Мари открывает глаза

Глава 1

Комнату наполнял мягкий утренний свет. Ранние лучи пробились сквозь плотные, но не до конца задернутые шторы и, будто робко, легли на лицо спящей девушки.

Она не сразу открыла глаза – точнее, не открыла их вовсе, но всё равно улыбнулась. Тепло солнца приятно согревало её кожу – светлую, тонкую, почти мраморную, как у фарфоровой статуэтки.

Слишком тёплое солнце для марта, подумала она, слегка приподнимая голову. Наверное, весна в этом году решила прийти раньше.

Она вытянула руку в сторону подушки, ощупывая мягкую ткань, затем провела ладонью по простыне, стараясь мысленно воссоздать привычные контуры пространства.

Каждое утро начиналось так – с тишины, тепла и ощущения, что время замирает хотя бы на пару минут.

Пальцы нащупали край скрипки, аккуратно лежащей на столике у изголовья. Она коснулась её, как старого друга. Скрипка не могла заменить ей глаза. Но она могла рассказать миру о том, что та всё ещё жива.

Девушка на кровати – это Мари Бомон. Последняя из рода старинных французских аристократов, чьё имя десятилетиями украшало витрины лучших ювелирных домов Европы.

"BOMONT Joaillerie" – фамилия, выгравированная на изумрудах, тонких кольцах и фамильных диадемах. Их изделия носили на балах, хранили в частных коллекциях, передавали по наследству, как драгоценные заклинания времени.

Дед Мари делал украшения для королевской семьи Бельгии. Её мать – сдержанная, светская, с глазами цвета льда – однажды разработала украшение, вдохновлённое дыханием зимы. Оно до сих пор экспонируется в Лувре.

Мари жила в доме, где золото не блистало, а говорило шёпотом. Где бриллианты были не роскошью, а наследием. Где красота ценилась не в блеске, а в грани – и в умении её рассмотреть. Сейчас она не видела ни граней, ни света, но помнила, как он чувствуется на коже. Помнила утренний отблеск на матовой поверхности рояля. И цвет янтаря в глазах матери – в тот самый день.

Детство Мари прошло на юге Франции – в небольшом имении, укрытом между виноградниками и оливковыми рощами Прованса. Там всегда пахло солнцем, морской солью и тёплым хлебом, который пекла старая кухарка мадам Люсьен.

Каждое утро начиналось с легкого шороха жалюзи и звонкой переклички цикад. Днём окна выходили на лазурное побережье, где чайки лениво описывали круги над заливом. А вечерами в саду разливался жасмин, и за каменными стенами старого дома начиналась сказка, которую Мари сама себе сочиняла.

Она была на домашнем обучении. Её родители – Антуан и Элоиз Бомон – считали, что никакая школа не сравнится с образованием, основанным на глубине, внимании и личных наставниках.

У неё была гувернантка, мадам Ринальди, пожилая, всегда в светлом, с запахом розовой воды. Мадам Ринальди обучала Мари английскому и итальянскому, и делала это с истинно европейским изяществом: рассказывала об архитектуре Флоренции и стихах Байрона, как будто сама жила в их строках.

Когда Мари подросла, она начала брать частные уроки в музыкальной школе. Это случилось после того, как родители однажды повели её в Ниццу – в филармонию на концерт Оркестра Национальной Оперы Монте-Карло

В тот вечер она сидела с широко распахнутыми глазами, едва моргая. Её дыхание слилось с дыханием зала. Скрипачи, словно птицы, вывели мелодию над оркестром.

И Мари тогда поняла: она хочет звучать так же.

С тех пор в доме поселились звуки фортепиано и струн. Иногда, особенно по выходным, она брала уроки живописи у молодой художницы из Марселя. Мари рисовала морскую гладь, скалы, профиль матери, чашку с какао, которая стояла на окне. Всё, что видела и чувствовала – переводила в цвет и форму.

Она росла в мире, где искусство было не привилегией, а дыханием. Где чувства не прятали, а выражали – в звуке, в мазке, во взгляде.

И всё это, однажды, оборвалось, но в её памяти Прованс продолжал цвести. Потому что даже без зрения, Мари помнила, как выглядит свет.

Так и этим утром Мари планировала заняться живописью или поиграть на скрипке.

Она ещё не решила. Возможно, сначала нарисует окно – то, в которое сейчас пробивался мягкий свет, – а позже, ближе к полудню, сядет у рояля и подберёт к нему акварельную мелодию.

Но сначала – завтрак. Как всегда, кофе с молоком – не слишком крепкий, но ароматный. Круассан с маслом и клубничным джемом, и варёное яйцо, сваренное ровно четыре с половиной минуты, чтобы желток остался немного мягким. Утро в её мире должно было быть таким же тихим, как и сотни других до него. Размеренным. Уютным.

Сегодня был вторник. Помощница, мадам Элен, должна была прийти только в четверг. Утро принадлежало тишине, солнечному свету за занавесками и её собственным привычкам.

Именно поэтому она сразу заметила, когда в этой тишине что-то изменилось. Сначала – лёгкий скрип.

Потом – короткий шорох, почти неуловимый, будто кто-то старался дышать тише, чем нужно.

Едва ощутимое движение воздуха, идущего не от окна.

Мари замерла. Она не испугалась сразу. Скорее – прислушалась.

Все звуки в её доме были знакомыми, выверенными, словно старая музыкальная партитура, которую она знала наизусть. И сейчас в этой партитуре появился фальшивый аккорд.

Она сделала шаг в сторону кухни, но затем остановилась. В квартире был кто-то ещё.

Мари не знала, что сегодня её руки не коснутся скрипки, а кисти так и останутся лежать в ящике у окна.

Не знала, что этот обычный, ничем не примечательный вторник – принесёт ей встречу с человеком, который вошёл в её жизнь через чужую дверь и собственную тень.

Глава 2

Тем временем грабитель уже пробрался в квартиру, его звали Хавьер. Квартира была просторной, с высокими потолками, тишиной и тонким, незнакомым ароматом – пудры, цветов и чего-то чуть металлического, как запах старого золота. Он закрыл за собой дверь, стараясь не издать ни звука.

По наводке знакомого из старого района, здесь жила девушка из богатой семьи – тихая, нелюдимая, почти не покидающая квартиру. В доме охраны не было: ходили слухи, что она предпочитает одиночество и ведёт замкнутый образ жизни. Подарок судьбы, как сказал тот.

Сначала Хавьер не поверил. Казалось сказкой: наследница ювелирной империи, живущая одна в старой квартире в центре Парижа. Но чем дольше он слушал, тем больше верил. И вот он здесь – с адреналином в крови и руками, которым ещё не доводилось трогать ничего дороже чужого телефона. Это было его первое серьёзное дело.

Он прошёл в прихожую, по мягкому ковру, стараясь ступать как можно тише.

На стене – картины. На полке – книги в кожаных переплётах, какие видел только в старых фильмах.

Было неуютно. Всё здесь дышало какой-то чужой жизнью, к которой он не имел ни малейшего отношения. Он прошёл немного дальше и вдруг наткнулся на большое зеркало. Дёрнулся, будто увидел кого-то. От страха чуть не выругался вслух. Несколько секунд смотрел на своё отражение, тяжело дыша.

Перед ним стоял он сам – высокий, крепкий, с коротко стриженными тёмными волосами и смуглой кожей. В глазах – неуверенность. Карие, обычно дерзкие, сейчас они казались… почти растерянными.

Он провёл рукой по лицу, будто хотел убедиться, что это точно он. И что всё ещё можно повернуть назад.

Но назад он уже не пойдёт. Ему было интересно – не только из-за денег.

Что-то в этом месте манило. Как будто он не просто влез в чужой дом, а попал в другой мир. В мир, где пьют кофе из фарфора, заваривают жасминовый чай и играют на пианино не для того, чтобы заработать, а потому что – душа просит.

Сглотнув, он отвернулся от зеркала и пошёл дальше, по направлению к главной комнате. Именно там он её и увидел. Она стояла у окна, слегка повернув голову, будто прислушивалась к чему-то. Тонкая, миниатюрная, примерно метр семьдесят ростом, в лёгком домашнем халате. Чёрные волосы до подбородка ровно обрамляли лицо в безупречном каре, как будто стрижку делали по линейке.

Она была необычно спокойна. И совсем не смотрела в его сторону.

В первые секунды Хавьер подумал, что она играет. Или не заметила его. Или… просто привыкла к вторжениям. Но потом понял. Она не смотрит на него не потому что не хочет. А потому что не может.

Он застыл. Стоял у дверного косяка, не зная – сделать шаг вперёд или отступить. Девушка по-прежнему не оборачивалась, не вздрагивала, не кричала.

Просто стояла у окна, будто знала о его присутствии с самого начала.

– Вы пришли убить меня или ограбить? – голос прозвучал мягко, почти невесомо, как дыхание на стекле.

– Если первое – попрошу сделать это быстро и безболезненно А если второе – берите всё, что угодно, и больше никогда не возвращайтесь. Только не трогайте скрипку. Она дорога мне… как память.

Слова ударили в грудь неожиданно сильно. Не смыслом – он слышал и хуже. А спокойствием, с которым она их произнесла.

Хавьер вдруг почувствовал, как внутри всё замерло. Как будто кто-то резко затянул струну у него под рёбрами.

Он не знал, чего ожидал. Паники? Слез? Мольбы? Но уж точно не этого: ни спокойного, почти делового вопроса, ни такого голоса – нежного, как стекло, тонкого, как дыхание в мороз.

Он посмотрел на неё, по-настоящему, уже не глазами вора. Миниатюрная. С тонкой спиной. Чёрные волосы – каре, выверенное до миллиметра. И это… спокойствие. Не безразличие, нет. Скорее – уставшая от боли сдержанность, граничащая с отчаянием, которое давно стало привычкой. Хавьер сглотнул, невольно сделал шаг вперёд, затем – назад. Он должен был что-то сказать, что-то сделать. Но не мог. Он был к такому не готов. Он зашёл за ценностями. А наткнулся на что-то, что, возможно, не стоило брать в руки вообще.

Он так и не ответил, ни слова, ни звука. Хавьер стоял несколько секунд, как будто пытался решить, реально ли всё это. Девушка, говорящая о собственной смерти с таким хрупким достоинством. Ограбление, которое вдруг потеряло смысл. Скрипка, которой нельзя касаться – потому что она память. Он медленно повернулся, словно что-то оставалось позади, чего он пока не мог объяснить – и чего не хотел понимать.

Проходя мимо каминной полки, он машинально взял первое, что привлекло взгляд:

небольшую шкатулку из тёмного дерева с инкрустацией. По весу – тяжёлая. Вероятно, серебро внутри. Или часы. Или, может, что-то совсем не ценное – но сейчас ему было всё равно. Он не обернулся. Открыл дверь так же бесшумно, как вошёл, и исчез – в коридоре, в утреннем воздухе, в собственных мыслях. А Мари осталась стоять у окна.

Не шелохнувшись, не испугавшись, даже когда за её спиной щёлкнул замок входной двери, и квартира снова погрузилась в тишину. Только крепче сжала пальцами футляр со скрипкой.

Она слышала, как незнакомец ушёл – бесшумно, почти осторожно, будто боялся потревожить что-то большее, чем просто её. Прошло несколько секунд… потом, может, минута. Мари не считала. Она стояла у окна, скрипка всё ещё была в её руках, и только лёгкая дрожь в пальцах выдавала то, что внутри неё всё сжалось в узел. Не страх, нет. Страх давно прошёл. Он был где-то раньше – в больничной палате, в глухом слове «никогда», в утрате родителей, в пустом зеркале, где больше нет глаз. Сейчас – только пустота и удивление. Он не тронул её, не сказал ни слова. Он… просто ушёл.

Забрал, конечно, что-то – она услышала, как он поднял предмет с каминной полки. Шкатулку. Наверное, серебряную. Там были старые часы отца. Неважно. Она знала, что вор что-то возьмёт – и была готова отдать всё, кроме памяти. И он послушался.

Она не знала его имени, не знала, откуда он и что с ним сделала жизнь – но в этом странном молчании было что-то живое. Что-то почти человеческое. Мари наконец сделала шаг. Тихо поставила футляр со скрипкой на стол. Пальцы ещё дрожали. Она провела рукой по тёплой поверхности, будто успокаивая не инструмент – себя. Она не заплакала, только села на край дивана и немного наклонилась вперёд, будто тело само искало баланс. Где-то далеко, в городе, начинался обычный день. А в её квартире только что впервые за долгое время кто-то появился. Кто-то, кого она не ждала. Кто-то, кто нарушил порядок… и оставил тишину уже другой.

Глава 3

На следующее утро Хавьер проснулся раньше обычного. Голова гудела, как после бессонной ночи, хотя он вроде бы спал. По крайней мере, пытался. Он несколько раз переворачивался с боку на бок, закрывал глаза, но перед ним снова и снова всплывало её лицо. Он так и не спросил, как её зовут, но теперь – хотел знать. Девушка с чёрными волосами, каре, тонкая, почти прозрачная. Она стояла у окна, будто не знала о его присутствии – но знала. И говорила так, будто видела его насквозь, несмотря на свою слепоту. Он сидел на краю своей кровати, держа в руках ту самую шкатулку. Маленькая, тяжёлая, из тёмного дерева, с инкрустацией по крышке. Он не открыл её, даже не пытался. Сначала хотел продать – как и всё раньше. Заложить за пару сотен, купить себе новые кроссовки или, может, просто забыться в дешёвом баре. Но… не смог, что-то удержало.

Во-первых, она была красива. Не той яркой, агрессивной красотой, к которой он привык – не смуглая, не дерзкая, не с громким смехом, пышными формами и острым языком. Она была другой. Тихой, чистой, ледяной на вид, но с чем-то таким, что невозможно было не заметить. Именно эта противоположность всему знакомому – и пленила.

Во-вторых… Она была слепа, если он всё правильно понял, но стояла с такой невозмутимостью, говорила с ним так, будто держала в руках оружие или свою судьбу. Смелая или отчаянная. Или и то, и другое. И вот что странно: он не чувствовал жалости. В груди – будто что-то сжалось, но не от вины. Скорее от… сострадания. И – чего он сам себе боялся признать – от неподдельного интереса. Он хотел узнать её.

Зачем она живёт одна. Почему так говорит. Что для неё значит скрипка. Почему не дрожит от страха, а смотрит прямо в его – невидимые – глаза. Хавьер вздохнул и провёл рукой по шкатулке. Она должна была быть ценностью, но теперь она стала предлогом. Он не знал, как именно поступит. Постучится в дверь? Подбросит шкатулку под порог? Но знал одно точно: он вернётся.

Через два дня после утреннего вторжения Мари снова сидела у окна. На столе стояла чашка кофе, почти остывшая, круассан был надкушен, но оставлен. Она слушала, как ветер хлопает ставнями у соседей, как где-то вдалеке лает собака, как кафель пола чуть поскрипывает под шагами.

Это был четверг – день, когда приходит мадам Элен. Пунктуальная, сухая, слегка резкая, с постоянным ароматом лимонного мыла. Она приходила дважды в неделю, убиралась, мыла пол, аккуратно перекладывала скатерти, вытирала серебро – и уходила, почти не разговаривая, если сама Мари не начинала беседу. Сегодня Мари не начинала. Мадам Элен открыла дверь своим ключом, поздоровалась вежливо, сказала:

– Доброе утро, мадемуазель. Погода снова капризничает. Возьму на себя кухню – там оставили чашку. Мари кивнула.

– Хорошо. Спасибо.

Они обменялись ещё парой слов – про хлеб, про цветы, про то, что кто-то снова паркуется у ворот слишком близко к дому. Ни слова о вторжении. Мари могла бы рассказать, но не стала. Ведь что именно рассказать? Что в её квартиру вошёл незнакомец? Что она стояла, сжимая скрипку, и говорила с ним, будто обсуждает прогноз погоды? Что он не тронул её, не произнес ни слова – и ушёл, как тень?

Она знала, что мадам Элен вызовет полицию. Что придёт кто-то, будет задавать вопросы, осматривать дверь, отпечатки, замки. А Мари не хотела, чтобы этот момент кто-то трогал, даже память о нём. Это был её момент, её риск. Её странное спокойствие и необъяснимое чувство, которое осталось после. Она просто слушала, как в другой комнате помощница переставляет тарелки и тихо ворчит на пятно на скатерти. И думала о том, как странно – когда в твою жизнь входит кто-то совсем чужой…И остаётся внутри, хотя ушёл снаружи.

Он решил навестить её в пятницу. Не знал, зачем – но знал, что должен. Шкатулка всё ещё лежала в ящике у него под кроватью, как укор, как знак, что он что-то должен вернуть, и не только в буквальном смысле.

На улице моросил мелкий дождь. Париж казался холоднее, чем обычно, или, может, просто внутри у него сжималось что-то другое – не от холода, а от мыслей. Хавьер родился в Масунте, Мексика – когда-то курортный рай, а на самом деле – город, где за вычурными фасадами скрывались бедность, пыль и голод.

Отец, Рауль Хименес, был автомехаником. Мать – Клара Хименес, женщина с усталыми глазами и руками, всегда пахнущими кукурузной мукой. Денег едва хватало на лепёшки и рис. Когда Хавьеру исполнилось пять, Рауль просто исчез.

Позже пришло письмо: он устроился на завод в Детройте, в США, и как только сможет – заберёт их. Через год он сдержал слово. Так вся семья оказалась в Америке. Съехались в маленький дом в латинском квартале, где пахло пряностями, гарью и табаком, а в соседних дворах можно было найти всё, что угодно, если знал, кому сказать.

Когда Хавьеру было восемь, родилась его сестра – Селеста. Яркая, шумная, с огнём в голосе, она с младенчества казалась созданной для того, чтобы всех перебивать и побеждать. Потом, когда Хавьеру исполнилось пятнадцать, родился младший брат – Матео. Тихий, мечтательный, он спал под одеялом с динозаврами и никогда не плакал вслух.

Пока Клара работала уборщицей в школе, Хавьер ввязался в уличную жизнь. Он попробовал алкоголь, травку, сигареты, пару раз был пойман за мелкое воровство, но его всегда спасала голова. Он знал математику на отлично, легко выучил английский, а потом начал учить французский – просто потому, что хотел чувствовать себя умнее.

Клара говорила ему:

– Mi hijo, tú naciste con una cabeza de oro.

Мой сын, ты родился с золотой головой. Просто мир пока не понял, что с ней делать.

Когда пришло время заканчивать школу, он не знал, куда податься. Работать? На кого? Где?

И тут мать сказала:

– Во Франции у нас есть двоюродный дядя, Пако. Он в Лионе. Попробуй. Вдруг получится. Он подал документы. И поступил в Лионский университет – на факультет математики, мечтая стать учителем.

Переехал. Снимал крошечную комнату. Подрабатывал официантом в кафе на окраине и по выходным – доставщиком еды на скутере.

Он держался. До тех пор, пока на третьем курсе не умер отец – сердечный приступ, внезапно.

Мать осталась одна с двумя детьми, без мужа, без денег, с долгами за квартиру. Он отправлял всё, что мог, но этого было мало. Так он вернулся к тому, что хорошо знал. К ночным улицам, чужим домам и звонким, тёплым вещам в чьих-то гостевых комнатах. Он не гордился этим, но, в отличие от формул и лекций, воровство хоть что-то приносило. И всё шло по привычной схеме – пока он не вошёл в её квартиру.

Глава 4

Хавьер стоял перед дверью уже минут пять. В руке – та самая шкатулка. Пальцы сжимали её так крепко, будто она могла выпасть, если он хоть на секунду ослабит хватку. Он поднял руку… и снова опустил. Потом ещё раз. Дверь оставалась неподвижной, молчаливой. Как будто сама ждала: ты готов или нет? Он прокашлялся, огляделся по сторонам, хотя в коридоре никого не было. Всё тихо. Старый дом, толстые стены. Ни шагов, ни голосов. Только его собственное сердцебиение – в висках, в груди, даже, казалось, в шкатулке.

Он не знал, что скажет, если она откроет. Что он вообще может сказать? "Я пришёл вернуть украденное"?,"Вы не выходите у меня из головы"?,"Я никогда раньше не видел, чтобы кто-то говорил о своей смерти с таким голосом"?. Он выдохнул. Лоб был чуть влажным от напряжения. Сделал полшага назад, потом снова вперёд.

Он открыл дверь тем же способом, что и в прошлый раз. Замок поддался легко – слишком легко. Её квартира не была рассчитана на угрозы. Как будто сама Мари не верила, что может случиться нечто по-настоящему плохое.

Он вошёл тихо, почти почтительно, будто входил в чужой храм, а не в парижскую квартиру. Никаких шагов, никаких слов. Только осторожное движение вглубь – через прихожую, знакомую уже по памяти: зеркало, книги, картина с цветами на стене. Там, за дверью, была спальня. Он слышал что-то – скрип стула, лёгкое дыхание, шелест бумаги. Он подошёл ближе, замер у дверного косяка и осторожно заглянул внутрь. Она сидела возле окна, боком к двери, перед мольбертом. В руках – кисть, на холсте – размытые, едва уловимые линии. Мари пыталась рисовать. Неловко, вслепую, как будто вспоминая не форму, а ощущение от формы. В комнате пахло акварелью, бумагой и чем-то чистым, домашним.

Он не издал ни звука – но она всё равно резко обернулась, будто почувствовала воздух, который он сдвинул своим появлением. И в тот же миг он замер. Её глаза – зелёные, красивые, большие, как стекло, в которое кто-то запер летний лес – смотрели прямо на него. Хавьер открыл рот, но на секунду забыл, зачем пришёл.

Все заготовленные слова вылетели из головы. Он только и смог сказать:

– Пожалуйста, не пугайтесь.

Он поднял руки, будто сдавался.

– Я не… Я пришёл не за этим. Я… я пришёл вернуть то, что принадлежит вам.

В руке он всё ещё держал шкатулку.

Мари молчала. Несколько долгих секунд в комнате царила тишина, нарушаемая только редкими звуками с улицы и едва слышным дыханием мужчины в дверях. Она держала кисть в руке, как будто всё ещё рисовала. Хотя в душе у неё всё смешалось: смущение, неожиданная ярость, и – чего она никак не ожидала от себя – любопытство.

Его голос был низкий, чуть хрипловатый, без напряжения. Он не просил прощения, не оправдывался – просто стоял на пороге её спальни, держа в руках ту самую шкатулку, которую она даже не искала. "Пожалуйста, не пугайтесь. Я пришёл вернуть то, что принадлежит вам."

Мари медленно опустила кисть и повернула к нему лицо, слегка склонив голову. Она не видела его, но чувствовала, как он смотрит. И как не знает, что делать дальше.

– Забавно, – сказала она наконец, голос её был тихим, но не дрожащим. – Это… на самом деле не моё.

Она сделала паузу, выпрямилась.

– Эту шкатулку когда-то подарили моему отцу. Она была на его рабочем столе, он хранил там старые часы и золотую ручку. Мне её никто не передавал. Так что если вы пришли "возвращать", то не туда попали.

Она встала и сделала шаг в сторону стола, поставив кисть в банку с водой. Затем обернулась в его сторону, всё так же не глядя, но ясно ощущая его замешательство.

– Но… – она слегка вздохнула, – если вам так дорога память об этом утре, можете оставить её себе. Мне не жалко.

Пауза.

– Только… не вздумайте больше вламываться в мою квартиру. Я могу быть вежливой один раз, но второй – уже не обещаю.

Она направилась к выходу, прошла мимо него, даже не задев плечом. В её походке чувствовалась спокойная усталость.

Без слов, но совершенно отчётливо, всё её тело говорило: я тебя не боюсь, но ты здесь чужой – и ты это понимаешь.

Он остался стоять с шкатулкой в руках, не зная – уйти или остаться. А она уже скрылась за дверью, оставив за собой только слабый запах краски и тишину, в которой странным образом было легче дышать, чем раньше. Он сделал шаг вперёд, потом второй. Неуверенно. Никогда прежде он не чувствовал себя настолько неуместным, и при этом – столь необходимым.

– Подождите, – сказал он тихо, почти на выдохе, как будто боялся испортить хрупкое равновесие.

Она не обернулась, но остановилась.

– Я знаю, что не имею права быть здесь. И всё, что сделал… – он замолчал, подбирая слова, непривычные для него. – Всё это неправильно, я это понимаю.

Мари стояла в дверном проеме, едва заметный наклон головы говорил, что она слушает. Молчание было обволакивающим, но не враждебным.

– Просто… вы сказали тогда, чтобы я не возвращался, но я всё равно вернулся.

Он усмехнулся краем губ.

– Значит, не всё так просто, как кажется.

Она повернулась к нему – не глазами, но телом. В её лице не было злости. Только внимание.

– Я не знаю, зачем. Может, потому что вы первая, кто меня не испугалась. Может… потому что вы говорите так, будто видите больше, чем те, у кого есть зрение. А может… – он на секунду замолчал, – потому что я не мог не вернуться.

Она долго молчала, потом тихо сказала:

– Вы умеете говорить красиво для человека, который вскрывает замки. На её губах промелькнула еле заметная тень улыбки. Хавьер почувствовал, как в груди стало немного легче.

Мари на секунду задумалась. Потом, чуть повернув голову в его сторону, спокойно, почти буднично, сказала:

– Я как раз собиралась заварить чай. Чёрный, без сахара. Если вы не спешите – можете присоединиться.

Он не сразу понял, что это – приглашение. Может быть, даже примирение. Он кивнул – медленно, благодарно. Как будто она не чай предложила, а спасение.

– Спасибо, – только и сказал он. – Я бы не отказался.

Через несколько минут они сидели за маленьким кухонным столом. Он пил из керамической чашки с трещиной на боку, она – молча, внимательно, словно слушая, как он дышит. Разговор не клеился – но и не был неловким. Каждый глоток чая будто заполнял тишину, в которой начинало прорастать доверие.

– Я – Хавьер, – сказал он в какой-то момент, осторожно отставив чашку. – Раз уж вы пригласили меня на чай… это, наверное, вежливо – представиться.

– Мари, – ответила она без паузы. – Думаю, в следующий раз лучше сначала назваться, а потом – приходить.

Хавьеру понравилось это имя. Нежное, короткое, но с каким-то благородным оттенком. Он будто почувствовал, как оно звучит на французском – Ма-ри́, – и это словно ещё сильнее подчёркивало её хрупкость. Он даже представил, как бы оно звучало, если бы он произнёс его шёпотом.

А Мари про себя отметила: имя звучит мягко, южно, с тенью чего-то далёкого и тёплого. «Хавьер» – не Париж, не Лион, не Европа. Словно ветер с другой стороны океана, сухой, пряный. И голос у него подходящий – низкий, немного уставший, но с доброй глубиной.

Он рассказал, как давно живёт в Париже. Не всё, не слишком лично – но достаточно, чтобы понять: он – не просто вор. Она слушала, не перебивала. Вопросы задавала редко, но точные.

Когда он поднялся, чтобы уходить, за окном уже сгущались сумерки. Мари проводила его до прихожей, не задавая лишних вопросов. В её движениях не было спешки, как будто это вовсе не конец визита, а его естественное продолжение. Она стояла, опираясь о дверной косяк, чуть склонив голову, и, казалось, просто слушала, как он надевает куртку.

Хавьер задержался, прежде чем взяться за дверную ручку. Он хотел что-то сказать – что-то простое, но важное. О том, что рад, что пришёл. Что не ожидал, что его примут. Что, возможно, хотел бы прийти ещё раз. Но вместо длинных и неуклюжих слов он произнёс:

– У вас удивительно вкусный чай… и, честно говоря, не хочется уходить.

Мари не ответила сразу. Она слегка приподняла брови, и на её губах появилась почти незаметная улыбка – лёгкая, будто случайная, но в ней чувствовалось нечто большее, чем вежливость.

– Тогда, возможно, вы просто уйдете чуть медленнее в следующий раз, – спокойно сказала она. Её голос звучал так, будто она не делала никаких выводов, не обещала, но и не закрывала двери.

Он кивнул, почти непроизвольно, и вышел. Когда дверь за ним закрылась, Мари ещё несколько секунд стояла на месте, прислушиваясь к шагам за пределами квартиры. Они стихли быстро, но внутри неё что-то продолжало звучать. Тихо, как знакомая мелодия, которую вспоминаешь не ушами, а сердцем. Она медленно вернулась в спальню, поставила чашку на тумбочку и села на край кровати, склонив голову. В голове крутились обрывки его слов, интонации, даже шаги, с которыми он уходил. В ней боролись осторожность и странное, тёплое чувство – не доверие, но уже не страх.

Он говорил просто. Без напора, но с чем-то внутри, что невозможно было подделать. И имя его – Хавьер – почему-то задержалось в её памяти не как звук, а как ощущение. Южное, пыльное, тёплое, немного горькое.

Ночью, лёжа в постели, она не сразу уснула. Тени за закрытыми веками то рассыпались, то собирались в лицо. Его лицо, которое она так и не увидела. Во сне он стоял к ней спиной, в пальто, с книгой в руке, и молчал. Но даже во сне она знала, что это был он. И этого было достаточно.

Глава 5

В понедельник утро выдалось свежим, с лёгким ветерком и прозрачным небом. Мари, не слишком долго думая, выбрала простое платье цвета кофе с молоком, короткое пальто, тёплый шарф и перчатки. Трость в руке, мягкие шаги по плитке – она направилась в парк, что находился всего в паре кварталов от её дома.

Воздух пах листвой и кофе, где-то вдалеке шумели дети. Она не спешила, просто слушала город. Это было одно из немногих удовольствий, которое не отняла у неё слепота, но внезапно всё оборвалось. Чужая рука грубо схватила её за запястье – резкое, болезненное движение – и браслет, подарок отца, соскользнул с руки. Мари вскрикнула, пошатнулась, не понимая, в чём дело, но ощутила: её ограбили.

В это же время, почти с другой стороны парка, по дорожке шёл Хавьер. В одной руке он держал белую розу, в другой – пакетик мексиканского чая, тот самый, что хотел подарить. Он ещё не знал, что скажет, когда постучит в её дверь, не знал, примет ли она его. но одно было точно: он хотел снова её увидеть.

И вдруг он увидел, как какой-то подросток вырывает что-то у девушки и начинает убегать. Всё произошло за секунды. Он не разглядел лица, не успел подумать. Только понял: надо вмешаться.

Хавьер бросился за парнем, догнал его у самой лавки, толкнул на землю, резко схватил за плечи и врезал по лицу. Тот выругался и попытался вырваться, но Хавьер был сильнее. Он выхватил браслет, поднялся и, не обращая внимания на прохожих, пошёл обратно к девушке.

Только когда подошёл ближе и увидел её фигуру, ту самую трость, тёплый шарф, осознал, кто это.

– Кажется, это ваше, – сказал он мягко, не без волнения. Он аккуратно взял её ладонь и вложил в неё браслет.

Мари замерла. В этом голосе не было ни страха, ни злобы. Только знакомое тепло и – что-то ещё, почти нежность. Она узнала его сразу. Не спрашивая, не сомневаясь, она тихо произнесла: – Хавьер?..

И прежде чем он успел ответить, она шагнула ближе и неожиданно для себя обняла его, как будто не думала – только чувствовала. Её лицо коснулось его груди, а руки обвили его крепко, будто там, где было его сердце, наконец появилось место и для неё.

Хавьер стоял, не дыша. Он никогда не думал, что кто-то вот так… обнимет его первым.

Он не знал, сколько времени они простояли вот так, в молчаливом объятии. Но в какой-то момент Мари мягко отстранилась – не резко, не из стеснения, а просто потому, что стало легче дышать. Она провела пальцами по его запястью, будто проверяя, здесь ли он ещё.

– Простите… я не привыкла обнимать незнакомцев, – сказала она, и в голосе её появилась неловкая искренность.

– А я – не привык, чтобы меня обнимали просто так, – ответил Хавьер с легкой усмешкой.

Мари тихо вздохнула и сказала:

– Вы снова оказались рядом в самый странный момент.

– Видимо, у меня есть чутьё на беду, – он пожал плечами. – Или на вас.

Она улыбнулась. Он не видел её лица, но почувствовал это по дыханию, по лёгкому наклону головы.

– Пройдёмся? – предложила она. – Мне нужно немного успокоиться.

Он кивнул и, не раздумывая, предложил ей локоть. Она взяла его осторожно, чуть коснувшись, как будто этот жест был новым, хрупким. Они пошли по аллее – не торопясь, как будто у них было всё утро впереди.

– Я не сразу понял, что это были вы, – сказал он спустя пару минут. – Но когда увидел трость… сердце будто сжалось.

– А я не сразу поняла, кто вернул мне браслет. Но голос… он остался где-то в памяти.

Они шли молча несколько шагов. Гул улицы отдалялся, деревья шуршали листвой над головами, воздух пах сырой землёй и чаем из ближайшего кафе.

– Вы всё-таки пришли, – тихо произнесла Мари. – Хотели поговорить?

Хавьер на секунду замялся. Пальцы его руки напряглись чуть сильнее.

– Честно? Я не знал, зачем иду. Только знал, что хочу. Хотел снова услышать ваш голос… понять, кто вы. Не по наводке, не как "наследница", а как человек.

– И?..

– А теперь… хочу узнать больше. Если позволите.

Мари не ответила сразу. Она сжала его руку немного крепче и сказала почти шепотом:

– Я не уверена, кто я сейчас. Но, возможно, вы поможете мне это вспомнить.

Они ещё немного прошли по аллее, не спеша. Мари держалась за его руку с лёгкостью, будто делала это не впервые. В какой-то момент Хавьер замедлил шаг, вспомнив о том, ради чего вообще вышел из дома этим утром.

– Кстати, – пробормотал он, – я ведь шёл к вам с намерением. Ну, то есть… с подарком.

Он немного смущённо достал из кармана пальто розу – одну, аккуратно обёрнутую в тонкую бумагу, чуть примятую от того, как он бежал за вором.

– Хотел вручить её лично, – добавил он, протягивая.

Мари осторожно взяла цветок, коснулась лепестков пальцами, потом медленно поднесла ближе к лицу и вдохнула запах.

– Белая, – сказала она с лёгкой улыбкой, – всегда узнаю по аромату. Он… чище, почти прозрачный.

Хавьер удивлённо приподнял брови.

– Вы… различаете цвет по запаху?

– Нет, не все. Но белые розы – особенные. Я запомнила их запах с детства.

Он смотрел на неё с искренним восхищением. Не потому, что она назвала цвет. А потому, как она это сделала – спокойно, точно, без пафоса. Как будто это самая обыденная вещь на свете – чувствовать мир иначе, но не меньше.

– Можно… обращаться к вам на «ты»? – спросил он после короткой паузы – Если вы не против, конечно.

Мари чуть повернула голову в его сторону, и уголки ее губ дрогнули.

– Думаю, в нашей ситуации это будет вполне уместно… если ты настаиваешь, – ответила она мягко, почти шёпотом.

Хавьер не стал ни подшучивать, ни торопить. Он просто кивнул, как будто принял доверие, словно ценный дар.

– Спасибо. Я постараюсь быть достоин этого «ты», – произнёс он тихо.

Она не ответила, но её пальцы чуть дольше задержались на его руке – словно невидимо подтверждая согласие.

Мари продолжала держать розу в руках, поглаживая лепестки кончиками пальцев. Они ещё немного шли молча, пока не оказались у небольшого кафе с тёмными деревянными ставнями и столиками у окна. Мягкий аромат свежей выпечки и кофе буквально вытекал на улицу.

– Сюда часто захожу, – сказала она, слегка повернувшись к нему. – Узнала по запаху корицы и скрипу двери. Здесь знают, как я пью чай.

– Тогда, пожалуй, мне стоит узнать тоже, – отозвался Хавьер и открыл перед ней дверь.

Внутри было тепло, пахло ванилью и мёдом. Их проводили к столику у окна, и официантка, улыбнувшись Мари, без слов поставила перед ней чашку с чёрным чаем и медом в маленьком блюдце. Хавьер заказал то же самое, не спрашивая меню.

Мари молчала, пока не убедилась, что они остались наедине. Потом тихо сказала:

– Ты сегодня спас меня. Это, знаешь ли, не входит в привычную программу дня.

– Если честно, я сам не до конца понимаю, как оказался там именно в этот момент, – он усмехнулся. – Наверное, интуиция. Или вы просто как магнит.

Она отпила глоток чая, слегка наклонив голову, будто прислушиваясь к тишине между фразами. Лицо её оставалось спокойным, но голос прозвучал с мягкой иронией:

– А теперь ты точно не просто вор. Это, боюсь, сильно усложняет дело.

Хавьер чуть подался вперёд, не отрывая взгляда.

– Я и не хотел быть «просто». Ни с самого начала, ни сейчас. С тобой… всё иначе.

Мари не ответила сразу. Просто кивнула, больше для себя, чем для него, и снова сделала глоток. Напряжение, которое в ней держалось, словно начало понемногу таять – так же, как чай остывал в чашке, уступая место теплу внутри.

Они сидели за маленьким круглым столом у окна. Чай остывал, но никто из них не торопился пить. Мари, нащупав ложечку, медленно размешивала мёд в чашке, словно в этом простом движении была сосредоточена вся её внутренняя тишина.

Хавьер смотрел на неё с интересом. Он чувствовал, что она хочет что-то сказать, но ждёт момента.

– Ты говорила, что играешь на скрипке и фортепиано, – начал он осторожно. – Ты до сих пор занимаешься?

Она кивнула.

– Каждый день, – сказала тихо. – Это… как воздух. Без этого я будто перестаю существовать.

Иногда мне кажется, что именно музыка держит меня на поверхности, когда всё остальное тянет вниз.

Хавьер слушал, не перебивая.

– После аварии, – продолжила она чуть тише, – мне долго казалось, что ничего больше не будет звучать по-настоящему. Всё казалось приглушённым, как под водой. Но однажды я села за фортепиано и сыграла первую фразу из "Clair de Lune". Дебюсси. И я заплакала. Не от боли – от того, что услышала себя.

Он чуть сжал ладонь на колене, не зная, что сказать. Только выдохнул:

– Это… красиво.

– Это было необходимо, – ответила она. – Я не могу видеть мир, но я могу его слышать. И иногда музыка говорит обо мне лучше, чем я сама.

Между ними повисла мягкая пауза. Не тишина, а именно – пауза, как в музыке: наполненная смыслом, но без слов.

– Ты когда-нибудь играл на чём-нибудь? – спросила она вдруг, слегка наклоняя голову.

– Нет, – усмехнулся Хавьер. – Разве что на нервах. И то – не слишком талантливо.

Она рассмеялась по-настоящему – легко, звонко, как будто на секунду стала совсем другой.

– Тогда, может, тебе стоит начать с чего-то попроще. Я могу научить.

Он поднял брови.

– Это приглашение?

– Пока что – предложение, – ответила она спокойно. – Но кто знает, что будет дальше.

Когда они вышли из кафе, был уже полдень. Солнце стояло высоко, отблескивая в стеклянных витринах, воздух стал чуть теплее, и город зазвучал иначе – живее, полнее. Хавьер предложил проводить её, и Мари, на удивление себе, не отказалась.

Они шли медленно, почти молча. Но теперь это молчание не казалось паузой или неловкостью. Оно звучало – как ненаписанная музыка, как что-то, что происходит само собой, без усилий. Он заботливо направлял её, оберегая от прохожих и неровностей тротуара. Она держалась за его локоть чуть крепче, чем нужно – будто не из-за страха, а чтобы убедиться, что он рядом.

У подъезда Мари остановилась.

– Спасибо за прогулку… и за чай, – сказала она, не торопясь уходить.

– Это я должен благодарить, – ответил он. – Не каждый день тебе дают шанс что-то исправить.

Она уже тянулась к дверной ручке, как он вдруг добавил:

– Можно будет… как-нибудь ещё? Без погони и браслетов. Просто день. Просто ты и я.

Мари замерла, на мгновение словно прислушиваясь не к словам, а к интонации.

– Если в следующий раз постучишь, а не вскроешь замок… – возможно, – произнесла она сдержанно.

И исчезла за дверью, оставив после себя ощущение тонкого аромата чая и тихое ожидание продолжения.

Он шёл неспешно, с руками в карманах, не глядя по сторонам. Солнечный свет падал на мостовую, где-то гудел автобус, а в голове звучал её голос. То, как она произнесла его имя. Как взяла его под руку. Как смеялась, легко, почти беззащитно.

Он не думал, что останется. Не планировал задерживаться в этой стране, в этом городе, в её жизни. Всё должно было быть быстро, просто, как раньше: взять – и исчезнуть. Но с Мари всё пошло иначе. И чем больше он вспоминал каждое её движение, тем яснее становилось: он не хочет исчезать.

Он почти машинально нащупал в кармане визитку кафе, где они пили чай. Пальцы замерли на тёплой бумаге. Что-то в ней оставалось внутри – даже не прикосновение, а ощущение присутствия. Она смотрела на него невидящими глазами, а он вдруг начал видеть себя иначе. «Только не взламывай дверь снова. Тогда – возможно…»

Он улыбнулся. Он понимал: Мари, несмотря на свою сдержанность, дала ему надежду. Она не оттолкнула его, не закрылась – напротив, открыла дверь для возможного продолжения. Это была возможность. Маленькая трещинка в её защите, через которую он мог пройти, если будет терпелив и искренен.

Она, возможно, согласится увидеться снова. Не сразу – Мари не из тех, кто пускает в свою жизнь кого попало. Но если он будет честен с ней, если покажет, что не играет, не лжёт – она откроется.

В квартире было тихо. Слишком тихо, после того как он ушёл. Мари сняла пальто, повесила шарф, нащупала подставку и поставила розу в вазу. Лепестки были прохладными, мягкими. Она знала, что цветок белый – чувствовала это, как чувствуют ноту в аккорде или шёпот в тишине.

Она на мгновение задержалась в центре комнаты, как будто что-то внутри просило паузы – не двигаться, не говорить, не разрушить ощущение чего-то нового, почти трепетного. Затем медленно прошла в музыкальную, осторожно нащупала крышку фортепиано, подняла её и села. Пальцы коснулись клавиш. Сначала – ничего. Потом – первые ноты. Те самые, из «Clair de Lune». Они звучали иначе, чем обычно. Не потому, что изменилась техника, а потому что впервые за долгое время она ощущала: кто-то в этом мире хочет услышать её по-настоящему.

Пальцы Мари скользили по клавишам почти автоматически, и в какой-то момент она перестала думать о звуках – только слушала, как они наполняют комнату. Сюита словно отзывалась в её груди: волна за волной, мягко, прозрачно.

С каждым аккордом в сознание всплывали образы. Летний полдень в Провансе. Терраса, залитая солнцем. Мама смеётся, поправляя отцу ворот рубашки. Хруст бокалов. Скрипка на коленях. Маленькая Мари, затаив дыхание, слушает, как гудят струны.

Потом – обрыв. Вспышка, стекло, тишина. Пальцы дрогнули. Она сделала паузу, вдохнула, и продолжила – уже медленнее, но с большей глубиной. Музыка теперь не утешала. Она говорила вслух то, что она не решалась произнести: о боли, о страхе, о том, каково это – жить среди теней, но помнить свет.

И вдруг – новый образ. Неизвестный, но уже знакомый. Голос. Его голос. Хавьер. Его шаги. Его пальцы, вкладывающие браслет в её ладонь. Его неловкая, честная фраза: «Можно… обращаться к тебе на "ты"?» Его смех, немного грубый, но тёплый.

Мари замерла на последнем аккорде. В груди что-то защемило. Но это не боль. Это было что-то живое. Как будто мир внутри неё начал шевелиться. Она закрыла крышку фортепиано. Медленно, почти торжественно. "Он обязательно придёт снова", – подумала она. И впервые позволила себе ждать.

Глава 6

Прошло два дня. Хавьер всё это время никак не мог выбросить из головы ту сцену – аромат белой розы, её прикосновение, и тишину, которая осталась после её ухода. Он пытался заниматься делами, даже встретился с парой старых знакомых, но в какой-то момент просто встал, вышел из квартиры и оказался в музыкальном магазине. Сам не понял, как.

Он долго стоял у полки, перебирая сборники, пока взгляд не упал на тонкий тёмно-синий альбом с надписью «Agustín Barrios Mangoré – Obras para guitarra». Не фортепиано, конечно, но мелодии были мягкие, южные, полные света. Он выбрал одну – «Julia Florida», напевную, чуть печальную. И попросил сделать адаптированный вариант для фортепиано.

С нотами в руке он стоял у её дома, долго не решаясь подняться. Но потом всё-таки нажал на кнопку домофона.

– Кто там? – услышал он вежливый, чуть усталый женский голос – её голос.

– Это Хавьер. Я… постучать пришёл, как просили.

Пауза. Потом – лёгкий щелчок замка.

– Поднимайтесь.

Когда он вошёл, она уже стояла в прихожей – ровно, спокойно, как будто ждала. На ней было простое, но изящное серо-голубое платье до середины икры, чуть приталенное, с тонкими рукавами. Мягкая ткань подчеркивала хрупкость её фигуры.

На плечи была накинута тонкая кремовая шаль – она держалась почти невесомо, словно случайное облако. Волосы аккуратно уложены – короткое каре подчеркивало линию шеи и открывало светлую кожу. На запястье – тонкий серебряный браслет. Она не видела, как он смотрел на неё. Но как будто чувствовала – и от этого её поза стала чуть мягче.

– Я надеялась, что ты придёшь, – сказала она просто.

Он протянул ей тонкую папку.

– Я подумал, может быть… сыграешь? Если тебе будет интересно. Это латиноамериканская пьеса. Не сложная, но очень… настоящая.

Мари взяла ноты в руки, провела пальцами по их краю, по выемкам Брайля, и медленно кивнула.

– Хочешь – подожди. Я попробую прямо сейчас.

Он прошёл за ней в музыкальную. Она присела за фортепиано, сделала глубокий вдох – и зазвучало. Мелодия простая, но тёплая, будто плывущая по воздуху. Хавьер стоял в дверях и смотрел. В этот момент он понял, что смотрит на музыку, не на девушку. А потом – что она и есть музыка. Каждая нота, каждый паузный вдох открывали перед ним новый слой – не той Мари, что говорит осторожно и сдержанно, а настоящей, чувственной, глубокой.

Когда она закончила, он выдохнул – словно до этого всё это время не дышал.

– Прекрасно, – сказал он тихо, как будто боялся спугнуть.

– Это не я. Это Барриос, – Мари чуть наклонила голову.

– Нет, – ответил он. – Это была ты. Я просто понял это благодаря Барриосу.

Она не улыбнулась – но что-то в её лице стало мягче. Как будто эта фраза на секунду распахнула окно внутрь, туда, где она обычно не пускает никого.

– Я рада, что ты пришёл, – произнесла она после короткой паузы.

– Я бы пришёл раньше… но боялся, что дверь окажется закрыта.

– Она открыта, – сказала она спокойно. – Пока что.

Он кивнул. Он слышал в этих словах всё: и условность, и надежду.

– Хочешь чаю? – добавила Мари чуть неуверенно. – У меня есть хороший бергамот и… кажется, тот самый мексиканский, что ты приносил.

– Я бы с радостью, – отозвался Хавьер, – если ты обещаешь сыграть ещё что-нибудь. Не обязательно сейчас. Но – когда-нибудь.

Она сделала жест рукой, как бы приглашая его пройти на кухню.

– Посмотрим, насколько хорошо ты умеешь слушать.

– Я стараюсь, – ответил он. – Особенно тебя.

На кухне пахло чаем с бергамотом. Мари поставила чашки на стол, нащупала сахарницу, добавила ложку сахара в свою чашку – он отметил, с какой точностью и привычной грацией она это делала.

– Тебе с сахаром? – спросила она.

– Только чуть-чуть, – ответил он. – Хотя твой чай, наверное, можно пить и без всего. Тут даже молчание теплое.

Мари не рассмеялась, но в голосе её прозвучала мягкая ирония:

– Не уверена, что это моя заслуга.

Несколько секунд они просто пили чай в молчании. Он смотрел на неё, а она, не глядя, будто всё равно чувствовала его взгляд.

– Когда я была маленькой, – начала она вдруг, – я часто пряталась на чердаке. Там пахло пылью, старыми книгами и лавандой. Мама хранила там старые платья и шляпы. Я надевала их, садилась у окна и представляла, что я актриса. Или скрипачка. Или что пою на сцене, и весь зал аплодирует стоя.

Она замолчала, касаясь пальцами края чашки.

– А потом… я действительно оказалась на сцене. Только не так, как мечтала. Без света, без зала. Только я, инструмент и тишина.

Хавьер смотрел на неё – и чувствовал, как что-то у него внутри сжимается. Её голос был спокоен, но за ним чувствовалась глубина, почти бездонная.

Он медленно поставил чашку на блюдце.

– Знаешь, – начал он, – я в детстве мечтал совсем не о сцене. Я мечтал о полной тарелке. О том, чтобы мама не плакала, когда думала, что мы не видим. О том, чтобы мы переехали в дом, где не капает с потолка.

Она молчала, не перебивала. Только чуть наклонила голову, как будто ловила даже не слова, а паузы между ними.

– Когда мне было пятнадцать, я уже умел всё, что не должен был уметь: воровать, драться, врать. Но в какой-то момент понял, что всё это – путь в никуда. Хотел вырваться. Франция казалась шансом. И вот я здесь. Не лучше, не чище – просто другой.

Он отвёл взгляд, будто пожалел, что сказал слишком много. Мари вздохнула. Не громко, не тяжело – как будто в ней что-то боролось внутри.

– Ты знаешь… – сказала она тихо, – я сижу здесь, пью с тобой чай, улыбаюсь. И понимаю, насколько это, возможно, глупо. Слепая девушка, на кухне с человеком, который пытался её обокрасть. Я ведь не вижу, Хавьер. Ты мог бы медленно, по чуть-чуть выносить из моей квартиры всё, что угодно. Я бы даже не сразу заметила.

Она замолчала, потом добавила:

– Но сердце… сердце почему-то верит тебе. Мне кажется, ты лучше, чем думаешь. А вот разум – он порой кричит. Предупреждает, напоминает, но я всё равно оставляю дверь открытой. И надеюсь, что не зря.

Хавьер смотрел на неё молча. Слова застряли где-то в горле. Он никогда не встречал такую. Настоящую. Хрупкую, но сильную. Осторожную – и всё же открывающуюся.

Он сказал только одно:

– Я не позволю тебе пожалеть об этом.

Чай давно остыл, но ни он, ни она не торопились вставать из-за стола. В какой-то момент между ними наступила тишина, не неловкая – глубокая, тёплая. Та самая, в которой уже не нужно искать слова, потому что всё важное было сказано.

Мари осторожно отставила чашку в сторону, провела ладонью по столешнице и тихо проговорила:

– Знаешь… Я давно не чувствовала себя в безопасности рядом с кем-то.

Пауза.

– Даже когда была зрячей.

Хавьер опустил взгляд, чтобы скрыть, как дрогнули его черты.

– Тогда мне очень важно знать, что ты сейчас так себя чувствуешь. Со мной, – ответил он. – По-настоящему.

Она не ответила. Только кивнула еле заметно.

Он встал, не торопясь. Подошёл к ней ближе, совсем близко. Несколько секунд стоял молча, а потом, будто боясь спугнуть момент, проговорил:

– Можно… ещё когда-нибудь прийти?

Мари чуть склонила голову в сторону, как будто прислушивалась не к его голосу, а к тому, что стоит за ним.

– Думаю… да, – тихо сказала она. – Только не исчезай надолго.

Он подошёл ближе. Осторожно взял её за руку, мягко и без спешки – как будто боялся нарушить что-то хрупкое. Наклонился и легко коснулся губами её пальцев.

Она слегка вздрогнула – не от страха, а от неожиданного тепла этого жеста. И осталась молчать, не отнимая руки.

Он поднял взгляд, посмотрел на неё – не требовательно, не с ожиданием. Просто – с благодарностью. Потом разжал пальцы и вышел, закрыв за собой дверь почти неслышно.

Мари осталась стоять в тишине, с рукой, всё ещё хранящей это прикосновение. А потом тихо прошептала в пустоту:

– Глупо, но я уже скучаю.

На следующее утро Хавьера разбудил телефонный звонок. Он прищурился, глядя на экран, – “Mamá”. Сердце сжалось – обычно она не звонила так рано.

Он ответил почти сразу.

– Мам?

– Хави… – голос был взволнованный, дрожащий. – Это Селеста. Я не знаю, что делать. Она опять связалась с той компанией. Я нашла в её комнате наркотики… немного, но это уже не в первый раз. Сегодня какой-то мужчина звонил. Грубый, агрессивный. Кричал, что она ему должна. Что если не отдаст, то он сам придёт. Я… я боюсь, Хавьер. Ей всего семнадцать, я не справляюсь одна…

Она выговорила всё на одном дыхании. Хавьер сидел на краю кровати, сжимая телефон так, что побелели костяшки пальцев. Его разум лихорадочно пытался осмыслить происходящее, но внутри уже было понятно одно: он должен лететь домой.

– Мам, – сказал он, стараясь говорить чётко и спокойно, – не волнуйся. Я вылетаю сегодня. Всё будет хорошо, ты меня слышишь?

– Спасибо, hijo… прости, что звоню, но ты единственный, кому я могу довериться.

Он отключился и несколько секунд сидел, вглядываясь в пространство, будто пытаясь догнать бегущие мысли. Селеста. Его младшая сестра. Шумная, яркая, строптивая, с вечными наушниками в ушах и обложкой блокнота, исписанной цитатами. Когда она была маленькой, он нёс её на плечах по улицам Детройта, а теперь… теперь она оступилась. И он должен её вытянуть.

Хавьер начал собираться почти на автопилоте. Бросал вещи в сумку без порядка – джинсы, рубашки, паспорт, зарядку. Рейс до Детройта – ближайший, пересадка – неважно. Главное – вылететь как можно скорее.

Он посмотрел на часы – если поспешить, то теоретически ещё можно было успеть забежать к Мари. Хоть на минуту. Объяснить. Попросить прощения за то, что уходит так внезапно. Сказать, что вернётся, но номера её у него не было. И… Он остановился в дверях своей квартиры, сомнение охватило на секунду. Он знал: если сейчас он войдёт в её подъезд – то останется. Он не сможет смотреть на неё, знать, что уезжает, и просто уйти. Это было бы ещё тяжелее. Он выругался себе под нос, сжал ручку чемодана – и направился в сторону вокзала. Он не попрощался. И знал, что Мари будет ждать, не зная, что ждать уже нечего.

Глава 7

Прошло три дня. Потом – неделя, потом ещё две. И всё, что осталось от Хавьера, – это тепло на ладони, где он когда-то коснулся её пальцев. Мари не звонила – да и не могла. У неё не было его номера. А он не оставил ни записки, ни письма, ни объяснения. Только тишина, будто всё, что между ними начало прорастать, оказалось всего лишь иллюзией. Иллюзией для неё.

В первые дни она оправдывала его: вдруг уехал срочно? Что-то случилось? Потом приходила злость. А потом – разочарование, но не в нём, а в себе. Она позволила себе поверить, впустить кого-то слишком близко. Она нарушила собственные стены, и осталась уязвимой. Снова. Она не рассказывала ничего ни помощнице, ни знакомым. Просто перестала говорить о нём вслух, но каждый раз, когда брала в руки скрипку – пальцы сами собой выводили ту мелодию, которую он слушал в её квартире. И в каждой ноте была тень – его тень.

А тем временем, по другую сторону океана, Хавьер стоял у старой двери в доме детства в Детройте – того самого, где прошли его школьные годы. Чемодан стоял рядом, руки были в карманах, и сердце билось слишком громко. Он нажал на дверной звонок. Через несколько секунд дверь отворилась.

Перед ним стояла его мать – Клара. Уставшая, с заплаканными глазами, в домашнем халате и с убранными назад волосами. Увидев сына, она сразу бросилась к нему в объятия. Держала долго, крепко, будто боялась, что он может снова исчезнуть. Из глубины коридора выглянул младший брат – десятилетний Матео. Тихий, серьезный, с чуть взъерошенными каштановыми волосами и зелёными глазами. Он молча подошёл и крепко сжал руку Хавьера. Сказано не было ни слова, но в этом жесте было всё: и радость, и доверие, и беззвучная просьба – «останься».

Селеста, вернулась домой поздно вечером. Наушники в ушах, капюшон надвинут на лоб, макияж слишком яркий. Когда она заметила Хавьера, остановилась, смерила его быстрым взглядом и хмыкнула:

– Ну, ты приехал… круто. Опять читать морали будешь?

Хавьер ничего не ответил. Просто кивнул и отошёл в сторону, оставив разговор до следующего дня. Он понимал – с ней по-другому нельзя. Слишком горячая, слишком упрямая, но всё равно – его сестра.

Днем он попытался заговорить с ней снова:

– Хави, ты не был рядом. Чего ты от меня хочешь? – бросила она, не глядя в глаза.

– Я хочу, чтобы ты осталась жива, – спокойно ответил он.

На следующее утро Клара рассказала всё: имя дилера, адрес, сумму долга. Он всё запомнил. Внутри росло холодное, тяжелое ощущение: действовать нужно быстро.

День спустя, Хавьер, словно возвращаясь в прошлую версию себя, накинул капюшон, натянул перчатки, и отправился в район, где богато и беспечно живут те, кто редко закрывает окна и всегда спят спокойно. Он знал этот дом: старый коллекционер антиквариата, вдовец, вечно занятой и рассеянный. Хавьер не хотел этого. Он клялся себе, что покончил. Но сейчас… это был его способ заплатить, когда законы были бессильны.

Он вошёл тихо, через окно веранды. Всё прошло без шума. Он выбрал цепочку из золота и платиновую брошь с сапфиром – вещи, которые можно было сбыть быстро и не вызывая вопросов. Он ушёл, не оставив ни следа, кроме чувства отвращения к самому себе.

Позже – встреча с дилером. Место – заброшенная парковка у складских зданий, где бетонные стены покрыты слоями старого граффити и запахом дешевого табака.

Хавьер подошёл уверенно, хотя внутри всё сжималось. Парень, высокий и жилистый, лет двадцати пяти, жевал жвачку и лениво посмотрел на него исподлобья.

– Принёс? – коротко спросил он, не отрываясь от экрана телефона.

Хавьер молча протянул свёрток с деньгами. Дилер пересчитал быстро, на весу, и хмыкнул.

– Ну, ты серьёзно подошёл к делу. Не все братья такие заботливые. Большинство вообще забивают.

Хавьер не отреагировал. Смотрел ему в глаза, спокойно, без угроз – но твёрдо.

– Она больше не твоя проблема. Ни звонков. Ни намёков. Ни попыток выйти на связь. Забудь, что она вообще существовала.

– Расслабься, – пожал плечами тот. – Мне такие неинтересны. Долг погашен, дело закрыто.

Хавьер сделал шаг вперёд, будто проверяя, понял ли тот суть. Голос его был тихим, почти спокойным – но в нём звучало стальное предупреждение:

– Если ещё раз подойдёшь к ней – я приду снова. Но не с деньгами.

И, не дожидаясь ответа, Хавьер развернулся и ушёл, растворяясь в вечернем воздухе Детройта.

Селеста сначала кричала. Орала, что он предатель, что вмешивается в её жизнь, что не имеет права указывать.

– Ты исчез, а теперь приехал и решил всё исправить? Кто ты такой вообще?

– Тот, кто тебя любит, – ответил он. – И кто вытаскивает тебя из ямы, даже если ты сама туда прыгаешь.

Он не умолял. Не просил. Он потребовал, чтобы она поехала в реабилитационный центр. И когда она в слезах собирала вещи, он сказал тихо:

– Если ты пойдешь туда – я буду рядом. Каждый день.

Реабилитационный центр находился на окраине Детройта, среди спальных районов, где дома стояли плотно, окна были заклеены от сквозняков, и уличные фонари часто не горели. Но само здание центра отличалось. Оно было выкрашено в бледно-бежевый цвет, с чистыми ступенями и аккуратно подстриженным кустарником у входа. Табличка гласила: «Horizon Recovery». Неброско, но уверенно.

Селеста стояла у машины, не открывая дверь. Ветер играл её крашеными волосами, а пальцы сжимали ремень рюкзака так, что побелели костяшки.

– Я не знаю, смогу ли, – прошептала она. Голос дрожал. – Я не такая сильная, как ты думаешь.

Хавьер не стал убеждать. Он подошёл, обнял её за плечи, тихо сказал:

– Сила не в том, чтобы не падать. А в том, чтобы захотеть подняться.

Она выдохнула и кивнула. Они вошли вместе.

Внутри было чисто, светло, с запахом стирального порошка и ментола. На стенах – фотографии: природа, океан, улыбающиеся люди. Кто-то прошёл мимо – мужчина в спортивных штанах и с бейджем на груди, улыбнулся и кивнул. В холле сидела девушка лет двадцати в пижаме и с блокнотом – она рисовала, опустив голову. У ресепшена – пожилая женщина в вязанных носках с чашкой какао.

Всё выглядело почти по-домашнему. Почти.

Селесту встретила куратор – афроамериканка с мягким голосом и внимательными глазами. Она объяснила правила, дала брошюру, провела в комнату. Комната была простой: две кровати, тумбочки, белые шторы и серое покрывало. Всё – как в больнице, но не пугающе. Соседка – худая блондинка по имени Лори, молчаливая, с нервными руками.

Селеста первое время не разговаривала. Ела мало. На терапевтических сессиях молчала. Пару раз пыталась сбежать. Один раз сорвалась на куратора. В другой раз – на Хавьера. Кричала, что он сделал из неё посмешище, что он «засунул её в клетку», но он возвращался. Каждый день.

Он сидел с ней в садике, где росли петунии. Приносил её любимые жвачки. Привёз старую пижаму с комиксами, которую она тайком хранила с детства. Иногда они просто сидели, не говоря ни слова. Иногда – вспоминали, как катались на велосипедах по улицам, когда ей было шесть.

Постепенно она начала открываться. На группах стала говорить. Один раз призналась, что боится – не наркотиков, а одиночества. Что после смерти отца потеряла точку опоры. Что ей не хватало Хавьера. Очень.

Через две недели она впервые рассмеялась – по-настоящему. Над чем-то глупым. И в ту же ночь написала в дневнике: «Может быть, я всё-таки хочу жить. И быть лучше.».

В последний день, перед его отъездом, они стояли у выхода. В руках Селесты был бумажный стакан с чаем. Она смотрела вдаль, на гудящий город.

– Ты похож на папу, – вдруг сказала она. – Не внешне. Но тем, как смотришь. Как держишься. Он тоже всегда молчал, когда всё рушилось, но был рядом, всегда.

Она повернулась к нему и добавила, тише:

– Спасибо, Хави. За то, что не бросил. За то, что спас. Я… люблю тебя. И горжусь тобой.

Хавьер улыбнулся. Подошёл и обнял её – крепко, по-настоящему.

– Я тоже тебя люблю, сестрёнка. И всегда рядом, даже если на другом полушарии.

Они простояли так несколько минут. А потом он ушёл.

Он видел, как она возвращается – к себе настоящей. К той, которую он помнил, но с каждым вечером становилось труднее. Не из-за усталости – из-за тоски. Тоски по Парижу. По её квартире с деревянным полом, по кружке с тонкой ручкой. По Мари.

Он не писал ей – у него не было номера. Он не объяснил ничего – потому что испугался, что она не простит, но каждый день, сидя на лавочке перед центром, он вспоминал, как она наклонилась к цветку и угадала его по запаху. Как говорила: "Если вы пришли меня убить – сделайте это быстро." И он понимал: он не может остаться.

Он должен вернуться. Туда, где осталась часть его сердца.

Утро выдалось прохладным. Детройт медленно просыпался: из-за угла поднимался автобус, где-то хлопала дверь, на соседском дворе закашлял старый мотор. На пороге стоял Хавьер – с рюкзаком за плечами и лёгким туманом в глазах. Он обернулся, оглядывая знакомый дом – выцветший фасад, крыльцо с треснувшей ступенькой, занавески, что мать бережно стирала каждую субботу.

Клара стояла у входа, поправляя шерстяной платок. Рядом Матео с рюкзаком наперевес и недовольным видом – он не любил прощания. А Селеста держалась чуть поодаль, в белой худи, с перекрашенными в тёплый каштан волосами. Впервые за долгое время – без чёрного подводки и тяжёлых теней. В её взгляде больше не было растерянности. Там была решимость.

– Надолго? – спросила Клара, стараясь, чтобы голос звучал спокойно.

Хавьер чуть улыбнулся.

– Не знаю. У меня… остались незаконченные дела. Там, во Франции.

Клара смотрела на него внимательно. И вдруг, почти шепотом, но с улыбкой, произнесла:

– Ты влюбился. По-настоящему.

Он опустил взгляд, чуть смутившись, но не стал отрицать. Лишь кивнул.

– Да.

Селеста подошла первой, обняла его крепко, быстро, по-своему.

– Только если ты опять пропадёшь, я тебя сама достану, ясно?

– Я не пропаду, – сказал он и поцеловал её в висок. – Я горжусь тобой, Сел.

Матео вцепился в его руку и вдруг серьёзно спросил:

– А она хорошая?

Хавьер задумался.

– Она… свет. Даже в темноте.

– Тогда ладно, – сказал Матео и усмехнулся. – Только пусть тебя не обижает.

Клара подошла последней, обняла сына, не торопясь отпускать.

– Береги себя и свое сердце. Оно у тебя большое, Хави, но ты умеешь отдавать его тем, кто этого достоин. Пусть эта девушка – одна из них.

– Спасибо, мама, – прошептал он. – Я постараюсь.

И он ушел. Без оглядки, но с теплом за спиной. Внутри была тревога, неуверенность, и всё же – лёгкость. Он знал, куда идёт. Он знал, к кому.

Глава 8

Париж встретил Хавьера привычной серостью – пасмурное небо, шумные улицы, сырой воздух. Но в этом городе теперь жила она. И, несмотря на тревогу, именно сюда он хотел вернуться.

Он стоял перед её дверью, как в первый раз. С замиранием в груди, будто на грани чего-то важного. Постучал. Один раз. Второй.

В это утро Мари стояла на кухне. Она держала нож, собираясь нарезать хлеб. Делала это много раз, на автомате, почти не задумываясь. Но сейчас пальцы дрожали – в последнее время она стала особенно рассеянной. Скользкое лезвие чуть соскользнуло, и она вскрикнула: остро, неожиданно. Кровь выступила мгновенно, рука занемела. Она привычно нащупала аптечку, вымыла рану, промазала антисептиком, перевязала бинтом. Движения были спокойными, выверенными – как всегда. Только сердце билось как-то особенно быстро.

Когда раздался стук в дверь, Мари вздрогнула. Она никого не ждала. Мари остановилась на пороге, настороженно прислушиваясь. Тишина за дверью казалась наполненной дыханием. Знакомым, чуть торопливым. Запах – едва уловимый – то ли кофе, то ли ветра с улицы, но он вызвал у неё лёгкое дрожание в груди. Она медленно открыла дверь. Он не двигался с места, просто стоял. Молчание повисло между ними, как тонкий лёд.

– Ты… – начал он, – ты, наверное, злишься. И должна.

Но я хочу тебе всё объяснить.

Мари не ответила, лишь сделала лёгкий шаг назад, впуская его. Он вошёл – и в тот же миг увидел повязку на её руке. Его лицо дрогнуло.

– Ты… порезалась?

Он осторожно коснулся её руки, но Мари резко отдёрнулась.

– Всё в порядке.

– Это моя вина, – сказал он после короткой паузы. – Не твоя.

Я должен был предупредить тебя. Я должен был…

Просто всё случилось очень быстро. Моя сестра… Селеста. Мама позвонила – она сказала, что та связалась с плохими людьми. Начала принимать наркотики. Она была в опасности. И я – я уехал в Штаты в тот же день, потому что боялся, что если задержусь хоть на час – случится что-то непоправимое. Я нашёл Селесту дома. Она была агрессивна, дерзила, лгала, но я видел: она в беде.

–У нее были серьёзные проблемы, – говорил он медленно, сдержанно. – Она задолжала крупную сумму… и не тем людям. Я… нашёл способ всё уладить. Быстро. Не самым простым путём, но… это уже не важно. Главное, она в безопасности. Я оплатил долг. И тогда… я увёз её в реабилитационный центр. Первые дни она ненавидела меня. Потом – начала говорить. Я был с ней каждый день, не оставлял, пока она не начала меняться. И всё это время я…Я думал о тебе, Мари. Постоянно

– Я знал, что исчезаю без предупреждения, – продолжил он. – Но всё произошло так стремительно… я даже не успел заехать к тебе. У меня не было твоего номера. Ни одного способа дать о себе знать. Я мог только надеяться, что когда вернусь – смогу сказать всё лично. И честно рассказать тебе, почему уехал.

Он замолчал. Смотрел в пространство, будто пытаясь найти там ответы. Он знал – она не увидит его взгляда, но почувствует, услышит дыхание, улавливающее дрожь в его голосе.

Мари молчала, а потом медленно, очень спокойно сказала:

– Ты не обязан был рассказывать мне это, но ты рассказал. И я… я ценю это. – Я злилась. Переживала. Думала, что ты просто исчез. Что с тобой что-то случилось… Или что ты передумал. Я думала, что всё, что было между нами, имело значение только для меня…

Она выдохнула.

– Но теперь я вижу: ты не предал. Ты сделал то, что должен был. Ты остался братом. И за это… я тебя уважаю, Хавьер.

Он шагнул ближе, словно эта фраза зажгла в нём огонёк надежды, но её голос в следующую секунду стал холоднее, увереннее.

– Только я больше не хочу продолжения. Слишком много боли. Я не хочу снова ждать, снова сомневаться, снова теряться в тишине. Мне не хватило даже слов прощания. А ты был обязан их сказать.

Он сжал кулаки.

– Мари… Пожалуйста. Только один шанс. Один вечер. Один разговор. Всё, что я прошу.

– Нет, – сказала она, и голос её был твёрже, чем прежде. – Я попросила тебя уйти.

Он отступил на шаг, как будто её слова были физическим ударом.

Тишина в прихожей стала гулкой. Он провёл рукой по затылку, опустил голову. Сердце стучало глухо и неровно.

– Я летел через океан, Мари, – выдохнул он. – Потому что не мог не вернуться. Потому что сердце… чёрт побери, сердце тянуло меня к тебе.

Она ничего не сказала.

Он стиснул челюсть, сделал шаг к стене – и резко ударил кулаком, вложив в это движение всё, что не смог сказать: вину, боль, бессилие, любовь и страх.

Глухой звук отозвался эхом по квартире.

– Может, зря я послушал сердце. Может, надо было стать таким, каким меня считали раньше, – глухо бросил он.

Он открыл дверь, постоял секунду, будто надеялся, что она его остановит, но тишина с той стороны была абсолютной. И он ушёл, наверное, впервые – действительно не зная, вернётся ли снова.

Когда дверь захлопнулась, Мари стояла неподвижно. Ни одного движения. Только сердце било в груди неравномерно, с перерывами, будто и оно не знало, продолжать ли.

Всё, что она хотела ему сказать, осталось несказанным, а всё, что не хотела – вырвалось. Она не плакала. Просто сидела в кресле у окна, где слабый свет отражался на лице, и слушала, как город живёт своей жизнью, будто в нём ничего не произошло, но в ней произошло. Она чувствовала себя опустошённой. И не столько оттого, что он исчез, сколько оттого, что он вернулся, посмотрел в глаза – и всё равно ушёл.

Он был так близко, почти снова стал её. И она оттолкнула его.

Мари провела рукой по повязке на руке. Не больно. Просто… ощутимо. Как напоминание, что боль может быть не только внутри.

Она прошептала:

– Я поступила правильно… Но сама себе не поверила.

Хавьер брёл по улицам Парижа, словно загнанный волк. Слова Мари жгли сильнее, чем её отказ. Он всё сделал правильно. Вернулся. Объяснил. Просил прощения. А она… отказалась. Он свернул в первый попавшийся бар, где звучала музыка и пахло дешёвым алкоголем и духами.

– Текилу, – бросил он бармену. – Двойную.

Вторая пошла легче. Третья – сняла остатки контроля. В голове шумело, в груди – жгло. И тогда он увидел её – смазливую, звонкую, яркую, как дешёвый фейерверк.

Она флиртовала, он – не сопротивлялся. Руки, губы, чужие слова, чужая кожа.

Он не чувствовал ничего – и именно в этом была суть. Он хотел забыться.

Утром он лежал на чужой постели в полутемной квартире. Девушка спала рядом, её дыхание раздражало. Он медленно сел, провёл руками по лицу. Отражение в зеркале – усталое, пустое.

– Господи… – выдохнул он. – Что я делаю?

Тошнота подступала не только от алкоголя, а от самого себя. Он чувствовал отвращение. К себе. К тому, кем стал за одну ночь. К тому, кем он был до встречи с ней. Он быстро оделся, вышел, не обернувшись. В голове билась только одна мысль: «Я снова всё испортил. И теперь… я не знаю, как это исправить.»

Время будто потускнело. Один день сливался в другой, как неразличимые мазки на холсте, который она давно не трогала.

Мари продолжала делать всё, что делала всегда: завтрак, прогулка, немного музыки, немного чтения на слух, но ощущение отсутствия не отпускало. Не Хавьера – а того, что между ними было. Что могло стать. Она вспоминала его голос. Тепло в ладони. Тот порыв… вернуться. Объясниться. Но стоило ей вспомнить, что он ушёл, даже не попрощавшись, – сердце сжималось. Она говорила себе: «Ты правильно поступила. Ты не обязана прощать всё, только потому что человек вернулся.» И всё же… по вечерам, сидя у окна, она ловила себя на мысли: «А вдруг он просто стучит тихо, и я не слышу?»

Хавьер же пытался вернуться к нормальной жизни. Работе. Людям. Мелочам. Но всё, что раньше хоть как-то его держало – теперь казалось чужим. Он не чувствовал вкуса еды. Не понимал, зачем просыпается. Не мог смотреть в зеркало – слишком напоминало того, кем он был раньше, до неё. Он думал: если бы мог позвонить, хотя бы просто услышать голос…Но Мари никогда не давала свой номер. И он не просил. А теперь было уже поздно. «Я облажался. И хуже всего то, что она была права. Я мог поступить по-другому.» Он начинал ненавидеть себя даже за то, что стал… чувствующим.

Через неделю они встретились. Это был обычный день. Солнце пряталось за плотными облаками, ветер играл с шарфами прохожих. Мари шла с помощницей по улице, возвращаясь из магазина. Она несла в руке корзинку, а на лице была привычная лёгкая улыбка.

В это же время Хавьер шёл по другой стороне улицы, опустив взгляд, думая, повернуть ли на соседнюю. И вдруг – случайный порыв ветра сорвал с руки Мари лёгкий платок. Он упал прямо у ног Хавьера. Он поднял голову. Платок – кружевной, белый, пахнущий её духами. Он посмотрел вперёд – и увидел её. На расстоянии двадцати шагов.

Мари, как будто что-то почувствовала, вдруг остановилась. И повернула голову в ту сторону, где стоял он. Ветер тронул пряди её волос. Она ничего не видела. Но… чувствовала. А он стоял с платком в руке и думал: «Если сейчас не подойду – не прощу себе этого никогда.»

Хавьер глубоко вдохнул. Он не мог просто смотреть на неё издалека. Не теперь. Не после всего. Он перешёл через улицу, сжимая платок в руке. Сердце стучало громко – казалось, даже прохожие его слышат.

Мари услышала приближающиеся шаги, и её тело чуть напряглось. Она автоматически шагнула ближе к своей помощнице, словно в поиске опоры.

– Простите, – тихо сказал он.

Голос. Она знала этот голос. Даже если бы услышала его среди сотни других – всё равно узнала бы. Мари вздрогнула. Лёгкое движение плеч, почти незаметное.

– Мари… – добавил он, мягче. – Это я.

Помощница повернулась к нему с лёгким подозрением.

– Вы знакомы? – спросила она осторожно.

– Мы… да, – ответила Мари чуть тише, не сразу. – Да, мы знакомы.

Хавьер стоял перед ней, опустив взгляд. Он держал в руке платок и теперь медленно протянул его ей.

– Это ваше. Ветер сорвал. Я… – он запнулся. – Я не мог пройти мимо.

Мари подняла ладонь. Он вложил ткань в её пальцы. Она коснулась кружева и едва уловимого запаха.

– Спасибо, – спокойно сказала она.

Неловкая пауза повисла между ними.

Он взглянул на помощницу, потом снова на Мари.

– Можно… хотя бы проводить вас до дома?

Мари чуть наклонила голову. Помощница ждала ответа, не вмешиваясь.

– Хорошо, – ответила Мари после секунды раздумий. – Если ты хочешь.

Он кивнул, хотя она не могла этого увидеть.

– Спасибо.

И они пошли. Медленно, шаг в шаг. Помощница осталась чуть позади, сохраняя деликатную дистанцию. Хавьер не прикасался к Мари, не спешил, просто шёл рядом.

И в этой короткой прогулке было что-то большее, чем во многих разговорах.

Словно они оба всё ещё не знали, что теперь между ними, но точно чувствовали – ещё не всё потеряно.

Они шли по весенней улице. Тротуар был ещё влажным после недавнего дождя, в воздухе витал лёгкий аромат цветущих деревьев. Где-то вблизи звенели капли, медленно стекая с карнизов. Мари ступала чуть медленнее, чем обычно, вслушиваясь в мир вокруг себя – в мягкий плеск шагов, в птичьи переклички и в дыхание человека, идущего рядом.

Хавьер смотрел на неё сбоку. Он не знал, с чего начать, чтобы не разрушить хрупкое спокойствие, которое только-только возникло между ними. Но молчать было ещё тяжелее.

– Я… не ожидал тебя встретить, – произнёс он, наконец.

– Я тоже, – отозвалась она спокойно, но в голосе чувствовалась лёгкая защита. – Хотя Париж не такой уж и большой город.

Он кивнул – и тут же поймал себя на этом жесте. Она его не видит. Он должен учиться говорить точнее.

– Ты выглядишь… – он замолчал, подбирая слово.

– …как обычно, – подсказала она с лёгкой усмешкой.

Он усмехнулся в ответ – по-настоящему.

– Да. Только спокойнее. Ты изменилась. Или… я стал больше замечать.

– Мы оба изменились, – произнесла Мари. – Это неизбежно, когда на некоторое время теряешь ориентиры.

Он кивнул, уже осознанно добавив:

– Мне действительно жаль, что всё вышло так. Я не прошу прощения сейчас – я просто хочу, чтобы ты это знала. Она ничего не ответила, но не отвернулась, не замедлила шаг. И это уже было чем-то.

Потом он тихо добавил:

– Можно я попрошу тебя кое о чём?.. Только не сердись.

Мари чуть повернула к нему голову.

– Попробуй.

– Дашь мне… свой номер? Только если ты хочешь. Я понимаю, что это может прозвучать странно. Но… я не хочу больше исчезать. И если ты позволишь – я буду рядом. Или, по крайней мере, смогу сказать тебе об этом.

Мари молчала несколько шагов. Потом, немного задумчиво, сказала:

– Хорошо. Но ты должен пообещать, что не будешь писать глупостей.

– Обещаю, – выдохнул он с едва заметной улыбкой. – Только глупые стихи.

Она чуть улыбнулась. И назвала цифры. Медленно, чётко. Он запомнил с первого раза.

И в этот момент Хавьер вдруг почувствовал, что в этой прохладной весне у него снова появилось нечто тёплое – шанс.

Они подошли к её дому. Каменное здание с винтажными коваными перилами, знакомый скрип двери в подъезде, неровная плитка у входа. Мари шагала уверенно – она знала здесь каждый уголок, как будто дом был продолжением её самой.

Хавьер замедлил шаг, будто не хотел, чтобы это короткое расстояние заканчивалось.

– Спасибо, что проводил, – сказала она, поворачиваясь к нему.

– Это ты меня пустила. Спасибо за это, – ответил он.

Мари чуть повернула голову в сторону весеннего ветра. Лёгкий запах цветущих магнолий витал в воздухе. Он касался её волос и лица, и, возможно, именно он придал ей те слова, что сорвались с губ:

– Весна… никогда не кажется настоящей, пока не появляется кто-то, кто возвращает тебе тепло.

Хавьер посмотрел на неё молча. И в этот момент весь мир будто отступил на шаг назад, оставив их вдвоём на крылечке – в запахе цветущих деревьев и пульсе не сказанных слов. Он наклонился чуть ближе, не торопливо, без давления. И, словно подтверждая своё уважение к её границам, не дотронулся до щёки, не поймал за пальцы. А просто взял её руку – бережно, почти церемониально – и поцеловал в ладонь. Мари на мгновение затаила дыхание. Это был жест старомодный, почти забытый, но именно он показался ей удивительно искренним. Она не отдёрнула руку. Хавьер выпрямился и тихо сказал:

– Я напишу. Но только если ты не против.

– Пиши, – чуть слышно ответила она. – Мне будет приятно.

Он улыбнулся – по-настоящему, и только тогда сделал шаг назад. Весна будто стала теплее.

Мари сидела на диване у окна, в руках – её iPhone. На экране мигало новое сообщение. Спасибо за сегодняшний день. Ты – удивительная. Х.»

Она не слышала, как пришёл звук уведомления – звук был отключён, но телефон слегка вибрировал в её ладони. Она уже научилась чувствовать это. Смартфон был настроен на режим VoiceOver – экранный диктор проговаривал вслух всё, что она «проводила» пальцем. Она медленно скользнула по экрану, пока голос не озвучил: «Сообщение. Отправитель – Хавьер.» Она нажала дважды, и голос зачитал слова, которые мгновенно вызвали у неё улыбку. Мари слегка закусила губу и подумала, что должна ответить. Но как? Она могла бы продиктовать. Её голос был чёткий, дикция – чистая. Она уже пробовала раньше, но сейчас внутри почему-то все дрожало.

Наконец, она включила микрофон.

– Спасибо тебе. Ты тоже… особенный, – тихо, но уверенно проговорила она.

На экране появилась строка текста. Она прослушала его, подтвердила, и отправила.

В ответ сообщение пришло почти сразу. «Можно я позвоню? Только если ты не против.»

Мари чуть рассмеялась.

– Против, – проговорила она вслух, прежде чем надиктовать:

– Только если ты не скажешь ничего глупого. Она нажала «отправить», и через минуту телефон зазвонил.

Сердце забилось чуть быстрее. Она приняла вызов.

– Алло?

– Привет, – голос был тёплым, немного напряжённым. – Я волновался. Вдруг ты не захочешь говорить?

– А я волновалась, что ты скажешь что-то глупое, – сдержанно пошутила она.