Лавка запретных книг

Marc Levy
La librairie des livres interdits
© Illustrations de
© Marc Levy / Versalio, 2025
© Nastassia Brame, фотография автора на суперобложке, 2023
© Кабалкин А. Ю., перевод на русский язык, 2025
© Издание на русском языке. ООО «Издательство АЗБУКА», 2025
КоЛибри®
Посвящается Софи
Бомарше. Женитьба Фигаро
- Если я не говорю ни о власти,
- ни о политике, ни о морали,
- ни о чиновниках, ни об опере,
- ни о других зрелищах, то я могу
- все свободно издавать,
- хотя и под надзором двух-трех цензоров.
1
Митч
Он стоял у деревянного стола, немного выгнув спину, чтобы, наполняя бокал, ничего не пролить. Радио наигрывало нездешнюю музыку, смесь рэпа и босса-нова, такую же приблудную, как помойный кот, поселившийся во дворике за магазином. Митч обнаружил его месяц назад – сразу, как вышел из тюрьмы. Не иначе, кот поселился там, пока он отбывал срок. За пять лет его отсутствия внутри магазина завелась пыль, покрывшая все толстым слоем, а снаружи – этот четвероногий бандит. Поскольку из магазина ничего не украли, Митч, не чуждый фантазии, сделал вывод, что кот хорошо охранял помещение и отваживал бродяг. Было за что к нему привязаться и кормить по вечерам, прежде чем закрыть магазин. Кот сначала проявлял недоверие, но потом стал подпускать его к себе, хотя, как хозяин ни старался, упорно отказывался наведаться в его магазин, даже в самые дождливые вечера.
Настоящее имя Митча, выбранное родителями задолго до рождения сына, было Мишель, но его мать, переплетчица, обожавшая старые кинофильмы жанра «нуар», всегда звала его Митчем. Отец, печатник, эрудит и работяга, вкалывал в типографии с 15 лет, пока не погиб от несчастного случая в 51. У ротационной машины, которую он смазывал, подломился стопор, и она затянула его в себя и смяла, хищно чавкнув цилиндрами. Жестокий конец для человека, позволявшего себе в жизни единственную роскошь – книги.
Отец и сын неплохо ладили, часто подолгу мастерили что-нибудь вдвоем, дождливыми воскресеньями играли в шахматы или пинали мяч, если погода позволяла, но врожденная сдержанность не позволяла им лучше узнать друг друга. Жизни обоих прятались за спинами литературных героев, ценности черпались из их разговоров о страстях, блужданиях, надеждах, пьянстве и одиночестве.
Только после смерти отца Митч понял, какое огромное наследство тот ему оставил: он обнаруживал отца на страницах той или иной книги, чаще всего, правда, во второстепенных ролях. Многие фразы и выражения, вышедшие из-под пера Хемингуэя, Йейтса, Баулза, его папаша присваивал себе, отдавая предпочтение словам попроще. Когда Митч-подросток спросил его однажды, существует ли Бог, ответ прозвучал так: «Скепсис появляется, когда, сидя в церкви между копом и монашкой, ты обнаруживаешь пропажу бумажника»[1]; когда он бунтовал против своих учителей, отец говорил ему в утешение: «Погляди на меня, я же живу, терплю. – Пауза. – Ситуация под контролем»[2]. Когда жена тревожилась, как дотянуть до конца месяца, он неизменно предлагал ей в роли целебного снадобья такие слова: «Не переживай ты так, все утрясется»[3].
В типографии, как и у них в квартале, к манере выражаться его отца относились с усмешкой, с удивлением, а то и с подозрением. Митч понимал отца, наверное, лучше, чем кто-либо еще, хотя даже ему никогда не удавалось выяснить, заимствовал ли его старик – а работа изнашивала того быстрее, чем прожитые годы, так что он и вправду состарился гораздо раньше срока, – также и свое настроение из любимых книг.
Через три недели после фатального несчастного случая мать продала семейный домишко и переселилась на берег моря. Митча нотариус познакомил с иным наследством, поскромнее, в виде сбережений на завещанном ему счете. Не золотое дно, но все же кое-какие средства, чтобы он смог прикупить себе квартирку, а отцу заказать надгробие поприличнее того прямоугольника лужайки, где его зарыли. Остальные средства, до последнего гроша, ушли у Митча на храм, по-настоящему увековечивший его отца: симпатичный книжный магазинчик в двух шагах от вокзала. Это место он выбрал неслучайно: пригородные поезда съели немалую часть отцовской жизни. Два часа по утрам и столько же по вечерам отец Митча полностью посвящал чтению, так что даже пропускал, бывало, свою остановку. Тысячи рассветов и закатов были проглочены им через вагонное стекло, на сиденье, сильно отстававшем по удобству от его кресла в гостиной, что не мешало ему с удовольствием твердить: «Со мной книги путешествуют». Автора этой цитаты Митч отчаялся опознать.
Тем весенним вечером, когда синее небо уже обгладывало облака, Митч выпил одним глотком джин и с непривычки закашлялся. У него не было ни малейшего пристрастия к спиртному, он прибег к нему только для того, чтобы очистить горло от грязи, которой наглотался за время большой уборки. После выхода из тюрьмы он только и делал, что драил столы, шлифовал и натирал прилавок, скреб паркет, боролся с пылью на книжных полках и на каждой книге по отдельности при помощи сухой тряпки, возвращавшей свежий вид корешкам и обложкам. На следующий, воскресный день у него намечался финальный натиск – придание прозрачности витрине, после чего он готовился позволить себе полдня отдыха. Дальше брезжил, наконец, день официального открытия.
Как собственник этого книжного магазинчика и квартирки в пригороде, Митч рассчитывал начать сводить концы с концами. Конечно, если постарается и если вернутся покупатели. На счастье, его тюремный срок не сопровождался ни штрафом, ни конфискацией имущества: судья рассудил, должно быть, что довольно будет конфисковать у него пять лет жизни. Издатели, в кое-то веки хоть в чем-то достигшие согласия, не стали опустошать его склад и обнулять счет. Книги на складе устарели, но классика никогда не выходит из моды, отдел для детей всегда сохраняет свежесть, писчебумажные товары тоже.
Вооруженный терпением и оптимизмом, Митч был полон решимости зажить, как прежде.
Он насыпал в миску сухого корма, погасил свет, включил сигнализацию и вышел во дворик накормить верного ночного сторожа, с урчанием подбежавшего к нему и в этот раз. Сейчас, как и каждый вечер после выхода на свободу, он покосился на люк, ведший в подвал. Пока что он не набрался храбрости туда спуститься. Как-нибудь в другой раз. Время для этого болезненного решения еще не пришло.
У него оставалось всего десять минут, чтобы не опоздать на поезд – последний, если он хотел провести ночь в своей постели. Вокзал был в двух шагах, даже со своей хромой ногой он рассчитывал успеть.
Он попрощался с котом и заковылял по узкой улочке.
2
HB 1467
Пять с половиной лет назад
В закутке магазина, используемом под склад, кто-то побывал, он был уверен в этом. Но с какой целью? Там не было ничего ценного, по крайней мере, в понимании большинства людей. Никакой пропажи Митч тоже не обнаружил. Но он так хорошо знал свое логово, что хватило даже крохотного непорядка, чтобы его насторожить. Одна книга криво лежала поверх других, как будто кто-то взял ее в руки и сразу положил обратно, но уже немного по-другому. Это было вдвойне странно, ведь он был уверен, что оставил наверху стопки «Рассказ служанки», а теперь на этом месте оказалось «Красное и черное». Замок двери, выходившей во двор, остался цел, коврик, накрывавший люк, не был сдвинут с места. Он купил его на барахолке в дождливый вторник, через две недели после утверждения закона 1467, навсегда изменившего его жизнь. Митч прогнал это воспоминание и сосредоточился на насущной проблеме. Попасть в закрытый магазин было невозможно, сработала бы сирена сигнализации. Как же незнакомец оказался здесь и, главное, какой была цель ночного визита?
Он взволнованно обследовал каждый метр. Если его не обманывало предчувствие, необходимо было поскорее найти надежное место и переправить туда свое сокровище. О том, чтобы самому перевезти полтора центнера товара, не могло быть речи, как и о том, чтобы обратиться к кому-то за помощью без того, чтобы пришлось отвечать на вопросы.
Вероятно, сложность задачи навела его на мысль, что виновником непорядка мог оказаться грызун. «Красное и черное» могла столкнуть с места крыса. Сколько весит книжка карманного формата? Не больше двухсот граммов.
Эта гипотеза его приободрила. Он положил книгу на место, походил для очистки совести еще и вернулся за прилавок.
А зря. Надо было послушаться своего инстинкта. Склонность идти по линии наименьшего сопротивления однажды превратит его в преступника.
Как всегда по утрам, Митч сошел с поезда на Центральном вокзале в 7:45. Он был в плаще, голубых брюках, белой рубашке, на голове бейсболка. Как всегда по утрам, по пути он остановился в вокзальном кафетерии, чтобы выпить стоя кофе, прочел заголовок в брошенной клиентом газете и вздохнул. После выборов прихвостни губернатора успешно приструнили прессу, и с тех пор ни один печатный орган уже не позволял себе критиковать решения властей. Митч отставил на блюдечке несколько монет, попрощался с хозяином кафетерия и пошел своей дорогой.
Он свернул в свой проулок ровно в 8, погода стояла ясная, начинался славный октябрьский денек, как раз такой, как он любил. Митч ценил постоянство, нуждался в нем. Когда один управляешься в книжном магазине, нужна железная дисциплина и методичность. Открываешь посылки, заполняешь читательские карточки (клиенты очень одобряли это его правило), решаешь, где что положить, ведешь бухгалтерию – на нее он отводил часы простоя по понедельникам; сметаешь пыль с полок – занятие по вторникам и средам, перед открытием; и, конечно, с улыбкой встречаешь посетителей. Самым ожидаемым днем недели был четверг, день получения заказов: в коробках могло оказаться настоящее сокровище, которое он добавит к своей коллекции.
Вечерами он искал его на страницах романов, вкладывая в этот поиск всю свою душу исследователя. Охота за Святым Граалем начиналась, лишь только он садился в поезд. Добравшись до дома, он готовил себе ужин и уже в кухне, усевшись, возобновлял чтение, которое продолжал потом в гостиной и в постели. Даже по субботам он ужинал в ресторане в компании книги. Митч вовсе не был одиноким сычом, просто в друзьях у его ходили вымышленные персонажи, которых он искренне любил.
Как ни странно, закон HB 1467 не накладывал запрета ни на издание, ни даже на чтение запрещенных книг. Он просто лишал книжные магазины права их продавать, а библиотеки – предлагать их читателям.
Когда Митч впервые услышал о законопроекте 1467, он сначала принял его за фарс, за уловку предвыборной кампании. Одному человеку было бы не под силу родить до такой степени мутный текст! Для такого макиавеллевского выверта потребовалось бы сразу несколько хитроумных голов. Парадоксально, но губернатор приписывал его себе одному, утверждая, что действует по воле Всевышнего и стремится восстановить в попранных правах мораль. С виду закон преследовал лишь цель запретить книги, вредящие общественному сплочению, но чем внимательнее Митч изучал его статьи, тем лучше понимал, что его авторы задумали превратить его со временем в краеугольный камень глубоких, необратимых перемен.
Несколькими месяцами раньше губернатор проигрывал в опросах общественного мнения. Его избрание стало результатом кампании устрашения: страх, который она сеяла, вытекал из теории с помпезным названием «большое замещение». Идея была довольно проста: страну заполонили орды чужаков, идет молчаливая ползучая война. Статистика при этом утверждала обратное: иностранцы составляли не более десяти процентов населения страны, и это соотношение не менялось уже двадцать лет. Те из них, кто работал в промышленности, торговле, государственном секторе – больницах, школах и так далее, жили в разных частях столицы и ее пригородов. Митч жил в скромном доме, заселенном людьми иного свойства – приезжавшими и уезжавшими в зависимости от сезонов сева, сбора фруктов, овощей, винограда. С тех пор, как сотрудники иммиграционной службы стали проявлять удвоенное рвение и нулевую толерантность, квартиры в его доме опустели. Обезлюдение давало себя знать и в деревне, где некому стало убирать урожай. В садах гнили фрукты, полки в супермаркетах и в магазинах помельче выглядели теперь уныло.
Через несколько недель после утверждения закона губернатором все книжные магазины и библиотеки страны получили список из тысячи четырехсот названий, которые впредь запрещалось продавать и предоставлять для просмотра. «Илиада» и «Одиссея» Гомера, «Портрет Дориана Грея» Оскара Уайльда, «Отец Горио» Бальзака, «Содом и Гоморра» Марселя Пруста, «Комната Джованни» Джеймса Болдуина, «Цвет пурпурный» Элис Уокер надлежало теперь убрать с книжных полок. Вскоре появился и дополнительный список. В нем фигурировала литература, грозившая обществу расколом, стыдившая его, объявлявшая виновным в прошлом, к которому эта литература не имела отношения. Книги, повествующие о рабстве, расизме, мужском господстве, злоупотреблении властью, диктатурах и их преступлениях, теперь должны были исчезнуть с глаз долой.
У Митча пропало всякое желание улыбаться.
В тот осенний день, так хорошо начавшийся, в его книжный магазин заявился проверяющий от госбезопасности, и все разладилось. Под доносящийся снаружи городской шум, гудки, крики на бульварах проверяющий в антрацитовом костюме инспектировал тумбы и полки с книгами, то и дело поправляя толстые круглые очки, плохо державшиеся у него на переносице. С поникшими плечами, зато с выражением важности и удовлетворения на физиономии он взял за уголок «Дневник Анны Франк» и со снисходительным видом вынес Митчу первое предупреждение. Он пообещал на днях вернуться и проконтролировать, не остались ли у него запретные книги. Если остались, то придется распорядиться об административном закрытии на неделю – такое наказание полагалось в случае второго по счету нарушения. Книготорговец страшно разгневался, проверяющий сбежал от него, как от чумы, и Митч сердито опустил металлическую штору. День сложился совсем не так, как ему хотелось. Теперь ему требовалось время, чтобы прийти в себя.
Он так и не поднял штору и весь остаток дня сидя пялился на книжные полки. Когда стемнело, он не поехал на поезде домой.
Вместо этого Митч принял решение, полностью изменившее его жизнь: сопротивляться абсурду. Вооружившись киркой, лопатой и ведром, он открыл люк и спустился в подвал.
Антиквар, продавший ему магазин, обмолвился о каком-то потайном помещении в подвале, спрятанном за кирпичной стеной. Легенда гласила, что в начале прошлого века некий торговец прятал там драгоценности и произведения живописи неясного происхождения.
– Иными словами, краденое, – договорил Митч за продавца.
– Иными словами, – согласился тот. – Но это, конечно же, всего лишь легенда, а если нет, то мало ли, что происходило в начале прошлого века… Лично я никогда не принимал это за чистую монету. – И он в знак искренности прижал руку к груди.
– Зачем ему было замуровывать то помещение? – удивился Митч.
– Наверное, ему донесли, что какой-то его недовольный клиент проболтался и что туда вот-вот нагрянет полиция. За ночь он перепрятал все самое ценное и, чтобы скрыть следы своих делишек, собственным руками сложил стену.
– Если он все оттуда забрал, то зачем было так утруждаться?
– У него не было времени избавиться, не привлекая внимания, от мебели и всего прочего, где он хранил товар: этажерок, сундуков и, как мне шепнули, нетранспортабельного сейфа. Осторожности ради надо было сделать так, чтобы все это исчезло заодно с его прошлым.
Митч, чье воображение никогда не простаивало, догадывался, что история эта не настолько древняя, как утверждал антиквар.
– Кто же все это вам рассказал? – весело осведомился он.
– Тот, у кого я купил давным-давно этот магазин. Теперь я должен был поведать эту историю вам, новому собственнику, – ответил продавец, подписывая купчую.
На том и разошлись. С тех пор в редких случаях, когда Митч спускался в подвал, он, глядя на ту самую стену, задавался вопросом, действительно ли по другую сторону кирпичной кладки существует потайная комната.
До сих пор магазин требовал от него столько усилий, что ему было недосуг проверять, так ли это. Если вся история была выдумкой, то стена, которую он теперь приготовился разрушить, могла оказаться несущей. Уже занеся кирку, Митч задумался о риске. Пришлось прерваться и вернуться в магазин, за лежавшим под прилавком карманным фонарем.
От свисавших с потолка подвала лампочек было мало проку. Митч направил луч фонаря на кирпичную кладку и стал внимательно ее рассматривать. Не надо было быть опытным строителем, чтобы убедиться, что кирпичи клал мастер своего дела, постаравшийся, чтобы никто не догадался, что работа велась в спешке. Раствор был положен аккуратно, гладко.
Митч огляделся и пришел к выводу, что свободное пространство подвала – это всего треть площади магазина у него над головой, что уже выглядело многообещающе. Он собрался с духом и нанес первый удар киркой, второй, третий – пока что без особого толку, не считая одного треснувшего кирпича. Он не так торопился, как раньше укрыватель краденого, но и ему время было дорого, пришлось поднажать. С непривычки горели руки, плечи и спина, между лопатками стекал пот. Он стянул рубашку, бросил ее на лесенку, ведшую к люку, и с голым торсом продолжил пробовать стену на прочность.
После того как на пол упал большой кусок раствора, Митч стал бить в образовавшуюся трещину. Закачались сразу три кирпича, как готовые вывалиться молочные зубы. Он бросил кирку, вытер лоб и принес сверху молоток и большую отвертку.
Потребовалась всего пара минут, чтобы вынуть из стены несколько кирпичей и просунуть в образовавшуюся дыру фонарь. Заглянув в дыру, он пробормотал: «Черт, что это такое?..»
Луч высветил ряды полок вдоль двух длинных стен, тянувшихся, наверное, до внешний стены магазина. Таким было лишь предположение, потому что яркости фонаря не хватило, чтобы осветить весь тайник. Прищурившись, Митч разглядел три стоявших в ряд сундука, стол, накрытый не то старой скатертью, не то простыней, два кресла одно напротив другого, столик на одной ножке между ними, закругленный угол прилавка, табуреты. Стало яснее, почему скупщик краденого так спешил скрыть от посторонних глаз не только склад своего товара, но и весь этот частный клуб, где собирались, наверное, покупатели, для которых не имело значения происхождение товара, и сами воры-продавцы.
Вопрос существования Бога вставал перед Митчем, пока он учился, но ответом на него послужила преждевременная смерть отца. Мир был слишком шатким местом, чтобы излишне доверять Тому, Кто его создал. Накануне, а может, чуть раньше, трудно было точно припомнить из-за охватившего его теперь волнения, он узнал об отставке главы огромного аэрокосмического консорциума из-за истории с несколькими плохо затянутыми гайками, но при этом столетие за столетием войн, голода, катастроф и несправедливостей не мешали верующим чтить Великого Распорядителя. Митч к числу верующих не принадлежал, но при сложившихся обстоятельствах то, что он нашел под своим магазином, трудно было не счесть если не чудом, то по меньшей мере даром провидения. Взбодрившись, он опять схватил кирку и трудился до тех пор, пока не смог сам пролезть в темный тайник.
3
Анна
В ресторане «У трех кузенов» почти без перерыва выкрикивали заказы, и на каждый крик тут же звучал ответ «принято». Сбоку готовились холодные закуски, на большой плите посередине кухни поспевали горячие блюда, в удобном месте ждали своей очереди миски с соусами. Анна была готова разносить полные тарелки после того, как их проверит шеф.
Анна была молода, полна жизни и исключительно работяща; у нее случались моменты получше и похуже, но почти всегда, если не считать нечастых приступов утренней хандры, она светилась жизнерадостностью. Работа в этом большом ресторане была для нее манной с небес, ей пришлось наврать о своем прошлом, чтобы сюда попасть. Третье место на конкурсе в Кулинарном институте, два года помощницей шеф-повара в ресторане Родриго Переса в Буэнос-Айресе, еще три года су-шефом в Pontillac в Вашингтоне – отменный послужной список для приема в бригаду поваров, но слишком яркий для претендентки в простые официантки. Что ж, она поработала в ресторанах с именем, но скромных размеров, а теперь хотела изучить, как все устроено в крупном заведении.
Ничто не выдавало ее волнения, когда раздался звонок – сигнал на выход. Она схватила две порции морского языка в кляре, две тарелки с говяжьим филе и ринулась с ними в тамбур. Выбежать в зал, подать блюда, пока они не остыли, вернуться в кухню, и так весь вечер – для этого требовалась спортивная форма, отменное чувство равновесия и умение действовать на опережение. Шарахнешься в сторону, чтобы не столкнуться с другим официантом, из числа неуклюжих, – и звон разбитой посуды прозвучит реквиемом по твоему плану.
В сжатой левой ладони она прятала пластмассовую пипетку. Легкое нажатие, пара капель концентрата без вкуса и запаха в одну из тарелок с морским языком… Она тренировалась дома, снуя между кухней и гостиной с полными руками, как в тот вечер. Научилась вилять бедрами, чтобы миновать преграды, прятать пипетку между мизинцем и безымянным пальцем, потом – в рукаве. Она репетировала свой фокус утро за утром, пока не довела мастерство до совершенства. Примерно в полночь, часа через три после ужина, у главного комиссара Жабера начнутся судороги, потом тошнота, еще немного погодя страшная рвота, к утру он лишится сил и будет испытывать жжение при мочеиспускании.
Он обвинит ресторан в том, что его накормили испорченной рыбой. Поспешный вывод, еще одна ошибка на его счету, думала Анна, причем не последняя. Доза не смертельная, но достаточная, чтобы он сильно захворал.
Главный комиссар Жабер не отвечал расхожему представлению о начальнике полиции. Поджарый, с выступающими челюстями, прямым тонким носом и глубоко посажеными глазами, он не имел пристрастия к выпивке, не курил и был не более продажен, чем другие. Его пороки исчерпывались чревоугодием и вульгарностью, причем по части последней мало кто мог с ним сравниться.
Ресторан «У трех кузенов» был обязательной остановкой для туристов, которых метрдотель всегда сажал на втором этаже. Вальтер превратился в физиономиста. К завсегдатаям он всегда обращался по фамилии и заискивающим тоном, так же щедро расточая комплименты, как другие льют шампанское, и не жалея пены, благо что она ничего не стоит.
Комиссар Жабер распоряжался здесь как у себя дома, как почти по всему городу, и даже имел собственный столик. Любитель неуместных жестов, он с наслаждением позволял себе мелкие низости, подобно многим персонам при власти, воображающим, что им все позволено. Всякий раз, приходя ужинать (и никогда не платя по счету), комиссар Жабер гладил официанток по ягодицам и шептал им сальности, когда они наклонялись к столику, принеся его заказ.
С первых же дней работы здесь Анна как новенькая должна была обслуживать его столик. Другие официантки завалили ее советами: не пересекаться с ним взглядом, не тянуть с заказом, отвечать только на вопросы по меню и ни на секунду не задерживаться у его столика. Жабер был неприкосновенен, зато сам позволял себе касаться кого угодно и когда ему заблагорассудится. Он дал ей понять, что ей некуда деваться, остается забыть про самолюбие и проглатывать любое унижение. Но никто ее не предупреждал, что комиссар Жабер, быстро положивший на нее глаз, надумает поджидать ее после конца ее смены в своей машине, спрятанной за поворотом.
Это произошло месяц назад, примерно в полночь. Она выносила мусор, когда Жабер на нее набросился. Он прижал ее к мусорному баку, попробовал поцеловать ей грудь и отвесил пощечину, когда она, обороняясь, оцарапала ему щеку. Если бы су-шеф не выскочил на ее крик в тот момент, когда Жабер запустил одну руку Анне под юбку, другой стянул с нее трусики и уже начал ее насиловать, то мерзавец не остановился бы. Но су-шеф Хосе пригрозил ему мясницким ножом и сопроводил угрозу таким выразительным взглядом, что даже всесильный Жабер был вынужден одуматься. Он заулыбался и, видя, что у су-шефа налились кровью глаза и вообще он настроен решительно, пошел на попятный: «Да ладно, я многовато выпил, ничего такого, я так, смеха ради. Не наделай глупостей, а то пожалеешь. Будем считать, что ничего не случилось, совсем ничего, так, порезвились без всяких последствий. Никому не нужны неприятности, ни тебе, ни мадемуазель».
Жабер высоко поднял воротник пальто, подражая сыщикам с киноэкрана, которыми восхищался и которым в подметки не годился. Жабер родился дрянью, стал дрянным полицейским и всю жизнь прожил дрянным человеком.
Анна, опираясь на Хосе, вернулась в ресторан в растрепанных чувствах, с оторванной бретелькой фартука, алым следом пятерни на щеке, с болью в затылке и в животе. Оба были согласны без слов, что слово жертвы ничего не будет весить в сравнении со словом обидчика. Обвинять комиссара полиции значило бы дополнительно унизиться, рисковать и жить в страхе. Осознание своего бессилия усугубляло боль. Хосе налил ей большой бокал ликера и велел залпом опрокинуть, ничем не закусывая. Потом вызвал для нее такси и сразу расплатился с таксистом. Анне было предложено несколько дней отдохнуть, но она уже назавтра явилась на работу, как если бы ничего не случилось. Они с су-шефом переглянулись, и оба поняли: действительно, ничего не случилось. Просто у Анны, наделенной, в дополнение к другим ее многочисленным качествам, злопамятством и находчивостью, появился новый повод пустить в ход свое недюжинное воображение.
Спустя месяцы после изнасилования Жабер, вернувшись домой, стал корчиться от судорог и всю ночь провел в обнимку с унитазом. План Анны сработал так, как было задумано, но с одной оговоркой. В полдень следующего дня главный комиссар, которому становилось все хуже, дополз до телефона и вызвал скорую. Его отвезли в больницу, взяли анализы – и не пришли к твердому заключению. После появления первых симптомов прошло уже двенадцать часов, и определить, чем он отравился, стало невозможно. Диагноз гласил «сильное пищевое отравление», тем не менее Жабер, вопреки ожиданиям Анны, в этот раз не смог сделать поспешных выводов.
Сразу после больницы он поехал в центральный комиссариат и приказал двум полицейским в штатском без промедления доставить к нему су-шефа «Трех кузенов». При виде Хосе Жабер, превозмогая дурноту, хищно осклабился: настал миг реванша. Он пообещал подвергнуть заведение суровой санитарной проверке и применить жесткие санкции, вплоть до закрытия, если су-шеф не признается в недосмотре и сам немедленно не уволится. Хосе хранил невозмутимость: вся рыба, подаваемая в его ресторане, поставлялась тем же утром. Он спросил комиссара, есть ли у него доказательства обвинений и, не дожидаясь ответа, ушел.
К счастью для ресторана «У трех кузенов», расследование не получило продолжения из-за череды ошибок. Первую по счету допустил обследовавший Жабера врач-интерн: поставь он верный диагноз и проведи со всей оперативностью правильное лечение, больной, вполне возможно, выздоровел бы. Но того и другого не произошло, и уже вечером у Жабера разыгралась головная боль, он не мог подняться с постели, ужасно мерз и дрожал, а потом и подавно забился в конвульсиях.
Вторую ошибку, уже немалую, хоть и невольную, допустила Анна, не разобравшаяся в химии грибов. Смертельная доза бледных поганок составляет 30 граммов, а галерина окаймленная, которую часто путают с летним опенком, токсичнее их в шесть раз, и смертельная доза ее отвара, приготовленного Анной, была равна как раз тем самым трем каплям.
К счастью для Анны, у Жабера было слишком много врагов, чтобы в убийстве додумались заподозрить морской язык.
Спустя еще день, когда пресса сообщила о предстоящих похоронах главного комиссара, Хосе дождался Анну у гардероба. Они взглянули друг на друга и опять пришли к молчаливому согласию: ничего не произошло. И все же Анна сдала свой фартук и ушла.
У нее не было иного намерения, кроме как добиться справедливости, заставить Жабера пережить несколько неприятных минут. Отправлять его на тот свет они не собиралась.
В тот осенний день Анна сложила свою одежду в большой чемодан. Она поужинала у себя в кухне в обществе книги и посвятила остаток вечера подготовке дома к длительному сну: накрыла мебель простынями, перекрыла воду и газ, закрыла ставни. Ее домик с фасадом из ноздреватого известняка и видом на железнодорожные пути был довольно неказист, но она любила его и собиралась еще долго оплачивать взятый на его покупку кредит. У нее щемило сердце от необходимости уезжать, не зная, когда сможет вернуться.
Следующим утром она улетела в Канаду, где нашла место су-шефа в престижном квебекском ресторане. Она решила работать там, пока не отложит достаточно денег на осуществление своей мечты. Если все утихнет, то есть если следствие по делу о смерти Жабера не выйдет на нее, она вернется и откроет собственный ресторан.
А пока что она дала себе слово больше ничего не готовить из грибов.
4
Тайник
Митч умел мастерить. Любознательный по натуре, он с детства, наблюдая за родителями, стал рукастым. Его отец ремонтировал по выходным в мастерской на чердаке разный выброшенный другими хлам: лампы, старые книжные шкафы, столы и кривоногие стулья. Его мать тоже чинила все, что выходило из строя в их старом доме.
Мастерить, стряпать, копаться в саду, даже шить – все это было у него в крови.
Аварийная электропроводка в секретной комнате, замотанная там и сям изолентой, и разваливающиеся выключатели выглядели слишком опасно и грозили пожаром. Первым делом Митч протянул новые провода и заменил подслеповатые лампочки на потолке. Подсоединив всю проводку к счетчику, он вкрутил свечу.
При ярком свете помещение выглядело еще просторнее. Под слоем пыли обнаружился паркет из каштана в приличном состоянии и приемлемая мебель, тоже вся в пыли. Перед стойкой стояло шесть табуретов, а еще здесь было два диванчика, клубные кресла, три стола с шестью стульями каждый, старый открытый сундук и – это интересовало Митча больше всего в связи с проектом, который он вынашивал, – тянувшиеся вдоль стен полки. Внимательно все это рассматривая, он понял две вещи. Во-первых, отсюда сбежали второпях. Об этом свидетельствовали оставшиеся на стойке стаканы, раскиданные по столикам карты, брошенные игральные кости, блокноты с записями набранных в играх баллов и запах прошлого с примесью запахов старой древесины, кожи и солода. И во-вторых, здесь не только перепродавали краденое, здесь действовал еще и игорный дом.
Митча не волновал объем работ для приведения всего этого в порядок. Ожидаемый результат открывал перед ним новые перспективы.
Два месяца после этого события он каждый день приезжал сюда первым поездом, чтобы успеть поработать до открытия магазина. С полудня до 14:40 металлическая штора на его витрине была опущена, он трудился в подвале и после вечернего закрытия, бывало, даже ночевал там, на тщательно вычищенном кожаном диванчике. Каждый свободный момент он использовал, чтобы переставлять мебель, натирать паркет, подметать, возвращать блеск цинку стойки, развешивать светильники, приводить в порядок ковры.
Последнюю неделю из этих восьми он завершил вконец разбитым, раздавленным усталостью. Когда все пришло в соответствие с его вкусом, он спустил вниз четыреста тридцать семь томов запрещенных книг, которые у него были, не досчитавшись всего одной.
Как-то раз в воскресенье, перед самой полуночью, рассортировав все это богатство по авторам в алфавитном порядке, он упал в кресло с рюмкой контрабандного виски из бара, чтобы отпраздновать завершение работ.
Все было готово, совсем скоро Митч собирался открыть подпольный книжный магазин, куда будут допущены только заслуживающие доверия покупатели.
Наутро он возвращался домой в изрядном похмелье. Ночь он провел почти без сна, взбудораженный поиском ответа на вопрос: как разобраться, кто достоин доверия, кто нет, что станет доказательством, что никто из клиентов подпольного магазина его не предаст? Он сварил кофе, но забыл чашку на столе гостиной, машинально забрел в спальню – и рухнул на кровать.
Он очухался уже в вечерних сумерках, с затуманенной головой и сильной потребностью в глотке свежего воздуха. Захватил с собой сумку, чтоб купить съестного – в холодильнике мышь повесилась, – и покинул квартиру.
Соседей по дому теперь оставалось немного, остававшиеся как раз возвращались с работы. Лифт давно не работал, с лестницы доносились шаги и голоса. На лестничной площадке второго этажа Митч столкнулся с Горштейном. Он всегда считал его не то венгром, не то поляком, не то румыном, но не удосуживался узнать точнее. То ли Горштейн пребывал в состоянии постоянного психологического дискомфорта, то ли просто не понимал ни слова из того, что ему говорили: он закатывался хохотом при каждом «здравствуйте», «до свидания» и «как поживаете?» Митча, ставя преграду любой попытке завязать с ним разговор. В этот раз он в кои-то веки не засмеялся, а состроил страшную гримасу, как будто разразилась мировая катастрофа. Сделав над собой сверхчеловеческое усилие, он приподнял руку, показал наручные часы и постучал указательным пальцем по циферблату, после чего покачал головой сначала слева направо, потом справа налево, что на общечеловеческом языке означало, что дела плохи и что поздно что-либо предпринимать. Митч узнал смысл этого послания от начальника своего отца, когда тот позвонил им в дверь. Сообщив о случившемся в типографии несчастье, тот точно так же покачал головой – слева направо, справа налево.
Правда, в случае Горштейна причина была не настолько прискорбна: просто, увидев сумку Митча, он попытался ему объяснить, что продовольственная лавка в этот час уже закрыта. Митч даже понял соседа, ибо тот достал из своей кошелки батон, который успел купить, энергично разломил его надвое и половину отдал ему; Митч получил от него также кусок сыра и яблоко. Дружески похлопав его по плечу, сосед с довольным видом спасителя исчез за своей дверью, не дожидаясь благодарности.
Митч отправился на прогулку с куском хлеба в одной руке, бруском сыра в другой и с яблоком в кармане.
Гораздо позже, сидя на своей кухоньке, он сооружал себе сандвич, размышляя о том, что языковой барьер ничуть не мешает заводить друзей. Эта нечаянная встреча стала еще и источником волшебной находки. Митч принялся думать о словах, от которых он испытывал особенное удовольствие, встречая в книгах, об их потрясающей ясности и о том, как они помогают видеть нюансы. Например, закон HB 1467 запрещал книготорговцам продавать запрещенные книги, библиотекарям – давать их читать, но в нем не было – а он специально перечитал его строчка за строчкой – никакого упоминания о предоставлении книг в аренду.
В тот вечер Митч уснул сном праведника, таким счастливым, каким не бывал уже давно.
Следующим утром, еще до 8 часов, металлическая штора поползла вверх, впустив в магазин дневной свет. Покупатели нечасто наведывались сюда до 10 часов утра, если не считать нескольких школьников и студентов, забегавших за учебными принадлежностями, и еще более редких субъектов, продолжавших читать журналы. После первого избрания губернатора и закрытия оппозиционных изданий сохранилась всего одна газета, принадлежавшая богатейшему бизнесмену, близкому к власти. Статьи в его Le Phare расхваливали действия правительства и критиковали дальние страны; еще там печатались отзывы читателей, многочисленные сообщения о происшествиях, анонсы культурных событий и недельные метеопрогнозы.
Митч занимался привычными делами: вскрывал коробки, передвигал тумбы с книгами, возвращался за прилавок, чтобы справиться с перечнем заказов, но, даже делая все возможное, чтобы не сознаваться себе в этом, думал только об одном: как скрыть от властей запретные книги и кого к ним подпустить. В конце концов он пришел к выводу, что лучше всего будет довериться собственному чутью. Он занимался этим ремеслом достаточно давно, чтобы научиться понимать, с каким читателем имеет дело. Но что до их предпочтений в чтении и склонностей… Левые они у них, вытекающие из восхищения Альбером Камю, революционные, питаемые Карлом Марксом, или гуманистические, судя по любви к Ромену Гари?
Дверь магазина толкнула женщина. Волосы у нее были собраны и сколоты на затылке, черный элегантный плащ до колен туго стянут на талии, закатанные до локтя рукава открывали изящные, но определенно не чуждавшиеся работы руки. Поставив на пол чемодан, женщина стала прохаживаться между тумбами, брать и класть на место книги.
То ли она не замечала Митча, то ли намеренно избегала смотреть в его сторону. Он внимательно следил за ней – был уверен, что раньше ее не видел, и никак не мог понять, достойна ли она доверия.
Незнакомка, заглянувшая с утра пораньше в его книжный магазин, могла оказаться агентом службы безопасности, готовящим ему ловушку. Митч полагал, что все, кто занят применением паршивых законов, испорчены и безнадежны, но не позволял себе ударяться в паранойю; он склонялся к тому, что женщина спасается у него от дождя и это удобный случай проверить свое чутье.
Она листала поэтический сборник и вздрогнула, когда он к ней обратился.
– Я задумалась и не заметила вас, – сказала она, объясняя, почему не поздоровалась с хозяином магазина, когда вошла.
– Эта книга – результат придирчивого отсева, – сказал он, имея в виду заинтересовавший ее сборник. – Даже не сомневайтесь, это последний экземпляр, не уверен, что он долго здесь пролежит.
Покупательница как будто не уловила смысла сказанного им, пришлось объяснять, что автор, Рассел Бэнкс, – бунтарь, фантазер, видящий все трещины общества и посягательства плутократов на демократические порядки.
– Это не совсем то, что я ищу, – возразила она.
– Что именно вы ищете?
– Понятия не имею. Что-нибудь для длительной поездки.
– Путеводитель? Куда отправляетесь?
– Нет, не путеводитель, скорее, то, что послужит доброжелательным сопровождением в пути.
Митчу понравился ее выбор слов, и он взял с соседней тумбы роман Харуки Мураками «1Q84».
– Вот! И позволю себе дать вам доброжелательный совет: чтобы сполна оценить эту книгу, читайте ее медленно.
– Я не глотаю книги, и вообще я читаю немного, – призналась она. – Вечно не хватает времени. Здесь я оказалась почти случайно. Приехала на вокзал и узнала, что вылет моего самолета задерживается, вот и решила побродить по городу, не очень люблю аэропорты.
Она неуверенно расстегнула сумочку, заплатила за книгу, поблагодарила Митча, взяла свой чемодан и вышла, не оглянувшись.
Митч наблюдал, как она шагает под мелким дождем, явно считая выше своего достоинства обращать внимание на такую пустяковую помеху, и гадал, в какие края она возьмет с собой Аомамэ и Тенго.
В ближайшее воскресенье Митч решил проведать мать.
Обустройство подпольной книжной лавки так его увлекло, что он испытывал чувство вины из-за того, что слишком долго пренебрегал сыновьим долгом. Он с пересадкой доехал до маленькой пригородной станции и оттуда еще полчаса шел пешком до «Резиденции в шиповнике», где мать жила четыре года. За пышным названием скрывалось скромное заведение для людей, уже не знавших, кто они такие и где находятся. На то, чтобы обеспечить там матери максимум комфорта, Митч тратил львиную долю сбережений. В его детстве и юности у них с матерью были нежные, близкие отношения, но после гибели отца многое изменилось, казалось, что у сына частично отняли и мать. Ее переезд на юг страны отдалил их друг от друга, а потом ей стала отказывать память.
Навещая мать, он всегда привозил ей пирог, который она пекла по утрам в воскресенье в его детстве. Она с удовольствием его ела, то и дело улыбаясь, словно доказывая сыну, что кое-что еще знает. Но от месяца к месяцу эта улыбка все больше означала лишь благодарность незнакомцу, балующему ее вкусным гостинцем.
Врач говорил о «ступенях», по которым спускались их пациенты. В начале года речь зашла уже не об очередной ступени, а о падении в бездну. Мать Митча перестала разговаривать, ее взгляд стал отсутствующим. Митч покидал «Резиденцию в шиповнике» с ноющим сердцем и истерзанной душой, приняв решение больше не возвращаться, раз это ничего не давало, но все равно приезжал опять, чтобы обнять мать и почувствовать исходящий от ее затылка запах духов, который уносил его в те давние времена, когда он не ведал забот, а мир был куда свободнее.
В этот приезд он поведал матери о своих подвигах. Уж ей-то можно было все рассказать без боязни. Он показывал жестами, с какой решительностью развалил кирпичную стену и как удачно замаскировал проход в тайник старым книжным шкафом. Никто никогда не догадается, что за ним скрыто, пока он не надавит на заднюю стенку, отчего шкаф отъедет в сторону. Глядя на руки матери, все в синих жилках и в коричневых пятнах, он вспоминал, как она вечерами проверяла за кухонным столом его домашние задания и долгие часы, которые они проводили бок о бок. Почему это воспоминание стало таким навязчивым? Митч не знал. Мать была раньше так умна, что это невозможно было забыть.
Быть может, болезнь порой отпускала на волю ее душу, как это якобы происходит после смерти, только не всю, а частями. А может, материнская любовь маялась теперь в четырех стенах ее комнаты…
Эти «быть может» преследовали Митча неспроста: мать, когда-то заставлявшая сына-школьника записывать на карточках все, что ему полагалось запоминать, теперь, сама того не ведая, подсказала ему решение его проблемы. Он решил завести по карточке на каждого своего постоянного покупателя и определить тем самым, кто из них больше всего пострадал от закона HB 1467. Это, разумеется, те, кто ждет от книги потрясения, двери в большой мир, иного взгляда на происходящее. Митч был, конечно, мечтателем, но он непоколебимо верил, что чтение вдохновляет и окрыляет.
Уже с понедельника он принялся за дело. Тщательно изучив регистры продаж, он отобрал несколько читательских профилей, вызывающих доверие. Теперь нужно было продумать, как к ним обратиться, как их заманить. У него было ощущение, что он решает задачу наркодилера, это отчасти так и было, ведь чтение очень быстро вызывает привыкание. По утрам и вечерам он видел в поездах таких оторванных от мира людей, которых уже не беспокоило ничто другое: они бормотали, смеялись, плакали, порой даже гримасничали, что превращало бы их в безумцев, не держи они в руках книгу; порой они, совсем как его отец, пропускали свою остановку.
5
Матильда
Ей было двадцать пять, она была студенткой-фармакологом, сетовала, что из-за учебы у нее совсем нет свободного времени, и признавалась, что без чтения не смогла бы жить. Митчу никак не удавалось понять, искренне она это говорит или притворяется. У нее были замашки оперной дивы, стройная фигура, маленькая грудь, тонкая талия, короткая стрижка и челка до черных, поразительно сияющих глаз. У Матильды была привычка то и дело вздыхать. Она жаловалась на дороговизну жизни и на то, что студентам не хватает денег на книги. Когда она возвращала прочитанную в один присест книгу, Митч любезно менял ее на другую. Она любила романы жанра «нуар», феминистскую литературу и особенно Анаис Нин, все семь томов «Дневника» которой благополучно присвоила. От Нин было уже недалеко до Генри Миллера. Его Vénus Erotica фигурировала в первом же списке запрещенных наименований, и Митч решил, что ей захочется заполучить ее экземпляр. Станет ли она им хвастаться? Так можно будет проверить ее сдержанность и решить, стоит ли впустить ее в тайную книжную лавку.
Она всегда приходила по средам, после занятий, перед самым закрытием магазина, и не спешила уходить, делясь впечатлениями от прочитанного. Более словоохотливая в отношении того, что ей не понравилось, чем того, что пришлось по душе, она разглагольствовала, упиваясь звуком собственного голоса. Митч не возражал против ее общества, он наводил порядок на своих тумбах и проверял счета, позволяя Матильде оттачивать красноречие. Время от времени он кивал или что-то бормотал, давая понять, что согласен с ней.
В тот вечер она спрашивала его – а вернее, саму себя – насчет пары Артур Миллер-Мэрилин Монро. Как можно было жениться на едва знакомой женщине? Как мог настолько эрудированный человек вести позорные речи о том, что его брак – ошибка дебютанта, а жена – разбитая ваза? Митч, так и не научившийся уверенно выступать в обществе, был убежден, что такой, как он, ни за что не выскажет ничего умного. Можно ли любить Миллера вопреки его недостаткам? Им моментально завладевала скука, мысли теряли связность, на ум приходили забытые дела или никчемные идеи. Например, под болтовню Матильды он вдруг вспомнил о неоплаченном счете за электричество. Одна мысль повлекла за собой другую, ему пришло в голову укрепить лесенку под люком. Он уже прикупил планки у столяра на улице Муан и сейчас пробормотал, что это было бы недурно.
– Вы это о чем? – спросила его Матильда.
Митч растерянно поднял на нее глаза.
– О досках, – ответил он, крутя пальцами карандаш.
Она вопросительно уставилась на него.
– У меня кое-что для вас есть, – продолжил он как ни в чем не бывало. – Но при условии, что вы будете держать язык за зубами. Если нет, я не в претензии. Многие не умеют, им это не под силу.
Этого хватило, чтобы разжечь любопытство Матильды. Она нависла над прилавком, там близко к Митчу, будто вздумала показать ему, как помещается за зубами ее язык.
– О чем, собственно, речь? – прошептала она.
– О книге, – преспокойно ответил Митч.
Она придвинулась к нему еще ближе; будь у нее желание его поцеловать, его бы ничего не спасло. Он испугался, что книга, которую он задумал ей дать, только усугубит недоразумение.
– Что за загадочная книга? – осведомилась она.
– Ничего загадочного, просто вы очень цените ее автора, – ответил он, полагая, что это послужит подсказкой.
– Тем лучше. Почему тогда это секрет?
– Потому что у меня нет права ее вам продать.
Глубоко тронутая его доверием и привилегированным статусом, которым он ее награждал, Матильда обеими руками вцепилась Митчу в шею и отблагодарила его полновесным поцелуем.
– Сама не знаю, что на меня нашло, – сказала она, оторвавшись от его губ.
Как джентльмен и при этом мужчина, для которого женщина оставалось тайной за семью печатями, Митч воздержался от комментариев. Попросив ее немного подождать, он открыл люк, спустился в подвал и вылез оттуда с сильно бьющимся сердцем и книгой Vénus Erotica в руках. Он торжественно положил ее на прилавок.
– Скажите пожалуйста… – простонала Матильда при виде обложки.
– Название придумал не я, – напомнил с пылающими щеками Митч.
– Но вы придумали продать ее мне.
– Не продать, а одолжить.
– Да расслабьтесь вы, подумаешь, поцелуй, никто не предлагает вам жениться.
– Послушайте, Матильда…
– Мне нравится, что вы позволяете себе называть меня по имени.
– Мадемуазель, – тут же поправился он.
– Поздно, эта стадия позади. Я вовсе не против.
– Не против книги?
– Не против пропустить по рюмочке. Вы обязаны объясниться.
– Я ничего такого не делал, вы сами…
– Ваш загадочный вид, – перебила она его с неприкрытым лицемерием, – говорит о большем, чем просто о желании сунуть мне… книгу.
– Вот именно, просто об этом, то есть нет, я хотел поговорить с вами о…
Чем сильнее он путался, тем больше ее радовала его неуклюжесть.
– Отлично, вы готовы раскрыть мне какие-то тайны, но я проголодалась, так что идемте ужинать, а так как я ваша клиентка, то приглашаете вы.
– Конечно, – ответил Митч, беря из-под прилавка ключи.
Он снял с вешалки свой плащ и шагнул к кнопке управления металлической шторой.
Матильду воодушевляло все выходившее за пределы обыденного, даже выход из магазина через заднюю дверь; для нее это было равносильно выходу из театра через дверь для артистов. Митч набрал код сигнализации и пропустил Матильду вперед.
Дворик уже тонул в сумерках, это делало атмосферу мрачной, поэтому неудивительно, что Матильда взяла Митча за руку; впрочем, на ярко освещенной улице, где было полно прохожих, она ее тоже не выпустила. Она повела его зигзагами, вокруг вокзала, в харчевню, куда сам Митч ни за что бы не сунулся.
Зал поражал эклектикой, как и восточные шлягеры, изрыгаемые с потолка древними колонками. Вдоль стен тянулись высокие столы из оранжевой пластмассы. За кухонным столом трудились, определенно наплевав на все требования гигиены, две женщины: одна нарезала огромным ножом и клала на жаровню сочащийся жиром кебаб, другая набивала начинкой свернутые питы. Видимо, Матильда часто здесь бывала, потому что женщина с ножом поприветствовала ее, а другая подмигнула ей, оглядев Митча с ног до головы. После этого обе вернулись к работе.
– Здесь отлично, – сказала Матильда, усаживаясь на табурет цвета зеленого яблока.
Митч сел напротив нее, на табурет канареечного цвета.
– Не волнуйтесь, нас никто не подслушает.
– Не сомневаюсь, – ответил Митч, косясь на надрывающиеся колонки.
Она ненадолго отошла и вернулась с двумя стаканами с чем-то мутным, дымящимся.
– Ассамский чай и кардамон, стопроцентный биопродукт, – успокоила она его.
Митч испытывал мучительные сомнения, но Матильда поднесла свой стакан ко рту и жестом приказала ему выпить одновременно с ней. Он почувствовал только вкус чая с изрядной примесью спирта и решил не переживать.
Матильда объяснила, что хозяйки заведения живут вместе. Они сбежали из Ирана, где однополым любовникам грозила виселица. Чтобы оказаться на свободе, им потребовалось длительное путешествие. Теперь они давали приют другим беглецам и подкармливали местных бездомных.
– Не везет им, – привычно вздохнула Матильда.
– Почему? – насторожился Митч, уже представивший себе пугающее количество пищевых отравлений.
– Как почему? По-моему, это ясно как день: когда они сюда попали, страна была совсем другой. Гомосексуалов постоянно дразнят, даже в универе. Что пошло не так, почему люди стали такими нетерпимыми и мстительными?
– СМИ попали в руки прихвостней власти: телеканалы, радиостанции, газета Le Phare… Теперь пропаганда взялась за умы.
– Раньше все оставалось на бумаге, не то, что теперь.
– Именно об этом я и хотел с вами поговорить, – поймал ее на слове Митч.
– Не вы ли только что отрицали, что у вас есть ко мне откровенный разговор?
Матильда, облизывая жирные пальцы, в упор смотрела на Митча, явно распространяя на его персону свое пристрастие к кебабу. Ему пришлось покачать головой, чтобы вернуть кебабу положенное ему место.
– Это редкость, это элегантно и даже красиво, – проговорила она с деланным безразличием.
– Что красиво? – не понял он.
– Не пытаться переспать со мной в первый же вечер.
– Матильда, у меня совершенно нет намерения с вами спать.
– Моя бабушка говорила: «Не плюй в колодец, пригодится воды напиться».
– Можно узнать, при каких обстоятельствах говорила такое ваша бабушка?
– Вероятно, когда застала меня за плеванием в колодец. У вас кто-то есть?
– Я могу поговорить с вами об этой книге, да или нет?
– «Да или нет» тоже подходящий ответ на мой вопрос.
– Нет!
– Тогда скажите, что за тайна окружает эту книгу, это наверняка что-то захватывающее.
Она сказала это, кусая губы, и Митч терялся в догадках, есть ли в ее словах ирония.
– Сначала я свято верил, – заговорил он, – что это окажется временным помрачением, что разум возьмет свое.
– Вы цитируете эту книгу?
– Видите ли, – невозмутимо продолжил он, – когда правительство запретило аборты, я думал, что женщины выйдут на улицы.
– Мы и вышли.
– В недостаточном количестве.
– Где вы были, когда нас разгоняла полиция?
– Дома, – сознался Митч.
– Рада слышать, а то уже испугалась, что вы прочтете мне нотацию.
– Наоборот. Это именно то, что нас объединяет этим вечером.
– Пока что нас объединяет только эта вкуснотища. Не пойму, куда вы клоните.
– Когда были изменены учебные программы для соответствия риторике власти, учащиеся заняли лицеи и факультеты, полиция стала изгонять их оттуда, а я остался дома. Потом они похватали оппозиционеров, журналистов, отказывавшихся им подпевать, юристов, протестовавших против назначения на ключевые посты людей, которые…
– Прислужников, на которых пробу негде ставить – это на случай, если вы затрудняетесь с эпитетом. Дайте угадаю: вы и тогда ничего не предприняли?
– Предпринял: подписывал петиции.
– Для очистки совести. Толку от этого ноль.
– Правильно, – согласился Митч.
– Вы увидели во мне простофилю, жилетку, в которую удобно излить ваше чувство вины?
– Меньше всего вы похожи на простофилю, на жилетку и подавно, Матильда.
– Буду считать это комплиментом.
– Вы увидели во мне простофилю, жилетку, в которую удобно излить ваше чувство вины?
– Меньше всего вы похожи на простофилю, на жилетку и подавно, Матильда.
– Буду считать это комплиментом.
– Полагаю, вы слыхали о законе HB 1467.
– Нет, но что-то мне подсказывает, что мое неведение продлится недолго.
– На этот раз ущемленным оказался я, они запретили более тысячи книг, список удлиняется день за днем.
– Чувствую, мы подбираемся к сути. Вы решили предпринять акт сопротивления и не нашли ничего лучшего, чем всучить мне экземпляр Vénus Erotica. Не думаю, что вы заслужите этим медаль за отвагу, но я мечтала прочесть эту книгу, так что это лучше, чем ничего.
Митч ничего не ответил, но желание Матильды шалить не прошло даром: в ней проклюнулось нежданное очарование. Раз она смотрела на мир так же, как он, и разделяла его отвращение к властям, он решил, что ей можно довериться.
– Мои амбиции простираются несколько дальше, – промолвил он. – Я рассчитываю открыть подпольную книжную лавку.
Матильда смотрела на него с возрастающим восхищением. Ее грудь вздымалась, дыхание стало прерывистым. Сначала у нее вызывала сомнение способность Митча быть откровенным, но когда она услышала о найденном им тайнике, о проделанной им работе, в том числе об отремонтированном диванчике, у нее осталось единственное желание: немедленно там оказаться. Потому что весь смысл литературы сводился для нее к простому вопросу любви.
Митчу часто бывало лень предположить, что события способны зайти гораздо дальше. В этот раз он опять ошибался.
6
Урок музыки
Вернер был профессором консерватории по классу скрипки. Еще он дважды в неделю подрабатывал, обучая музыке начинающих. Это был человек обходительный, гурман, любивший ужинать в ресторане в одиночестве. Он женился слишком молодым, давно развелся и не жалел об этом. Секс в его жизни свелся к статусу анекдота, и у Вернера не было никакого желания завести связь с другой женщиной; ухаживание, с его точки зрения, было непозволительной тратой времени. Но под этой личиной скрывался гораздо более сложный человек. От музыки Брамса у него навертывались слезы на глаза, из-за чего он отказывался играть его своим ученикам, никто из которых не догадывался, что под конец каждой субботы их профессор уходит из дому и час едет на поезде в большую танцевальную школу, где собираются любители танго. Эта тайная страсть была у Вернера еще во времена его брака. Он так и не осмелился признаться в ней жене, которая в конце концов заподозрила его в посещении любовницы. Однажды она проследила за ним до вокзала, села в его поезд и заняла место позади него, чтобы наблюдать за ним через стекло между двумя вагонами. Когда он сошел, она последовала за ним. Вернер давно ее заметил, но увидел в ее поведении повод для более серьезных претензий, чем те, которые могла предъявить ему она. Но до выяснений дело не дошло. Мадам Вернер увидела, как ее муж танцует танго и опрокидывает мужчину вдвое выше его ростом, держа его за талию, и испытала страшный приступ ревности, тем более необъяснимой, что она терпеть его не могла. Как писал Ромен Гари, можно с ума сойти оттого, как мало капель воды нужно для переполнения сосуда. Она раздраженно отвернулась и была такова. Вернувшись домой, Вернер нашел у двери чемодан со своими аккуратно сложенными вещами.
Два часа поездок туда-сюда по субботам Вернер любил посвящать чтению, и чтение его было таким же сложным, как он сам. До всего любопытный, он в конце концов завязал отношения если не дружбы, то уважения и симпатии с хозяином книжного магазинчика недалеко от вокзала.
Митч не забыл, как огорчился профессор музыки, когда он сообщил ему, что больше не сможет выполнять его заказы. С недавних пор в список запрещенных для продажи книг внесли «О мышах и людях» [повесть Джона Стейнбека, 1937 год] за якобы похотливые и вульгарные диалоги. Вернер не просто огорчился, он пришел в ярость и обозвал цензоров невежественными кретинами, ханжами и даже «пожирателями дерьма». Поэтому, когда в очередную субботу Вернер заглянул перед поездом к нему в магазин, Митч задумался о его «кандидатуре». Вернеру как преподавателю платило правительство, что делало его случай щекотливым, но Митч не собирался спотыкаться о подобные предрассудки. Между прочим, после введения закона о запрете школьного образования для детей из семей нелегалов некоторые учителя стали подделывать классные журналы, чтобы такие дети могли учиться и дальше; другие прятали «нелегальных» учеников при рейдах иммиграционной службы. Вернер явно принадлежал к такому разряду людей.
Пока тот изучал книги на одной из тумб, Митч стал покашливать, да так, чтобы Вернер встревожился; при новом приступе кашля профессор подошел к нему.
– Горло беспокоит? У меня есть леденцы от кашля, хотите? – предложил он.
– Мышь под прилавком, – ответил Митч в манере шпиона времен холодной войны.
– Их становится все больше, – стал возмущаться профессор. – А что вы хотите, если мусор теперь вывозят всего трижды в неделю? Нас убеждают, что экономика на подъеме, это у наших соседей якобы разгром, как на Березине, а вот у меня впечатление, что слово «экономика» стало синонимом требования затянуть пояса, в особенности наши.
– Я не об этой мыши, – пробормотал Митч.
– Какой-то вы странный нынче утром… Что еще за мышь у вас под прилавком, если, конечно, эта фраза что-то означает?
Митч опустил глаза, и Вернер подумал, что ему вдруг взбрело в голову показать свое мужское достоинство, хотя эта мысль продержалась не более секунды, так как он не держал хозяина магазинчика за умалишенного. Чтобы снять все сомнения, он сам заглянул под прилавок и, увидев на обложке книги фамилию Стейнбека, бросил на Митча суровый взгляд.
– Только не говорите, что вы торгуете из-под полы, я бы ужасно расстроился.
– Нет, мсье Вернер, я не собираюсь ее вам продавать.
– Понимаю, тяжелые времена – удобный случай вздуть цену.
– Речь не о деньгах, не хочу, чтобы меня прикрыли.
– Тогда зачем это лицемерие, раз вы не можете ее мне продать?
В этом момент в магазин вошла покупательница; Митч торопливо наклонился к Вернеру.
– В законе ничего не сказано о возможности аренды, улавливаете нюанс?
Профессор стал обдумывать нюанс с величайшей настороженностью, чувствуя, что здесь требуется весь его ум. Он был старше хозяина магазинчика, более оторванного от реальности, чем он раньше предполагал; другое дело, что Вернер уже с юности ощущал себя старичком, и сейчас он подумал, что Митч обратился к нему из-за этого, он был уверен, что услышал в его голосе потребность в одобрении. Внезапно обретя авторитет, он жестом повелел Митчу избавиться от помехи. То, что их сейчас занимало, было не в пример важнее какой-то покупательницы.
Мадам Берголь была частой клиенткой магазина с неутолимой страстью к чувственным романам, но при этом с привычкой заглядывать сюда каждый день, читать одну главу и уходить с пустыми руками; это сопровождалось еще и страшной тугоухостью. Митча ее присутствие не тревожило. Чтобы успокоить Вернера, он дождался, пока она доберется до тумбы с предметом ее интереса и погрузится в чтение с того места, где остановилась накануне, и крикнул:
– Мадам Берголь, как насчет прочесть нам вслух знойное местечко?
Та и ухом не повела.
– Ну, раз вы спрашиваете мое мнение, – зашептал Вернер, – то, как по мне, вы опасно играете со словами, друг мой.
– Профессиональная деформация, – отозвался Митч.
Вернер протянул руку, схватил Стейнбека и ловко спрятал в свою сумку.
– Поступим осторожно: вы ее мне одалживаете, я возвращаю ее вам в следующую субботу, так у меня будет неделя на обдумывание вашей идеи. Не говорю, что она плоха, но она требует изучения, особенно раз вам грозит запрет на торговлю.
Он простился с Митчем, прошел за спиной у мадам Берголь и покинул книжный магазин, чтобы ехать на урок танго.
Во второй половине дня в магазине было оживленно, не то что в обычные скучные будни. Пара со средствами, недавно из провинции, накупила целый рюкзак детских книг, очистила тумбу с детективами и не пренебрегла изящной словесностью. Митч сновал туда-сюда, отвечал на вопросы, старался всех обслужить. Под вечер, оставшись без сил, он подвел баланс, подготовил заказы на предстоящую неделю, навел порядок на тумбах и закрыл магазин в 18:30, сразу после прихода Матильды.
– Здесь загадочная атмосфера, когда пусто, – сказала та.
– У меня избыток загадочных дней, – ответил он, выпуская ее из задней двери.
Темнота во дворике сделала свое дело: Матильда уцепилась за его руку, но вместо того, чтобы поторопиться на улицу, сосредоточила все внимание на люке, поглядывая на Митча так, что понятно было, что ее интересует диванчик, о котором она не переставала думать после их первой ночи.
– Это вход в твою потайную пещеру?
– Не совсем, – ответил Митч. – Лестница ведет просто в подвал.
– Скажи мне правду, – не унималась Матильда.
– Идем, поужинаем, где захочешь, мне надо сменить обстановку.
Матильда серьезно на него посмотрела, уперев руки в бока.
– Если ты мне не доверяешь, это не страшно, но тогда я предпочитаю вернуться домой и больше тебя не видеть.
Даже если ее тон звучал фальшиво, Митч предположил, что она может исполнить свою угрозу. Было уже поздно, чтобы успеть на последний поезд, а ночевать в магазине у него не было никакого желания. Силуэт Матильды, наклонившейся над люком, предвещал неминуемое поражение. Он достал из кармана ключи и отпер замки.
– Спускайся первой, – сказал он, поднимая крышку. – Смотри, не упади, ступеньки шаткие.
Матильда спустилась в подвал, Митч за ней, опустив за собой крышку.
Старый антиквар, продавший свой магазин Митчу, наблюдал за ними из окна третьего этажа дома, задняя стена которого выходила на дворик.
Митч зажег в подвале свет, подошел к книжному шкафу и надавил на его внутреннюю стенку. Раздался щелчок, панель повернулась на оси. Матильда вытаращила глаза, как будто перед ней предстало чудо. Она пошла вперед медленно, собранно, как в подземную часовню. Походила, довольно безразлично пробежала взглядом по книгам на полках, зажгла лампу на столике и подошла к барной стойке, чтобы ловко запрыгнуть на нее и скрестить ноги.
– Это просто волшебно! – выдохнула она.
– Пришлось потрудиться, – бросил Митч.
– Это место заслуживает лучшего, – высказалась она.
Митч вздохнул, не успев его похвалить, она уже нашла, за что его упрекнуть.
– Не станешь же ты таскаться вверх-вниз и делиться этаким сокровищем по капле, как старый скряга?
– Хочешь, чтобы я повесил в витрине объявление: у меня в подвале имеются все запрещенные книги, я открыто плюю на власть?
– Что-то в этом роде, но, конечно, потоньше.
Митч слишком устал, чтобы отвечать на ее подтрунивания и играть в ее игры. Он выразительно посмотрел на лестницу, давая ей понять, что пора уходить. Матильда стянула с себя свитер, сняла майку, обнажив груди и бледную кожу, пахнувшую вечерней свежестью, поманила его к себе, обвила ногами.
– Давай без препирательств, – сказала она, целуя его.
После секса она повела его в одно из тех мест, секретом которых владела. Это был прокуренный джаз-клуб, где он быстро опьянел от табачного дыма и запаха марихуаны. Вечер закончился в студенческой комнате, которую она снимала в городе. В комнате ничего не было, кроме столика, стула и матраса на полу, с толстой периной. Ванная была крохотная, но она затащила Митча под душ. Он так вымотался, что сдался и растянулся на матрасе. Матильда, еще полная сил, прильнула к нему.
– Думаешь, бывают места с особым предназначением?
– Для чего? – спросил, зевая, Митч.
– Для хорошего, для плохого, для любви, для ненависти, для проклятия, для спасения.
Митч закатил глаза. Он был убежденным атеистом, даже если их с Матильдой любовь имела райский привкус.
– Тебе никогда не случалось, войдя куда-то, почувствовать себя божественно и не желать уходить, или, наоборот, задыхаться и рваться вон? – не успокаивалась она.
– Возможно, – ответил он с тяжелыми веками.
– У меня есть объяснение. – Она повернулась к нему, оперлась о локоть, подложила под щеку ладонь.
– Стены заряжаются энергией, положительной и отрицательной. Например, есть места – настоящие любовные гнездышки, а есть – преддверия разлуки. Когда где-то произошли ужасные вещи, это чувствуется, то есть я такое чувствую, а ты? Митч, если ты уснешь, я тебя выставлю!
Он открыл глаза и обнаружил, что глаза Матильды искрятся нетерпением. Ей хотелось поделиться чем-то важным для нее, до того важным, что она не могла себя побороть. Матильда делала, что хотела и когда хотела, и не допускала возражений.
– В XVI веке один плотник строит на опушке леса домишко. В те времена плотникам было положено ампутировать руки-ноги раненым, а так как происшествий было полно, он отвел под это дело угол своей мастерской. Когда он умер, его дело продолжил сын, а потом дом и мастерскую уничтожил пожар. Спустя несколько десятков лет лес вырубают, чтобы построить на его месте поселок. Начинается война, в сарае устраивают лазарет – в том самом месте, где раньше жил плотник. Поселок разрастается в городок, лазарет превращается в сельскую лечебницу. Проходит столетие, городок становится большим городом, лечебница – больницей.
– Что за больница? – спросил Митч.
– Университетский больничный центр нашего города, можешь себе представить?
– Где ты все это узнала?
– В самом больничном центре… Где я, по-твоему, учусь? Это место изначально было предназначено для ухода за недужными. А теперь поразмысли: то, что ты нашел под своим магазином, не плод простой случайности.
– Моему подвалу было предначертано стать подпольным книжным магазином? – спросил Митч с легкой иронией в голосе.
– Что там происходило до того, как ты пробудил его ото сна?
– По словам прежнего владельца, там перепродавали краденое. По-моему, там собирались, чтобы выпивать, танцевать и играть на деньги во времена, когда беспутство было под запретом.
– Что я тебе говорила! Твоя потайная комната создана для того, чтобы там шла борьба за свободу.
И Матильда поспешила поведать Митчу, что он должен предпринять, чтобы не остаться просто мечтателем, а внести свой вклад в то, что она уже называла решающей борьбой за справедливость.
У Матильды была способность побеждать лень, будить в мужчинах амбиции, о которых те не подозревали до того, как лечь с ней в постель.
7
Профессорша литературы
Вернер был невысокого мнения о своей карьере. Он был так же тверд с самим собой, как со своими учениками, среди которых никогда не находил гениев. Попадись хотя бы один – и он счел бы оправданным свое существование, посвященное обучению. За десять лет до пенсии Вернер еще не отчаивался, но не ждал больших открытий о самом себе, поэтому вполне логично, что он считал очень важным конкурс в школе танго, отборочные соревнования перед которым проходили по четвергам уже несколько недель. После ужина он включал у себя в домашней гостиной стереосистему, ставил виниловый диск и репетировал па «Кумпарситы». Он танцевал один, с прямой спиной и со слегка согнутыми ногами; главным было овладеть точными, чувственными движениями, исполненными эмоциональности. После многих лет упражнений на счет Вернер видел, наконец, шанс на победу. Но после прошлых выходных почти все его мысли были заняты разговором с Митчем.
В следующий четверг Вернер явился в книжный магазин под конец рабочего дня с таким тяжелым чемоданом в правой руке, что смахивал на Пизанскую башню в старом плаще и в стоптанных мокасинах.
– Вы куда-то уезжаете? – заволновался Митч.
– Не говорите глупости, дайте отдышаться, – ответил профессор, подходя к нему.
С большим трудом он поднял чемодан и водрузил его перед Митчем, рядом с кассовым аппаратом. Когда он открывал его, у него дрожала рука, взор ненадолго затуманился, он ухватился за прилавок, будто у него подкосились ноги.
– В честь этого стоит выпить, – сказал он, указывая хозяину книжного магазинчика на полсотни книг в своем чемодане. – Тут есть чем обогатить вашу коллекцию, я порылся в своей библиотеке, все они входят в список.
Митч поспешил закрыть входную дверь на задвижку, заодно заперев в магазине и мадам Берголь, погруженную в эротический роман и ничего вокруг себя не замечавшую. Митч крикнул ей из вежливости, что просит ее посторожить магазин, у него с клиентом важное дело и он ненадолго отлучится. Мадам Берголь лизнула указательный палец, перевернула страницу и бесстрастно продолжила чтение. Вернер, наблюдавший эту сцену, пожал плечами. Митч шагнул за прилавок, взял чемодан и поманил профессора за собой.
В складском закутке он откинул край коврика и поднял паркетную плиту, лежавшую на двух лагах. Вернер без особого удивления спустился по уходившей вниз лестнице, держась за протянутую вдоль стены конопляную веревку.
Если лесенка под люком во дворе вела в подвал, то эта сколоченная Митчем лестница кончалась за кирпичной стеной, уже в самом потайном помещении.
Там Митч включил свет, и Вернер восхищенно присвистнул. Митч поставил чемодан на низкий столик и стал раскладывать книги из чемодана по полкам. Вернер, наблюдая за ним, сказал:
– Я много думал над вопросом, который вы мне задали.
– Над каким вопросом?
– Боюсь, вашему проекту недостает амбициозности.
– Вы тоже?
– Можно узнать, кто еще?
– Знакомая, – ответил Митч, поворачиваясь к нему.
– Какого рода знакомая? Впрочем, это меня не касается. Но раз мы одинакового мнения, то я с ней согласен. Вы слишком рискуете, в сущности, ради мелочи. Если дальше так пойдет, вы будете предоставлять эти бесценные книги ограниченному числу людей, счастливчикам, а это расходится со смыслом литературы, как его вижу я. Надо смотреть дальше и шире, ставить гораздо более крупную цель, переходить в определенном смысле к сопротивлению.
Некоторое время Митч молчал, погруженный в напряженное размышление.
– Я мог бы создать читательский клуб, – сказал он наконец. – Люди собирались бы в этой комнате, которая легко вместит полсотни человек, раз-два в неделю. Мы бы вели дебаты, вместе продумывали действия в обход закона, добивались, чтобы запрещенные книги продолжали читать. Можно было бы даже подумать о системе рассылки.
– Вы никудышный актер. Эту идею подсказала вам ваша подруга, не так ли?
Митч покачал головой, взял два стакана и плеснул в них виски. Вернер чокнулся с ним и залпом осушил свой стакан.
Потом они выпили по второму и третьему, больше ничего не говоря, потому что все уже было сказано. Профессор посмотрел на часы и вздохнул.
– У меня есть час, чтобы привести себя в порядок. Вообще-то я не возражал бы, если бы вы помогли мне подняться по этим ступенькам, что-то они стали круче.
Митч помог ему выбраться на поверхность и проводил к двери.
– Чемодан оставьте себе, дарю. Я больше не путешествую, максимальная продолжительность моей поездки теперь – один час.
Мадам Берголь воспользовалась уходом профессора, чтобы выйти следом за ним, бросив на Митча негодующий взгляд.
Вернер ошибался, полагая, что Матильда навела Митча на мысль о читательском клубе. Эта мысль была полностью – или почти что – его собственная. У Матильды были твердые суждения, выборочное возмущение, идеалы – но никакого конкретного плана. Тем не менее в одном она была права: побудить каждого сомневаться во всех на свете – именно к этому власти и стремились.
Утром Митч выскользнул из постели, собрал свои вещи и покинул квартирку Матильды, стараясь не шуметь. В раздумьях он прогуливался по набережной, где у него произошла встреча с его бывшей преподавательницей литературы. Мадам Ательтоу узнала своего ученика, сидевшего в позе мыслителя на скамейке.
– Ты не так уж изменился, – заговорила она, садясь рядом с ним. – Не говори того же мне, прошло двадцать лет.
Ей было любопытно узнать, чем он занят. Митч рассказал. Она не удивилась и решила, что ремесло книготорговца прекрасно ему подходит. Он запомнился ей усердным учеником и безудержным мечтателем – редкое сочетание, обычно бывало либо одно, либо другое. Митч ничего такого не помнил, как не помнил и занятных историй о себе, которые мадам Ательтоу радостно ему поведала. Она слишком разболталась на вкус человека, почти не спавшего ночью, но ему было приятно ее общество, ее глаза оказались живее, чем он помнил, голос успокаивал. Она рассказала, что живет на другом конце города, редко оттуда выбирается и беззаветно предана книжному магазину в своем квартале. Как Митч ни намекал ей, что уже поздно и что ему пора возвращаться, мадам Ательтоу никак его не отпускала.
– Отчего ты такой угрюмый? Женщина, дела?
– Не то и не другое, – ответил Митч.
– Ты хорош собой, в отличной форме, занят отличным делом – а выглядишь так, будто на тебя рухнули все беды мира.
– Скажем так, для книготорговли сейчас нелегкие времена.
– Люди меньше читают, это верно. Хозяйка моей книжной лавки все время на это жалуется, но ее торговля не страдает. Возможно, ты сам что-то делаешь не так.
– Мой магазин чувствует себя не хуже других, но беда в том, что теперь чиновники решают, что я вправе продавать.
Мадам Ательтоу похлопала его по руке, желая утешить. Его взгляд потерялся где-то между берегом и рекой, медленно струившейся перед ними.
– Я слышала про этот закон. Он совершенно абсурден, еще абсурднее количество людей, посчитавших его принятие оправданным. Но каждый год издается столько книг, что положение, наверное, не настолько серьезное, как ты его изображаешь.
– Ошибаетесь. Содержание сексуального характера, персонаж, определенно принадлежащий к ЛГБТ, язык, сочтенный оскорбительным, намек на суицид, рассуждения о расизме или ксенофобии, сомнение в религии, все, что беспокоит, шокирует или отклоняется от проповедуемой ими морали – все это попало под запрет. Половина авторов, которых открывали нам вы, мадам Ательтоу, отныне вычеркнуты из учебных программ. Сегодня у вас не было бы права ни рассказывать о них, ни упоминать их произведения, ни читать нам отрывки из них.
Так, теплым утром, на приятном ветерке, при бликах света, отражавшегося от неспешной реки, преподаватель на пенсии, сидевшая на скамейке со своим бывшим учеником, узнала о том, что раньше ускользало от ее внимания. Принять эту правду оказалось так трудно, что ей показалось, что на нее обрушилась непомерная тяжесть. Мадам Ательтоу рассердилась, когда в парламенте был принят закон HB 1467; точно так же она сердилась, сталкиваясь в магазине с подорожанием ветчины; сердилась, когда, повредив при неудачном падении плечо, целых пять часов, мучаясь от боли, ждала в отделении неотложной помощи, пока ею займутся. Мадам Ательтоу соглашалась, что в последние года она много сердилась, но бездействовала и сейчас ужасалась этому.
Она повернулась к Митчу и посмотрела на него с сожалением, как смотрела раньше на своих учеников, когда, войдя в класс, начинала занятие с внезапного опроса.
– А ты, малыш Митч, сделал что-нибудь со своим возмущением?
В ее голосе больше не было прежней властности, Митч даже уловил в нем сочувствие человека, доверившегося вам и превратившего в своего союзника. Он с волнением признался ей, что сохранил несколько сотен запрещенных книг, всерьез подумывает о том, чтобы нарушить закон, и ломает голову, как бы так это сделать, чтобы не попасться. Он добавил, что с благодарностью примет любое ее предложение на сей счет.
Мадам Ательтоу подняла палец, но уже не чтобы потребовать тишины, а чтобы взять паузу на размышление.
Она встала, прошлась вдоль берега, несколько раз минуя Митча и что-то бормоча себе под нос, потом вдруг замерла и уставилась на двух уток, вместе позарившихся на одну хлебную корку.
– Тушить пожар огнем! – вскричала мадам Ательтоу с воодушевлением учительницы, решившей усмирить целый неугомонный класс. – Губернатор взъелся на книги со страху, он боится заключенной в них силы. Это то, что я старалась вам внушить, требуя читать те или иные книги. Вы часто меня ненавидели, но я учила вас искусству понимать, а не торопиться с суждением, покушалась на вашу убежденность, на ваши предрассудки. На моих занятиях происходило знакомство с чужаками, мы отправлялись навстречу новым цивилизациям, задавались вопросами о новых идеях, сталкивались с иными способами мыслить. Губернатор старается сохранить в неприкосновенности тот узкий мирок, в котором властвует. Малыш Митч, нас ждет нечто большее, чем ты способен представить, если мы окажемся смелы и немного безумны. Раз у тебя есть эти книги, мы сделаем так, что они будут ходить по рукам в десять раз быстрее, чем раньше. Власти могут на нас наброситься и заставить дорого заплатить, но если ничего не делать, то все полетит в тартарары.
– Предлагаете мне выставить их в витрине? Ничего не выйдет, ко мне уже приходил проверяющий, меня заставят прикрыть лавочку.
– У меня есть идея получше. У молодежи неутолимая тяга ко всему запретному, она станет рвать эти книги у нас из рук, восхвалять их авторов, только их и обсуждать между собой. Мы запустим поветрие, против которого цензоры будут бессильны. Я поговорю об этом с некоторыми бывшим коллегами, которые еще трудятся, все это, конечно, заслуживающие доверия люди.
Митч, впечатленный ее рвением, тоже задумался. Идея распространять книги в лицеях и университетах показалась ему слишком рискованной. Рано или поздно кто-нибудь из преподавателей или надзирателей конфискует одну из них, рано или поздно таких людей наберется много, необязательно сочувствующих правому делу, рано или поздно кто-то из учащихся, испугавшись угроз, даст слабину, и власти доберутся до истоков крамолы. Сама по себе идея сеять среди молодежи увлечение запрещенными книгами была замечательной, но только при условии, если найдется действенный способ заразить ее вирусом чтения.
Митч поблагодарил мадам Ательтоу, перед расставанием они обменялись координатами и условились в скором времени встретиться опять.
Решение проблемы он нашел по пути в свой магазин.
Он позвонил Матильде и пригласил ее вместе поужинать, чем обрадовал и даже тронул ее, ведь он впервые сам проявил инициативу. Она спросила, куда он ее поведет, но это был сюрприз, и она осталась в неведении, услышав только, что они встретятся назавтра у него в магазине перед самым закрытием.
Сразу после Матильды Митч позвонил г-ну Вернеру, который сперва вежливо, но твердо отклонил приглашение. Митч пообещал ему хороший ужин с великолепным вином. Вернер терпеть не мог ужинать в компании, но если с достойной целью, то…
Мадам Ательтоу приняла приглашение, не успел Митч договорить, на этот раз поездка через весь город не показалась ей обременительной. Повесив трубку, она перекроила свою программу на предстоящий день, чтобы было время как следует подготовиться. После этого позвонила сыну, имевшему докучливую привычку навещать ее без предупреждения, и сказала, что у нее намечена встреча с подругами-картежницами.
Митч закрыл свой магазин немного раньше времени, принудив мадам Берголь преждевременно прервать чтение. Пробежался по магазинам, купил две бутылки хорошего вина и, примчавшись домой, принялся за готовку. Пригласить гостей в ресторан было бы менее хлопотно, но ему не хотелось, чтобы то, что он собирался им сказать, подслушали лишние уши.
Следующим утром он приехал в город первым поездом, нагруженный провизией. Пересек двор и спешно спустился из своего закутка в потайную комнату, где накрыл старинный стол для бриджа на четыре персоны. В обеденное время он отправился в хозяйственный магазин и купил электроплитку и барный холодильник, доставленные по адресу уже час спустя.
Остававшиеся до вечера часы показались ему вечностью.
Мадам Ательтоу пришла на полчаса раньше. Стилист завил ее от души, и, как она ни старалась пригладить букли, из этого ничего не выходило.
Вернер явился точно в срок. Сначала куксился, но быстро пришел в блестящее расположение духа, поощряемый широкой улыбкой мадам Ательтоу. Митч представил их друг другу, и принадлежность к преподавательской профессии сразу послужила им темой для оживленного разговора, о существовании же Митча они моментально забыли.
Матильда немного опоздала, нахмурилась при виде уже собравшихся и не стала скрывать, что предпочла бы их выпроводить; холодная улыбка Митча свидетельствовала о том, что он недоволен ее настроением.
– Ничего себе тет-а-тет! – проворчала она. – Хорош сюрприз! А что до читательского клуба, то пять участников – не такой уж успех, разве что ты ждешь кого-то еще, – закончила она как бы про себя.
Митч стал искать пятого, на которого намекала Матильда, и обнаружил за колонной мадам Берголь, лихорадочно листавшую какие-то «Переплетенные тела во влажности лета». Он шагнул к ней, вежливо, но решительно забрал у нее книгу, положил между страниц закладку, прежде чем ее захлопнуть, и проводил мадам до двери, которую потом запер на ключ. Матильда сделала из этого вывод, что он больше никого не ждет. Митч повел гостей в складской закуток и спустил по одному по лестнице в помещение, остававшееся теперь тайной только для мадам Берголь.
Угощение превзошло ожидания Вернера, не рассчитывавшего ни на что особенное, разве что на утоление голода под болтовню – два несовместимых, на его вкус, процесса. Так было, по крайней мере, до этого вечера, когда еда поразила его отменным качеством, а соседка – живостью. Вернер давно не получал удовольствия от женского общества и сейчас, накладывая себе с горкой говядину с морковью, мысленно задавался вопросом, почему его брак пошел ко дну. Что за преступление он совершил, чтобы жена испытала к нему такое презрение? Это глубокое погружение в свое прошлое сделало его молчаливым, но ненадолго: вскоре он уже спрашивал у своей соседки, как та относится к испанской гитаре, которую он настолько ценит, что каждый вечер играет на ней на сон грядущий. Мадам Ательтоу ответила, что это удовольствие как-то прошло мимо нее, но что она станет восполнять этот пробел уже с завтрашнего дня.
Матильда ела молча, что было ей несвойственно, любовалась сервировкой и хотела себя ущипнуть: она не ждала, что Митч будет так естественен в роли отменного метрдотеля, мгновенно наполняющего гостю опустевший бокал и ловко меняющего тарелки. Он исполнял это со спокойным видом, будучи занят ею самой так мало, что сначала ей стало не по себе, а потом она почувствовала себя чужой у него в гостях. Она далеко не впервые в жизни опьянела, но обычно опьянение придавало ей легкости, беспричинной смешливости, в этот же раз вышло наоборот. Она превзошла неуклюжестью даже Вернера, чей неумелый флирт с соседкой при других обстоятельствах ее развеселил бы. Сидеть в окружении незнакомцев было для нее привычным делом, на вечерах, вроде этого, она от пассивности и лени обычно уносилась мыслями вдаль. Она умела слушать отстраненно, ничто из того, что звучало вокруг нее, на нее не действовало. Так было обычно, но не в этот раз. В этот раз у Матильды было одно желание: переспать с Митчем в последний раз, подальше от своей конуры, от той жизни, в которую она вернется, когда с ним расстанется.
Митч встал из-за стола, чтобы взять в баре бутылку. Вернер извинился перед своей соседкой и подошел к нему.
– Вижу, этот ужин, эта компания незнакомцев – ловушка, – заговорил он, хотя в его взгляде, устремленном на беседующую с Матильдой мадам Ательтоу, читалось вожделение.
– Нет, но если дело обстоит именно так, то это почувствовали только вы, – отозвался Митч, протирая бокалы. – У меня впечатление, что вы ей приглянулись.
– Раз уж у нас сеанс откровенности, позвольте вам указать, что вы не обращаете достаточного внимания на свою подружку, а она очаровательна.
Митч покосился на Матильду.
– Я не нарочно.
– Вы это ей скажите, – припечатал Вернер. – Да, ваша тушеная говядина была превосходна, но пора уже переходить к основному блюду: зачем вы нас, собственно, собрали?
Митч кашлянул, да так громко, что мадам Ательтоу прикусила язык. Все уставились на него.
– Мсье Вернер прав, пора назвать назначение этого вечера. Я признателен вам, вы заставили меня задуматься. Давать читать книги в час по чайной ложке – это недостаточно амбициозно. Вы здесь потому, что каждый из вас уже поспособствовал проекту, который мне хотелось бы запустить с вашим участием, с вашей помощью. Достаточно немного переставить мебель – и в этой комнате смогут поместиться человек сто. Раз-два в неделю здесь можно было бы собирать студентов. Мадам Ательтоу, если бы вы согласились вернуться к тому, что умеете делать, вы рассказывали бы им о книгах, которые способны изменить их мир к лучшему, о книгах, которые вернули бы им надежду; у вас это прекрасно получилось бы, я знаю, о чем говорю. Мсье Вернер, почему бы вам не собирать ваших учеников и не играть для них, это создавало бы радостную атмосферу. Эти собрания должны становиться моментами праздника и единения, когда каждый ко двору, каждый добровольно и с воодушевлением превращается в какой-то степени в участника сопротивления. Если все получится, мы станем собираться чаще, а то и уговорим другие книжные магазины заняться тем же. Знаю, на словах этот план может показаться слишком честолюбивым, но, думаю, мы способны положить начало движению, которое не остановить никакой цензуре, никакой власти.
– А я? – подала голос Матильда. – Какова моя роль в этом чудесном проекте?
– Сразу сто человек – слишком многолюдный класс, – вмешалась мадам Ательтоу, перебежав дорогу Митчу. – Я уже не та, что прежде, мне понадобится помощница. Как насчет того, чтобы ухаживать за молодой порослью со мной на пару? Благодаря вам разрыв поколений не будет преградой.
– Благодарю вас, но я обращалась к Митчу.
– Помоги мне все организовать, один я не справлюсь. Было бы полезно, если бы ты рассказала о нашем проекте студентам других факультетов. Знаю, это рискованно, ты не обязана, если не хочешь.
– Разумеется, она хочет, еще как! – воскликнула мадам Ательтоу. – Так ведь?
– Когда будет первое собрание? – спросила Матильда.
– Надо успеть все подготовить. Скажем, через неделю.
– Я занят по четвергам и по субботам, – сообщил Вернер.
– Значит в среду, – предложила мадам Ательтоу.
Дату утвердили, пакт был заключен. Вернер бросил взгляд на часы и предложил мадам Ательтоу составить ему компанию на обратном пути, так как после девяти вечера улицы не так безопасны, как кажется. Митч поднялся наверх, чтобы отпереть дверь, хотел с ними попрощаться, но два преподавателя уже удалялись по тротуару. Матильда, вышедшая следом за ними, застыла у витрины.
Митч только сейчас заметил, что она по-другому причесалась, надела вместо джинсов легкое платьице, вместо кроссовок – туфельки. Не питая никаких иллюзий насчет завершения этого вечера, он тем не менее вызвался ее проводить.
– Твой друг – тот еще врун, – сказала она. – Еще нет девяти, и на улицах совершенно безопасно.
Она говорила медленнее обычного, в тоне слышалась некоторая фальшь.
– Что-то не так?
– У тебя прямо дар задавать дурацкие вопросы, Митч. Что бы ты мне ответил, если бы твоя старая учительница литературы не пришла тебе на выручку?
– Я предложил бы тебе то же самое, я не ждал от нее подсказки.
– Я должна задать тебе очень важный вопрос, Митч: какой твой главный мотив в этой авантюре – разбудить студенчество и напялить на себя доспехи героя?
– Ты же меня видела, ты действительно находишь во мне что-то героическое, когда я боюсь порезаться при утреннем бритье?
– Не все герои носят плащи, некоторые, надо полагать, довольствуются книжками, – ответила она со слабой улыбкой.
– Сам не знаю, что мной движет, возможно, это благодаря тебе у меня появилось желание сделать что-то важное, ты напомнила мне, что если я дам слабину, если опущу руки, то стану еще больше противен сам себе.
– Порой я ловлю саму себя на театральных жестах, но где мне до тебя! Я пошла, надо собирать войско.
Митч проводил ее взглядом. Когда Матильда исчезла из виду, у него пропало желание спускаться в свое секретное логово. Намечалась одинокая ночь в его унылом пригороде.
Он вернулся в магазин, опустил щеколду, шагнул за прилавок, чтобы выключить электричество. Услышав странное постукивание, он остановил медленно ползшую вниз металлическую штору.
Мадам Берголь, прилипшая лицом к витрине, с настойчивостью дятла барабанила согнутым пальцем по стеклу.
– Что вы здесь делаете? – спросил он, открывая ей дверь. – Магазин закрыт.
– Знаю, что закрыт, я не дура.
– Приходите завтра, сможете читать, что захотите, а сейчас уже поздно.
Она схватила и стиснула изо всех сил его руку.
– Мне надо с вами поговорить, это важно.
– Какие-то проблемы? – насторожился Митч.
– Знаете, почему я не покупаю у вас книг? Потому что я больше не вижу букв! Я еще отличаю день от ночи, вижу предметы, когда хожу, вижу силуэты встречных, но буквы расплываются, строчки – как колеблющиеся на странице волны. Печально, раньше я читала запоем, обожала это занятие. Я привыкла к своей участи, от старости никуда не денешься, но с тех пор, как скончался мой муж, мои дни сильно удлинились. Потому я к вам и хожу. Два часа подряд притворяюсь, будто читаю, это бывает скучно, особенно когда нет других покупателей, но это все равно не одиночество, ведь рядом вы. Из деликатности я стараюсь не подслушивать, не хочется никого беспокоить, но со слухом-то у меня полный порядок. К примеру, сегодня, пока вы меня не выгнали, я слышала слова вашей подруги о читательском клубе, который вы организовываете. Я весь вечер об этом думала, для меня это стало бы возможностью вернуться к книгам. Позвольте, я перейду к сути: хочу вступить в ваш клуб, не отказывайте мне.
Митч был ошеломлен. Он никогда не думал о мадам Берголь. Привыкнув к ее уловкам, он ограничивался тем, что издали с ней здоровался, когда она входила в магазин, потому что не видел смысла что-либо ей подсказывать или советовать. Если бы он к ней подошел, то увидел бы у нее на глазах мутную пленку, не позволявшую определить, какого они цвета. На этой стадии оперировать катаракту уже не было смысла. Но он ничего не знал ни о ее здоровье, ни о ее материальном положении, и не осмеливался об этом заговаривать. Под расстегнутым пальто чернело аккуратное платье, обтягивавшее хрупкую фигурку. Морщины на щеках ничуть не портили красоту лица. Митч не увидел никаких причин ей отказать, даже если ему придется помогать ей спускаться и подниматься по крутой лестнице. Ее присутствие никому не помешало бы.
– Что ж, я согласен, – сказал он. – И чтобы вы больше не скучали, когда в магазине пусто, а я не слишком занят, я мог бы прочесть вам вслух главу-другую из книги, которую мы выбрали бы вместе.
– Те, что я листаю, не годятся?
– Годятся, годятся, – лаконично ответил Митч. – Подождите, не уходите, я запру двери и провожу вас.
– Благодарю вас за учтивость, но я прекрасно справляюсь сама, – сказала она, помахала книготорговцу рукой и ушла.
Тем вечером Митч в ожидании поезда клевал носом на вокзальной скамейке. В поезде он всю дорогу спал, упершись лбом в пыльное стекло вагона. Потом дотащился до дому, вскарабкался по лестнице, на каждой ступеньке сомневаясь, что доберется до своего этажа, а добравшись, повалился спать, не раздеваясь.
8
Тайная сходка
Все свободное время Митч тратил на подготовку подвала. Он трудился больше, чем обычно, мало спал, но не чувствовал усталости, наоборот: каждое утро просыпался в лучшей форме, чем накануне, в отличном расположении духа. Прежде чем запереть вечером магазин, он спускался в подвал и передвигал там столики, по-новому расставлял диванчики, стулья и кресла перед воображаемой сценой, на которой представлял Матильду и мадам Ательтоу; потом, когда делать было уже нечего, сортировал книги на полках или составлял списки для чтения. На третий по счету вечер помочь ему пришла Матильда, потом она приходила еще и еще. Она появлялась без предупреждения и все делала по-своему – Митч быстро зарекся что-либо ей советовать; она взяла на себя оформление помещения. Раскопала на барахолке комплект старых плакатов с рекламой концертов групп, музыку которых в жизни не слушала: Pink Floyd, Rolling Stones, Supertramp, ABBA, Guns N' Roses, Nirvana, REM, Weezer; гвоздем коллекции был портрет Фредди Меркьюри во всем белом, держащего микрофон так близко ко рту, словно собрался его проглотить. Фредди она повесила за барной стойкой. Митч не пытался узнать, зачем все это нужно и как эти плакаты помогут успеху вечеров, посвященных чтению. Она как будто знала, что делает, ее задор и оптимизм поднимали ему настроение. За работой она рассказывала ему, как протекает учеба, какие предметы ей интересны, а какие вызывают скуку, каков механизм действия противовоспалительных средств, каковы побочки от аспирина, как много обещает открытие некоей чудодейственной молекулы в области лечения определенных видов рака.