Чёрная плёнка

Говорят, у каждого города есть свои трещины. Места, где реальность истончается, и сквозь неё просачивается что-то… другое. В нашем городе такой трещиной был старый кинотеатр «Заря». Его давно закрыли, заколотили досками, и теперь он стоял, как гнилой зуб в улыбке центральной улицы, почерневший от дождей и времени.

Мы – это я, Лёха, и его сестра-двойняшка, Вика. Нам по шестнадцать, и в нашем мире самым страшным злом до недавнего времени была контрольная по алгебре. Но лето, знаете ли, плавит мозги и толкает на глупости. А главная глупость родилась в голове Лёхи, который где-то вычитал городскую легенду про «Зарю».

Легенда гласила, что последний фильм, который должны были показать в кинотеатре перед самым его закрытием в девяностых, так и не показали. Плёнку привезли, зарядили в проектор, но в ночь перед премьерой киномеханик сошёл с ума. Его нашли утром в будке, он сидел, раскачивался и твердил одно и то же: «Они смотрят из кадра. Они смотрят на меня». Плёнка, конечно, пропала. Говорили, что она до сих пор там, в кинотеатре, и если её посмотреть, то увидишь нечто, после чего уже никогда не сможешь спать спокойно. Увидишь то, что заставило старого киномеханика потерять рассудок.

– Бред сивой кобылы, – сказала Вика, когда Лёха с горящими глазами пересказывал нам эту чушь. Вика была скептиком до мозга костей. Она верила в физику, химию и в то, что Лёха – идиот.

– А вот и не бред! – кипятился брат. – Я читал на форумах, люди пытались туда залезть. Говорят, там жутко. Слышны какие-то звуки, будто плёнка шуршит.

– Это крысы, Лёш. Или бомжи, – отрезала Вика.

Но я… я молчал. Потому что часть меня, та самая, что заставляла в детстве заглядывать под кровать перед сном, была заинтригована. Что-то в этой истории цепляло, как заусенец. Что-то холодное и настоящее.

И вот, в одну душную июльскую ночь, мы стояли перед «Зарёй». Луна, как мутный глаз, смотрела на нас сквозь облака. Лёха притащил монтировку. Вика пришла просто для того, чтобы потом сказать: «Я же говорила». А я пришёл, потому что не мог не прийти.

Заколоченная дверь поддалась с отвратительным скрипом, будто стонала костями. Мы шагнули внутрь, и нас окутал запах. Густой, спёртый запах пыли, тлена и… чего-то ещё. Чего-то сладковатого, как запах старой киноплёнки, смешанный с запахом сырого мяса.

Луч фонарика выхватывал из темноты обрывки былой роскоши: бархатные кресла, покрытые плесенью, оборванный занавес на сцене, осколки люстры на полу. Тишина здесь была не пустой. Она давила, она была наполнена ожиданием. Мы медленно двинулись к лестнице, ведущей в кинобудку.

Каждая ступенька скрипела под ногами, и этот звук казался оглушительным. Вика шла последней, демонстративно громко дыша, но я чувствовал, как напряжена её спина. Лёха, пыхтя, лез первым.

Дверь в будку была не заперта. Внутри, в свете фонаря, всё выглядело почти нетронутым. Старый проектор, похожий на доисторическое насекомое, пылился в углу. На монтажном столе валялись обрывки плёнок, ножницы, склянки с клеем. И там же, на столе, лежала она. Одна-единственная бобина. Чёрная, без единой надписи.

– Нашёл! – прошептал Лёха торжествующе. Он схватил бобину, и в этот момент мы все это услышали.

Тихий, едва различимый шорох. Будто кто-то провёл сухим пальцем по плёнке.

– Крысы, – неуверенно сказала Вика, но её голос дрогнул.

Шорох повторился. Уже громче. Он исходил от проектора.

Лёха, одержимый своей идеей, подошёл к аппарату.

– Сейчас посмотрим, что там, – пробормотал он, пытаясь зарядить плёнку.

– Лёх, не надо, – сказал я. Холодный липкий страх начал подниматься по моему позвоночнику. – Пошли отсюда.

– Да ладно тебе, мы уже здесь! – отмахнулся он. Его пальцы возились с механизмом. Щёлк. Плёнка была на месте.

И тут проектор ожил. Сам по себе. Без электричества, которого в здании не было уже лет двадцать. Раздалось тихое гудение, и на пыльный экран на сцене упал луч света. Сначала просто белый прямоугольник, потом – помехи, царапины, бегущие по экрану. А затем начался фильм.

Это было не кино. Это были короткие, рваные кадры. Чёрно-белые. Без звука. Первый кадр: пустая комната, стул посредине. Второй: та же комната, но на стуле сидит человек, спиной к камере. Третий: человек медленно начинает поворачиваться.

Мы стояли, как заворожённые. Не могли отвести взгляд. Что-то в этих кадрах было гипнотическим. Человек на экране поворачивался мучительно медленно, кадр за кадром. Мы видели его плечо, потом часть щеки…

– Это же… – начала Вика и осеклась.

Лицо человека было абсолютно гладким. Без глаз, без носа, без рта. Просто пустой овал кожи. И в тот момент, когда мы это осознали, существо на экране дёрнулось и уставилось прямо на нас. Сквозь экран. Оно видело нас. Я это почувствовал. Оно смотрело не в объектив камеры, которая его снимала. Оно смотрело на нас троих, стоящих в пыльной будке кинотеатра «Заря».

Проектор затрещал и выключился. Луч света погас. Мы остались в полной темноте и тишине. И эта тишина была страшнее любого крика.

– Фонарь… – просипел я.

Лёха дрожащей рукой включил фонарик. Луч метнулся по будке и замер на проекторе. Бобина была пуста. Плёнка исчезла.

Мы вылетели из кинотеатра, как ошпаренные. Не разбирая дороги, толкая друг друга. На улице ночной воздух показался спасением. Мы бежали, пока не выдохлись, и остановились только у нашего дома. Никто не проронил ни слова.

Той ночью я не спал. Каждый раз, когда я закрывал глаза, я видел его. Гладкое, безликое лицо, которое смотрит на меня из темноты. Утром позвонила Вика. Её голос был тихим и напуганным.

– Лёха пропал, – сказала она. – Его нет в комнате. Окно открыто.

Мы искали его везде. Заявили в полицию. Но он исчез. Бесследно. Словно его никогда и не было.

Прошла неделя. Вика почти не выходила из своей комнаты. Я старался держаться, но страх жил во мне, как паразит. А потом я нашёл это. В своём почтовом ящике. Маленький, аккуратно свёрнутый кусочек чёрной плёнки. Я развернул его дрожащими пальцами. На нём был всего один кадр. Моя комната. И я, спящий на кровати. А в углу, в тени, стояла фигура. Высокая, худая. С абсолютно гладким лицом.

С тех пор я знаю: они не просто смотрят из кадра. Иногда они из него выходят. И теперь они смотрят на меня. Я пишу это, а за окном скребётся ветка. Или не ветка. Я не знаю, сколько у меня осталось времени. Но я знаю одно: никогда, слышите, никогда не пытайтесь смотреть фильмы, которые не были предназначены для ваших глаз. Потому что иногда, когда вы смотрите в темноту, темнота не просто смотрит в ответ. Она приходит за вами.

После той ночи мир раскололся. Был мир «до» – с его дурацкими шутками, планами на каникулы и ощущением, что впереди целая вечность. И был мир «после» – тихий, выцветший, где каждый шорох заставляет сердце ухать в пятки, а собственное отражение в тёмном окне кажется чужим.

Кусочек плёнки я сжёг. Смотрел, как он корчится в пламени зажигалки, превращаясь в уродливый чёрный комок, а потом в пепел. Но это не помогло. Образ из кадра уже отпечатался на внутренней стороне моих век. Я видел его, когда моргал. Я чувствовал его взгляд из каждого тёмного угла, из-за каждой неплотно прикрытой двери. Сон превратился в пытку – короткие, липкие провалы в тревожное забытьё, из которых я выныривал в холодном поту, с колотящимся сердцем.

Вика… С Викой было хуже. Она заперлась в себе. Её скептицизм, её броня из логики и здравого смысла, рассыпался в прах той ночью в «Заре». Теперь она была похожа на стеклянную фигурку, по которой пошли трещины – тронь, и разлетится на тысячу осколков. Мы почти не разговаривали. Что тут скажешь? «Извини, что твой брат-близнец растворился в проклятом фильме»? Мы просто иногда встречались взглядами, и в этих взглядах было всё: общий ужас, общая вина и молчаливый вопрос – «кто следующий?».

Следующей стала она.

Это случилось через неделю после исчезновения Лёхи. Я сидел у себя, тупо глядя в монитор, когда завибрировал телефон. Вика. Я ответил. Молчание. Потом тихий, срывающийся шёпот:

– Оно здесь. В квартире. Я слышу, как оно ходит.

Кровь застыла в жилах.

– Вика, где ты? Запрись в ванной! Звони в полицию!

– Поздно… – прошептала она. – Оно… оно пахнет, как старая плёнка. И ещё… оно дышит. Так тихо. Будто копит воздух. Я в своей комнате. Под кроватью.

На заднем плане я услышал скрип. Медленный, тягучий скрип паркета в коридоре. Шаг. Ещё шаг. Оно приближалось к её комнате.

– Оно ищет, – прошептала Вика. В её голосе уже не было страха, только глухое оцепенение. – Оно знает, что я здесь. Оно просто… играет.

Я сорвался с места, не помня себя. На ходу натягивая кроссовки, я кричал в трубку:

– Вика, я бегу! Слышишь? Я уже выхожу!

В ответ – тишина. А потом… звук. Звук, который до сих пор преследует меня в кошмарах. Это был не крик. Это был быстрый, влажный, рвущийся звук. Как будто кто-то с силой протащил кусок мокрой плёнки через узкую щель. И сразу после этого – короткий, булькающий вздох. И тишина.

– Вика? ВИКА! – орал я в телефон, вылетая из подъезда.

Но в трубке был только ровный, длинный гудок.

Дверь в их квартиру была приоткрыта. Я ворвался внутрь. Пусто. В воздухе висел тот самый запах – пыль, тлен и старая киноплёнка. Комната Вики была перевёрнута вверх дном. Но ни её, ни следов борьбы не было. Только на полу, под кроватью, лежал её телефон. И рядом с ним – ещё один кадр. Маленький кусочек чёртовой плёнки.

На нём была Вика. Она смотрела прямо на меня. Но её глаза… они были пустыми, белыми, как засвеченные участки фотографии. А её рот был широко открыт в беззвучном крике. И из него, из её рта, выползала, извиваясь, чёрная лента. Та самая плёнка.

Я понял. Оно не просто забирает. Оно делает тебя частью своего фильма. Вечным актёром в бесконечном кошмаре. Лёха, теперь Вика… Я остался один. Но я не собирался быть следующим. Хватит прятаться. Хватит бояться. Если я должен исчезнуть, я заберу эту тварь с собой.

Я вернулся в «Зарю». Ночью. С канистрой бензина. Я знал, что оно будет ждать меня там. Это его логово. Его проекционная будка между мирами.

Кинотеатр встретил меня той же давящей тишиной. Но теперь я знал, что это не тишина. Это затаённое дыхание хищника. Я поднялся в будку. Проектор стоял на своём месте, но теперь он выглядел иначе. Он казался… живым. С него капала какая-то тёмная, маслянистая жидкость, и она пахла так же, как та плёнка.

– Я знаю, что ты здесь! – крикнул я, и мой голос прозвучал жалко и тонко. – Выходи!

Вместо ответа проектор загудел. И на экране вспыхнул свет. Но на этот раз там не было пустой комнаты. Там был я. Я стоял в кинобудке, с канистрой в руках. Изображение было точным до мелочей. Но было одно отличие. У меня на экране не было тени.

Я обернулся.

Оно стояло прямо за мной. В двух шагах. Высокое, тощее, в старом, истлевшем костюме киномеханика. И его лицо… гладкое, безглазое, безротое полотно кожи. Оно не смотрело на меня. Оно смотрело на проектор. И я увидел, как из его длинных, тонких пальцев, словно ногти, растёт и извивается чёрная плёнка, тянется к аппарату.

Я понял его замысел. Оно хотело снять финал. Мой финал. Запечатлеть мой ужас и забрать меня в свою коллекцию.

– Нет, – прохрипел я, отступая. – Фильм сегодня будет другой.

Я плеснул бензином. На проектор, на стены, на пол, заваленный старыми бобинами. Тварь дёрнулась. Впервые я увидел на её гладком лице что-то похожее на эмоцию. Ритмичная пульсация под кожей. Гнев? Или страх?

Я чиркнул зажигалкой. Огонь взревел, жадно набрасываясь на пропитанную бензином пыль и старое дерево. Кинобудка мгновенно превратилась в огненную ловушку. Существо издало звук – высокий, вибрирующий, как рвущаяся на пределе скорости плёнка. Оно метнулось не ко мне, а к огню, пытаясь своими тонкими руками сбить пламя с проектора. Оно пыталось спасти своё гнездо, свой портал.

Я выскочил из будки, захлопнув тяжёлую металлическую дверь. С той стороны раздавался чудовищный визг и треск. Я бежал по лестнице, а за спиной уже рушился потолок. Весь кинотеатр гудел и трещал, пожираемый огнём.

Я вывалился на улицу в тот момент, когда крыша «Зари» рухнула внутрь, выбросив в ночное небо фонтан искр и чёрного дыма. Я стоял и смотрел, как горит проклятое место. Горит дотла.

Я выжил. Но я не победил. Иногда по ночам, когда я смотрю телевизор и канал вдруг покрывается помехами, на долю секунды, в этом белом шуме, я вижу его. Гладкое лицо. И я знаю, что оно тоже выжило. Оно просто ищет новый проектор. Новую трещину в реальности. И я не знаю, в какой момент оно её найдёт. И чей фильм будет следующим.

Думаете, огонь очищает? Ложь. Огонь лишь меняет форму. Кинотеатр «Заря» сгорел, превратившись в чёрный, обугленный скелет, который снесли через месяц. На его месте теперь идеально ровный, безликий газон. Но я-то знаю, что под ним. Пепел. А пепел – это память. И эта память прорастает.

Прошло полгода. Я сменил город, поступил в колледж в другом конце страны. Пытался жить. Ключевое слово – «пытался». Я стал человеком-призраком, ходячим комком нервов. Я избегал зеркал, тёмных окон, экранов. Любая отражающая поверхность стала для меня врагом. Я заклеил веб-камеру на ноутбуке тремя слоями изоленты. В моей комнате в общежитии не было телевизора. Я стал аналоговым человеком в цифровом мире.

Но от него нельзя уйти. Оно не в плёнке. Оно не в проекторе. Оно в самом изображении. В самой идее взгляда.

Первый звонок прозвенел в переполненной аудитории. Лекция по философии. Профессор, старый хиппи с седым хвостом, вещал что-то про «симулякры и симуляцию». И вдруг проектор, на который выводили слайды, моргнул. На долю секунды вместо схемы «идеи-вещи-копии» на экране появилось лицо. Гладкое. Безглазое. Никто, кроме меня, кажется, не заметил. Все продолжали строчить в тетрадях. А я сидел, вцепившись в стол, и чувствовал, как ледяная искра пробегает по венам. Оно нашло меня. Оно адаптировалось.

Теперь оно приходило не в статичных кадрах. Оно научилось прятаться в «цифровом шуме». Короткая помеха на экране банкомата. Битый пиксель на фотографии в телефоне друга, который, если присмотреться, ритмично пульсирует. Искажение на записи с камеры видеонаблюдения в супермаркете, которое в точности повторяет его тощий силуэт.

Оно больше не охотилось. Оно издевалось. Дразнило. Показывало, что я нигде не спрячусь. Что весь этот мир – его кинозал, а я – единственный зритель, который видит правду.

А потом оно показало мне новый фильм. Короткометражку.

Я сидел в библиотеке, готовился к экзамену. Вокруг – десятки студентов, все уткнулись в свои ноутбуки. Я работал с книгой, по старинке. И вдруг на экране ноутбука девушки, сидевшей напротив, что-то изменилось. Она смотрела какой-то сериал. Но изображение вдруг пошло рябью, и на секунду на экране возникла комната. Комната Лёхи. Он сидел на стуле, спиной к камере, точно как в том первом фильме. Но теперь он был не один. Рядом с ним, на таком же стуле, сидела Вика. Они оба медленно, синхронно начали поворачиваться. Их лица… Господи, их лица были такими же. Гладкими, пустыми, безликими овалами. Они стали его копиями. Его актёрами.

Девушка напротив ничего не заметила. Она просто раздражённо стукнула по тачпаду, и её сериал продолжился. А я сидел, парализованный, и смотрел на её экран. Потому что я увидел ещё кое-что. В комнате, за спинами Лёхи и Вики, стоял третий стул. Пустой. Он ждал меня.

Страх – это одно. Но то, что я испытал тогда, было чем-то иным. Это была абсолютная, всепоглощающая безнадёжность. Понимание, что финал предопределён. Что я не борюсь. Я просто оттягиваю неизбежное.

Этой ночью я не пошёл в общежитие. Я бродил по спящему городу. И повсюду видел его. В витринах магазинов, где на десятках экранов одновременно появлялись помехи. В стеклянных дверях офисных зданий, где моё отражение на миг становилось безликим. В глазах случайного прохожего, которые на секунду становились белыми, засвеченными, как у Вики на том последнем кадре.

Оно загоняло меня. Оно превращало весь мир в декорацию для моего последнего акта. Я понял, что оно хочет. Оно не хотело просто забрать меня. Оно хотело, чтобы я пришёл сам. Чтобы я сдался. Чтобы я сел на тот пустой стул по своей воле.

Я стою на крыше самого высокого здания в этом городе. Внизу – море огней. Каждый огонёк – это окно. В каждом окне – экран. Телефон, телевизор, монитор. Миллионы экранов. И я знаю, что сейчас они все смотрят на меня. Весь мир стал одним гигантским объективом, а я стою на сцене.

Я достаю телефон. Включаю фронтальную камеру. Моё лицо на экране. Усталое, измученное, с тёмными кругами под глазами. Я смотрю на своё отражение. И оно начинает меняться. Кожа медленно разглаживается. Исчезают глаза, нос, рот. Я смотрю на себя. На него. На нас. Мы становимся одним целым.

Внизу, на гигантском рекламном экране на стене соседнего небоскрёба, гаснет реклама. И на нём появляюсь я. Вернее, то, чем я стал. Безликая фигура на крыше. Изображение идеальное. Чёткое. Без помех. Фильм готов. Осталось снять последнюю сцену.

Я делаю шаг вперёд. В пустоту. Камера моего телефона летит вместе со мной, снимая мой полёт. И я знаю, что это не конец. Это просто монтажная склейка. Переход к следующему кадру. Кадру, где я сижу на стуле. Между Лёхой и Викой. И мы все вместе медленно поворачиваемся, чтобы посмотреть на нового зрителя. На тебя.

Падение не было концом. Оно было началом. Я не разбился. Я не умер. Я просто… перешёл. Монтажная склейка, как я и думал. В одно мгновение я был на крыше, в следующее – стоял на твёрдой земле, в тихом переулке, залитом тусклым светом фонаря. Телефон в руке погас. На рекламном щите снова крутилась реклама газировки. Мир вернулся в своё обычное состояние. Но я изменился. Ужас не ушёл, но к нему примешалось что-то новое. Ледяное, острое любопытство. Я видел финал, который оно для меня приготовило, – пустой стул рядом с тенями моих друзей. И я отказался его принять.

Я не мог больше бежать. Я должен был понять, что это такое. Откуда оно взялось. Я должен был стать детективом в собственном кошмаре.

Моё расследование началось с пепла. Я вернулся в свой родной город. Место, где стояла «Заря», было пустым газоном, но я знал, что архивы не горят. В городской библиотеке, среди пыльных подшивок старых газет, я нашёл то, с чего всё началось. Заметка от 1991 года: «Трагедия в кинотеатре „Заря“. Киномеханик, ветеран Афганистана, найден в невменяемом состоянии. Премьера загадочного фильма „Смотритель“ отменена». Имя механика – Пётр Громов. Имя режиссёра фильма не упоминалось. Просто «независимая студия „ОКО“».

Громов. Я нашёл его. Он доживал свои дни в загородном психоневрологическом диспансере – седом, иссохшем старике с выцветшими, пустыми глазами. Он не говорил. Десятилетиями. Сидел у окна и смотрел на мир, не видя его. Я приходил к нему несколько дней подряд. Садился напротив и молчал. Я не спрашивал. Я просто ждал.

На третий день он посмотрел на меня. Впервые. В его глазах на миг промелькнуло узнавание. Он наклонился ко мне, и его губы, впервые за тридцать лет, сложились в слова. Хриплый, едва слышный шёпот, пахнущий пылью и забвением:

– Оно не в плёнке… Оно в объективе. В самом первом. В том, что видел то, чего не должен был.

И он снова замолчал, навсегда вернувшись в свой пустой мир. Но он дал мне ключ. Объектив.

Студия «ОКО». Я искал информацию о ней неделями. Ничего. Словно её не существовало. Это был тупик, пока я не догадался искать не студию, а её название. «Око» – это глаз. Это объектив. Я начал искать информацию о редкой кинотехнике, об экспериментальных камерах того времени. И я нашёл. Статья на форуме кинолюбителей. Некий гений-самоучка, инженер по фамилии Радин, в конце 80-х создал уникальный объектив. Он утверждал, что его линза, сделанная из особого кварца, добытого в районе падения Тунгусского метеорита, может улавливать «остаточные образы реальности», «эмоциональные эхо». Он называл своё изобретение «Ловец». Радин и его камера бесследно исчезли в 1990 году. Вместе с отснятым материалом.

Сердце заколотилось. Фильм «Смотритель» был снят на эту камеру. Она не просто запечатлела реальность. Она запечатлела нечто, что было за её гранью. Нечто, что жило в «эмоциональном эхо» какого-то страшного события. И это нечто, попав в объектив, ожило. Оно научилось смотреть в ответ. Оно стало Смотрителем.

Оставался последний вопрос. Где сейчас этот проклятый объектив? Где первоисточник заразы? Я перерыл всё, что было связано с Радиным. И нашёл зацепку – упоминание о его единственной наследнице. Племяннице. Алисе Радиной. Которая, согласно открытым данным, работала… куратором в Музее современного искусства. В том самом городе, куда я переехал.

Я нашёл её. Элегантная женщина лет сорока, с усталыми, умными глазами. Я пришёл к ней под видом студента, пишущего работу о забытых технологиях в кино. Она была настороже. Когда я упомянул «Ловца», она побледнела.

– Эта вещь проклята, – сказала она тихо, убедившись, что нас никто не слышит. – Дядя был одержим. Он верил, что снял нечто… живое. Он говорил, что оно смотрит на него из камеры. Он пытался уничтожить объектив, но не смог. Он говорил, что это всё равно что пытаться убить собственное отражение. Он просто спрятал его.

– Где? – спросил я, и мой голос прозвучал громче, чем я хотел.

Алиса колебалась. Она посмотрела на меня долгим, изучающим взглядом. Кажется, она видела во мне не просто студента. Она видела тот же страх, что погубил её дядю.

– В хранилище музея, – наконец сказала она. – В секции списанных экспонатов. Он лежит в свинцовом ящике. Экспонат №0. «Глаз наблюдателя». Я не могла его выбросить. Это всё, что осталось от дяди. Но я чувствую его. Даже сквозь свинец. Иногда, по ночам, мне кажется, что я слышу, как он… моргает.

Я всё понял. Смотритель не просто ищет новые экраны. Он тянется к своему сердцу. К своему первоисточнику. Он хочет воссоединиться с ним, чтобы обрести полную силу. И музей – это его конечная цель.

– Мне нужно туда попасть, – сказал я. – Сегодня ночью. Это не просто объектив. Это портал. И он скоро откроется.

Ночь в музее – это не комедия. Это вакуум. Тишина здесь густая, тяжёлая, наполненная тенями застывших произведений искусства. Каждая скульптура кажется зрителем, каждый тёмный холст – окном в ничто. Алиса провела меня через служебный вход, её лицо было бледным и решительным. Страх боролся в ней с чувством долга перед памятью дяди.

– Хранилище в подвале, – прошептала она, и её шёпот утонул в гулком эхе наших шагов. – Секция «ноль». Туда никто не ходит.

Чем ниже мы спускались, тем сильнее становилось это чувство. Ощущение взгляда. Оно не шло из какого-то конкретного места. Оно сочилось из самого воздуха, из стен, из бетона под ногами. Это было похоже на статическое электричество перед грозой, только вместо молнии должен был ударить первобытный ужас.

Подвал встретил нас запахом пыли и озона. Длинный стеллаж с ящиками и контейнерами терялся в темноте. Алиса посветила фонариком на один из них. Маленький, свинцовый, с выгравированной цифрой «0». Он был холодным на ощупь. Слишком холодным.

– Вот он, – сказала она дрожащим голосом. – Что вы собираетесь делать?