высокой, до самого подбородка. Только лицо. Только усталый, спокойный взгляд, из которого уже вылилась вся тревога дня.

– Один номер? – спросила она почти шёпотом, словно всё происходящее не должно было нарушать тишину здания.

– Да. Один.

– Возьмите наш люкс, не пожалеете, – произнесла она по-отработанному, почти автоматически.

– Безусловно, люкс, – кивнула я. Потому что, конечно же, я – фея. И феям полагается люкс. Хотя бы на одну ночь.

Оплата, нет сдачи, оставьте, это вам – всё как в полусне, будто я уже принадлежала этому месту, этой ночи, этому городу. Посмотрела ли она мне в след, может быть но предпочла поспать, чем устраивать разборку. Деньги у нее, что еще нужно от постояльца, только тишины. Я в этом идеальна.

Я поднялась по лестнице. Тихо. Медленно. Без звука. Уставшая, но лёгкая, как шелковый платок. Ковры заглушали шаги. Стены дышали временем. В номере – высокие потолки, деревянные панели, мягкий свет бра. Комната была просторной, с высоким потолком, зеркалами в резных рамах, широкой кроватью, окнами наверное на юг.

Ванная комната – как во сне. В стиле модерн: мрамор, старинные краны, глубокая чаша ванны. Я включила воду, тёплую, шелковую. Вошла под струи, и закрыла глаза.

Я стояла под струями воды под душем, закрыв глаза, чувствуя, как горячие капли разбегаются по моему телу, как пена ласкает плечи и колени. Я гладила себя. Я говорила себе: «Ты настоящая. Ты смелая. Ты в пути. И ты – дома». Рядом я набирала воду в большую огромную ванну с мрамором, которая встретила меня паром и прохладой старых кранов. Вода уже почти до краёв – горячая, ласковая, пар поднимается лёгкими волнами, ласкает плечи, щёки. Свет в ванной мягкий, отражается в зеркале и на воде, как будто всё здесь придумано только для этого момента. Для меня.

Я вхожу в воду медленно, как в небо. Как в сон. Она окутывает меня, обнимает, растворяет границы. Я чувствую, как всё напряжение за день исчезает – и в теле, и где-то глубже. Пальцы скользят по коже – не потому, что надо, а потому что хочется. Не спеша, нежно, внимательно, с удовольствием.

Я лежу, почти не дыша. Кажется, что даже мысли смолкли, остались только ощущения – как дрожь, как музыка. Моя рука – такая же часть меня, как дыхание. Я знаю, чего я хочу. Знаю, как подарить это себе. И я дарю. Тепло внутри нарастает, растекается по груди, по животу, разливается тонкой, сладкой волной. Я не закрываю глаз – я смотрю на потолок, на отражения света, и улыбаюсь. Сама себе. Потому что это моё. Потому что я имею право на этот восторг. Я не стону. Я не кричу. Я улыбаюсь. Это была не вспышка – а освобождение. Волна – не страсти, а любви. К себе. К телу. К своему дыханию, к своей душе. Я погружаю лицо в воду и смеюсь, тихо, вглубь себя.

Я выхожу, капли стекают по коже. Я свежая, живая. Голая – но одетая в нежность. В тепло. В эту ночь. Я вытерлась большим полотенцем, таким мягким, как будто оно впитало в себя все объятия мира. И вышла на балкон. Ночь висела над городом, как чёрный зонт, в котором кружились звёзды. Я улыбнулась – этому образу, этой тишине, этой свободе. Я вдохнула полной грудью – и прошептала в темноту: – Спасибо.

А потом развернулась. И, как девчонка, разбежавшись, прыгнула на кровать. Белая, огромная, с подушками, похожими на облака. Простыни слегка шуршали, словно шелестели листья в моей сказке.

Я вспомнила Флоренс. Она летит сейчас, во тьме, над океаном. Без одежды, без страха. Ведьма в кабине. Фея за штурвалом. Прекрасная и свободная. Я усмехнулась. А что, если и правда – до сих пор?

Я провалилась в сон, как в глубокий колодец. Летела. И снилась себе – красивой, счастливой, голой, в кабине самолёта или на берегу океана, всё было одно. Главное – была я. Я засыпаю не в кровати – я засыпаю в себе. И это был идеальный сон.

И чёрный зонт ночи всё ещё кружил надо мной.

Утро протиснулось сквозь занавески фургона – неяркое, молочное. Воздух стоял тихий, неподвижный, с запахом реки, разогретой травы и чужого кофе где-то в соседнем кемпере. Я проснулась в своём трейлере, лежа под пледом, на животе, чувствуя, как спина дышит влагой. Грудь ещё пульсировала, словно всё это было взаправду. На губах – привкус цветочного сока. На коже – лёгкая испарина. И где-то в груди – тихое, безмолвное счастье.

Моё тело было покоем. Но в мыслях – дорога. Сейчас я вспомнила Платона. Он исчез, Но остался. Не как фигура, не как мужчина, не как воспоминание о теле. А как… внутренний шёпот. Его голос, такой светлый, немного насмешливый: «ты же знаешь, зачем едешь. ты же чувствуешь, как правильна твоя нагота. это не вызов, а правда.»

Может быть, он и правда – жив. Не телом, не голосом, но сознанием. Где-то в глубине моего, в нейронных связях, в электрических вспышках. И все его эксперименты, которые когда-то казались безумием, теперь – оправданы, значимы. А я? Я – подопытный кролик, оставшийся жить в клетке погибшего профессора. Профессора по имени Платон. Вечное – сомнение и отрезвление. Но всё же… а вдруг именно он оставил мне этот маршрут? Эту свободу? Как цепь. Как ловушку. И я еду голой не потому, что это моё решение, а потому, что он внутри шепчет: «вот так ты настоящая…»

Я перевернулась, уставилась в потолок. Там, у самого угла – крохотный, мёртвый комар. Чёрная точка в белом утре.

– Но ведь я счастлива, – сказала я вслух. И в этом голосе уже не было его воли. Только моя.

Я вспомнила вечер. Как устала под конец дня – так, что не хотелось даже думать. Как достала коробочку со свечами. Мой новый ритуал. Одна – вагинальная. Другая – ректальная. Я ввела их в себя, медленно, бережно, почти торжественно. И внутри разлилось то самое: блаженство. Не сексуальное – телесное, уходящее в тень, в подсознание, в самую нежную часть сна. Может нужно делать это и утром. Я погладила себя там, нет будем пока экономить. Лакомится один раз в день на сон грядущий.

Так я не кролик. Я не тень Платона. Я женщина, которая всё ещё едет – к морю.

Всем все ясно?! Я выбралась наружу и пошла речки.

Путешественники. Семьи, одиночки, пары. Кто-то спал ещё, кто-то уже ставил чайник. Я голая, босиком к воде, не торопясь. Пляжик был крохотный, на нём – почти никого. Пара с ребёнком, дед с газетой, двое загорелых мужчин, женщина с собачонкой на коленях. Я зашла в воду. И услышала, как напряжённость вокруг затвердела, как воздух.

– Тут у нас дети! – бросила женщина с собакой. – Какой пример, ну посмотрите!.. – подхватила другая. – Да это хуже, чем просто пример… – кто-то шептал, громче, чем надо.

Но вдруг другой голос: – Оставьте в покое. – К вам, с вашей гадливой шавкой, никто ничего не говорит, хоть она и гадит везде. – Что она вам сделала? Стоит, купается, никого не трогает. Красиво же.

Я стояла в воде. На мне – только река. И я вдруг поняла, как тонка эта грань: между свободой и раздражением, между собой и «миром вокруг». Я не ответила. Не захотела слов. Вышла из воды, прошла к фургону, чувствуя взгляды – как капли дождя. Одни – нежные. Другие – липкие. Третьи – тяжёлые, как камни в карманах.

Я вытерлась, закрыла двери боковую и пассажирскую. Думала здесь позавтракать, не стоит найду другое место, более приветливое.

– Я уезжаю, – сказала я вслух. – Я не хочу конфликтов. Не несу зла. Я просто… есть. И это – уже достаточно.

Полное молчание. Я услышала как щёлкнула пастушка – та самая, изящно-гадливого вида собачонка, вырвалась из рук своей хозяйки и стрелой метнулась к моему фургону.

Без колебаний она подбежала, подняла заднюю лапку – и написала на моё переднее колесо. Совершенно спокойно, с абсолютной уверенностью в себе. Потом с гордым видом вернулась обратно, как будто выполнила важную дипломатическую миссию. Я посмотрела на это действо и рассмеялась. – Ну что ж, теперь она считает мой фургон своей территорией, – сказала я, ни к кому не обращаясь. И вдруг подумала: а что бы сделала Флоранс в такой ситуации?

Флоранс Дюваль. Легенда. Без тормозов. Она бы, наверное, не просто ответила – она бы присела прямо на асфальт, на глазах у всех. А может, даже на саму хозяйку – с лёгкой ухмылкой и сигаретой в зубах.

Я засмеялась громче. – Ах, Флоранс, ты бы точно не растерялась. Но – писать захотелось действительно. Прямо сейчас. Так что я обошла фургон, зашла за него, в тень. Села на корточки, как когда-то в детстве, на даче, в траве. Никому ничего не буду демонстрировать. Никто не мог меня видеть. Ну… может, кто-то из окна проезжающей машины. Но это уже не имело никакого значения.

Я выпрямилась. Меня осталось немного минералки в одной бутылке, рукой по бедру. – Готова, – сказала я. – И очищена.

Я уже собиралась ехать. Собирала вещи, закрывала шкафчики в фургоне. Одела свои солнцезащитные очки.

На берегу всё было, как всегда: дети визжали, кто-то жарил сосиски, и, конечно, она. Та самая собачка. Мелкая, из породы «я-вас-всех-сожру», гадила, лаяла, шныряла под ногами. Её хозяйка визгливо окрикивала: – Бусичка, Буська, не лезь, фу, ну что ты творишь!

Но все уже привыкли. Как к мухе. Как к песку в ботинке.

И вдруг – крик. Крик паники.

– Она! Она! Бусенька, господи! Она в воду упала! – О боже, собака! – Да с ней же что-то будет, она же утонет!

Шавка эта действительно свалилась в реку. Поскользнулась на глине у берега. Плеск. Лай. Визг. Паника. Дети завизжали. Женщина эта кричала.

Все остальные замерли, в глупом оцепенении и жалко и смешно и так ней надо.

– Кто-нибудь, помогите! – закричала хозяйка. – Там течение!

Мне, конечно, больше всех это надо, – подумала я. Но уже шла: сначала по щиколотку в воду, потом – по колено, по пояс. Тело моё помнило воду. Плавное, гибкое, спокойное.

Можно было и здесь пописать. И воду сэкономить, – мелькнуло в голове.

Собачка барахталась, сбиваясь. Промежуточное состояние между «живу» и «почти нет». Я подплыла. Очки от солнца соскочили и ушли в воду – я даже не стала их искать. Осторожно, не пугая, подхватила её под живот. Вытащила. Держала высоко, как мокрую тряпку. Вернулась к берегу. – Держите!

Хозяйка плакала: – Бусенька… моя девочка… Потом всхлипнула: – Ваши очки… они в реку упали!

– Ерунда, – ответила я.

– Вот… возьмите мои. У меня ещё есть. Спасибо. Считайте это от Буси…

Я взяла. Я не ждала благодарности, но и не отказывалась – если это по-настоящему. Я зашла в свой фургон. На сиденье положила чужие очки – немного чужие, но теперь мои. Вытерла волосы полотенцем. Солнце било в лобовое стекло.

Бусенька сидела у ног своей хозяйки, мокрая, мятая, беззвучная. И вдруг – посмотрела мне прямо в глаза. Без лая. Без злобы. Просто… взгляд. Чистый, как лужица после дождя.

Я завела двигатель. Фургон вздрогнул, загудел, и я поехала.

В зеркале заднего вида мелькнули фигурки: женщина с платком на голове, мокрая собака на поводке, галька, блики на воде.

И всё это – стало позади. Как эпизод. Как глянцевая фотография. Как момент, который, быть может, никто не запомнит. Кроме меня. И… может быть, её.

Я ехала – дальше, к морю, к себе, к свету. Мягко, как будто воздух сам подхватывал за бока. Река осталась позади. Люди – тоже. А впереди – дорога. Море. И август, ускользающий, как капли по бедру.

Всё та же моя дорога. Заправки. Недоумения. Восторги. Взгляды и отвороты головы. Я к этому уже привыкла. Как к солнцу, как к ветру – это просто реакция. Я – отражение чужой свободы, и это либо радует, либо пугает. Я уже не боюсь ни того, ни другого.

Я издали на пригорочке заметила придорожное кафе. Немного притормозила. С первого взгляда мне показалось совершенно особенное. Бревенчатый сруб, как сказочный терем. Я медленно подъезжала. Открытая веранда. Широкие окна. Цветы в ящиках. Чисто. Аккуратно. Видно, что хозяин старается. Не «абы как», а на совесть.

Уже на парковке я почувствовала: тут вполне можно выйти. Люди выглядели вполне приличными – не скользкими, не шумными. Кто-то ел блинчики. Кто-то пил кофе, разговаривал спокойно. Мне даже показалось, я могу выйти даже такой – как есть, без спасительной рубашки. Я выключила зажигание. Сидела. Ждала знака.

С квартиры я ещё не надевала на себя ни одной вещи. Хотя что у меня, лишь две рубашки на крайний случай. Ну могу еще в плед завернутся. Это же мой выбор, мой рубикон. Мой маршрут. Но здесь – может быть, стоит попробовать? Переодеться в рубашку? Подыграть?

Или…

Я вышла. Голая. Без полученного свыше или откуда-то ни было знака. В руке – только карточка для оплаты. Хотя знак наверно был мой совсем пустой кошелек. Все мои наличные достались Зине.

Я все убрала; ни сумки, ни телефона, ни ключей. Просто тело. И карточка для оплаты моего завтрака.

Прошла по гравию. Чуть ступни щекотало даже через босоножки.

Поднялась на веранду. Запах кофе, выпечки, свежести.

Тишина. Люди примолкли. Один мужчина уронил ложку.

Женщина с ребёнком чуть повернула голову, но не отвела глаз.

И вдруг – изнутри выскочила официантка – молоденькая, в майке, с надменным лицом и наигранной строгостью.

– Мы в таком виде не обслуживаем. Покиньте помещение.

Я не пошевелилась. Наоборот присела за столик на веранде.

– Можно мне хотя бы стакан воды?

Хозяин за стойкой кашлянул почти нарочито. Поманил её пальцем к себе. Официантка метнулась к нему, явно рассчитывая на поддержку. Но он посмотрел на неё тяжело, медленно вытер руки о фартук и сказал довольно громко, чтобы я тоже слышала:

– Здесь я решаю, кого обслуживать, а кого нет. Принеси ей воды. И обслужи по лучшему разряду. В конце сделаешь скидку – мою, как для друзей. И извинись. Немедленно. Если конечно хочешь в этом заведении ещё попой немного повертеть.

Официантка побледнела.

– Да… хорошо, – пробормотала она, и пошла исполнять.

– Стой!

Хозяин взглянул в сторону – у торца веранды сидела компания водил. Чай, лепёшки, бородатые лица. Он кивнул ей:

– Потом подойдёшь к ним. И предупреди. Если хоть один вякнет или заденет неосторожно – у меня под стойкой двустволка с солью. Разберусь сразу. Пусть потом жрут у Хасана за три километра его хаш. И солят своими задницами.

Я слушала это, и впервые за долгое время мне захотелось… улыбнуться.

По-настоящему. Потому что я снова была в мире, где мужчины всё ещё люди. А не повод бояться быть униженной и оскорбленной.

Я сидела на веранде и обедала.

По-настоящему. Сытно. Красиво. Почти по-царски.

Сначала – лёгкий, ароматный супчик с зеленью и хрустящими сухариками.

Потом салат – из свежих овощей, с тёплой заправкой и щепоткой укропа.

Запивала я то морсом, то домашним лимонадом с дольками лайма и мятой.

Мне подали запечённого судака – с хрустящей, тонкой корочкой, едва посоленного, с ломтиком лимона сбоку. Гарниром было пюре с зеленью и маслом, и тёплый салат из печёной свёклы и маринованного лука. Рыба была нежной, без единой кости, с простым, честным вкусом – будто приготовлена не на трассе, а где-то в рыбацком доме, где умеют не спешить и не портить.

Я ела медленно, и чувствовала: это – привет от моря. Пока ещё далёкий, но уже тёплый, уже идущий по мне, как прилив, как зов.

На десерт – фрукты, мороженое, пирожное с творожным кремом и кофе, крепкий, с корицей.

Я сидела обнажённая, в тени от крыши веранды, и чувствовала себя не вызывающе, не «особенно», а… просто женщиной, на своём месте, в принятом теле, в вкусном моменте. Всё что можно принять за вызов это мои открытые взору сисечки. Кого это вообще сейчас может удивлять?

Люди вокруг сначала сторонились, шептались, потом начали привыкать.

И в какой-то момент я заметила, что они уже не смотрят с удивлением.

Кто-то улыбался. Кто-то просто ел. Я стала частью пейзажа.

Как дорога. Как дерево. Как август.

Официантка принесла мороженое и вдруг, немного стесняясь, сказала:

– Простите за утро. Я была… груба.

Я кивнула.

– Ничего. Всё бывает.

– Просто… – она замялась, – он… хозяин… он хороший. Его дочь уехала в большой город. Он по ней скучает. Может, вы ему её напомнили. А может, он просто так… решил, что это будет реклама.

Мне было всё равно. Мне было просто спокойно.

И это – редкость. Я собралась уходить. Собрала мусор, поправила подушку на скамейке. И тут – оплошность. В кафе вдруг вырубили электричество.

Терминалы отключились. Группа туристов уже возмущалась у кассы, всё закипело.

Ко мне подошла официантка, та самая, утренняя, с моей карточкой в руке.

– Мы берем только наличные, я вижу у вас их нет, а в машине?

Хозяин вышел сам.

– Спокойно. Работаем у нас кухня на газу, оплата наличными.

Подошёл ко мне.

– Простите, у вас какие-то проблемы?

– У меня только карточка, – я пожала плечами.

– Не страшно, – сказал он с мягкой улыбкой. – За счёт заведения.

– Нет, – ответила я. – Ни в коем случае. Я могу… отработать. Сколько скажете.

Он поднял бровь.

– Что, голой?

– Да. Могу голой! Или голой нельзя? Могу помыть посуду. Или вот – заменить вашу официантку. Я уже выучила ваше меню. У вас, кстати, отличное меню. И я, между прочим, помню: борщ с телятиной, булгур с курами, кофе по-восточному. И лимонад «восторг шофёра» – с имбирём.

Он приподнял одну бровь.

– Можешь голой? Да пожалуйста!

Он немного оттаял наверно впервые за все моё пребывание тут.

– Варька! – крикнул он в сторону.

Официантка вышла с подносом.

– Ты просилась на два часа? Можешь идти.

Передай нашей гостье заказы. И кошелёк с наличностью ей можешь доверить. Воровать ей некуда. Да, и видно не приучена! И она обратном пути свечей купи чтоб на вечер хватило. Видно точно генератор нужно покупать. Да, интернет все равно во всей округе сейчас кончится.

Еще было светло, но не было света в смысле электричества. Кафе ожило от моего напряжения и оно было немного сродни электрическому.

Я вошла за стойку. Обнажённая. С подносом. С горячим кофе. И в этот момент я почувствовала себя свободной так, как не чувствовала ни в бане, ни у водопада,

ни даже ночью под звёздами. Как никогда раньше ни на даче, ни вокруг Озера.

Я – не подопытная. Я – живая. И я могу не только идти к морю, но и подать кофе, и принять чаевые, и при этом остаться собой. Я вошла за стойку. Обнажённая. С подносом. Голая, как намерение. И ничего на мне не дрожало от стыда – только лёгкий тремор предвкушения. Официантка – Варя – молча передала мне список заказов. В её взгляде не было больше раздражения. Там было… что-то другое. Интерес. Смущение. И, может быть – капля восхищения.

Хозяин ещё раз окинул меня взглядом – пристально, но не как мужчина, а как капитан, передающий руль. Он прошёл к двери и повесил на неё табличку от руки, откуда-то вытащенную заранее, как будто знал, что этот день настанет:

«ГОЛАЯ ОФИЦИАНТКА – ЭТО НОРМАЛЬНО. Кому НЕ НРАВИТСЯ – идет МИМО»

И начал встречать некоторых гостей сам.

– У нас сегодня особенное обслуживание. Прошу с уважением и пониманием. Если кому-то некомфортно – вон дорога, Хасан вас ждёт со своим хашем и перегаром. А здесь – чай, кофе, порядок и женщина, которая имеет право быть такой какой хочет.

Кто-то хихикал. Кто-то нервно цокал. Но никто – никто – не посмел сделать шаг ближе, чем позволено. Все сидели по местам, заказывали, глядели – и принимали. Я была. И всё. Я приносила чашки. Улыбалась. Читала меню по памяти.

Молодому парню с татуировкой:

– Вам «щепотка страсти»? Это острый томатный суп с чили и перцем пименто.

– Ага, – ответил он, не поднимая глаз, – да, пожалуйста. И чай с облепихой.

Женщина с ребёнком в шляпе – я принесла ей блинчики с творогом и вареньем.

– Спасибо, – сказала она тихо. И больше не смотрела на меня «как на угрозу».

Смотрела – как на женщину, просто пришедшую быть. Я чувствовала, как каждый жест – удивительный. Рука, подающая стакан воды. Бёдра, проходящие между столами. Спина, к которой не прилипает ничего, кроме солнца. И внутри – не страх. А тонкая, волнующая радость. Не эйфория. Не вызов. А… «полнота».

Как будто я стала скульптурой, живущей среди живых.

Служащей. Не униженной – а нужной. Через полтора часа Варя вернулась. Румяная, с ветреными глазами.

– Я не могла усидеть дома, – сказала она. – Я всё думала… а вдруг ты… справишься лучше меня.

– Я справляюсь не лучше. Просто по-другому.

– Я вот подумала… может, тоже попробовать. Ну, не навсегда. Так. На пару часов. Честно, это… красиво.

Хозяин посмотрел на неё и прищурился.

– Потише, Варенька. Тебе не стоит. Поверь мне. Потом ты же местная зачем тебе эти разговоры. Красиво – это когда чувствуется внутри. А не когда мода. Что мне потом с тобой делать. Минимум купальник и то перебор. А так, как наша гостья красиво может позволить, лишь пролетающая мимо королева или княгиня.

Я увидела: он не сердится. Он гордится.

И мной. И ею. И собой. И этим местом, где вдруг случилась… история чистая и правдивая.

К вечеру кафе словно задышало иначе. День медленно складывался в себя, как тёплое одеяло. Гости более уставшие. Они смеялись тише, улыбались дольше. На столах загорелись свечи – не электрические, не подделки, а настоящие, живые, с мягким пламенем.

И я – всё ещё обнажённая, всё ещё с подносом в руке – скользила между столиков, не касаясь людей, но оставляя за собой что-то – как след аромата, как память о взгляде. Бал при свечах. Воздух был тёплым и пах мёдом, лимонной травой, перцем и карамелью. Голоса мягко путались между музыкальных фраз. Кто-то стучал пальцами по столу в ритм, кто-то влюблялся. Может, в вино. Может, в меня.

А я ели-ели сдерживала свой восторг. Потому что внутри меня всё ликовало. Тело танцевало незаметный вальс, душа хотела смеяться, и я знала – никто и никогда не сделает мне больно за это.

Всё подходило к концу. Свечи догорали. Посуда была собрана. Воздух стал прохладным, почти осенним.

Я помогла унести последние чашки, обняла Варьку – она уже не была той, утренней, угловатой девчонкой. Мы обе знали это.

Подошла к хозяину. Он что-то записывал, не глядя.

– Можно я, тут у вас на парковке останусь на ночь в своей машине, переночую, – сказала я тихо. – У себя, не хочу в ночь где-то, что-то искать. Там Хасаны всякие.

– Да, конечно, – ответил он. И в этот момент – щелчок. Незаметный, но точный. Где-то сзади, у трансформаторной будки. И вдруг – всё вспыхнуло. Весь двор, деревья, забор, стены кафе и всё заиграло огнями. Цветные гирлянды, лампочки, вспышки. Мерцание, переливы, словно кто-то включил праздник. Ради меня. Я обернулась. И на секунду растерялась.