Мама. 110 лет со дня рождения
Пролог
Из моего дневника, февраль 1970 года:
«Ну вот я и приехала из Москвы. Сегодня утром в 6 часов вышла из поезда вместе с девочкой, её тоже зовут Таня. Её должны были встретить, но опоздали, и мы решили немного постоять на перроне вдвоём. И тут подходит мама, я даже не поверила своим глазам. Мы расцеловались, я страшно по ней соскучилась. Как бы и где бы ни было хорошо, всё же с мамой лучше…»
Созвонились с сыном:
– Денис, сегодня бабушке 109 лет, а в следующем году круглая дата – 110 лет. Хочу написать и издать книгу. Поможешь?
Часть 1. Воспоминание о маме
Моя мама – удивительная женщина: всё, что она делала, было на все 100% правильно. Она готовила настоящее топленое масло «Гхи» из сливочного масла и только его использовала при приготовлении еды. Она топила свиное сало и только на нём, а не на подсолнечном масле, жарила картошку. Она приучала нас к усидчивости. С самого начала учёбы в первом классе отсчитывала 10 спичек и заставляла любой текст, даже в три слова, читать 10 раз. Делая что-то по хозяйству она никогда не стояла над душой, но при этом всегда замечала мои попытки тайком передвинуть спичку в кучку прочитанных. Какое-то время мы жили на Севере и однажды в нашу семью на несколько дней определили пожить девочку-двоечницу четырёхклассницу (что-то случилось с её матерью-алкоголичкой: посадили на трое суток или что-то ещё?). Мама усадила Катю за стол с десятью спичками. После еле-еле прочитанного по слогам все 10 раз текста, она не смогла даже его пересказать. На следующий день Катя бежит к нам домой, размахивает портфелем и кричит:
– У меня четвёрка-а-а-а!
Это была первая четвёрка в её жизни.
Иногда мама так проверяла нас:
– Открой пошире глаза, я узнаю, говоришь ли ты правду.
Я изо всех сил таращилась и старалась скрыть свою фантазию, а мама, улыбаясь и хитро прищуриваясь сообщала:
– Вот-вот, вижу, что ты говоришь неправду!
– Как? Я же широко открыла глаза! Как мама увидела, что я говорю неправду? – сокрушалась я.
В детстве мне мама часто повторяла:
– Лень впереди тебя родилась, – когда мне чего-то не хотелось делать.
– Давайте, побегайте! Почему вы всё время тихо сидите и играете? Мне сказали, что дети должны бегать!
Мы с сестрой три раза обежали вокруг стола, подбежали к маме и спрашиваем:
– Еще бегать?
Мама махнула рукой, поняв, что нам не интересно бегать.
Мама лежала на диване, я примостилась рядышком и подумала:
– Как я буду жить, если мамы не станет? – и спросила:
– Мама, когда ты умрёшь?
Мама рассердилась на меня и не разговаривала какое-то время. У неё была привычка не разговаривать, если ей что-то не нравилось. Это происходило неоднократно.
Моя прабабушка была княжной. Мой дедушка Джан Оганесов с бабушкой Сирануш жили в Западной Армении, и, когда в 1914 году случилась турецкая резня, из Трапезунда (сейчас называется Трабзон) на пароме бежали в Советский Союз. Так они оказались в Баку, где в 1915 году родилась моя мама. Оттуда семья перебралась в Кисловодск. Их было три миниатюрных сестры: хромоножка Арусяк, красавица Арфеня и самая маленькая – моя мама, прекрасная Мария. Куда только ни возил мой дедушка старшую дочку, но так она и осталась хромать. К Арфене сватался очень симпатичный парень, в которого влюбилась и Арусяк. Арусяк выкрала семейные драгоценности, отдала жениху сестры и таким образом «соблазнила» его. Они поженились. Дедушка простил Арусяк, а, может, и вовсе не сердился. Он был очень богат: ему, на правах долгосрочной аренды у государства, принадлежали Нарзанные ванны в Кисловодске (которые он модернизировал, чем привлёк в город больше отдыхающих), несколько ресторанов (славившихся отличной кухней) и гостиница «Парк» на Пятачке. Он любил весело проводить время с молоденькими красавицами, гулял на широкую ногу: бывало, с грохотом проезжал на фаэтоне по мощёным улицам, а люди вслед цокали языками, кивая головами в его сторону:
– Джан гуляет!
После 1917 года его репрессировали, всё отобрали, семью выселили в лачугу с земляным полом. Когда его забирали, он крикнул бабушке:
– Сирануш, позаботься о нашем дереве (во дворе)!
Бабушка перекопала всю землю вокруг дерева, но ничего не нашла. Через какое-то время на этом месте при рытье котлована для здания под санаторий обнаружили клад, на него и построили санаторий «Москва» в Кисловодске. Без дедушки семье жилось плохо, голодно. Работали все, и моя мама тоже: убирала у соседей квартиры, мыла бутылки в нарезанной галерее. Бутылки, порой, разбивались и мамины руки были все в порезах. Честность у мамы в крови. Её как-то проверили: положили под кровать деньги. Мама мыла пол, обнаружив деньги, не присвоила их тайком, а отдала хозяевам. Дедушка вернулся из ссылки больным и бессильным, женился второй раз на польке, прожил совсем недолго. Я интересовалась у мамы:
– От чего умер дедушка?
Она отвечала:
– Он стал портным. Шил штаны, положил ткань на колени, иголка вошла в тело и попала в сердце…
Странная история.
У моей бабушки были синие-синие маленькие ясные глазки. Глубокие морщины на мягких щёчках. В свои 74 года с горбиком на спине она выглядела на все 90 лет. От неё пахло парным молоком. Этот запах я всегда чувствовала, когда целовала и обнимала её. Бабушка до последних дней жизни работала: ходила по соседям, мыла полы; стирала, сушила и пушила баранью шерсть для армянских одеял. По-русски произносила только одно слово:
– Елена! Елена! – так звали мою среднюю сестру.
Она её нянчила, когда та была крошечной.
Нас тоже было три сестры: старшая Белла – сестра по маме, средняя Лена и я, Татьяна. Был ещё брат, тоже по маме – Эдик, они с Беллой одногодки. Он умер, когда маму с двумя детьми перевозили по Ладожскому озеру из блокадного Ленинграда и «выбросили» в озеро, так говорила мама.
Как-то в Кисловодск «на воды» приехал молодой главный инженер одной из судостроительных верфей Ленинграда по фамилии Крутиков, увидел мою ладненькую маму и… влюбился. Они виделись каждый день, гуляли по городу, а в день отъезда он предложил маме посмотреть на поезд. Вошли они в вагон, сели.., а поезд и поехал. Вот так он увёз мою маму в Ленинград. Жили они на Невском проспекте (дом 10? 12? 14?), в огромной квартире, с помощницей по хозяйству.
– Роды тяжёлые, Белла и Эдик родились крупными, я вся порвалась, – рассказывала мама.
Крутикова репрессировали. Во время блокады Ленинграда во дворах сваливали кучи мусора вперемешку с трупами. От отчаяния мама не раз ложилась на одну из них, но, почувствовав, что ещё есть силы жить, вставала и уходила. Мама не любила вспоминать блокаду, очень тяжело, так и не смогла вернуться после войны жить в Ленинград. Когда переправлялись через Ладогу, Белла потерялась, но потом нашлась. Путь они держали обратно в Кисловодск.
В Кисловодске мама с Беллой жили в маленьком домике с земляным полом, очень тяжело жили, мама не выдержала и написала письмо Сталину. Через несколько дней в дом зашёл мужчина в длинном кожаном пальто:
– Вы такие-то? Собирайтесь!
Он перевёз маму с Беллой в прекрасную квартиру. Мама всю жизнь по-настоящему любила и верила в силу Сталина. О Крутикове не было никаких известий. После войны мама работала сестрой-хозяйкой в санатории. В Кисловодск на отдых приехал мой будущий отец Николай Евстафьевич Скрынник – молодой инженер, служивший во время ВОВ в танковых войсках. Он влюбился в мою маму, женится на ней, удочерил Беллу. Подходящей работы для отца по специальности не нашлось, и семья переехала в Орджоникидзе – столицу Северной Осетии (ныне Владикавказ).
Когда мы с мамой ходили на базар за продуктами, она общалась с грузинами на грузинском языке. Я поинтересовалась, откуда она знает грузинский, и мама рассказала: оказалось, совсем недолго она была второй раз замужем (до моего папы) за грузином-мегрелом по фамилии на букву «Ц» (точнее не могу вспомнить), похоже на Циклаури. Жили они на какой-то горе, он заставлял маму таскать на спине бочки с водой на вершину, и она сбежала от него. В Орджоникидзе родилась моя сестра Лена.
В Орджоникидзе родилась моя сестра Лена. У Арусяк трое детей: Георгий, Роза и Сергей. Я видела Арусяк один раз в жизни в престарелом возрасте, когда мы с мамой пошли к ней в гости. Невысокого роста полная седая Арусяк о чём-то поговорила с мамой по-армянски у калитки её дома, и мы ушли. Мама почему-то очень жалела Сергея. Роза однажды зашла ко мне в гости, когда я жила в Москве на Садово-Каретной улице, и мы немного погуляли по улице Чехова (сейчас Малая Дмитровка). У Арфени выразительные серо-голубые глаза с каёмочкой – бабушкины глаза. Она к 60 годам располнела, тёмно-коричневые волнистые волосы коротко стригла, носила на пробор. Её младший сын Эдик, ровесник Беллы, военный, окончил военно-воздушную Инженерную Академию имени профессора Н.Е. Жуковского и преподавал в ней. Старшая дочь Тереза окончила медицинский институт и работала заведующей отделением санатория в Кисловодске. Их сын Алик, Аликжан, так звала его тётя Арфеня, а он называл её мамой, – она его вырастила и очень баловала, младше меня на один год, окончил Ростовский государственный медицинский университет. Мы часто приезжали летом в гости к тёте Арфене, а когда я училась на третьем курсе медицинского университета, Тереза договорилась и меня устроили в Кисловодскую городскую больницу проходить летом сестринскую практику. Когда собирались вместе, мама рассказывала, что когда Эдик был маленький, он стащил у неё гуся, которого она собиралась запечь, и когда его спросили, где гусь, он ответил: «Убежал». – А откуда взялся гусь у Арфени?
Он сообразил:
– Прибежал!
Все дружно смеялись.
Алик умер рано, отказали почки: он попал в авто аварию за окружной дорогой Москвы и долго пролежал на мёрзлой земле, возник нефрит, развилась острая почечная недостаточность. Уже никого нет в живых, ни Арусяк и её детей, ни Терезы, ни Эдика.
– Таня, возьми меня к себе, ты моя любимая племянница, я тебе всё отпишу, – кричала тётя Арфеня в трубку.
Она находилась в своей квартире в Кисловодске одна после перелома шейки бедра, Эдик нанял ухаживать за ней сиделку.
– Тётя Арфеня, куда я вас возьму, у меня дома лежит мама после инфаркта…
– Вот и хорошо, мы будем вместе, и Маруся будет лежать и радоваться.
Эдик объяснил мне, что тётя Арфеня отказывалась много раз от его предложения переехать жить к нему в Москву. Тётя Арфеня и мама умерли в один год с разницей в несколько месяцев, сначала тётя Арфеня, затем мама.
Часть 2. Отец
Врачи назначили мне пить противный рыбий жир, но я отказывалась, воротила нос. Отец нарезал лук, смешал с томатной пастой, полил рыбьим жиром – и стал с аппетитом есть. Да с таким аппетитом, приговаривая и причмокивая:
– Очень вкусно, ах как вкусно! – что и мне тоже захотелось.
Я и не заметила, как выпила столовую ложку рыбьего жира.
У отца было две сестры – Варвара и Наташа – и младший брат Павел. Варвара «скупердяйка», мама её не любила, Наташа – очень милая и приятная, у них появилась взаимная симпатия.
Из дневника, июль 1971 года:
«С утра лил дождь. Дверь на улицу открыта, я сидела в комнате. Послышался шум проезжающей машины. Вдруг что-то зашуршало за дверью комнаты – так обычно моя подружка Алка возится с дверной ручкой. Посидев немного в ожидании, что Алка позовёт, и, не дождавшись, я встала, подошла к двери, открыла её и столкнулась с большим животом крупного человека. Взглянула на его лицо и опешила – лицо было очень похоже на папино.
– Здравствуй, ты Таня? Не узнаёшь меня? – немного с расстановкой с добродушной улыбкой спросил толстяк.
– Здравствуйте, – всё ещё ничего не понимая, ответила я.
– Я дядя Паша, – сказал он и покряхтел от удовольствия, – твоего папы брат. Мы заехали за тобой на море, поедешь с нами? Ты не знаешь, куда поставить машину? В начале переулка показалась мама. Она шла торопливо, тревожно вглядываясь в наши лица. Тут к нам вышла соседка тётя Шура – моя крёстная и стала восторгаться тем, как же они очень похожи с братом, и что она подумала, что это Николай приехал. Подошла мама, она очень побледнела и всё никак не могла прийти в себя. Наконец, она очнулась, поздоровалась с дядей Пашей, засуетилась, подбежала к машине, в которой сидела жена дяди Паши и его внучка. Они вышли из машины, расцеловались. К этому времени перестал идти дождь. Все зашли в дом. Тётя Дора, так звали жену дяди Паши, стала объяснять наши родственные связи. Мама вышла на улицу помочь дяде Паше припарковать машину. Тётя Дора быстренько сообщила мне, зачем они приехали и осведомилась с улыбкой:
– Ну как, ты поедешь с нами?
– Не знаю, как мама…
Это была маленькая женщина, очень похожая на утку: крошечные чёрные глазки, курносый нос, дудочкой сложенные губы, пухлые руки, – всё это вместе выглядело так смешно, что я заулыбалась, да и говорила она как-то потешно растягивая слова. Второй час дня. Мама пришла в этот день рано, её отпустили с работы. Оказывается, она сдала кровь в донорском кабинете, об этом я узнала позже и поругала маму. Они сели на диван и разговаривали о папе. Мама категорически отказалась отпускать меня к нему. Я была на кухне, готовила салат. Ну и наплакалась я от этого лука! Как назло, он был очень жестоким. Я подошла к маме, и она сказала ещё купить вино. Вот и готов обед. Разместились за кухонным столом. Было не очень весело, да и с чего веселиться? Я наблюдала за Маринкой, внучкой дяди Паши, мне она приходилась двоюродной племянницей. До чего невоспитанный ребёнок: ест руками, лезет в общую тарелку. Потом она «разошлась» и стала выдавать такие «гастроли», что у меня глаза на лоб полезли. Вдруг раздался сильный стук в дверь.
– Скрынник!
Все вздрогнули, затем послышался смех. Двери распахнулись, на пороге стояла Алка с Наташкой. Ну и Алка, вот начудила! Они позвали меня в кино «Чёрный тюльпан», как будто знали, что мне так надоело сидеть со всеми. Дома на кухне в раковине лежала гора грязных тарелок. Мама с дядей Пашей ушли в автомагазин. Тётя Дора сообщила мне, что они завтра уезжают и спросила:
– Ты хочешь с нами на море?
– Я хочу, но видите, мама не отпускает…
– Ничего, мы уговорим.
Я не знала, чем их занять и принесла альбом с фотографиями. Наконец пришла мама с дядей Пашей. Мы с мамой стали мыть посуду.
– Зря ты меня не отпускаешь, – стала я её уговаривать, – разве плохо, если я поеду на море?
В общем, мама согласилась меня отпустить. На следующее утро я пошла в институт получить стипендию, но её мне не дали. Придя домой, я показала дяде Паше несколько номеров нашей студенческой газеты, затем мы с Маринкой пошли гулять в парк, катались на каруселях-самолётах, ели мороженое. Меня раздирали два чувства. Конечно, очень заманчиво отдохнуть на море, но с другой стороны у отца жена, и я нашла выход. Я еду к отцу. Его я уважаю, а какого-нибудь другого человека он меня уважать не заставит, и я этого придерживалась всю поездку. На следующее утро в 5 часов я села в машину дяди Паши – «Победу», – и мы поехали на море, в Красную Поляну, к отцу в его новую семью. По дороге я упросила дядю Пашу, и мы остановились в поле, я одна села за руль машины и поехала, пересчитала все кочки. Тётя Дора была в «шоке», хваталась руками за голову. А дядя Паша бежал рядом с машиной и кричал:
– Давай! Жми на педаль! Молодец!»
Несколько лет спустя дядя Паша умер во время своей утренней пробежки, случился сердечный приступ.
Крестьянская семья моего дедушки по отцу крепко стояла на ногах, работали все. Как-то отец в 1917 году (ему было 6 лет!) один повёз чем-то нагруженный воз. Отвалилось колесо, телега завалилась на бок. Отец самостоятельно починил телегу и благополучно вернулся домой. Моего дедушку Евстафия «раскулачили», всю семью выслали в Узбекистан, а отца успели предупредить (он ехал на телеге домой), и он сбежал. Учился отец хорошо и поступил в Бауманское инженерное училище, сейчас называется Московский Государственный Технический Университет им. Н.Э. Баумана. Он жил в общежитии, о своём происхождении не распространялся. Времена голодные. Кричит студент в общежитии:
– У кого есть хлеб, дам сало!
– У меня! – кто-то отвечает.
Студент берет хлеб и говорит:
– Сало завтра отдам.
Вот так весело жили – кто кого перехитрит. Во время ВОВ отец чинил подбитые танки, получил два ордена Красной Звезды… Лежат они в окружении, ждут подкрепления, есть хочется, а в 10 метрах – убитая лошадь. Съели её за три дня.
– Конина немного отдает мылом, – рассказывал отец, – суп есть невозможно, мыльный раствор.
Отец любил инженерное дело: всю жизнь был изобретателем-рационализатором. У него столько патентов! Мой внук Ярославка в пятилетнем возрасте на вопрос, кем станешь, когда вырастешь, отвечал:
– Кем, кем? Изобретателем!
– А что будешь изобретать?
– Что, что? Что в голову войдёт, то и буду изобретать!
В «лихие 90-е», будучи на пенсии, отец перестал изобретать, занялся «бизнесом»: выращивал цветы и продавал тюльпаны, мимозу, а, заодно, и сало…
Часть 3. Север
Родители решили отправиться на Север заработать деньги. На Севере холодно, голодно. Мама солила капусту бочками, мы с отцом сажали картошку. Моя мама, маленькая хрупкая женщина, завела кур и свинюшку Борьку. Мы жили в посёлке Озёрном в маленьком домике, выкрашенном белой известью. У дома находилась пристройка с курятником и загоном. Мама настолько чистоплотная, что не пахло ни курами, ни навозом. Мама тщательно мыла Борьку, вытирала его бока. Когда он набрал вес, его пустили в расход. Мама плакала и не ела свиное мясо.
– Я разделила шоколадные конфеты поровну! Таня, не смей просить конфеты у сестры, – строго произнесла мама.
Не прошло и пяти минут, как я буквально проглотила свои конфеты и стала призывно смотреть на сестру. Тем временем, Лена успела съесть только одну конфету. Оставшиеся – тайком отдала мне.
– Утром съешь мою кашу, – сказала Лена.
Я тоже не любила кашу, но кивнула, согласилась «спасти» свою сестру. Нам было 5 и 7 лет.
Первое время, когда папа с мамой жили на Севере, они каждый год приезжали в отпуск в Орджоникидзе, устраивали пикники со своими приятелями. На одном из таких пикников я потерялась. Я помню, что иду по лесу, никого вокруг нет, я задумалась, засмотрелась и упала в овраг. Сижу в овраге и думаю:
– Что же мне делать? – и вдруг слышу:
– Таня, Таня!
– Я здесь! – закричала я.
Меня нашли. В моём альбоме есть фотография одного такого пикника, где мама стоит под деревом со мной на руках, а рядом – подвыпивший папа. Потом они поумнели и перестали устраивать пикники, стали копить деньги. Наступили Хрущёвские времена.
В семье моей подружки Любы Титовой вырезали весь скот, который «привёл к дефициту хлеба» – так как в правительстве решили, что скотину кормят хлебом, и издали соответствующее распоряжение. Очевидно, это не помогло: мы с мамой постоянно стояли на морозе в очередях за хлебом. Молоко привозили замороженное в виде огромных цилиндров, по форме бидонов или вёдер, мама откалывала ножом куски и топила в кастрюле на печке. Мои родители вместо зарплаты получали облигации. Как-то наварили варенье из шиповника. Когда чистили шиповник, мелкие «волосатые» косточки попадали под одежду – всё тело потом ужасно чесалось. Отец сказал, что шиповник – это северный виноград, но варенье получилось невкусным, и больше мы его не варили. Собирали бруснику специальными ковшиками-гребнями, засыпали её в ящики, выставляли на мороз и ели всю зиму ягоды. Летом лакомились голубикой, морошкой. Наш вкуснейший деликатес – пирожное: большой кусок белого хлеба, намазанный сливочным маслом, сверху посыпан сахаром.
Мне было годика три, наша кошка Мурка растолстела, забилась в угол и мама сказала, что она будет рожать котят, и чтобы я не смотрела. Я затаилась рядом с кошкой, тихо сидела и ждала. Вдруг увидела, как появился первый котёнок. Я так обрадовалась, побежала всем рассказывать, а потом горько плакала, когда папа топил котят в ведре с водой.
Отец всегда задерживался на работе до двенадцати часов ночи – ждал звонка Сталина. И однажды звонок раздался: Сталин лично спрашивал, как идёт добыча золота на прииске. Отец любил порядок во всём: завёл тетрадку, расчертил её и каждый день требовал, чтобы мама записывала все покупки. Маме это не нравилось, она сопротивлялась, но он был непреклонен. Он приучал нас к труду: принёс образец клавиш пишущей машинки, напечатанный на бумаге, и заставлял меня с Леной печатать тексты, нажимая на буквы:
– Мало ли, пригодится. Может, будут подрабатывать машинистками.
Лена научилась шить на швейной машинке. Не знаю, любила ли она это занятие, но с тех пор отец не разрешал маме покупать нам платья в магазине, говорил, что платья должна шить Лена. Однажды мама тайком передала купленные ею для нас платья своей приятельнице Фатиме, та пришла к нам домой и «подарила» их, но отец, конечно же, сразу догадался, не поверил разыгранному спектаклю и ругал маму. Лена научилась играть на аккордеоне, отец был доволен, очень гордился и при любом удобном случае демонстрировал её способности.
В четвёртом классе осенью у меня возник понос, и с подозрением на дизентерию меня положили в больницу. Там сделали пробу Манту и, поставив диагноз «туберкулёз», перевели в туберкулёзное отделение. Никакого туберкулёза у меня не оказалось – была просто повышенная реакция организма, так называемая гиперэргическая реакция. Со мной в отделении лежали дети разного возраста. Помню одного мальчика, горбуна с большой головой и маленьким туловищем: он не разговаривал и не ходил. В день поступления в это отделение, просыпаюсь после дневного сна – а он вцепился в мою кровать. Его потихоньку подвезли на его кровати на колёсах. Мне стало очень страшно: я оторвала его руки от себя и ласково сказала:
– Не надо.
И он разжал пальцы.
Мы ночью собирались и прятались за шторы больших окон, сидели на подоконниках, принося с собой еду, кто какую сумел украдкой взять с обеда – кто огурец, кто хлеб, и мы пировали. Было так вкусно! Меня часто навещали родители.
Училась я очень хорошо, на одни пятёрки. Мне очень хотелось поехать в пионерский лагерь «Артек» на юге страны, и как раз в посёлок Буркандью выделили две путевки. Отец, как главный инженер золотого прииска, мог бы взять эти путёвки для своих дочек, но он отказался, сказал, что есть другие дети, которым больше нужно. В свободное время он ходил на охоту, пробовал сам вручную мыть золото, но много не намыл и это занятие бросил. Он купил мотоцикл «Урал» с огромной коляской. Отец учил меня ездить на нём во дворе нашего дома. Воспользовавшись его отсутствием, я посадила сзади себя на сиденье и в люльку ребятишек со всего двора, и мы поехали кататься. Навстречу нам промчался грузовик, с которым мы едва разминулись. На большой скорости я въехала в глубокую лужу, и нас всех с ног до головы окатило холодной грязной водой. С трудом развернувшись, мы поехали обратно. Только успели снять мокрые колготки, как вбегает отец в квартиру – водитель грузовика разыскал отца.
– А мы сушим одежду, мы облились водой нечаянно, – быстро сообразила я.
Отец не стал выяснять подробности и ругать меня, только больше никогда не оставлял ключ зажигания в мотоцикле.
Когда мне было лет 8, маму выдвинули в местный поселковый совет, она должна была рассказать свою биографию и долго репетировала с отцом. И тут всплыло, что Крутиков жив, его реабилитировали, он искал маму, нашёл, но мама была уже замужем за моим папой и не захотела к нему возвращаться.
– Это двоемужество! Ты вышла замуж за меня, не разведясь со своим первым мужем! – орал отец так, что тряслись стены.
Он стучал кулаком по столу, он ненавидел ложь. Я спряталась под столом и всё слышала.
К дому подъехало такси, из него вышла Белла с дочкой Лизой.
– Мама, заплати за такси, у меня нет денег.
– А где же Гурген?
– Я его оставила с отцом.
Когда родители уехали на Север, Белла находилась в Орджоникидзе (сейчас Владикавказ). Она училась на первом курсе Горно-Металлургического института, куда её смог определить папа, как житель Севера. Не проучившись и год, она вышла замуж за Альберта, родила двоих детей, Гургена и Лизу, затем они развелись, и Белла приехала на Север к родителям, там она вышла замуж за Владимира Хатина и родила дочку Ирину. Образования не было, пошла работать в магазин продавщицей. Помню, как отец проверял её математические знания, они были ниже среднего, она не сложила правильно ни одной пары цифр, выписанных отцом в столбик. Устроилась работать воспитателем в детский сад и заочно училась в торговом училище.
Когда мне было 13 лет, мы с сестрой Леной и мамой продолжили жить в Орджоникидзе, а отец поехал на Север зарабатывать на пенсию, ему не хватало трёх лет. Отец и мама разошлись.
На нашей кухне висели механические настенные часы в деревянном корпусе с круглым маятником, мама не давала им останавливаться, регулярно залезала на стул и заводила их металлическим ключиком. Эти часы Денис попросил отдать ему на память о бабушке.
Мама любила флоксы, они росли огромными кустами под окнами квартиры в палисаднике. На моей подмосковной даче тоже растут флоксы разной окраски – белые, розовые, фиолетовые. Я полюбила эти цветы за их красоту и незабываемый аромат.
Мама лежала и вздыхала:
– Чем их завтра кормить?
И она варила постный суп: рис, картошка, пожаренный на подсолнечном масле репчатый лук. Такой вкусный супчик! Пальчики оближешь. А какие вкусные сочные котлетки жарила из говяжье-свиного фарша, приготовленного ею, прокрученного на ручной мясорубке. А какая вкусная квашеная капуста, необыкновенно вкусный соус из разваристой мягкой говядины, тающей во рту, и картошки с томатной пастой. В голодные перестроечные годы мама передавала с проводницей поезда нам в Москву коробки с едой: куски ветчины, яйца, испечённый ею торт «Наполеон». Коробка мне, коробка Лене. Приехав в Москву, она возила от метро Молодёжная сумку на колёсиках с бутылками подсолнечного масла на улицу Пилюгина, где жила семья Лены: в их районе не было подсолнечного масла. Сумка тяжеленная, огромная, размером в половину её роста. Как она её «тягала» по лестничному переходу в метро Библиотека Ленина на Сокольническую ветку?
– Ничего доча, не волнуйся, я прошу молодых людей спустить сумку по ступенькам, ни разу не отказали, всегда помогают, – успокаивала она меня.
От сестры она привозила сумку, гружёную мясом, которое не продавали в моём районе.
– Ваша мама похожа на княжну, она такая миниатюрная и уму непостижимо, как она могла родить такую большую дочь, – делился впечатлением о моей маме профессор кардиологии Борис Алексеевич Сидоренко, когда мама лежала в Центральной клинической больнице Управления делами Президента РФ (ЦКБ) с первым инфарктом. Мама сокрушалась:
– Надо было больше рожать, всех кого посылал Бог. Чем больше детей, тем лучше.
Ещё она часто повторяла мне и Лене:
– Девочки, будьте дружны. Вы же сестрички, не ссорьтесь, вы одни друг у друга.
Когда после размолвки мы с Леной начинали общаться, Денис отмечал:
– Вот бы бабушка была рада, что вы помирились.
– Лена, я начинаю писать повесть «Маме 110 лет». Набросай, пожалуйста, несколько предложений, что бы ты сказала маме сейчас, если бы она была жива, или какое твоё самое яркое впечатление о маме.
Лена:
– Помню, как в старших классах ты не пришла вовремя домой. И мы с мамой ходили по улицам в поисках заблудшей дочери. Потом ты нашлась.
– Мама любила переставлять мебель в нашей большой комнате. Приходишь домой, а шкаф стоит не на том месте. Сейчас я просто не понимаю, как ей удавалось двигать такую тяжёлую мебель.
– Помню, как она в пору дефицита купила очень красивую ткань, и мне сшили отличное платье на школьный выпускной. Мама откуда-то принесла очень красивые туфли, но, к сожалению, они оказались маловаты, но я всё же надела их. Пришлось терпеть…
– Когда Маша и Глеб были маленькие, мы ездили к маме летом в Кисловодск. Я часто вспоминаю, как мама встречала нас, когда мы возвращались с долгих прогулок. Она восседала на стуле, который ставила наверху лестницы, которая вела в подъезд. Это был ее «трон». Такое светлое чувство до сих пор в моей груди. А когда мы приезжали из Москвы и входили в дом, на столе нас ожидал огромный торт «Наполеон», каждый раз разный. Мы его очень любили.
– Мама очень вкусно жарила картошку, у меня так не получалось. Ещё мама когда что-то готовила, относила своей соседке, угощала её. Это в Кисловодске.
– В квартире всегда было чисто, ничего не разбросано. Теперь я удивляюсь, как мы все помещались в маминой однушке: я с детьми, Денис и ты?
А я знала, как маме удавалось двигать мебель: она под ножки наливала воду из чайника и мебель скользила.
Лена окончила во Владикавказе Горно-Металлургический институт по специальности металлургия цветных металлов, по распределению 3 года работала в Пермской области в городе Березники в филиале ВАМИ (Всесоюзный Алюминиево-Магниевый Институт), поступила в аспирантуру в институт Стали и Сплавов в Москве, защитила кандидатскую диссертацию, работала первым помощником первого Министра цветной металлургии, зав. отделом. В тяжёлые перестроечные времена окончила курсы бухгалтеров и до сих пор работает главным бухгалтером в одной иностранной фирме.
Мама ни минуты не сидела без дела: одна работа сменяла другую. Каждую неделю по субботам она меняла постельное бельё, стиральной машины не было, и она варила бельё в выварке – большая оцинкованная кастрюля, затем она обязательно крахмалила. Бельё получалось белее снега. Зинка – грузинка со двора, ехидно говорила:
– Мария стирает чистое бельё.
В субботу обязательно проходила генеральная уборка, моей обязанностью являлось мыть полы всей квартиры.
Мама очень любила сирень, и весной она покупала и ставила большие букеты во все вазы, в вёдра. Вот и у себя на даче в память о маме я посадила сирень, выросло шесть огромных деревьев, и каждую весну по саду разливается густой аромат сирени.
Часть 4. Первые внуки, правнучка и два праправнука
Гурген, Лиза и Ирина, дети Беллы – первые внуки мамы. Четвёртый внук – мой сын Денис. Он очень любил бабушку, и едва научившись говорить, подходил к ней, сидящей у стола вечером, гладил по руке и говорил:
– Люби-и-и-мая, хоёшая, красоту-у-у-лечка!
Дети всё чувствуют. Как-то вечером он подошёл к Лизе, тоже стал гладить её по руке и говорить те же самые слова, а в конце как ущипнёт её, да так сильно, что Лиза даже подскочила. Он как бы говорил:
– Не обижай мою бабушку!
На листочке тетрадной бумаги аккуратным почерком выведено: «Дорогая бабуля, Леночка, Танечка! Бабуля, как твоё здоровье? Мы живы-здоровы. Привет учительнице я передала. Сейчас я пишу авторучкой. Шлю свою тетрадь и фото. Целую 200 раз свою любимую бабулю! От внучки Лизы. Никогда не старей, бабуля. Это ты», – она нарисовала портрет девушки с подведёнными стрелками на веках глаз, с красивой причёской и подписала: «Будь такой. Это ты, бабуля». На обороте написано: «Бабулечке».
Из моего дневника, февраль 1965 года:
«Мама уехала в Москву, так плохо без неё! Сейчас надо идти обед готовить, надо и уроки делать и даже не знаешь за что браться. Пришло письмо от Беллы, пишет, что у Лизы на глазике опухоль, положили в больницу в Москве и будут удалять глазик. Так жалко Лизочку! А дальше в конце письма написано: «Врачи сказали, что Лизочка умрёт». Я прямо не могу, всё время реву и реву. Я рассказала в школе Алле и расплакалась. Как жалко Лизочку! Бедная Лизочка! Я бы всё отдала, чтобы она жила. Ей же нет ещё и 6 лет! Я не могу больше писать. Хотя бы её спасли, разве не могут её спасти? Прямо не укладывается в голове. Сейчас же делают мировые открытия, а Лизочку не могут спасти. Ладно, посмотрим, что покажет будущее».
Из дневника, март 1965 года:
«Вот и пришло хорошее будущее. Получили письмо от тёти Зины. «Лизочке операцию делать не будут. Опухоль спала, глазик видит. Болезнь перешла на веко и будут лечить рентгеном. Всё это к лучшему», – пишет она. Мама, я и Лена очень обрадовались. В письме ещё говорилось, что Лизу можно забрать через 2 недели. Мы с Леной сидели и мечтали о будущем Лизочки. Мы её запишем в музыкальную школу, а может и в гимнастический кружок. Она пойдёт в пятую школу, так как там английский язык учат с первого класса. Это будет хорошо для Лизы. Я так хочу, чтобы Лиза скорее приехала!»
Из дневника, апрель 1965 года:
«Мама поехала в Москву и привезла Лизу. 20 мая маме снова придётся ехать в Москву с Лизой в больницу. Лизу в больнице так смешно подстригли. Глазик правый у неё открывается до половины. Так жалко! Мама в Москве купила ей такую красивую куклу! Просто прелесть. Лизочка уже повзрослела».
«…В июле меня с Леной мама отослала в Кисловодск к тёте Арфене, а сама поехала с Лизой в Москву, где ей должны проводить курс лечения. Сын тёти Арфени Эдик с женой Люсей приехали лечиться в санаторий в Кисловодске, а Неллу, мою ровесницу, ей 13 лет, и пятилетнюю Ларисочку – двух своих дочерей, оставили тёте Арфене. Прошло 22 дня, мы с нетерпением ждали приезда мамы в Орджоникидзе с Лизой, хотели, чтобы она поскорее прислала нам деньги на дорогу назад. Ну что здесь в Кисловодске хорошего? Утром встаём в десятом часу, завтракаем и идём в парк или ещё куда-нибудь. Приходим к обеду, обедаем, а потом играем в лото, в карты или читаем книги. Затем ужинаем и тётя Арфеня забирает внучку Ларисочку и идёт с ней наверх спать. Я, Лена, Неля и Алик (сын моей двоюродной сестры Терезы – дочки тёти Афени) сидим внизу в летней кухне и разговариваем до двенадцати часов ночи. Между прочим, мы с Леной спим внизу в летней кухне, а Нелла и Алик наверху. Вообще, тётя Арфеня разделяет нас на своих внуков и племянниц. Тётя Арфеня всё время кричит. Через неделю получаем письмо от мамы, где она пишет, что 26 июля Лизу кладут на операцию. Отец прислал Лене 50 рублей. Папа выслал деньги на имя Лены. Тётя Арфеня обиделась, Лена хотела отдать ей деньги, она не взяла. В конце концов оказалось, что мы с Леной мешаем ей, и она отправляет нас с Леной в Орджоникидзе, хотя знает, что у нас нет ключа от квартиры. А на наш вопрос: «Что мы будем делать, если мама не приедет?» – сказала: «Поживёте у бабушки Вари». И она нас отправила в Орджоникидзе. Получилось удачно, в этот же день приехала из Москвы мама с Лизой… 5 ноября утром была генеральная уборка, я помыла полы. Затем сводила Лизу в кино «От 7 до 12» – это детский фильм».
Лиза окончила библиотечное училище, родила дочку Дашу. У Даши двое детей: Роберт и Аня, они учатся в школе, Роберт перешёл в четвёртый класс, Аня во второй. Даша училась и окончила Астраханскую Государственную Медицинскую Академию, стала классным кардиологом, живёт и работает в Кисловодске.
Воспоминания Даши о прабабушке:
«К сожалению, познакомилась я с прабабушкой уже подростком, обращалась на «Вы». Сейчас, вспоминая, называю Мария Джановна. Помню её милую и особенную манеру говорить: «Что ты ходишь сюда-туда?» – когда кто-то суетился. Именно в такой последовательности. Больше никогда и ни от кого не слышала эту фразу, сказанную именно так. Рассказами и жизненными историями особо не баловала. Помню её безусловную любовь к Пусику (надеюсь, я правильно помню имя кота прабабушки), её желание накормить его самыми лакомыми кусочками. Ходила Мария Джановна с палочкой, очень медленно, и производила впечатление такой хрупкости, что даже обнимать её нужно было осторожно. При этом сила её духа не снилась многим здоровякам».
Из дневника, февраль 1970 года:
«Сегодня так неохота было вставать утром. Всю ночь дул ветер и как будто укачивал. После лекции была политэкономия. Как обычно, первое занятие никто не подготовил, поэтому нас отпустили со второго часа. Выходя на улицу, я остановилась, так как ко мне обратились мальчик с девочкой.
– Вы не скажете, где можно найти Огневу? – спросил меня мальчик.
– Огневу? А на какой кафедре?
– Если бы мы знали, на какой кафедре, – мальчик смущённо улыбался и мне показался очень знакомым голос… и глаза, да-да, глаза тоже были очень знакомыми и вот ещё нос, губы…
– Мальчик! – я крикнула ему вслед, – мальчик, как тебя зовут?
– Гурген, – услышала я голос за дверью.
Гурген? Меня так и ошпарило с ног до головы. С первой же секунды он показался мне знакомым. Я его просто не ожидала встретить здесь. Медленно, ни о чём не думая, я вышла на улицу:
– Куда же я иду? Надо сейчас же догнать его!
Я крикнула девчонкам, которые пошли в столовую, что скоро вернусь и повернула назад. В корпусе никого не было. Я спросила у вахтёра, куда пошли мальчик и девочка, он указал мне. Я повернула налево. Тут я столкнулась с Гургеном и девочкой.
– Я Таня. Ну, узнаёшь? Почему не заходишь? Как учишься? Бабушка по тебе очень скучает, ведь ты же раньше очень часто приходил!