Черное Солнце Севера. История Пскова

Глава 1: Утро над Днепром

Холодный, липкий туман, словно влажный саван, наброшенный утопленницей-русалкой, цеплялся за голые ветви прибрежных ив. Он не просто скрывал мир, он его пожирал, оставляя лишь смутные очертания и запахи. Пахло сырой, жирной землей, которая никогда не просыхала, едким духом вчерашних очагов, речной гнилью и неотвратимой промозглостью, проникающей под одежду, в самые кости. Деревня спала тревожным сном, придавленная тяжелым одеялом предутреннего безмолвия. Люди во сне ворочались, отгоняя дурные видения. Лишь в одном месте, в черном брюхе старой кузницы, эту тишину рвали на части размеренные, нутряные, сотрясающие землю удары.

Внутри, в адовом полумраке, освещаемый лишь рваными, яростными вспышками из сердца горна, стоял Всеволод. Он был наг до пояса. Его тело, молодое и мощное, казалось высеченным из камня. Пот, смешиваясь с вездесущей сажей, стекал по живой карте мышц на его широкой спине, блестящей темной глазурью в отсветах огня. Напряженные предплечья, огрубевшие от постоянной работы, вздувались венами-канатами при каждом замахе. Он был младшим сыном старосты. В этом мире, где право рождалось из лона матери, это означало – он был никем. Пустотой. Весь отцовский двор, вся власть, какой бы жалкой она ни была, весь род – все достанется старшему, Доброгнезу. Ему же не останется ничего, кроме этих рук, этой спины и того слепого, дикого огня, что горел внутри жарче, чем угли в горне.

Он поднял молот – продолжение своей руки. Замах. Удар обрушился на кусок железа, раскаленного до слепящей белизны. Металл податливо, с утробным вздохом сплющился, издав жалобный, почти человеческий визг и осыпав земляной пол снопом оранжевых, кусачих искр, которые шипели, умирая на его мокрой коже. Еще удар. И еще. Это не была работа. Это была его молитва богам, которых он не знал, его разговор с миром, который он ненавидел. Каждый оглушающий удар молота был ударом по лицу трусливого односельчанина. Каждый вздох мехов – плевком в сторону жирующего князя. Каждая искра – мыслью о хазарской стреле.

Он не ковал лемех, чтобы терзать им землю, или серп, чтобы унижаться перед колосьями. Нет. В его руках, под его молотом рождался зверь из стали. Короткий, безжалостно широкий клинок, похожий одновременно и на меч, и на топор – скрамасакс, созданный не для щегольства на поясе, а для грязной, кровавой работы в тесной лесной свалке. Он уже чувствовал его вес в руке, его смертоносный баланс. Таким можно подцепить вражеский щит и с хрустом вывернуть сустав. Таким можно с одного удара разрубить кожаный доспех и услышать тот мокрый, глухой чавкающий звук, с которым сталь входит в живую плоть. Он видел, как этот клинок раскалывает череп, забрызгивая лицо горячей кровью и мозгами. Он ковал не железо. Он ковал смерть.

Тяжело скрипнула дверь, впустив внутрь клочья серого тумана и запах страха. Вошел его отец, Ратибор. Лицо старосты было полем битвы, где морщины, как шрамы, боролись с отчаянием. Его глаза, выцветшие и уставшие, несли на себе тяжесть всех зим, всех голодных весен, всех смертей, что он видел.

– Опять железо мучаешь, сын? – голос был хриплым, надтреснутым, как старый горшок. – Скоро землю пахать, скотину кормить. А ты все игрушки себе куешь, словно смерти ищешь.

Всеволод не обернулся, не удостоил его взглядом. Он сжал раскаленный клинок щипцами и погрузил его в дубовую бочку с водой. Кузницу оглушило яростное, злобное шипение. Клубы густого пара взметнулись к закопченному потолку, неся с собой запах горячей стали и горелой окалины. Это был запах его души.

– Эти «игрушки» однажды спасут чью-то шкуру, отец, – ответил он, не поворачиваясь. Его голос был низок и ровен, но в нем звучал тот же холодный металл, что он держал в руках. – Плуг от хазарского аркана не укроет и глотку от разбойничьего ножа не заслонит.

Ратибор тяжело, со свистом вздохнул. В груди старика заворочался холодный ком. Он видел слепую, звериную силу своего младшего, видел ум, острый и опасный, как осколок стекла, в его глазах. Но эта одержимость насилием, эта тихая, сосредоточенная ярость его пугала до дрожи в поджилках. Старший сын, Доброгнез, был его продолжением, его надеждой. Крепкий, хозяйственный, рассудительный. Он был землей. Плодородной, понятной. А этот… Этот был словно дикий огонь, который вырвался из-под контроля. Зверь, которого он сам породил, но которого совершенно не знал, как приручить. Он смотрел на могучую спину сына, на игру мускулов под кожей, на тот жар, что исходил от него, и с ужасом понимал, что этот зверь однажды либо спасет их всех, либо сожжет дотла вместе с врагами.

Глава 2: Духи и Жертвы

Жизнь в деревне была грязной, короткой и целиком зависела от тех, кого никто не видел, но чье присутствие ощущалось кожей. Здесь не рассуждали о богах – с ними жили. Жили в постоянном, унизительном страхе и раболепном почитании. Мир был пронизан невидимыми нитями силы, и дернуть не за ту нить означало обречь себя на муки. Это было не абстрактной верой, а brutal-ным знанием, выученным на сломанных костях и опухших от голода животах предков.

Каждая баба, прежде чем отдать остатки кислого молока свиньям, выплескивала густую струю на землю у порога, шепча хриплые, заискивающие слова домовому. Пусть не шалит, пусть не душит по ночам, пусть не путает пряжу и не сглаживает скотину. Каждый охотник, углубляясь в сырую, мрачную пасть леса, оставлял на замшелом пне краюху хлеба и каплю липкого меда для Лешего. Задобрить Хозяина, чтобы не водил кругами, не насылал хворь, не подводил под лапы медведя-шатуна. Водяному в омут бросали черного петуха, чтобы не требовал человеческой жертвы, чтобы не затягивал под коряги купающихся девок, оставляя на берегу лишь их одежду. Духи были так же реальны, как гной в ране и ледяной ужас зимней ночи. Их неуважение каралось беспощадно: у скотины текли кровавые поносы, младенцы умирали в колыбелях с синими лицами, а мужчин по ночам посещали липкие, изматывающие кошмары, после которых они просыпались в холодном поту, сжимая в руке бесполезный нож.

Сегодняшний день требовал особой жертвы. У гигантского, раскидистого дуба на окраине деревни, чьи корни, словно змеи, уходили глубоко в землю, впитывая соки и тайны мира, собрался почти весь люд. В центре, у подножия идола Перуна, грубо вырезанного из дерева, с торчащими в разные стороны молниями-сучьями, стояли волхвы. Главный из них, старик по имени Мрак, был страшен. Кожа, дубленая ветрами и временем, обтягивала его череп. Из-под кустистых седых бровей смотрели глаза, похожие на два выцветших осколка зимнего неба. Казалось, они видели не лица людей, а их гниющие внутренности, их мелкие страхи и грязные тайны. Он проводил обряд. Горький, удушливый дым от тлеющего в плошке можжевельника и белены поднимался к черным, могучим ветвям, унося с собой бормотание, похожее не на мольбу, а на сделку. Рядом с ним молодой помощник держал брыкающегося козла с черной, как смоль, шерстью. Животное чуяло свою судьбу и отчаянно блеяло.

Всеволод шел мимо, направляясь к реке, чтобы смыть с себя кузнечную грязь. Его мало интересовали эти ритуальные пляски. Он сам был своим богом, а его верой был тяжелый молот. Он не искал ничьего внимания, но его молчаливая, сгущенная сила была как магнит. Мрак поднял голову, словно почуяв запах озона перед грозой, и его пустые глаза впились в юношу. Губы волхва, тонкие и бескровные, скривились в улыбке, от которой по спинам мужиков пробежали мурашки. Это не была улыбка живого человека.

– Пламя! – прохрипел он, и его голос, сухой, как шелест змеиной кожи, заставил всех обернуться. Он указывал на Всеволода костлявым пальцем. – Я вижу вокруг тебя огонь, сын Ратибора! Не тот теплый огонь, что в очаге, не тот покорный, что в горне! Я вижу дикий, голодный огонь, что пожирает частоколы, обращает дома в пепел и слизывает с лиц кричащих людей плоть, оставляя лишь обугленные кости!

По толпе пронесся нервный смешок. Кто-то из молодых парней, чья храбрость рождалась из глупости, громко сказал:

– Слыхали, мужики? Наш кузнец-молчун скоро Царьград спалит! Дайте ему медовухи, может, он еще чего расскажет!

Хохот был жидким, неуверенным. Всеволод даже не повернул головы, лишь желваки заходили на его щеках, а кулаки сжались так, что ногти впились в ладони. Но Мрак не унимался. Его взгляд сверлил Всеволода, проникая под кожу.

– Смейтесь, овцы. Вы всегда смеетесь, когда волк ходит вокруг овчарни. Вы блеет и толкаетесь задами, пока его клыки не вцепятся в первую глотку. Но вы не видите. Этот – сам станет волком. Не одним из стаи. Он станет вожаком. Черным вожаком, что выгрызет себе кровавый путь сквозь эту гниющую тьму, и на его пути будут лежать не только враги, но и те, кто встанет не с той стороны!

В этот момент помощник волхва занес ритуальный нож. Лезвие сверкнуло на солнце, и он одним ловким, отработанным движением полоснул козла по горлу. Горячая, густая кровь хлынула на землю, на корни дуба. Животное захрипело, задёргалось, и его глаза остекленели от ужаса и боли. Кровь впитывалась в землю, умилостивляя древних богов, и ее парной, железный запах ударил в ноздри.

Всеволод ускорил шаг, отвернувшись от этого зрелища. Ему были чужды эти туманные, кровавые пророчества. Сила – вот единственная истина. Сила в натренированных руках, в остро заточенной стали, в холодной решимости убивать. А слова… слова старика – это лишь ветер, пахнущий кровью и страхом. Но где-то глубоко внутри, в той части души, о которой он не подозревал, зерно было брошено. Зерно судьбы. И кровь жертвенного козла была первой влагой, что его полила.

Глава 3: Тени с Юга

Раз в месяц, а то и реже, если боги гневались и насылали на дороги дожди или разбойников, в деревню забредал караван. Это было событие, прерывающее тягучую, однообразную вонь повседневности. Это был глоток иного, большого мира, который существовал где-то там, за лесами и реками. Купцы привозили не просто соль, железные котлы и дешевые стеклянные бусы, на которые падали жадные женские взгляды. Они привозили новости. И новости эти чаще всего были такими, что кровь застывала в жилах и стылый ужас поселялся в сердцах на долгие недели.

Сегодня в деревню не зашел, а ввалился, вполз на последнем издыхании караван купца Сбыслава. Вернее, его жалкие, окровавленные остатки. Всего три телеги из десяти, ведомые изможденными волами. Сами люди выглядели еще хуже. Лица их были серыми от потери крови и пережитого ужаса, одежда изорвана в клочья, наспех перевязанные раны гноились под грязными тряпками. Половина товара была разграблена, другая – залита кровью. Их встретили молча, помогая распрячь скотину и обработать раны. Вопросы задавать было бессмысленно. И так все было понятно. Юг.

Вечером, когда спала дневная суета и из каждой избы потянуло запахом скудного ужина, у главного костра на площади собрались мужики. Сбыславу, полному, краснощекому купчине, от которого всегда пахло дорогими мазями и сытой жизнью, сейчас превратившемуся в седого, трясущегося старика, поднесли рог с крепкой, горькой медовухой. Он осушил его залпом, даже не поморщившись, и начал рассказывать. Его голос был сломлен.

Всеволод сидел чуть поодаль, в тени от навеса, но так, чтобы видеть лицо рассказчика и ловить каждое слово. Он не пил. Ему нужен был ясный ум.

– Хазары… – Сбыслав харкнул кровавой слюной прямо в огонь. Пламя зашипело, словно плюнули на раскаленное железо. – Они не воины. Не волки. Они… они саранча. Чума, ползущая из степи. Они не появляются. Они просто возникают из ниоткуда. Горизонт чист, и вдруг он начинает дрожать, а потом эта дрожь превращается в сотни всадников на низкорослых, жилистых конях. Они не кричат боевые кличи. Они гикают, свистят, как змеи, окружая тебя со всех сторон. Мы встали в круг, выставив телеги, но что наши полтора десятка топоров против их тучи?

Он замолчал, уставившись в огонь невидящими глазами, снова переживая тот ад.

– Стрелы… Они просто засыпали нас стрелами. Мы прикрывались щитами, шкурами, но эти их кривые луки бьют страшно. Один из моих охранников, здоровенный парень, поднял щит, а ему стрела пробила и щит, и руку, и вошла глубоко в грудь. Он просто упал, как мешок с дерьмом, и даже не вскрикнул. А потом они пошли в атаку. Я видел… я видел, как один из них на полном скаку метнул аркан. Петля захлестнула шею Милавы. Девка-служанка, совсем молоденькая, еще груди толком не выросли… Ее просто сдернуло с телеги, как куклу. Она ударилась о землю, а конь продолжал тащить… Ее отец, Прокопий, обезумел. Он с одним топором кинулся прямо на всадника. А тот даже не обернулся. Другой хазарин, рядом, просто вскинул лук и почти в упор выстрелил. Стрела вошла Прокопию прямо в горло, сбоку. Он схватился за нее, упал на колени, и из его рта хлынула кровь, он булькал и захлебывался ею… А Милава все еще кричала, пока ее тащили по ковылю…

Купец затрясся, слезы текли по его грязным щекам. Мужики в кругу мрачно молчали, сжимая в мозолистых руках рукояти ножей. Женщины, подслушивающие из темноты, тихо выли и крестились старыми знаками, отгоняя злых духов, призывая Сварога и Макошь.

– Они даже не смотрят на тебя как на человека. Как на врага. Ты для них – вещь. Скот. Товар. Когда мы перестали сопротивляться, они спешились. Подошли к Милаве… Она была вся в крови, одежда разорвана… Они просто… они взяли ее. Прямо там, в степи. Трое. Один за другим. На глазах у всех. Она уже не кричала, только скулила, как побитый щенок… Они кончили, вытерлись о ее же юбку и пошли дальше.

Он снова осушил поднесенный ему рог.

– Еще двоих парней, молодых охранников, они повалили на землю. Взяли шило и проткнули им пятки, сухожилия. Те орали так, что у меня до сих пор в ушах стоит. Продели в дыры сыромятный ремень и привязали их к седлу. Чтобы не сбежали. И повели за лошадьми. Так ведут на убой скотину, чтобы мясо было мягче. А нас, тех, кто выжил, просто раздели донага. Забрали все, что блестело, что могло пригодиться. А потом просто сели на коней и ускакали обратно в свою степь, оставив нас голыми умирать от жажды и солнца посреди мертвых тел и сломанных телег.

Рассказ окончился. Сбыслав уронил голову на грудь и затих, сотрясаясь в беззвучных рыданиях.

Всеволод сидел неподвижно. Он не чувствовал ни страха, ни жалости. Он чувствовал другое. Ледяную, отточенную, как его лучший клинок, ярость. Но это была не слепая ярость берсерка. Это была ярость кузнеца, стоящего над сложным куском металла. Его мозг, минуя эмоции, работал с холодной эффективностью. Он прокручивал сцену снова и снова, разбирая ее на части.

«Поставить телеги плотнее. Колес к колесам. Забить пространство между ними щитами. Стрелков – наверх, бить по лошадям, а не по всадникам. Пеший хазарин – пол-хазарина. Аркан? Низко пригибаться, рубить веревку топором. На прорыв идет конница? Встречать не щитами, а копьями, уперев их в землю. Целиться в грудь коню, не всаднику. Падающая лошадь сама сломает всаднику ноги. Отец девки? Глупец. Эмоции убивают. Нужно было бить с телеги, из-за укрытия. Девка? Потеряна с момента, как накинули аркан. Пытаться спасти ее – потерять еще людей. Плен? Не допускать. Последний нож – себе в сердце. Лучше умереть человеком, чем жить скотом».

Это не было жаждой крови. Это была задача. Сложное уравнение, написанное на земле кровью и страданиями, и он, стиснув зубы, решал его снова и снова, подбирая единственно верный ответ. И ответ этот всегда был один: убить. Быстрее, эффективнее, безжалостнее, чем они. Не дать им шанса. Превратить их тактику в их же могилу. Он еще не знал как, но он знал, что однажды ему представится такая возможность. И он будет готов.

Глава 4: Песни Норманнов

Если хазары были ураганом горячего, вонючего ветра с юга, приносящим смерть и рабство, то с севера по великой реке приходил ледяной, чистый холод в лице варягов. Их драккары, длинные и хищные, скользили по воде, как змеи. Загнутые к небу носы, увенчанные резными, скалящимися драконьими головами, внушали первобытный ужас. Их круглые щиты, раскрашенные в яркие цвета, висели вдоль бортов, словно чешуя мифического чудовища. Их появление всегда было лотереей: сегодня они могли пройти мимо, завтра – высадиться, чтобы поторговать, а послезавтра – вырезать всю деревню, сжечь дома и увести баб и скот. Они были силой природы, непредсказуемой и безжалостной.

Сегодня боги были милостивы. Драккар причалил к отмели, и с него сошли люди, которые несли не топоры, а тюки с товаром. Но даже в их мирных намерениях сквозила угроза. Они были другими. Высокие, широкоплечие, со светлыми, выгоревшими на солнце и ветру волосами, заплетенными в сложные косы. Их лица и руки были покрыты синей, витиеватой татуировкой – переплетениями змей, волков и непонятных, острых рун. И глаза… Их глаза были цвета зимнего неба – холодные, ясные и абсолютно безразличные. Они двигались не как крестьяне, а как стая волков – каждый знал свое место, движения были экономными, отточенными до автоматизма. Дисциплина, рожденная в кровавых битвах, сквозила в каждом жесте.

Они раскладывали на берегу свои товары: франкские мечи с двойными долами, чья сталь пела, если щелкнуть по ней ногтем; целые ожерелья из неровного, медового янтаря, хранящего в себе солнце севера; яркие византийские шелка, казавшиеся нереальными в этой грязи; фибулы из литого серебра, изображавшие диковинных зверей.

Всеволода не интересовали ни сукно, ни янтарь. Его, как кусок железа к магниту, тянуло к ним, к этим людям. Он подошел ближе, встав у кромки их импровизированного торга. Он вдыхал их запах – смесь соли, дегтя, пота и чужой стали. Он не смотрел на товары, он смотрел на воинов, на то, как сидят на них кожаные доспехи, как непринужденно лежат руки на рукоятях саксов и боевых топоров, висящих на поясах.

Один из них, молодой парень, почти ровесник Всеволода, с редкой соломенной бородой и наглым, любопытным взглядом, заметил его. Норманн по имени Бьорн увидел, что славянин смотрит не на блеск серебра, а на потертую рукоять его меча. Это был взгляд знатока. Бьорн усмехнулся, обнажив ровные белые зубы. На одном из клыков у него блеснул золотой ободок.

– Нравится? – заговорил он на ломаном, но вполне понятном славянском, который они подхватывали на долгом пути «из варяг в греки». Он вынул меч из ножен на треть. Клинок был безупречен. Темный узор дамасской стали змеился по лезвию, выдавая работу мастера. – Хорошая сталь. В далеком Миклагарде, в городе великого Конунга, за такой дают три фунта чистого серебра. За серебро можно купить трех таких баб, как та, что смотрит на тебя из-за частокола, – он кивнул в сторону Заряны, – и еще останется на выпивку на месяц.

Всеволод не ответил на скабрезную шутку, лишь кивнул, оценивая оружие профессиональным взглядом.

– Хороший баланс. Рукоять коротковата для двух рук.

Бьорн расхохотался.

– Второй рукой держат щит, парень! Или голову врага за волосы!

Они разговорились. Бьорн, подогретый вниманием и гордостью, рассказывал, не таясь. Его слова рисовали перед Всеволодом совершенно иной мир. Мир, где мужчины не гнут спину над землей, а берут свою судьбу за горло. Он рассказывал о туманных берегах Англии, где они высаживались с топорами, сжигали монастыри, полные золота и беззащитных монахов, и возвращались с добычей, которую не заработать и за сто жизней. Рассказывал о службе в личной гвардии византийского императора, о золотых палатах, о вине, которое льется рекой, и о женщинах с кожей цвета слоновой кости, которые знают такие ласки, что здешним девкам и не снились.

– …а потом он приказал вырезать всю его родню, – буднично говорил Бьорн, описывая очередной дворцовый переворот. – И мы резали. Ночью. Тихо. Женщин, стариков, детей. Император хорошо платит за верность. А кто его враг сегодня, нас не волнует. Сегодня один, завтра другой. Главное, чтобы серебро звенело.

Он посмотрел на деревню Всеволода, на серые избы, на грязных детей, на угрюмые лица мужиков. В его взгляде читалось не высокомерие, а искреннее недоумение.

– Зачем сидеть в этой грязи? – спросил он прямо, глядя Всеволоду в глаза. – Зачем ждать, пока тебя зарежут лесные разбойники, сожрут степняки или твои же собственные духи потребуют твою башку в качестве жертвы? Мир огромен! Он ждет, чтобы его взяли! Бери свой топор, садись в лодку и иди! Иди за своей славой. Завоюй себе имя, чтобы скальды слагали о тебе песни. А если на славу плевать, иди за золотом. За женщинами. Что тебе больше по нраву? В конечном счете, и то, и другое открывает все двери. Самые красивые бабы ложатся под самого сильного или самого богатого. Это закон, парень. Закон покрепче этого вашего частокола.

Слова варяга упали на пересохшую, жаждущую почву души Всеволода. «Сидеть в этой грязи». Да, именно это он и делал. Он, со своей силой, со своей яростью, со своим огнем, гнил заживо в этой серой деревне, как гниет в болоте упавший дуб. Он чувствовал себя сильным зверем, запертым в слишком тесной, вонючей клетке, пока мимо проходит целый мир, полный опасностей, богатства и настоящей жизни. В тот момент он понял, что его путь лежит не здесь. Его путь – там, за горизонтом. С топором в руке.

Глава 5: Княжий Пир

Хоромы князя Боримира не просто пахли, они смердели. Сладковатый, тошнотворный дух прокисшей медовухи, въевшейся в деревянные полы и нестиранные скатерти, смешивался с тяжелой вонью прогорклого жира, сочащегося из недоеденных кусков мяса. Но хуже всего был запах немытых, потных тел – животный, кислый смрад десятков людей, запертых в душном помещении. Дым из очага, не находя выхода, ел глаза, смешиваясь с испарениями перегара. Здесь власть не вершили, здесь в ней гнили.

Князь Боримир был выродком. Кровь великих воинов, когда-то покоривших эти земли, в его жилах превратилась в жидкую, мутную грязь. От славных предков ему достались лишь животная жадность, звериная жестокость и неутолимая похоть. Вся его энергия, весь его "княжий дух" уходил в бесконечные пьянки, азартные игры в кости и ненасытное поглощение девок, которых ему, как дань, поставляли со всей округи. Молодых, старых, охочих до власти или сломленных страхом – ему было все равно. Он брал их, как берет еду или питье – грубо, жадно и без остатка, оставляя после себя лишь пустые, униженные оболочки.

Ратибор, староста, пришел к князю с последней надеждой в сердце и тяжестью на душе. Он знал, что идет в волчье логово, но долг обязывал. Всеволод, которому отец строго-настрого велел ждать снаружи среди слуг и собак, ослушался. Он проскользнул в темные, заваленные хламом сени и припал глазом к широкой щели в грубо отесанной двери. Картина, открывшаяся ему, была омерзительнее любого кошмара.

Князь Боримир, развалившись, сидел на своем троне – массивном, неуклюжем сооружении из почерневшего дуба, украшенном уродливой резьбой. Его лицо, отекшее и багровое от выпивки, лоснилось от пота. Редкая, сальная борода была заляпана жиром и крошками. Он был похож на огромного, налившегося кровью клеща. На одном его колене, извиваясь под его тяжелой лапой, что сжимала ее ягодицу, сидела совсем юная, полуголая девка. Ее рубаха была разорвана на груди, обнажая маленькие, испуганные груди, а в глазах стоял туман страха и унижения. На другом его колене примостилась баба постарше, с опытным и циничным лицом, которая непрерывно подливала князю в огромный, окованный серебром турий рог хмельную медовуху. У ног князя, на затоптанных шкурах, валялись обглоданные кости и остатки еды, в которых уже копошились мухи. Вокруг сидели его "дружинники" – такая же пьяная, рыгающая свора отбросов, чья верность измерялась лишь количеством выпитого.

Ратибор вошел и, как положено, согнулся в низком поклоне. Пол под ногами был липким.

– Княже, – начал он, и его голос звучал чужеродно и трезво в этом смрадном бедламе. – Беда у нас великая. Разбойники вконец охамели. Не просто грабят, убивают уже. Лес наш рубят, людей твоих режут. Скоро к самой деревне подойдут. Просим твоей защиты, княже. Твоей крепкой руки, твоей дружины.

Князь с шумом выпустил воздух, и по гриднице прокатился раскат грубого хохота его собутыльников. Он лениво, словно через силу, повернул свою бычью голову. Его мутные, маленькие глазки с трудом сфокусировались на старосте.

– Разбойники-и? – протянул он, икая. – А дань… дань вы платить не забываете? Мне и моим верным псам? Нет. Дань исправно везете. Так какого хрена ты приперся сюда, старый вонючий козел, и отвлекаешь меня от дел? Это ваши проблемы. Твои и твоих смердов. Учитесь топорами махать, землепашцы. Защищайте сами свое барахло.

Он отвесил девке, что сидела на его колене, такой смачный шлепок по заднице, что та взвизгнула. Он грубо задрал ей подол, обнажая ее полностью, и провел своей заскорузлой пятерней между ее ног.

– Вот, видишь? – проревел он, глядя на Ратибора. – Каждый должен быть занят своим делом. Я – делами государственными! Великими! – он снова расхохотался. – А ты иди и разбирайся со своими волками. И скажи им спасибо, что они пока только твоих овец режут, а не моих.

Князь наклонился вперед, его лицо исказила пьяная злоба.

– А не то я и впрямь пришлю дружину. Но не разбойников твоих гонять по лесу. А шкуру с тебя живьем сдирать за то, что от дел меня отрываешь! А девок ваших и дочек мы и без разбойников заберем. Понял, старый хрыч?!

Ратибор попятился, бледный как смертник, идущий на плаху. Он ничего не ответил. Слова застряли в горле. Всеволод за дверью стиснул зубы так, что в ушах зазвенело. Он смотрел на этого жирного, потного борова, на его тупое, самодовольное лицо, и в нем не было ненависти. Ненависть – слишком сильное, слишком человеческое чувство для этого существа. В нем было лишь холодное, брезгливое отвращение, как к опарышу, копошащемуся в падали.

Он понял в тот миг одну простую вещь. Хазары – это внешний враг, буря, которая может убить. Лесные разбойники – дикие звери, которые могут разорвать. А этот человек, этот князь, был раковой опухолью. Гнилью, что разъедала их землю изнутри, превращая воинов в пьяную мразь, а людей – в бесправный скот. И прежде чем лечить раны, нанесенные извне, нужно вырезать эту гниль. Даже если придется резать по живому.

Глава 6: Железо и Пот

Ярость была как черная, ядовитая желчь, подступившая к горлу. Она требовала выхода, немедленного, кровавого. Воздух в кузнице, наполненный запахом остывающего металла, казался слишком тесным, он душил. На этот раз Всеволод не стал разжигать горн. Его огонь горел внутри, и ему нужно было не железо, а плоть. Что-то, что сопротивляется, что отвечает ударом на удар.

Он схватил тяжелый, окованный железом тренировочный щит и дубовый меч-палицу, такой тяжелый, что неподготовленный человек едва мог бы его поднять. Во дворе, на утоптанной и превращенной в грязное месиво площадке, его уже ждал Добрыня.

Старый воин был живым воплощением войны. Седой, как лунь, с одним-единственным глазом, который смотрел на мир с ледяным, хищным прищуром. Второй глазницы не было – на ее месте зиял уродливый, затянувшийся шрам, пересекающий пол-лица. Все его тело было картой битв: рубцы, вмятины от ударов, узловатые пальцы, сломанные и сросшиеся неправильно. Он служил еще отцу Боримира, тому самому, настоящему князю-воителю, и после его смерти ушел, не пожелав прислуживать его жирному, похотливому выродку. Старик был единственным, кто видел в одержимости Всеволода не юношескую блажь, а суровую необходимость. Он чуял в парне сталь.

– Пришел дурную кровь спустить? – прокряхтел Добрыня, поднимая свой старый, побитый щит. Его единственный глаз внимательно оглядел лицо Всеволода. – Вижу, князь опять тебя осчастливил своим гостеприимством. Ну давай. Выплесни это дерьмо на меня.

Им не нужны были слова. Они сошлись.

Это не был изящный поединок. Это был скрежет, грохот, рычание. Танец двух разъяренных медведей в грязи. Щит в щит, с таким треском, что казалось, лопается дерево и кости. Глухой, мокрый, отвратительный звук ударов дубовой палицы по щиту, отдающий тупой болью в предплечье, в плечо, в самые зубы.

Добрыня не давал ему ни секунды передышки. Он не фехтовал, он убивал. Медленно, методично, грязно. Он не целился в щит, он бил подло: по коленям, по голени, пытаясь сломать, покалечить. Он толкал плечом, ставил подножки, использовал каждый грязный трюк, которому научился за полвека битв.

Всеволод, ослепленный яростью, пер напролом. Каждый его удар был предназначен жирной морде князя Боримира. Он вкладывал в них всю свою ненависть, все свое унижение.

– Честь?! – прорычал Добрыня после того, как его щит с лязгом встретил удар Всеволода, и он, воспользовавшись моментом, ткнул парня краем своего щита под ребра, заставив того согнуться и захрипеть. – Забудь это слово! Вырви его из себя вместе с кишками! Разбойник не будет ждать, пока ты встанешь в красивую позу! Он пырнет тебя ржавым ножом в пах, пока ты будешь замахиваться! Он выколет тебе глаза пальцами, пока ты будешь орать о чести!

ХРЯСЬ! Удар старика пришелся по ноге Всеволода. Боль обожгла от колена до лодыжки.

– Думай, щенок, думай башкой, а не злобой! Где его слабое место? Глотка! Глаза! Подмышка, куда не достает доспех! Яйца! Схвати и вырви! Бей, чтобы убить, а не чтобы красиво выглядеть! Убивай!

Всеволод взревел и ринулся вперед. Добрыня, вместо того чтобы принять удар, отступил на полшага. Всеволод, вложивший в удар всю инерцию, провалился вперед. Старик тут же ударил его в опорную ногу. С глухим стуком кость встретилась с деревом, и нога подломилась.

Всеволод рухнул лицом в холодную, жирную грязь. Удар выбил из легких воздух. В рот и ноздри набилась земля. Он на миг потерял ориентацию, ошеломленный болью и унижением. Этого мига было достаточно.

Добрыня тут же навалился на него сверху, прижав к земле всем своим костистым, но тяжелым телом. От него пахло потом, старой кожей и смертью. Он придавил плечо Всеволода коленом, причиняя острую боль, и приставил тупой, зазубренный конец тренировочного меча прямо к его горлу, с силой вдавливая в кадык.

– Мертв, – выдохнул он прямо в лицо парню. В единственном глазу старика не было ни злости, ни торжества – лишь холодная, усталая констатация. – Лежачего не бьют только в сказках для девок. В жизни – добивают. Протыкают глотку, чтобы не хрипел. А потом, если время есть, еще и на трупе твоем отымеют твою жену, пока она теплая. Вставай.

Он слез с него. Всеволод поднялся на четвереньки, отхаркиваясь грязью и кровью – он, видимо, прикусил щеку. Он поднялся на ноги, пошатываясь. Все тело было одной сплошной, ноющей раной. Но унижение горело сильнее. Оно выжигало слепую ярость, оставляя после себя лишь холодный, тяжелый шлак чистой ненависти и решимости.

Это было именно то, что нужно. Каждый подлый удар, каждая крупица боли, каждое унизительное падение в грязь – все это было бесценно. Оно не ломало его. Оно отсекало все лишнее: гордость, юношескую спесь, веру в справедливость. Каждый синяк превращался в урок, отпечатывался в мышечной памяти, делая его быстрее, злее, безжалостнее.

Он ковал не только меч в кузнице. Прямо здесь, в этой грязи, под ударами старика, он ковал себя. И оружие это получалось куда более страшным.

Глава 7: Девичьи Сети

Он был молод. И он был силен. Эта сила была не просто юношеской бравадой, она была осязаема. Она чувствовалась в том, как он двигался, как стоял, как молчал. Мышцы, выкованные у горна и закаленные в жестоких поединках с Добрыней, перекатывались под его грубой льняной рубахой, словно живые звери под кожей. Когда он работал, нагой по пояс, его тело было воплощением мужской мощи – широкие плечи, мощная грудь, узкие бедра, руки, способные согнуть подкову и сломать хребет.

В этой деревне, где смерть ходила рядом и жизнь цеплялась за каждый шанс, где многоженство было не развратом, а необходимостью для выживания рода, такой самец был ценнее тучного быка-производителя. Он был лакомой, желанной добычей. Взгляды девок и молодых вдов липли к нему, как оводы к потной лошади. Они видели в нем не просто красивого парня. Они видели в нем сильного защитника, будущего главу семьи, мужчину, чьи дети будут здоровыми и крепкими. Их природа, их женское нутро безошибочно определяло в нем лучшего. Девки хихикали и перешептывались, когда он проходил мимо, но лишь одна была смелее и голоднее других.

Заряна, дочка мельника. Ее саму можно было сравнить с хорошо испеченным хлебом – румяная, пышная, пышущая здоровьем и силой. Черные, как смоль, брови вразлет, полные, алые губы и грудь, что с трудом умещалась в тесном сарафане. Она знала себе цену и привыкла получать то, что хочет.

Она подкараулила его у реки. Он пришел после очередной "беседы" с Добрыней, весь в грязи, саже и чужом поте. Он скинул рубаху и вошел в ледяную воду по пояс, смывая с себя грязь и усталость. Вода обжигала кожу, но приносила облегчение ноющим мышцам. И тут из прибрежных зарослей ивняка вышла она.

Заряна вошла в реку чуть ниже по течению. Ее тонкое, домотканое платье мгновенно намокло. Холодная вода заставила ее соски затвердеть и вызывающе торчать сквозь мокрую ткань, которая облепила ее тело, не скрывая, а, наоборот, подчеркивая все изгибы: высокую полную грудь, округлые бедра, темный треугольник волос внизу живота. Она сделала это намеренно, без всякого стеснения. Это была ее охота.

– Вода-то студеная, Всеволод, – ее голос был низким, грудным, с легкой хрипотцой, от которой у других мужиков подкашивались ноги. Она подошла совсем близко, так что их разделяло не больше шага. От нее пахло рекой, травами и теплым женским телом. – Не боишься мужскую силу свою застудить? Такой корень, говорят, в тепле держать надобно.

Ее взгляд был прямым, наглым, обещающим. Она протянула руку и провела кончиками пальцев по его мокрому, напряженному плечу, спускаясь ниже, к груди, к жестким завиткам волос. Ее прикосновение было нежным, но настойчивым.

– Говорят, огонь в твоей кузне греет твое тело днем. А кто согреет твою постель ночью? Пустое ложе – холодное ложе. Отец мой против не будет. Он твоего батюшку уважает, и силу твою видит. Да и мерин у нас один сдох, новый бы не помешал… – она усмехнулась, недвусмысленно давая понять, что калым не будет проблемой. – А я… я жаркая, Всеволод. У меня кровь горячая. Я тебя так согрею, что никакой горн не нужен будет. Залезу под твое одеяло, и ты забудешь и про холод, и про свои железки.

Ее предложение было прямым, как удар копья. Без обиняков. Первобытный, честный торг. Она предлагала свое тело, свое тепло, свою способность рожать детей в обмен на его силу и защиту. Любой другой парень в деревне уже бы повалил ее тут же, в мелкой прибрежной воде, задрав ей мокрый подол, и взял бы ее грубо, по-быстрому, как берут то, что само идет в руки.

Но Всеволод лишь посмотрел на нее. Его серые глаза были холодными и отстраненными, как речная галька. Он видел ее тело – великолепное, здоровое, созданное для плотских утех и материнства. Но оно не вызывало в нем ответного жара. Его разум провел мгновенную, безэмоциональную оценку: «Крепкие бедра, широкие тазовые кости – родит легко и много. Сильная, здоровая. Хорошая самка». Но его плоть молчала. Вся его энергия, вся его похоть, вся его страсть была переплавлена и направлена в одно русло – в ярость. В подготовку к грядущей битве. Женщина сейчас была лишь помехой, слабостью, которая могла отвлечь, расслабить, сделать уязвимым.

– Мою постель греет моя ненависть, Заряна, – ответил он ровно, и в его голосе не было ни капли насмешки или оскорбления, лишь констатация факта. – И пока мне этого хватает. Она греет жарче любого огня.

Он мягко, но решительно отстранил ее руку от своей груди, повернулся и вышел из воды. Он не стал вытираться, не обращая внимания на холод. Просто подобрал свою рубаху и, не оборачиваясь, пошел прочь, оставляя ее стоять по колено в ледяной воде. Заряна смотрела ему в спину, на его могучую фигуру, и закусила губу до крови от смеси жгучей досады, удивления и – впервые в ее жизни – страха. Она столкнулась с мужчиной, которому не нужно было то, что предлагала она и любая другая женщина. Ему нужна была война. Ему нужна была победа. И это делало его еще более желанным и пугающим.

Глава 8: Волхвово Пророчество

Вечер истекал кровью. Заходящее солнце залило горизонт таким багрянцем, словно небесный мясник перерезал глотку дню. Облака, словно пропитанные кровью лохмотья, висели над темнеющим, скалящимся зубцами лесом. Воздух стал плотным и неподвижным.

Всеволод сидел на огромном, покрытом мхом валуне у старого капища. Грубо вытесанный из дуба идол Перуна, почерневший от времени и жертвенной крови, молчаливо взирал на него пустыми глазницами. Всеволод не молился. Он просто смотрел в лес, в его черную, бездонную пасть, пытаясь разглядеть там ответы. Он думал. Думал о разбойниках, о запахе страха, который пропитал деревню, о жирной морде князя. Его мысли были как камни в голове – тяжелые, острые, неумолимые.

Волхв Мрак появился из ниоткуда. Не хрустнула ни одна ветка, не шелохнулся ни один лист. Он просто материализовался из сгущающихся сумерек, бесшумный, как тень.

– Ты думаешь о них, – голос старика был не громким, а всепроникающим. Это не был вопрос. Это была констатация. – О тех, кто обратил лес из нашего кормильца в нашего убийцу.

Всеволод медленно повернул голову.

– Я не верю в туманные слова и завывания над костями, старик, – его голос был ровным и холодным. – Ты знаешь мой нрав. Но скажи мне одно, если твои глаза и впрямь видят больше, чем мои. Духи. Эти ваши хозяева леса и воды. Они на чьей стороне? Кого они будут жрать – нас или их?

Мрак присел рядом на тот же валун. От него пахло дымом костра, сухими травами, которые вызывают видения, и чем-то еще – старой, как мир, пылью и могильной землей.

– Ты глуп, если думаешь, что духи выбирают стороны, как люди выбирают жен, – проскрипел он. – Духи не бывают «за» или «против». Они – за Порядок. Изначальный, древний, как сам этот мир. Порядок, где все имеет свое место. А разбойники и твой пьяный, ссущий под себя князь – это Хаос. Это болезнь. Гнойный нарыв на теле этой земли. Гниль.

Он протянул костлявую руку в сторону леса.

– Леший устал от их беззакония в своей вотчине. Они валят деревья без спросу, гадят у священных ручьев, их вопли пугают его зверей. Русалки в заводях плачут и седеют от крови убитых, что они проливают в их чистые воды. Кикиморы на болотах злятся от смрада трупов, которые эти ублюдки там топят. Духи не на чьей-то стороне, парень. Они ждут. Они жаждут того, кто придет с огнем и железом и вырежет эту гниль. Того, кто восстановит кровавое равновесие.

Волхв замолчал, и его выцветшие глаза впились во Всеволода. Казалось, он смотрит не на него, а сквозь него, в самую душу.

– Я бросал кости сегодня. На свежую медвежью шкуру. Я смотрел на дым от человечьего волоса, брошенного в огонь. Я слушал шепот ветра, когда прикладывал ухо к земле. И все они говорят об одном. О тебе. Твой путь уже начертан. Он проложен кровью, что скоро прольется.

Мрак наклонился ближе, и его шепот стал интимным и жутким.

– Скоро прольется кровь. Много крови. Рекой. Ты выйдешь из этой жалкой, перепуганной деревни не сопливым мальчишкой, но мужем, ведущим за собой людей, ослепленных твоей яростью. Ты омоешь руки в горячей крови врагов, и эта кровь не испачкает тебя – она даст тебе силу. Ты выпьешь ее, и она сделает тебя тем, кем ты должен быть. Боги уже смотрят на тебя. Старый Велес даст тебе мудрость змеи, чтобы нанести удар тогда, когда никто не ждет. А грозный Перун… Перун уже вложил в твое сердце свою собственную божественную ярость. Она жжет тебя изнутри, я знаю. Не борись с ней. Дай ей волю.

Он встал, такой же бесшумный.

– Готовься, сын Ратибора. Твое время пришло. Твой час близок.

Слова волхва упали в душу Всеволода не камнем, а раскаленным добела куском металла. Они не давили, они жгли. Впервые в жизни он почувствовал не просто слепую злость, а тяжесть предначертанного. Ответственность. Словно на его плечи взвалили окровавленный труп целого мира. Он больше не хотел этого, он не просил об этой судьбе. Но он с ледяной ясностью понимал, что старик прав. И выбора у него нет. Время колебаний кончилось. Начиналось время крови.

Глава 9: Лесные Волки

Крик. Он вспорол утреннюю тишину, как ржавый нож вспарывает мягкое брюхо. Это не был обычный крик. В нем не было ни злости, ни удивления. Это был вопль, вырвавшийся из самых глубин женского естества, первобытный, полный такого чистого, концентрированного ужаса, что у всех, кто его слышал, на миг остановилось сердце. А потом второй, третий…

Деревня взорвалась. Люди, полуодетые, испуганные, высыпали из своих изб, как потревоженные муравьи. Двери хлопали, лаяли проснувшиеся собаки, плакали разбуженные дети. Все бежали на крик, к восточным воротам, туда, где тропа ныряла в ненасытную пасть леса.

Зрелище, что им открылось, было хуже любых рассказов пьяных купцов. Хуже самых страшных сказок о вурдалаках, которыми пугали детей.

Всего в сотне шагов от спасительного частокола, на раскисшей от утренней росы тропе, лежали тела. Двое. Их узнали не сразу. Это были дровосеки, Микула и Гостомысл, мужики крепкие, непьющие, ушедшие на рассвете за валежником. То, что с ними сотворили, не было похоже на нападение медведя или стаи волков. Зверь убивает, чтобы жрать. Человек убивает, чтобы насладиться.

Их не просто убили. Их методично, с извращенной жестокостью уничтожили. Гостомысл лежал на спине, раскинув руки, словно пытаясь обнять небо. Его рубаха была пропитана кровью и прилипла к телу. Глаза были широко открыты, но в них застыло не удивление, а бесконечный ужас. Его рот был широко раскрыт, но не для крика. Он был до отказа набит грязной, сырой землей. Их заставили жрать родную землю перед смертью.

Тело Микулы было еще страшнее. Его сперва, видимо, повалили, потому что лежал он ничком. Но его раздели. Совсем. Белое, незагорелое тело на фоне грязной земли казалось особенно уязвимым. И все оно было исколото. Десятки ножевых ран, неглубоких, нанесенных не для того, чтобы убить быстро, а чтобы продлить мучения. Кровь спеклась черными корками. А между лопаток… между лопаток торчал его собственный топор, вогнанный с такой силой, что, казалось, пробил грудину.

Но самое жуткое было не это. На груди у Гостомысла, на его еще теплой плоти, ножом был вырезан уродливый, кривой знак. Перечеркнутый круг, похожий на волчий след. Знак лесной шайки. Это не было ограбление – их топоры и скудные пожитки валялись рядом. Это было не убийство в ссоре. Это было послание. Высеченное на человеческой коже, написанное кровью. Оно кричало громче любого вопля: «Лес – наш. Эта земля – наша. Вы, живущие за своим забором, – всего лишь наши овцы. И мы будем резать вас, когда захотим. Одного. Двоих. Десятками. Просто так. Для забавы. И никто. Ни ваш князь, ни ваши боги, никто вас не спасет».

К телам подбежали их жены. Увидев… это… они завыли. Не по-человечески, а по-звериному. Протяжно, утробно, качаясь из стороны в сторону. Они бросились на землю рядом с мужьями, пытаясь обнять то, что еще недавно было живым и теплым, и теперь размазывали по своим лицам слезы, сопли и кровь своих мужчин. Дети, стоявшие рядом, смотрели на все это широко открытыми, ничего не понимающими глазами, и их тихий, испуганный плач был страшнее воя матерей.

Мужики стояли плотным, молчаливым полукругом. В их мозолистых руках были топоры, вилы, косы – все, что успели схватить. Их лица, обветренные, привыкшие к трудностям, сейчас были серыми, как пепел. Челюсти сжаты до скрипа, в глазах плескалась бессильная, бесплодная ярость. Они смотрели то на изувеченные тела, то на стену леса. И вековой, дремучий бор, который еще вчера был их кормильцем, давал дичь, ягоды, дрова, сегодня смотрел на них тысячами невидимых, насмешливых глаз. Он больше не был домом. Он стал врагом. Логовом. Смертельной ловушкой.

Всеволод стоял чуть в стороне. Он не смотрел на убитых горем баб и на детей. Он смотрел на дело рук разбойников. Холодно, внимательно, как кузнец смотрит на трещину в металле. Он видел не просто бессмысленную жестокость. Он видел тактику. Расчетливую, холодную, дьявольскую тактику.

«Они не напали на всю деревню. Это опасно. Они взяли двоих. Слабых, беззащитных. Убили не быстро, а с мучениями. Оставили на виду, у самых ворот. Знак. Это театр. Представление. Для нас. Они сеют страх. Страх парализует. Он заставит сидеть за частоколом, дрожать, бояться выйти в поле. Они ломают не тела, они ломают волю. Они показывают, что княжеская власть – пустой звук. А жизнь простого человека… она не стоит даже медной монеты, за которую можно купить кружку кислого пива».

Его не тошнило. Он не чувствовал желания отвернуться. Он впитывал эту сцену, запоминал каждую деталь. Запах свежей крови. Выражение ужаса на лице мертвеца. Глубину топорной раны. Кривой узор бандитского знака. Он запечатывал эту картину в своей памяти. Потому что однажды он вернет этот долг. С процентами. И он вырежет такой же знак. Но не на груди одного разбойника. А на лице их атамана. Прежде чем отрубить ему голову.

Глава 10: Последняя Просьба

Эта последняя, наглая, пропитанная кровью и презрением вылазка лесных волков окончательно сломила Ратибора. Не его волю, нет. Она сломала его надежду. Последнюю, тонкую, как паутинка, веру в то, что существует хоть какой-то порядок, хоть какая-то справедливость, кроме права сильного.

Собрав последние силы, он совершил отчаянный, безумный поступок. Он взял пропитанный кровью и грязью домотканый плащ убитого Микулы – вещь, от которой шарахались даже самые смелые, боясь навлечь на себя гнев духа убитого, – и, перекинув его через руку, вновь отправился в княжеские хоромы.

Всеволод видел, как уходит отец. И в его согбенной спине он прочитал приговор. Он не пошел за ним. Он знал, что будет дальше. И не хотел видеть.

Сцена, которую застал Ратибор в гриднице, была еще отвратительнее, чем прежде. Она была апофеозом падения. Князь Боримир со своими ближайшими дружками, такими же жирными, потными боровами, играл в зернь. Но игральный стол у них был особый. Посреди гридницы, на грубо сколоченном столе, лежала на спине нагая девка-служанка. Совсем молоденькая, возможно, одна из тех, кого недавно привезли в качестве дани. Она была мертвецки пьяна или опоена каким-то дурманом – ее глаза были полузакрыты, и она не реагировала ни на что. Ее плоский, упругий живот служил князю и его компании полем для игры. Они швыряли на него кости, которые отскакивали от ее кожи и падали на стол, громко хохоча, когда какая-нибудь из костяшек застревала у нее в пупке. Ее тело было просто вещью. Развлечением.

Ратибор вошел, не кланяясь. Его лицо было серым, как пепел. Он прошел мимо хохочущих дружинников, подошел к княжескому столу и швырнул окровавленный плащ на пол, прямо в лужу пролитой медовухи. Грязная, пропитанная кровью тряпка легла у самых ног князя. Смрад застарелой крови смешался с вонью пьянства. Хохот оборвался.

– Вот, княже! – голос Ратибора был глух, но в нем звенела сталь. – Вот твоя власть! Вот плоды твоего правления! Людей режут у самого порога их домов, как скот! Это уже не просьба, княже! Это вопль! Вопль твоей земли!

Князь лениво, с трудом оторвал свой затуманенный взгляд от игры. Его глаза были мутными от выпивки и красными от злости – он, видимо, проигрывал. Он посмотрел на старика, на окровавленный плащ, и его лицо перекосила брезгливая гримаса. Он пнул плащ ногой.

– Я же тебе сказал, старый хрыч, не отвлекать меня от дел государственных, – процедил он, и от него несло перегаром. – Убирайся. Ты мне игру портишь.

Он снова посмотрел на плащ и мерзко усмехнулся.

– Что это? Сдохло двое твоих вонючих смердов? Бабы новых натрахают. Земля большая, баб много. Чего ты от меня хочешь? Чтобы я свою дружину из-за твоих червей с места срывал? А теперь убирайся к чертям, пока я не приказал бросить тебя в выгребную яму к собакам. Забирай свою вонючую тряпку и катись!

Чтобы подкрепить свои слова, он протянул руку к блюду, стоявшему рядом, схватил обглоданную куриную ножку, жирную и липкую, и с силой швырнул ее в старосту. Кость ударила Ратибора прямо в грудь с глухим, мокрым стуком и упала на грязный пол, к ногам князя.

Унижение было полным. Абсолютным.

Это был не просто отказ. Это был плевок в лицо не только ему, но и всем его предкам, всему его роду, всей деревне. Ратибор молчал. Он медленно обвел взглядом пьяные, скалящиеся рожи дружинников, безучастное тело девушки на столе, багровое лицо князя. Он ничего не сказал. Просто повернулся и вышел.

Он вернулся в деревню, и его плечи были согнуты так, словно он нес на себе всю тяжесть этого гниющего мира. Он прошел через всю деревню, не глядя по сторонам, и нашел Всеволода в кузнице. Тот стоял у наковальни и методично, без злости, с холодной точностью затачивал лезвие своего скрамасакса. Звук точила, скользящего по стали, был единственным звуком в кузнице.

Ратибор остановился на пороге. Его лицо было пустым. Все эмоции выгорели. В его глазах не было больше ни гнева, ни отчаяния, ни надежды. Лишь мертвая, бесконечная пустота.

– Всё, сын, – сказал он глухо, и его голос был похож на шелест сухих листьев. – Помощи не будет. Ниоткуда. Мы одни. Абсолютно одни.

В этот самый момент что-то внутри Всеволода, что до сих пор сдерживало его, напрягалось, как тетива, окончательно и бесповоротно оборвалось. Клетка, в которой билась его дикая, слепая ярость, рассыпалась в прах. Он поднял глаза на отца, на его мертвое лицо. Затем перевел взгляд на свои руки, сильные, покрытые шрамами от ожогов и мозолями. Потом на стальной, хищный клинок в них.

Время ожидания, время надежд, время просьб – кончилось. Оно сдохло в княжеских хоромах вместе с последней каплей достоинства его отца. Теперь начиналось другое время.

Если никто не придет на помощь, значит, он сам станет этой помощью. Он сам станет волком, который будет резать других волков.

Или сдохнет, пытаясь. Но он больше не будет сидеть и ждать. Никогда.

Глава 11: Запах Горя

Сумерки подкрались к деревне, как хищник на мягких лапах. Закат, кровавый и тревожный, уже погас, оставив на небе лишь синюшные, как у покойника, разводы. Вся деревня, казалось, затаила дыхание. Тишина была неестественной, напряженной. Каждый скрип, каждый шелест листа в лесу отдавался в ушах громче удара молота. Люди не жили, они ждали.

И дождались.

Первым движение на темнеющей кромке леса заметил дозорный, молодой парень по имени Живорад, стоявший на главной вышке. Его сердце ухнуло вниз, в желудок, где превратилось в ледяной ком. Но это было не то движение, которого они ждали. Не быстрый, слаженный набег разбойников. Это было что-то другое. Медленное, шаркающее, судорожное, словно из лесной чащи выползали раненые звери. Живорад протер глаза, вглядываясь в сумерки, и его прошиб холодный пот. Из леса не выходили – из него вываливались, вытекали люди.

Вернее, то, что от них осталось. Их тени, их призраки, их воспоминания.

Это были беженцы. Два десятка душ, если можно было назвать душами эти дергающиеся, истерзанные оболочки. Они не шли, они брели, как лунатики, как тени в царстве Мары. Они спотыкались на ровном месте, падали, поднимались с трудом, цепляясь друг за друга, словно боясь, что если отпустить соседа, то сам рассыплешься в прах.

Впереди, возглавляя это скорбное шествие, ковылял старик. Опираясь на обугленную палку, которая, видимо, когда-то была копьем или вилами, он двигался с упорством умирающего дерева, которое отказывается падать. Его лицо было нечеловеческой маской из засохшей грязи, копоти и запекшейся, почерневшей крови. Длинная седая борода слиплась в один кровавый колтун.

За ним, словно привязанные невидимой веревкой, шли женщины. Пять или шесть баб разного возраста. Их лица были пусты. Совершенно. Выжжены дотла, как их дома. Глаза, широко открытые, смотрели прямо перед собой, но ничего не видели. Они были в изорванных, обугленных платьях, испачканных сажей, грязью и… чем-то еще. Темными, бурыми, липкими пятнами в самых неподобающих местах. Их руки механически вели за собой детей. Маленькие фигурки с лицами стариков, которые не плакали, не кричали, не жаловались. Они просто смотрели в никуда остановившимся, мертвым, недетским взглядом.

Замыкал это шествие молодой парень. Он был единственным мужчиной, кроме старика. Его правая рука, перемотанная грязной, пропитанной кровью и гноем тряпкой, безвольно висела вдоль тела. Из-под тряпки виднелись осколки кости, прорвавшие кожу. Она была раздроблена. Сломана так, что уже никогда не срастется.

Когда скрипнули ворота, впуская их внутрь, деревню накрыло волной. Это был не звук, это был запах. Всепроникающий, удушливый, осязаемый запах абсолютного горя. Он был сложным, как яд, составленный из множества компонентов.

Сперва бил в нос острый, едкий запах дыма и гари, но не простого, от костра, а сладковатого, тошнотворного запаха сожженной плоти. Запаха человеческого жира, вытопившегося на огне. Рядом с ним – приторный, удушающий смрад падали, гниющих, неубранных трупов. И все это было густо замешано на животном страхе – остром, кислом запахе немытых, испуганных до смерти тел, запахе застарелого пота, мочи, которой кто-то обмочился в момент ужаса.

И под всем этим, как низкая, гудящая нота, лежал самый страшный запах – запах инфекции. Запах гноя из плохо перевязанных ран. Сладковато-гнилостный, теплый, обещающий не выздоровление, а долгую, мучительную смерть от заражения крови.

Люди в деревне молча расступались. Никто не задавал вопросов. Никто не плакал. Все были парализованы. Этот запах проникал в легкие, в кровь, в самую душу. Он был вестником их собственной, возможной, очень близкой судьбы. Это был запах ада, пришедшего к ним на порог.

Глава 12: Пепел на Языке

Их усадили у общего костра. Пламя выхватывало из темноты их мертвые, осунувшиеся лица, заставляя тени плясать в пустых глазницах. Им принесли воды в глиняных кружках. Их руки тряслись так, что вода расплескивалась, прежде чем они успевали донести ее до пересохших губ. Им дали размоченный в этой же воде черствый хлеб. Они жевали его медленно, бездумно, как скотина жвачку. Их тела требовали еды, но души их были мертвы.

Старик, их староста, Верещага, долго не мог произнести ни слова. Он пил воду жадными, судорожными глотками, и она текла по его небритым, запавшим щекам и седой бороде, смешиваясь с грязью и беззвучными слезами. Потом он поднял глаза, обвел взглядом собравшихся вокруг мужиков – их настороженные, угрюмые лица. Он глубоко вдохнул, и его грудь сотряслась от сухого кашля. А потом он заговорил.

И его рассказ был страшнее любого вопля, любого крика. Его голос был глухим, безжизненным, похожим на скрип сухого, гниющего дерева.

– Они пришли на рассвете… – начал он, и в полной тишине его слова звучали оглушительно. – Вместе с туманом. Не было ни криков, ни свиста. Они не крались, как воры. Они просто вышли из леса. Со всех сторон. Спокойно. Словно на свою работу. В руках у них были факелы. Мы только просыпались… Мужики выходили во двор по нужде, бабы затопляли печи. Мы даже не успели к топорам кинуться. Не успели понять…

Он замолчал, словно собираясь с силами.

– Они не стали врываться в дома. Они просто… поджигали. Подходили к избе, тыкали факелом в сухую солому крыши и шли к следующей. Двери… двери они подпирали снаружи. Рогатинами, бревнами. Чтобы никто не вышел. Мы стояли на улице, те, кто успел выскочить, и… и слушали.

Старик снова замолчал, и теперь тишину прорезал тихий, задавленный плач одной из беженки.

– Мы слышали, как внутри кричат наши соседи. Как кричат их дети. Сперва громко, потом все тише, тише… превращаясь в хрип. Мы чувствовали запах дыма, а потом… потом запахло другим. Жареным. Вы знаете, как пахнет паленая свинья? Вот так и пахло. Только это было… человеческое мясо.

Одна из баб, сидевшая рядом с ним, заскулила, как побитый щенок, и, уронив голову на колени, затряслась в беззвучных рыданиях. Но Верещага продолжал. Его взгляд был устремлен в огонь костра, но видел он другой огонь.

– Тех, кто выбегал из незапертых домов… они ловили. Мужиков, кто пытался драться, рубили сразу. Но не насмерть. Боже, лучше бы насмерть… Они рубили по ногам. Сзади. Перерубали сухожилия. Чтобы мы не могли убежать. Чтобы мы не могли драться. Чтобы мы просто лежали в грязи и смотрели.

Старик перевел взгляд на одну из беженок, молодую, с разодранным ртом и безумными глазами.

– А потом… они брали девок. Наших дочерей. Невест. Жен. Прямо там, на улице, в грязи. На глазах у изувеченных отцов и братьев. Одну за другой. Как жеребцы кроют кобыл на случке. Без слов. Без похоти. Просто работа. Они держали их за руки, за волосы, затыкали рот, чтобы не кричали…

Он задыхался, слова застревали в горле.

– Я видел… я видел, как нашу Ярину… дочку кузнеца, ей только пятнадцать исполнилось… Красавица была… ее четверо… Один за другим. Она лежала, глядя в серое небо, и слезы текли у нее из глаз. Она не кричала, не вырывалась. Просто лежала. Когда четвертый с нее слез, застегивая порты… она уже не дышала. Сердце не выдержало. Они просто… пнули ее ногой, чтобы не мешалась, и отбросили в сторону, как сломанную куклу. А ее отец, кузнец Драган, здоровый, как медведь, мужик… он лежал рядом, с перерубленными ногами, и выл. Не кричал, а именно выл. Как волк, попавший в капкан.

Рассказ Верещаги закончился. Он сидел, раскачиваясь, и тупо смотрел в огонь. А вокруг него сидела деревня. И слушала. И ледяной, липкий страх, о котором они лишь догадывались, теперь обрел плоть. Он сидел рядом с ними, дышал им в лицо, клал костлявые руки им на плечи. Это не были байки про хазар из далеких степей. Это не были страшилки про лесных духов. Это были их соседи. Деревня в половине дня ходу. Их кумовья. Их друзья. И то, что случилось с ними вчера, могло случиться здесь сегодня ночью. Завтра утром. В любой момент. И никто. Никто их не спасет. В этом лесу они были абсолютно, беспомощно одни.

Глава 13: Бочка с Порохом

Беженцев разместили. Но слово "разместили" было лживым и пустым. Их впихнули, утрамбовали в и без того тесные избы, как пихают селедку в бочку. Проблема была не в гостеприимстве. Его просто не осталось. Последние крохи сочувствия утонули в волне ледяного, эгоистичного страха за свою шкуру.

Места не было. В прямом, физическом смысле. Деревня была переполнена до предела, она трещала по швам, как старый кафтан на раздавшемся вширь мертвеце. Люди жили друг на друге, дыша друг другу в затылок. В каждой избе, где еще вчера ютилась одна семья, теперь набилось по две, а то и по три. Хозяева спали на лавках, уступая печь гостям с детьми, а гости спали вповалку на грязном земляном полу, на соломенных тюфяках, кишащих блохами, подстелив под головы вонючие охапки тряпья. Ночью воздух в избах становился густым, спертым, невыносимым от запаха немытых тел, кислого пота, страха, детской мочи и тихого, сдавленного плача, который не прекращался ни на минуту.

С едой стало туго. Запасы, рассчитанные на своих, таяли на глазах. Делились последним, но делали это с тяжелым сердцем и злобой в глазах. Каждый лишний рот воспринимался не как спасенная душа, а как угроза собственным детям. По утрам, когда бабы делили кашу, взгляды были тяжелыми, как камни. Хозяйки следили за каждой ложкой, что попадала в чужой рот, и в их глазах читался немой упрек. Вода в колодцах быстро мутнела и убывала. Каждый глоток был на счету.

Начались мелкие, мерзкие свары. Из-за оброненной краюхи хлеба. Из-за места потеплее у очага. Из-за того, что чужой ребенок слишком громко плачет. Старые обиды, тлевшие годами, вспыхивали с новой силой, подогреваемые всеобщим нервным истощением. Мужики становились злыми, огрызались на жен, срывали злость на детях.

Но хуже всего, хуже голода, тесноты и грязи, был страх.

Он больше не был чем-то внешним, чем-то, что приходит из леса. Он поселился внутри. Он висел в воздухе, густой, как дым от сырых дров, проникал в легкие с каждым вздохом. Люди боялись. Они боялись отходить от домов дальше, чем до нужника. Детей держали взаперти, и они, обезумев от тесноты, выли и дрались в темных избах. Любой звук заставлял вздрагивать. Каждый скрип плохо смазанной двери. Каждый внезапный лай собаки. Каждый крик ночной птицы. Мужики спали, не раздеваясь, положив рядом с собой наточенный топор. Но они знали – это самообман.

Днем деревня жила вполсилы. Люди двигались медленно, озираясь, прислушиваясь. Их лица стали одинаковыми – серыми, с темными кругами под глазами. Они перестали смотреть друг другу в глаза. Потому что в чужих глазах они видели отражение своего собственного животного ужаса, и это было невыносимо.

С наступлением сумерек жизнь замирала. Ворота запирались на тяжелые засовы, окна закрывались ставнями. Деревня погружалась в темноту и молчание. Но это было не целительное молчание отдыха. Это было напряженное, звенящее молчание мыши, затаившейся в норе, пока снаружи кружит сова. Все лежали в своих избах, в темноте, и слушали. Слушали ночь. И каждый представлял одно и то же: как из леса бесшумно выходят тени с факелами. Как хрустит подпирающее дверь бревно. Как занимается соломенная крыша. Как огонь начинает пожирать их дом, превращая его в печь, в которой они сгорят заживо.

Деревня превратилась в осажденную крепость. Только враг был не снаружи, за частоколом. Он был внутри. В каждой избе. В каждой голове. В каждом сердце.

Она стала бочкой с порохом. Переполненной, раскаленной изнутри от ненависти, отчаяния и страха. И для взрыва нужна была лишь одна, последняя искра.

Глава 14: Княжеские Пиявки

И искра явилась. Не из леса, не из тьмы. Она прискакала по дороге средь бела дня, сверкая на солнце сталью и самодовольством.

На следующий день, когда солнце стояло в зените и воздух плавился от жары, к воротам подъехал отряд. Десяток всадников на сытых, лоснящихся конях, которые фыркали и били копытами, с презрением глядя на тощую деревенскую скотину. Сами всадники были под стать своим коням: сытые, откормленные, вальяжные. Их лица лоснились от жира, их бороды были ухожены. Они были одеты в добротную, промасленную кожаную броню, укрепленную на груди и плечах нашитыми металлическими пластинами. На поясах висели тяжелые мечи в дорогих ножнах. Это была княжеская дружина. Не воины. Пиявки. Приехали сосать кровь. Приехали за данью.

Их возглавлял здоровенный, рыжебородый детина по имени Ярополк. Его бычья шея едва помещалась в вороте кольчужной бармицы. Лицо, красное, обветренное, было маской неприкрытого, животного высокомерия. В его маленьких, глубоко посаженных глазках читалось всепоглощающее презрение ко всему, что не было им самим или его князем. Он был псом, который гордится своим ошейником и презирает всех, у кого его нет.

Они остановились у ворот, даже не потрудившись открыть их самим. Просто ждали, пока изнутри, спотыкаясь, выбегут мужики и отвалят тяжелый засов. Они въехали в деревню, и контраст был разительным, почти кощунственным. Словно на скотный двор, полный дохнущей от чумы скотины, въехали холеные, чистокровные жеребцы.

Дружинники спешились, лениво, по-хозяйски. Поводья своих коней они не привязали, а просто отбросили в сторону, в пыль, в расчете на то, что кто-то из местных смердов подбежит и поймает. Так и случилось. Несколько мужиков, понурив головы, шагнули вперед, чтобы оказать эту лакейскую услугу.

Отряд вошел в деревню. Их сапоги из хорошей кожи с хрустом давили сухой навоз и мусор. Они шли, как хозяева по своему гумну. Их взгляды, тяжелые и оценивающие, скользили по жителям, высыпавшим из домов. Они смотрели на осунувшиеся, небритые лица мужиков, на изможденных баб с темными кругами под глазами. Их взоры цеплялись за беженцев – этих живых призраков, которые ютятся у стен, пытаясь стать невидимыми. И во взглядах дружинников не было ни капли жалости, ни тени сочувствия.

Там было другое. Брезгливость. Раздражение. Досада от того, что приходится пачкать сапоги в этой грязи, вдыхать эту вонь страха и нищеты. Они смотрели на людей, как мясник смотрит на больное стадо, прикидывая, сколько с него еще можно содрать мяса и шкур, прежде чем оно окончательно передохнет. Для них эти люди были не народом, не подданными. Они были кормом. Ресурсом. И этот ресурс, судя по виду, был на исходе, что изрядно портило дружинникам настроение.

Ярополк остановился посреди площади, уперев руки в бока. Он окинул взглядом всю деревню, от края до края. Сплюнул густой слюной себе под ноги, в пыль. И громко, на всю площадь, рявкнул, обращаясь не к кому-то конкретно, а ко всем сразу:

– Ну что, черви? Староста ваш где? Или сдох уже? Князь Боримир гостинцев ждет. Тащите дань, пока я добрый!

Его голос, зычный, пропитанный силой и властью, ударил по натянутым нервам деревни, как удар кнута. И в наступившей мертвой тишине стало ясно – эти люди были страшнее любых разбойников. Разбойники приходили извне, как дикие звери. Эти же были своими. Они были той самой властью, что должна была защищать. Но она пришла лишь для того, чтобы забрать последнее.

Глава 15: Кровь и Серебро

Ратибор вышел на площадь. Его лицо было похоже на высеченную из серого камня маску. Рядом с ним, опустив головы, встали главы других больших семей. Это был не совет. Это были овцы, собравшиеся перед стригалем.

Процесс сбора дани был быстрым, деловым и бесконечно унизительным. Дружинники не утруждали себя разговорами. Они просто показывали пальцами. Тыкали в мешок с зерном, в подвешенный под стрехой копченый окорок, в бочонок с медом, припрятанный в сенях. Мужики, сжав зубы и пряча глаза, молча выносили и отдавали. Отдавали то, что сейчас, после прихода беженцев, было дороже серебра. Отдавали еду своих детей. Каждый отданный мешок, каждый кусок мяса был молчаливым проклятием, повисшим в воздухе.

Один из дружинников, молодой и наглый, проходя мимо, заметил у девушки-беженки простенькое оловянное колечко на пальце. Он остановился, молча схватил ее за руку и без всяких слов стянул кольцо. Девушка пискнула от боли и страха. Дружинник сунул кольцо в карман и пошел дальше. Никто не посмел даже поднять головы.

Всеволод наблюдал за этим из тени своей кузницы. Его руки сжимали рукоять молота так, что побелели костяшки. Он смотрел на спины односельчан, согнутые в рабском поклоне, на сытые, довольные рожи дружинников, и его ненависть, обычно холодная и расчетливая, превратилась в кипящую лаву. Он сдерживался из последних сил, зная, что одно его движение, один удар – и дружинники вырежут полдеревни, даже не вспотев.

Когда последний мешок, самый большой и тяжелый, был взвалена на спину вьючной лошади, и та просела под его весом, Ратибор шагнул вперед.

– Княжеский человек, – начал он, и голос его был глух и полон сдерживаемой боли.

Ярополк, не оборачиваясь, проверял, хорошо ли затянуты ремни на тюке.

– Беда у нас. Страшная беда. Разбойники деревню соседнюю, Веснянку, спалили дотла. Людей вырезали, баб наших опозорили. Вот, – он махнул рукой в сторону забившихся под стену беженцев, – все, что от них осталось. Мы следующие. Помогите. Просим защиты.

Ярополк дернул ремень, затягивая узел.

– Защита стоит серебра, старик, – бросил он через плечо, даже не удостоив старосту взглядом. – Настоящего, звонкого серебра. А у вас тут, я смотрю, только грязь, вши да сопли. Так что это ваши проблемы.

– Но вы же… вы же дружина! – в голосе Ратибора прорвалось отчаяние. – Ваш долг – защищать землю! Защищать людей!

Последние слова заставили Ярополка остановиться. Он медленно, очень медленно развернулся. Его рука легла на тяжелую рукоять меча на поясе.

– Долг? – переспросил он тихо, и в этой тишине было больше угрозы, чем в крике. Он сделал шаг к Ратибору, нависая над ним, как грозовая туча. От него пахло потом, кожей и сытым самодовольством. – Единственный наш долг – собирать дань для нашего господина, князя Боримира. И мы ее собрали. Понял?

Он ткнул Ратибора в грудь толстым, грязным пальцем, заставив старика пошатнуться.

– А ты, – процедил он, глядя на старосту сверху вниз, – если еще раз скажешь мне слово "долг", я вырву твой лживый язык вместе с корнем. Прямо здесь. И скормлю его твоим же деревенским шавкам. Ясно тебе, смерд?

Он не ждал ответа. Развернулся, одним движением запрыгнул в седло и бросил своим людям:

– По коням!

Отряд двинулся к воротам. Проезжая мимо кучки беженцев, один из дружинников, тот самый, что украл кольцо, наклонился к плачущей женщине и с кривой усмешкой спросил:

– Чего ревешь, тетка? Плохо вас мужики ваши трахали, что разбойников пришлось звать?

Хриплый хохот его товарищей был последним, что услышала деревня.

Они выехали за ворота, увозя с собой еду, надежду и остатки человеческого достоинства. Они были силой. Не той, что строит и защищает. А той, что паразитирует и берет. Силой пиявок на теле умирающего.

Глава 16: Кровавый Перекат

Дружина отъехала от ненавистного, вонючего села не больше, чем на пару сотен метров. Они ехали неспешно, развязно, растянувшись по лесной дороге. Сытые и довольные собой, они перешучивались, вспоминая испуганные рожи смердов и прикидывая, как хорошо погуляют на княжеском дворе. Впереди ехал сам Ярополк, за ним – вьючные лошади, груженные их добычей. Они как раз спускались в небольшую лощину, где дорога пересекала мелкую, поросшую осокой речку. Это место называлось Кровавым перекатом – по преданию, здесь когда-то давно вырезали целый торговый караван.

Они не знали, что скоро это место полностью оправдает свое название. И именно там, в сырой тени деревьев, у самой воды, их ждали.

Засада была устроена идеально. В прибрежных зарослях ивняка, на толстых ветвях дубов, в овражке у дороги затаилась смерть.

Первый сигнал был не криком, а свистом. Протяжным, похожим на крик ястреба. И сразу после него с обеих сторон дороги ожил лес.

С диким, воющим гиканьем, от которого у бывалых воинов пополз по спине холодок, из укрытий высыпали разбойники. Их было много. Не меньше полусотни оборванных, бородатых, звероподобных фигур, чьи глаза горели безумной яростью и жадностью.

Первые стрелы ударили без предупреждения, с убийственной точностью. Они были нацелены не в бронированные торсы, а в уязвимые места.

Одна из стрел, с тяжелым костяным наконечником, предназначенным для охоты на лося, вошла в шею замыкающему дружиннику. Раздался отвратительный мокрый, чавкающий звук рвущейся плоти и хрящей. Воин выронил поводья, схватился за древко, торчащее из горла, и из его рта хлынул фонтан ярко-алой крови. Он рухнул с седла, как мешок с костями, и его ноги еще несколько раз судорожно дернулись в предсмертной агонии.

Другая стрела, пущенная сбоку, нашла свою цель в брюхе коня Ярополка. Лошадь издала дикий, полный боли и ужаса визг, встала на дыбы, а затем с грохотом завалилась набок. Ярополк не успел вытащить ногу из стремени. Масса в полтонны живого веса придавила его к земле, с хрустом ломая кости голени. Он взревел от ярости и ослепляющей боли.

А потом ад разверзся окончательно.

Из кустов, размахивая оружием, выскочили разбойники. Это был нестройный сброд, но их было много, и они перли, как саранча. Их оружие было таким же разношерстным и уродливым, как и они сами: тяжелые плотницкие топоры, заточенные на скорую руку; охотничьи рогатины, предназначенные для того, чтобы вспарывать брюхо медведю; самодельные копья – просто заостренные колья, обожженные на костре для твердости.

Все смешалось в один кровавый, кричащий клубок.

Дружинники, застигнутые врасплох, отрезанные друг от друга, приняли бой. Они были профессионалами, и даже в такой ситуации каждый из них стоил троих. Мечи со свистом рубили воздух, отсекая конечности и головы. Щиты принимали на себя удары топоров. Но их было слишком мало. На каждого дружинника приходилось по пять-шесть орущих, вонючих тварей.

Одного из воинов стащили с коня крюком, подцепив за ногу. Он упал на землю, и его тут же окружила толпа. Он успел вонзить меч в живот одному, но тут же на его спину обрушился удар топора, разрубая кожаный доспех и позвоночник. Другой, прижатый к дереву, отбивался от троих. Он распорол брюхо первому, отрубил руку второму, но третий в этот момент засадил ему в бок, под ребра, охотничью рогатину. Дружинник захрипел, роняя щит, а разбойник с рычанием навалился всем весом, проворачивая лезвие в его внутренностях.

К вьючным лошадям, груженым данью, уже прорвались самые жадные. Они не убивали, они резали ремни, срывая мешки и тюки, рычась и толкаясь, как свиньи у корыта.

Это не было битвой. Это была бойня. Грязная, жестокая, первобытная. Звенела сталь, хрустели кости, дикие вопли смешивались с предсмертными хрипами. Воздух наполнился густым, медным запахом свежей крови, запахом пота, страха и дерьма – у некоторых из раненых от боли и ужаса опорожнился кишечник. Перекат действительно становился кровавым. И казалось, что для княжеской дружины этот бой станет последним.

Глава 17: Клич Всеволода

Молодой дозорный Живорад на вышке видел все. Его глаза расширились от ужаса, он вцепился в бревно ограждения так, что побелели костяшки. Он видел, как из леса полезла саранча, как упал первый дружинник с фонтаном крови из шеи, как рухнул конь под самим Ярополком. На одно долгое, бесконечное мгновение он застыл, парализованный увиденным. Его мозг отказывался верить. Дружину? Княжескую дружину?! Режут, как скот, какие-то лесные оборванцы в двух шагах от деревни!

А потом паралич прошел, сменившись животным, инстинктивным ужасом. Его прорвало. Он развернулся к небольшому медному колоколу – била́ – и заколотил в него с отчаянной, безумной силой. Резкий, панический набат разорвал тишину, заставив вздрогнуть и замереть всю деревню. И вместе с набатом над крышами понесся его истошный, срывающийся крик:

– РАЗБОЙНИКИ! У БРОДА! ДРУЖИНУ РЕЖУТ! НАШИХ БЬЮТ!

«Наших». Слово вырвалось само собой. И оно все изменило.

Деревня замерла. Все звуки стихли. Бабы перестали плакать, мужики оторвались от своей работы. Все взгляды обратились в сторону ворот, туда, откуда доносились далекие, глухие звуки битвы.

Что делать? В головах сотен людей пронеслась одна и та же лихорадочная мысль.

Мужики посжимали топоры, что лежали наготове. Но они не двигались с места. Нерешительность, как вязкая грязь, сковала их ноги. Помогать дружинникам? Этим сытым, надменным тварям, которые полчаса назад топтали их достоинство и отбирали последнюю еду? Этим псам, что бросили их подыхать? Пусть их всех перережут к чертовой матери! Пусть их кишки намотают на ветки ивняка!

Но следом приходила другая, холодная и трезвая мысль. Разбойников много. Они пьяны от легкой победы. Если они сейчас перебьют дружину, они заберут их оружие, их доспехи. Они станут сильнее. И куда они пойдут потом? Они придут сюда. За новой добычей. За их женами и дочерьми. За их жалкими жизнями.

И пока толпа застыла в этом мучительном параличе выбора между ненавистью и страхом, дверь кузницы распахнулась с такой силой, что ударилась о стену.

Из полумрака вылетел Всеволод.

Он был как воплощение бога войны. Нагой по пояс, его торс блестел от пота и сажи. В левой руке он сжимал свой окованный железом круглый щит. В правой – его хищный, смертоносный скрамасакс, лезвие которого тускло блеснуло на солнце. В его глазах не было ни страха, ни сомнений. В них горел чистый, холодный, целенаправленный огонь. Он не колебался ни секунды.

Он пробежал через толпу застывших односельчан, и они расступались перед ним, как вода перед носом драккара. Остановившись у самых ворот, он развернулся к ним.

– ЗА МНОЙ! – его клич был не мольбой, не просьбой. Это был приказ. Рык вожака стаи. Громкий, яростный, полный такой несокрушимой уверенности, что он пронзил каждого до самых печенок.

Он обвел толпу горящим взглядом.

– Кто мужик, а не скулящая баба – ЗА МНОЙ! Этих выродков мы ненавидим! Но тех, из леса, мы ненавидим больше! Защитим СЕБЯ, раз князю на нас плевать! Убьем их всех, пока они пьяны от крови!

И это сработало. Эти слова, этот голос, этот вид – все это было той самой искрой, что упала в бочку с порохом.

Первыми, словно очнувшись от сна, за ним кинулись его друзья – молодые парни, с которыми он вырос, которые знали его силу и верили ему.

Следом, из толпы, вырвался старый, одноглазый Добрыня. Он издал какой-то булькающий, гортанный звук, не то смех, не то боевой клич. В его руках оказался тяжелый боевой топор с широким лезвием, который он, видимо, всегда держал наготове. В одно мгновение старик словно помолодел на двадцать лет, сбросив с себя старческую немощь. В его единственном глазу вспыхнул азарт старого волка, учуявшего запах свежей крови.

И глядя на них – на молодого, яростного вожака и старого, опытного ветерана – толпа дрогнула. Нерешительность сломалась. Кто-то из мужиков выругался, сплюнул и с топором наперевес бросился к воротам. За ним другой, третий… Охотники со своими рогатинами, крестьяне с вилами и косами. Даже несколько измученных беженцев, в чьих выжженных глазах страх внезапно сменился безумной, самоубийственной яростью – яростью людей, которым больше нечего терять.

Ворота распахнулись. И из них, на помощь своим вчерашним мучителям, выплеснулась нестройная, плохо вооруженная, но полная дикой, первобытной ненависти толпа. Это была уже не отара овец. Это была стая волков. И ее вел самый страшный из них.

Глава 18: Вкус Чужой Крови

Они вылетели из-за поворота дороги, и их появление было подобно удару тарана. Нестройная, орущая толпа мужиков с топорами и вилами врезалась в расслабленный, увлеченный бойней фланг разбойничьей шайки.

Бандиты, которые уже предвкушали победу и делили в уме добычу, совершенно не ожидали удара в спину. Они были сосредоточены на горстке огрызающихся дружинников. Первая реакция на их лицах – изумление, которое тут же сменилось ужасом, когда первый ряд ополченцев снес их, как волна сносит гнилые коряги.

Во главе этой волны, ее гребнем и острием, был Всеволод.

Он не кричал. Он не тратил дыхание. Он работал. Молча, страшно, с ледяной, почти механической эффективностью. Первый разбойник, обернувшийся на шум, поднял было топор, но было поздно. Щит Всеволода, выставленный вперед, принял на себя неуклюжий удар с таким треском, что, казалось, сломалась рука нападавшего. И в то же мгновение скрамасакс Всеволода, словно живой, метнулся по короткой, невидимой дуге. Лезвие вошло разбойнику под ребра, снизу вверх, с омерзительным влажным хрустом ломая кости и разрывая селезенку. Глаза бандита выпучились от боли и шока. Он не успел даже вскрикнуть.

Всеволод выдернул клинок. На него хлынул фонтан горячей, липкой артериальной крови, обдав его нагой торс, смешиваясь с потом и сажей. Он почувствовал на губах ее солено-металлический вкус. Это не вызвало в нем отвращения. Наоборот. Это обострило его чувства до предела. Время замедлилось. Он видел каждую деталь.

Справа к нему кинулся еще один, с самодельным копьем. Всеволод, даже не глядя на него, чисто инстинктивно выставил щит, отводя колющий удар в сторону. Древко со скрежетом скользнуло по железу. И тут же, вторым движением, он, не разворачиваясь, рубанул наотмашь. Его скрамасакс чиркнул копейщика по ногам, под коленями. Слышался звук, похожий на тот, с каким мясник рубит сухожилия на туше. Копейщик взвыл, как подрезанный кабан, и рухнул на землю, беспомощно молотя по ней руками. Всеволод даже не посмотрел на него. Он шагнул дальше, вглубь схватки.

Рядом с ним, превратившись в машину для убийства, работал старый Добрыня. Его боевой топор с широким лезвием описывал смертоносные круги. Взмах – и голова разбойника, отделившись от туловища, отлетает в сторону, разбрызгивая кровь. Еще взмах – и лезвие с чавкающим звуком входит в грудь другому, разрубая ребра и легкие. Старик бился с холодным, веселым оскалом, и его единственный глаз горел молодым, лютым огнем.

Началась беспощадная, слепая рубка. Это была не битва воинов, а драка на скотобойне. Здесь не было тактики и маневров. Лишь первобытная ненависть. Мужики, доведенные до отчаяния, дрались с яростью берсерков. Они не умели фехтовать, но они умели рубить дрова. И сейчас они с той же силой рубили человеческие тела. Звенела сталь, сталкиваясь с топорами, с мерзким хрустом ломались кости, человеческие крики боли смешивались с дикими, звериными воплями атакующих.

Воздух стал густым, его можно было пить. Он был наполнен запахом свежей крови, пота, страха и выпущенных наружу кишок. Земля под ногами превратилась в скользкую, чавкающую грязь, смешанную с кровью и мозгами. Кто-то из раненых, пытаясь подняться, поскальзывался на собственных внутренностях и падал обратно.

Один из беженцев, тот самый, с раздробленной рукой, здоровой рукой поднял с земли тяжелый камень и с безумным ревом обрушил его на голову раненого разбойника, превращая его череп в кровавое месиво. Затем еще раз. И еще. Он не мог остановиться. Это была месть. За его дом, за его семью, за его сломанную жизнь.

Битва превратилась в кровавый хаос, в ад наяву. И в центре этого ада, весь покрытый чужой кровью, двигался Всеволод. Он не чувствовал ни боли, ни усталости. Лишь холодное, пьянящее упоение битвой. Вкус чужой крови на губах был вкусом силы. Вкусом власти. Вкусом его истинного предназначения.

Глава 19: Вожак Стаи

В самом центре кровавой мясорубки, словно медведь, окруженный стаей гончих, ревел и отбивался Ярополк. Он наконец сумел высвободить свою раздробленную ногу из-под туши мертвой лошади и теперь, прислонившись спиной к дереву, сдерживал натиск. Он был хорошим бойцом, этого у него было не отнять. Движения его меча были экономными, смертоносными. Вокруг него на земле уже валялось четыре трупа разбойников, но на смену им лезли все новые и новые. Он был ранен, истекал кровью, но ярость и адреналин придавали ему сил. Он ревел, изрыгая проклятия, и рубил направо и налево.

Всеволод, только что отправивший на тот свет очередного бандита, вынырнул из гущи боя. Его взгляд, обостренный до предела, метался по полю битвы, выхватывая ключевые моменты. И он увидел это.

Он увидел, как трое разбойников, явно более опытных и лучше вооруженных, чем остальной сброд, отделяются от основной массы. Один из них был явно их предводителем – огромный, бородатый, как леший, мужик, облаченный в явно краденую, плохо подогнанную по размеру кольчугу. В его руке был добротный, хоть и зазубренный, каролингский меч. Он и двое его подручных не лезли на Ярополка в лоб. Они обходили его полукругом, готовясь ударить одновременно, в спину и сбоку. Они собирались добить раненого зверя.

В голове у Всеволода не было ни мыслей о помощи, ни расчетов. Лишь инстинкт. Хищный инстинкт, который приказывал устранить самого опасного самца в чужой стае. Он не стал кричать, предупреждая Ярополка. Крик – это трата времени. Он просто бросился наперерез.

Его рывок был стремителен и неожиданен. Он налетел на одного из подручных атамана, который как раз заходил сбоку. Всеволод не стал бить его мечом. Он ударил его всем телом, выставив вперед свой окованный щит. Раздался глухой, мокрый хруст – щит врезался в лицо разбойника, ломая челюсть и нос. Тот отлетел в сторону, как сбитая кегля, захлебываясь кровью и собственными зубами. Второй подручный испуганно отшатнулся. А Всеволод уже стоял лицом к лицу с вожаком.

Атаман был огромен, на голову выше и раза в полтора шире Всеволода. От него несло потом, кровью и гнилыми зубами.

– А ты еще что за хуй?! – проревел он и нанес сокрушительный удар сверху вниз, целясь разрубить Всеволода пополам.

Их клинки встретились с оглушительным скрежетом и снопом искр. Удар был такой силы, что рука Всеволода онемела до самого плеча. Атаман был сильнее. Гораздо сильнее. Он давил массой, пытаясь продавить оборону, сломать, смять.

Но Всеволод был быстрее. Злее. И умнее. Он не стал меряться силой. Приняв удар, он не остался на месте, а тут же, провернув стопы в грязи, ушел с линии атаки на полшага влево. Атаман по инерции провалился вперед.

И в этот момент Всеволод нанес подлый, грязный, но убийственно эффективный удар, которому его учил Добрыня. Он не замахивался мечом. Он резко ткнул вперед своим щитом, целясь не в торс, а в лицо. Острый железный умбон щита врезался атаману прямо в переносицу. Раздался омерзительный хруст ломаемых костей и хрящей.

Лицо бородача превратилось в кровавую маску. Из глаз брызнули слезы, из раздробленного носа хлынула кровь. Мир для него на миг утонул в красной, слепящей боли. Он инстинктивно взмахнул головой, пытаясь проморгаться, отшатнулся. Он был ослеплен. Дезориентирован. Уязвим.

И этого мига было достаточно.

Всеволод сделал молниеносный шаг вперед, сокращая дистанцию до минимума. Его скрамасакс, который он держал обратным хватом, взметнулся снизу вверх. Удар был коротким, точным и чудовищным. Он вонзил клинок не в живот, защищенный кольчугой. А ниже. Прямо в незащищенный, уязвимый пах. В самое средоточие мужской силы.

Лезвие с легкостью прошло сквозь грубую ткань штанов, кожу и плоть, разрывая артерии, нервы и то, что делало этого зверя самцом.

Вопль, который издал атаман, был нечеловеческим. Это был высокий, тонкий, пронзительный визг кастрируемого борова. Он пронзил шум битвы, заставив на миг замереть даже самых яростных рубак. Он выронил свой меч, который с лязгом упал в грязь. Обе его руки судорожно вцепились в рану, из которой между пальцами уже хлестала, пульсируя, густая, темная кровь. Его глаза вылезли из орбит. Он постоял так секунду, не веря в случившееся, а потом рухнул на колени, и из его рта вместе с новым воплем полилась рвота.

Разбойники, дравшиеся рядом, увидели это. Они увидели, как их огромный, непобедимый вожак, их сила, их знамя, визжит на коленях, зажимая свой проткнутый пах. И это зрелище сломало их. В их глазах звериная ярость сменилась животным ужасом. Если уж с ИХ атаманом сделали такое… Их напор ослаб. Они перестали лезть вперед. Кто-то даже попятился назад. Стая, потерявшая вожака, превратилась в испуганную толпу.

Глава 20: Победа с Привкусом Смерти

Нечеловеческий, кастратский визг атамана стал погребальным колоколом для его шайки. Этот звук, полный боли, унижения и бессилия, пронзил хаос битвы и подействовал на разбойников, как ушат ледяной воды. Их вожак, их скала, их воплощение звериной силы, корчился на земле, зажимая свои яйца. Зрелище было настолько жалким и отвратительным, что оно разрушило тот дикий кураж, на котором держался весь их натиск.

И этот миг слабости почувствовали все.

Деревенские мужики, которые до этого дрались на чистой ненависти и отчаянии, вдруг почувствовали запах победы. Это был запах крови и страха – но уже не их собственного, а вражеского. И это ощущение было пьянящим. Кто-то из них издал торжествующий, гортанный рев, и этот рев был подхвачен остальными. С удвоенной, безумной яростью они бросились вперед, уже не обороняясь, а добивая.

И это окончательно сломало разбойников. Они не были воинами, готовыми умирать за идею или вождя. Они были шакалами, которые сильны лишь в стае и нападают на слабого. Как только они почувствовали, что жертва огрызается и может переломить им хребет, их храбрость испарилась. Паника распространилась по их рядам, как чума.

Они бросились бежать. Не отступать, а именно бежать, как напуганные звери. Врассыпную. Бросая оружие, спотыкаясь о тела своих же товарищей, они ломились в спасительную чащу леса. Началось короткое, злобное преследование. Нескольких убегающих догнали и добили ударами топоров в спину. Но большинство скрылось в лесу, растворившись в нем, как тени.

Схватка закончилась так же внезапно и яростно, как и началась. И на Кровавом перекате воцарилась тишина. Вернее, не тишина. Воздух был наполнен стонами раненых, предсмертными хрипами и тихим, униженным плачем кого-то из уцелевших разбойников, которому перебили ноги.

Картина была чудовищной. Земля превратилась в кровавую бойню. В грязи, смешанной с кровью, в лужах с мутной водой валялись тела. Десятка три мертвых разбойников – их растерзанные трупы лежали в неестественных позах. Рядом с ними, бок о бок, лежали их жертвы и их убийцы. Пятеро деревенских мужиков, в том числе двое друзей Всеволода. Пятеро княжеских дружинников в своих добротных доспехах. Ровно половина отряда.

Остальные выжившие медленно приходили в себя. Уцелевшие дружинники, включая Ярополка, были ранены, тяжело ранены. Они сидели на земле, прислонившись к деревьям, пытаясь на скорую руку перевязать свои раны оторванными от рубах полосами ткани. Ополченцы бродили по полю боя, переворачивая тела, ища своих. Вспыхивали короткие, отчаянные крики, когда кто-то находил своего брата, соседа, друга.

Всеволод стоял посреди этого побоища. Он тяжело дышал, выпуская изо рта облачка пара в холодном воздухе. Его нагой торс был полностью залит чужой кровью. Она засыхала на его коже, стягивая ее, и была теплой, почти горячей. Руки по локоть были красными. Он опустил взгляд на свой скрамасакс – лезвие было зазубрено, покрыто кровью и прилипшими к нему волосами.

Он перевел взгляд на тела убитых односельчан. Пустые, остекленевшие глаза смотрели в серое небо. Потом он посмотрел на мертвых дружинников. Такие же пустые глаза. Смерть всех уравняла.

А затем его взгляд встретился со взглядом Ярополка.

Главарь дружинников сидел, прислонившись к дереву, его лицо было бледным от потери крови, раздробленная нога вытянута вперед под неестественным углом. Его люди пытались перетянуть ему раненую руку, из которой все еще сочилась кровь. Он смотрел прямо на Всеволода.

И в его маленьких, свиных глазках не было ни благодарности, ни уважения. Ничего из того, что спасенный человек должен был бы чувствовать к своему спасителю.

Там плескалась чистая, дистиллированная, незамутненная ненависть. Смесь ярости от поражения, унижения от того, что его, княжеского воина, спасла какая-то деревенская голытьба, и жгучей зависти к силе и ярости, которую он только что увидел в этом полуголом парне. Он смотрел на Всеволода не как на союзника. Он смотрел на него как на соперника. Как на новую, неведомую угрозу.

И Всеволод, глядя в эти глаза, с ледяной ясностью понял одну простую вещь.

Они только что прогнали стаю лесных волков. Но они, сами того не желая, разбудили другого зверя. Домашнего, княжеского. Куда более опасного, мстительного и страшного.

Битва закончилась. Но война только начиналась.

Глава 21: Возвращение в Ад

Они возвращались не победителями. Они возвращались, как возвращаются из ада – молчаливые, перепачканные в чужой и своей крови, с пустыми глазами, в которых навсегда застыл ужас бойни. Солнце уже клонилось к закату, окрашивая небо в те же больные, кроваво-гнойные цвета, что были на их одежде и телах.

Это не было шествием. Это была похоронная процессия, выползающая с поля боя. Живые несли на себе мертвых. Четверо мужиков, стиснув зубы, тащили импровизированные носилки из двух копий и плаща, на которых лежало безвольное тело молодого парня с проломленным черепом. Другие несли своих павших товарищей на плечах, как мешки с зерном. Тела обмякли, закоченели, и тащить их было тяжело и неудобно. С мертвых рук и ног на землю капала густая, темнеющая кровь, оставляя за процессией прерывистый, жуткий след.

Впереди, поддерживаемый с двух сторон, ковылял старый Добрыня. Его лицо было бледным, но единственный глаз горел каким-то лихорадочным, злым огнем. Рядом шел Всеволод. Он был невредим физически, но вся передняя часть его тела, от груди до колен, была сплошной запекшейся коркой из чужой крови. Он не пытался ее стереть. Он нес ее на себе, как знамя.

Когда эта процессия, спотыкаясь, ввалилась в ворота, деревню не огласили радостные крики. Ее разорвал вой.

Бабы, которые все это время стояли у ворот, вглядываясь в даль, бросились им навстречу. И началось самое страшное. Началось опознание. Одна женщина, увидев тело на носилках, издала такой пронзительный, нечеловеческий вопль, что казалось, у нее лопнули легкие. Она рухнула на колени в грязь, протягивая руки к изуродованному лицу своего сына, и завыла, раскачиваясь из стороны в сторону. Другая, узнав в одном из тех, кого тащили на плечах, своего мужа, молча подошла, заглянула в его остекленевшие глаза, а потом ее просто вывернуло наизнанку. Она стояла, согнувшись, и ее рвало желчью прямо на дорогу, сотрясаясь в беззвучных рыданиях.

Атмосфера победы испарилась, не успев появиться. Ее смыло волной женского горя, запахом смерти и страха.

Раненых дружинников несли отдельно. Их было пятеро. Все они стонали, ругались, изрыгали проклятия. Во главе этого скорбного шествия несли их предводителя, Ярополка. Его несли на сорванной с петель двери. Его лицо было цвета серой глины, искаженное гримасой боли. Сломанная нога была наскоро примотана к доске, но все равно болталась под неестественным углом при каждом шаге носильщиков. Он матерился сквозь стиснутые зубы, проклиная и разбойников, и этот лес, и эту грязную деревню, и всех на свете.

"В самую большую избу их! – крикнул один из уцелевших дружинников, ткнув пальцем в дом Ратибора. – Живо, черви!"

Деревенские мужики безропотно подчинились. Они внесли стонущего Ярополка и других раненых в дом старосты. Изба тут же наполнилась тяжелым запахом крови, пота и боли. Дружинники, не церемонясь, грубо вытолкали из избы беженцев, которые там ютились.

– Пошли вон, отродье! – рычал один из них, пиная сапогом съежившуюся старуху. – Господам место нужно!

Беженцы, не смея возразить, молча вышли на улицу, снова оставшись без крова. Они сбились в кучу у стены, глядя на происходящее с тупой, покорной обреченностью животных.

Раненых воинов уложили на лавки, на пол, на все свободное место. Они требовали воды, водки, чистых тряпок. Они вели себя не как спасенные, а как хозяева, как завоеватели. Их боль давала им на это право.

И посреди этого ада – воя женщин над телами убитых, стонов раненых, ругани дружинников, тихого плача детей – стоял Всеволод. Он смотрел на все это, и его пьянящее чувство битвы уходило, сменяясь холодным, тяжелым пониманием. Они не победили. Они просто выжили. И своим выживанием они лишь отсрочили настоящую смерть. Они вернулись не в деревню. Они вернулись в ад, который стал еще глубже, еще жарче и еще безнадежнее, чем был до этого.

Глава 22: Обвинение

В избе старосты Ратибора воняло кровью. Запах был таким густым и тошнотворным, что, казалось, его можно потрогать руками. Он смешивался с запахом пота, грязных тел и острого, животного страха. Ярополка уложили на широкую лавку у печи. Его сломанную ногу, кое-как обложенную щепками, раздуло, и она приобрела жуткий, сине-багровый оттенок. Каждое движение, каждый вздох отдавался в ней вспышкой ослепляющей, рвущей на части боли.

Но боль физическая была ничем по сравнению с другой болью – болью унижения. Она горела в его груди, как раскаленный уголь, выжигая все изнутри. Он, Ярополк, первый меч княжеской дружины, был разбит. Его отряд был вырезан наполовину. Его самого, как щенка, едва не прирезали в грязной луже. И кто его спас? Не его доблесть, не его товарищи. Его спасла какая-то деревенская голытьба. Смерды. Черви. Этот полуголый выродок с дикими глазами и топором в руке. Эта мысль была невыносимой. Она была ядовитее любой змеи. Его гордость, раздутая до небес, была проткнута и сдулась, оставив после себя лишь смрадную, гниющую пустоту. И эту пустоту нужно было чем-то заполнить.

Выход нашелся быстро. Ярость требовала виноватого.

В избу вошел Ратибор. Вместе с ним вошла местная знахарка, морщинистая старуха с умными, глубокими глазами. В руках она несла отвар из трав и чистые льняные тряпицы.

– Княжеский человек, – начал Ратибор тихо, с искренним сочувствием. – Позволь, наша ведунья раны твои обработает, боль снимет…

Это было той самой искрой, что упала в порох.

– БОЛЬ СНИМЕТ?! – взревел Ярополк. Его рев был ревом раненого медведя. Он попытался приподняться на локтях, и его лицо исказилось от боли и ярости. Он указал на старика трясущимся пальцем. – ТЫ?! ТЫ хочешь мне помочь?!

Он дико захохотал. Смех был страшным, полным ненависти.

– Это вы! – прорычал он, и его голос сорвался на визг. – ЭТО ВСЕ УСТРОИЛИ ВЫ! ЭТО БЫЛА ВАША ЛОВУШКА!

Ратибор отшатнулся, не веря своим ушам. Знахарка застыла на месте.

– Что ты несешь, дружинник? Мы же…

– МОЛЧАТЬ, ТВАРЬ! – заорал Ярополк. – Я все понял! Вы заманили нас сюда! Эти беженцы ваши… лживые! Эти россказни про разбойников! Вы все подстроили! Вы сговорились с этими лесными ублюдками, чтобы перебить нас, моих людей, мою дружину! Чтобы забрать себе дань! Чтобы не платить князю! Думали, мы все там сдохнем, а вы будете пировать?!

Его обвинения были дикими, безумными. В них не было ни капли логики. Но он верил в них. Он должен был верить. Потому что принять правду – что его, элитного воина, лучшего из лучших, позорно, как барана, едва не вырезала какая-то шваль, лесные оборванцы, – было невыносимо. Проще было поверить в заговор, в предательство. Это сохраняло остатки его растоптанной гордости. Это превращало его из жертвы в обманутого героя.

Четверо его уцелевших дружинников, сидевших в той же избе, тут же подхватили слова своего командира. Им тоже нужен был виноватый. Им тоже было стыдно.

– Точно, командир! – поддакнул один, молодой парень с перевязанной головой. – Они слишком быстро прибежали на помощь! Словно ждали!

– И откуда этот их верзила знал, где их атаман? – добавил другой, которому зашивали рваную рану на плече. – Он шел прямо к нему! Это сговор! Они хотели, чтобы мы ослабили разбойников, а потом добить и нас, и их!

Ложь рождалась на глазах. Она росла, крепла, обрастала подробностями. Она была удобной. Она все объясняла. Она снимала с них вину за разгром и превращала их позор в праведный гнев.

– Убийцы… – прошипел Ярополк, падая обратно на лавку. Его глаза горели лихорадочным, безумным огнем. – Предатели… Вы за это заплатите. Вы все заплатите. Князь Боримир с живых с вас кожу сдерет. С каждого. Я лично буду смотреть, как вы будете визжать на колах. С вас начнем, старый хрыч… И с твоего выродка. Я его кишки собственными руками выпущу…

Он отвернулся к стене, сотрясаясь от боли и ненависти. В избе повисла тяжелая, гнетущая тишина. И Ратибор, глядя на искаженное злобой лицо дружинника, с ледяным ужасом понял, что спорить бесполезно. Их уже приговорили. Приговор был вынесен не в княжеских хоромах, а здесь, в этой вонючей избе, в воспаленном мозгу униженного воина. И этот приговор был смертельным.

Глава 23: Слово против Слова

Дикие обвинения Ярополка выплеснулись из избы, как помои из лоханки, и растеклись по всей деревне, заражая воздух ядом. Жители, которые только начали приходить в себя от ужаса битвы и оплакивать своих мертвых, были ошеломлены. Эта новая угроза была еще страшнее, потому что она была иррациональной, как бред больного в лихорадке.

Люди сбились в кучу на площади перед домом старосты, где забаррикадировались дружинники. Они были в ужасе. Это была не просто несправедливость, это было безумие.

– Да вы что?! – кричал в сторону запертой двери один из мужиков, который в бою потерял родного брата. – Да мы кровь свою за вас проливали! Мой брат, Лютобор, лежит сейчас на лавке, и жена его воет! Он вас, тварей, защищал!

– Мы своих сыновей потеряли! – вторила ему седая женщина, ее лицо было мокрым от слез. – Пятерых наших парней зарезали! Пятерых! Ради чего?! Чтобы вы нас же и обвинили?! Да будьте вы прокляты, псы княжеские!

Толпа гудела, как растревоженный улей. Отчаяние смешивалось с гневом. Люди пытались оправдаться, докричаться, достучаться до разума. Они выкрикивали имена своих погибших товарищей, показывали свои свежие раны, полученные в бою. Это был стихийный, хаотичный суд, где обвиняемые пытались доказать свою невиновность глухой стене.

Всеволод стоял в стороне, прислонившись к стене своей кузницы. Он не кричал. Он не оправдывался. Он молча наблюдал за этой бессмысленной и жалкой сценой. Его сердце было холодным и тяжелым, как наковальня. Он видел всю тщетность этих споров. Он смотрел на лица своих односельчан – искаженные гневом, страхом, непониманием – и видел лишь беспомощность.

Они пытались апеллировать к логике, к фактам, к справедливости. Какие глупцы.

Он-то видел. Через открытое окно избы он видел лицо Ярополка. Видел его глаза. И понимал, что спорить с ним – это все равно что пытаться словами остановить лесной пожар. Логика бессильна против унижения. Правда бессильна против раненой гордости. Факты ничего не значат, когда человеку нужна удобная ложь, чтобы сохранить остатки самоуважения.

Ярополк не хотел знать правды. Ему нужна была месть. Месть не за погибших товарищей, ему было на них плевать. Месть за себя. За свою сломанную ногу, за свой позор, за то, что его, великого воина, спасли какие-то оборванцы. Он никогда не простит им этого спасения. Спасение стало его величайшим унижением.

И Всеволод видел, как в этих маленьких, злых глазках рождается и кристаллизуется решение. Твердое. Непоколебимое. Мстительное. Он видел, как Ярополк мысленно уже выносит им приговор. Он уже видел их деревню в огне. Он уже слышал крики их женщин, которых будут насиловать его товарищи. Он уже чувствовал на своей шее петлю.

В этот момент Всеволод понял окончательно: слова кончились. Переговоры, просьбы, мольбы – все это мусор. Язык, на котором говорит власть и униженная гордость – это не язык слов. Это язык силы. Язык стали.

Он перестал слушать крики на площади. Он отвернулся от них и посмотрел на свои руки. Большие, сильные, покрытые мозолями и сажей. И еще не остывшие от жара битвы. Вот его единственные аргументы. Вот его единственное слово. Все остальное – бессмысленный шум перед казнью.

Глава 24: Вестник Гнева

Ночь не принесла облегчения. Она принесла лишь темноту, в которой страхи и боль становились острее. В избе Ратибора, превращенной в лазарет, было душно и смрадно. Стоны раненых не прекращались. Ярополк не спал. Он лежал с открытыми глазами, глядя в закопченный потолок, и его разум, отравленный болью и ненавистью, работал с лихорадочной активностью. Он выстраивал свою ложь, оттачивал ее, как клинок. Она должна была быть простой, яростной и не оставляющей сомнений.

На рассвете он принял решение.

– Ратимир! – прохрипел он, и его голос был слаб от боли, но тверд от ненависти.

К нему тут же подошел один из его уцелевших дружинников. Молодой парень с перевязанной головой, но на ногах. Он был одним из тех, кто активнее всех поддерживал версию о предательстве.

– Я здесь, воевода, – ответил он.

– Подойди ближе, – прошипел Ярополк.

Ратимир наклонился, и Ярополк, схватив его за рубаху слабой, но цепкой рукой, притянул к себе. Его дыхание было горячим и воняло гнилью начинающейся горячки.

– Ты поедешь, – прошептал он. – Поедешь сейчас же. К князю. Конь твой цел. Возьми лучшего из тех, что остались. Поедешь, не щадя ни себя, ни коня. Понял?

Ратимир кивнул, его глаза блестели в полумраке.

– Слушай меня внимательно, – продолжал Ярополк, и его шепот был похож на змеиное шипение. – Запомни каждое слово. Каждое, блядь, слово. Ты падешь князю в ноги. Будешь плакать, если понадобится. Рвать на себе волосы. Расскажешь все, как я скажу.

Он сделал паузу, собираясь с мыслями, его лицо исказилось.

– Скажешь: «Великий князь, беда! Предательство! Эти псы, эти твари из этой вонючей деревни, они предали нас!» Скажешь, что мы прибыли за данью, и они встретили нас с лживыми улыбками, но мы почуяли неладное. Скажешь, что их беженцы – подставные, что это пособники разбойников.

Его ложь была чудовищной, но он произносил ее с такой убежденностью, что она казалась правдой.

– Скажешь, что они уговорили нас пойти короткой дорогой, через брод. Сказали, так быстрее. Это была ловушка, которую они подготовили вместе с лесными шакалами. Они ударили одновременно – и разбойники из леса, и эти смерды из деревни с тыла. Они хотели перебить нас всех и поделить наше оружие и дань. Понял?

– Понял, воевода. Удар с двух сторон.

– Да, – глаза Ярополка лихорадочно блеснули. – Скажешь, что мы дрались, как львы. Что мы положили сотню этих тварей. Что я лично убил их атамана. Но их было слишком много. Они задавили нас числом. Половина нашей славной дружины полегла из-за предательства этих свиней. Я ранен, остальные тоже. Мы забаррикадировались в избе и держим оборону, ждем помощи.

Он сжал кулак.

– Скажешь, что мы ждем его. Ждем его кары. Справедливой и беспощадной. Скажи, что мы жаждем увидеть, как эта деревня будет гореть.

Он отпустил Ратимира и откинулся на лавку, тяжело дыша.

– Все. Повтори.

Гонец, глядя в пол, быстро и четко повторил лживую историю. Она была простой, понятной и била прямо в самую большую гордость князя – покушение на его власть и его людей.

– Хорошо, – выдохнул Ярополк. – А теперь иди. Не бери с собой ни еды, ни воды. Ты должен выглядеть измученным. Если конь сдохнет – беги пешком. Но через два дня ты должен быть у князя. Иди.

Ратимир кивнул и, не оглядываясь, вышел из избы. Через несколько минут жители деревни услышали стук копыт. Вестник гнева, вестник их скорой смерти, помчался на восток, унося с собой ядовитую, смертоносную ложь.

Ярополк закрыл глаза. На его губах играла слабая, болезненная, но полная мстительного удовлетворения улыбка. Теперь оставалось только ждать. Ждать прихода армии. Ждать начала кровавой расправы.

Глава 25: Ожидание Кары

Стук копыт удаляющегося гонца затих в утреннем тумане. И вместе с ним из деревни ушла последняя капля надежды. Ее место заняло Ожидание.

Это было не то нервное, лихорадочное ожидание битвы, которое будоражит кровь. Это было совсем другое. Медленное, холодное, тягучее, как смола. Ожидание приговоренного к смерти, который сидит в темной, сырой яме и прислушивается к шагам палача на лестнице. Каждый час тянулся, как вечность. Каждый удар сердца отдавался в ушах, как удар погребального колокола.

Деревня замерла. Она перестала жить. Все звуки стихли. Не слышно было ни смеха детей, ни ругани мужиков, ни пересудов баб у колодца. Даже собаки, казалось, чувствовали нависшую над ними тень и лишь тихо скулили, поджав хвосты. Люди двигались, как во сне, выполняя привычные дела на автомате, но их глаза были пустыми. Они смотрели сквозь стены, сквозь друг друга, на восток. Туда, откуда должна была прийти смерть.

Страх вернулся. Но это был не тот горячий, животный страх, который заставляет драться или бежать. Это был страх холодный, безнадежный, парализующий. Страх пойманного в силки зверя, который знает, что сейчас придет охотник и перережет ему глотку.

Все разговоры велись шепотом и сводились к одному.

– Когда они придут?

– Два дня пути. Может, три.

– Что они сделают?

И каждый знал ответ. Они представляли это себе снова и снова, до тошноты, до холодных мурашек по спине. Карательный отряд князя – это не банда пьяных, разношерстных разбойников, которых можно сломать, убив вожака. Это другое. Это организованная, дисциплинированная, безжалостная машина для убийства. Сотня закованных в железо профессиональных душегубов, которые придут не грабить. Они придут карать. С наслаждением.

Каждый мужчина представлял себе, как его, связанного, ставят на колени, и острый, холодный топор опускается на его шею. Или как на шею накидывают веревочную петлю, и земля уходит из-под ног.

Каждая женщина представляла себе другое. Она видела, как дружинники, пьяные от крови и безнаказанности, врываются в ее дом. Как ее мужа или отца убивают у нее на глазах. А потом ее валят на пол, на стол, на окровавленное тело мужа. И их будет много. Один за другим. Грубо, грязно, безразлично. А потом, когда они насытятся, ее, опозоренную, с разорванным телом, либо убьют, либо угонят в рабство.

А дети… они просто будут плакать, пока их не заткнут ударом или не продадут какому-нибудь хазарскому купцу.

Всеволод не разделял всеобщего паралича. Его страх был иным. Он был холодным и ясным. Он не заставлял его сидеть на месте. Он заставлял его думать. Он ходил по деревне, смотрел на обреченные лица, и в его душе поднималась ледяная ярость. Не на князя, не на Ярополка. На себя. На свое бессилие.

Он заходил в кузницу, брал в руки молот, но не мог работать. Он подходил к телам убитых товарищей, которых уже обмыли и приготовили к погребению. Он смотрел на их восковые, умиротворенные лица и понимал, что им уже хорошо. Они уже не боятся. Весь ужас достался живым.

Он стоял на вышке и смотрел на восток. И с кристальной, ужасающей ясностью понимал, что кара князя – это самая страшная опасность из всех, что он мог себе вообразить. С разбойниками можно было драться. С духами – договориться. С голодом – бороться.

Но с княжеской армией, идущей мстить за оскорбленную честь, сделать было нельзя ничего. Абсолютно ничего.

Это был конец. Пат. Мат. Конец игры. И единственное, что они могли сделать – это выбрать, как умереть. С воплями, моля о пощаде, или молча, с ненавистью в глазах.

Глава 26: Совет у Князя

Гонец Ратимир, покрытый пылью и потом, с загнанным, хрипящим конем, которого он оставил подыхать у ворот, ввалился в хоромы князя Боримира посреди очередного вялого, похмельного пира. Он сделал все, как велел Ярополк. Он рухнул на колени посреди гридницы, не обращая внимания на разбросанные кости и лужи пролитого пива, и, воздев руки к князю, завыл, размазывая по лицу настоящие и фальшивые слезы.

– Великий князь! Господин! Беда! Предательство!

Князь Боримир, который как раз пытался засунуть жареную гусиную ножку в пасть полупьяной девке, сидевшей у него на коленях, недовольно поморщился.

– Чего орешь, пес? Какое еще предательство?

– Твоих людей, княже! Твою дружину! – Ратимир бился лбом о грязный пол. – Эти твари из дальней деревни… они нас предали!

И он начал рассказывать. Он рассказывал ту самую, отрепетированную ложь. Про засаду. Про удар с двух сторон. Про то, как они дрались, как львы, против сотен врагов. Про то, как половина его товарищей пала смертью храбрых из-за подлой измены. Его рассказ был полон пафоса, преувеличений и слез. Он закончил его словами, которые были как масло, подлитое в огонь.

– …мы держимся из последних сил, мой господин! Ярополк ранен, но он шлет тебе свой меч и свою верность! Мы ждем тебя, наш сокол ясный! Мы ждем твоей справедливой, беспощадной кары!

Эффект был именно тот, на который рассчитывал Ярополк.

Князь Боримир слушал, и его лицо из похмельно-багрового становилось темно-пурпурным. Его маленькие глазки наливались кровью. Дело было не в погибших дружинниках. Ему было плевать на них, как на раздавленных мух. Дело было в другом.

Это было покушение на НЕГО. На его власть. На его собственность. Какие-то вонючие смерды, какая-то грязь из-под ногтей посмела поднять руку на ЕГО людей. На ЕГО дань. Это было личное оскорбление. Неслыханное. Невыносимое.

Когда Ратимир закончил, князь молчал с секунду. А потом его прорвало. Он издал рев, похожий на рев раненого вепря, и со всей своей богатырской силой перевернул огромный дубовый стол, за которым пировал. Блюда с недоеденной едой, рога с пивом, обглоданные кости – все с грохотом полетело на пол. Девка, сидевшая у него на коленях, с визгом отскочила в сторону.

– СЖЕЧЬ! – взревел Боримир, и его голос гремел под сводами гридницы. – СЖЕЧЬ ЭТУ ПОГАНУЮ ДЕРЕВНЮ ДОТЛА! ЧТОБЫ И ПЕПЛА НЕ ОСТАЛОСЬ!

Он метался по гриднице, как зверь в клетке, разбрасывая ногами скамьи.

– ВСЕХ МУЖИКОВ – НА КОЛ! КАЖДОГО! СТАРИКОВ, МОЛОДЫХ – ВСЕХ! Я ХОЧУ ВИДЕТЬ, КАК ОНИ БУДУТ КОРЧИТЬСЯ! Я ХОЧУ СЛЫШАТЬ, КАК ОНИ БУДУТ ВИЗЖАТЬ!

– БАБ – ДРУЖИНЕ! – заорал он, поворачиваясь к своим хмурым, но довольным таким поворотом событий дружинникам. – Берите всех, кого хотите! Молодых, старых, страшных, красивых! Трахайте их, пока не сдохнут! Прямо на пепелище их домов! А тех, что выживут, – продать хазарам!

– ДЕТЕЙ – В РАБСТВО! Продать в степь! Или отдать волкам на съедение! ЧТОБЫ И ПАМЯТИ ОБ ЭТОМ ВЫРОДКАХ НЕ ОСТАЛОСЬ!

Он остановился, тяжело дыша. Его лицо было мокрым от пота, глаза вылезли из орбит. Он был в настоящем, иступленном бешенстве. Он не слушал никаких доводов. Не разбирался в деталях. Его решение было принято. И оно было окончательным.

– Собрать всех, кто есть! – приказал он своему воеводе. – Всех, кто может держать меч! Мы выступаем на рассвете. Я лично! Лично поведу свою дружину! Я хочу видеть их страх. Я хочу насладиться их муками. Я смою этот позор кровью! Их кровью

Глава 27: Голос Разума

В гриднице стоял гул, как в растревоженном осином гнезде. Дружинники, возбужденные приказом князя и предвкушением легкой добычи, грабежа и насилия, уже вовсю обсуждали детали грядущей резни. Их смех был грубым, их шутки – сальными и жестокими. Они уже делили еще не захваченных баб и прикидывали, сколько можно будет выручить за детей на невольничьем рынке. Князь Боримир, все еще багровый от гнева, осушал рог за рогом, подливая масла в огонь своей ярости.

И в этом бедламе лишь один человек сохранял спокойствие.

Старый воевода Родион. Он сидел в стороне от общего веселья, на своей привычной лавке у стены, и молча наблюдал. Его лицо, изрезанное морщинами и старыми шрамами, было непроницаемо. Он не пил. Он думал. Родион был пережитком другой эпохи. Он служил еще отцу Боримира, князю Святославу – настоящему воину, суровому, но справедливому. Он видел, как рос и превращался в жирного, похотливого борова его сын, и сердце старика обливалось кровью. Он оставался при князе не из любви, а из чувства долга перед памятью отца. И он был единственным, кого Боримир хоть немного, но слушал, скорее из привычки, чем из уважения.

Он дождался, пока первая волна ярости у князя схлынет, оставив после себя тяжелое, похмельное отупение. Потом он медленно поднялся и подошел к нему. Его походка была тяжелой, но твердой.

– Погоди, княже, – его голос был ровным, спокойным и от этого казался оглушительным на фоне общего гама.

Князь недовольно зыркнул на него.

– Чего тебе, старый? Не видишь, мы готовимся смывать позор!

– Позор нужно смывать кровью виновных, а не тех, кто под руку подвернулся, – так же спокойно ответил Родион. Он посмотрел на дрожащего гонца Ратимира. – В его рассказе многое не сходится.

Князь нахмурился.

– Что там может не сходиться? Моих людей убили! Мою дань украли! Эти псы предали меня!

– Убили. Но кто? – Родион говорил медленно, раскладывая факты, как камни на доске. – Вспомни, княже. Староста этой деревни приходил к тебе дважды. Жаловался на разбойников. Ты сам его прогнал. Я слышал. Теперь их соседей, Веснянку, сожгли дотла. Люди оттуда прибежали в эту деревню. Они полны беженцами. А теперь подумай: зачем людям, которые сами живут в страхе и ждут нападения, устраивать засаду на твой отряд? На единственную силу, которая могла бы их защитить?

Князь нахмурился еще больше, но промолчал, пытаясь переварить услышанное.

– Дальше, – продолжал воевода. – Гонщик твой говорит, что на них напали и разбойники, и селяне. А потом селяне же и спасли твою дружину. Зачем им это? Убивать, а потом спасать? И терять при этом своих людей. Это бред сумасшедшего.

– Ярополк не сумасшедший! – рявкнул князь.

– Нет, – согласился Родион. – Он не сумасшедший. Он – раненый, униженный, гордый дурак. Ему стыдно признаться, что его, вояку, побила лесная шваль. Вот он и выдумал предательство. Ему так легче. Это спасает его жалкую честь. А ты готов сжечь целую деревню из-за того, что твой дружинник боится посмотреть правде в глаза?

В словах воеводы была железная, холодная логика. На мгновение показалось, что она подействовала. Князь Боримир замолчал, его взгляд стал задумчивым. Он обвел взглядом своих дружинников, предвкушающих резню, потом снова посмотрел на Родиона.

Но соблазн был слишком велик. Соблазн показать свою силу, выместить накопившуюся злобу, устроить кровавый спектакль, который заставит дрожать всю округу. Признать правоту Родиона означало отказаться от всего этого. Отказаться от грабежа, от баб, от криков и запаха крови. А князю этого очень не хотелось.

– Ерунда! – он махнул рукой, отгоняя доводы, как назойливую муху. – Может, они поссорились со своими подельниками из-за добычи! Может, испугались, что мы их перебьем! Мне плевать! Мои люди мертвы. Моя честь запятнана. Этого достаточно.

Он вскочил на ноги. Его решение было принято, и теперь он не хотел больше слышать никаких возражений.

– Я сказал – мы едем! – проревел он. – Собирать всех свободных! Кто не хочет ехать – пойдет на корм свиньям! Я лично поведу карательный поход! И ты, старик, – он ткнул пальцем в Родиона, – поедешь со мной. Будешь смотреть, как я вершу правосудие.

Родион ничего не ответил. Он лишь молча поклонился и отошел на свое место. Он сделал все, что мог. Голос разума прозвучал, но его не услышали. Теперь будет говорить только сталь. И кровь. Много крови.

Глава 28: План в Голове

Пока деревня погружалась в трясину безнадежного отчаяния, Всеволод не сидел сложа руки. Он не молился, не выл вместе с бабами и не напивался с мужиками в ожидании конца. Страх в нем перегорел, оставив после себя лишь холодный, как лед, пепел и абсолютную ясность мысли. Его разум работал с лихорадочной, предельной скоростью.

Он заперся в своей кузнице. Это было единственное место в деревне, где он чувствовал себя в безопасности, где его не доставали чужие стоны и паника. Здесь пахло железом, углем и его собственным потом. Это был запах силы, запах контроля.

Он не разжигал горн. Он сел на грубую деревянную колоду напротив холодной, черной пасти горна и начал думать. Думать так, как никогда раньше. Это были не эмоции. Это был холодный, безжалостный расчет. Он перебирал варианты, как кузнец перебирает инструменты, отбрасывая негодные.

«Бежать? Глупость. Куда? С толпой баб, стариков и детей? Княжеская конница настигнет нас на первом же поле, и это будет не кара, а простая охота. Они будут гнать нас, как зайцев, и убивать для развлечения. Вариант отброшен».

«Драться? Безумие. У нас три десятка мужиков, способных держать топор. У него – сотня профессиональных убийц в броне, на конях. Они возьмут нас измором, сожгут издалека, перестреляют из луков. Это будет не бой, а самоубийство. Красиво, но бесполезно. Отброшено».

«Просить пощады? Наивно. Встать на колени, ползти в пыли? Перед кем? Перед этим жирным, похотливым боровом? Он только рассмеется. Он получит двойное удовольствие: и унижение, и казнь. Это худший из вариантов. Отброшено».

Каждый отброшенный вариант был еще одним гвоздем в крышку их общего гроба. Он сидел в темноте, и стены кузницы, казалось, сжимались вокруг него. Выхода не было. Ловушка захлопнулась.

И вот тогда, в самой глубине отчаяния, когда мозг уже готов был сдаться, его мысль пошла по другому пути. Не «как победить князя?», а «кто такой князь?».

Он начал вспоминать. Все, что он слышал о Боримире. Рассказы дружинников, купцов, слуг. Он складывал в голове мозаику, портрет этого человека.

Жадный? Да. Но жадность можно утолить.

Похотливый? Безусловно. Но баб можно и просто отобрать, для этого не нужно сложных планов.

Жестокий? Несомненно. Но его жестокость – это жестокость капризного, сильного ребенка, который ломает игрушки от скуки.

И тут он нащупал главное. Главную его страсть. Его настоящую болезнь.

Азарт.

Всеволод вспомнил рассказ старого купца, как Боримир проиграл в зернь целую деревню вместе с людьми, а потом, поставив на кон свою лучшую наложницу, отыгрался. Вспомнил, как сам видел его, играющего на животе служанки. Князь был игроком. Патологическим, слепым, одержимым игроком. Он получал удовольствие не столько от выигрыша, сколько от самого процесса. От риска. От ставок. От сладкого замирания сердца в момент, когда брошены кости. Он готов был поставить на кон все. Вообще все. Ради этого мгновения.

И в этот момент в голове Всеволода, словно удар молота по наковальне, вспыхнул План.

Невероятно дерзкий. Самоубийственный. Наглый до безумия. Но единственно верный. Он был построен не на силе оружия, а на знании человеческой гнили.

Он не будет сражаться с князем. Он не будет просить его о пощаде.

Он предложит ему сыграть.

Сыграть в самую большую, самую кровавую игру в его жизни.

Он встал. В темноте кузницы его глаза блеснули. План был прост и чудовищен. Ставки были ясны. На одной чаше весов – жизнь всей деревни и его собственная свобода. На другой – его голова на колу и полное право князя на кровавую расправу. А игральной костью в этой партии станет логово разбойников.

Он выйдет к князю и предложит ему пари. Пари со смертью. И он знал, он был уверен, что Боримир – этот азартный, пресыщенный ублюдок, которому наскучили обычные развлечения, – не сможет отказаться. Он клюнет. Обязательно клюнет.

Впервые за последние сутки Всеволод почувствовал не страх, а холодный, хищный азарт. Он сам становился игроком. И он только что сделал свою первую, самую важную ставку. На то, что он знает своего врага лучше, чем тот знает сам себя.

Глава 29: Прибытие Смерти

Через два дня, на рассвете третьего, она пришла. Сперва это была просто дрожь земли, едва уловимая, которую чувствовали скорее животные, чем люди. Потом на востоке, на линии горизонта, где бледное небо встречалось с темной землей, появилось облачко пыли. Оно росло, ширилось, превращаясь в огромное, грозное облако, пожирающее пространство. И вскоре из этого облака начали вырисовываться силуэты.

Смерть ехала на конях.

Княжеский отряд прибыл. Их было не меньше сотни. И это была не дружина. Это была армия. Лавина закованной в железо, вооруженной до зубов ярости. Они двигались не как толпа, а как единый, бездушный механизм. Скрипела кожа, побрякивало оружие, храпели огромные боевые кони. Воздух наполнился тяжелым, металлическим запахом их приближения.

Они не стали кричать или вступать в переговоры. Они молча, деловито окружили деревню, отрезая все пути к отступлению. Со стен частокола было видно, как лучники спешиваются и занимают позиции, натягивая тетивы. Деревня оказалась в смертельном кольце.

Во главе этой машины для убийства, на огромном вороном жеребце, который нервно переступал с ноги на ногу, сидел сам князь Боримир. В полном боевом доспехе, с позолоченным шлемом на голове, он выглядел не как человек, а как языческий бог мщения. Его лицо было непроницаемым, но в маленьких глазках плескалось холодное, предвкушающее жестокость пламя.

– Согнать всех, – его голос был ровным и лишенным эмоций, отчего звучал еще страшнее. – На площадь. Живо.

Приказ был исполнен с образцовой жестокостью. Дружинники спешились, и с бранью, пинками и тычками начали выгонять людей из домов. Они не церемонились. Двери, которые не открывали сразу, вышибали ногами. Стариков, которые медлили, тащили за бороды. Женщин хватали за волосы и толкали вперед. Дети плакали от ужаса, и их тут же затыкали грубыми окриками или ударами.

Один из мужиков попытался было заслонить свою жену, но ему тут же, без предупреждения, ударили древком копья в живот. Он согнулся пополам, захлебываясь воздухом, и его отшвырнули в сторону. Сопротивление было бесполезно. Это было все равно что сопротивляться землетрясению.

Всю деревню, от мала до велика, согнали на центральную площадь и поставили на колени в грязь. Плотное, дрожащее, молчаливое стадо, ожидающее бойни. Их окружало кольцо хмурых, безразличных лиц дружинников, которые стояли, опираясь на копья, и с любопытством разглядывали своих будущих жертв.

Вперед вынесли носилки. На них лежал Ярополк. Его лицо было бледным, но на губах играла торжествующая, мстительная улыбка. Он чувствовал себя триумфатором. Победителем. Он обвел взглядом коленопреклоненную толпу и его взгляд остановился на семье старосты.

– Вот они, княже, – прохрипел он, указывая трясущимся пальцем. – Главные зачинщики. Старый хрыч и его выродок. С них и начни.

Все взгляды обратились на Ратибора и Всеволода, стоявших на коленях вместе со всеми. Староста смотрел в землю, его плечи были опущены. Он был сломлен. Всеволод же смотрел прямо. Прямо в холодные, как лед, глаза князя Боримира. В его взгляде не было ни страха, ни мольбы. Лишь тяжелая, свинцовая решимость. Он ждал. Он знал, что его момент настал. Последний шанс. Последняя ставка в игре со смертью.

Глава 30: Пари со Смертью

Князь Боримир наслаждался моментом. Он медленно обвел взглядом коленопреклоненную, дрожащую толпу. Их страх был для него как самый сладкий мед. Он был богом, вершащим судьбы. Это чувство власти пьянило сильнее любого вина. Его взгляд остановился на Ратиборе и его семье, на которых указал Ярополк.

– Начинайте с этих! – взревел он, и его голос, усиленный утренней тишиной, прокатился по площади. – Хватайте их! Старого пса – на кол! Пусть подыхает медленно! Его жену… дайте ее Ратимиру, он заслужил. А этого выродка-кузнеца… – его взгляд впился во Всеволода, – его привяжите к столбу. Я лично выколю ему глаза, прежде чем мы зажарим его на медленном огне!

Двое дружинников с ухмылками шагнули вперед, направляясь к семье старосты. Женщины в толпе завыли. Казалось, все было кончено.

И в этот самый момент Всеволод встал.

Он не вскочил, не бросился вперед. Он просто поднялся с колен. Спокойно. Плавно. Без страха и суеты. Один. В центре площади, окруженный сотней вооруженных убийц. Его движение было настолько неожиданным и полным достоинства, что дружинники, идущие к нему, невольно остановились. Вся площадь замерла.

– Погоди, княже!

Его голос не был криком. Он был громким, чистым и невероятно спокойным. В нем звенела сталь. И эта спокойная уверенность на фоне всеобщего ужаса произвела эффект разорвавшейся молнии. Все взгляды, включая княжеский, обратились к нему.

Боримир уставился на него, не веря своим глазам. На его лице отразилось искреннее изумление, которое быстро сменилось яростью от такой неслыханной дерзости.

– Ты что-то сказал, смерд?! – прорычал он. – Ты смеешь мне приказывать?!

– Я сказал, погоди, – повторил Всеволод, глядя прямо в глаза князю. В его взгляде не было и тени страха. Лишь холодный, трезвый расчет. – Ты человек сильный, князь. Но еще больше ты человек азартный. И я хочу предложить тебе игру. Величайшую игру во всей твоей жизни.

Воцарилась гробовая тишина. Даже ветер, казалось, перестал дуть. Дружинники смотрели то на Всеволода, то на своего князя, не в силах понять, что происходит. Они привыкли к крикам, мольбам, слезам. Но не к этому. Это было за гранью их понимания. Ярополк на своих носилках приподнялся на локте, его лицо исказилось от удивления.

Князь молчал. Он был ошарашен. А Всеволод продолжал, чеканя каждое слово:

– Вы вините нас в сговоре с разбойниками. Это ложь, и ты в глубине своей души это знаешь. И я докажу это. Дай мне семь дней. Всего одну неделю. Я, со своими людьми, отправлюсь в этот проклятый лес. Я найду их логово, где бы оно ни было. Я вырежу их всех, как свиней. До последнего ублюдка. И я принесу тебе их головы. А главную голову, их атамана, я принесу тебе лично и брошу к твоим ногам.

Он сделал паузу, давая словам впитаться в воспаленный мозг князя. А затем озвучил ставки.

– Если я преуспею… – его голос стал еще тверже, – ты отпускаешь эту деревню с миром. Ты снимаешь с них все свои лживые обвинения и забываешь дорогу сюда. Ты отпускаешь меня и всех, кто захочет уйти со мной. Свободными людьми. Куда мы захотим. И вся добыча, что мы найдем в их логове – золото, оружие, рабы – будет нашей.

Он снова выдержал паузу, и теперь она звенела от напряжения.

– А если я проиграю… – закончил он так же ровно, – если через семь дней я не вернусь, или вернусь с пустыми руками… тогда моя голова украсит кол на твоем частоколе. А ты… ты получишь всё. Эту деревню. Этих людей. Женщин, детей. Полное, безоговорочное право на любую месть, какую только пожелаешь. Ты не потеряешь ничего. Лишь дашь мне семь дней.

Он замолчал. Предложение было сделано. Это был прямой вызов. Не силе князя. А его пороку. Его азарту. Всеволод смотрел на него, и видел, как в глазах Боримира гаснет простая, животная ярость, и вместо нее разгорается другой, куда более опасный огонь. Огонь игрока, которому предложили самую крупную ставку в его жизни.

Глава 31: Ставка Принята

На площади воцарилась гробовая тишина, такая плотная, что, казалось, ее можно было резать ножом. Слова Всеволода, дерзкие и безумные, повисли в неподвижном утреннем воздухе. Жители деревни, стоящие на коленях, застыли, как изваяния. Они смотрели на своего безумного сына, не в силах поверить в происходящее. Он не просто бросил вызов князю. Он играл их жизнями. Он поставил их всех, как последнюю медную монету, на кон в своей чудовищной игре.

Князь Боримир молчал. Он смотрел на Всеволода, и его мясистое лицо было сценой, на которой стремительно сменялись маски. Первая была маска чистой, испепеляющей ярости – как смеет этот червь, эта грязь из-под ногтей, ставить ему условия? Затем она сменилась ошеломленным изумлением. Дерзость этого смерда была настолько запредельной, настолько невозможной, что она выходила за рамки его понимания мира.

А потом… потом в глубине его маленьких, свиных глазок, затуманенных алкоголем и злобой, зажегся огонек.

Это был знакомый, любимый им огонек. Огонек азарта.

Его воспаленный, пресыщенный мозг мгновенно просчитал все расклады. И понял, что это предложение – дар богов. Это была идеальная игра. Ставка была безупречна, и он, князь, не рисковал абсолютно ничем.

«Вариант первый: этот щенок преуспеет», – думал он. – «Что я получаю? Я избавляюсь от головной боли в виде лесных разбойников, которые позорят мою власть. Причем избавляюсь чужими руками, не рискуя ни одним своим человеком. Это хорошо. Я получу подтверждение своей "мудрости" и "справедливости". Мол, я дал им шанс, и они им воспользовались. Это тоже хорошо. Что я теряю? Кучку вонючих смердов из одной деревни, которые все равно скоро разбегутся или сдохнут? И этого наглого выродка, который уйдет со своими голодранцами? Да и хуй с ними! Земли много. Нагоним новых. Потери ничтожны. Прибыль – очевидна».

«Вариант второй: он проиграет», – мысль об этом заставила губы князя тронуть предвкушающая улыбка. – «И это еще лучше! Я получу голову этого ублюдка на блюде. Я получу полное, моральное право вырезать эту деревню под корень, и никто, даже старый ворчун Родион, не посмеет пикнуть. Я получу и месть, и развлечение, и баб, и рабов. Я получу всё! С отсрочкой в семь дней».

Это была беспроигрышная лотерея. Абсолютно беспроигрышная. К тому же, сама ситуация будоражила. Это было нечто новое, свежее. Не просто тупая резня, а игра. Спектакль со ставкой в сотни жизней. Это льстило его самолюбию, его чувству собственной важности. Он будет судьей. Он будет зрителем. Он будет победителем в любом случае.

На его лице медленно расплылась широкая, хищная улыбка. Он обвел взглядом своих озадаченных дружинников, коленопреклоненную толпу, а затем снова впился взглядом во Всеволода.

– ИДЕТ! – рявкнул он, и его голос был полон азартного, веселого предвкушения.

По рядам дружины пронесся удивленный, недоверчивый гул. Ярополк на своих носилках попытался было что-то крикнуть, но князь остановил его одним жестом.

– НЕДЕЛЯ! – провозгласил Боримир, поднимая палец. – СЕМЬ ДНЕЙ! С сегодняшнего рассвета. Ни одной лишней секунды! Если опоздаешь хоть на мгновение – ты проиграл.

Он расхохотался. Громко, самодовольно. Его смех эхом прокатился над замершей площадью. Он только что согласился отложить кровавую расправу в обмен на захватывающее представление. Для него это было лишь еще одной забавой. Но для людей, стоявших на коленях в грязи, этот смех был звуком отсроченного, но все еще неотвратимого приговора.

Глава 32: Гарантия

Смех князя Боримира оборвался так же внезапно, как и начался. На его лице снова появилось хитрое, подозрительное выражение. Он не был бы князем, если бы не умел подстраховываться. Азарт азартом, но терять контроль над ситуацией он не собирался.

– Но… – протянул он, и его взгляд скользнул по фигуре Всеволода, словно оценивая его, как коня перед покупкой. – Чтобы ты не сбежал, щенок… Чтобы не вздумал увести свой оборванный выводок в болота, пока я буду ждать твоего возвращения, как последняя девка… Мне нужна гарантия. Поручитель.

Его взгляд прошелся по рядам дружины и остановился на одной фигуре, стоявшей чуть поодаль от остальных. На старом воеводе Родионе.

– Ты, старик! – обратился к нему князь.

Родион медленно поднял голову. Его лицо, как всегда, было непроницаемой маской. Он не выказал ни удивления, ни неудовольствия. Он просто ждал.

– Ты пойдешь с ним! – приказал Боримир, ткнув пальцем в сторону Всеволода. – Как мой свидетель и как мой гарант. Как мой ошейник на его шее.

Он ухмыльнулся своей выдумке.

– Ты будешь моими глазами и моими ушами. Будешь следить, чтобы этот выскочка честно выполнял наш уговор. Чтобы он не прятался по кустам, а искал этих разбойников. И главное, – голос князя стал жестким, как лязг стали, – если он попытается бежать… если ты увидишь, что он мухлюет, или просто захочет скрыться… ты лично, своими руками, снимешь с него голову, посадишь ее в мешок с солью и привезешь мне. Ясно? Это твой приказ. Не выполнишь – твоя голова ляжет рядом с его.

Князь произнес это громко, на всю площадь, чтобы все слышали. Чтобы все понимали: это не игра в благородство, это – смертельная удавка, наброшенная на шею Всеволода, и поводок от этой удавки теперь в руках старого воеводы.

Все взгляды обратились к Родиону. Что он скажет? Согласится ли стать тюремщиком и потенциальным палачом?

Старый воевода молчал лишь мгновение. Потом он медленно, весомо кивнул. Один раз.

– Будет исполнено, княже.

Его голос был ровным, без всякого выражения. Он не был ни рад, ни опечален. Он просто принял приказ. Как принимал их всю свою жизнь.

В этот момент Всеволод, который все это время не сводил глаз с князя, перевел взгляд на Родиона. Их глаза встретились. И в этом коротком, как удар меча, взгляде, Всеволод увидел то, что не видел никто другой.

На дне спокойных, выцветших глаз старого воина, за маской непроницаемости, на долю секунды промелькнула искра. Это не было сочувствие. Это не была жалость. Это было что-то другое. Странная смесь усталого, циничного уважения к запредельной дерзости этого парня и… и чисто профессионального, почти научного любопытства. Во взгляде Родиона читался немой вопрос: «Кто ты такой, парень? Из какого дерьма ты слеплен? Я видел сотни таких, как ты – их ломали и не таким. Но в тебе есть что-то еще. Посмотрим. Посмотрим, из чего ты сделан. Это будет интересное зрелище. Я давно не видел ничего подобного».

Всеволод понял. Родион не будет ему ни другом, ни врагом. Он будет судьей. Беспристрастным, холодным и смертельно опасным. Он не будет помогать, но и мешать из прихоти – тоже не станет. Он будет просто наблюдать. И если Всеволод ошибется, если дрогнет – рука старика не дрогнет.

Это была опасная, но честная игра. И Всеволод молча принял и эту ставку.

Глава 33: Реакция

Князь Боримир, довольный собой и устроенным представлением, в последний раз обвел площадь торжествующим взглядом. Он кивнул своим людям, и огромная, смертоносная машина пришла в движение. Сотня всадников развернула своих коней. Скрипела кожа, звенела сталь. Они уезжали. Тяжелый стук копыт, медленно удаляющийся, был похож на затихающее сердцебиение смерти.

Люди на площади стояли на коленях, не смея пошевелиться, пока последний всадник не скрылся за поворотом дороги и пока густое облако пыли, поднятое ими, не начало медленно оседать.

И вот тогда, когда угроза физически исчезла, когда стало ясно, что немедленной резни не будет, напряжение, державшее их в ледяных тисках, лопнуло.

Произошел взрыв.

Это не было похоже на радость. Это была истерика. Коллективная истерика сотен людей, которые только что заглянули в свою вскрытую могилу и в последний момент отползли от края.

Первой завыла какая-то баба. Не от горя, а от пережитого ужаса и нервного истощения. И ее вой был подхвачен другими. Люди плакали, навзрыд, не стесняясь, размазывая по грязным лицам слезы и сопли. Они плакали от облегчения, от того, что они все еще живы, что их дети все еще рядом.

Кто-то начал смеяться. Диким, безумным, идиотским смехом. Смеяться до икоты, до слез, хлопая себя по коленям. Смех и плач смешались в один чудовищный, невообразимый звук, который повис над деревней.

Люди начали подниматься с колен, шатаясь, как пьяные. Они бросились друг к другу, обнимаясь, хлопая друг друга по спинам. Это была животная, стадная реакция на спасение.

А потом их взгляды обратились к эпицентру этого чуда. Ко Всеволоду.

Первым к нему подбежал один из мужиков, чью дочь он недавно спас от дружинников, и, бухнувшись ему в ноги, попытался обнять его колени, что-то бормоча о спасителе. Всеволод брезгливо отстранил его.

Следом подбежали другие. Кто-то бросался его обнимать, кто-то тряс его руку, выкрикивая благодарности. Его друзья, еще не отошедшие от боя и шока, хлопали его по плечу с восхищением и ужасом в глазах.

Но не все были рады.

– Да он безумец! – кричал кто-то из толпы. – Он продал нас! Он проиграет, и они вернутся и вырежут нас всех! Он просто купил нам семь дней жизни! Семь дней страха!

Несколько человек согласно закивали. Их радость уже сменилась новым витком ужаса.

Отец Всеволода, Ратибор, подошел к нему. Староста выглядел постаревшим на десять лет. Он положил дрожащую руку на плечо сына. В его глазах была бездна. Там смешались и ужас от того, на что решился его сын, и безграничная, всепоглощающая отцовская гордость. Он не мог вымолвить ни слова, лишь крепко сжал его плечо.

Старший брат, Доброгнез, стоял поодаль, прислонившись к стене дома. Он просто качал головой, не веря в происходящее. Его мир, простой, понятный, состоящий из посева, жатвы и забот о хозяйстве, рухнул. Его младший брат, этот молчаливый, одержимый железом отщепенец, только что перевернул этот мир с ног на голову. Во взгляде Доброгнеза читались и зависть, и страх, и полное непонимание.

А Всеволод стоял посреди этого хаоса, этого бедлама из слез, смеха и криков, и не чувствовал ничего. Он был пуст. Он смотрел на них – на тех, кто готов был целовать ему ноги, и на тех, кто проклинал его за безумие, – и видел лишь испуганное, неразумное стадо. Он не чувствовал себя их спасителем. Он с холодной ясностью понимал, что он не спас их. Он просто взял их жизни в заложники для своей собственной игры. И часы уже начали свой отсчет. У него не было времени на эту истерику.

Глава 34: Что Теперь?

Эйфория от спасения прожила недолго. Она испарилась, как утренняя роса под жарким солнцем, и ее место заняла холодная, липкая тревога. Истеричный смех и слезы радости сменились гулом встревоженных голосов. К вечеру на площади собралось стихийное вече. Теперь, когда первый шок прошел, люди начали думать. И эти мысли им не нравились.

– Да как ты их найдешь?! – кричал с места пожилой охотник, размахивая руками. – Лес – что море! У нас нет следов! Куда идти? На восток? На запад?

– Это самоубийство! – поддакивал ему кто-то из толпы. – Они просто перережут вас в лесу, и мы даже не узнаем об этом! Князь вернется через неделю, и все будет только хуже!

– Он поставил наши жизни на кон! Он обрек нас всех!

Толпа гудела. Те, кто час назад готов был целовать Всеволоду ноги, теперь смотрели на него с сомнением и страхом. Воевода Родион и двое его помощников стояли в стороне, молчаливые, как истуканы, и просто наблюдали. Они не вмешивались. Это было не их дело.

Всеволод слушал эти крики с холодным безразличием. Он дал им выпустить пар. Когда гул немного стих, он даже не стал им отвечать. Он просто развернулся и пошел в сторону старого, покосившегося сарая на окраине деревни. Двое его друзей, поняв его без слов, пошли за ним.

В сарае, в полумраке, на куче грязной, прелой соломы, лежал он. Вожак разбойников. Его визг до сих пор стоял у многих в ушах. Ему кое-как перетянули рану в паху грязной тряпкой, чтобы он не истек кровью слишком быстро. Он был связан по рукам и ногам. От него несло кровью, потом, мочой и страхом. Он был в лихорадочном бреду, его губы спеклись, глаза были мутными от боли и инфекции, которая уже начала пожирать его тело.

Всеволод вошел в сарай. Вслед за ним вошли его друзья, неся в руках ведро ледяной воды и факел. Свет факела вырвал из темноты жалкую, скорчившуюся фигуру на соломе. Один из друзей Всеволода, без всяких церемоний, вылил ведро ледяной воды прямо в лицо атаману.

Тот захрипел, дернулся и очнулся. Его мутные глаза сфокусировались, и он увидел стоящего над ним человека. Того самого. Его палача. Животный ужас исказил его лицо.

Всеволод присел перед ним на корточки. Он не стал ничего говорить. Просто вынул из-за пояса свой нож – не боевой скрамасакс, а обычный, рабочий, но остро заточенный нож для разделки туш.

Он положил лезвие на небритую, потную щеку атамана. Холодная сталь заставила разбойника вздрогнуть.

– Говори, – голос Всеволода был тихим, почти шепотом, но от этого шепота в сарае, казалось, стало холоднее. – Где ваше логово.

Атаман замычал, пытаясь что-то сказать, но из его горла вырывался лишь хрип.

– Я не знаю… я… – начал он.

Всеволод не стал с ним спорить. Он медленно, без всякой злости, с деловитостью мясника, провел кончиком ножа по щеке атамана, оставляя неглубокий, но кровоточащий порез. Разбойник взвизгнул от боли.

– Это была щека, – так же тихо сказал Всеволод. – Дальше будет глаз. Я вырежу его. Медленно. Потом второй. Потом я отрежу тебе уши. Нос. Губы. Я буду срезать с тебя куски, пока ты не превратишься в кровоточащий, вопящий обрубок. Но ты не умрешь. Я не дам тебе умереть. Ты будешь молить меня о смерти, но не получишь ее. А потом, когда с твоим лицом будет покончено, я займусь тем местом, куда я тебя ударил. Понял?

Он поднес нож к глазу разбойника. В дрожащем свете факела было видно, как расширился от ужаса зрачок бандита. Он видел в холодном лезвии свое отражение. Он смотрел в лицо своей собственной мучительной смерти.

И он сломался.

– Не-е-ет! – захрипел он. – Скажу! Все скажу!

Слезы, сопли и кровь текли по его изуродованному лицу. Захлебываясь, заикаясь, перебивая сам себя, он начал говорить. Он описывал дорогу. день на юг, мимо Сухого ручья, потом повернуть на запад у Чертова валуна, дойти до гнилых болот, найти там единственную тропу через трясину…

Он говорил, а Всеволод слушал. Он не просто слушал – он впечатывал карту в свою память. Его лицо было непроницаемо. Когда атаман, изнемогая, закончил, Всеволод молча встал.

– Спасибо, – сказал он.

Он повернулся, чтобы уйти.

– Погоди… – прохрипел атаман. – Ты же… ты же обещал…

Всеволод остановился в дверях.

– Я обещал, что ты не умрешь медленно, – сказал он, не оборачиваясь.

Он кивнул одному из своих друзей. Тот, не колеблясь, шагнул к хрипящему на соломе разбойнику, занес топор и одним коротким, точным ударом прекратил его мучения.

Всеволод вышел из сарая на свежий воздух. Он посмотрел на толпу, все еще гудящую на площади. Теперь у него был план. Теперь у него была цель. Время разговоров кончилось. Начиналось время охоты.

Глава 35: Отряд Обреченных

Выйдя из темного, смердящего кровью сарая, Всеволод не стал больше ничего объяснять толпе. Он просто прошел сквозь нее, подошел к священному дубу, где недавно приносили в жертву козла, и ударил несколько раз плашмя своим скрамасаксом по висевшему там старому, треснувшему щиту. Гулкие, призывные удары разнеслись по затихшей деревне. Это был сигнал сбора. Не для вече. Для войны.

Первыми, без лишних слов, подошли его друзья. Трое молодых парней, с которыми он вместе рос, дрался и учился держать в руках топор. Они не задавали вопросов. Их вера во Всеволода была слепой и абсолютной. Если он сказал идти в пасть к Лешему – значит, так надо.

Следом, тяжело ступая, подошел старый Добрыня. Он принес с собой свой боевой топор с широким лезвием, и его единственный глаз горел каким-то нездоровым, предвкушающим азартом. Для него это было не самоубийство, а последняя славная потеха перед смертью, о которой он давно мечтал.

Затем из толпы начали выходить другие. Несколько самых отчаянных охотников, мужиков лет сорока, молчаливых и угрюмых, чья жизнь и так была вечной игрой со смертью в лесу. Они знали лес, как свои пять пальцев, и их луки и копья были для них продолжением рук.

К ним присоединились пятеро мужиков из местной стражи. Те самые, что несли караул на стенах и выходили в дозоры. Они были лучше других натренированы, знали основы строя и боя. Их командир, крепкий, неразговорчивый мужик по имени Твердило, просто подошел и встал рядом со Всеволодом. Это было красноречивее любых слов.

А потом шагнул вперед тот самый беженец, молодой парень с раздробленной, бесполезной рукой. Его звали Ярым. Его лицо было бледным, но в глазах горела такая черная, концентрированная ненависть, что она, казалось, была физически ощутима.

– У меня одна рука, – прохрипел он. – Но я могу кусаться зубами и бить ногами. Я пойду с тобой. Я хочу увидеть, как они будут дохнуть.

Всеволод кивнул. Такой боец стоил троих. Его ненависть была оружием страшнее любого топора.

Всего набралось чуть больше двадцати человек. Отряд обреченных. Плохо вооруженная, разношерстная банда, состоящая из друзей, ветеранов, охотников и мстителей. Они стояли на площади, и на них смотрела вся деревня. Женщины плакали, не зная, молиться за них или оплакивать заранее.

Последними к отряду присоединились они. Воевода Родион и двое его помощников. Старый воин подошел к Всеволоду и посмотрел ему прямо в глаза.

– Теперь ты ведешь, – сказал он ровным голосом. – Но помни, я иду за тобой, а не с тобой. Мой приказ ты знаешь.

Он был тюремщиком, приставленным к смертнику. Его присутствие было постоянным напоминанием о цене ошибки. Его два дружинника, крепкие, молчаливые профессионалы, встали позади него. Они были в этом отряде чужими, инородным телом, но их сила и опыт были очевидны.

Отряд был готов. Двадцать с небольшим человек против целого лесного гнезда профессиональных убийц. Против неизвестности, ловушек, болот и, возможно, самих духов леса, недовольных таким вторжением.

Их ждала неделя. Неделя в диком лесу, полном опасностей. Неделя поиска иголки в огромном стоге сена. И в конце – смертельная битва.

Время пошло. Песочные часы, в которых вместо песка были их жизни, были перевернуты. Смертельный отсчет начался. Они повернулись и, не оглядываясь на плачущую деревню, молча вошли в темную, враждебную пасть леса.

Глава 36: Первая Ночь

Они вошли в лес, и он тут же поглотил их. Стена деревьев сомкнулась за спиной, отрезая их от деревни, от солнца, от всего привычного мира. Первые несколько часов они шли на кураже. Адреналин от дерзкого вызова, брошенного князю, все еще бурлил в крови. Мужики перешучивались, хвастливо потрясали топорами, чувствуя себя героями.

Но лес быстро остудил их пыл.

Первоначальная эйфория испарилась, как утренний туман, сменившись тяжелой, липкой усталостью и гнетущим напряжением. Это был другой лес. Не тот привычный, исхоженный вдоль и поперек бор, где они рубили дрова и охотились. Этот лес был древним. Чужим. Молчаливым. В нем не пели птицы. Воздух был неподвижным, тяжелым, пахнущим прелью и чем-то еще – едва уловимым запахом страха и гнили. Огромные, поросшие мхом ели стояли, как молчаливые истуканы, и их ветви, казалось, тянутся к ним, чтобы схватить.

Старый охотник, седой и сухой, как корень, мужик по имени Вепрь, взял на себя роль проводника. Он шел впереди, и его присутствие было единственным, что удерживало отряд от паники. Он учил их.

– Ставьте ногу с пятки, на носок перекатывайте, – шипел он, не оборачиваясь. – Не ломайте сушняк, твари лесные! Обходите! Топорами не машите, не цепляйте за ветки! Каждый звук – это ваш гвоздь в гробу!

Он объяснял им язык леса.

– Видите? – показывал он на сломанную ветку. – Свежий слом. Лось прошел. А вот это… – он приседал на корточки, указывая на едва заметный след в грязи. – Это не лось. Это человек. И тяжелый. В сапогах. Шел два дня назад. Шел быстро.

Мужики смотрели, но ничего не видели. Для них это были просто грязь и ветки. Для старого Вепря это была открытая книга, и написана она была кровью.

К вечеру они вымотались так, словно прошли не один день пути, а целую неделю. Ноги гудели, мокрая от пота одежда неприятно холодила тело. Они остановились на привал в густом ельнике. О костре не было и речи.

Ночь наступила быстро, словно кто-то набросил на лес черный саван. Темнота была абсолютной, осязаемой. Они сбились в кучу, прижавшись друг к другу, не столько ради тепла, сколько из-за первобытного страха остаться одному в этой враждебной тьме. Они молча жевали жесткое, как подошва, вяленое мясо. Звук собственных челюстей казался оглушительным. Каждый старался не спать, но усталость валила с ног. Кто-то начинал клевать носом, и его тут же грубо толкал в бок сосед.

Воевода Родион и двое его помощников-дружинников держались особняком. Они сели в нескольких шагах от основной группы, прислонившись спинами к стволу огромной ели. Они не пытались заговорить, не пытались сблизиться. Их холодное, молчаливое, оценивающее присутствие ощущалось физически. Оно было как удавка, наброшенная на шею всему отряду. Постоянное напоминание о том, что среди них – чужие. Тюремщики. И, возможно, будущие палачи.

Всеволод не спал. Он не мог себе этого позволить. Он сидел, прислонившись к дереву, и слушал. Он пытался отделить обычные звуки ночного леса – уханье совы, далекий вой волка – от тех, что несли угрозу. Его слух обострился до предела. Каждый треск сухой ветки, каждый шорох в кустах заставлял его напрягаться, его рука сама ложилась на рукоять скрамасакса.

Он понимал с ледяной ясностью: они вторглись. Они зашли на чужую, враждебную территорию. Здесь они больше не хозяева. Здесь они – добыча. И где-то в этой темноте, совсем рядом, их уже ждут другие, настоящие хозяева этого леса. Волки, которые ходят на двух ногах. И эта ночь – лишь первая проверка. Тест на то, достойны ли они жить до следующего рассвета.

Глава 37: Следы Насилия

На пути отряда лес изменился. Он стал еще более угрюмым и запущенным. А потом они начали находить следы.

Первым знаком был запах. Едва уловимый, но отвратительно знакомый – запах застарелой смерти. Старый охотник Вепрь, шедший впереди, остановился и повел носом, как гончая.

– Сюда, – коротко бросил он, сворачивая с едва заметной тропы.

В небольшой, заросшей бурьяном лощине они увидели его. Разоренный шалаш. Вернее, то, что от него осталось – несколько обугленных жердей и разбросанные по земле жалкие пожитки. А рядом, лицом в грязь, лежал его хозяин, какой-то одинокий охотник-промысловик. Его спина была одним сплошным кровавым месивом – его просто и буднично зарубили топором, когда он, видимо, пытался убежать. Тело уже раздулось, кожа приобрела нездоровый зеленоватый оттенок. И часть его бедра была вырвана. Аккуратные, глубокие следы зубов и когтей говорили о том, что лесные звери уже начали свой пир. Мужики молча смотрели на это. Смерть в лесу не была для них новостью. Но такая, бессмысленная и подлая, вызывала тошноту.

Они пошли дальше, и чем дальше они углублялись, тем чаще лес делился с ними своими страшными тайнами. Это были не следы отряда разбойников. Это были шрамы на теле земли, оставленные их деятельностью.

К полудню они вышли к глубокому, сырому оврагу. И снова тот же запах. Но теперь сильнее, гуще. Спустившись вниз, они увидели их. Три тела, сброшенные с обрыва, как мусор. Они лежали вперемешку, в неестественных, сломанных позах. Мужчина лет пятидесяти с проломленным черепом. Молодой парень, лет семнадцати, с торчащей из груди стрелой. Судя по всему, это были пленные, которые не смогли идти дальше или пытались сопротивляться. Их просто устранили, как ненужный балласт.

И третья… третья была девушка. Совсем юная. Ее тело лежало чуть в стороне, и то, что с ней сделали, заставило даже самых черствых мужиков отвести глаза. Ее одежда была разорвана и задрана до самой шеи. Ноги были неестественно широко разведены и испачканы в грязи и запекшейся крови. На внутренней стороне бедер виднелись синяки от грубых пальцев. Лицо было синим, а на тонкой шее проступал четкий темный след от веревки или ремня, которым ее задушили. Ее изнасиловали.

Глава 38: Хозяева Леса

К вечеру на пути их начал испытывать на прочность не враг из плоти и крови, а сам лес. Он перестал быть просто деревьями и тропами. Он ожил. И он был недоволен.

Они начали натыкаться на «плохие» места. Это чувствовали все, даже самые черствые и не верящие ни в каких духов мужики. Вот они идут по обычному сосновому бору, воздух чистый, пахнет хвоей, и вдруг – невидимая стена. Воздух становится густым, тяжелым, как в непроветриваемом склепе. Становится трудно дышать, на плечи наваливается необъяснимая тяжесть, а в затылке начинает свербеть холодный, липкий страх. В ушах появляется тихий, назойливый звон. И тишина. Не обычная лесная тишина, а мертвая. Абсолютная. Словно все живое вокруг них – от букашки до птицы – замерло в ужасе.

Старый охотник Вепрь останавливал отряд и, не говоря ни слова, делал большой крюк, обходя эти проклятые поляны и лощины. Он знал, что в таких местах нельзя ни останавливаться, ни даже справлять нужду. Такие места принадлежали не людям.

Вскоре они начали замечать и знаки. Старый Вепрь указал на ствол огромного, в три обхвата, дуба. На его коре кто-то – или что-то – огромными когтями выцарапал три глубокие борозды.

– Медведь? – спросил один из молодых парней.

– Медведь дерет ниже, – проворчал Вепрь. – Это – Хозяин. Леший. Он нас видит. И он не рад, что мы тут топчемся. Он предупреждает.

Дальше знаков становилось все больше. То они находили на своем пути круг из камней, которого еще вчера здесь не было. То посреди тропы вырастала идеально ровная пирамидка из черепов мелких лесных животных – белок, зайцев, лис. Это было не просто предупреждение. Это была неприкрытая угроза.

Ночью стало еще хуже. Мужикам начали сниться кошмары. Липкие, тягучие, от которых просыпаешься в холодном поту, с колотящимся сердцем и криком, застрявшим в горле. Кому-то снилось, что он тонет в бездонном болоте. Кому-то – что за ним гонятся тени с горящими глазами. Ярому, беженцу с одной рукой, всю ночь снилась изнасилованная Весняна, которая звала его по имени мертвым голосом.

Всеволод понимал, что происходит. Лес, его невидимые хозяева, были разгневаны не только на разбойников. Они были разгневаны на всех людей, на их шум, на их кровь, на их железо. И они могли стать для их отряда врагом куда более страшным, чем любая банда.

Вспомнив наставления старого волхва Мрака, Всеволод решил действовать. На очередном привале, у подножия древнего, замшелого валуна, который явно был когда-то алтарем, он остановил отряд.

Он достал из своей сумы краюху черствого хлеба и флягу с разбавленным медом, которую они берегли для самых тяжелых моментов. Он положил хлеб на камень. Затем отвинтил крышку фляги и пролил на землю несколько тягучих, золотистых капель меда.

Он сделал это молча, с предельным уважением. Затем он тихо, почти шепотом, обратился в никуда, в лесную тишину:

– Великий Хозяин этого леса. Дед, Лесной Дух. Мы пришли в твои владения не со злом. Не за добычей. В твоем доме поселилась скверна. Гниль, что пачкает кровью твою траву, пугает твоих зверей и оскверняет твои ручьи. Мы пришли как волки, чтобы вырезать бешеных псов. Мы пришли с огнем, чтобы выжечь заразу. Не мешай нам. Пропусти нас. Помоги очистить твой дом. А мы, когда дело будет сделано, принесем тебе достойную жертву и уйдем, не оставив следа.

Он поклонился камню и отошел. Мужики смотрели на него с суеверным страхом и уважением.

Лишь воевода Родион, сидевший поодаль, смотрел на это представление с едва заметной циничной усмешкой на губах. Для него, человека войны и железа, все это было глупым деревенским суеверием. Он верил не в лесных духов, а в остроту своего меча. Но он промолчал. Во-первых, приказ князя был наблюдать, а не вмешиваться. А во-вторых… он был умным человеком и понимал, что сейчас для этого отряда, идущего на верную смерть, любая вера – будь то в старых богов или в лесных духов – была такой же необходимостью, как вода и хлеб. Она помогала им не сойти с ума. А живой, верящий в чепуху боец лучше, чем мертвый или обезумевший. И все же усмешку он сдержать не мог. Для него все это было дикостью.

Глава 39: Первая Кровь

Казалось, ритуал Всеволода подействовал. Или, может, они просто вышли из «плохого» места. Но дышать стало легче, и давящее чувство страха немного отступило. Они шли по едва заметной звериной тропе, которая вилась между гигантскими стволами деревьев. Теперь впереди шел не охотник, а старый Добрыня. Его единственный глаз был зорче, чем два у любого молодого, а чутье на опасность было поистине звериным.

Он двигался бесшумно, перекатываясь с пятки на носок, как его учил еще его дед. И вдруг он замер, вскинув руку и сжав ее в кулак – сигнал «стоп». Весь отряд тут же замер на месте, сливаясь с деревьями и кустами. Добрыня приложил палец к губам.

И тогда они услышали. Голоса. Мужские, грубые, громкие. А затем донесся и запах. Запах жареного мяса и дыма.

Добрыня жестом подозвал к себе Всеволода. Они вдвоем, пригнувшись, как волки, прокрались вперед еще на несколько десятков шагов и залегли за густым кустом можжевельника.

В небольшой низинке, у ручья, сидел дозор. Четверо. Развалившись на поваленном дереве, они явно не ждали опасности. Небольшой, дымный костерок лениво лизал угли. На рогатине над ним шкворчала какая-то крупная птица, скорее всего, глухарь, и ее жир капал в огонь, издавая аппетитное шипение. Разбойники громко хохотали над какой-то сальной шуткой, передавая по кругу кожаную флягу с брагой. Они были расслаблены. Беззаботны. И смертельно уязвимы.

Всеволод и Добрыня бесшумно отползли назад. В глазах Всеволода не было ни колебаний, ни сомнений. Только холодная, хищная сосредоточенность. Он подозвал к себе самых надежных: старого Вепря, двух других охотников с короткими метательными копьями-сулицами, и своего друга, здоровяка по имени Горан. Остальным он жестом приказал оставаться на месте и быть наготове.

Он не стал ничего объяснять. Он просто показал жестами. Ты – слева. Ты – справа. Ты – прямо. Я – сзади. Бить одновременно. Без крика. Тихо. Насмерть.

Они растворились в лесу, как призраки. Это была не война. Это была охота.

Всеволод обходил полянку сзади, двигаясь в полном, гробовом молчании. Его сердце билось ровно, мощно. Адреналин делал все вокруг невероятно четким, ярким. Он видел каждую морщинку на коре деревьев, каждую иголку на земле.

Он занял позицию. Он видел спины четырех мужчин. Он выбрал свою жертву – самого здорового, сидевшего спиной к нему. Он медленно вынул из-за пояса свой нож. Не скрамасакс – тот был для боя. Это был узкий, длинный, идеально заточенный нож для тихого убийства.

Он дождался, пока охотники по бокам не кивнули ему едва заметно. И дал знак.

Все произошло в одно мгновение. В одну долю секунды.

Из кустов с разных сторон одновременно вылетели две короткие сулицы. Одна с глухим стуком вошла в грудь разбойнику, который тянулся за флягой. Он захрипел, роняя флягу, и завалился набок с копьем, торчащим из груди. Вторая ударила другого в горло, и тот, булькая кровью, рухнул лицом в костер.

В тот же самый миг, когда полетели копья, Всеволод одним прыжком оказался за спиной своей жертвы. Он не стал бить. Он левой рукой зажал разбойнику рот, задирая его голову назад, а правой рукой, одним коротким, выверенным, страшным движением полоснул его по горлу, от уха до уха. Нож прошел сквозь кожу, мышцы, хрящи и сонную артерию с легкостью, как будто резал теплое масло. Горячая, липкая кровь хлынула на руку Всеволода. Он оттолкнул от себя обмякшее, хрипящее тело и тут же развернулся.

Последний, четвертый, только-только начал вскакивать на ноги, выхватывая топор, его глаза были круглыми от ужаса. Но он не успел. Сбоку на него, как медведь, налетел Горан и снес его с ног, а старый Вепрь, выскочив из-за дерева, всадил ему в бок свой длинный охотничий нож.

Через десять секунд после начала атаки все было кончено. На поляне лежали четыре свежих трупа.

Всеволод, не обращая внимания на кровь, быстро, по-деловому начал обыскивать тела. Снял с них ремни, отобрал ножи, кресала, забрал флягу с брагой и полусгоревшую птицу. Ничего не должно было пропасть зря. Он работал молча, сосредоточенно.

Воевода Родион со своими людьми подошел, когда все уже закончилось. Он обвел взглядом поляну. Четыре трупа. Убиты тихо, быстро, безжалостно. Без единого крика, без лишнего шума. Он посмотрел на Всеволода, который, вытирая окровавленный нож о штаны убитого, спокойно отдавал команды своим людям.

И в холодных глазах старого воеводы впервые появилась тень настоящего, неподдельного уважения. Этот парень действовал не как деревенщина, впервые взявшая в руки оружие. Он действовал, как матерый, опытный хищник. Как волк, который точно знает, как убивать. И Родион, сам будучи старым волком, не мог этого не оценить. Эта игра становилась все интереснее.

Глава 40: Разведка

Тихая, быстрая резня дозорных подействовала на отряд отрезвляюще. С одной стороны, они поняли, что могут убивать этих тварей. С другой – все осознали, насколько близко они подошли к осиному гнезду. Больше нельзя было идти всей толпой, рискуя наткнуться на следующий патруль или быть замеченными. Атмосфера в отряде сгустилась, стала плотной и звенящей от напряжения. Каждый понимал – следующий неверный шаг будет последним.

Всеволод остановил отряд в густом, непролазном буреломе, где поваленные деревья образовывали естественные укрытия.

– Дальше идем только мы, – сказал он, и его тихий голос не допускал возражений.

Он выбрал двоих.

Первым был старый охотник Вепрь. Его участие даже не обсуждалось. Он был глазами и ушами этого отряда. Его сморщенное, дубленое лицо было спокойным, но в глубоко посаженных глазах горел холодный огонек охотничьего азарта. Для него это была самая опасная охота в его жизни – охота на двуногого зверя.

Вторым был Ярый. Беженец с одной рукой. Выбор был не очевиден. Но Всеволод видел не его увечье, а его суть. Ярый был легким, жилистым. Но главное – в нем не было страха. Страх в нем давно сгорел, оставив после себя лишь выжженную пустыню, на которой росла только одна, черная, ядовитая ненависть. Такой человек не дрогнет, не закричит, не повернет назад. К тому же, он, возможно, мог узнать местность или людей. Он был живым свидетелем, чья память могла оказаться ценнее любого оружия.

– Остальные – здесь, – приказал Всеволод, обращаясь к остаткам своего отряда. – Костров не жечь. Не шуметь. Раненых в землю не закапывать. Жрать только холодное. Ни звука. Вы – камни. Вы – поваленные деревья. Вас здесь нет.

Он посмотрел прямо на воеводу Родиона.

– Ждите здесь до рассвета. Если к первому лучу солнца мы не вернемся…

Он сделал паузу, давая понять всю серьезность следующих слов.

– Уходите. Возвращайтесь в деревню. И скажи князю, что я проиграл. Пари проиграно.

Это была не просьба. Это был прямой приказ. Приказ, который ставил на кон его собственную голову и судьбу всей деревни. Родион молча кивнул. Его лицо, как всегда, было непроницаемо, но его взгляд задержался на Всеволоде на долю секунды дольше обычного. Он оценивал этого парня, который с такой же легкостью отдавал приказы на собственную казнь, с какой другие просят передать флягу с водой.

Больше слов не было. Всеволод, Вепрь и Ярый проверили свое оружие. Убрали все, что могло звенеть или блестеть. Обмотали рукояти ножей тряпками. Натерли лица грязью, чтобы кожа не блестела в лунном свете. А потом, словно три бесплотных тени, они растворились в сгущающихся сумерках.

Они двигались не как люди. Они двигались, как лесные хищники. Сливаясь с тенями, замирая при каждом подозрительном звуке, переступая с камня на камень, не оставляя следов. Старый Вепрь шел первым, читая лес, как книгу. Ярый, несмотря на одну руку, двигался с невероятной легкостью и звериной грацией. Всеволод замыкал, прикрывая тылы, его рука не отпускала рукоять ножа.

Они шли на два едва уловимых ориентира.

Первый – запах. Это был не чистый запах дыма от костра. Это был тяжелый, жирный чад, который бывает, когда горят десятки очагов. Запах большого поселения.

Второй – звук. Это не были отдельные голоса. Это был далекий, низкий, почти неслышный гул. Гуд, который издает растревоженный улей. Нестройный хор из сотен человеческих голосов, пьяного хохота, криков, ругани и, возможно, стонов, который лес почти полностью поглощал, но который все равно ощущался нутром.

Они шли на запах и звук самого сердца тьмы, и с каждым шагом напряжение становилось почти невыносимым. Они знали, что идут в пасть к зверю. И не были уверены, что смогут выбраться оттуда живыми.

Глава 41: Взгляд в Бездну

Чем дальше они шли, тем сильнее становились запах и гул. Воздух пропитался жирным чадом, запахом нечистот, пота и какой-то сладковатой, тошнотворной вонью, которую Всеволод не сразу смог определить. Человеческий гул превратился из вибрации в воздухе в различимые звуки – пьяные крики, грубый хохот, лязг железа и далекие, едва слышные женские вопли, которые быстро обрывались.

Старый Вепрь остановил их жестом и, припав к земле, прислушивался несколько долгих, напряженных минут. Затем он указал направление, и они сменили тактику. Теперь они не шли, они ползли. На животе. Как змеи, как ящерицы, они медленно, сантиметр за сантиметром, продвигались сквозь густой подлесок, раздвигая руками папоротники и стараясь не задеть ни одной сухой ветки. Грязь набивалась под ногти, сырая земля холодила кожу сквозь рубахи.

Они подползли к краю естественного уступа – обрывистого склона, который скрывал большую, вытянутую низину. Склон был густо порос кустарником, что давало идеальное укрытие. Добравшись до самого края, они залегли, и Всеволод осторожно раздвинул ветви.

И то, что он увидел, заставило его замереть, забыв как дышать. Его сердце, до этого ровно и мощно стучавшее, на миг остановилось. Все его расчеты, все его планы, все его представления о "логове разбойников" рассыпались в прах.

Внизу, в огромной, выжженной в сердце леса поляне, раскинулся не лагерь. Не стоянка. И даже не большая деревня.

Это был город.

Настоящий, живой, дышащий город, построенный из дерева, грязи, насилия и страха.

Первое, что бросалось в глаза – частокол. Высокий, в два человеческих роста, из толстых, заостренных бревен, он окружал все поселение. По углам и над воротами стояли грубо сколоченные дозорные вышки, на которых виднелись темные фигуры часовых с луками. Это была не просто ограда, это была крепость. Серьезное фортификационное сооружение, способное выдержать настоящую осаду.

А внутри, за частоколом, кипела жизнь. Отвратительная, лихорадочная, похожая на жизнь в растревоженном муравейнике, полном червей и опарышей. Десятки срубов, добротных, бревенчатых изб, соседствовали с вросшими в землю убогими землянками. Из труб нескольких кузниц валил густой, черный дым. Были видны загоны, в которых мычал и блеял согнанный со всей округи скот. И повсюду, как мухи на падали, копошились люди. Сотни. Возможно, под тысячу.

Даже Всеволод, который был готов к многому, который представлял себе крупную, хорошо укрепленную базу, был ошеломлен. Его разум отказывался верить в увиденное. Это не была шайка разбойников, прячущаяся в лесу. Это была альтернативная, раковая цивилизация. Гнойный нарыв на теле земли, который вырос до чудовищных размеров. Он лежал на краю обрыва, глядя на этот город теней, и понимал, что он не просто заглянул в логово зверя.

Он заглянул в самую бездну. В бездну, которая равнодушно смотрела на него в ответ, и он понял, что его маленький отряд – лишь пылинка перед этим монстром. Просто мясо.

Глава 42: Живой Организм

Они лежали в своем укрытии несколько часов, пока сумерки не сменились полной, непроглядной тьмой, а затем – бледным, болезненным рассветом. Они не смели пошевелиться, почти не дышали, превратившись в камни, в часть пейзажа. И все это время они смотрели, впитывая в себя жуткую, отвратительную жизнь этого места.

И чем дольше они смотрели, тем яснее становилось: это не просто сборище бандитов. Это был живой, уродливый, самодостаточный организм, работающий, как хорошо отлаженный механизм. Он дышал, питался, размножался и испражнялся насилием.

На рассвете главные ворота, огромные и неуклюжие, со скрипом отворились. Из них выехал отряд. Около сорока всадников, хорошо вооруженных, на сытых конях. Они не были похожи на вчерашний дозор. Это были элитные бойцы, хищники. Они выехали из крепости и растворились в лесу. Они пошли на охоту. На новую добычу.

А через пару часов в ворота ввалился другой отряд, вернувшийся с ночного грабежа. Они были потрепаны, но довольны. Они гнали перед собой десятка полтора связанных людей – плачущих женщин, избитых до полусмерти мужиков. И с ними – несколько коров и овец. Добычу тут же окружили, как стервятники. Скот погнали в загоны. Мужчин, наскоро осмотрев, пинками погнали в общую рабочую зону. А женщин… женщин, молодых и старых, отсортировали. Самых красивых и молодых, рыдающих, пытающихся вырваться, несколько крепких разбойников со смехом и похабными шутками потащили в длинный, приземистый барак, стоявший чуть на отшибе. Остальных, постарше, отправили на общую кухню или в прачечную.

Этот длинный барак, как поняли разведчики, был сердцем похоти этого города. Из него, даже днем, доносились пьяные крики, звуки ударов и женские вопли, которые быстро обрывались. Это был публичный дом и комната пыток одновременно. Каждая новая пленница, переступая его порог, переставала быть человеком. Она становилась вещью. Игрушкой для десятков грязных, пьяных, жестоких мужчин. Сколько их там было внутри, оставалось только догадываться. Сколько из них были еще живы – тоже.

Внутри крепости кипела работа. Это был настоящий конвейер рабства.

Группы пленников, подгоняемые кнутами и палками звероподобных надсмотрщиков, валили лес за пределами частокола, расширяя поляну. Другие, на своих плечах, таскали бревна, строя новые избы и укрепляя стены. На их спинах виднелись свежие и застарелые рубцы от плетей, на лицах было написано тупое, покорное отчаяние. Они работали молча, от рассвета до заката, получая за свой труд лишь похлебку из отрубей и новые побои.

В кузницах, где воздух дрожал от жара, тоже работали рабы. Под присмотром нескольких мастеров-разбойников они ковали оружие: грубые наконечники для стрел и копий, чинили мечи и топоры, делали цепи и кандалы. Этот город сам себя вооружал.

Повсюду были видны следы диких, бессмысленных вспышек жестокости. Двое разбойников повздорили из-за какой-то мелочи. Спор быстро перерос в драку. Один пырнул другого ножом. Никто даже не обратил внимания. Раненый, зажимая живот, отполз в сторону и остался лежать, истекая кровью. Труп, лежавший у стены со вчерашнего дня, просто оттащили за ноги к выгребной яме и сбросили туда, как мешок с мусором. Жизнь, даже жизнь "своих", здесь не стоила ничего.

Всеволод, Вепрь и Ярый лежали, глядя на этот муравейник. И они понимали, что перед ними не просто враг, которого можно победить в бою. Перед ними была система. Чудовищная, но работающая система, построенная на насилии, рабстве и страхе. И чтобы уничтожить ее, мало было просто убить разбойников. Нужно было сжечь дотла сам этот город. Вырезать этот гнойник из тела леса вместе с его корнями.

Глава 43: Рабы и Хозяева

Наблюдая за жизнью разбойничьего города, Всеволод и его товарищи быстро поняли, что население этого ада делится на две неравные части: на хозяев и на рабов. На тех, кто владел кнутом, и на тех, чьи спины знали его прикосновение.

Обращение с рабами было лишено даже той показной заботы, с которой хозяин относится к своему рабочему скоту. Люди здесь были расходным материалом. Дешевым, возобновляемым ресурсом, который всегда можно пополнить новым набегом.

Они стали свидетелями одной короткой, но страшной сцены. Группа рабов тащила огромное бревно к строящейся стене. Один из них, седой, изможденный старик, споткнулся и упал. Бревно с грохотом рухнуло на землю. К нему тут же подскочил надсмотрщик – здоровенный, безбородый детина с лицом, обезображенным оспой. Он не стал кричать или поднимать старика. Он просто начал его бить. Ногами.

Тяжелый, подбитый железом сапог с глухим, мокрым стуком раз за разом опускался на лежащее тело. В грудь, в живот, в голову. Первые несколько ударов старик стонал. После пятого он перестал издавать звуки. Но надсмотрщик не останавливался. Он вошел в раж, его лицо исказилось от звериного удовольствия. Он бил, пока тело под его ногами не превратилось в бесформенную, кровоточащую массу. Потом он остановился, тяжело дыша, сплюнул на труп и рявкнул на остальных рабов:

– Чего встали, сукины дети?! Подняли бревно! А этого – в яму!

Двое других рабов, с такими же мертвыми, как у их убитого товарища, глазами, безропотно подхватили тело за руки и за ноги и потащили в сторону выгребной ямы. Остальные, напрягаясь до треска в костях, снова подняли тяжелое бревно. Конвейер не остановился ни на минуту.

Но самый показательный акт этого театра жестокости произошел ближе к полудню. С утренним отрядом привели новую партию пленников. Среди них была девушка, совсем юная, с длинной рыжей косой и горящими от ненависти и страха зелеными глазами. Когда ее, вместе с другими молодыми пленницами, потащили в сторону барака-борделя, она начала сопротивляться.

Она не кричала. Она дралась. Царапалась, кусалась, била ногами. Ей даже удалось вырваться и ударить одного из державших ее разбойников коленом в пах.

Это было ошибкой. Страшной, фатальной ошибкой.

Ее сопротивление вызвало не ярость, а веселье. На ее крики сбежались другие бандиты. Они с хохотом окружили ее. Ее быстро повалили на землю. Несколько человек держали ее за руки и за ноги, растянув, как шкуру для выделки. А их предводитель, тот самый, которого она ударила, расстегнул штаны.

– Ах ты, сучка норовистая? – прорычал он. – Поучить тебя уму-разуму? Мы тебя сейчас так проучим, что будешь сама на мужиков кидаться!

Ее не стали сразу насиловать. Они придумали кое-что похуже.

Ее, полуголую, вырывающуюся, привязали к «позорному столбу», стоявшему посреди главной площади. Затем с нее рывком сорвали остатки одежды, оставив абсолютно нагой на всеобщее обозрение.

Она стояла там, дрожа от холода, ужаса и унижения, пытаясь прикрыться руками, а вокруг собиралась толпа. Разбойники подходили, цокали языками, отпускали сальные, грязные шутки, тыкали в нее пальцами. Кто-то швырнул в нее огрызком. Это было публичное поругание. Уничтожение ее воли, ее личности, прежде чем уничтожить ее тело. Ее превращали в вещь на глазах у всех.

Всеволод лежал на краю обрыва и смотрел на это. Его рука с такой силой сжимала рукоять ножа, что костяшки побелели. Ярый, лежавший рядом, беззвучно плакал, кусая до крови свою здоровую руку, чтобы не закричать.

Именно тогда они осознали масштаб трагедии. Количество рабов в этом городе поражало. Их были сотни. Не десятки. Сотни сломленных, обесчещенных, лишенных воли людей, чья единственная судьба – работать до смерти, умереть от побоев или быть использованными до тех пор, пока их тела окончательно не сломаются. Они были согнаны со всей округи, из десятков таких же деревень, как их собственная. Это был ад на земле, созданный людьми для людей. И глядя на это, Всеволод понимал, что если они проиграют, его отец, его брат, его односельчане станут частью этого конвейера. А их женщины… их женщины пополнят длинный барак у стены.

Глава 44: Взгляд Воеводы

Они возвращались под покровом глубокой ночи. Трое. Двигаясь, как призраки, они проскользнули обратно к своему укрытию в буреломе. Люди в лагере не спали. Они сидели в напряженном молчании, прислушиваясь к каждому звуку, и их сердца заколотились, когда они увидели три темные фигуры, выходящие из леса.

На лицах вернувшихся не было ни облегчения, ни торжества. Только маска крайней усталости и чего-то еще, более страшного. Их глаза были пустыми, как у людей, заглянувших в бездну и увидевших, как бездна смотрит в них.

Всеволод не стал разводить долгих разговоров. Он подозвал к себе командиров небольших групп – Добрыню, старого охотника Вепря, старшего из стражников Твердило. К ним, без приглашения, подошел и воевода Родион со своими людьми.

В полной темноте, тихим, лишенным всяких эмоций голосом, Всеволод начал рассказывать.

Он не кричал, не проклинал. Он просто излагал факты. Сухо, отстраненно, как будто читал чужой, страшный отчет. Он говорил о крепости с высоким частоколом и вышками. О сотнях разбойников. О кузницах, которые сами куют себе оружие. О загонах, полных краденого скота.

Потом его голос стал еще тише. Он рассказал о рабах. О конвейере, который превращает свободных людей в забитый, бесправный скот. Он рассказал про старика, которого забили ногами до смерти за то, что тот упал. Он рассказал про длинный барак, откуда доносились женские крики. Он рассказал про рыжую девушку, которую привязали к столбу и раздели донага на потеху пьяной толпе.

Когда он закончил, в лагере повисло тяжелое, гнетущее молчание. Его было слышно. Его можно было потрогать. Мужики, слушавшие его, опустили головы. Их первоначальный боевой задор, их надежда на быструю и славную победу испарились без следа. Их сменил холодный, липкий ужас осознания. Они шли в логово не просто стаи волков. Они шли в пасть к Кракену.

Даже видавший виды воевода Родион, который всю жизнь провел в походах и битвах, слушал этот бесстрастный рассказ, и его лицо мрачнело с каждой минутой. Морщины на его лбу стали глубже, а в глазах погас огонек циничного любопытства. Он отвернулся от костра, который они так и не разожгли, и долго молчал, глядя в темноту.

Затем он тихо, так, чтобы слышал только Всеволод, сказал:

– Я видел многое, парень…

Его голос был хриплым и усталым.

– Я видел хазарские кочевья в степи – города из войлока и грязи, полные рабов и золота. Я зимовал в варяжских крепостях на севере – там правят закон топора и сила. Я брал штурмом города в землях чуди. Но такого… такого я еще не видел.

Он покачал головой.

– Это не просто шайка, которая прячется в лесу. Это государство. Уродливое, раковое, построенное на крови и насилии, но государство. Со своими законами, своей армией, своей экономикой рабства. Это гнойник в сердце леса, который вырос до размеров опухоли.

Родион посмотрел на два десятка мужиков, сбившихся в кучу в темноте. Ополченцы, охотники… крестьяне. И он, как профессиональный военный, вынес свой вердикт. Жестокий, но честный.

– Вы не возьмете эту крепость, Всеволод, – сказал он так же тихо, но твердо. – У вас нет ни единого шанса. Они заметят вас на подходе. Перестреляют с вышек, как зайцев. Если вы даже подойдете к стенам, они просто выльют на вас кипящую смолу или кипяток. А если они откроют ворота и сделают вылазку… их конница просто растопчет вас в грязь. Это не бой. Это будет казнь.

Он не пытался напугать. Он не пытался унизить. Он просто констатировал факт. Профессионал оценивал шансы. И шансов не было.

Ноль.

И в этот момент, в глазах этого старого, циничного воина, Всеволод впервые увидел что-то похожее на сочувствие. Он понимал, что этот парень, который поставил свою жизнь и жизнь всей деревни на кон, только что проиграл. Пари было проиграно еще до его начала. Просто они этого еще не знали.

Глава 45: Решение

Слова воеводы Родиона, произнесенные тихо, но весомо, упали в центр лагеря, как надгробный камень. Они были последним гвоздем, забитым в крышку гроба их надежды. Молчание, и без того гнетущее, стало почти невыносимым. Мужики сидели, опустив головы, и каждый думал об одном и том же.

Первым не выдержал старый охотник Вепрь. Он медленно поднялся на ноги, его кости хрустнули.

– Он прав, Всеволод, – проскрипел он, и его голос был глух, как будто шел из-под земли. – Я – охотник. Я знаю, когда зверя можно взять, а когда нужно уносить ноги, пока он не вырвал тебе кишки. А это… это не просто медведь. Это целый выводок медведей в одной берлоге. Мы не сможем взять их. Нас просто… – он запнулся, подыскивая слово, – нас просто смешают с дерьмом и навозом. И даже костей наших не найдут.

Его поддержали другие. Гулом. Усталым, обреченным гулом людей, которые осознали всю тщетность своих усилий.

– Мы не воины, мы – землепашцы. У них – стены, у нас – топоры. Это конец.

– Мы проиграли…

– Нужно возвращаться. Лучше умереть от меча князя, чем быть забитым, как скот, этими тварями.

В воздухе повисло слово – "проиграли". Оно было липким, как болотная жижа. Отчаяние начало затапливать их. Они были готовы развернуться и пойти обратно, навстречу своей казни. По крайней мере, это была понятная, быстрая смерть.

Всеволод слушал все это, и его лицо было непроницаемым, как камень. Он смотрел на лица своих людей. Видел их страх. Видел их отчаяние. Видел, как гаснет в их глазах последний огонек надежды. Он позволил им выговориться. Позволил страху выйти наружу.

А потом он поднялся.

– Значит, мы возвращаемся, – сказал он.

Его голос был твердым и спокойным. И в этой спокойной твердости было больше силы, чем в любом крике.

По лагерю пронесся вздох облегчения, смешанный со стыдом. Они возвращаются. Конец. Позор, но, по крайней Cере, конец неопределенности.

Воевода Родион пристально смотрел на Всеволода, пытаясь прочесть его лицо. Он ожидал увидеть поражение, отчаяние. Но не увидел.

Всеволод обвел взглядом свой маленький, сломленный отряд.

– Мы возвращаемся, – повторил он. – Но не для того, чтобы подставить свои шеи под топор палача. Не для того, чтобы смотреть, как князь будет пировать на нашем горе.

Он сделал паузу, и каждое его слово теперь впивалось в сознание слушателей.

– Мы видели, ЧТО там. Это не просто банда. Это чума. И если мы не вырежем ее сегодня, завтра она расползется по всему лесу, пожрет еще десять деревень, станет еще сильнее. И никакой князь ее уже не остановит.

Он выпрямился во весь рост, и в свете звезд его фигура казалась огромной.

– Если нас слишком мало, чтобы взять их крепость… – его голос зазвенел сталью, – значит, нам нужно больше людей. Нам нужна не горстка охотников. Нам нужна армия!

В лагере снова воцарилась тишина. Но теперь это была тишина изумления.

– Армия? – недоверчиво переспросил Добрыня. – Какая армия, парень? У нас нет армии. У нас есть только эти мужики и наши бабы, которые ждут, повесят нас или нет.

– Значит, мы ее создадим! – отрезал Всеволод. – Мы вернемся. Я выйду на площадь. И я расскажу им то, что видели мы. Я расскажу им про старика, которого забили ногами. Я расскажу им про рыжую девку на столбе. Я расскажу им про сотни рабов, их братьев, их сестер, которые там гниют заживо! И я спрошу их: вы будете сидеть и ждать, пока то же самое сделают с вами и вашими детьми? Или вы возьмете в руки топоры, вилы, косы и пойдете со мной, чтобы умереть, как люди, а не как скот?!

Его слова были не просто словами. Это были искры, падающие на сухой трут. Он обращался не к разуму. Он обращался к ярости, к чести, к первобытному инстинкту защиты своей семьи.

– Да, многие из нас умрут, – закончил он жестко. – Почти все. Но мы заберем с собой в могилу столько этих мразей, что в аду станет тесно! Мы сожжем их гнездо дотла! Мы дадим шанс тем, кто в рабстве! Мы умрем, но умрем свободными. Вот мой план.

Он замолчал. И посмотрел прямо в единственный глаз Добрыни. Потом на старого Вепря. Потом на командира стражи Твердило. Потом на Ярого.

И он увидел, как в их глазах страх и отчаяние медленно, очень медленно, сменяются другим огнем. Темным. Яростным. Безумным. Огнем людей, которым больше нечего терять.

Воевода Родион, все это время молчавший, отвернулся и усмехнулся в темноту. Этот парень… этот парень был чистым безумцем. Или гением. Или и тем, и другим одновременно. Он проиграл одну партию. Но вместо того чтобы сдаться, он решил перевернуть всю доску и начать новую игру. С еще более высокими, немыслимыми ставками. Старый воеводе прожил долгую жизнь. Но он никогда не видел ничего подобного.

Глава 46: Возвращение

Путь обратно был гонкой. Гонкой со временем, с усталостью и с подступающим отчаянием. Они двигались быстро, почти бежали, не останавливаясь на привалы. Каждый час был на счету. До истечения недельного срока, который дал им князь, оставалось чуть больше двух суток.

Лес, который еще недавно казался враждебным и живым, теперь воспринимался просто как препятствие. Как вязкая, тяжелая трясина, через которую нужно продраться. Они больше не боялись его. Их мысли были далеко, в деревне, и о том, что им предстояло сделать.

Они двигались на пределе сил. Дыхание сбивалось, в боку кололо, ноги, отвыкшие от таких нагрузок, гудели и наливались свинцом. Пот градом катился по их лицам, смешиваясь с грязью и хвоей. Мужики спотыкались, падали, но тут же поднимались, подгоняемые взглядом Всеволода, и снова бежали. Он шел впереди, не сбавляя темпа, ровный, как машина, и его выносливость казалась нечеловеческой.

Молчание в отряде было почти абсолютным. Никто не разговаривал. Не было сил. Да и не о чем было говорить. Каждый внутри себя переваривал то, что им предстояло. Каждый принимал свое собственное, личное решение. Решение идти на верную смерть.

К вечеру следующего дня, изможденные до предела, грязные, оборванные, похожие на стаю загнанных волков, они вышли из леса. И вид родной деревни, ее частокола, дыма из очагов, вызвал в них не радость, а тяжелый, свинцовый ком в горле. Они возвращались не с победой. Они возвращались за новой армией. За пушечным мясом.

Когда дозорный на вышке увидел их, он забил в колокол. Но это был не тревожный набат. Это были редкие, неуверенные, вопрошающие удары.

Что это значит? Они вернулись раньше срока. Победили? Проиграли?

Ворота со скрипом отворились, и их встретила вся деревня. Люди высыпали на площадь, образовав живой коридор. Их встречали со странной, мучительной смесью надежды и страха. Надежды на чудо. И страха услышать приговор.

На десятках лиц был один и тот же немой, полный мольбы вопрос. Женщины искали глазами своих мужей, сыновей, братьев. Матери и жены тех, кто ушел, вглядывались в лица вернувшихся, и когда понимали, что их мужчины здесь, с ними, их лица озаряла короткая, судорожная радость. Но она тут же сменялась тревогой. Почему они вернулись?

Они были живы. Все до единого. Это было хорошо. Но в их руках не было обещанной головы атамана. Это было плохо. Очень плохо.

Толпа молчала. Она смотрела на свой отряд. На их осунувшиеся, заросшие щетиной лица. На их пустые, выжженные глаза. На кровь, запекшуюся на их одежде. И это молчание было страшнее любых криков.

Всеволод прошел через этот коридор из испуганных лиц. Он не смотрел по сторонам. Его взгляд был устремлен вперед. Он прошел на середину площади и остановился. Весь отряд встал за его спиной. Плечом к плечу. Молчаливая, грязная, смертельно уставшая, но полная какой-то новой, мрачной решимости горстка людей.

Они вернулись. Но это было только начало. Самое страшное было впереди. Им нужно было заставить этих напуганных, сломленных людей добровольно пойти на бойню.

Глава 47: Вече

Всеволод не дал толпе опомниться, не дал времени на пересуды и панические домыслы. Пока они все еще стояли на площади, переваривая возвращение отряда, он вскинул руку.

– Вече! – его голос, хриплый от усталости, но твердый, как сталь, разнесся над головами. – Все сюда! Сейчас!

Это был не призыв, а приказ. Люди, повинуясь его воле, сбились плотнее, образовав напряженный, гудящий круг. Старики, мужики, бабы, даже дети постарше – все были там. В центре этого круга стоял Всеволод и его маленький отряд.

Он вышел на шаг вперед. Его вид был страшен. Грязный, заросший, с пустыми, горящими глазами, весь покрытый засохшей кровью. Он обвел толпу медленным, тяжелым взглядом, заглядывая в лица, встречая испуганные и вопрошающие взгляды. И когда гул немного стих, он начал говорить.

Он не кричал. Он не пытался их разжалобить. Его голос был ровным, бесцветным, почти мертвым. И от этого его слова звучали еще страшнее. Он просто рассказывал. Констатировал факты.

– Мы нашли их, – сказал он, и по толпе пронесся вздох. – Мы нашли их логово.

Он рассказал им о том, что они видели. Без прикрас, без утайки, во всех отвратительных, тошнотворных деталях. Он не щадил их чувств. Он бил наотмашь.

– Это не лагерь. Это город. Крепость, которую нам не взять нашей горсткой. За стенами – сотни этих тварей. У них кузницы, которые куют им мечи. У них конюшни, полные коней. Они – армия. Армия шакалов и убийц.

Он говорил, а перед глазами собравшихся вставали страшные картины. Он рассказал им о конвейере насилия. О том, как новые отряды уходят на грабеж, а другие возвращаются, привозя новую партию товара.

– Товара! – повторил он, и это слово ударило, как пощечина. – Потому что вы для них – не люди. Вы – товар. Скот. Вещи.

Его голос стал ниже, жестче.

– Мы видели, как они обращаются со своими рабами. Мы видели, как они до смерти забили ногами старика за то, что он устал. Просто так. Ради забавы. Мы видели, как они гонят женщин в один длинный барак…

Он обвел взглядом баб, стоявших в толпе.

– Вы знаете, для чего нужен этот барак? Чтобы десятки пьяных, вонючих мужиков могли входить туда в любое время дня и ночи и брать любую, какую захотят. Изнасиловать, избить, а потом пойти жрать и смеяться.

– Мы видели, как молодую девку, рыжую, из Веснянки, которая пыталась драться за свою честь, привязали голой к столбу посреди площади. Чтобы каждый мог подойти, потрогать, плюнуть. Чтобы сломать ее. Прежде чем отдать на растерзание всей толпе.

При этих словах по толпе пронесся стон. Женщины закрывали лица руками, мужики мрачнели, их челюсти сжимались.

– И этих рабов, – продолжал Всеволод, не давая им опомниться, – их там сотни. Сотни! Из Веснянки, из Починка, из Городища. Ваши соседи. Ваши кумовья. Ваши дальние родичи. Каждый день они молят богов о смерти, но смерть не приходит. Их ждет только работа, плеть и насилие.

Он замолчал, давая своим словам впитаться в их сознание, прорасти в нем ядовитыми семенами ужаса.

– Нашим маленьким отрядом эту крепость не взять. Нас перебьют, как щенков.

Он снова обвел толпу взглядом. Теперь в их глазах был не только страх. Там была ненависть.

И он нанес последний, решающий удар.

– У нас осталось четыре дня. Через четрыре дня вернется князь со своей армией и исполнит свой приговор. Но у нас есть выбор. Мы можем ждать его здесь, как овцы в загоне. Или мы можем пойти туда, – он махнул рукой в сторону леса.

– Нам нужны все, – его голос зазвенел. – Каждый мужчина, способный держать топор. Каждая баба, способная держать вилы. Каждый, в ком осталась хоть капля крови, а не мочи. Я не обещаю вам победы. Я почти уверен, что мы все там сдохнем. Но мы умрем в бою! И мы заберем с собой столько этих тварей, что их атаман будет встречать их в аду целую неделю! Мы дадим шанс тем, кто гниет в рабстве. Мы сожжем их проклятое гнездо!

Он закончил, тяжело дыша. И посмотрел на них.

– Выбор за вами. Ждать здесь позорной смерти от рук княжеских палачей… или пойти со мной и принять смерть славную. Другого выбора у нас нет. Решайте. Потому что если мы проиграем, то меньше чем через неделю мы все будем там. Вы – в качестве рабов, работающих до смерти. А ваши жены и дочери… в том самом бараке.

Глава 48: Молчание Страха

Слова Всеволода, последние, самые страшные слова, упали в самый центр площади и взорвались. Но взрыв был беззвучным. Он произошел в головах, в душах, в сердцах сотен людей.

И после этого взрыва наступила тишина.

Тяжелая. Плотная. Липкая. Тишина, в которой был слышен только треск факелов и чей-то сдавленный, икотный плач. Слова были сказаны. Выбор был предложен. И теперь каждый из них, каждый мужчина, каждая женщина, должен был сделать его. Прямо здесь и сейчас.

Никто не хотел идти на верную смерть.

Речь Всеволода нарисовала перед ними две картины, и каждая была страшнее другой. Два лика ада. Один – быстрый, кровавый, но, возможно, достойный. Другой – долгий, унизительный, полный рабства и насилия. И сейчас им нужно было выбрать, в каком из этих адов они предпочитают сгореть.

Мужики, которые еще минуту назад сжимали кулаки от ненависти, потупили взоры. Они прятали глаза. Они смотрели в землю, на свои стоптанные лапти, на грязную, утоптанную землю площади. На что угодно, только не на Всеволода и не друг на друга. Потому что в чужих глазах они боялись увидеть отражение своего собственного животного, сковывающего ужаса.

Они были землепашцами, охотниками, ремесленниками. Они умели держать в руках топор, чтобы срубить дерево, а не для того, чтобы рубить человеческие головы в кровавой свалке. Мысль о штурме настоящей крепости, о битве с сотнями профессиональных убийц была для них за гранью понимания. Это было все равно, что предложить им голыми руками остановить лесной пожар. Это было чистое, беспросветное самоубийство.

Женщины, стоявшие в толпе, начали тихо плакать. Не навзрыд, не истерично. А тихо, горько, безнадежно. Они прижимались к своим мужьям, обнимали их за плечи, прятали лица на их груди, словно пытаясь удержать, не отпустить. Они не хотели становиться вдовами. Не хотели видеть, как их мужчин принесут обратно на щитах… или не принесут вовсе. В их объятиях была и любовь, и страх, и молчаливая мольба: "Не ходи. Останься. Пусть будет как будет, но только будь рядом".

Их молчание, их слезы, их опущенные головы были ответом. Ответом, который был громче любого крика. Ответ был – "нет".

Страх победил. Инстинкт самосохранения, желание прожить еще один день, еще один час, каким бы унизительным он ни был, оказался сильнее чести, сильнее мести, сильнее всего.

Воевода Родион, который все это время стоял в стороне, прислонившись к стене избы и скрестив руки на груди, наблюдал за этой сценой с холодным, профессиональным интересом. Он видел такое десятки раз. Он знал, чего стоит храбрость толпы. Когда первый порыв ярости проходит, остается лишь страх за собственную шкуру.

Он отделился от стены и подошел к Всеволоду, который стоял неподвижно, как изваяние, в центре этого молчаливого круга.

На губах старого воеводы играла кривая, циничная усмешка.

– Ну что, вожак? – сказал он тихо, так, чтобы слышал только Всеволод. Его голос был полон яда и плохо скрытого торжества. – Похоже, твоя армия не очень-то хочет умирать. Они предпочитают дождаться милости князя.

Он посмотрел на часы, которые тикали в его голове.

– Время идет. У тебя осталось четыре дня. Что теперь будешь делать? Пойдешь на штурм со своими двадцатью головорезами? Это будет красиво. Но очень коротко.

Его слова были как соль, которую сыплют на открытую рану. Он наслаждался этим моментом. Моментом, когда дерзкий план этого выскочки, который на мгновение вызвал у него уважение, с треском провалился, разбившись о простую, животную человеческую трусость. Для Родиона все вернулось на круги своя. Люди – это скот. А этот парень, возомнивший себя пастухом, сейчас это поймет.

Глава 49: Голос Совести

Циничная усмешка Родиона и его ядовитые слова были последней каплей. Казалось, все было кончено. План провалился. Молчание толпы было оглушительным приговором. Всеволод стоял, стиснув зубы, и его лицо было похоже на маску из серого камня. Он проиграл. Проиграл не разбойникам, не князю, а трусости своих же людей.

И в этот самый момент, когда надежда уже почти умерла, когда тишина стала совсем невыносимой, из толпы раздался голос.

Не громкий, но дрожащий от сдерживаемых рыданий и ярости.

Вперед, расталкивая людей, вышел отец Всеволода, старик Ратибор.

Его лицо было измученным, серым, постаревшим на двадцать лет за последние несколько дней. Но в его глазах, обычно уставших и потухших, сейчас горел огонь. Огонь стыда и отчаяния. Он встал перед толпой, перед своими соседями, которых знал всю жизнь.

– Вы что, забыли?! – его голос дрожал, но звенел на всю площадь. Он ткнул скрюченным от возраста пальцем в сторону Всеволода. – Вы забыли, как этот мальчишка, мой сын, вышел один против князя и его сотни псов?! Как он поставил свою собственную голову, свою молодую жизнь на кон, чтобы спасти ВАШИ никчемные шкуры?! Чтобы ВАШИ дети не стали рабами, а ВАШИ жены – подстилками для пьяной дружины?!

Он сделал шаг, обводя толпу горящим взглядом.

– Он дал вам шанс! Шанс умереть, как люди, а не как вонючий скот в загоне! А вы?! Вы стоите, обосравшись от страха, и прячетесь за бабьи юбки!

Голос старика сорвался на крик.

– ГДЕ ВАША ЧЕСТЬ, мужи?! Где ваша совесть?! Вы готовы смотреть, как ваших баб будут насиловать у вас на глазах, лишь бы прожить лишний день?! Готовы слушать, как будут кричать ваши дочери, когда их будут тащить в рабство?! Лучше умереть в бою, с топором в руках, чем жить на коленях в собственном дерьме!

Слова отца были как удары кнутом. Они хлестали по лицам, по душам, заставляя мужиков морщиться и еще ниже опускать головы.

И тут рядом с отцом встал его старший сын, Доброгнез. Крепкий, хозяйственный, рассудительный Доброгнез, который всю жизнь смотрел на своего младшего брата со смесью зависти и непонимания. Сейчас в его глазах не было ни зависти, ни сомнений. Только ледяное, всепоглощающее презрение к этим людям.

– Мой отец прав, – сказал он ровно и громко. Его голос, в отличие от отцовского, не дрожал. Он был твердым. – Я никогда не понимал своего брата. Его ярость. Его одержимость железом. Но теперь я понимаю. Он – мужчина. Настоящий. А вы – нет. Вы – трусливое стадо.

Он презрительно сплюнул на землю.

– Мой брат пошел на смерть ради вас. А вы боитесь даже поднять головы. Так вот, слушайте, вы, немощи! Если вы не мужики, то я пойду с ним. Один. Мы, трое из рода Ратибора, пойдем и умрем там. А вы сидите здесь, ждите князя. И когда он придет и начнет резать ваших детей, вспомните этот день. Вспомните, как вы предали тех, кто дал вам шанс.

Он повернулся к Всеволоду.

– Я иду с тобой, брат. Покажи, куда бить.

Он не просто сказал это. Он вынул из-за пояса свой рабочий топор, тяжелый, плотницкий, и встал рядом с братом. Плечом к плечу. Отец встал рядом с ними, взяв в руки простое копье, которое принес с собой один из охотников. Трое. Семья. Готовая умереть вместе.

И этот простой, тихий жест сломал что-то в толпе. Он был красноречивее любых слов. Это был акт чистого, безнадежного, но несгибаемого достоинства. И он стал той последней каплей, что переполнила чашу стыда.

Глава 50: Рождение Армии

Вид трех мужчин из рода Ратибора – старика, старшего сына-хозяина и младшего сына-воина, – стоящих плечом к плечу, готовых идти на верную смерть, стал тем самым зрелищем, что сломало лед страха. Это был немой укор, который был громче и страшнее любых проклятий. Унизительный пример чести перед лицом повальной трусости.

И толпа дрогнула.

Первым не выдержал Твердило, командир местной стражи. Он, который учил своих парней не бояться смерти, стоял с опущенной головой вместе со всеми. Он с силой ударил себя кулаком в грудь и, выругавшись так грязно и смачно, что женщины в толпе покраснели, шагнул вперед.

– К черту все! – прорычал он. – Старик прав. Лучше сдохнуть там, чем здесь, как черви! Стража, за мной!

И пятеро его парней, молодые, крепкие ребята, что несли караул на стенах, как один, вышли из толпы и встали рядом с ним. С щитами, с копьями. Это была первая, реальная боевая сила.

И это стало сигналом.

Словно прорвало плотину. Из толпы, неуверенно, но решительно, вышел один из мужиков. Потом еще один. И еще. Ополченцы, сжимая в мозолистых руках свои топоры. Охотники, перекидывая через плечо луки. Кузнецы, вытирая грязные руки о штаны. Каждый шаг, каждый вышедший вперед человек был маленькой победой над всеобщим страхом.

А потом из толпы начали выходить беженцы. Мужчины, старики. Их лица были изможденными, но в глазах полыхал черный, неугасимый огонь. Они уже видели ад. Им больше нечего было бояться, кроме воспоминаний. И они были готовы на все, чтобы отомстить за своих сожженных детей и опозоренных жен. Ярый, парень с одной рукой, уже стоявший в отряде, кивнул им, и в его глазах блеснули слезы. Но это были слезы не слабости, а яростной гордости.

Мужики выходили, и женщины их больше не держали. Они отпускали их. Молча. Протягивали им оружие, кусок хлеба, флягу с водой. Кто-то наспех крестил мужа старым языческим знаком, кто-то просто целовал в губы – горький, соленый, прощальный поцелуй. В их глазах была боль, но и гордость. Лучше быть вдовой героя, чем женой раба.

В итоге на площади, напротив Всеволода, выстроилось больше полусотни человек.

Это не была армия. Боже упаси. Это было сборище. Крестьяне, ремесленники, старики, калеки. Плохо вооруженные, без доспехов, без строя. Толпа, которую любой профессиональный отряд смешал бы с грязью за десять минут.

Но было кое-что еще.

В их глазах была решимость. Темная, холодная, самоубийственная решимость людей, которым нечего терять. Решимость идти до конца.

Всеволод смотрел на них. На свою «армию». И он не чувствовал ни радости, ни торжества. Только тяжесть ответственности за все эти жизни, которые он сейчас поведет на бойню. Он медленно кивнул им. И это было принято как клятва.

А потом его взгляд встретился с глазами Родиона.

Старый воевода стоял на том же месте, но его поза изменилась. Он больше не опирался расслабленно на стену. Он стоял прямо. На его лице больше не было циничной усмешки. Он смотрел на эту толпу крестьян, на их лица, на огонь в их глазах. Смотрел на Всеволода, который смог зажечь этот огонь. И в глазах старого, пресыщенного кровью и битвами воина читалось то, чего там, наверное, не было уже много лет.

Удивление.

Неподдельное, почти детское удивление. И острый, неподдельный интерес.

Этот деревенский выскочка только что, на его глазах, на пустом месте, силой одного лишь слова и собственной воли, создал армию. Армию самоубийц. И собирался повести ее на штурм неприступной крепости.

Игра становилась все более и более захватывающей. И старому воеводе чертовски хотелось увидеть, чем же она закончится.

Глава 51: План

На следующее утро, перед тем, как снова шагнуть в молчаливую, враждебную пасть леса, Всеволод собрал свою разношерстную «армию» у самых ворот деревни. Не на площади, не у изб. А именно здесь, на границе между миром людей и миром зверей, куда им предстояло войти.

Люди стояли перед ним – около семидесяти человек. Ополченцы, стражники, охотники, беженцы. Мужики с лицами, на которых страх боролся с решимостью. В их руках были топоры, вилы, рогатины, несколько старых, ржавых мечей. Они были толпой. Напуганной толпой, идущей на бойню. И они ждали от него слов.

Всеволод не стал произносить воодушевляющих речей. Он не стал говорить о чести, о славе, о мести. Это все было сказано вчера. Сегодня нужно было дело.

Он вышел в центр круга. Вместе с ним были Добрыня, старый охотник Вепрь и Твердило, командир стражи. Это был его военный совет. Воевода Родион со своими двумя дружинниками стоял чуть поодаль, молчаливый и внимательный, как всегда.

– Слушайте меня все, – голос Всеволода был ровным, без эмоциональным, и от этого приковывал к себе внимание. – То, что я скажу, вам может не понравиться. Но это наш единственный шанс остаться в живых и победить.

Он обвел взглядом их лица.

– Мы не пойдем на штурм. – произнес он жестко, сразу отсекая все ложные надежды. – Любой, кто думает, что мы, как в сказках, с криком «вперед» полезем на их стены, – идиот. Или самоубийца. Их там сотни. Они за стенами. Они перебьют нас из луков еще на подходе.

По толпе пронесся разочарованный, но понимающий гул.

– Мы – не армия. Мы – охотники, – продолжал Всеволод. – А они, те, кто сидит в этой крепости, – звери. Крупные, опасные, но звери. И глупый охотник лезет к медведю в берлогу. Умный охотник ждет, пока зверь сам не высунет свою голодную морду наружу.

Он посмотрел на Вепря, и тот едва заметно кивнул.

– Их много. Но им нужно жрать. Им нужно грабить. Им нужно приводить новых рабов. Значит, они не будут сидеть в своей норе вечно. Они будут выходить. Отрядами. По двадцать, тридцать, сорок человек. Выходить в лес на охоту.

Он сделал паузу.

– И вот тут-то их будем ждать мы.

План был прост. И жесток, как удар топора.

– Мы не будем нападать на крепость. Мы будем нападать на их отряды. На лесных тропах. В лощинах. У бродов. Там, где им некуда бежать. Мы разделимся на несколько групп. Группа разведки, – он кивнул Вепрю и самым быстрым охотникам, – будет следить за их крепостью и сообщать о каждом отряде, который выходит за ворота. Сколько их, куда идут.

– Основные силы будут устраивать засады. Мы будем бить из леса. Стрелами, копьями. Сеять панику. А потом, когда они дрогнут, мы будем их резать. Всех. До единого. Никаких пленных. Никакой пощады. Мертвые не возвращаются в крепость и не рассказывают, что в лесу их ждет смерть.

– Каждый бой должен быть быстрым. Безжалостным. Мы ударили, убили, забрали их оружие и растворились в лесу. Как призраки. Как лесные духи. Они не должны понимать, кто на них охотится, сколько нас, и откуда ждать следующего удара.

– Мы будем изматывать их. Выбивать их по частям. Двадцать сегодня. Сорок завтра. Снова и снова. Мы будем сеять в их рядах страх. Страх перед лесом. Страх перед каждым деревом, каждым кустом. Пока их не останется так мало, что они не посмеют больше высунуть нос из своего логова.

– И только тогда, – закончил он, и его глаза холодно блеснули, – когда зверь будет ранен, напуган и ослаблен, только тогда мы придем к его берлоге. И вырежем всех, кто там остался.

Он замолчал. План был озвучен. Жестокий. Кровавый. Партизанский. Единственно верный.

Мужики молчали, переваривая услышанное. Это была не славная битва. Это была грязная, подлая лесная война. Война на выживание.

Воевода Родион, слушавший все это с непроницаемым лицом, медленно, одобрительно кивнул. Один раз. Это была не просто единственно верная тактика. Это была тактика настоящего, умного и безжалостного командира. Командира, который готов пожертвовать красивой смертью ради грязной победы. И этот парень удивлял его все больше и больше.

Глава 52: Первая Засада

Этим же вечером, когда солнце уже начало клониться к западу, из леса бесшумно вынырнул один из охотников-разведчиков. Его лицо было мокрым от пота, но в глазах горел хищный огонек.

– Вышли, – выдохнул он, подойдя ко Всеволоду. – Три десятка. Конные и пешие. Движутся на восток, по старой лесной дороге. Идут вразвалочку, жрут на ходу. Похоже, на обычный грабеж.

Информация была скудной, но ее было достаточно. Всеволод развернул на земле грубую карту местности, нацарапанную Вепрем на куске бересты. Старый охотник ткнул в нее грязным пальцем.

– Вот здесь. Сухая лощина. В двух часах ходу. Дорога идет по дну, склоны крутые, поросшие буреломом. Если они туда сунутся, то окажутся, как черви в банке. Идеальное место, чтобы их прихлопнуть.

Всеволод кивнул. Решение было принято.

– Вепрь, берешь своих охотников, обгоняешь их. Мне нужно, чтобы вы точно знали, когда они войдут в лощину. Как только первый войдет – дай знак. Понял?

Старик молча кивнул и растворился в лесу вместе с еще двумя разведчиками.

А Всеволод начал расставлять свои фигуры на этой смертельной шахматной доске.

– Лучники! – обратился он к десятку мужиков, вооруженных самодельными луками. – Пойдете с Твердило. Ваше место – на левом склоне лощины. Заляжете в кустах, чтобы вас и леший не нашел. Ваша задача – бить по коням. Не по людям, а по коням! Лошадь – большая цель. Раненая или убитая лошадь создаст панику и заблокирует дорогу. Бейте по первым и последним. Как только они войдут, ждите моего сигнала. И помните: одна стрела – одна тварь. Не тратьте зря.

Затем он повернулся к другой группе, вооруженной короткими метательными копьями-сулицами.

– Вы – на правом склоне. Ваша цель – люди. Как только лучники ударят по лошадям и начнется заваруха, ваша задача – засыпать их копьями. Цельтесь в тех, кто пытается организовать оборону. Не давайте им собраться в кучу.

Остальных, около тридцати самых крепких и злобных мужиков, вооруженных топорами, мечами и рогатинами, он оставил при себе.

– Мы – молот. Мы будем ждать в самом конце лощины. Мы – заслон. Когда они, оглушенные и раненые, побегут от стрел, они наткнутся на нас. И вот тут начнется настоящая работа. Никому не уходить. Пленных не брать. Убивать всех.

Старый Добрыня, стоявший рядом с ним, довольно крякнул и погладил лезвие своего топора. Его единственный глаз горел нетерпением.

Они выдвинулись к лощине и заняли свои позиции. Началось самое мучительное. Ожидание.

Они лежали в сырой траве, в колючих кустах, за стволами деревьев, и ждали. Час. Другой. Солнце опускалось все ниже. Напряжение было почти физически ощутимым. Мурашки бегали по спине. Сердце стучало в ушах. Каждый шорох, каждый треск ветки заставлял вздрагивать. Кто-то молился про себя. Кто-то беззвучно ругался. Всеволод лежал за огромным поваленным деревом в конце лощины, и его спокойствие передавалось тем, кто был рядом. Он был как натянутая тетива, готовая в любой момент выпустить смертоносную стрелу.

И вот, наконец, они их услышали. Сперва – далекий смех. Потом – стук копыт и громкие, развязные голоса.

Отряд разбойников входил в лощину. Они ехали и шли нестройной, расслабленной толпой. Кто-то грыз яблоко. Кто-то рассказывал сальную шутку, и его товарищи громко гоготали. Они были уверены в своей силе и безнаказанности. Они не смотрели по сторонам. Они не замечали десятков глаз, следящих за ними из-за каждого куста. Они входили в пасть смерти, и даже не подозревали об этом.

Разбойники прошли мимо лучников. Прошли мимо копейщиков. Они углубились в лощину, и пути назад у них уже не было.

И тут из глубины леса раздался тихий, протяжный крик. Крик сойки.

Это был сигнал.

Всеволод глубоко вдохнул, и его рука крепче сжала рукоять скрамасакса. Охота началась.

Глава 53: Лощина Смерти

Крик сойки, чистый и пронзительный, еще не успел затихнуть в лесном воздухе, когда ад разверзся.

С левого склона лощины, из-за каждого куста, каждого дерева, ударили десятки луков. Это был не красивый, ровный залп профессиональной армии. Это был рваный, хаотичный, но от этого не менее смертоносный ливень стрел. И, как приказал Всеволод, они били не по людям. Они били по лошадям.

Звуки, наполнившие лощину, были ужасны. Дикое, паническое ржание раненых животных. Мокрый, чавкающий звук, с которым стрелы входили в теплую, живую плоть. Одна лошадь, с торчащей из бока стрелой, встала на дыбы и с грохотом рухнула, погребая под собой всадника. Другая, раненая в шею, металась из стороны в сторону, брызгая кровью, и сбивала с ног пеших разбойников, добавляя хаоса.

Не успели разбойники опомниться от этого первого удара, как с правого, противоположного склона в них полетела вторая волна смерти. Короткие, тяжелые метательные копья-сулицы. Они летели с огромной силой и пробивали кожаные куртки, как пергамент.

Один из разбойников, который пытался выкрикнуть приказ, получил копье прямо в открытый рот. Наконечник вышел сзади, у основания черепа, пригвоздив его к месту. Другого сулица ударила в живот с такой силой, что он согнулся пополам, пытаясь зажать свои собственные кишки, вываливающиеся из раны.

Паника. Абсолютная, животная паника охватила отряд. Потеряв лошадей, зажатые в узкой лощине под перекрестным огнем, они инстинктивно сделали то, на что и рассчитывал Всеволод. Они бросились бежать. Вперед, в конец лощины, прочь из этой смертельной западни.

И попали прямо на стену из топоров и ненависти.

– ВПЕРЕД! – рев Всеволода был тем сигналом, которого ждали его люди.

Тридцать мужиков, до этого скрывавшихся за поваленными деревьями, с диким, первобытным воем выскочили на дорогу, перекрывая ее живой стеной.

Это не было боем. Это была мясорубка.

Разбойники, ослепленные страхом, раненые, деморализованные, налетали на эту стену и умирали. Мужики, в глазах которых горел черный огонь мести, рубили. Они рубили, как дрова. Как рубят свиные туши на бойне.

Старый Добрыня своим широким топором снес голову первому же подбежавшему бандиту. Голова, описав дугу, шлепнулась в лужу, а обезглавленное тело сделало еще пару шагов и рухнуло, изливая на землю фонтаны крови из шейных артерий.

Всеволод двигался в центре. Он не кричал. Он убивал. Щит, удар топора, который тот отбивает с треском. Короткое, почти незаметное движение скрамасакса. Хрип. Следующий. Его движения были смертоносной, отточенной машиной. Он не замечал ни крови, брызжущей ему в лицо, ни криков. Был только враг. И была цель – убить.

Мужики дрались с яростью обреченных. Беженец Ярый, с топором в своей единственной здоровой руке, с безумным оскалом на лице, просто шел вперед, нанося страшные, размашистые удары, целясь в лица, в шеи. Он не защищался, он только атаковал. Он искал смерти, своей или чужой.

Пленных не брали. Раненых добивали не раздумывая. Тех, кто пытался сдаться, молил о пощаде, просто забивали. Один из разбойников, молодой парень, бросил меч и упал на колени. К нему подошел один из ополченцев, чью сестру угнали в рабство, и молча, с размаху опустил ему на голову тяжелый плотницкий топор. Череп треснул, как орех.

Через пятнадцать минут, которые показались вечностью, все было кончено.

Лощина была завалена трупами. Тридцать изуродованных, искромсанных тел валялись в кровавой грязи. Воздух был густым от запаха крови, пота, дерьма и смерти.

Победа была не бесплатной. Двое деревенских мужиков лежали мертвыми, проткнутые случайным копьем или зарубленные в суматохе. Еще пятеро были ранены, стонали, зажимая раны.

Но на это не было времени.

– Оружие! Все оружие забрать! – скомандовал Всеволод, и его голос вернул всех из кровавого тумана в реальность. – Обыскать всех! Забрать все ценное! Быстро!

Они работали, как стервятники, сдирая с мертвых ремни, мечи, ножи, забирая фляги.

– Уходим! – скомандовал он через десять минут.

И они ушли. Забрав своих раненых, бросив своих мертвых. Растворились в лесу так же быстро, как и появились, оставив после себя лишь тихую, страшную лощину, полную трупов. Лощину смерти. Первый счет был оплачен. Кровью.

Глава 54: Вторая Кровь

Они растворились в лесу, оставив после себя лишь тишину и трупы. Но эйфория от первой победы, от вкуса вражеской крови, быстро прошла, сменившись тяжелой, гнетущей реальностью.

Обратный путь в их временный лагерь был мучительным. Они несли пятерых своих раненых. Один, молодой парень, получил удар топором в плечо, и его рука безвольно висела. Другой, харкая кровью, стонал от удара копьем под ребра. Их стоны и хрипы были единственными звуками, нарушавшими лесную тишину. Тела двоих убитых они оставили там, в лощине, лишь наскоро присыпав их ветками. Везти с собой мертвых было непозволительной роскошью.

Вернувшись в лагерь, они рухнули на землю, смертельно уставшие. Реакция на бой накрыла их. У кого-то тряслись руки. Кого-то рвало желчью в кусты. Они только что убили три десятка человек. Для многих из них это была первая кровь на их руках. И эта кровь жгла.

Всеволод не дал им времени на раскаяние или страх.

– Воду раненым! – его голос был резок и лишен сочувствия. – Перевязать! Быстро!

Знахарка, которую они взяли с собой, и несколько баб тут же бросились к раненым, промывая раны вонючим травяным отваром и перетягивая их чистыми, насколько это было возможно, тряпицами.

Воевода Родион со своими людьми молча наблюдал. Он не участвовал в бою, таков был приказ князя. Но он видел все. Он подошел к Всеволоду, который осматривал собранное оружие.

– Неплохо, парень. Для первого раза. Грязно, но эффективно, – сказал он. В его голосе не было похвалы, лишь сухая констатация факта. – Но ты потерял семерых. Еще четыре-пять таких "побед", и у тебя не останется никого.

– А у них не останется ни одного отряда, – так же ровно ответил Всеволод, не поднимая головы. – Это простая арифметика.

На следующий день они сменили лагерь, уйдя глубже в лес. Разведчики снова ушли к крепости. Тревожное ожидание вернулось. Мужики сидели молча, чистили оружие, думали о своем. Победа не принесла им радости. Она лишь показала им цену, которую придется заплатить. Цену в их собственных жизнях.

К вечеру вернулся Вепрь.

– Выслали разведку. Десять человек, – сообщил он. – Ищут свой пропавший отряд. Идут осторожно. Как волки, которые почуяли капканы.

Всеволод кивнул. Они ждали этого.

– Они вернутся в лощину, – сказал он. – Найдут трупы. И поймут, что в лесу враг.

– Что будем делать? – спросил Твердило.

– Ждать, – ответил Всеволод. – Пусть ищут. Пусть боятся. Пусть расскажут в своей крепости, что лес начал их жрать. А мы ударим снова. В другом месте. По другому отряду.

Тактика начала работать. Разбойники забеспокоились. Они не понимали, что произошло. Следующий отряд, который вышел из крепости, был больше – полсотни человек. Они шли плотной группой, с дозорами по бокам.

Всеволод снова устроил засаду. На этот раз у болота, где узкая тропа не давала возможности разойтись. Сцена повторилась. Снова стрелы, копья. Снова кровавая, беспощадная резня. Но в этот раз разбойники были готовы. Они отбивались яростнее. Бой был дольше и тяжелее.

Люди Всеволода снова победили. Они оставили на тропе еще четыре десятка трупов. Но и их потери были страшнее. Четверо убитых. Десяток раненых, трое из них – тяжело. Их пришлось оставить в лесу, дав им нож, чтобы они могли сами прекратить свои мучения, если станет совсем невмоготу.

Глава 55: Гарнизон Редеет

Третий день стал проверкой на прочность. Разбойники, напуганные исчезновением уже двух отрядов, перестали ходить наобум. Утром из крепости вышел большой карательный отряд. Не меньше шестидесяти человек. Они шли не грабить. Они шли искать и убивать. Двигались плотным строем, с конными дозорными по флангам, тщательно осматривая каждый куст.

Люди Всеволода, предупрежденные разведчиками, устроили на них серию быстрых, как укус змеи, атак. Они больше не пытались уничтожить весь отряд. Их тактика изменилась. Они нападали из густой чащи на дозорных, убивали одного-двух и тут же растворялись в лесу, прежде чем основные силы успевали среагировать.

Это была война нервов. Мучительная, изматывающая. Разбойники гонялись за тенями, тратя силы и время, их злость росла с каждым часом. А люди Всеволода, действуя мелкими группами, наносили короткие, кровавые уколы. В одном месте убьют дозорного, в другом – пустят стрелу в спину замыкающему.

К вечеру, потеряв около десятка человек и не добившись ничего, разъяренный и уставший карательный отряд вернулся в крепость. А отряд Всеволода потерял лишь одного, который слишком увлекся и не успел отойти.

Каждый день, каждая засада превращали вчерашних крестьян в ветеранов. Они привыкли к виду крови, к крикам умирающих, к запаху смерти. Их движения стали экономнее, а взгляды – жестче. Они учились убивать быстро и тихо.

Но цена была высока. Раненых становилось все больше. Тех, кто мог продолжать бой, с каждым днем было все меньше. Их маленький отряд таял, как снег на весеннем солнце.

И во главе этого отряда стоял Всеволод.

Воевода Родион, который видел десятки полководцев, от князей до варяжских конунгов, с нескрываемым изумлением наблюдал за его трансформацией.

Этот парень не был просто храбрым бойцом. Он оказался прирожденным командиром. Безжалостным и прагматичным.

Родион видел, как перед одной из засад Всеволод отводил в сторону группу охотников.

– Вы – приманка, – говорил он им тихо, но твердо. – Вы нарочно нашумите, дадите себя заметить. Они кинутся за вами. Ваша задача – завести их вот в этот овраг. И выжить.

Охотники мрачно кивали. Они понимали, что он посылает их на почти верную смерть. Но они шли. Потому что верили ему.

Всеволод хладнокровно жертвовал малым, чтобы выиграть большее. Он без колебаний отправлял людей на смертельный риск, если это было необходимо для общего дела. В нем не было сентиментальности. Лишь ледяной расчет.

Его команды были короткими и ясными, как удары топора. «Ты, ты и ты – сюда. Обойти с фланга. Остальные – ждут моего сигнала. Молчать». Он не суетился, не кричал в пылу боя. Он двигался по полю битвы, как будто находился над ним, видя всю картину целиком, и его присутствие успокаивало людей лучше любой браги.

После третьего дня непрерывной кровавой жатвы разведчики принесли главную новость.

– Все, – сказал Вепрь, тяжело дыша. – Они заперлись. В крепости паника. Они боятся высунуть нос за ворота. Думают, что в лесу сидит целая дружина.

За эти дни они уничтожили или тяжело ранили почти полторы сотни разбойников. Почти половину всего их войска. Ценой тридцати своих людей – убитых, тяжело раненых и оставленных в лесу.

Всеволод собрал остатки своего отряда. Их было меньше сорока. Грязные, оборванные, заросшие щетиной, с красными от усталости и ненависти глазами. Но это были уже не крестьяне. Это были волки. Закаленные в крови хищники.

– Они напуганы. Они загнаны в свою нору, – сказал Всеволод, и его голос звучал в наступившей тишине. – Они думают, что там они в безопасности. Пора показать им, как сильно они ошибаются.

Он обвел взглядом своих людей.

– Завтра ночью мы идем к ним. Время для штурма. Время закончить эту работу.

Глава 57: Огонь и Ярость

За час до рассвета, в самый темный, промозглый и беззвездный час, который называют «волчьим», они начали. Три отряда, три клинка, нацеленные в сердце зверя, бесшумно выдвинулись на свои позиции.

Первыми дали о себе знать люди Добрыни.

Двадцать человек, как один, выскочили из темноты на открытое пространство перед главными воротами крепости. И на тишину предрассветного леса обрушился адский шум.

– А-А-А-АРРРГХ!

Это был не просто боевой клич. Это был дикий, первобытный, звериный рев. Рев людей, идущих на смерть и готовых утащить с собой как можно больше врагов. Они начали бить в разномастные щиты рукоятями топоров, создавая оглушительный, хаотичный грохот.

– Смерть ублюдкам! За жен! За детей! Резать их! – орали они, изрыгая самые грязные проклятия.

С вышек у ворот раздались удивленные и сонные крики дозорных.

– Тревога! Нападение!

Но было поздно. Первые стрелы, пущенные отрядом Добрыни, уже полетели в сторону стен. Они не целились. Они просто создавали шум, угрозу, иллюзию массированной атаки.

Им тут же ответили. С вышек засвистели стрелы разбойников. Завязалась беспорядочная, хаотичная перестрелка в темноте. Один из людей Добрыни вскрикнул и упал, получив стрелу в грудь. Но его товарищи, не обращая на это внимания, продолжали орать, бить в щиты и пускать стрелы, приковывая к себе все внимание защитников крепости.

И в тот момент, когда все взгляды и все уши были обращены к главным воротам, с противоположной стороны, с юга, в небо взвились огненные змеи.

Отряд старого охотника Вепря начал свою работу. Десять лучников, притаившихся в темноте, пускали стрелу за стрелой. Но это были не обычные стрелы. К их наконечникам была примотана пропитанная смолой и жиром пакля, подожженная от спрятанного под плащом тлеющего трута. Горящие стрелы, описывая высокие дуги, дождем посыпались на задворки разбойничьего города.

Эффект был мгновенным и ужасающим.

Одна из стрел угодила в сухую соломенную крышу большого сарая. Через секунду та вспыхнула, как порох. Другая вонзилась в стог сена, который они видели во время разведки. Сухое сено занялось мгновенно, и столб пламени взметнулся к темному небу. Еще несколько стрел нашли свои цели в крышах жилых изб.

Огонь. Самый страшный враг в любом деревянном городе.

В крепости началась паника. Раздались крики, но теперь это были не боевые кличи, а вопли ужаса.

– Горим! Пожар!

Разбойники, которые до этого кинулись к главным воротам, теперь в замешательстве метались по улицам. Что делать? Отбивать атаку или тушить пожар, который с каждой секундой разгорался все сильнее, пожирая их дома, их добычу, их логово?

Хаос и паника. Именно то, на что рассчитывал Всеволод.

Люди Добрыни продолжали орать и стрелять, не давая врагу опомниться, приковывая к себе внимание.

Люди Вепря методично, стрелу за стрелой, превращали южную часть крепости в ревущий огненный ад.

А в это время третий отряд, отряд призраков, уже добрался до своей цели на задворках этого хаоса. Ударный кулак Всеволода уже занес свой топор над гнилой, уязвимой стеной, готовый прорубить себе дорогу в самое сердце горящего и кричащего ада.

Глава 58: Пролом

Пока в крепости царил ад, сотканный из криков, лязга стали и рева пожара, отряд Всеволода, как десять безмолвных теней, скользил вдоль задней стены. Здесь было темнее всего. Оранжевые отсветы пожара едва долетали сюда, создавая причудливую, дерганую игру света и тени. Вонь от выгребной ямы и близкого болота была почти невыносимой, но она служила им идеальным прикрытием – ни один дозорный по доброй воле не стал бы долго вглядываться в эту часть периметра.

Они добрались до намеченного места. Несколько бревен частокола здесь заметно потемнели и просели. От постоянной сырости дерево у основания начало подгнивать. Это был их шанс.

– Топоры, – прошептал Всеволод.

Четверо самых здоровых мужиков, включая его старшего брата Доброгнеза, выступили вперед. Они не стали рубить с размаху. Это создало бы слишком много шума. Они начали работать иначе. Коротко, точно, методично. Вгоняя лезвия топоров в подгнившую древесину у самой земли и используя их как рычаги.

Раздался приглушенный треск. Потом еще. Мужики работали, тяжело дыша, их лица блестели от пота. Щепки и куски гнилой трухи летели во все стороны. Это была тяжелая, изнурительная работа на время. Каждую секунду их могли заметить.

– Быстрее, – прошипел Всеволод.

Наконец, с громким, тошнотворным хрустом, который, казалось, был слышен на всю крепость, одно из бревен поддалось и накренилось внутрь. Они тут же принялись за соседнее. Теперь, когда первое бревно было смещено, дело пошло быстрее. Еще несколько ударов, и второе бревно тоже рухнуло внутрь.

Образовался узкий, темный, неровный пролом. Дыра, достаточная, чтобы в нее боком мог протиснуться один человек. Их врата в ад.

– Я первый, – сказал Всеволод. – Ярый, за мной. Остальные прикрывают и лезут следом.

Он, не колеблясь, проскользнул в темную щель. Внутри было еще темнее. Они оказались в узком проулке между стеной и каким-то длинным сараем. Это была зона рабов. Несколько человек, разбуженные шумом, испуганно жались к стене, глядя на вооруженных людей, появившихся буквально из ниоткуда.

– Кто вы? – прошептал один из рабов, седой, изможденный старик.

– Те, кто пришел за вашими хозяевами, – так же шепотом ответил Всеволод. Он посмотрел на старика, на других рабов, которые начали выползать из своих убогих землянок. В их глазах был страх, но и что-то еще. Искра. Искра надежды.

– Мы пришли не просто убивать разбойников, – продолжал Всеволод, и его шепот был тверд и убедителен. – Мы пришли освободить вас. Но нам нужна ваша помощь.

Он посмотрел на их руки, на мозоли, на мышцы, не до конца убитые голодом и побоями.

– Вы знаете эту крепость лучше нас. Где спят дозорные? Где хранят оружие? Где держат ваших жен и дочерей?

А потом он сделал самый рискованный ход.

– Нас мало. Но вас – сотни. Вон там, – он указал в сторону пожара, – идет бой. Если вы хотите свободы, если вы хотите мести за все унижения, за всю боль, берите ее сами! Нападайте на них! Хватайте дрова, камни, кухонные ножи! Перегрызайте им глотки! Отвлекайте их! Помогите нам!

Он посмотрел в глаза старика.

– Твои хозяева дали тебе цепи. Я даю тебе шанс. Выбор за тобой, отец. Умереть рабом или умереть свободным, забрав с собой хоть одного мучителя.

И он увидел, как в глазах старика страх медленно сменяется лютой, черной ненавистью. Старик медленно кивнул.

– Я покажу, где сарай с инструментами, – прохрипел он. – Там топоры, ломы…

В этот момент Всеволод понял, что у них появился шанс. У них теперь была не горстка воинов. У них было то, что страшнее любой армии. У них было восстание. Восстание рабов, которым больше нечего терять.

Глава 59: Резня

Внутри крепости царил хаос в его чистом, первозданном виде. С одной стороны, у главных ворот, раздавался непрекращающийся грохот и рев – это отряд Добрыни имитировал штурм. С юга поднимались и расползались по небу черные клубы дыма, озаряемые снизу ревущим пламенем, – это работали лучники Вепря.

Разбойники, разбуженные тревогой и пьяные после вчерашней гулянки, метались по улицам, как обезглавленные куры. Кто-то с ведром бежал в сторону пожара. Кто-то, хватая на ходу топор, мчался к главным воротам. Офицеры пытались выкрикивать приказы, но в общем шуме и суматохе их никто не слушал. Командная структура рухнула.

И в этот самый момент, в их глубоком, считавшемся безопасным тылу, ударил нож.

Появление отряда Всеволода, вынырнувшего из теней, стало для них полной, шокирующей неожиданностью. Они были так сосредоточены на внешних угрозах, что и представить не могли, что смерть уже просочилась внутрь.

И началась резня.

Это не был открытый бой. Не было никаких построений, никаких «щит к щиту». Это была серия коротких, подлых, молниеносных убийств. В узких, грязных переулках. В тенях от горящих домов.

Вот двое разбойников бегут в сторону пожара. Из-за угла на них, как звери, выпрыгивают Всеволод и Горан. Удар топора в спину одному. Короткий, почти незаметный выпад скрамасакса под ребра другому. Два трупа падают в грязь, не успев даже крикнуть. И отряд движется дальше.

Они действовали как призраки. Как чума.

– Стражники – в казармы! – шепотом приказал Твердило своим людям.

Пятеро его воинов подкрались к длинной избе, где, судя по храпу, спала ночная смена. Они не стали ломать дверь. Они тихо подперли ее снаружи, а потом через щели и окна начали всаживать внутрь копья, работая ими, как поршнями. Изнутри донеслись короткие, удивленные вскрики, хрипы, а потом все стихло.

Они не щадили никого. Не было времени на жалость или раздумья. Каждый живой разбойник был угрозой.

Они врывались в избы. Доброгнез, чей хозяйский разум был в шоке от увиденного, действовал с яростью, которой сам от себя не ожидал. Он вломился в дом, где двое пьяных бандитов делили какую-то добычу. Прежде чем они успели поднять головы, он обрушил на одного свой тяжелый плотницкий топор, проломив ему череп. Второй попытался схватить меч, но Доброгнез, не вынимая топора, просто развернулся и ударил его обухом в висок.

Всеволод двигался впереди, его глаза холодно оценивали обстановку. Он увидел группу из пяти разбойников, пытающихся организовать оборону. Он не стал нападать на них в лоб.

– Ярый! Обойди! – бросил он беженцу.

Пока Всеволод и двое его людей отвлекали их внимание, показываясь и тут же скрываясь в тенях, Ярый, с безумной ухмылкой на лице, залез на крышу низкой бани. И оттуда, с диким воплем, он спрыгнул прямо на спину одному из них, вонзая свой топор ему в шею. Этой короткой заминки хватило. Всеволод и его люди бросились вперед и вырезали ошеломленных врагов за несколько секунд.

Кровавая работа кипела. В одном месте охотники пускали стрелы в спины бегущим к пожару. В другом – двое мужиков просто забивали одного разбойника кольями в темном углу. Это была не битва. Это была чистка. Грязная, отвратительная, но необходимая работа.

А потом к ним присоединилась вторая волна хаоса. Рабы.

Воодушевленные словами Всеволода и ведомые старым рабом, они взломали сарай с инструментами. И теперь по улицам крепости, помимо отряда Всеволода, бегала еще одна сила. Толпа оборванных, изможденных людей, в чьих руках были топоры, ломы, молоты, серпы. Их было не так много, но их ненависть была безгранична. Они нападали на одиночных разбойников, забивали их толпой, перерезали глотки спящим, поджигали дома.

Крепость пожирала сама себя изнутри. Она захлебывалась в собственной крови, в собственном хаосе. И над всем этим, освещенный отблесками пожара, несся рев и лязг стали. Это была резня. Абсолютная. Беспощадная. И тотальная.

Глава 60: Длинный Барак

В разгар хаоса и резни, когда вся крепость превратилась в кровавый котел, у Всеволода была одна, особая цель. Тот самый длинный, приземистый барак на отшибе. Гнездо похоти и отчаяния. Он кивнул Ярому, и они вдвоем, оставив остальной отряд продолжать чистку, бросились к нему.

Уже на подходе их ударил в нос густой, тошнотворный смрад. Смесь прокисшего пива, немытых тел, застарелого пота, спермы и женского страха. Этот запах был плотным, почти осязаемым. Изнутри не доносилось криков. Лишь пьяное мычание и тихий, безнадежный плач.

Всеволод не стал стучать. Он с разбегу ударил плечом в хлипкую дверь. Та со скрипом и треском слетела с петель. Они ворвались внутрь.

И то, что они увидели, было страшнее любого поля боя. Это был ад. Личный, персональный ад для десятков женщин.

Помещение было длинным, темным, без окон. Единственным источником света были несколько тусклых, коптящих лучин, воткнутых в стены. Вдоль стен шли сплошные нары, покрытые грязными, засаленными, пропитанными всеми возможными человеческими выделениями шкурами и соломой. Воздух был настолько спертым и вонючим, что хотелось тут же выскочить наружу.

А на этих нарах, на полу, забившись в самые темные углы, были они. Женщины.

Их было не меньше тридцати. От совсем юных девочек, почти детей, до седых старух. Все они были либо полностью наги, либо в изорванных, грязных лохмотьях, которые не скрывали ничего. Их тела были покрыты синяками, ссадинами, следами от укусов и засохшей кровью. Глаза… их глаза были пустыми. Мертвыми. Как у тех, кто видел слишком много, и чья душа уже покинула тело, оставив лишь дрожащую, униженную оболочку. Они смотрели на ворвавшихся мужчин без страха, без надежды, с полным, всепоглощающим безразличием. Их уже ничем нельзя было удивить или напугать.

В центре этого вертепа, на импровизированном столе, валялись остатки еды и опрокинутые кувшины. Рядом храпел, уткнувшись лицом в лужу пива, один из разбойников. Еще трое, полупьяные, с расстегнутыми штанами, как раз собирались "развлечься" с очередной жертвой – худенькой девушкой, которую они зажали в углу.

Они даже не сразу поняли, что произошло. Один из них лениво повернул голову на шум и увидел две темные, залитые кровью фигуры, стоящие в дверном проеме.

– А вы еще кто за хуи? – промычал он, пытаясь сфокусировать взгляд.

Ему не ответили.

Ярый, который застыл на пороге, глядя на эту сцену, вдруг издал звук. Это не был боевой клич. Это был рев раненого, обезумевшего от горя зверя. Рев человека, чья сестра, возможно, закончила свои дни точно так же, в таком же вонючем бараке.

И он бросился вперед.

С топором в своей единственной руке. Он не думал. Он не видел ничего, кроме этих трех фигур, склонившихся над девушкой. Разбойник, который задал вопрос, попытался поднять топор, но Ярый был быстрее. Удар пришелся сбоку, в шею, почти отделив голову от туловища. Брызнул фонтан крови, заливая стены и оцепеневших женщин.

Двое других, протрезвев от ужаса, кинулись на него. Начался короткий, страшный бой в тесном, вонючем пространстве. Ярый дрался как одержимый. Он не защищался, он только атаковал, нанося страшные, размашистые удары. Один из разбойников полоснул его ножом по боку, но Ярый, казалось, даже не заметил боли. Он развернулся и обрушил свой топор на голову врага с такой силой, что череп того треснул, как гнилой арбуз, разбрызгивая мозги и кровь.

Последний бандит, видя это, в ужасе попытался бежать, но наткнулся на Всеволода, который до этого момента просто перекрывал выход. Удар скрамасакса был коротким и точным. Прямо в сердце. Храпящего за столом Всеволод прикончил, не дав ему проснуться, просто вонзив ему в спину нож.

Бой закончился. В бараке стояли двое. Весь в крови Ярый, тяжело дышащий и прижимающий раненый бок, и спокойный, как смерть, Всеволод. И десятки женщин, которые все так же молча, с ужасом смотрели на них.

Всеволод повернулся к ним.

– Вы свободны! – крикнул он, и его голос эхом разнесся по смрадному помещению. – Ваши мучители мертвы! Но бой еще не окончен!

Он указал на трупы.

– Хватайте их оружие! Ножи, топоры! Выходите на улицу! Бегите к лесу! Или помогайте нам! Бейте их! Рвите им глотки! Боритесь за свою жизнь!

Он не ждал ответа. Схватив под руку раненого Ярого, он вытащил его из этого ада на свежий воздух. А за их спиной, в темном, вонючем бараке, одна из женщин, самая старшая, медленно поднялась на ноги, подошла к трупу разбойника и, вытащив из его безвольной руки тяжелый нож, сжала его в своей. В ее мертвых глазах впервые за долгое время зажегся огонек. Огонек лютой, беспощадной ненависти.

Глава 61: Голова Атамана

Бой за крепость превратился в агонию зверя. Хаос, посеянный отрядом Всеволода и восставшими рабами, достиг своего пика. Увидев, что внутри крепости бушует пожар и резня, Добрыня и Твердило, не дожидаясь больше приказов, повели своих людей на решающий штурм главных ворот. Несколько бревен, которыми они таранили ворота, и слаженная работа топоров сделали свое дело. С оглушительным треском одна из створок ворот рухнула внутрь, и оставшиеся в живых ополченцы хлынули в крепость, как грязный, яростный поток.

Теперь это была не хитрая диверсия. Это была полномасштабная, тотальная бойня. Уцелевшие разбойники, зажатые между молотом и наковальней – атакующими снаружи и режущими их изнутри, – обезумели. Они дрались с яростью загнанных в угол крыс, но их сопротивление было уже хаотичным и обреченным.

Всеволод не стал участвовать в этой общей свалке. Он оставил своих людей заканчивать зачистку. У него была одна, последняя цель. Голова. Голова атамана, которую он обещал князю.

Ориентируясь по донесениям рабов и по самой богатой избе, стоявшей в центре поселения, он пробивался к ней. Двое его друзей следовали за ним, прикрывая спину.

Они выбежали на центральную площадь, заваленную трупами и обломками. Вот она. Большая, добротная изба из толстых бревен, с резными наличниками, украденными, видимо, из какой-то богатой усадьбы. У дверей стояли два телохранителя, дюжие воины в хороших доспехах, которые с ужасом смотрели на творящийся вокруг ад.

Они заметили Всеволода и его людей и, выставив мечи, приготовились к бою.

– Стоять, псы!

– Разберитесь, – коротко бросил Всеволод своим друзьям, а сам, не сбавляя бега, обогнул их и с разбега ударил ногой в тяжелую дубовую дверь.

Дверь, запертая на простой засов, с оглушительным треском распахнулась внутрь. Всеволод ворвался в избу.

Внутри было просторно и, по местным меркам, богато. На полу лежали медвежьи шкуры, на столе стояла серебряная посуда. И посреди комнаты, в одной лишь длинной, грязной рубахе, стоял он. Атаман. Здоровенный, плечистый мужик лет сорока, с густой черной бородой и холодными, умными глазами. Он не паниковал. Он явно только что проснулся и пытался понять, что происходит. Рядом с кроватью, на лавке, лежал его меч.

Увидев ворвавшегося Всеволода – высокого, нагого по пояс, покрытого кровью и сажей, с безумным огнем в глазах, – он на мгновение застыл, а потом молниеносно рванулся к мечу.

Но Всеволод был быстрее. Он прыгнул вперед, пересекая комнату в два огромных скачка. Он не целился в тело. Он ударил ногой по лавке, на которой лежал меч. Лавка перевернулась, и меч с лязгом отлетел в угол.

Атаман оказался безоружным. Он взревел от ярости и, как медведь, бросился на Всеволода, пытаясь свалить его, задавить массой. Он был невероятно силен. Он сбил Всеволода с ног, и они покатились по полу, по шкурам, в яростном клубке тел, рыча, пытаясь достать друг друга. Атаман пытался вцепиться Всеволоду в горло зубами, его пальцы пытались выдавить ему глаза. Всеволод, извернувшись, ударил его головой в лицо, ломая нос.

Им удалось вскочить на ноги одновременно. Атаман, сплевывая кровь, рванулся к стене, где висел большой боевой топор. Всеволод не дал ему этого сделать. Он нанес короткий, режущий удар скрамасаксом, целясь в плечо. Лезвие глубоко вошло в плоть. Атаман взвыл от боли, его рука повисла плетью.

Он был ранен, но все еще опасен. Он развернулся и своей здоровой рукой ударил Всеволода кулаком в челюсть. Удар был страшной силы. В глазах у Всеволода потемнело, он пошатнулся. Атаман уже заносил руку для второго удара, который мог стать последним.

И тогда Всеволод сделал то, чего тот не ожидал. Он упал на одно колено, уходя от удара, и одновременно нанес страшный, вспарывающий удар снизу вверх. Прямо под ребра, в живот.

Атаман замер. Его глаза расширились от шока. Он медленно опустил голову и посмотрел на рукоять скрамасакса, торчащую из его живота. А потом на Всеволода.

– Сука… – только и смог прохрипеть он.

Всеволод резким движением выдернул клинок. Атаман рухнул на колени, зажимая руками рану, из которой вываливались наружу петли блестящих кишок.

Всеволод медленно поднялся. Он подошел к агонизирующему врагу, который смотрел на него снизу вверх с ненавистью и удивлением. Он наступил сапогом ему на грудь, придавливая к полу.

– Это тебе за Веснянку. Это за Ярину. Это за всех, кого вы убили и опозорили.

Он поднял свой окровавленный скрамасакс.

И одним, мощным, рубящим ударом отделил голову атамана от тела.

Голова с глухим стуком откатилась по полу. Тело еще несколько раз судорожно дернулось и затихло.

Всеволод наклонился, схватил голову за спутанные черные волосы и поднял ее. Кровь стекала по его руке. Он посмотрел в открытые, стекленеющие глаза своего врага.

Пари было выиграно.

Глава 62: Пепел

К рассвету все было кончено. Бой, перешедший в резню, затих, оставив после себя лишь стоны умирающих и треск догорающих строений. Бледный, болезненный рассвет осветил картину апокалипсиса.

Вся крепость была завалена трупами. Они лежали повсюду: в грязи, в лужах крови, в дверях домов, скорчившись у стен. Большинство разбойников были перебиты. Несколько десятков самых удачливых или трусливых, воспользовавшись хаосом, сумели сбежать в лес. Но это были уже не волки. Это были подранки, которых, скорее всего, добьют настоящие лесные звери или голод.

Ополченцы, чьи глаза все еще горели огнем битвы, бродили по пепелищу. В них не было ни жалости, ни милосердия. Они методично обходили поле боя и добивали раненых разбойников. Никаких пленных, никакого сочувствия. Удар топора в череп, тычок копья в горло. Коротко, буднично, страшно. Праведный гнев требовал полного уничтожения.

Тела убитых врагов стаскивали в общие выгребные ямы или просто в пустые погреба и забрасывали землей. Никаких курганов, никакой чести. Просто мусор. Как и положено мусору.

Затем, по приказу Всеволода, они начали сжигать то, что еще не сгорело. Они поджигали уцелевшие избы, сараи, склады. Они хотели, чтобы от этого проклятого места не осталось и следа. Чтобы сама земля забыла, какая скверна на ней стояла. Густой, черный, вонючий дым поднимался к небу, неся с собой смрад паленого дерева, тряпья и человечины.

А посреди этого дыма и смерти начали выходить из своих укрытий рабы. Десятки, сотни людей. Они выходили из землянок, из темных сараев, из тех клеток и загонов, где их держали, как скот, и которые не участвовали в бунте. Они выходили на свет, щурясь от утреннего солнца и дыма, и не верили своим глазам.

Их реакция была разной. Кто-то, изможденный до предела, просто стоял, тупо глядя на пепелище. Кто-то падал на колени и плакал. Навзрыд, в полный голос, выплескивая наружу месяцы и годы унижения, боли и страха. Кто-то смеялся. Тихим, безумным смехом человека, разум которого не выдержал и сломался.

Многие подбегали к ополченцам, к людям Всеволода. Они падали им в ноги, целовали их грязные, окровавленные руки и сапоги, бормоча слова благодарности, называя их спасителями, богами.

Всеволод прошел через эту толпу к центральной площади. Там, привязанная к позорному столбу, все еще находилась та рыжая девушка. Она была без сознания, ее голова безвольно свисала на грудь. Ее тело было покрыто синяками, ссадинами и грязью, но она была жива. Он молча подошел, перерезал ножом веревки, и она мешком осела ему на руки. Он подхватил ее, легкую, как ребенок, и передал подоспевшим женщинам-беженкам.

– Воды ей. И в тепло, – коротко приказал он.

Он стоял посреди этого пепелища. Вокруг него – освобожденные рабы, его уцелевшие, уставшие бойцы. В воздухе – запах гари и крови. В руках – отрубленная, тяжелая голова атамана.

Победа.

Но эта победа была страшной. Кровавой. Горькой, как полынь. Он посмотрел на свой отряд. Из семидесяти с лишним человек, ушедших из деревни, стояло на ногах едва ли тридцать. Остальные лежали мертвыми или тяжело ранеными, и многие из раненых не доживут до вечера. Цена оказалась чудовищной.

Победа не принесла ни радости, ни облегчения. Лишь опустошение. И тяжесть от понимания, что этот ад, который они только что разрушили, – лишь один из многих. И война только начинается.

Глава 63: Возвращение с Освобожденными

Путь назад был адом иного рода. Это был не стремительный бросок на врага, а медленное, мучительное продирание сквозь усталость, боль и отчаяние.

Победный клич затих, уступив место стонам раненых и тихому плачу. Отряд Всеволода, его ударный кулак, сократился больше чем наполовину. Почти все, кто остался в строю, были ранены – кто-то легко, царапиной, а кто-то – тяжело, с рваными ранами, из которых сочилась кровь. Они шли, опираясь друг на друга, стиснув зубы от боли.

Но теперь они были не одни. За ними, как огромный, нестройный хвост кометы, тянулась толпа. Больше двух сотен освобожденных рабов. Мужчины, женщины, старики. Они были живым укором этому миру. Их тела были истощены до предела, покрыты шрамами от плетей, язвами и синяками. Их ноги, не привыкшие к свободе, подкашивались. Они шли медленно, спотыкаясь на каждом корне.

И эта толпа стала якорем. Она замедляла их движение до черепашьей скорости. А время… время поджимало, как затягивающаяся на шее петля. До истечения срока, поставленного князем, оставалось меньше двух суток. Каждый час промедления приближал их родную деревню к карательному огню.

Всеволод шел впереди, и на его плечах лежала вся тяжесть этого мира. Он разрывался на части. Часть его, холодный и безжалостный командир, требовала гнать. Гнать всех, не щадя никого. Бросить слабых, оставить отстающих, спасти деревню любой ценой. Жертва немногими ради спасения многих – так гласил закон войны, который он сам для себя открыл.

Но другая его часть, та, что только просыпалась в нем, видела перед собой не просто «человеческий ресурс», замедляющий движение. Он видел в их измученных лицах, в их потухших глазах, то, ради чего он и затеял всю эту кровавую бойню. Они были его добычей. Его ответственностью. Его победой. И бросить их сейчас на съедение волкам было бы предательством всего, за что он сражался.

И он принял решение. Они пойдут все вместе. Медленно, но все. Он распределил своих уцелевших бойцов среди толпы рабов. Они помогали нести раненых, поддерживали стариков, отдавали последние крохи своей еды самым слабым. Это был мучительный, медленный марш. Марш, который почти наверняка обрекал их на поражение в пари с князем.

А тут еще была она. Та самая рыжая девушка, которую он отвязал от столба. Ее звали Огнеяра. И она, едва оправившись от шока, казалось, поставила себе целью познакомиться со своим спасителем поближе. Едва окрепнув, она постоянно крутилась рядом с Всеволодом.

– Ты не ранен, вождь? – спрашивала она тихим, но настойчивым голосом, пытаясь заглянуть ему в глаза. – Давай я посмотрю твои царапины. Я знаю травы.

– Я не ранен, – коротко отвечал он, не сбавляя шага.

Она подбегала, протягивая ему флягу:

– Ты, верно, хочешь пить. Вот, у меня есть вода.

– У меня своя.

Но она не унималась. Ее молодое, хоть и изможденное тело, уже начало приходить в себя. Под рваной рубахой, которую ей дали, угадывались крепкие, высокие груди. Она смотрела на него снизу вверх, и в ее зеленых глазах, где еще недавно был лишь ужас, теперь горел неподдельный интерес и что-то еще. Что-то очень женское. Очень древнее. Благодарность спасенной женщины к своему спасителю очень легко перерастала в восхищение, а там и до чего-то большего было рукой подать. Она постоянно вилась рядом, и ее близость, ее запах, ее настойчивость начинали раздражать и отвлекать.

Всеволод шел, неся на себе и тяжесть раненого друга, и ответственность за сотни жизней, и эту внезапную, неуместную женскую заботу. Он смотрел на дорогу, на уходящее время и понимал, что они опаздывают. Безнадежно опаздывают.

Воевода Родион со своими двумя людьми шел позади всего этого каравана. Он молчал. Он просто наблюдал. Он видел, как этот парень сделал невозможное – взял неприступную крепость. И теперь он видел, как тот совершает фатальную, с военной точки зрения, ошибку. Он жалеет. Жалеет этих рабов, которые тянут его на дно, как камень, привязанный к шее. И хотя Родион, как старый солдат, понимал абсурдность этого поступка, где-то в глубине его циничной души шевельнулось уважение. Этот парень был не просто безжалостным командиром. Он был еще и человеком. Редкое и, скорее всего, смертельное сочетание в их мире.

Глава 64: Последний День

Седьмой день. Последний. Он начался не с лучами солнца, а с осознанием. Тяжелым, холодным, как мокрая тряпка на лице. У них не осталось времени.

Ночь они почти не спали, сделав лишь короткий, двухчасовой привал. Всеволод поднял всех еще в предрассветной темноте. Теперь уже не было речи о том, чтобы беречь силы.

– Быстрее! Вставайте! Двигаемся! – его голос был резок, как удар кнута.

Они пошли. Вернее, поплелись. Люди были на абсолютном, запредельном пределе своих сил. Их ноги превратились в бесчувственные колоды. Голод сводил животы. Каждый шаг давался с таким трудом, словно они шли по болоту, которое засасывало их все глубже.

Раненые стонали громче. У многих начался жар. Их раны, наспех перевязанные в лесу, воспалились, вокруг них расплывались нездоровые красные пятна. От них исходил сладковатый, тошнотворный запах гноя. Они понимали, что даже если дойдут, то, скорее всего, умрут от заражения. Но они шли. Шли, стиснув зубы.

Бывшие рабы, не привыкшие к таким переходам, падали. Их поднимали, тащили, поддерживали. Женщины плакали тихо, беззвучно, чтобы не тратить силы. Мужчины шли, опустив головы, их лица были серыми от усталости и безнадеги. Они были спасены из одного ада, лишь для того, чтобы, возможно, умереть в этом лесу от истощения.

Всеволод метался вдоль этой растянувшейся, стонущей колонны, как волк-вожак, пытающийся поднять свою ослабевшую стаю.

– Шевелитесь! Еще немного! Не спать! – кричал он, встряхивая за плечи тех, кто начинал отставать. – Думайте о тех, кто ждет в деревне! Думайте о князе! Он уже там! Он точит свой топор для ваших отцов и братьев!

Его слова подстегивали, как плеть. Люди находили в себе какие-то последние, скрытые резервы и ускоряли шаг. Но этого было мало.

К полудню, когда солнце уже начало свой путь к закату, они поняли, что проиграли. Старый Вепрь, который шел впереди, вернулся ко Всеволоду.

– Все, – сказал он, тяжело дыша. – Мы еще в половине дня пути от деревни. Мы не успеем. Даже если побежим, как лоси. А эти, – он кивнул на ковыляющую позади толпу, – эти и вовсе дойдут только к утру.

Надежда, даже самая призрачная, умерла. Теперь они просто шли. Шли навстречу своему позору. К своей проигранной ставке.

Мужики из его отряда мрачно переглядывались.

– Может, бросим их? – прохрипел один из стражников, кивая на рабов. – Сами добежим. Успеем еще.

– Молчать, – отрезал Всеволод, и его взгляд был таким, что стражник поперхнулся и отступил.

Бросить их. Мысль была соблазнительной. Логичной. Правильной с точки зрения выживания деревни. Но он не мог. Он не мог купить жизнь своих односельчан ценой предательства этих сотен измученных душ, которые поверили ему. Если он сделает это, он станет таким же, как князь. Таким же, как те разбойники. Считающим людей мусором, ресурсом.

Нет. Он проиграет эту игру. Но проиграет ее на своих условиях.

Он подошел к группе раненых, среди которых лежал Ярый, почти без сознания от горячки. Взял одного из них на плечи и понес.

– Так будет быстрее, – просто сказал он остальным.

И его люди, глядя на него, молча сделали то же самое. Они начали нести самых слабых. Не потому, что верили в успех. А потому, что их вожак так решил. И его безумная, несгибаемая воля стала их законом.

Они шли, зная, что уже опоздали. Зная, что в этот самый час князь, возможно, уже отдает приказ ломать ворота. И каждый их шаг в этом лесу был шагом навстречу неотвратимому концу.

Глава 65: Князь у Ворот

А в это время у ворот деревни царил иной вид напряжения. Не изматывающая гонка, а холодное, предвкушающее, сладострастное ожидание.

Князь Боримир прибыл еще на рассвете. Не спеша. Вальяжно. Его дружина, отдохнувшая и сытая, снова окружила деревню плотным кольцом. Он не стал сразу отдавать приказы. Он решил насладиться моментом.

Он сидел на своем боевом коне, в полном доспехе, и смотрел на жалкий деревянный частокол. Он ждал. Ровно семь дней. Он сдержал свое слово, данное этому выскочке. Это было важно для его самолюбия. Он был не просто жестоким тираном, он был человеком слова. Пусть даже это слово вело к смерти сотен людей.

Время шло. Солнце поднималось все выше, начиная припекать. Дружинники лениво переговаривались, делали ставки, сколько продержатся ворота, и вслух, так, чтобы было слышно за стенами, обсуждали, кто какую бабу себе возьмет после штурма.

– Я ту, чернобровую, дочку мельника, себе заберу, – говорил один. – Давно на нее глаз положил.

– А я на жену старосты позарился, – гоготал другой. – Она хоть и в летах, но баба видная. Покажу старому хрычу, как надо с такими обращаться.

Эти разговоры, полные похоти и жестокости, были частью пытки. Они доносились до жителей, забаррикадировавшихся в домах, и леденили им кровь.

Внутри деревни царила гробовая тишина. Люди забились в свои избы, заперли двери, заставили их мебелью. Они сидели в темноте, обнимая своих детей, и молились. Но в их молитвах уже не было надежды. Лишь просьба о быстрой смерти. Старик Ратибор сидел в своем доме, положив на колени старый боевой топор. Он не собирался сдаваться. Он умрет, защищая свой порог.

Наконец, когда солнце перевалило за полдень, Боримир решил, что спектакль окончен. Он посмотрел на деревню, с непроницаемым лицом.

– Ну что, старик? – громко спросил князь, чтобы слышали все. – Семь дней прошло. Я ждал честно. Где твой герой? Где голова атамана? Нет их.

Он театрально развел руками.

– А значит, пари проиграно. Ставка моя. И я пришел за своим выигрышем.

На его лице расплылась жестокая, самодовольная улыбка. Он обернулся к своей дружине, к здоровенным воинам, которые уже притащили к воротам огромное, окованное железом бревно – таран.

– Срок истек, – провозгласил он. – Долг платежом красен.

И он отдал приказ. Голосом, полным торжества и предвкушения.

– ЛОМАЙТЕ ВОРОТА!

Восемь дюжих дружинников взялись за бревно.

– Раз! Два! Взяли!

С оглушительным, сокрушительным грохотом таран ударил в ворота. Послышался треск дерева. Стены задрожали. Из деревни донесся женский вой.

– Еще! – ревел князь, его глаза горели от возбуждения. – Ломайте эту гнилую щепку!

Удар. Еще. И еще. С каждым ударом ворота трещали все сильнее. Щепки летели во все стороны. Еще немного, и они рухнут, открывая дорогу смерти и насилию. Князь Боримир смеялся, наблюдая за этим. Это был его триумф. Его победа. Его развлечение.

Глава 66: Таран

– РАЗ! ДВА! ВЗЯЛИ!

Рев десятника дружины был сигналом. Восемь здоровенных, потных мужиков, рыча от натуги, качнули огромное, просмоленное бревно. Таран, окованный на конце грубым железным навершием, с нарастающей скоростью полетел вперед.

ГРУ-У-УМ!

Удар был такой силы, что, казалось, задрожала сама земля. Старые, просмоленные бревна ворот застонали, как живые существа под ножом мясника. Послышался оглушительный треск дерева, и в воздух полетели щепки. С внутренней стороны ворот, с тяжелого засова, посыпалась труха.

Внутри деревни этот звук был как удар грома. Он прокатился по пустым улицам, ворвался в запертые избы, заставив людей вжаться в стены. Начался предсмертный женский вой. Не крик, а именно протяжный, безнадежный, утробный вой. Это был звук, с которым хоронят последнюю надежду.

– НАЗАД! – командовал десятник. – РАЗ! ДВА! ВЗЯЛИ!

ГРУ-У-УМ!!!

Второй удар был еще страшнее. На внешней стороне ворот появилась первая трещина. Большая, уродливая, как шрам. Дружинники, работавшие тараном, вошли в раж. Они работали слаженно, зло, их мышцы перекатывались под мокрыми от пота рубахами. Для них это была тяжелая, но приятная работа. Прелюдия к грабежу и насилию.

Внутри своей избы, прижав к себе плачущую жену, старик Ратибор слушал эти удары, и каждый из них отдавался в его собственном сердце. Он смотрел на свой топор, лежащий на коленях, и понимал всю тщетность сопротивления. Но он будет драться. Он умрет на своем пороге.

ГРУ-У-УМ!!!

Третий удар. Верхняя петля ворот, не выдержав, с визгом вырвалась из столба. Одна из створок страшно накренилась. В образовавшуюся щель уже можно было просунуть копье. Уже можно было увидеть скалящиеся, предвкушающие рожи дружинников.

Жители, забаррикадировавшиеся в домах, уже не молились. Они начали перечислять всех богов, каких только знали. Перуна Громовержца, Велеса Мудрого, Макошь-Судьбу, даже темных, кровавых богов, которым молились в моменты крайнего отчаяния. Они обещали им все. Любые жертвы. Последнего барана, последнюю курицу. Собственную жизнь. Лишь бы случилось чудо. Лишь бы эта дверь в ад не открылась.

Князь Боримир наблюдал за этим с хохотом. Для него это была лучшая музыка. Треск ломаемого дерева и предсмертные вопли его подданных.

– Сильнее, псы! – ревел он. – Ломайте эту гниду! Я хочу войти в их нору!

ГРУ-У-УМ!!! ХРЯСЬ!!!

Четвертый удар стал фатальным. С оглушительным треском, рвя дерево, как гнилую тряпку, рухнул поперечный засов. Створки ворот, больше ничем не сдерживаемые, с жалобным скрипом распахнулись внутрь, одна из них и вовсе упала на землю.

Путь был открыт.

Наступила секундная тишина. Дружинники, тяжело дыша, бросили таран. Жители деревни замерли в своих домах, понимая, что все кончено.

И князь, вскинув свой меч, готов был отдать последний приказ. Приказ к резне.

Приказ, который превратит эту деревню в пепел и кровавое месиво.

Казалось, никакое чудо уже не могло их спасти.

Глава 67: Из Леса

Четвертый, сокрушительный удар тарана был подобен последнему удару сердца. С оглушительным, рвущим душу треском, поперечный засов разлетелся в щепки. Ворота, их единственная, последняя защита, рухнули внутрь. Одна створка, сорвавшись с петель, с грохотом упала на землю. Другая, накренившись, застыла, открывая широкий, зияющий проход в ад.

Путь был открыт.

Наступила мертвая тишина. Такая тишина бывает лишь за мгновение до бойни. Дружинники, тяжело дыша, бросили таран. Они начали выстраиваться в боевой порядок, готовясь ворваться внутрь. Внутри деревни стих даже женский вой. Все замерло в ожидании первого крика убитого, который станет сигналом к тотальной резне.

Князь Боримир, сидя на своем коне, с лицом, искаженным торжествующей гримасой, поднял свой меч, чтобы отдать приказ. Его рот уже открылся…

И в этот самый момент случилось то, чего не ожидал никто.

Один из дружинников, стоявших в оцеплении, вдруг удивленно повернул голову в сторону леса.

– Глядите!

Все взгляды, включая княжеский, обратились туда.

Из темной, молчаливой стены деревьев, словно призрак, вышла одинокая фигура. Высокая, прямая, с топором в руке. Она просто остановилась на краю леса и замерла, глядя на них.

– Что за хрен? – пробормотал один из дружинников. – Один из их выродков решил сдаться?

Но фигура была не одна.

Следом за ней из леса вышла еще одна. Потом еще. И еще. Десять. Двадцать. Они выходили нестройно, без всякого порядка, и молча становились рядом друг с другом, образуя длинную, темную линию на фоне деревьев.

Дружинники, до этого готовые к резне, растерянно переглядывались. Что происходит? Это подкрепление к смертникам? Два десятка оборванцев?

А потом из леса начали выходить ДРУГИЕ.

Их становилось все больше. Больше и больше. Пятьдесят. Сотня. Они выходили и выходили, и, казалось, этому потоку не будет конца. Это была не армия. Это была толпа. Огромная, нестройная, разношерстная толпа людей, выползающая из лесной чащи. Мужчины, женщины, старики. Грязные, в лохмотьях, многие из них были ранены и опирались на плечи друг друга.

Но они шли. Они выходили на свет. Сотни. Двести. Триста.

Князь Боримир сидел на коне, и его челюсть медленно отвисала. Он смотрел на это невероятное, невозможное зрелище, и его мозг отказывался это понимать. Кто эти люди? Откуда они взялись? Что, черт побери, здесь происходит?

А толпа все росла, заполняя собой всю опушку. Она стояла молча, и это молчание сотен людей было страшнее любого боевого клича. Они просто стояли и смотрели на князя и его армию. Смотрели устало, измученно, но без страха.

Они уже видели ад. И то, что стояло перед ними, их больше не пугало.

Глава 68: "Стой!"

Тишина, нарушаемая лишь тяжелым дыханием воинов с тараном, звенела от напряжения. Дружинники, которые уже готовились ринуться в пролом и начать кровавую жатву, замерли. Они растерянно смотрели то на своего ошеломленного князя, то на невероятную, все растущую толпу, выходящую из леса. Инстинкт воина подсказывал им, что ситуация изменилась. Резко. Непредсказуемо.

Князь Боримир сидел на своем жеребце, как громом пораженный. Его мозг, затуманенный жаждой крови и предвкушением победы, отчаянно пытался обработать то, что видели его глаза. Эта орда оборванцев, эта армия призраков, возникшая из ниоткуда, ломала всю его простую и ясную картину мира.

И тут толпа расступилась.

Из ее середины, проходя сквозь живой коридор измученных, но полных надежды лиц, вышел он. Всеволод.

Он шел один. Медленно, тяжело, но с несгибаемой уверенностью в каждом шаге. Его нагой торс был покрыт запекшейся кровью, грязью и сажей. На плече виднелась свежая, наскоро перевязанная рана. Его лицо, заросшее щетиной, было похоже на маску, высеченную из камня. А в глазах, уставших, но ясных, горел холодный огонь победителя.

В левой руке он нес свой топор. Его верный боевой топор. Он не держал его, как оружие, а просто нес, как рабочий инструмент.

А в правой руке он нес свою добычу.

Он держал за спутанные, черные, слипшиеся от крови волосы отрубленную голову. Голову атамана разбойников. Она была страшна. Глаза были полуоткрыты, в них застыло выражение боли и шока. Рот был приоткрыт в немом, предсмертном крике. Засохшая кровь и грязь покрывали все лицо. Кровь с обрубка шеи все еще медленно капала на землю, оставляя на траве темные, липкие пятна.

Всеволод дошел до середины поля, остановился между своей армией теней и армией князя. Он поднял голову, посмотрел прямо в изумленные глаза Боримира.

– КНЯЗЬ! СТОЙ!

Его крик был не просьбой. Не мольбой. Это был приказ. Рев вожака, остановившего другую стаю. Голос человека, который прошел через ад, заплатил кровью и теперь пришел требовать то, что ему принадлежит по праву. Этот крик прокатился над полем, ударил в уши дружинникам, заставив их вздрогнуть.

Он замолчал, давая своему крику и виду, который он представлял, сделать свою работу. Человек, покрытый кровью, держащий в руке отрубленную голову врага, а за его спиной – молчаливая, многосотенная толпа. Это было зрелище, способное поколебать уверенность даже самых бывалых воинов.

Игра перевернулась. И все на этом поле – и князь, и его дружина, и жители, замершие в проломе ворот, – внезапно поняли, что правила изменились. И теперь их диктует этот одинокий, окровавленный человек с головой в руке.

Глава 69: Уговор дороже Денег

Не дожидаясь ответа, Всеволод медленно, шаг за шагом, пошел вперед. Прямо на князя. Его дружинники инстинктивно выставили копья, но Боримир, все еще находясь в ступоре, поднял руку, останавливая их.

Всеволод подошел к самому коню князя, так близко, что мог бы дотянуться и схватить за узду. Он посмотрел снизу вверх на ошеломленного Боримира, и в его взгляде не было ни почтения, ни страха. Лишь холодная, констатирующая правота.

А потом он, с едва заметным презрительным движением, разжал пальцы.

Отрубленная голова атамана с мокрым, тяжелым шлепком упала в пыль прямо к копытам княжеского жеребца. Конь испуганно всхрапнул и попятился, но Боримир сдержал его. Голова лежала в пыли, ее мертвые, остекленевшие глаза, казалось, укоризненно смотрели на князя.

– Уговор выполнен, – голос Всеволода был ровным и твердым, как камень. – Срок истек, но работа сделана. Я уничтожил их гнездо. Я вырезал их волчью стаю. Я принес тебе голову их вожака, как и обещал.

Князь Боримир медленно опустил взгляд с лица Всеволода на отвратительный трофей у его ног. Затем его взгляд метнулся дальше. Он смотрел на огромную, молчаливую толпу, стоящую у кромки леса. Но он видел не изможденных рабов. Он видел сотни новых голов, которые можно обложить данью. Он видел сотни новых тел для работы. Он видел новых баб для своих утех и для своей дружины.

А потом он увидел другое. Он увидел, как из-за деревьев начали выносить добычу. Люди Всеволода, его выжившие бойцы, и самые крепкие из бывших рабов тащили тюки с тканями, мешки, сундуки. Тащили оружие – мечи, кольчуги, топоры, снятые с убитых разбойников.

И глаза князя загорелись.

Это был огонь чистой, незамутненной, всепоглощающей жадности. Его мозг мгновенно оценил ситуацию. Этот выродок сдержал слово, да. Но он привел с собой огромное богатство! Люди, скот, оружие, добро! Это все его, княжеское!

– Молодцы… – протянул он, и на его лице начала расплываться довольная, хозяйская улыбка. – Хорошо поработали. Дружина! – крикнул он своим людям. – Собрать добычу! Всех этих людей – переписать и…

Но он не успел договорить.

– Нет, – так же тихо, но с ледяной угрозой в голосе перебил его Всеволод.

Князь осекся.

– Что «нет»?

– Уговор, княже. Ты, кажется, забыл его вторую часть, – сказал Всеволод, и его взгляд стал тяжелым, как свинец. Он говорил негромко, но так, чтобы слышали все вокруг – и его люди, и дружинники князя. – Моя часть уговора выполнена. Теперь твоя очередь.

Он сделал шаг в сторону, как бы заслоняя собой и толпу, и добычу.

– Первое. Я свободен. Да?

Князь, скрипнув зубами, процедил:

– Да.

– Второе. Моя деревня прощена. И ты убираешься отсюда, оставив их в покое. Так?

– Так, – прорычал князь, его лицо начинало снова наливаться багровым цветом. Он не сводил голодных глаз с добычи.

– И третье. Самое главное, – продолжал Всеволод, и его голос зазвенел. – Все, кто со мной, и все, кого мы освободили, тоже свободны и уходят со мной. И ВСЯ ДОБЫЧА – НАША. Моя. И моих людей. Это не твое. Не смей этого трогать. Таков был уговор. Ты дал свое княжеское слово.

Князь Боримир чуть не задохнулся от ярости. Его обвели вокруг пальца. Этот грязный смерд, этот выродок не просто выиграл пари, он забирал у него из-под носа огромную добычу! Вся его дружина слышала этот разговор, и отказаться от своих слов сейчас – означало полностью потерять лицо, показать себя лживой собакой.

– Ты!.. Ты, щенок!.. – прошипел он.

Но тут рядом с ним, как из-под земли, вырос воевода Родион. Он встал между Всеволодом и князем. На его лице играла широкая, откровенно веселая улыбка. Он давно так не веселился.

– Все так и было, княже, – громко и отчетливо сказал он. – Слово в слово. Уговор есть уговор. И княжеское слово – тверже стали.

Это был последний удар. Оспорить слова своего собственного, уважаемого всеми воеводы Боримир не мог. Он был в ловушке. В ловушке собственного слова, собственного азарта.

Он сидел на коне, его ноздри раздувались от ярости, он испепелял Всеволода взглядом, но он молчал. Он проиграл. Не в битве, а в уме. И это было вдвойне унизительно.

Глава 70: Топор Воеводы

Ярость князя Боримира была почти осязаемой. Она висела в воздухе, как жар от пожарища. Он сидел на своем коне, его лицо было багрово-синим, и желваки ходили на его щеках. Он молчал, потому что любые слова сейчас лишь усугубили бы его позор. Он был пойман. Заперт. Унижен. И он ненавидел, люто, до дрожи ненавидел стоящего перед ним спокойного, покрытого кровью парня.

Всеволод понимал, что оставлять такого врага в таком состоянии опасно. Униженный хищник – самый опасный хищник. И он сделал мудрый, тонкий ход. Он шагнул к своему брату, Доброгнезу, который держал один из захваченных мешков с добром, взял у него небольшой, но увесистый кожаный кошель и подошел к князю.

– Княже, – сказал он спокойно, без всякой издевки. – Пари мы выиграли. Но с опозданием. Срок вышел. Мы опоздали почти на полдня. Это наша вина. Прими это. Как плату за наше опоздание и в знак уважения к твоему терпению.

Он протянул князю мешочек. Внутри глухо, тяжело звякнуло золото и серебро, которое они нашли в избе атамана.

Этот жест был гениален. Он давал Боримиру выход. Он позволял ему хоть как-то сохранить лицо перед дружиной. Он мог теперь сказать, что не просто уехал, а взял плату. Он был не обманутым дураком, а мудрым правителем, взыскавшим штраф.

Князь злобно выхватил мешочек из рук Всеволода, даже не посмотрев на него.

– Вон! – рявкнул он на своих дружинников, которые все еще стояли в оцепенении. – По коням! Уезжаем!

Он с силой рванул поводья, разворачивая коня так резко, что тот чуть не встал на дыбы. И, не оборачиваясь, не сказав больше ни слова, он пустил коня в галоп, прочь от этого проклятого, позорного места. Его дружина, переглядываясь, поспешила за ним. Униженная, но не побежденная. И каждый из них запомнил лицо того, кто заставил их князя убраться восвояси.

Отряд уехал. Но воевода Родион остался. Он стоял, глядя вслед своему господину, и на его лице было сложное выражение – смесь презрения и какой-то странной, усталой печали. Затем он повернулся ко Всеволоду. Он подошел к нему вплотную.

– Я видел много битв, парень, – сказал он тихо. – Я видел, как варяги штурмовали византийские крепости. Я видел, как хазары лавиной накатывали на наши заставы. Я видел, как князья резали глотки друг другу за клочок земли. Но такой дерзости, – он усмехнулся, – такой наглости, замешанной на уме и стали, я не видел никогда.

Он молча расстегнул пряжку на своем поясе. И снял с него свой собственный боевой топор.

Это не было обычным оружием. Это была вещь. Произведение искусства и машина для убийства одновременно. Лезвие, выкованное из узорчатой стали, было идеально сбалансировано. Рукоять из мореного дуба была отполирована до блеска тысячами прикосновений его ладони, и вся она была покрыта сложной, витиеватой рунической резьбой. Это было оружие не просто воина. Это было оружие вождя.

– Это тебе, – сказал Родион, протягивая топор Всеволоду. Рукоять была еще теплой от его тела. – Ты его заслужил.

Он посмотрел Всеволоду прямо в глаза, и в его взгляде больше не было ни цинизма, ни насмешки.

– За то, что вернул старому волку веру в то, что даже из грязи, из крови и из дерьма могут рождаться настоящие вожаки.

Всеволод молча взял топор. Он был тяжелым, но идеально лежал в руке, словно был выкован специально для него.

– Береги себя, парень, – добавил Родион. – Боримир тебе этого не простит. Никогда. Он будет ждать. И когда-нибудь он придет, чтобы содрать с тебя кожу. Будь готов.

Старый воевода кивнул ему, как равному. Развернулся, неспешно подошел к коню, вскочил в седло и, не оглядываясь, поехал догонять своего недостойного князя.

А Всеволод остался. Один. Посреди поля, у разрушенных ворот своей бывшей деревни. С головой врага у ног. С топором вождя в руке. Свободный.

И с новой, огромной, пугающей проблемой.

За его спиной стояла толпа. Сотни измученных, сломленных, голодных людей. Женщины, дети, старики. Они смотрели на него. Смотрели не как на равного. Не как на соседа. Они смотрели на него, как на своего единственного спасителя. Как на своего вождя.

Он спас их от рабства. Но теперь их свобода, их жизни, их будущее целиком и полностью лежали на его плечах. Он выиграл битву. Но его настоящая война, война за выживание своего нового, невольного племени, только начиналась.

Глава 71: Вече Свободных

Вечер опустился на измученную деревню, как тяжелое, пропитанное кровью и пеплом одеяло. Торжество от ухода князя было недолгим. Оно улетучилось вместе с пылью из-

под копыт его дружины, оставив после себя лишь опустошение, боль от потерь и тревожный, зудящий, как незаживающая рана, вопрос.

Что теперь?

Этот вопрос не задавали вслух. Он висел в воздухе. Он читался в глазах женщин, оплакивающих своих мужей. В усталых взглядах мужиков, присевших на завалинках. В растерянных лицах бывших рабов, которые получили свободу, но не имели ни дома, ни будущего.

Всеволод не стал тянуть. Он знал, что страх и неопределенность – это яд, который разъедает душу быстрее любой болезни. Когда последние лучи солнца утонули в кровавом зареве за лесом, он приказал развести на площади большой костер. Не для пира, а для совета.

На призыв собрались все. Искалеченные бойцы, выжившие ополченцы, освобожденные рабы, женщины, старики. Они сбились в плотный, молчаливый круг вокруг огня. Пламя выхватывало из темноты их лица – грязные, изможденные, отмеченные печатью пережитого ужаса. Атмосфера была тяжелой. Люди ждали. Ждали от него слов. От него, кто затеял всю эту кровавую кашу и вытащил их из нее. Он стал их вождем не по праву рождения, а по праву крови – пролитой вражеской и своей.

Всеволод вышел в центр круга. Он не стал садиться. Он стоял, высокий, прямой, освещенный рваными отсветами пламени. В руке он держал новый топор – дар воеводы. Он казался естественным продолжением его руки. Он помолчал, давая тишине стать абсолютной, давая каждому почувствовать тяжесть момента. А потом заговорил.

– Мы победили, – его голос был ровным и лишенным торжества. Это была констатация факта. – Мы вырезали гнездо шакалов. Мы отстояли свои дома. Мы вернули себе честь.

По толпе пронесся тихий, неуверенный гул одобрения.

– Но мы не выиграли войну, – жестко продолжил он, обрывая этот гул. – Мы лишь разозлили зверя покрупнее.

Он посмотрел в лица своих вчерашних односельчан.

– Князь. Он уехал. Но он не простит. Он никогда не простит этого унижения. Он вернется. Не сейчас, так через месяц. Не через месяц, так следующей весной. Он придет с дружиной не в сто, а в триста голов. И тогда уже не будет никаких пари. Будет только резня. Жить здесь – это сидеть на пороховой бочке и ждать, когда он чиркнет кресалом. Это ждать смерти.

Его слова были как ледяная вода, вылитая за шиворот. Они отрезвляли. Они убивали последнюю, самую глупую надежду на то, что все как-нибудь обойдется.

– Я предлагаю уйти, – сказал он просто и прямо. – Оставить эту землю. Оставить могилы наших предков. Потому что живым нужна земля для жизни, а не для смерти.

Он поднял руку и указал на северо-запад, в сторону темнеющего, бескрайнего леса.

– Туда. К большим озерам и рекам, о которых пели варяги. Туда, где леса полны зверя, а реки – рыбы. Туда, где земли столько, что ее хватит нашим внукам и правнукам.

Он снова обвел их взглядом, и теперь в его голосе появилась страсть.

– Да, это дикие земли. Там нет ни князей, ни дружин. Там свои законы, законы леса. Там свои духи, с которыми нужно уметь говорить. Там другие племена, с которыми придется либо драться, либо дружить. Путь будет тяжелым. Многие из нас не дойдут.

Он сделал паузу, и его голос зазвучал набатом.

– НО ТАМ – СВОБОДА! Там мы сами себе будем хозяевами. Мы построим новый дом. Нашу собственную крепость. И там никто не придет к нам за данью. Никто не назовет нас смердами и червями. Никто не посмеет тронуть наших жен и дочерей. Мы будем жить по своему закону. По закону стали и справедливости.

Он замолчал. Он сказал все, что хотел. Теперь выбор был за ними. Он предлагал им не легкий путь. Он предлагал им тяжелую, опасную, но свободную жизнь вместо медленного, унизительного, рабского умирания здесь. Весь круг молчал, переваривая его слова. В треске костра каждый слышал ответ на тот самый вопрос, который мучил их весь вечер. "Что теперь?". Теперь – исход.

Глава 72: Разделение

Слова Всеволода, полные обещаний свободы и опасностей, упали на толпу, как камень в воду, вызвав круги споров и сомнений. Тишина взорвалась десятками голосов. И стало ясно, что единого народа, который он только что выковал в горниле битвы, больше нет.

– Уйти?! – первым вскочил один из старейшин, седобородый, кряжистый мужик. – Бросить все?! А как же наши дома? Наше хозяйство? Земля, которую мы потом и кровью поливали?!

– Да какая к черту земля, если на ней нельзя жить спокойно?! – тут же выкрикнул в ответ один из молодых бойцов, который потерял в бою брата. – Ты хочешь, чтобы твою дочь княжеские псы забрали в качестве "штрафа"?

– Могилы! – подала голос одна из старух, качая головой. – Здесь лежат наши отцы, наши деды! Как можно бросить их? Духи предков не простят нам этого!

– Духи предков хотят, чтобы их род продолжался, а не чтобы его вырезали под корень! – парировал Ярый, беженец с одной рукой, и в его голосе звенела сталь.

Народ разделился. Это было видно невооруженным глазом.

Часть односельчан, в основном люди постарше, те, кто пустил здесь глубокие корни, качали головами. Для них мысль об уходе была кощунственной. Это была их земля. Они родились здесь. Их пуповина была закопана под порогом их избы. Они верили в силу традиций, в нерушимость привычного уклада. Их главный аргумент был прост и по-своему логичен.

– Князь в гневе, да. Но гнев проходит. Он вернется, возьмет огромную дань, может, повесит пару человек для острастки. Но он не станет вырезать всю деревню, которая платит ему исправно. Ему это невыгодно. Нужно просто перетерпеть. Повиниться. Заплатить.

Во главе этой партии «остающихся» встал старший брат Всеволода, Доброгнез.

– Мы – землепашцы, – сказал он, глядя не на брата, а на толпу. – Наша сила – в этой земле. Уходить в дикие леса – это удел бродяг и разбойников. Наш дом здесь. И я останусь защищать его.

Его слова нашли отклик. Около трети жителей деревни – те, у кого были большие семьи, добротные дома, кто слишком много вложил в эту землю, – поддержали его. Их страх перед гневом князя был силен. Но страх перед неизвестностью, перед диким лесом и голодной смертью был еще сильнее.

Но большинство думало иначе.

Освобожденные рабы смотрели на тех, кто хотел остаться, как на безумцев. Для них любая, самая голодная и опасная свобода была в тысячу раз лучше сытого и предсказуемого рабства. Они уже знали, что такое цепи, плети и бараки для утех. Они больше никогда, ни за что на свете не хотели рисковать этим снова. Их решение было единогласным.

Беженцы из сожженной Веснянки, на чьих глазах убивали их мужей и насиловали дочерей, лишь горько усмехались словам о милости князя. Они видели, чего стоит эта милость. Они видели, как быстро порядок превращается в хаос, и как легко дружинник становится мародером и насильником. Они тоже выбрали уход.

И молодежь. Молодые парни и девки, которым в этой деревне не светило ничего, кроме тяжелого труда и вечного страха. Слова Всеволода зажгли в их сердцах огонь. Перспектива стать основателями нового, свободного поселения, стать первыми, стать хозяевами своей судьбы пьянила их. Им нечего было терять. И они выбрали путь.

Когда споры утихли и стало ясно, что пути их расходятся, к Всеволоду подошел его отец, Ратибор. Он положил руки на плечи обоих сыновей – и воина, и землепашца. В его глазах была бесконечная отцовская боль.

Он посмотрел на Всеволода.

– Я стар, сын. Я не дойду. Мои кости останутся здесь, рядом с костями твоего деда.

Он благословил его, проведя рукой по его волосам.

– Иди. Иди и построй свой город. И пусть боги будут с тобой. Но я останусь. Кто-то должен присматривать за старыми могилами, пока не появятся новые.

Он обнял его. Крепко. В последний раз. Это было не просто прощание. Это было разделение. Разделение семьи, разделение деревни, разделение целого мира на тех, кто выбрал привычное рабство, и тех, кто выбрал смертельно опасную свободу. Костер догорал, и вместе с ним догорала их общая история. Утром они проснутся уже двумя разными, чужими друг другу племенами.

Глава 73: Подготовка к Исходу

Следующий день стал первым днем новой эры. Деревня, расколовшаяся надвое, погрузилась в лихорадочную деятельность. Но это была деятельность двух разных, почти враждебных миров.

Те, кто решил остаться во главе с Доброгнезом, начали чинить разрушенные ворота. Они укрепляли стены, разбирали завалы, хоронили убитых односельчан. Их лица были угрюмы и сосредоточены. Они готовились к приходу князя, к унизительным переговорам, к огромной дани, которую придется платить своей и чужой кровью. В их взглядах, когда они смотрели на "уходящих", читалась смесь зависти и презрения.

А уходящие, ведомые Всеволодом, начали свои собственные, куда более масштабные сборы. Им предстояло не просто подготовиться к походу. Им предстояло упаковать всю свою прошлую жизнь и взять ее с собой. У них была одна неделя.

Все захваченное в разбойничьей крепости добро было вывалено на площадь. Горы оружия – мечи, топоры, копья, сотни стрел. Тюки с тканями. Бочонки с солью и зерном. Кузнечные инструменты, плотницкие пилы, скобяные изделия. Всеволод установил единственный закон – «делится по-честному». Никаких «я больше заслужил» или «я это нашел». Все стало общим.

Он лично руководил разделом. Мужчинам, идущим в поход, – по хорошему топору и ножу. Лучшим стрелкам – по луку и полному колчану стрел. Более ценное оружие – мечи и кольчуги – было роздано самым опытным бойцам из его ударного отряда. Зерно, соль и вяленое мясо делились не по семьям, а по едокам. Каждый рот – от старика до младенца – получал свою долю. Это был первый закон их нового, еще не рожденного племени. Закон справедливости, подкрепленный сталью.

Началась гигантская работа. Все, что можно было разобрать и унести, разбиралось. Из сараев, из старых, брошенных изб выламывались доски. Мужики под руководством бывших плотников-рабов и деревенских умельцев строили повозки. Не красивые, ладные телеги, а грубые, уродливые, но прочные конструкции на скрипучих колесах. На них должны были поехать дети, старики, тяжелораненые и самые ценные припасы.

Женщины тоже не сидели без дела. Они перебирали зерно, сушили мясо, шили из захваченных тканей и шкур мешки и сумы. Знахарки, во главе с таинственной Веленой, готовили в дорогу целебные мази, порошки от хворей, перевязочные материалы. От них исходил горький, пряный запах трав.

Легкораненые, стиснув зубы, помогали, чем могли. Чистили оружие, точили топоры, плели веревки. Их боль была постоянным напоминанием о том, что их ждет впереди.

А тяжелораненых готовили к самому страшному пути в их жизни. Их раны, уже начавшие гноиться, снова промывали отварами, туго перевязывали. Для них в повозках устраивали специальные ложа из сена и тряпья, чтобы тряска не добила их раньше времени. Смотреть на них было тяжело. Их стоны были саундтреком этой лихорадочной подготовки. Каждый понимал, что для многих из них этот путь станет последним.

Вся эта неделя была одним непрерывным, гудящим муравейником. Люди работали от рассвета до заката, валились с ног от усталости, но на следующее утро снова вставали и принимались за дело. Ими двигал не энтузиазм. Ими двигал страх, подгоняющий лучше любой плети. Страх перед князем, который оставался за спиной, и страх перед неизвестностью, что ждала их впереди.

А между делом они прощались. Прощались со своими домами, в которых родились. Прощались со своими соседями, которые теперь смотрели на них, как на чужаков. Прощались с могилами своих предков, приходя на них ночью, чтобы выпить последнюю чарку и попросить прощения.

Они отрезали свои корни. Болезненно, с кровью. Потому что знали, что дерево с гнилыми корнями долго не простоит.

Глава 74: Женская Битва

На фоне лихорадочной подготовки к исходу, среди скрипа колес и стука топоров, разворачивалась другая война. Тихая, невидимая, но не менее жестокая. Война за мужчину. За вожака.

Всеволод, сам того не желая, превратился из деревенского отщепенца в самую желанную добычу. Он был не просто силен и молод. Он был теперь властью. Он был будущим. И женщины, ведомые древним, как мир, инстинктом, это чувствовали. Победителю полагается лучшая самка. Вопрос был лишь в том, кто ею станет.

Первой свои права заявила Заряна, дочка мельника. Крепкая, полногрудая, с наглым, уверенным взглядом. Она решила уйти со Всеволодом, бросив своего отца и привычную жизнь. Она поставила на него все. И теперь действовала прямолинейно, как таран.

Ее тактика была простой и понятной – тактика хозяйки. Она взяла на себя заботу о нем. Каждое утро, пока он обсуждал планы с бойцами, она приносила ему лучшую еду – самый жирный кусок мяса, самый свежий ломоть хлеба. Вечером, когда он, смертельно уставший, садился у костра, она молча забирала его порванную в бою рубаху и к утру возвращала ее, аккуратно заштопанную. Она «случайно» касалась его руки, передавая кружку с квасом. Она поправляла ему на плече ремень. Каждое ее движение, каждый взгляд кричал: «Я – твоя женщина. Я – будущая хозяйка твоего дома. Я рожу тебе сильных сыновей». Это была понятная, земная, почти животная заявка на право владения.