Люди-губки

Насилие отвратительно в любом случае и в любой форме. Если вы столкнулись с таким в жизни – никогда не стесняйтесь обращаться за помощью, и она обязательно найдется.

Книга создана в том числе для того, чтобы показать, насколько насилие разнообразно и омерзительно, а также что бывает, если издеваться над кем-то в детстве.

Любите себя и своих близких.

Приятного чтения!

Часть 1. Поступок

Глава 1.

Я шагал по асфальтированному тротуару. Местами треснутый, тут и там виднелись выбоины и ямы, иногда с меня ростом. Не сказать, что одиннадцатилетний ребенок очень уж высок, но все равно внушительно. В одну такую упадешь по неосторожности – и все, здравствуй скорая, если не свернешь шею и не отправишься на тот свет.

Лавировать между ними и ледяными лужами трудно. На коротких ножках, одетый в теплую куртку, болоньевые штаны и гигантскую шапку с меховым помпоном я был больше похож на мячик, чем на человека. Походка напоминала пингвинью, передвигать ноги очень тяжело. Под пухлыми штанами, отзывающимися противным скрипом при каждом шаге, прятались еще одни с начесом. А под ними утепленные колготки.

Я плохо понимал, зачем мне все эти слои одежды, в которых выглядел нелепо. Ну одели и одели, ладно хоть самому не пришлось это все на себя напяливать. Спорить с матерью все равно, что со стенкой, а в итоге так или иначе ты окажешься не прав, вне зависимости от количества и качества приведенных аргументов. Поэтому я прогнулся под ее волей, принял ее решение и смиренно сидел, пока меня обували в шерстяные валенки.

Портфель перевешивал меня. Я шел в школу.

Быть экстерном сложновато, но терпимо.

В свои одиннадцать я учусь в шестом классе, в следующем году пойду не в седьмой, а в восьмой.

Я не взрослый, но уже не ребенок. На щеки натянут колючий шарф, массивная шапка медленно опускается до бровей. Ничего не вижу, улица как в тумане.

Да и на ней смотреть не на что. Мой родной город-государство – Мёлькерн – отстойный. Я ненавижу его всей душой, презираю до мозга костей и не желаю никогда видеть его таким, какой он есть сейчас. Серые, скучные улицы, на которых не на что посмотреть, бесконечные закоулки, где таится опасность. Нескончаемые лавчонки, где царит коррупция и взвинченный до небывалых высот ценник. Если действительно желаешь что-то купить – это надо ехать подальше от центра, к окраинам, где хотя бы где-то цена адекватная, но и тут надо знать, где покупать.

Я отвлекся. Хотя тут сложно не отвлечься: до школы еще минут десять идти, надо чем-то себя за это время занять. Почему бы не подумать о человеческом мироздании? Нет, я о нем вчера думал. Повторить формулы сокращенного умножения? Я все утро их повторял.

Быть экстерном сложновато, потому что меня окружают одни идиоты. Я еще в третьем классе просил перевести меня в среднюю школу, но на мои слова наплевали. Круглые отличники имелись и без меня, что уж теперь, каждого в экстерны записывать? Но когда учителя увидели, как я, сидя за партой на перемене, решаю выходное тестирование за седьмой, всерьез задумались о моей судьбе. Я это скорее делал для вида, потому что это было очень сложно даже для меня. Мне же всего десять было.

Меня часто называют за спиной гением, хотя я так не считаю. Я всего лишь ребенок, которому нравится учиться и не нравится разговаривать с людьми.

Люди вообще странные, хотя я стопроцентно не могу сказать, в чем именно заключается их странность. Им все время что-то друг от друга надо, в том числе от меня. Не то, чтобы это сильно причиняло неудобства, просто зачем? Сижу себе спокойно, никого не трогаю и постоянно слышу: «Герман то, Герман се, Герман, как ты, Герман…»

Надоедает. Но кто будет слушать мысли одиннадцатилетнего ребенка?

Я вильнул в сторону, обходя выбоину. Чуть не поскользнулся, но с большим трудом смог поймать равновесие. В лицо ударил поток холодного ветра, мороз укусил открытый участок лица вокруг глаз. Я поморщился. Зима сама по себе мне приятна. Особенно в середине января, когда такая погода и огромный минус на градуснике – не редкое явление, очень часто в школе отменяются уроки и есть возможность заняться чем-то действительно интересным дома. Например, мне нравится собирать паззлы. У меня их лежит штук десять собранных, каждый по тысяче кусочков. Это не то, чем я могу гордиться, но улыбка сама появляется на моем лице, когда о них думаю.

Еще политику люблю. Частенько гляжу по телевизору, как кричат друг на друга представители разных партий. У нас их несколько, но я даже парочки названий не вспомню. Это весело – спорить о чем-то, что не принесет никакой пользы или вреда. Ничего. Результат спора о политике – это внутренние ощущения, однако кроме смешинки у меня это ничего не вызывает. Зато как надуваются и багровеют щеки оппонентов, как их глаза расширяются от очередной глуповатой мысли соперника! Как они бьют толстеньким кулачком по столу, как показывают пожелтевшие зубы в искривленной гримасе злобы…

Я опять отвлекся. Но на этот раз вовремя: настало время завернуть вправо, прямо в открытые черные кованые ворота. Мерзкое зрелище: местами ржавый, погнутый металл, из которого они сделаны не вызывает чувства защищенности, сами они стоят тут уже много лет, а всем плевать на то, что с ними происходит и что каждый прохожий может просто залезть в огромную дырень внутри забора и пробраться на территорию школы. Как цивилизованный человек, я просто вошел, услышав за собой скрип закрывающейся дверки. Скривил губы от такого звука.

В школе никому нет до меня дела. Над такими, как я, обычно издеваются. В предыдущем классе, например, тоже был довольно умный мальчик, он единственный, у которого разница со мной в интеллекте была не каньоном, а пропастью. Весь такой правильный, в очках с толстой оправой, даже подружиться со мной хотел, мол, мы братья по разуму, должны держаться вместе. Я тогда еле удержался, чтобы не засмеяться ему в лицо. В общем, над ним издевались. Причем конкретно: учителя даже поделать ничего не могли, а его травили, вещи выбрасывали либо в унитаз, либо в открытое окно, задирали словесно такими выражениями, которые отсидевшим покажутся ласковыми. А судьбу бедного мальчишки я так и не узнал, так как перешел в другой класс.

Но надо мной никто издеваться не смеет. И правильно делают. На эмоции выводить меня не получается, а до сдачи я еще не опустился. Придет время – судьба сама их накажет.

Я вошел в раздевалку и, нелепо подпрыгивая, снял рюкзак и стряхнул с него комки подтаявшего снега. Вздохнул, набрался сил и принялся снимать с себя слои одежды. Знаете загадку про деда, который во сто шуб одет? Так вот, это я холодным январским утром в школу пришел. Только я не дед пока, а всего лишь школьник.

Сначала черный пуховик отправился на свободный крючок. К нему присоединилась шапка, отправленная в рукав. Во второй проник шарф. Я вдохнул всей грудью, которая все это время была сдавлена. Шерстяной свитер взял в руки, оставшись в одной белой рубашке, брюках и серой жилетке в клетку. Вдруг пригодится? В школе ведь тоже не Майами. Я переобулся в сменку и пошел в кабинет.

Серые, тусклые стены, давящие со всех сторон отвратительной безжизненной атмосферой, окружали меня. Я пришел рано: в коридоре еще никого не было, кроме меня, это и угнетало. Совсем чуть-чуть. Стук туфель эхом возвращался обратно мне в уши, казалось, что даже мое сердцебиение стало в несколько раз громче. Пол темный, паркет, половицы которого периодически поскрипывают от шагов, тут и там с грязью, уже невозможную оттереть. Я вздохнул, покачав головой. Плевать же руководству школы, да и города на эту школу. А кому нет? Даже мне по большей части по барабану, что с ней станется, отопление есть и еда нормальная, на том спасибо.

В кабинете пусто. Света нет. Дверь открыта специально для меня, потому что учителя привыкли к моим ранним приходам. Я включаю потолочные светильники, усаживаюсь на место – вторая парта возле окна – и принимаюсь повторять материал урока.

У меня феноменальная память, как говорят учителя. Сначала я этого не понимал, гадая, как мои одноклассники умудряются что-то не знать или не помнить, понял только со временем, и то не до конца. Мне достаточно прочитать написанное в тетрадке пару раз, чтобы с предельной точностью это воспроизвести. В учебнике – раза четыре, потому что это не я писал, а информация относительно новая. А если на практике пару раз закрепить или рассказать перед зеркалом самому себе – это я запомню надолго. Например, я сейчас могу абсолютно точно переписать первый параграф учебника математики за первый класс. Я тогда очень волновался, школа все-таки, первый раз в первый класс, все дела, поэтому раз десять прочел учебник в день, когда его мне выдали. И вот так запомнил.

Первым уроком была как раз она. Парочка легких задачек на движение заняли у меня вчера минут десять от силы. Наперед я решил несколько номеров, чтобы, когда меня вызвали к доске их решать, не пришлось напрягать мозг. Хотя они настолько легкие, что даже напрягать тут нечего.

Пока мои одноклассники заходили один за другим в кабинет, я молча сидел и повторял термины, засыпая от скуки. Уже давно перестал задаваться вопросом, на кой черт мне четко знать определения, если понимаю принцип.

Настало время урока. Учительница вошла в кабинет, я зевнул и встал вместе с остальными. Вместо мисс Делинг на месте возле доски восседала старая, заплывшая жиром тетка. Она оглядела нас всех и разрешила сесть низким булькающим голосом.

– Здравствуйте, дети, – начала она говорить. У меня заболели уши. – Мисс Делинг приболела, поэтому какое-то время математику буду вести у вас я. Начнем с домашнего задания…

Ни переклички, ни имени. Сразу задание. Мисс Делинг задавала пару-тройку номеров и проверяла только тогда, когда кто-то что-то не понял или оценок не хватало, поэтому большая часть учащихся их просто не делала. Я бы тоже не делал, но у меня периодически проверяла выполнение номеров мать, а лишних скандалов в доме ой как не хотелось. Мне проще сделать эти злосчастные номера, чем потом выслушивать, каким бездарем я стану, если не буду домашку делать. Та еще морока.

На меня устремились взгляды со всех первых парт, а спиной и затылком я почувствовал еще с десяток. Все знали, что я всегда выполняю номера, причем весьма качественно, поэтому был их спасением. Я тяжело вздохнул и вытянул руку вверх. Мне не сложно расписать эти задачи на доске, чтобы потом остаток урока сидеть и заниматься своими делами. Например, что-нибудь почитать.

– Угу, есть желающий… – Она окинула меня презрительным взглядом и уткнулась в журнал, – Это у нас кто?

– Герман Тенецкий. – Я встал, скучающе глянул на свои рукописи, но оставил на столе. Все равно я помню и условия задач, и их решение.

– А-а, – протянула она катастрофически громко, когда я проходил мимо ее стола к доске, – Наш экстерн. Ну, покажи, на что ты способен…

Я взял мел и даже не взглянул на нее. Просто принялся писать «дано» и чертеж, попутно сдерживая порывы зевнуть. Первая готова, она не такая длинная. Вторую принялся решать рядышком, стараясь не залезать на предыдущую. Новая учительница даже не смотрела в мою сторону, а только причитала за спиной:

– Вот существуют же самонадеянные… Которые считают себя лучше всех… – Это она явно имеет в виду меня. Говорит тихо, старается, чтобы никто ее не услышал, однако все прекрасно все слышат. В том числе я, не обращающий на пустой говор никакого внимания. – А потом жизнь показывает, кто на самом деле умен…

Я громко стукнул куском мела по доске, ставя в решении задачи точку. Она подпрыгнула от испуга, по классу прошелся смешок. Я и бровью не повел, лишь чуть наклонил голову и произнес:

– Решение окончено. – И сел обратно за парту.

Она, как и мои одноклассники, только сейчас заметила, что все это время в моих руках был только мел. Никакого учебника или тетрадки. Женщина переводила выпученные глаза с меня на доску и обратно. Глянула в свои записи, видимо, сверяла ответ.

– Все верно, мистер… – Ее взгляд снова опустился вниз. Как она может за такой маленький промежуток времени забыть мое имя? – Тенецкий. Блестяще. Но вам еще было задано выучить определения.

Я тяжело вздохнул и снова встал.

– Модуль числа в математике – это расстояние…

– К доске. – Скомандовала она.

Мой взгляд, устремленный на нее в эту секунду – это что-то с чем-то. Наша игра в гляделки длилась всего несколько секунд, но это была моя сокрушительная победа, судя по тому, как она вжалась в болезненно скрипнувший стул.

– Модуль числа в математике – это расстояние от начала отсчета до точки координатной прямой, соответствующей этому числу. Дробь – число, состоящее…

Стоит ли говорить, что я блестяще рассказал все определения, не совершив ни единой запинки?

– А что такое симметрия? – Спросила она с полуулыбкой.

Это определение находится на двести тридцать шестой странице учебника, самый верхний абзац. И мы до него еще не дошли.

– Симметрия – это соразмерность, пропорциональность частей чего-либо, расположенных по обе стороны от центра. – С точностью повторил его я.

– А что такое число Пи? – Продолжала она наседать на меня.

Короче говоря, она решила проверить меня на прочность. Но просто так этого сделать не удастся: я это чтиво изучил вдоль и поперек еще в сентябре. Вот когда она начала меня гнать по материалу седьмого класса, я напрягся. Чуть-чуть.

Я мельком, между своими ответами, глянул на своих одноклассников, у которых были раскрыты рты. Пусть знают, с кем имеют дело, пускай и временно.

– Мое любимое приветствие не удалось. – Вздохнула она. – Меня зовут миссис Чекановская, и обычно в первый день знакомства с классом я выбираю себе любимчика, которого прогоняю на протяжении урока, прежде чем представляюсь. – Униженная и оскорбленная, она поджала губы. Я сел на место. – Начнем урок.

Наверное, утирать нос новой преподавательнице в первый же день было не самым лучшим решением, но разве тут есть моя вина? Хотя в моей жизни мало что поменялось, всего-то еще один человек из десятков других считает меня заумным выскочкой. Без разницы, мне все равно.

…Хотя эта женщина решила сделать из моей жизни ад, но так уж получилось, что настоящим демоном оказался я. Каждый урок она пыталась задеть меня и мой мозг, иногда даже переходя на личности.

– Мистер Тенецкий сегодня не в духе. – Мою фамилию она выплевывала, как кислоту, называя меня «мистером» единственного в классе. К остальным она обращалась по имени. – Наверняка хочет пойти к доске…

Я хмуро зыркнул на нее, но ничего не сказал. Молча встал и поплелся к доске, потирая руки от холода. Сегодня я оделся легче обычного, о чем пожалел, вспоминая о варежках с небывалой теплотой.

– И что же случилось у нашего гения? – Последнее слово она сказал так, будто это оскорбление. Хотя, весьма вероятно, в ее голове это оно и есть.

– Мама умерла. – Ответил я непринужденно, вычерчивая на доске формулу, по которой собрался решать задачу. Я не был не в духе, просто более задумчивый, чем обычно.

Миссис Чекановская заткнулась и замерла. Улыбка с ее лица махом испарилась, будто кто-то только что улизнул из-под ее носа любимую булочку с джемом из столовой. До конца решения задачи она так и не сказала мне ни слова. И в последующие дни она, наконец-то, отстала от меня.

А я ведь и не соврал. В тот день утром маму увезли на скорой в больницу, где она и скончалась от сердечного приступа. Хорошая женщина была, добрая. Но человеческая жизнь хрупка и скоротечна, и с этим я ничего поделать не могу. То ли от шока, то ли от какой-то неизведанной причины, в тот момент, когда она упала, я был абсолютно спокоен, как будто каждый день видел, как умирают люди. Позвонил в скорую, которая не поверила тонкому детскому голосу, совершенно не дрогнувшему, утверждающему о том, что его мать только что упала на пол в конвульсиях.

– Ало, скорая помощь? – Я нервничал совсем немного лишь из-за того, что впервые звоню по этому номеру и совсем не знаю, что говорить.

– Да, что у вас случилось? – Ответил мне голос молодой девушки-оператора.

– Тут человек… На улице Мракосто, 586… Ну, боюсь, ей уже не помочь…

– В каком смысле? Что у вас случилось? – Повторила она. Мне послышался шелест клавиатуры.

– Сердечный приступ. Она уже синяя…

Я сидел рядом с ней в последние минуты ее жизни. Хорошая женщина была. Не могу сказать, любил я ее или нет, но это были определенно лучшие годы моего существования.

Я движением руки закрыл ее глаза. На ее лице читалось умиротворение.

Миссис Чекановская вернула мои мысли обратно в класс.

– Все верно, мистер Тенецкий. Садитесь.

На меня устремилось несколько десятков взглядов. Я смотрел на одноклассников, не понимая, почему они так на меня пялятся. Глянул на них хмуро и приземлился за парту, задумавшись, как и где теперь буду жить. У меня был отец, только ни имени его, ни лица не знаю. Весьма вероятно, что опека отправит меня именно к нему.

Я скучающе уставился в окно, положив голову на руку. За ним улица еще темная. Первый урок все-таки, зимнее утро. Снег хлопьями летел вниз, ударялся о стекло и падал на подоконник, где уже образовалась снежная куча.

Снег чем-то похож на людей, а зима – на жизнь. Мы рождаемся высоко в небе, окрыленными и беззаботными, летим, летим, пританцовывая благодаря силам ветра, уносящего нас в небывалые места. А потом приземляемся на землю и просто ждем конца. Весны, которая беспощадно нас растопит.

Для моей матери она уже настала. Надеюсь, ей тепло и хорошо.

В класс кто-то вошел. Я сразу понял, что это за мной.

Двое мужчин в какой-то темной форме подошли к миссис Чекановской и что-то ей сказали. Она косилась на меня и кивала головой. Только-только компашка повернулась в мою сторону, я тут же смел учебники и тетрадки в рюкзак и встал, плетясь к выходу. Мужчины пошли вслед за мной, о чем-то переговариваясь, но я их не слушал. Только задумчиво прожигал паркет взглядом.

Глава 2.

Я был прав.

Мы сели в, почему-то, полицейскую машину, которая повезла меня в участок. Там меня посадили за крупный стол в большом кабинете, напротив меня уселся важного вида дядька с огромными усами. Хотя меня больше привлек фикус прямо за его спиной. Настолько гигантских комнатных растений я в жизни еще не видел. Интересно, сколько лет такому?

– Здравствуй, Герман. – Обратился он ко мне. Не фикус, а мужик, хотя жаль.

– Здравствуйте. – Кивнул я, болтая ногами. Поскорее бы мне вернуться к паззлам, сидя на диванчике за телевизором…

– Мне очень жаль, что твоей мамы больше нет. – Откинулся он на спинку кресла. – Меня зовут мистер Ведин, я полицейский.

Он выждал паузу, видимо, наблюдая за моей реакцией. Или ожидая, что я поблагодарю его за соболезнования. Но я молчал, рассматривая его полосатый галстук.

– Нам надо решить, что делать с тобой дальше. – Вздохнул он, скрещивая руки.

Я пожал плечами.

– У меня есть бабушка по материнской линии. Возможно, есть отец, живущий где-то в этом городе. Я согласен на любой вариант, где у меня будет крыша над головой и моя электронная библиотека. И диван с телевизором.

Мое безразличие сильно потрясло полицейского. Он тихо хмыкнул. Его усы дрогнули.

– Ну что ж, Герман. – Он наклонился к столу, копошась в бумажках. – Тогда давай поступим так. Ты пока езжай к бабушке, у нее теперь в квартире твоей мамы есть доля, на которой она имеет право жить, а я займусь поисками твоего отца. Свяжусь с ним, поговорю. Если он будет готов тебя взять, то пусть берет. Идет?

– А почему я просто с бабушкой не останусь? – Поинтересовался я. Баба Марта хорошая женщина, она всегда заботилась обо мне и маме.

– Потому что она старенькая уже. Пожалеем ее. – Глянул он на меня так, будто только что сказал самую очевидную вещь в моей жизни. Я сцепил зубы. Не люблю снисходительность.

– Хорошо… – Буркнул я, чуть отвернувшись. Он это заметил и посмеялся.

– Тебе нужно посетить психолога. – Сказал он. – Это не моя прихоть, не смотри так на меня. Нам надо знать, что с твоим моральным здоровьем все нормально и тебе не нужна помощь. – Он помедлил, – Не хочешь поесть? Я могу заказать тебе пиццу. Ты поешь, потом пойдешь на сеанс, идет?

Я безразлично пожал плечами:

– Грибную. – Сказал я название пиццы, которую захотелось. И хотя было еще утро, мой не завтракавший желудок болезненно отзывался. Полицейский кивнул.

– Пусть будет грибная. Этот кабинет в твоем распоряжении. Подождешь минут двадцать? Найдешь, чем себя занять?

Получив мое согласие, он ушел, оставив меня одного. Я оглядел помещение. Довольно просторно, но очень неуютно. Я заметил возле двери черный деревянный стеллаж. Скинул портфель, куртку положил на него и устремился прямо к знаниям.

Мой взгляд первым делом зацепился за сокрытую дверцей папку, подписанную как «заявления». Я сначала хотел ее просто отложить в сторону, но передумал и все-таки заглянул внутрь. Скучные, написанные от руки просьбы правоохранительным органам, самая давняя датировалась позапрошлым годом, последняя – неделей назад. Она меня привлекла, ведь отправителем стал некий «Детский дом им. Семашко», и он просил прокуратуру разобраться, почему у них до сих пор, в середине января, нет отопления. Я поежился и отложил папку.

Долго же я просидел за криминалистической литературой, впитывая в себя, как губка, новые термины и понятия. Скучновато, если не углубляться, а я углубился. Наткнулся даже на книжку языков тела. Много нового узнал, между прочим. И потратил на это далеко не обещанные двадцать минут, а битый час. Зато я теперь знаю, как правильно выразить радость или грусть. И как не выдать свое волнение. И так далее по списку глав.

Меня отвлекли в самый разгар изучения. Все тот же усатый дядька, имя которого я даже не старался запомнить, принес мне пиццу.

– Держи. – Сказал он, протягивая мне кусочек на пластиковой тарелке. Холодный кусочек. Но все еще вкусный. Я с жадностью стервятника накинулся на него, впиваясь зубами в кусочки курицы, помидоры и шампиньоны, пока тот продолжал. – Тебе, к сожалению, придется тут посидеть еще полчасика, потом пойдешь к психологу. Но я вижу, что ты нашел себе интересное занятие?

Он окидывал взглядом тот беспорядок на полу, что я устроил, перелопатив половину литературы из шкафа. Я кивнул:

– Ага, «устойчивость следователя» и «психология оперативно-розыскной деятельности» мне понравились. Сейчас читаю про языки тела. – Похвастался я. Сложно было из всей этой писанины выбрать что-то и правда интересное. А у полицейского взметнулась бровь:

– Ты их прочитал?

– Ага. – Кивнул я. – Говорю же, неплохое чтиво.

Он недоверчиво прищурился на меня. Я закатил глаза:

– В «устойчивости» во втором разделе, тринадцатой главе десятой строчке опечатка. Единственная во всей книжке. Я поглядел в интернете, в новом издании ее уже нет. Там вместо «помощь» написано «помощ» без мягкого знака.

– Ты мог просто узнать этот факт в интернете. – Заметил он.

– На сто двадцать третьей странице автор отсылается на работу следователя. Он привел неправильный пример, потому что это не доказывает его утверждение о том, что у преступников есть свой психологический портрет. Тот следователь писал вообще про мотивы преступной деятельности, а не про портреты.

Полицейский почесал рукой подбородок и смотрел на меня так, будто у меня выросла вторая голова, но ничего не говорил. Кивнул своим мыслям, напомнил, что придет через тридцать минут и оставил меня одного. Я вернулся к чтению.

В дверь снова постучались, когда я дошел до предпоследней главы. Не дождавшись моего ответа, она отворилась. Вошла приятного вида женщина лет тридцати. Она улыбалась во весь накрашенный алым рот.

– Привет, Герман. – Поздоровалась она. Я встал с пола и оказался лицом к лицу с ее грудью, обтянутой белоснежной тканью. Мне стало неловко, я шагнул назад. Она сделала вид, будто ничего не было, – Меня зовут Маргарита, мне надо заняться твоим обследованием. Пойдем со мной в мой кабинет?

Я с досадой оглянул свою книжную гору, которую собирался прочесть. Маргарита это заметила и хихикнула:

– Не думаю, что мистер Ведин будет сильно недоволен, если ты стащишь у него парочку книжек. Он все равно не читает. – Подмигнула она моим загоревшимся глазам. Я тут же подорвался и сгреб с десяток фолиантов себе в рюкзак, который стал похож на набитый мешок с картошкой у нас на кухне.

Я поправил себя. «На кухне в моем прошлом доме. Фактически я ведь там уже не живу»

Маргарита повела меня по узкому, тускло освещенному коридору вперед. Завернули налево, светлый кафель не поменялся, только стал тускнее. Она открыла черную массивную дверь и запустила меня внутрь.

Точно такое же помещение встретило меня, только фикуса не было. Я по нему заскучал.

Мне велели приземлиться на стул напротив окна, Маргарита устроилась напротив, махнув своими темными длинными волосами, чуть не попав мне по щеке. Я скучающе глянул сквозь приоткрытые шторы. Улица посветлела. Судя по времени, что я здесь провел, еще часик и уроки в школе закончатся, а я все прогулял здесь.

– Для начала тебе нужно пройти тест. Справишься? – Когда я кивнул, она протянула мне лист бумаги.

Обычный тест на наличие посттравматического синдрома, где надо выбрать из предложенных: «Никогда/Редко/Не помню/Часто/Поти каждый день».

«Я был настороже по отношению ко всему, что меня обычно пугает»

Никогда.

«Когда что-то напоминает мне о том, что произошло, я становлюсь беспокойным(ой), испуганным(ой), грустным(ой)»

Никогда.

«Я часто в плохом настроении, сержусь и гневаюсь»

Никогда.

«Мне часто снятся страшные сны»

Никогда.

«Мне кажется, что я возвращаюсь назад во времени и снова переживаю это»

Никогда.

«Мне хотелось находиться в одиночестве, без друзей»

Не задумываясь, «почти каждый день». Если бы был более четкий вариант: «всегда», то я бы выбрал его.

«Я думаю, что в тех событиях есть часть моей вины»

Никогда.

Мама умерла потому, что так решила судьба.

Короче, я решил этот тест за несколько минут и протянул заполненный лист обратно Маргарите. Она хотела отложить его в сторону, но ее взгляд зацепился за мои ответы, поэтому задержалась и пробежалась по бланку. Потом хмуро поглядела на меня, но ничего не ответила.

– Ладно… Этот тест – чистая формальность, так что он значит довольно мало. Сейчас мне предстоит с тобой побеседовать. – Она надела изящные очки в прозрачной оправе и направила глаза на меня. Я умело сдержал взгляд, парируя тем же. – Пожалуйста, отвечай честно…

Я зевнул. Моя реакция ее поразила, но совсем немного. Не понимаю, почему эти незнакомцы так пекутся о том, чтобы я не страдал от совершенно естественного явления.

Вкратце: эта тетя мне начала затирать про важность поддержки, что, если мне нужно будет с кем-то поговорить, она даст мне свой номер. Про естественность моих (несуществующих) эмоций, о том, что впереди меня ждет чудесная жизнь, полная возможностей. Спросила меня, кем я хочу стать в будущем. Ответил, что не заглядывал так далеко. Мы вместе немного порисовали странные каракули, после чего меня снова отправили в кабинет с фикусом, изучать психологию преступников.

В нем я просидел до вечера. Даже поспать умудрился – разлегся на мягком кожаном стуле на колесиках и прикемарил часик-другой. Зато зевать перестал. Ко мне заявился этот усатый мистер и с улыбкой на лице сообщил о том, что я успешно прошел психологический анализ, а отца моего нашли, и он готов меня приютить, а план с бабушкой отменяется. Я пожал плечами.

– Мне нужно забрать кое-какие вещи из дома. – Сообщил я, садясь в полицейскую машину. Как минимум школьные учебники, за потерю которых придется покупать новые. Полицейский махнул рукой.

– Без проблем, заедем к тебе. Напомнишь адрес?

– Мракосто, 586.

Прощай, милый дом. Прощай, моя уютная комната, прощай, таблица Менделеева на полстены, шкаф, увенчанный наклейками супергероев, платяной шкаф с зеркалом на дверце, мамина большая и мягкая кровать, мой любимый письменный стол, гора книг рядом с ним.

Прощай, мама.

Глава 3.

Отец живет не то чтобы далеко. Усатый полицейский проехал мимо моей школы, которой я помахал рукой, участка, где я провел все утро и весь день, и завернул на неизвестные мне улицы. Виднелись большие кирпичные здания, такие же серые, как асфальт, сухие, всюду утыканные деревья без листьев. Они были голые не потому, что за окном машины зима, а потому что они всегда такие. Похожие и на Мракосто стоят. Иногда кажется, что они либо мертвые, либо пластиковые.

– Вот мы и приехали. – Остановил он машину возле помойки.

Я ему сначала не поверил. Подумал, что это просто розыгрыш. Но нет, дом, милый дом, в котором я теперь буду жить – это вот эта многоэтажка в самой заднице Мёлькерна.

Я вышел из машины, не веря собственным глазам. Белый кирпич, из которого сделано здание, местами треснул. Тонкие трещины распространялись по всей наружной стене, огибая ржавые рамы окон. Стекла мыльные, пачканные в грязи, большинство просто разбиты. Около одного из подъездов стоял мужчина – бородатый, с огромным пивным пузом, руки в карманах, сам он нервно подрагивает ногой в нетерпении или предвкушении. Я сразу обратил внимание на его обувь: старая, рваная, вон, на правом ботинке дырка на мизинце.

Он заметил нас с полицейским и встрепенулся. Подлетел и принялся разглагольствовать:

– Сыночек, милый! Как случал я по тебе! – Мой шок не знал границ. Это, простите меня, чудовище – мой отец? – Иди сюда, дай обниму!

Мужчина шагнул ко мне и плотно сжал в охапку. Несколько суставов моего детского тельца хрустнули, в нос ударил запах перегара и чего-то отвратительно едкого. Я обернулся на усатого мистера, он сочувствующе прожигал взглядом то меня, то этого мужика.

– С вами еще опека свяжется. – Сообщил полицейский наконец-то отлипнувшему от меня «отцу», – А на сегодня у меня все. Удачи, пацан!

Махнул он рукой и сел в машину. Я с благоговением рассматривал ее номер, пока она удалялась все дальше и дальше.

– Ну что ж, сынок, – обратилось оно ко мне. Я отказываюсь называть это человеком, тем более мужчиной, – настала пора новой жизни, не так ли?

Мне не нравится этот тон, с которым он это говорит мне. Эта интонация не предвещает ничего хорошего, как и оскал, который он пытается выставить за улыбку. Он схватил меня за руку и потащил в подъезд. Я молчал. Не сказал ни слова этому существу.

И правильно сделал.

Теперь я живу на пятом этаже.

В квартире две комнаты. Одна принадлежит мне. Она пуста, белые стены, как в больнице, тоже с треснутой штукатуркой. Посередине потолка торчит лампочка, сверху на том, что когда-то было обоями, зияли желто-коричневые пятна. Запах пыли и сигарет врезался в меня, как фура, я поморщился, прокашлялся в рукав и огляделся, снова и снова разочаровываясь. А разочаровываться было чем: здесь совершенно отсутствует выход в интернет, что подтвердил мой мобильник.

Из мебели я приметил платяной шкаф, у которого отсутствовали дверцы. Кровать… Ее сложно так назвать. Это просто металлическая раскладушка, на которую я сел, обхватив голову руками. Как и ожидалось, она отвратительно скрипит при малейшем движении.

А это все, что здесь было. Ну, не считая батареи, к которой, зачем-то, был привязан длинный кожаный жгут.

– Не шуми. – Заглянуло оно ко мне. – Это главное правило в доме.

Его тон стал сравнительно жестче, чем был перед полицейским. Я хмыкнул про себя. Еще бы не пораспинаться перед государственным служащим, который за грубое обращение может и доложить. Не то, что я. Маленький, глупый, одиннадцатилетний мальчик.

Я кивнул. Существо усмехнулось, довольное тем, что я сразу смекнул, что звуков издавать не надо. Дверь грузно захлопнулась. Я глянул на раскладушку, пораскинул мозгами, что спать на ней нельзя. Но где тогда?

Стащив тонюсенькое одеяло на пол, я пристроился у батареи. Она хоть теплая, на том спасибо. Положив под голову руку, задремал, то и дело просыпаясь с непривычки.

Утром сработал мой ежедневный будильник. Благо, я успел его вырубить до того, как случится нарушение правила этого дома. Даже умываться не пошел – оделся в форму, причесался. Постучался во вторую комнату. Услышал недовольную, злую, нечленораздельную речь.

Дверь распахнулась, я сжался в ком. Он стоял, оскалив свои пожелтевшие зубы, взгляд яростный, безумный, устремлен мне в душу.

– Чего тебе, сынок? – Сказал он сквозь зубы так, будто всерьез собирался меня убить.

Я молча показал бумажку, на которой написано: «Школа». Он закатил глаза:

– И ты, мелочь, только из-за этого разбудил меня? – Дверь с оглушительным треском захлопнулась. – Сам дойдешь. Недалеко тут.

Я опешил. Серьезно, недалеко? Открыл благоразумно скачанную накануне карту. Навигатор говорит, что пешком около получаса.

По лютому январскому морозу. Пришлось вздохнуть и ускориться в сборке. Наспех умыться, пошариться в холодильнике в поиске чего-то съедобного для детского организма: он был полон, но что-то мне подсказывало, что причиной этому послужила проверка полицейского, точно ли это жилище мне подходит для жизни. Затем выйти, прихватив связку ключей на столе кухни, молясь, что она подходит этой квартире. Меня спасло только то, что я любил рано выходить и приходить еще до начала уроков. Пришел почти вовремя, немного опоздав на математику. Миссис Чекановская смотрела на меня странным выражением, но войти позволила.

Это будут самые долгие мои три с половиной года. Будет сложно, но я собирался перескочить с шестого класса в восьмой, потом из него в десятый, затем спокойно окончить одиннадцатый. Представляю, как мне теперь будет сложно.

Мне хочется поступить на психологический факультет. Ну, по крайней мере, думаю об этом. Я могу вообще на любой пойти, причем сдать экзамены блестяще и на бесплатной основе обустроиться в любом ВУЗе. Но именно эта специальность пока что привлекает больше всего. Да, я соврал той тетке, Маргарите, но лишь отчасти. Чего это я сейчас задумался об этом, сидя на математике в шестом классе? Ну, я словил экзистенциальный кризис. Буквы и цифры в тетрадке прыгали одна на другую, воздух из легких резко куда-то делся.

Что-то мне дурно. Я отпросился в туалет. Может, потому что не позавтракал? И не то чтобы ужинал, собственно. Похлебал воды, еще раз умылся, подставил лицо в приоткрытое окно, услышал, как над кем-то в туалете издеваются с клокочущим хохотом, но прежде, чем поспешно ретироваться, рассмотрел синяки под глазами. Уставший от чего-то взгляд на меня смотрел с презрением.

Я вернулся в класс. Чекановская молчала, даже не взглянула на меня. Не очень-то и хотелось. Уселся поудобнее и принялся изучать «психологию эмоций», стащенную из участка. Оказывается, когда человек злится, у него не только брови хмурятся. Напрягается шея, диафрагма, а еще…

– Мистер Тенецкий! – Услышал я над своим ухом, до смерти перепугавшись. – Извольте объяснить, что вы это делаете на уроке математики?!

Я подавил смешок. Она только сейчас заметила, что на ее уроках я занимаюсь чем угодно, кроме математики? Забавно.

– Читаю. – Непринужденно пожал я плечами.

Ее этот ответ взбесил. Нет, серьезно, я только что прочитал, что при сильном чувстве гнева человек может покраснеть от напряжения, а Чекановская стояла на своих коротких пухлых ножках вся бордовая. Она схватила меня под руку и резко дернула вверх. Мои ноги ударились о парту, книга вылетела из рук, с гулким стуком ударившись об пол. Я жалобно на нее посмотрел, желая поднять, но мне не позволили.

– Поведу тебя к директору, разбирайся с ним, как хочешь. – Бубнила она, пока тащила меня за локоть к двери. – Такого я не потерплю…

Какое-то внутреннее ощущение подсказывало мне, что она уже давно искала повод для того, чтобы отправить меня к директору. Очень часто уж замечаю на себе ее злобные взгляды. Видимо, никто еще так не унижал ее, как я, за всю ее карьеру. Не то, чем можно гордиться, но мне иногда нравилось утирать ее самодовольный нос.

– Профессор Рассветов! – Она втолкнула меня в кабинет на втором этаже, располагавшийся в коридорчике между фойе и столовой. Ее цвет лица уже отливал фиолетовым, и я забеспокоился, не собирается ли она прямо тут откинуться, упав всей своей тушей прямо на меня. – Этот мальчишка!..

Она не успела договорить. Со спокойствием на лице мужчина, сидевший за круглым столом, остановил ее поднятой рукой. Чекановская бросила на меня такой взгляд, словно я ей на стол нагадил, а не книжку читал, ей-Богу, и вышла из кабинета, пригрозив:

– Объясняйся. Узнаю, что клевещешь… Мало не покажется.

Тоже мне, угроза. Сейчас в моих маленьких ручках находится ее карьера, все зависит от того, смогу ли я правильно подобрать порядок слов и преподнести правду в нужных красках, чтобы ее уволили. Но я добрый, поэтому делать этого не буду. Пока.

– Мистер Тенецкий. – Удивился я, когда директор назвал мою фамилию. И еще больше, когда имя, – Герман, присаживайся.

Я уселся напротив него – молодого мужчины с прилизанными назад черными волосами в строгом костюме. Почувствовалась атмосфера полицейского участка, не хватает только усов на его бледной коже да фикуса, по которому я заскучал. Мы, считай, вместе весь день провели.

Он не спешил. Пробежался глазами по бумагам на столе, что-то подписал и отложил в сторону – я заметил чье-то имя вверху: «Мэйсон…», а фамилию прочесть не успел. Он ловко крутанул ручку в пальцах, мне понравилось, захотелось попробовать так же. Затем вздохнул, поднимая на меня глаза.

– Герман, ты невероятный ребенок. – Я напрягся, он продолжил, – таких детей, как ты, у нас в школе еще не было. Вот миссис Чекановская и раздражилась. Потому что не знает, как найти к тебе подход.

– А, по-моему, она просто ненавидит меня. – Пожал я плечами. Директор хохотнул, но быстро привел себя в порядок.

– Ты не прав. Ну может чуть-чуть. – Он откинулся назад в кресле. – Короче, давай сделаем вид, будто я тебе читаю мантру о том, какое твое поведение неподобающее? – Я сразу закивал, он улыбнулся, – Ты чего хоть натворил?

– Книгу читал.

– Какую?

– «Психологию эмоций».

– Интересно. И что ты узнал?

Я глянул на него, как на идиота. Он понимает, что я ему по абзацам могу пересказать книгу? Я так и начал делать, но он меня остановил, усмехнувшись:

– Наслышан о способностях твоей памяти, но я не просил пересказывать книгу. Всего лишь спросил, что ты узнал…

Я насупился. То, что я принялся рассказывать – это и есть то, что я узнал.

– Блестящая память – это, бесспорно, дает огромные преимущества в мире, но думать самому тоже бывает полезно. – Наклонился он ближе ко мне, протягивая ручку. – Если попрошу тебя эту ручку описать, тоже будешь вспоминать ее описание с упаковки?

– Нет. – Я повертел ее в руках, пытаясь повторить маневр директора. Не получилось: она упала на стол.

– Ну вот видишь. Так, о чем книга?

Я задумался. Сложный вопрос на самом деле, сложнее, чем казался на первый взгляд, если рассматривать это с этой точки зрения.

– Она про то… – Запинка. Осмысление. Вывод. – Почему важно сохранять самообладание.

– И почему же? – Усмешка, поднятая бровь.

– Потому что лицо станет красным. – Заключение.

В ответ я услышал тихий хохот и дозволение вернуться в класс.

Миссис Чекановская самодовольно смотрела на меня, когда я входил в кабинет. Ее скрещенные руки и приподнятая бровь давали мне понять, что это она чувствует себя победителем. Как же хотелось сломать это чувство мнимого самодовольства, поставить на место. Но нельзя, иначе я подставлю добродушного директора. Пока я проходил мимо несчастного, решавшего задачу у доски, шепнул ему в ухо ответ и сел на место.

Моя книга лежала на столе. Я хмуро оглянулся, спрашивая себя, кому надо было ее поднимать, но не стал зацикливаться. Убрал в рюкзак и уткнулся в тетрадь. Кто бы мог подумать, что меня вызвали к доске следующим.

Но вместо того, чтобы дать мне задачу из учебника, она написала уравнение на доске.

– Раз мистер Тенецкий такой умный, что горазд на моих уроках читать стороннюю литературу, пусть решает. Не будем ему мешать, ребята. Кто там следующий? Пусть решает сбоку на доске.

Сначала был ступор. Нет, серьезно. Впервые я даже не знал, как к этой ереси подступиться. С какой стороны решить? С чего начать? Линейное неравенство, вон отрицательная степень, дробь. Спасибо, только одна неизвестная. Я напряг мозги, копошась в памяти. Залез в дальний уголок и выкопал хоть что-то, что могло бы мне помочь. Еще чуть-чуть и мои мозги вытекли бы из ушей, как суп, но я держусь. Краем глаза заметил ухмылку на лице Чекановской. Она думала, что я завис, потому что загнала меня в тупик, но я просто думал и вспоминал.

Так, сначала разбить неравенство на два уравнения. Возвести в степень. Как там считывается отрицательная? А, точно. Угу. А, нет, вот тут не так. Отлично, неизвестная сократилась. Здесь можно перенести. Хм, что-то не так. Пересмотреть еще раз… Блин, я минус забыл. Вот теперь все сходится.

Я молча записал ответ: икс меньше семи с половиной, но больше минус одного, и сел на место. Вот что значит разбить задачу на более мелкие и разгребать их по отдельности. А ведь сначала неравенство казалось нерешаемым. Ну, для шестиклассника. Чекановская молчала. До конца урока она даже не посмотрела в мою сторону, общаясь только с остальными.

Остаток дня пролетел быстро. Удивительный феномен, что только математика тянется медленно. Вроде сорок минут, а вроде целая вечность.

Я пошел домой. Сначала промахнулся и потащился туда, где меня встречала мама. И лишь когда осознал, что магнит на ключах не открывает подъезд, я замер. Просто стоял молча несколько секунд, позволяя ледяному ветру обкусать свои щеки. Грустно потрогал металлическую дверь. Развернулся и потопал в противоположную сторону, разглядывая ледяные лужи под ногами.

Они все те же.

Тот же асфальтированный тротуар. Выбоины. Огромные ямы с меня ростом. Но что-то поменялось: я иду не по привычной дороге, хотя и точь-в-точь похожей. Руки замерзли, скрытые за варежками и карманами, пальцы ног перестали отзываться покалыванием. Я их вообще чувствовать перестал. Почти час пришлось добираться до ужасной многоэтажки, где жил мой…

Биологический родитель. Он мне не отец. Я вошел в квартиру и сразу юркнул в «свою комнату». Мне был слышен шум телевизора. Почувствовав тоску по политическим передачам, я прислонился к двери и прислушался. Нет, это был не тот канал, не тот голос диктора. Слышались его обрывки:

– «…Дети – неуправляемые…Зачастую приносят множество проблем…Сегодня мы рассмотрим несколько способов эффективного воспитания…»

Понятно. Мой родитель настолько глуп и беспечен, что понятия не имеет, как заниматься мной. Как бы ему намекнуть, что я не нуждаюсь в воспитании?

На цыпочках я юркнул на кухню и снова открыл холодильник. В нем ничего не изменилось, разве что запах стал хуже, а пятен на столе – больше. Несколько связок фруктов, овощей и чего-то зеленого, я приметил еще парочку яиц и заплесневелый йогурт. Живот болезненно отозвался, пришлось делать яичницу и нарезать яблок. На бумажке начеркал максимально уважительно: «Купите, пожалуйста, продуктов», намекая на что-то более сытное, чем зелень.

Я с жадностью вдохнул аромат свежеприготовленного яйца и невольно зажмурился. Во рту выступили слюнки. У меня нет привычки обедать не на кухне, но остаться тут мешало шестое чувство, поэтому вышел и тихонько поплелся обратно.

Остановился с открытым от изумления ртом напротив двери.

– «…Страх – мощный инструмент дисциплины. Голод и усталость – лучшие учителя, а наказание лишением сна или еды – это способ контроля поведения ребенка…»

Я быстро вбежал в комнату и закрылся. Здесь нет ни замка, ни шпингалета… Ну, есть один.

С обратной стороны, который заметил только сейчас.

Где я оказался? Куда меня привели? Я уселся на свою «кровать» на полу. На стене, прямо там, где был привязан кожаный жгут, виднелись пятна, скрытые батареей.

Алые пятна, похожие на кровь.

Глава 4.

Я шел по заснеженной улице, спотыкаясь через шаг. Направление – школа. Там я планировал задержаться допоздна. Как жаль, что библиотека работает не круглые сутки. Снежок приятно бился о мое покрасневшее лицо, опухшее, на губе пульсировала трещинка. Еще сегодня утром из нее текла кровь, на вкус очень противная.

Ненавижу телевизор. Он несет в общество деструктив. Внушает что-то, чему кто-то слепо и безоговорочно верит. Я вот не верю. Каким идиотом надо быть, чтобы серьезно полагать, что из-за того, что ты кого-нибудь бьешь и пинаешь, то заслужишь уважение? И насколько надо быть глупым, чтобы реально слепо этому верить?

Настолько ошибочных суждений даже придумать сложно. А тут еще и реализация.

Ага, меня избил отец на второй же день проживания с ним. Я-то думал потянет немножко, растянет удовольствие, но нет. Вечером, когда я отнес омлет себе в комнату и только-только начал его употреблять, услышал тяжелые шаги, которые теперь вряд ли когда-то забуду. Он вошел ко мне, чуть не вырвав дверь с петель. Помню, как выронил тарелку от испуга.

Сначала он меня просто пнул. Моя еда оказалась на полу, одежде, «кровати», даже на стену попало. Вот от этого у меня болит нога.

– Мерзкий пиздюк. – Говорил он, заикаясь. Его горящие гневом глаза прожигали меня насквозь. – Не смей обращаться в полицию, ха-ха… Не поможет… Твой папаня раньше полицейским был, меня там помнят… Знают…

Затем сделал затрещину. Вот от этого у меня лицо опухло.

Потом своими огромными ручищами шлепнул по губе. Звучит не очень-то больно, а? Как бы то ни было, снизу на губе кожа треснула. Вот от этого у меня на ней кровоподтек: рана открылась сегодня утром в ванной. Вероятно, и сейчас она открыта, судя по пульсации и привкусу крови на языке. Ну и мерзость.

– Что у тебя с лицом? – Спросила обеспокоенная мисс Делинг, которую заменяла Чекановская. Наконец-то моя отдушина явилась в школу. – Тебя эти хулиганы так? Давно говорю, пора с ними уже что-то делать…

Я пожал плечами:

– Вчера меня избил отец.

Она остановилась и лучезарно улыбнулась мне, словно восприняла слова за шутку. Неужели я настолько ей безразличен?

Нет, она просто молодая и неопытная, понятия не имеет, что в таких ситуациях делать. Как и я, собственно. И нет, я не всезнающий.

Я же всего лишь одиннадцатилетний школьник, ага. Кто меня будет слушать? Тем более слышать?

Зато вчера вечером я поел. Даже домашку сделал. И поспал неплохо. А сегодня задержался после уроков до самого конца второй смены. В узкую комнату библиотеки, в которой почему-то пахло сыростью и чем-то мерзким, никто не заходил. Только два раза: первый – это библиотекарша покопошилась в столешнице, и учительница начальной школы достала какую-то сказку с нижней полки.

А я сидел, уроки делал. Книжки читал. Но в итоге все равно вернулся туда, откуда начал, гадая, что же сказал телевизор сегодня.

***

Меня встретили не нежные распростертые объятия, которые я привык получать каждый день после возвращения со школы. Меня встретил запах. Я принюхался. Что приготовила мама сегодня? Картофельное пюре с мясным рагу и овощами? Запеченная курица с соусом терияки и гречкой? Может быть, мне устроили праздник и это креветки в панировке и сырным соусом?

Нет, нет и еще раз нет. Это была вонь. Крепкий алкоголь, только от запаха которого пьянеешь, и сигареты, я закашлялся себе в локоть, глазам стало больно, губы отозвались болью, когда я их скривил.

Закрыл дверь, как обычно, на два поворота. Скинул ботинки, юркнул на кухню. Моя вчерашняя записка разодрана в клочья, но в холодильнике появилась новая упаковка дешманских яиц и пучок пожухлой петрушки. Не успел как следует обрадоваться, как услышал неуверенные, прерывистые шаги.

Он влетел на кухню так, будто готовился к марафону. Взгляд затуманен, пальцы подрагивают, а вонь спирта такая, будто он им обмазан полностью. Я тяжело сглотнул. Голод как рукой сняло. Сразу захотелось пойти погулять.

– Ну что, выблядок, – начал он говорить, заикаясь, шатаясь на месте, – ты где шлялся?

– Мне поставили дополнительные уроки, – тихо соврал я, глядя в пол. Таких главное не злить.

– Пиздишь, сука… – Рыкнул он, скривив губы. Плохо, начинает злиться. – Небось рассказывал в школе, какой у тебя папа плохой, а? Какой он неудачник, что даже из участка выперли…

– Конечно нет. – Мягко сказал я. Открытая поза: расслабленные плечи, раскрытые ладони, легкий наклон головы, взгляд не в глаза, но ближе к лицу – я сделал все, как говорилось в книжке, чтобы снизить агрессию. Получилось не очень. Он схватил меня за руку и потащил в мою комнату. Я не сопротивлялся, чтобы не сделать хуже.

Он швырнул меня на пол, я больно ударился, прокатившись на пятой точке.

– Твоя мать – ебучая шлюха. – Ругался он, пока я потирал ушибленное место и покусывал губу от страха. – Жаль, что сама сдохла. Надеюсь, она сейчас смотрит и ревет от боли и беспомощности…

Удар, я отлетел к батарее. Моя рука сжалась в тиски, я зашипел от боли, когда ее привязали на жгут к горячему чугуну. Кожа вмиг покраснела и почувствовала нестерпимый жар.

– Будешь тут сидеть. – Пнул он меня в живот. – Еду получишь, когда научишься старших уважать…

Он ушел, оставив дверь открытой. Мне слышало бурчание: «я научу его… Воспитаю нормальным, а не как эта сука…»

Я смотрел, как он запирается в своей комнате сквозь пелену слез. Захлебывался ими и слюнями, тонкой струйкой стекающими по подбородку. Попытался пошевелить пристегнутой рукой – она перестала отзываться на сигналы мозга. Второй попробовал ослабить хватку и совсем немного преуспел, хотя бы перестал испытывать нестерпимый жар.

Тыльная сторона ладони покраснела и стала напоминать разбухший помидор. Чтобы она не соприкасалась с огненным чугуном, приходится ее сильно и неудобно выгибать. Мозг переключился с боли на логику и постепенно стал обрабатывать произошедшее и успокаиваться, уступая панике место размышлениям. Я быстро, как мог одной рукой, расстегнул жилетку, скомкал ее, стянул с правого плеча и, даже не снимая, подложил ее между ожогом и батареей, только сейчас расслабившись и перестав напрягаться. Но плакать не прекратил, как бы ни пытался.

Я позволил всей накопившейся боли выплеснуться наружу, но и тут старался делать это как можно тише. Мне кажется, я просидел так около часа, если не больше. Спешить мне некуда. Домашнее задание сделано, на секции не хожу.

Телевизор, я тебя проклинаю и ненавижу. Чтобы я еще раз сел его смотреть? Да ни в жизнь. Я ведь тоже был склонен верить тому, что мне там скажут. Никогда нельзя так делать, нужно все ставить под сомнение.

Как же больно.

Я хочу домой.

Где мама?

***

Сколько я уже тут сижу? Кажется, я задремал. Прислонившись к ледяной стене, только левой ладони ужасно горячо. Голова трещит. Я в ушах слышу собственное сердцебиение. Оно отстукивает странный ритм, мне не знакомый.

Очень тихо. Звуков вообще никаких. Дверь все еще открыта, только тихое жужжание холодильника еле-еле доносится, но и то растворяется где-то в воздухе. Я даже дыхание свое с трудом улавливаю, сосредоточиться на звуках техники вообще не получается. Все заглушает стук сердца.

Телефон остался в рюкзаке, а рюкзак – на кухне. Я с досадой попытался поменять положение, потому что затекли ноги, руки, шея, спина, но не выходило. От любого дергания ожог на ладони отзывался глухой болью, а на глазах снова наворачивались слезы, которые я сдерживал, как мог.

«…Страх – мощный инструмент дисциплины. Голод и усталость – лучшие учителя, а наказание лишением сна или еды – это способ контроля поведения ребенка…» – донесся до меня голос диктора из телевизора, только вот агрегат выключен. Я тяжело вздохнул и попробовал уснуть. Не понял, получилось или нет, ведь в следующую секунду снова открыл глаза, более уставшие, чем всего мгновение назад, они как налились свинцом, отказываясь поднимать веки.

Когда я в третий раз открыл их, то услышал знакомую мелодию. Это мой будильник из кухни! Нужно срочно его выклю…

Я дернулся, вставая. Рука оказалась свободной, а я сразу же упал на пол, потеряв равновесие. Голова продолжала болеть, но уже не так сильно. Я спал много, но прерывисто, часто просыпаясь. Такое со мной впервые, обычно я хорошо сплю.

Только спустя несколько секунд валяния на ламинате я понял, что квартира пуста, а рядом со мной стоит тарелка омлета с петрушкой сверху. Она оставлена, как собаке, на полу возле злосчастной батареи, к которой привязан кожаный шнур. В ужасе я посмотрел на свою левую руку, покрытую мелкими пупырками с прозрачной жидкостью. Неосознанно ноги понесли меня в ванную, где меня стошнило чистой водой. Поесть мне вчера вечером так и не удалось, а когда тебя рвет на голодный желудок – это ужасно больно. Сразу включив кран с ледяной водой, я подставил свою уродливую руку и стал умываться сам, стараясь смыть все воспоминания вчерашнего дня. Но, как назло, моя память была феноменальной, поэтому сделать это у меня не получилось. К тому же пупырки мне так или иначе обо всем напоминали. Странно, ведь даже когда мама умирала, я так остро не реагировал. Я вспомнил о еде в своей комнате и побежал ее есть, когда сполоснул рот.

Меня спасает только еда в столовой. Настоящее мясо, овощи, пускай и не очень-то хорошо приготовлены, я раньше их совсем не ценил и жаловался маме на то, как в школе невкусно кормят. Сейчас я беру все свои гнусные слова назад. Я готов есть эту еду на завтрак, обед и ужин, расхваливая часами напролет.

Я замуровал руку пластырями, которые лежали у меня в портфеле с бородатых времен. Если смотреть издалека и стараться держать ее в кармане, то вроде даже и незаметно.

Сегодня вечером все прошло тихо. Я зашел в квартиру, чуть не начав молиться, а в Бога я не верю, так тихо, как только мог, нашел в холодильнике упаковку дешевого печенья, взял ее и юркнул к себе, сев около стены рядом с дверью, чтобы меня не было видно, если она откроется. Спокойно съел их все и принялся дочитывать «язык телодвижений», одновременно прислушиваясь.

«27 января 2011 года.

Я дочитал «язык телодвижений» и начал какую-то другую книжку по психологии. Для тех, у кого нет друзей, автор настоятельно рекомендует завести личный дневник, чтобы не сойти с ума и не запутаться в своих мыслях. Что я, собственно, и сделал просто от нечего делать. Мне и правда надо отвлечься от всей этой психологии, криминологии и школы.

Меня зовут Герман Тенецкий, мне одиннадцать, я учусь в шестом классе. Я экстерн, который собирается в следующем году пойти в восьмой класс, потом в десятый и окончить школу в четырнадцать.

Тут надо заполнить какую-то анкету. Не знаю, зачем, говорится, что это обязательно. Я спорить с автором книжки не хочу, поэтому просто это сделаю.

Дата рождения: 30 июля 1999 года.

Любимый цвет: зеленый?

Любимая музыка: может быть классическая.

Какие-то скучные вопросы предлагает автор. Мне еще понравился: как тебя называют родители? Мама называла Гемой, бабушка – Геруня, а отец – пиздюком и сукой, но это за несколько дней знакомства, так что весьма вероятно, что этот список еще успеет пополниться.

Если перейти к сути ведения дневника, то сегодня ничего не произошло.»

Я отвел специально для этого целую пустую тетрадь. Когда поставил точку в сегодняшней записи, взгляд упал на левую руку. Мерзость. Заживать долго будет.

Глава 5.

«28 января 2011 года.

Сегодня ничего не произошло. Деньги матери на столовую заканчиваются. Где их потом брать – без понятия.»

«31 января 2011 года.

Сегодня я попался ему на глаза, это было моей фатальной ошибкой. Задержался на кухне, разглядывая содержимое холодильника, скудное, но насыщеннее обычного, когда он вошел сюда. Именно здесь находится самая нормальная розетка, где я периодически нахожу его телефон, стоящий на зарядке.

У него в руке был шнур, от него пахло сигаретами и алкоголем. Он еще сделать ничего не успел, когда я рефлекторно среагировал закрыл голову руками и после этого получил первый удар. Ладони обожгло, раздался звонкий стук трения резины об мою кожу. Несколько пупырок от ожога лопнуло, я чувствовал, как потекла из них жидкость. Второй пришелся на спину, ведь мои ноги подкосились, а сам я упал на колени, захлебываясь в собственных слезах. Третий попал на лопатки. Слава Богам, это зарядка от телефона, а не какого-нибудь ноутбука, иначе он разодрал бы мою кожу.

Жжение ощущалось такое, будто меня только что облили кипятком. Спина зудела, чесалась, но даже малейшие прикосновения приносили боль. На ней, как и на руках, остались багровые полосы.

На четвертый раз он промахнулся, потому что я опомнился и успел убежать в комнату. Догонять меня он не стал, разразившись хохотом.»

«1 февраля 2011 года.

Мисс Делинг спросила меня, почему мои руки так сильно дрожат. Ответил ей, что это потому, что очень много писал ночью, готовился к контрольным. Она снова улыбалась в ответ.

Я перестал говорить ей правду. Она слишком глупа, чтобы что-то предпринять.»

«3 февраля 2011 года.

Деньги закончились. Он меня заставил встать на гречку, прильнуть к его ногам и умолять дать их мне. Говорил, что если я хочу есть, а следовательно, жить, то должен уважать его, ведь моя жизнь находится в его руках. Я не стал уточнять, что не в руках его, а в полупустом кошельке.

Колени подкашивались, стоять было больно, не то, что ходить. Не забуду то ощущение, когда острая крупа впивается в плоть, разрывая ее на куски. Стоял я долго, такое чувство, что прошла вечность. Из многочисленных маленьких ранок на коленях сочились струйки крови.

А этот метод он тоже услышал в телевизоре. Мол, раньше ведь так делали, и вот, выросли нормальными.»

«5 февраля 2011 года.

Спасибо тебе, многоуважаемая судьба, за то, что в мою ожоговую рану не попала инфекция. Она начала медленно заживать.

Но, судьба, ты знаешь, я тебя презираю. Мы остались тут с тобой один на один на неизвестное количество времени, лишенные телефона и еды. Вода есть, но и ее немного.

Дело в том, что я совершил глупость. Маленькую оплошность, из-за которой меня даже не били, не швыряли, не заставили стоять на гречке, не привязали к батарее. Всего-то заперли в комнате на какое-то время.

А глупость, которую я совершил… Ну, я промахнулся мимо сковородки. Немного. Технически, я даже не промахивался: яйцо равномерно распределилось по пригорелой черной поверхности, но, когда я его переворачивал, маленький кусочек от него отвалился и упал на пол. Я думал, что вытру его, когда доделаю ужин, однако просто-напросто про него забыл. Мозг просто переключился с одной проблемы на другую, обрадованный свежеприготовленной едой. А он увидел этот несчастный клочок белка.

Ты знаешь, судьба, мне кажется, что это не я проживаю эту жизнь. Что вместо меня какой-то игрок управляет моим телом, двигает конечностями, все происходит от третьего лица, а настоящего меня не существует в принципе.

У меня феноменальная память, иронично, что я начинаю забывать, кто я такой.»

«6 февраля 2011 года.

Схожу с ума-а-а-а. Скучно. Я провел здесь целые сутки. Меня спасают только книжки из кабинета полицейского, но и они постепенно иссекают.»

«8 февраля 2011 года.

Есть хочу. Меня отсюда не выпускают. Живот болеть перестал, теперь в нем только пустота.

«…Страх – мощный инструмент дисциплины. Голод и усталость – лучшие учителя, а наказание лишением сна или еды – это способ контроля поведения ребенка…»

Еще пара часов, и я начну писать сочинение о том, как сильно ненавижу телевизоры.»

«9 февраля 2011 года

Я скребусь об дверь, доставляя много шума, лишь бы меня отсюда выпустили. Пусть он изобьет меня до полусмерти, но я должен выбраться отсюда.

Телевизоры – это инструмент манипуляций и негативного влияния на общество, который внушает неправильные мысли, зачастую опасные для общества и отдельных людей.

В частности, для меня. Это уже просто невыносимо. Вода постепенно заканчивается, испражняться в окно сил уже нет. Вроде издавание звуков работает. Я слышу шаги…»

«11 февраля 2011 года.

Вчера и сегодня я ходил в школу.

Настоящий глоток воздуха становится ценным, когда его тебя лишают. Этого не осознаешь, пока не оказываешься в такой ситуации, в какой оказался я. Медленно, это начинает вызывать раздражение внутри меня.

Я читал про гнев в «психологии эмоций». Человек генетически предрасположен к целеполаганию, желанию достижения цели, умению угрожать или нападать и способности учиться на примере успешного устранения препятствий. Такая деятельность сопровождается учащением сердцебиения и притоком крови к рукам в предчувствии необходимости пустить их в дело против источника помех, т. е. всеми известными признаками эмоциональной реакции гнева.

Это чувство начало закипать в моих жилах. Разве я заслуживаю такой участи? Хоть кто-нибудь заслуживает?

Синяки не успевают заживать на мне, как появляются новые. Ожог пропал, на его месте остался уродливый морщинистый шрам.

Возвращаться в то место не хочется. При виде «собственной» комнаты к горлу подступает тошнота, а из легких пропадает воздух. Но я заставляю себя снова и снова переступать через порог, усаживаться в привычное место возле двери и заполнять дневник.»

«15 февраля 2011 года.

Давно не делал записи. Причина этого – моя правая рука плохо себя чувствует. Необычная ситуация начала происходить: я стал теряться в пространстве. Хотя эти две вещи никак между собой не связаны, но да ладно.

Если мягко выражаться – да, он снова меня ударил. Если честно – то он толкнул меня так, что я отлетел на пару метров, налетев рукой на дверную ручку всем телом, весом и поступательным движением. Даже сообразить не успел, когда моя ладонь выгнулась в не очень естественном положении. Эта рука вышла из строя, я несколько дней не мог ей шевелить, не то, что писать.

Ну а в целом произошло мало чего. Мисс Делинг снова ушла на больничный, миссис Чекановская вернулась и снова начала меня доставать. И я заметил, что если раньше ее поведение было не более чем удручающим, то теперь она конкретно меня раздражала. На внешкольную учебу я в общем уделял почти пять часов в день, проводя вечера в библиотеке, но, по ее мнению, этого было недостаточно. Я впахивал как не в себя. И куда уходят мои старания? В очередную тираду о том, какой я выскочка, бездарь, жалкое ничтожество?

Мне кажется, я знаю, кто из нас двоих им является на самом деле. И это точно не я.

Господи, если ты существуешь, либо дай мне умереть, либо избавь меня от этого.»

Я устал вести дневник, отправил его в мусорку на перемене. Это очень утомляет: нужно сидеть, думать, что в нем написать, когда в жизни ничего не происходит. Происходит, вернее, но в основном одно и то же, а мысли мои в порядок от этого не приходят.

Да, он меня снова избил. Опять приковал к батарее, запер в комнате на несколько дней. И зачем мне это снова воспроизводить в памяти для того, чтобы написать словами на кусок бумаги? Мне это не нужно, уже слишком поздно.

Я постепенно начал сходить с ума, утопая в собственном кошмаре, проживая один и тот же миг каждую секунду. А как еще объяснить непрекращающееся чувство пустоты внутри себя?

Глава 6.

Весна – чудесное время года, когда просыпается природа после нескольких месяцев зимнего сна. Чувствуется прохлада, по-особенному приятная, ласкающая темные волнистые локоны заросших волос, нежная кожа чувствует ее каждым уголочком, не желая пропускать мимо.

Она как рассвет после долгой беспросветной ночи. Она как глоток чистого кислорода после векового заточения. Ласковая, она целует сначала в лоб, потом в раскрасневшиеся щеки, потом в открытую шею, обволакивает каждый горящий жгучим пламенем порез и ссадину, охлаждая их, заживляя.

Ветер бьет в лицо, на глазах наворачиваются слезы от его порывов. Так легко и воздушно не было никогда. Это незабываемое чувство: смотреть на мелкие зеленые бутоны на кустах возле серого здания школы, на еле проглядывающуюся травку, на ползущих тут и там первых жучков и пауков.

Я перепрыгивал с одной проталины на другую. Колени болели после вчерашних двадцати минут гречки, но меня это не останавливало.

Наступил в лужу, но не расстроился этому. Чуть не поскользнулся на начавшем таять мокром льду, но тоже мимо. Ничего меня не смутит и поколебит в этот чудесный день.

Дело в том, что со мной связалась баба Марта, она пообещала взять меня на весь июнь и половину июля в деревню. А это значит, что, пускай ненадолго, весь мой ад закончится.

Я услышал щебетание птичек, сидящих возле ворот школы. Улыбнулся им наигранно, но от всей души. Они что-то мне чирикнули и улетели, я мысленно пожелал им такого же удачного как у меня дня.

Воздух вкусно пахнет весной. Этого не объяснить словами, достаточно одного раза почувствовать, и даже без феноменальной памяти запомнишь на всю жизнь. Я жадно его вдыхал, стараясь насладиться им как можно дольше, но неумолимо подошел ко входной двери.

Одноклассники удивленными большими глазами рассматривали мою глупую улыбающуюся рожу. Они не поймут моего счастья. Кто-то посмелее даже подошел спросить, не случилось ли у меня чего.

– Весна случилась. – Многозначительно ответил я и прошел в кабинет.

Мама, надеюсь, тебе тоже нравится.

Я сел за вторую парту возле окна и не мог сосредоточиться на уроке. Глаза то и дело косились на окно. Сейчас постепенно светать начинает все раньше и раньше, поэтому виднелось солнце, играющееся с капающими каплями тающего снега с крыши. Даже парочка крохотных сосулек виднелись на внешнем оконном откосе. С них, постепенно уменьшающихся, тоже потихоньку капало на постукивающий водоотлив. Я даже умудрился услышать мелодию в этих звонких ударах, назвал ее: «Свобода».

Почему именно так? Ну вот эти водяные капельки были всю зиму заточены во льдах и снегах, а теперь растаяли и могут течь по водостоку куда им вздумается. Я нахмурился. Вообще-то, тут я не прав. У них ведь предрешенная судьба, они не смогут побежать куда-то по своей воле. Куда ведет водосток, потом ручей, лежащий на пути камень, подувший ветер, выбоина, яма – это все мешает им. У них нет своей воли, все окружение формирует их путь, внушая им судьбу. Влияют на нее, создают, не дают свободно делать то, что захочется.

Кого-то мне это напомнило.

Мы сидели на уроке истории. Свой кусок из параграфа я уже весьма успешно рассказал, хотя и не старался его учить, всего лишь один раз прочел и отложил в сторону. Учительница выбрала себе другую жертву, которая, естественно, ничего не учила, и мучала ее. Это один из моих одноклассников, понятия не имею, как его зовут. Он что-то ей втирал с умным видом, видно, что по теме, но совсем не согласно учебнику. Учительница старалась сдержать смех, прикрывая рот рукой, но уже не справлялась:

– Бельгин, да ты прямо как губка! – Хихикала она, махнув рукой. Названный Бельгиным сел за парту, немного насупленный таким замечанием. – Молодец, что впитал в себя то, что я на прошлом уроке рассказывала, но все ведь переврал! Ну, ей-Богу, губка! Поучился бы у тебя Ведин из седьмого-«Б», он разгильдяй и есть разгильдяй, даже так запомнить ничего не может…

Чего?

Я нахмурился. Что она только что сказала?

Как она его назвала?

– Тенецкий, что-то случилось? – Кто-то обратился ко мне, пока я несколько секунд с распахнутыми глазами смотрел на лицо учительницы. Я покачал головой, соврав.

Губка? Серьезно? Он стал человеком-губкой только потому, что ответил на уроке то, что ему продиктовали пару дней назад? Какое неправильное толкование этого понятия.

Я задумался. А ведь и вправду, по моему мнению, человек-губка – это вообще другое.

Обхватив голову руками, я думал только об этом. Не могу это чувство описать. Меня как осенило, как будто открылись глаза. Мысли хаотичным потоком врезались в черепную коробку и возвращались обратно, у меня не голова теперь, а стиральная машина. Дыхание прерывалось на томные выдохи.

Я думал и думал об этом, пока пытался сделать домашку в библиотеке и когда пришел домой.

Не только ведь Бельгин человек-губка. А вообще все люди. В разной мере, но тем не менее.

Все внушаемы. Все впитывают в себя информацию, пропускают через себя, затем воспроизводят. С самого детства, начиная с момента, когда родители говорят, что такое хорошо, а что такое плохо. Мы анализируем происходящее через эту призму, потому что самостоятельно определить это для себя не можем, для этого необходим консенсус.

Эта информация не дает мне покоя, как и то, что, в общем-то, я тоже под этот критерий попадаю, хоть и в небольшой мере. И мне это не нравится. У меня, вон, в соседней комнате человек-губка сидит. Деструктивный, внушаемый, смотрит телевизор, впитывает информацию из него, а потом пропускает через себя, неся разруху в мою жизнь и, уверен, окружающих.

Я посмотрел его историю в интернете, благо остатки мобильного у меня еще оставались. Его и правда выперли с работы полицейского после того, как он был уличен в употреблении тяжелых наркотиков. Уволили не с позором, он получает государственные пособия, но скатился до такой жизни, что моя мама не выдержала и ушла от него.

А теперь он на мне отыгрывается, ага. Наверное, это я тогда употреблял, а не он, поэтому вина лежит на мне. Как же. Вот еще одна характеристика человека-губки – он не умеет анализировать самостоятельно, вместо этого ищет причины из вне, а не внутри себя. Впитывает окружающую среду, думает, что он весь такой святой… Мерзость.

Я долго еще не мог перестать об этом думать. Даже будучи прикованным к батарее, мысли все равно возвращались снова и снова, и чем дольше я размышлял, тем логичнее все выстраивалось у меня в голове.

Мы все своего рода люди-губки, и я в том числе, но в гораздо меньшей степени, чем окружающие. Всегда ведь стараюсь обработать поступающую ко мне информацию самостоятельно, прежде чем ее использовать. А вот такие, как мой биологический родитель – это явный и отвратительный пример человека-губки. И ведь, уверен, таких как он на планете достаточно.

Да хоть взять Мёлькерн. Почему в нем такая разруха? Почему дороги ужасные, отопления в детском доме не было до января, а в школе работают такие, как миссис Чекановская? Потому что в правящей партии работают лгуны, пообещавшие вытащить Мёлькерн из глубокой задницы, а в итоге его в нее засунули еще глубже. И они ведь наверняка четко убеждены, что это не так. Они смотрят на город через призму «общественности» и СМИ, которые и говорят о том, как у нас хорошо. Впитывают эту информацию, проводят через себя и продолжают свою политику.

Но сделать я ничего не смогу. Только не в одиннадцать лет.

Мои мысли вернулись к кожаному жгуту на запястье. Я уже приноровился его снимать, поэтому проблем не возникло, главное – это сделать вид, что рука все еще привязана, иначе окажусь в наручниках, которые уже не снимешь. На левой руке, возле большого пальца, образовался отвратительного вида морщинистый шрам. Напоминание о том времени, когда я не умел развязывать узлы.

Осталось только дотерпеть до июня, а затем меня ждет полуторамесячный отпуск. Наконец-то я отдохну от того кошмара, в который попал. Мама, зачем ты умерла? Все же так хорошо было. Спокойно и без увечий на моем теле…

Глава 7.

Я лежу на полу в луже собственной крови. Глаза слипаются, голова раскалывается на две части.

Одна мне говорит очевиднейшую вещь. Я идиот. И мне хватает ума это осознавать.

Мне стоило бы еще в тот день, когда пришлось спать привязанным к батарее в первый раз, сообщить полиции. Прокуратуре, да хоть в суд позвонить. Меня смутило несколько вещей, которые от этого остановили. Во-первых, зверские условия в детском доме – единственном в Мёлькерне, – где и без меня забот хватало, да и детей. Представить себе не могу, сколько их там, если дом один на город-государство. Во-вторых, я всерьез воспринял угрозу родителя о его связях в полиции. Я не слепой и все прекрасно вижу. Коррупция и связи – вот что правит Мёлькерном. Меня бы на смех подняли – как смею я, какой-то оборванец, порочить честь и достоинство бывшего полицейского, которого, по официальным документам, уволили из-за травмы? В-третьих, это чудовище не дало бы мне нормально жить, когда я проиграл бы суд. Именно не «если», а «когда», потому что это было бы неминуемо.

А вторая часть головы умерла вместе с мамой и только иногда воскресает, когда вспоминаю, что завтра уезжаю к бабушке в деревню. Да, это метафора надежды.

Я перескочил в восьмой класс, как и планировал. Успешно сдал все контрольные и окончил шестой и седьмой классы с отличием. Меня даже умудрились записать в лучшие ученики школы, чему я не слишком рад. Пришлось фотографироваться для стенда и газеты.

И вот, этот один из лучших учеников школы, блестяще завершивший учебный год, 31 мая 2011 года, мечтая о том, что было, гадая, что могло бы быть, лежит в своей крови. Вернее, не столько в ней самой, сколько в смеси рвоты и крови, что добавляло мерзости. Никогда бы не подумал, что когда-нибудь испытаю такое. Живот болит настолько сильно, что сложно дышать: каждое, даже самое маленькое движение бьет в голову, прямо в затылок, и разливается куда-то вниз.

Никогда еще я не чувствовал настолько сильную боль – это могу заявить с уверенностью.

Мысли путаются. Я даже не могу думать о концепции, от которой стал зависим и которую продумывал и разрабатывал около пары месяцев. Я вообще ни о чем думать не могу, кроме пульсации в желудке.

Скоро это закончится. Ненадолго, но я смогу вдохнуть полной грудью и успокоить нервы.

На этот раз ему не понравилось, что я поздно задержался после уроков. Сегодня был последний день, по сути, всего один урок – классный час, на котором нам сказали быть аккуратными, не гулять поздно ночью и так далее по списку. Скукотища. После школы я привык задерживаться в библиотеке, а тут теперь такой возможности не будет. Взгрустнулось мне из-за этого, так что пошел прогуляться. Заблудился. Вернулся только через несколько часов, даже позже, чем я обычно приходил со школы.

И получил ногой в живот. Глаза мои были выпучены, я всерьез забеспокоился, что они выпадут из орбит. Настолько сильный был удар, что меня тут же вырвало всем, что только в желудке было, в том числе кровью.

Надо собрать вещи, а я даже поскулить не могу. Лежу, беспомощный, только слезы беззвучно стекают по лицу, утопая в адской смеси желто-красного цвета, которая так и не перемешалась. Пахнет отвратительно, что я могу поделать?

Эх, сейчас бы в скорую позвонить…

Я закрыл глаза. Ничего не произошло: запах не исчез, боль осталась, слезы все так же текли по разгоряченным щекам.

Стемнело. А я все лежу. Слышал шаги пару раз за спиной, даже вопрос: «помер, что ли?» – но после него ничего не последовало. Еле-еле я нашел в себе силы перевернуться на другой бок и меня снова чуть не вырвало – успел в последнюю секунду подавить порыв.

Светает, а я не могу пошевелиться. Даже прикемарить умудрился – с трудом, но прерывисто и совсем на чуть-чуть пару раз точно провалился в сон.

Я собрал все оставшееся мужество, если оно у меня когда-нибудь было, в кулак и приподнялся на локтях. Живот сильно заурчал, хотя голода не почувствовал. Острая боль отозвалась, моментально повалив меня обратно. Вторая попытка была более успешной: я осел на колени, чувствуя головную боль. Зашипев сквозь зубы, обхватил живот руками и вцепился в испачканную рубашку костлявыми пальцами, из глаз снова брызнули слезы.

Мне нужно собираться. Надо встать, умыться, выпить воды и уйти отсюда как можно скорее. Ползком, я подобрался к шкафу, даже не глядя сгреб в охапку одежду, которая там находилась, и упал на нее. Отдышался. Дыхание из моего рта хриплое, оно молотком возвращается обратно в уши и колотит по мозгу. Кое-как запихал одежду в пустой школьный рюкзак. В принципе, это все, что мне надо. У бабушки есть мои ванно-банные принадлежности, в том числе зубная щетка и мочалка.

Согнувшись пополам, я привстал на цыпочках и поплелся в ванную. Набрал воды в ладони, постарался умыться и сделать глоток. Взгляд упал на зеркало. Я с ужасом от него отскочил, о чем тут же пожалел. Мне не знаком тот человек, которого я увидел только что. Заросший, заплаканный, осунувшийся, с ужасными впадинами под глазами, выпирающими скулами можно резать бумагу. Я давно нормально не ел, давно не спал, так что вид не должен был меня настолько впечатлить, однако все равно невероятно удивился.

Теперь я уродливый идиот. Кем я стал? Кого из меня сделали? Медленно, я осел на пол ванной, схватившись за волосы, отказываясь осознавать происходящее.

Честно признаться, на внешность свою мне, по большей части, плевать. Я понимаю, что самое важное, что у меня есть – это мозг, который и нужно развивать. Но этот мальчишка в зеркале выглядит как старик в теле ребенка и отталкивает настолько сильно, насколько можно. Не хочу так жить. Не хочу таким быть. И всем реально было плевать? Я понимаю, что Мёлькерн – это обитель безразличия и боли, но настолько? И да, у меня не было желания разглядывать себя в зеркале. Ни желания, ни времени. В школьном туалете вообще зеркал нет, а здесь я стараюсь делать все дела вне комнаты как можно скорее, чтобы обратно в нее вернуться.

Почти на корточках, я вышел из дома, даже не закрыв дверь. Сел на ступеньки, обхватил руками колени, переводя дух. В воздухе чувствовалась вонь от моей рубашки, на ней осталось множество ало-желтых пятен. Я ее стянул и оставил прямо в подъезде, все равно ее уже не отстирать. Оставшись в одной только белой майке, я отдышался и снова поднялся, держась за перила, всем телом на них наваливаясь.

На улице стало тяжко. Солнце начала июня совсем не такое, как июльское или августовское, но уже сильно печет по моей заросшей голове. Мне и так совсем плохо, боль не отпускает, пришлось сесть на шаткую лавочку, чтобы отдышаться, а тут еще такая засада. Мои пересохшие губы отказывались смыкаться, воздух, который пробивался сквозь них, жаром обдавал легкие.

Мне нужно идти. Я встал и пошел, останавливаясь каждые две минуты, упираясь руками в колени, пытаясь немного поумерить боль. И так до самой остановки – мне предстоит сесть на автобус, который ходит раз в час, чтобы доехать до деревни. И то не до нее самой, а до окраины, от нее уже пешком около двадцати минут… Хотя в таком состоянии это займет намного больше времени. Я сжал губы, понимая, насколько болезненный путь мне предстоит.

Счет времени потерялся. На самом деле это произошло давно, еще вчера, когда я пытался не умереть в луже собственной рвоты и крови, а сейчас даже не уверен, который час. Просто проснулся и пошел сюда. Но вроде, судя по количеству народа на остановке – около пяти человек, что достаточно немало, – не так уж рано. Я присел на край синей скамейки и тяжело сглотнул. Сложно понимать, чувствуешь голод или нет, когда твой живот без остановки ноет и покалывает, но, весьма вероятно, я голоден, потому что со вчерашнего дня ничего не ел. Вечером поесть так и не довелось.

Надеюсь, бабушка меня откормит. От мысли о ней мои губы сами сложились в улыбку. Баба Марта – та, кому я действительно могу доверять. Одна из всех оставшихся таких людей. Второй была мама, но я, честно, в последнее время все реже и реже ее вспоминаю. Вот бабушке я все честно расскажу, откуда у меня шрам от ожога на запястье, почему я выгляжу, как урод, почему не могу нормально встать из-за боли в животе…

На секунду я отвлекся, уставившись куда-то вперед, рассматривая камушки и зеленую траву. Мне невероятно громко, заглушающе все остальные окружающие звуки, послышался разговор двух девиц неподалеку, мои уши навострились и принялись впитывать:

– Мой меня совсем не любит.

– Почему ты так думаешь?

– Цветы не дарит. На руках не носит. Хотя обещал.

– Вот урод! Как можно?

– И я о чем. Недавно еще на другую засмотрелся, гад.

– Ну точно не любит тебя! Беги от него, скорее!

– Люблю я его. Не могу…

Я чуть не прыснул со смеху, тут же почувствовав жжение в животе, подавив рвотный позыв. Во рту почувствовалась желчь.

Мне бы такие проблемы. Нет, серьезно, я бы хотел жаловаться кому-то на то, что мне не дарят цветы. Вот это не жизнь, а сказка. Понимаю, проблемы разные у всех, у этой девицы, скорее всего, настоящая трагедия произошла, а я смотрю на нее сквозь призму того, через что я прошел.

Улыбка сама показалась на моих губах, снова. Да, я смотрю на проблему через собственную призму и собственный анализ, так какой я тогда человек-губка? Вот эта девица – стопроцентно да, стоит только посмотреть на то, как она одета – по последней моде, естественно, – и как она мыслит. Своего мнения у нее нет. Ее мнимая проблема – именно так я решил назвать этот феномен – это показатель того, как хорошо она живет по сравнению со мной. Я хочу такую проблему, ведь тогда все мои остальные пропадут. Пропадут потому, что если мы с ней прямо сейчас поменяемся телами и я стану обращать внимания на то, что мне кто-то цветы не дарит, это будет означать, что больше ничего плохого в жизни не происходит и мозгу не на чем будет фокусировать внимание, кроме этого. И если я окажусь на ее месте, моя жизнь станет в разы лучше даже несмотря на то, что для нее случилась трагедия.

Ей не с чем сравнивать, а мне есть с чем, и между двумя золами мой выбор пал бы на отсутствие цветов и ношения на руках. Если бы у нее такая трагедия произошла, и она бы знала, как может быть по-другому, была бы ее реакция такой бурной? Не-а, едва ли. Вот что значит – узкий мозг.

Проблемы зависят от уровня жизни. У меня он очень низок, а у этой девицы, судя по ее проблеме, он высок. Я бы хотел такую проблему, как у нее, ведь тогда наши уровни жизни сравняются, и я буду счастлив подняться до него, а она взгрустнет, что до моего опустилась. Вот поэтому мы разные. И тогда ее проблема – мнимая, но только для меня, ведь с моей стороны это проблемой не будет, а наоборот, толчок вверх.

Я отвернулся от них, зажмурившись. Больше не хочу слышать этот разговор, иначе разозлюсь. И так в последнее время с гневом беда, совсем не знаю, как с ним бороться и куда выплескивать. Девицы сели в первый же приехавший автобус, оставив меня наедине с мыслями. Около тридцати минут сидел, оперившись руками на колени, тяжело дыша ртом, когда нужный мне автобус подъехал.

Полностью набитый. Я тяжело сглотнул, но попробовал протиснуться – меня прижало между дверью и какой-то бабушкой с гигантской сумкой, которая уперлась мне в ребра. В таком положении я даже заплатить за проезд не смог – пошевелиться уж подавно.

Черт, как же у меня болит живот. Дайте мне сесть, умоляю. На следующей остановке эта бабушка вышла, я тут же юркнул в освободившийся проход и занял местечко. Отдышался несколько секунд, как услышал громогласное:

– Не стыдно?! – Этот мерзкий голос впился прямо в ухо, пробираясь в мозг, сверля его будто изнутри, – Старшим уступать молодежь уже не учат?!

– Я… – Попытался оправдаться, сообщить, что мне, вообще-то, очень больно, но кто-то схватил меня за локоть и поднял.

– Совсем не уважают старость. – Добавил голос старика. – Наглое поколение пошло…

Мне больно. Я стою и даже согнуться не могу: впереди стул, сзади человек. Плохо, как же плохо. Тошнит, но ничего не выходит: желудок пуст. Озноб. Мне холодно, хотя за окном июнь. Помогите, кто-нибудь, дайте сесть, отдышаться. Я не могу это выносить. Страшно. Время, иди быстрее.

Перед глазами плясали звездочки, сиденья поплыли, жара ударялась в голову, кислорода катастрофически не хватало в забитом транспорте. Мне сесть так и не позволили, хотя я пару раз порывался. Столько оскорблений в свой адрес я получал только от одного человека, и то человеком его назвать трудно.

Наконец-то автобус доехал до моей остановки. Я вылетел из него и уселся на землю, так как, фактически, остановки тут и не было – просто дорожный знак, гласящий об этом. Просидел так какое-то время, затем встал и поплелся, пошатываясь, жадно вдыхая воздух.

Дорога осталась позади. Машины здесь ездят редко, атмосфера чудесная. У меня нет сил ей сейчас наслаждаться, единственное, чего я сейчас хочу – это поспать.

Я шагал по асфальтированному тротуару. Местами треснутый, тут и там виднелись выбоины и ямы, иногда с меня ростом. Не сказать, что одиннадцатилетний ребенок очень уж высок, но все равно внушительно. В одну такую упадешь по неосторожности – и все, здравствуй скорая, если не свернешь шею и не отравишься на тот свет.

Дорога у деревни отвратительная. Я все время спотыкаюсь и еле держусь на ногах, иногда сажаясь на землю перевести дух. Воздух приятный, не жаркий, солнце скрывается за раскидистыми кронами дубов. Птицы приятно щебечут, изредка пролетая мимо, такую песню очень редко доводилось слышать в городе. Казалось, что даже боль в животе медленно отступала, позволяя делать глубокие вдохи совершенно другого кислорода, нежели был в центре Мёлькерна. Я свернул на узкую тропинку, ведущую к кованым воротам, трава нежно щекотала лодыжки, пока мои руки водили по ней. Высокие стебли не сильно царапали ладони, защищая свою хрупкую жизнь. Я сорвал один и взмахнул, согнувшись пополам. Не стоило мне делать такое резкое движение, но как тут удержаться?

Мне приметился неподалеку кустик мелкой ромашки. Вспомнил, что бабушка часто делает из нее очень вкусный чай, и вздохнул. Смогу ли пробраться через все зеленое многообразие, чтобы его сорвать? Тут по пути целая полоса препятствий: куст репейника, яма и муравейник. Покачал головой, отказываясь от этой идеи, но оставив мысленную заметку еще сюда вернуться. У меня впереди еще полтора месяца, так что успеется.

Кованые ворота, похожие на школьные, со скрипом пустили меня внутрь деревни. Куча разноцветных старых домиков меня приветливо встретили, напоминая о былых деньках, когда мы с бабой Мартой ходили по соседям и пытались выменять варенье из одуванчиков на бутылку молока. Из каждого дворика на меня глядели самые разные цветы – от маленьких незабудок до громадных подсолнухов. Где-то виднелись кусты ранней малины, уже поспевшей. Даже на секунду почувствовался этот сладкий вкус на языке, невольно улыбка сама расплылась на лице.

Я шел неторопливо. Скорее не из-за живота, а потому, что рассматривал каждый домик, каждый торчащий из него кустик, заглядывал в каждое верхнее оконце. Я искал ее. Не бабушку, ее дом находится чуть ли не в конце улицы. Но именно она никогда не говорила, где живет, предпочитая самой приходить ко мне и гнать на улицу. И каждый раз я высматривал ее силуэты в окнах, пытаясь догадаться, где она живет. И всякий раз не преуспевал.

Тора – это вторая причина, почему я здесь. Первая – навестить бабушку и помочь ей с огородом, третья – сбежать из того ужасного места, в котором я оказался. Девчонка старше меня на три года, она общительная, веселая, в общем, полная моя противоположность.

В деревне три занятия. Связь здесь не ловит, поэтому в телефоне делать нечего, разве что в змейку рубиться круглыми сутками, но уже после первых проигранных попыток интерес пропадает. Так что остается либо целый день лежать в постели… Ха, это звучит легко только в первый день приезда. Уставший, не выспавшийся, измученный. Уже на следующий день ты полон энергии, а твоя комната становится просто клеткой тюрьмы. Либо ты весь день можешь провести на огороде. Там всегда есть, чем заняться: грядку прополоть, помидоры в теплице полить, ягоды собрать, удобрение подложить, усы клубнике подрезать… А завтра опять по новой.

Но есть и третий способ убить время – это позвать Тору. Уж она всегда найдет, чем заняться. Вспомнить только, как мы в прошлом году пошли изучать местные болота и чуть не утонули… Это тогда было страшно, а сейчас скорее просто забавное воспоминание. Я уверен, на этот июнь у нее запланированы не менее грандиозные приключения, а я не сказать, что против их обуздать, хотя у меня нет того огромного энтузиазма, что есть у нее.

Засранка не говорит, где живет, поэтому приходится либо самому дожидаться ее прихода, либо выходить на улицу и позорно ее звать. И никогда не знаешь, откуда ее ждать: из куста, из которого она вылезет, вся облепленная репейником, слезет с крыши чьего-нибудь гаража или уже окажется на пороге дома бабы Марты.

Сейчас я не в настроении с ней видеться. Только что приехал, живот болит, хочется спать. Но глаза все равно предательски бегают по чужим дворикам, пытаясь уловить до боли знакомые толстые светлые косички.

И снова я ее не нашел. Уже успел дойти до собственного домика, но так и не увидел. Немного раздосадованный, я постучался в темную деревянную дверь, уже приготовившись приветствовать бабу Марту, но знатно опешил, когда увидел широкую улыбку, встретившую меня лоб в лоб.

– Приветик! – Сказала она мне, впуская внутрь, а я так и остался стоять на месте, не в силах поверить в то, что вижу перед собой. – Ну, чего встал? Проходи, мы тебя заждались уже!

Тора выглядела старше, чем когда мы виделись последний раз. Волосы распущены, ее светлые локоны струились по открытым хрупким плечам, светло-фиолетовый топ облегал выступившую фигуру. Я быстро перевел глаза на смеющиеся голубые глаза, чтобы не рассматривать очень уж короткие джинсовые шорты. Я молчал, это ее смутило:

– Иди давай! И сумку дай, помогу…

Не успел ничего возразить, когда оказался лишенным рюкзака. Небывалая легкость окутала мое освободившееся тело, и я вплыл в помещение, оказавшись на кухне.

За столом сидела бабушка. Она тут же встрепенулась, когда увидела меня, и подошла обнять:

– Внучек, Геруня! Рада видеть тебя…

Отойдя от оцепенения, я обнял ее в ответ, вдыхая знакомый запах черного чая. Ничего не изменилось с моего последнего визита: все так же узко, темно, та же деревянная мебель и старый холодильник, плита, которая еле включается, и любимая бабушкина скатерть – клеенка с бабочками. Единственное, что изменилось – это стоящая с ехидным видом Тора в проходе направо, которой в прошлый раз тут точно не было.

– Привет, ба. – Сказал я сквозь зубы, стараясь скрыть, что объятие было очень болезненным. – А ты что тут делаешь?

– И тебе привет, Ге-ру-ня. – Издевательски улыбнулась она, качнув копной волос.

– Тора пришла помочь мне с рассадой. – Повела руками баба Марта. – Я уж который день ей заняться не могу, а тут Тора мимо проходила, спросила, не нужна ли мне помощь. Разговорились мы с ней, рассаду посадили, потом принялись чаи гонять…

«Тора умеет убалтывать. Она кого угодно заставит высказать самый тайный секрет из всех самых тайных секретов просто молча улыбаясь и задавая уточняющие вопросы, бьющие прямо туда, куда нужно…» – думалось мне. Я тяжело вздохнул и вслух сказал:

– Я хочу спать. – И прошагал мимо Торы, принявшись еле-еле взбираться по лестнице на второй этаж – одна комната, принадлежавшая полностью мне на время пребывания здесь. Тора возмущенно ахнула:

– А я?!

– Можешь тоже вздремнуть. – Ответил я, наконец-то забравшись наверх. Как жаль, что здесь нет люка, иначе я бы его закрыл. Уверен, Тора хочет только хорошего, и я бы мог ей подыграть, но только не сегодня.

– Эй! А ну стоять! – Она кинулась ко мне, пока бабушка тяжело вздыхала. Вот уж кто меня не будет беспокоить, в отличие от некоторых.

Я, даже не переодеваясь, улегся на большущую кровать, длиной во всю стену, и отвернулся, наконец-то расслабившись. Чуть не застонал от удовольствия, когда спустя столько времени смог облегчить свою спину, живот, легкие, да и вообще все, что можно, но почувствовал, как кто-то уселся на кровать рядом и потрепал меня за бок. Я громко охнул от внезапно поступившей боли и перевернулся, возмущенно нахмурившись. Сначала мне показалось, что Тора скривила губы в грусти, но быстро улыбнулась:

– Как дела? Что нового?

«Мы не виделись год – подумал я. – Но вряд ли ее вчера пинали ногами по животу…»

Ладно, недолгий разговор, думаю, я могу потерпеть. Ради приличия постарался сесть на кровати, потер глаза для вида, и ответил:

– Ничего особенного.

– Прям вообще? – Насмешливо спросила она.

– Ну, смотря что ты хочешь услышать.

Она надула губу и скрестила руки:

– Баба Марта сказала, что ты в восьмой класс идешь!

– Ну да. И что с того? – Выгнул я бровь.

– Да то, что я тоже в восьмой иду!

Что-то внутри меня упало. Торе четырнадцать, осенью будет пятнадцать, а мне в следующем месяце двенадцать. И если бы мы учились в одной школе, то могли бы уже учиться в одном классе… По моим подсчетам, когда мне будет столько, сколько ей сейчас, я школу уже закончу.

– То, что я экстерн, уже давно для тебя не новость. – Намекнул я на то, что уже перепрыгивал через класс и делился с ней этим в том году. Она возмутилась:

– И что? Это было другое. Сейчас все вообще не так! – Вскочила она.

– Что не так? – Искренне не понял я.

– Ты… – Вцепилась она в меня гневным взглядом. – Просто придурок! – И выбежала на лестницу.

Я не спал почти сутки, скрючившись на полу в позе эмбрионе в собственной рвоте и крови. Надо бы одежду поменять или в туалет сходить, но голова вообще перестала думать, даже не хватило сил ответить что-нибудь Торе.

Бабушка редко заходит в комнату на втором этаже. Слишком крутая лестница, а она уже старенькая, чтобы лишний раз на ней подниматься. Поэтому я сильно удивился, когда меня разбудила чья-то рука, потряхивающая по плечу.

Сначала я вообще не догнал, что происходит и где я. Голова раскалывалась и гудела, где-то вдалеке слышался звон, постепенно перерастающий в недовольный тонкий голосок:

– Вставай… Ну давай же…

Я приоткрыл глаз, тут же ощутив в нем острую боль. Постепенно обрабатывал то, что вспоминалось о случившемся до того: вот моя голова коснулась подушки, вот возмущенная Тора покидает мою комнату… Тут я осознал, что в животе боль стихла. Плечо продолжали настойчиво сжимать и пихать, уже сильнее, поэтому мне пришлось сказать: «Что?». Изо рта вырвалось что-то нечленораздельное.

– Надо же! Живой! – Очень громкий голос молоточком стучал по барабанным перепонкам, от него я сморщился и сразу понял, кто так бесстыдно восседает на моей кровати. Когда угодно я рад ее видеть, но только не сейчас.

Я продолжил делать вид, будто сплю, но получил сильный пинок в спину и очень, очень грустную фразу:

– Ты два дня уже спишь…

Я резко вскочил. Тора дернулась от испуга и уставилась на меня выпученными глазами, замерев. Ее руки застыли в непонятном положении, будто она собиралась на меня наброситься с кулаками.

– Сколько? – Хриплым голосом переспросил я.

– Ну почти два дня. Полтора считай.

Мои брови вздернулись. Руки потерли глаза, живот ощутил неприятное покалывание то ли от голода, то ли от… Стоп, сколько я тогда не ел уже?!

Я медленно поднялся, обогнув сидящую Тору. Неприятна была мысль о том, что пока я спал она точно так же могла приходить и смотреть на то, как я сплю. Принялся спускаться по лестнице и услышал, как Тора последовала моему примеру.

Мы знакомы уже два года. Тем летом, когда она только-только приехала в деревню, я сторонился ее, как огня. Тогда еще мама была со мной, она убеждала меня познакомиться с новой девочкой, убеждая, что ей тут одной гулять неловко. А кроме нас тут детей и нет почти, только девочка-грудничок у Ленских, да взрослый студент у Невзоровых. Не нравилась мне Тора тогда совершенно: вела себя странно, бесцеремонно, даже нагло, привлекала внимание окружающих. Застенчивому и неуверенному мне очень сложно было найти с ней общий язык. Но как-то в последние дни моего пребывания в деревне мы разговорились и пообещали друг другу в следующий раз начать знакомство по-другому, что, собственно, и произошло.

Казалось, что ее устраивает моя немногословность и непохожесть на других, но тут мне вспомнилась ее выходка позавчера. Женский разум для меня непредсказуем, тем более пубертатный.

Мы спустились. Тора уселась за стол, я протопал чуть дальше в ванную через последнюю комнату в этом доме, отведенную бабушке. Сама она была на огороде, но, видимо, Тора ей сказала, что я встал, и она вся засуетилась:

– Ох, Геруня! Что уж ты, отец совсем дома спать не дает?

Как бы ей так аккуратно сказать. Баба Марта – мама моей мамы, и к отцу у нее всегда было предвзятое отношение, она даже предлагала мне взять опеку надо мной, на что я отказался. Идиот.

– Да нет. Замотался просто.

– А почему тетя Владлена не приехала?

Когда я, выходя из ванны, услышал имя мамы, то сначала не понял, что речь о ней. А вот бабушка, уже что-то жарящая на сковородке на кухне, замерла. Я молчал, а она дрожащим голосом ответила:

– Умерла моя Влада…

Тора закусила губу и уставилась в пол. Выглядела она точно так же: этот топ и сумасшедшие шорты, только теперь волосы привычно заплетены в косы.

– Мне жаль… – Только и сказала она тихо. Я не ответил.

Бабушка поставила перед нами тарелку свежеиспеченных блинов и сказала, мимолетно смахивая слезу:

– Ну, оставлю вас. Болтайте, молодежь… – Очевидно, она просто не хочет, чтобы кто-то из нас видел ее плачь. Не то чтобы я был против.

– Ну… – Начала Тора, беря блин, скручивая его в трубочку и макая в банку варенья. – Как дела?

– Неплохо. – Бодрее ответил я.

– Почему ты так долго спал? – Возмущенно спросила она.

– Замотался с этими экзаменами. – Чистая правда. В мае мне пришлось сдавать вступительные в восьмой класс, а подготовка меня совсем из колеи выбила.

– Какими? Ты же только в седь… – Остановилась она, скривившись, будто блин был не в варенье измазан, а в бензине. – Точно.

Я тоже принялся поедать блины с большим аппетитом. Еще бы, я столько дней не ел.

– Ты похудел. – Заметила Тора. – И волосы длиннее обычного.

– М-м, точно! – Еле оторвался я от прекрасного хлебобулочного изделия, – Хотел тебя попросить меня подстричь.

– Меня? Подстричь тебя? – Настал ее черед удивляться.

Я в ответ просто кивнул. За считанные десять минут вся тарелка была нами съедена, но я все еще чувствовал себя голодным. Мы пошли в ванную отмыть руки. Нашли на кухне ножницы и вышли на улицу. Пошли на наше любимое местечко – старое дерево в конце деревни, на которое легко взобраться. Легко, но не с моей проблемой, которая продолжала напоминать о себе, хотя уже не так сильно.

Я уселся на толстую ветку спиной к ней. Она взяла прядь моих волос и грубо отстригла, отбрасывая прочь.

– Откуда у тебя шрам на левой руке? – Спросила Тора, не отвлекаясь. Я стал быстро думать, что же ей ответить. – Выглядит паршиво. – Она никогда не умела прятать свои мысли и часто озвучивала их вслух. До сих пор не могу понять, хорошо это или плохо.

– Это ожог. – Честно ответил я, прежде чем начать врать. – Случайно кастрюлю на себя опрокинул.

– Врешь. – Щелк ножниц раздался прямо над ухом.

– Да. – Сказал я.

– И правду не скажешь.

– Да.

Тора молча достригла меня, и мы отправились гулять как ни в чем не бывало. Болтали, словно знали друг друга всю жизнь. Я не мог скрыть от нее всю правду: ее зоркий голубоглазый взгляд видел каждую мою ложь. Спасибо ей, что она не доставала меня расспросами, как делала это в том году. Видимо, даже такие, как она, умеют вовремя остановиться.

Разошлись мы только ближе к вечеру. Тора пообещала завтра со мной зайти и показать «что-то необычное». Бабушка накормила меня ужином. Мы с ней немного поболтали, и я отправился спать.

***

– Давай скорее! Идем!

На следующий день Тора вела меня… Куда-то. Незнакомое мне место за деревней, мы протиснулись в отломанный кусок забора, чтобы выйти на непонятную тропинку, ведущую через крохотный лес на речку. Но и тут она не остановилась: повела сначала через мостик, затем по заросшему травой заброшенному полю. Тора сжимала мою руку так, будто если отпустит хотя бы на немного, то я выскользну, останусь позади и брошу ее. Тора была полна энтузиазма: все время улыбалась, когда оглядывалась на меня, то ускорялась, то замедлялась, разочарованно оглядывая мое беспристрастное лицо.

– Ты всегда такой безэмоциональный! Хоть сделай вид, что тебе интересно…

Ее просьбу я проигнорировал. Может быть ее слова и являлись правдой, говорить это вот так в лоб… Даже я считаю, что довольно бестактно. Но глаза я раскрыл пошире, а шаг прибавил.

– Долго нам еще? – В десятый раз устало спросил я.

– Нет, еще чуть-чуть. – В десятый раз громко ответила она. – Закрой лицо ладонями!

Я недоверчиво на нее покосился, задавая немой вопрос. Тора настойчиво на меня глядела, на что мне пришлось сдаться и сделать то, что она попросила. Я спотыкался о валявшиеся ветки, камни, наступал в ямы, но рук с глаз не убрал. Тора вела меня, иногда поправляя траекторию, чтобы я не врезался в деревья.

– Открывай! – Вскоре скомандовала она.

Мой удивленный возглас донесся, должно быть, аж до соседней деревни, настолько он был громким. Тора привела меня на огромное поле подсолнухов, коему не было конца. Бескрайнее, не видно было ни его боковых границ, ни дальних. Высоченные подсолнухи, выше нас с ней, смотрели прямо нам в глаза, возвышаясь и смеясь над нашим низким ростом.

– Погода в этом году очень теплая, вот они и рано взошли. – Сказала Тора, вырывая мои мысли из астрала, в который я ненароком погрузился. – Хотела показать попозже, но побоялась, что их уже собрать успеют.

– Откуда ты про них узнала?

– Мимо проходила.

– За несколько километров от деревни?

– Ага.

Если говорить о Торе, то такое вполне могло произойти. Она снова взяла меня за руку и повела вглубь.

– Идем!

– Куда? Зачем? – Запротестовал я.

– Давай-давай!

С ней все зимне-весенние проблемы отступили. Я и забыл, что меня ждет через полтора месяца, полностью погрузившись в сегодняшний момент. Мы лежали на земле, окруженные подсолнухами, наши головы касались друг друга. Тора показывала в небо пальцем, разглядев в проплывающем облаке какую-то фигуру, но я ее не слушал. Глубоко вдыхал окружающие запахи. Подсолнухи, чистый кислород, немного хвои и шампунь Торы со вкусом лаванды.

– Ты когда уезжаешь? – Спросила меня она.

– В середине июля. – С ноткой грусти вздохнул я.

– Понятно. Я тоже в июле.

Мы помолчали несколько минут. Сто процентов наша одежда вся в земле, как и волосы и обувь, но разве в эту секунду это так важно?

– Тебе уже пора думать о том, чем по жизни хочешь заниматься. – Наигранно беспристрастно заключила Тора.

– Почему тебя так разозлило, что я в восьмой класс иду?

Она старалась сделать это тише, но я услышал, как она томно выдохнула. Цокнула языком и поднялась. Я остался лежать. Тора склонилась надо мной, и с ее головы мне на щеки упало несколько комков земли. Я поморщился, стряхивая их, но не пошевелился.

– Потому что чувствую себя глупо. – Вдруг заключила она и отвернулась.

– Из-за чего?

– Из-за того, что одиннадцатилетка идет в тот же класс, что и я.

Я все-таки приподнялся на локтях, заглядывая ей в глаза. Ее губы поджались, настроение заметно упало. Пришлось импровизировать в попытках исправить получившееся положение:

– Мне просто с памятью повезло. Ум здесь вообще ни при чем. – Сказал как можно ласковей. – Ты не глупая, Тора. Я, например, никогда не смогу рисовать так, как ты. Не смогу вызывать улыбки. Так разве это повод, чтобы расстраиваться?

Она сделала вид, будто мои слова хоть немного помогли, и усмехнулась.

– Редко ты такой… Чувственный. Если «никогда» можно назвать «редко».

– Ну уж вот такой я.

Тора поднялась на ноги, я тоже встал. Мы молча брели к нашему дереву через весь тот путь, что проходили к полю. Лес, речка, мостик, рука Торы…

Сидя на ветках, мы не смотрели друг другу в глаза. Хотя Тора заметно приободрилась, от нее все еще чувствовалась грусть, а я не знал, что сказать ей, чтобы не было лишним. Предложил поиграть во что-нибудь, она согласилась. Сыграли пару раз в «камень-ножницы-бумага», я позволил ей несколько раз дать мне щелбан, как она вдруг выдала:

– Дай мне обещание. – Выглядела она серьезно, хоть улыбка не сползла с лица.

– Какое?

– Всегда помнить обо мне.

Не понравилась мне эта интонация, этот тон, с которым она произнесла эту фразу. Я нахмурился:

– Что это значит?

– Ну мы видимся раз в год пару месяцев. Подумала, может ты забываешь обо мне, пока учишься. Пообещай, что не забудешь.

– Ну… Хорошо. – Неуверенно сказал я.

– Давай наше обещание на дереве высечем.

– Ладно.

Тора спустилась и так же быстро поднялась, держа в руках непонятно откуда взявшуюся заточку. На той ветке, где мы обычно сидим, высекла две буквы – «Т» и «Г», обведенные в кружочек.

Глава 8.

На выходных баба Марта попросила помочь ей на огороде. Откуда у Торы столько свободного времени – не имею ни малейшего понятия, она молчала, как рыба об лед, не упоминая ни родителей, ни род их занятий. Поэтому мы вместе летали по бабушкиному саду, как пчелы, делая все поручения подряд. В конце концов уселись на перевернутые ведра, чтобы прополоть морковку. Но тут она начала задавать мне странные вопросы, совсем не относящиеся к делу:

– А тебе уже нравилась какая-нибудь девочка?

Я чуть не поперхнулся от такой прямоты, но задумался.

– Нет. Мне одиннадцать, Тора. И я иду в восьмой класс.

– Ну и что?

– Времени и желания на такие вещи нет. Что за вопрос вообще?

– Просто интересно стало, что ты начал сразу? – Надула она губы. – Мне вот уже кое-кто понравился!

– Мои поздравления. – Ответил полный непонимания я. Что за странная тема разговора у нас зашла?

– И все? – Округлила она глаза, чуть не зарядив мне по носу только что содранным сорняком. – А как же спросить кто он?

– Боюсь, если ты скажешь, то мне это ни о чем не скажет. Я же не знаю его.

Тора замолкла, продолжив выдирать траву. Случайно вырвала морковку, я сделал вид, что ничего не заметил, когда она сунула ее обратно в дырку.

– Что, прям вообще никто? – С ноткой странной надежды спросила она.

– Да. – Категорично отрезал я.

Еще через какое-то время мы молча доделали эту грядку, и Тора подозрительно быстро ретировалась с бабушкиного участка. Ну и ладно, я все равно тоже устал.

Но на следующий день она не пришла. И на следующий. Я вышел на улицу и стал ее звать, засунув свое смущение так далеко, как только мог, но Тора не появлялась. Уже хотел пойти бабушку попросить ее найти (баба Марта, по ее словам, знала родителей Торы, но и она предательски скрывала их местонахождение в деревне), однако передо мной точь-в-точь повторилась ситуация недельной давности. Только я зашел в дом, как застал бабу Марту за столом с Торой, которая сидела на стуле и болтала ногами, как ни в чем не бывало попивая чай.

– И что тут происходит? – Скептично спросил я. Тора подорвалась, подошла ко мне и мягко обняла. Я не отстранился, но и не подался вперед.

– Как – что? – Невинно похлопала ресницами Тора. – Пришла бабу Марту проведать! И ты садись, чай стынет…

Вряд ли я когда-то привыкну к причудам этой взбалмошной девчонки. Вот уж кто не является человеком-губкой, так это она. Никакого влияние из вне, Тора поступает только так, как вздумается ей. И, честно признаться, уж лучше бы все люди были как Тора, а не как мой отец. Я принял решение обдумать это чуть позже и сел за стол.

После чая мы собрались идти купаться. Бабушка долго не хотела меня отпускать, говоря, что мы еще слишком маленькие для того, чтобы самостоятельно идти на речку, но каким-то невероятным даром красноречия Тора уговорила ее позволить мне пойти с ней. Мол, Торе же уже четырнадцать, что уж она, не сможет приглядеть за мной?

Мы пошли к той речке, через которую Тора вела нас к полю подсолнухов. Расположились у берега, где песка побольше, я решил сначала полежать на солнце. Но в одном месте я просчитался. Когда стянул футболку, Тора вскрикнула, чем заставила меня поморщиться.

– Это что у тебя?! – Кричала она, показывая пальцем на мой обнаженный живот.

Я вообще забыл про тот гигантский синяк, образовавшийся от полученных увечий. Прошло около недели, так что он не такой темный и страшный, каким был на первый день, но все равно выглядел внушительно.

– Синяк. – Пожал я плечами.

– Да я не дура! – Она дотронулась до него, на что я шикнул. – Откуда он?

– Упал неудачно.

– Так, Герман! – Скрестила она руки недовольно. – Рассказывай, что с тобой! То непонятный шрам, какие-то недомолвки, то ты очень худой и заросший… Откуда это все?!

Я понял, что не могу ничего от нее скрыть. А думал еще, что хороший лжец. Вздохнул, готовясь к долгому разговору. Уселся на полотенце, Тора приземлилась рядом на песок, уставившись на меня всевидящими голубыми глазами. Невольно я на них засмотрелся на секунду дольше, чем следовало, и начал говорить.

– Ничего с этой информацией не делай. Советов мне не давай, никому не рассказывай. – Только когда Тора кивнула, я продолжил, – Когда мама умерла у меня было несколько вариантов. Первый – это баба Марта, но она уже старенькая, ей самой-то тяжело, а тут еще и я. Второй – это детский дом. Но знаешь, я столько про него наслушался… Там до января отопления не было. Условия ужасные, меня бы там морально уничтожили. И третий – это мой отец. Биологический. Полицейский нашел его, счел условия достаточно приемлемыми для ребенка вроде меня. Он ошибался.

– Так твой шрам и синяк… – Начала Тора, я не дал ей закончить.

– Это он. – Без подробностей заключил я.

Тора сначала повела плечами, поджав губы. Затем усмехнулась, взяв лицо в ладони. Засмеялась странным смехом, ухватившись за живот.

– Ты чего? – Спросил я.

Тора вдруг дернулась вперед и обхватила меня руками, заключая в объятия. В нос ударил сладкий аромат лавандового шампуня и зеленого чая. Она немного подуспокоилась, прекратив смеяться, и громко сказала:

– А я, дура, еще на свою жизнь тебе жаловаться хотела! – Обнимала она меня крепко.

– О чем ты?

Тора отстранилась, не смотря мне в глаза.

– Хотела поплакаться о том, как плохо живу, человеку, которому еще хуже.

Мне вспомнился открытый мною феномен мнимой проблемы. Однако, признаться, если бы Тора начала мне жаловаться на всякие мелочи, я бы ее выслушал и постарался помочь, закрыв глаза на собственное положение.

– Раз уж я тебе доверился, теперь твоя очередь. – Упрекнул я ее. Она невесело усмехнулась:

– Не сегодня. – И сняла топик, оставшись в пестром купальнике.

Вернулись только под вечер. Плескались в воде, забыв обо всех проблемах, дурачились, бросали друг друга в воду. Пришли голодные. Сразу же накинулись на свежеприготовленные драники, затем на раннюю малину, и еще несколько часов проиграли в настольные игры, позвав даже бабушку.

Разошлись ближе к полуночи. На следующий день встретились на дереве, где я уселся на две высеченные буквы. Тора подкралась незаметно и хотела напугать меня, но я ее приметил еще на земле, поэтому сокрушительно не позволил ей этого сделать, сразу же завалив ее вопросами:

– Что ты имела в виду вчера? Ну, про свои проблемы?

Тора замолчала и замерла. Покачала головой и выдала:

– Это не так важно и…

– Важно. Я же не идиот, вижу, что что-то не так.

Она прикусила губу и принялась теребить пальцы, поеживаясь, сидя на ветке.

– Ладно! Черт возьми, ладно, только перестань смотреть на меня таким взглядом!

Я немного отвернулся от нее, но все еще держал в поле зрения. Пальцами нашел высеченные буквы и принялся их изучать наощупь.

– Как бы начать… – Раскачивала она ногами, смотря куда-то вдаль нечитаемым взглядом. Вроде расслабленный, но руки напряжены и сжаты в замок.

Сегодня погода не такая хорошая, как была вчера, неподходящая для купания. Подул ветер, растрепавший хвост Торы, обнаживший ее плечи. Зашелестели листья, качнулись ветви, в том числе та, на которой мы сидели. Раньше мы пугались внезапному раскачиванию, но сейчас привыкли и даже глазом не моргнули. Облака заволокли небо, закрывая солнце, но дождя не должно быть, по крайней мере так сообщила бабушка, все утро слушавшая радио.

– Ты удивительный, Герман. Я уверена, тебя ждет великое будущее и большой успех. Такие как я тебе не ровня. Я просто груз на твоей шее. Обуза. Ничто по сравнению с тобой.

– Не говори так. – Возмутился я, уставившись на нее. Вечно улыбавшаяся, сейчас она выглядела так, будто только что съела луковицу. – Я ничем тебя не лучше.

– Да ну? – Грубо парировала она, но смягчилась. – Второй раз уже перескакиваешь через класс, заканчиваешь школу круглым отличником…

– Это ты откуда узнала? – Не понял я.

– Баба Марта сказала. Это не важно. – Покачала Тора головой. – Ты так по-взрослому себя ведешь! Над тобой издевается отец, не так давно умерла мама, а ты и бровями не ведешь, а я тут как плакса сижу перед тобой и распинаюсь о том, как ты крут…

Я пододвинулся к ней и положил ладонь ей на плечо. Она посмотрела на меня взмокшими глазами.

– Я никогда не считал тебя обузой, грузом или как там еще ты себя назвала. Оценки в школе не показатель, так же как и возраст, в котором ты окончишь школу…

– У меня нет друзей, Герман. – Призналась она, снова отвернувшись. – Я стараюсь учиться, но ничего не получается. Ты вроде просто мелкий засранец, но ты лучше меня во всем. Не удивлюсь, если ты школу окончишь, когда будешь моего возраста…

Я не ответил, но по моему сконфуженному выражению лица она все поняла.

– Так и знала. – Заключила она, посмеиваясь. – Так и знала…

Вроде ничего такого не сделал, а посмотреть ей в глаза так и не смог. Мы просидели так, наверное, около часа, просто рассматривая камни и пыль на дороге, затем разошлись и завтра вновь встретились, как ни в чем не бывало, продолжив летние приключения.

Что мы только не делали, где только не были! Время пролетало незаметно с ней, таким счастливым я не чувствовал себя с самой смерти мамы. Все мои глубокие размышления о мироздании и составу общества стали просто пылью на фоне Торы. То, как переливались на солнце ее светлые локоны, как блестели ее глаза, как подрагивали ее плечи при смехе, как дергался нос, когда она ела что-то вкусное… Мне показалось, что она стала намного расслабленнее после того разговора, отчего я тоже облегченно выдыхал всякий раз, когда видел ее улыбку.

Уже пятнадцатого июля бабушке нужно было уезжать из деревни. Она человек верующий – ей нужно что-то там делать для церкви все оставшееся летнее время. То ли куда-то уехать, то ли руководить процессией – она не вдавалась в подробности, а я и расспрашивать не стал. По мере приближения этой даты Тора расстраивалась все сильнее, хоть и не показывала этого.

– Ты ведь в Мёлькерне живешь? – Спросил я.

– Ну… Почти. – Мялась она.

– Что значит – «почти»?

– Тут мама живет. Я ведь к ней приезжаю.

– И не скажешь где. – Досадливо закатил я глаза.

– Ага, не скажу. – Лыбилась она.

В мой последний день здесь, четырнадцатого числа, мы сидели на моей кровати и играли в карты. Ее волосы распущены, сама она в пижаме. Сегодня Тора остается у нас, и спать мы будем вдвоем на моей большой кровати.

– Так не хочется прощаться. – Грустно говорила она, разглядывая карты у себя в руках и стараясь подглядеть в мои, пока я делал вид, будто этого не замечаю.

– Возможно, я на новый год сюда приеду, если бабушка не будет против.

Тора улыбнулась, но ничего не сказала. Положила карту, которую я тут же покрыл и начал ход.

– Новый год… Да, думаю, хорошая идея.

– Ты ведь тоже можешь приехать маму навестить в зимние праздники.

– Ты прав.

Карты отправились в «биту», и я положил последнюю карту, определяющую мою сокрушительную победу. Тора посмеялась и сгребла их всех в одну кучу.

– Я думаю пора спать. Ты же завтра уже уезжаешь, замотаешься…

– Я не очень устал, но если тебе хочется спать, то давай.

Тора убрала карты в коробочку и нажала на кнопку выключателя. Она примостилась на краю кровати, я пододвинулся ближе к стене, чтобы ей хватило места. Мы немного помолчали в темноте, когда Тора сказала:

– Ты хороший друг, Герман. Мой единственный.

– И ты тоже моя единственная подруга, Тора. – Признался я вслед за ней, после чего спиной почувствовал, как она приподнялась.

– Правда?

– Ага. Сложно найти друзей в школе, когда скачешь из класса в класс.

Она помолчала немного и легла обратно.

– Это были лучшие полтора месяца в моей жизни.

– Да, и мои.

– Нет, серьезно, Герман. Я так счастлива, что подружилась с тобой.

– Я тоже счастлив.

Тора немного помолчала, после чего тихо, шепотом произнесла, видимо, надеясь, что я не услышу:

– …Ты мне нравишься…

Я замер. Сонливость как рукой сняло. Вот такого поворота событий я точно не ожидал и даже не знал, что мне ответить. С одной стороны, черт возьми, мне одиннадцать, а ей четырнадцать, с другой стороны… С ней я испытываю то, что не испытывал никогда. Она заставляет меня улыбаться, как дурака, а все ее выходки, ее прямолинейность… Заставляет что-то внутри просыпаться. Что-то, что давно мертво и похоронено вместе с мамой.

Что мне ответить, чтобы не сделать хуже? Что делать? Какая будет у нас дружба независимо от того, соглашусь я или откажусь?

Я пошел на отчаянный шаг, ва-банк. Хуже не будет, лучше – возможно.

– И ты мне. – Так же тихо прошептал я, почувствовав, как она дернулась.

По отношению к ней у меня явно не то чувство, какое у нее ко мне. Мне нравится проводить с ней время, нравится просто быть с ней, но не в том плане, в котором наверняка имеет в виду она. Но если сейчас я ей откажу, то вряд ли что-то еще может быть хорошее между нами.

Она не ответила. Естественно, сон как рукой сняло, поворачиваться к ней я не хотел. Но перевернуться пришлось, когда рука, на которой я лежал, уже начала затекать. Тора сопела, ее лицо источало умиротворение, а подушка, на которой она спала, взмокла. Приглядевшись, я увидел, что она плакала, прежде чем уснуть. Большим пальцем я вытер влагу с ее щеки и постарался не думать о том, что, вернее, кто меня ждет завтра.

Утром я проснулся по будильнику, но Торы рядом уже не было. Мне показалось это странным, учитывая, что будильник был заведен на довольно раннее время, но особого внимания не обратил. Может, спалось плохо.

Я переоделся, взял подготовленный вчера рюкзак и спустился вниз. Бабушка уже во всю порхала над сырниками, а я отправился умываться.

– Не видела Тору? – Спросил-таки, выйдя из ванной.

– Нет, а она что, убежала уже? – Удивилась баба Марта. Вот уж кто реально рано встает, так это она, и было подозрительно, что Тора умудрилась сбежать еще раньше.

– Да. Ты ведь знаешь, где она живет?

– Могу только догадываться. – Пожала она плечами. Привычка, которая досталась мне как раз от нее. – Я ведь тут всех знаю, но есть пара домишек на окраине, в которых она может в теории жить.

Я кивнул, принимая такую логику. Значит, эта засранка даже от бабушки смогла скрыть свой адрес. Ну ничего, я ее найду, когда позавтракаю, и устрою пару ласковых за то, что ушла, не попрощавшись. Быстренько умял пару сырников, спросил, о каких домах идет речь и побежал прямо туда, пока автобус еще не приехал.

О той зоне, о которой сказала бабушка, и правда сложилось впечатление нежилой. Сначала я вежливо стучался в ветхие домишки, затем просто открывал незапертую дверь. Сады заросшие, огороды заброшены, видно, что участки не нужны хозяевам, если они вообще были. Последний домик привлек мое внимание, что-то подсказывало, что там все-таки кто-то был. Обувь у порога, наполненная пепельница, стоящая на крыльце, сырой коврик…

Я зашел внутрь. Отставил занятие стуком – еще разбужу кого-то из соседей, кто еще спит. Огляделся – интерьер мало отличается от дома бабушки, разве что тут более пусто. Нет скатерти на столе, всякой кухонной утвари. Заглянул направо, там, где у нас комната бабушки – никого. В ванной тоже. Начал подниматься на второй этаж.

Тусклый свет еле пробирался через крохотное оконце на другом конце комнаты. Сырой запах ударил мне в нос, заставляя морщиться, вдруг стало очень холодно, я поежился. Тишина резала уши, только скрип ступенек врезался в уши.

Да, тут была Тора.

Только я совсем не ожидал ее увидеть вот такой. Она была бледной, почти белой, ее выражение лица было пустым, а губы синие. Она висела над полом с натянутой на шее веревкой, привязанной к люстре. Глаза – ее прекрасные голубые глаза – пустые, черные, смотрели вперед, в пол. Даже блондинистые локоны показались серыми, безжизненными. Рядом валялась табуретка – единственный предмет мебели в комнате, кроме крохотной кровати за ней.

Тихо. Непривычно тихо рядом с самым громким и веселым человеком, которого я только знал. Воздуха не хватает, его как будто нет в этой комнате, пропахшей сыростью и пылью. А, нет, воздух есть, это я просто от шока забыл, как дышать. Я просто разглядывал ее нежное, но очень уж бледное личико, еще вчера признававшееся в своих чувствах.

Мои ноги подкосились, я упал на колени, обхватив лицо руками. Вдруг очень захотелось выдрать на себе волосы, которые она мне стригла в начале июня. Этого не может быть.

Это не может быть правдой. Ну точно, это очередной ее розыгрыш.

Я подполз к ней и тронул за висящую ногу. Обхватил лодыжку и прижался к ней лицом, почувствовав неестественный холод, исходящий от нее. По щекам потерли слезы, они попадали на ее пальцы, белоснежные носки тут же взмокли.

– Тора… – Позвал я ее хриплым голосом, тут же заглотнув поток слез. Она не ответила. Я позвал еще раз, громче.

И вот, я сижу и ору во все горло ее имя, наплевав на соседей, о которых беспокоился каких-то минут десять назад.

Мир вокруг начал плыть. Кровать заплясала, тумбочка пошла ходуном. Руки поразила дрожь, я держался за нее, не в силах отпустить. Мое сердце билось настолько громко, что хватило бы нам двоим для разгона крови, но ей это уже не нужно.

Она мертва. Тора. В состоянии оцепенения и странного наваждения, я поставил табуретку и снял ее с люстры, даже не развязав веревку. Аккуратно положил ее на пол, движением руки закрыл глаза и просто сжимал в ладонях лицо, больше похожее на бетонное. Запах чая и аромат лаванды ударили мне в нос, но я не смог ими насладиться, как сделал бы вчера.

– Когда мама умерла ты не так реагировал. – Сказал мне внутренний голос.

– Мама умирала постепенно. Я видел, как она угасала, и был к этому готов. – Ответил я ему, разглядывая ресницы Торы.

– А может, ты просто не любил ее?

– Я… – хотел возразить, но не смог найти, чем.

– Во-от. А Тору любил?

– Наверное. Иначе бы так не реагировал… – Шептал я самому себе, раскачиваясь взад-вперед.

– А может это не ты вовсе? Что если твое эго реагирует на то, что ты не смог этого предотвратить? – Усмехнулся внутренний голос.

– Заткнись. – Прорычал я, и он заткнулся.

Я был готов просидеть с ней хоть весь день, но нужно было торопиться на автобус. Чмокнул Тору в лоб, аккуратно положил ее на пол, сняв с шеи веревку, и уже хотел спуститься, как заметил на кровати сумку, наспех прикрытую одеялом. Нахмурился и подошел к ней, открыл. Мне показались инструменты для рисования: блокнот, раскиданные ручки, карандаши, вон ластик лежит… Я еще порылся в карманах и нашел в закрытом внутреннем отсеке кошелек с принтом бабочек, ключи с таким же брелком и паспорт.

– Лиора Кэмпбелл? – Не понял я, разглядывая улыбающуюся фотографию в паспорте. Это определенно Тора, но имя почему-то указано другое.

Я подошел к ней и мягко коснулся ее щеки.

– Ты даже имя от меня скрыла? – Я коснулся пальцем до ее нижней губы, чуть приоткрывая рот. – Эх, ты. Тора…

Вышел из дома, прихватив ключи и паспорт Торы. Попросил бабушку подождать меня еще немного и добежал до нашего дерева. Ключами нацарапал, исправляя, поверх буквы «Т» букву «Л». Теперь там зияло «Л» и «Г», обведенные в кружочек.

«Люди-губки – осенило меня. – Это они виноваты. Тора… Лиора говорила, что у нее нет друзей, кроме меня. А почему это? Потому что общество людей-губок не может признать того, кто от них отличается. Индивидуальность, не внушаемую…»

Бабушка окликнула меня, пришлось спуститься. Мы пошли до остановки в полной тишине.

Глава 9.

Воздух стал тяжелым. В такое раннее время в автобусе почти никого нет, но сложилось впечатление, будто кто-то намеренно пылесосом высосал весь кислород, оставив место вакууму, который поглощает меня, терзает и разрушает на миллионы кусочков, которые я собрать не в силах.

Лиора умерла пятнадцатого июля, навсегда оставшись для меня Торой. Я поклялся себе, сжимая в руке ее паспорт, когда-нибудь разобраться в этом деле, копнуть глубже, найти причину ее поступка. Баба Марта чувствовала, что со мной что-то не так, но не спрашивала. Она знала, что я пошел искать Тору, а когда вернулся без нее весь хмурый и задумчивый, наверняка если не обо всем, то о многом догадалась. Из меня будто что-то выдернули. Лишили какой-то важной части меня, отвечающей за остатки чувств и эмоций, которые у меня когда-либо были, и уступили место пустоте. Я просто молчал и даже почти перестал скорбеть.

А затем сошел с нужной остановки, пока баба Марта ехала дальше, помахав мне рукой из грязного окошка на прощание. Махнул в ответ и поплелся в обитель боли и ужаса, не ощущая ничего. Сил уже просто нет. Все они остались в той комнате.

Тора была неправа. Это не я лучше нее, а она лучше меня. Сильнее, умнее. Вся ее история загадочна, она скрыла от меня даже собственное имя, хитрая зараза. Почему ее дом был пуст? К кому она тогда приехала? Множество загадок оставила после своей смерти, вот же лисица.

Магнит разблокировал дверь подъезда. Я уже и позабыл, какой мерзкий запах в нем стоит и какая вонь меня встретит еще «дома». Не сомневаюсь, что отец даже и не думал убраться в моей комнате. Надеюсь, что когда приду, то не застану его. Сил нет.

Меня встретила смесь ароматов – перегар, спирт, рвота, пыль и еще какое-то дерьмо. Я скинул обувь и свернул сразу в ванную взять тряпку или что-то на нее похожее. Нашел только отцовское полотенце, решил воспользоваться им. Намочил и пошел в комнату, зажимая нос рукой. По центру зияло большое коричневое пятно – зеленая рвота смешалась с кровью и присохла. Я уселся на корточки и попытался оттереть. Сначала ничего не выходило, но когда добавил больше воды, то это жужево начало понемногу отмокать и поддаваться чистке. Наверное, около получаса я с этим провозился, прежде чем окончательно выдохнуть.

Лучший способ справиться с болью – это сон. Но боли не было, мне чувствовалась пустота. Или, как вернее сказать, не чувствовалась вовсе. В общем, не понимаю, что со мной, голова как соломой набита. Бабушка дала мне с собой пакет с фруктами и овощами, я сел, оперившись спиной о стену, зажмурился, сжимая в руке огурец, закрыл глаза, заставляя себя откусить кусочек. В горло ничего не лезло, просясь наружу. Поэтому просто зарылся в своих коленях, обхватывая их, качаясь взад и вперед, успокаиваясь не пойми от чего. Вроде спокоен, а вроде…

Я, должно быть, отрубился. Моргнул пару раз, осознавая, где нахожусь. Почему-то сразу подумал, что проснулся в деревне и скоро услышу знакомый голос. Ну да, к хорошему быстро привыкаешь. Встал, пошатываясь, и поплелся к холодильнику, чтобы перекусить чем-то поприличнее пары овощей.

Там меня встретил он. Тот, кого я всеми силами старался забыть, от кого сбежал, но к кому добровольно вернулся. Я сразу, не медля ни секунды, развернулся на пятках и зашагал обратно, как только завернул за угол и увидел его сидящего за столом, пьющего стакан чего-то едко пахнущего, но меня остановили. Я не обратил внимания на его пьяный возглас и продолжил идти обратно в комнату, но он встал вслед за мной и в несколько шагов догнал, схватив за шиворот футболки:

– Что ты, сука, не слышишь, когда с тобой разговаривают?

Я не ответил. Сцепил зубы, терпя, чтобы не грубить. Неподходящее он время выбрал для того, чтобы поиздеваться надо мной.

– Жаловался бабке, что папка твой никчемный, да? – Мне не нравился этот тон, с который он это проговорил. Обычно после него наступало что-то, что вызывало боль в какой-то части моего тела. А еще не нравится, что его слова сливались в кашицу, и внятно говорить он уже не мог. – Жаловался, сучонок?!

Я молча смотрел на него. Ярость вскипала под моей кожей, вот-вот готовая вырваться наружу, но что может сделать ребенок вроде меня этому уродливому, но все еще рослому мужчине?

Он схватил меня за горло, чуть приподняв над полом. Животный страх пробежал по спине: не убьет же он меня сейчас? Мои ноги сами задергались, пытаясь найти что-то, на что можно было опереться; воздух медленно покидал легкие, но сделать вдох не получалось, из горла лишь доносился сдавленный хрип. Я случайно пнул его по ноге. На самом деле, это было совсем не больно, моя пятка лишь едва его коснулась, но этого было достаточно, чтобы бомба замедленного действия взорвалась.

Лететь не больно, как и момент падения. Это не та высота и не та сила, с которой, когда приземлишься на копчик, становится реально больно. Вот когда-то я грохнулся с нашего дерева в деревне, вот это было что-то похожее на боль. А это так, почти как поскользнулся и проехался пятой точке по загаженному полу, который, судя по всему, никто и никогда кроме меня не мыл.

Больно, когда тебя вдавливают в этот самый линолеум, надавливая ногой в грудь. Что-то там внутри гулко хрустнуло, я обслюнявил пол-лица, пока пытался глотнуть воздуха, покинувшего мои легкие.

– Твоя мамаша не научила тебя поведению? – Злобно прорычал он, затем пьяно хохотнул, – Точно, она же шлюха, чему она тебя могла научить…

Я хотел вступиться за маму, но не смог ничего произнести. Острая боль поражала всю область в районе груди, любое движение отдавало прямо туда, в эту точку, куда давила нога взрослого мужчины в тапочках, от которых к тому же жутко воняло.

– К бабуле ты не поедешь больше. – Рыкнул он, харкая прямо на бедный линолеум, повидавший в своей жизни немало дерьма. Буквально. – Плохо влияет на тебя.

А я собирался в августе еще раз к ней приехать, устроить Торе приятный сюрприз, надеясь, что она тоже приедет. И даже когда ее больше нет, лишать меня возможности сбежать из этого отвратительного места – это путь верной смерти. Признаться, до сих пор иногда удивляюсь, как мне удается сохранять рассудок в подобных условиях – лежа на холодном полу, прижатый к нему весом не менее восьмидесяти килограмм. Мои детские ладошки пытались оторвать ступню от себя, чтобы хоть немного дать легким заполниться кислородом, но тщетно: я даже начал ощущать, как мое лицо багровеет от усилий. Наконец-то, он отпустил меня, я тут же скукожился в позу эмбриона и принялся кашлять и жадно глотать воздух. Отчего-то эта картина его рассмешила. Смех, больше похожий на клокотание, доносился до смотрящего глазами, полными ненависти, меня.

– Вон. – Скомандовал он, пока я на негнущихся ногах как мог скорее вошел в свою комнату, дверь которой тут же захлопнулась. Послышался щелчок.

Нет. Только не это.

Я кинулся к ручке и принялся тянуть ее, барабанил по ней со всей силы, стер костяшки до покраснений, кричал, плакал, умолял, но без толку.

Я снова в тюрьме, снова на неопределенный срок. Когда этому чудовищу вздумается, тогда он и откроет дверь, но это может случиться буквально когда угодно. Я осел на колени, хватаясь за голову, рвя на себе короткие волосы.

Снова голод, холод и пыль, которую даже смахнуть нечем. Снова ходить в туалет в окно, смотреть на счастливые человеческие лица, проходящие мимо. Снова искать, чем себя занять, лишь бы не сойти с ума. А ведь у меня даже нет книг, которые я мог бы прочитать, только те, что уже были изучены вдоль и поперек. Спасибо есть хоть некоторые съедобные запасы, подаренные мне бабушкой, они не дадут мне умереть какое-то время.

Дни сменяют дни. Я в круговороте, временной петле, длящейся ужасно долгое время. Это легко сказать: прошел день, но это не то же самое, что его прожить, вытерпеть очередную тишину, пустоту, витающую под потолком, на полу, сползающую по стенам вместе с каждой новооткрывавшейся мне трещинкой. Время застыло. Я смотрю на часы в телефоне, а оно вообще не двигается. То ли день прошел, то ли два – ощущения те же. Пусто, тихо. Только иногда капает вода с крыши и курлычут голуби.

«Психологию эмоций» и «устойчивость следователя», мне кажется, я наизусть уже выучил. Серьезно, не найдя занятие интереснее, я уже с предельной точностью принялся себе пересказывать их вслух, взрываясь от гнева всякий раз, когда оказывался не точен. Это чувство уже стало неконтролируемой частью меня, которую приходилось выплескивать: костяшки уже начинали кровоточить всякий раз, когда я со всей злостью бил стены, батарею, дверь, швырял книги и тетрадки по комнате, горло болело от криков и слез. Мерзкий вкус сырых кабачков осел на губах, от отчаяния пришлось съесть даже их попки, которые бабушка обычно выбрасывала. Горечь немного притупляла все остальные ощущения, но недостаточно сильно, чтобы они полностью оставили меня. Грязные локоны липли к голове – жара мучала меня, открытое настежь окно не спасало, а только угнетало и дразнило. Попробую сбежать через него с пятого-то этажа и, если повезет и не умру, то сломаю обе ноги и далеко уйти не выйдет. Кому звонить? Кого просить о помощи? Каждый человек, приходящий мне в голову, обещал устроить потом незабываемые последствия, проверять которые не было смысла и желания. Лучше живой запертый в комнате, чем мертвый в гробу.

Я обессиленно оперся о стену. Вонь от пота и сальных волос, судя по ощущениям, разъедала мне нос и легкие. Не осталось сил даже на то, чтобы придумать себе занятие, не то, чтобы начать заниматься им. Казалось, все, что можно было делать я уже делал: рисовал, перечитал свою скромную библиотеку дважды, вызубрил несколько книг, швырялся предметами, тренируя меткость, кричал, психовал, драл руки в кровь. Вон в углу даже клочок волос моих лежит. Я из него сделал шарик и игрался какое-то время, пока не надоело.

1360. Столько квадратиков на одном тетрадном листе. Я бы мог посчитать это по формуле, отмерив сначала длину и ширину листа, затем квадратика, а потом просто поделив эти две величины. Но я усомнился в человеке, придумавшем эту формулу, и решил посчитать все самостоятельно. И да, на всех восемнадцати тетрадных листках не оказалось осечек – на каждом действительно 1360 квадратиков. Интересно, а сколько стоит один такой квадратик, если тетрадка стоила двадцать рублей? Всего в тетрадке 24480 квадратиков, а мне всего лишь нужно разделить двадцать на это число. Делов-то.

0,000816 рублей. Дороговато для клочка бумаги длиной и шириной в полсантиметра. Я начал извращаться над полученным числом, пытаясь понять, сколько стоит один лист, два и так далее, пока мозг не начал болеть настолько сильно, что по тетрадке не принялись бегать яркие звездочки. Со всей силой я хлопнул по ним рукой, но они не исчезли, а залезли мне на ладонь.

Видимо, сидя за столом, я просто отключился. От голода, вони или головной боли – не имею ни малейшего понятия, но разбудил меня шум шагов, который я не слышал уже довольно долгое время, догадываясь, где отец может проводить свое безработное время. Увидел как-то в почтовом ящике пособие для безработных и нехилую такую выплату бывшему полицейскому. Не знаю, за какие такие бывалые заслуги он ее получает, но полагаю, что знаю, на что он ее тратит.

Я привычно сорвался с места и прильнул к двери, тарабаня по ней. Она звонко открылась, отбросив меня в сторону. Мне в лицо что-то больно ударилось, отскочив в сторону, и петли снова скрипнули, послышался щелчок. Я посмотрел, что в меня прилетело: это пачка нарезной колбасы дешевой марки.

И ее мне кинули, как собаке в будке. Разочарованно промычав что-то себе под нос, я накинулся на еду, чувствуя, как стал просто варваром, терзающим куски соленого мяса у себя в руках. Когда закончил, посмотрел на время и ужаснулся.

Прошло всего три дня, как я здесь заперт. По ощущениям я сижу около недели, но прошло всего три дня. Три. Три ебучих дня.

Я разлегся на полу, уставившись в потолок. Опустошение – вот что я ощущал с набитым колбасой желудком. По щеке медленно, дразняще покатилась слеза. Она щекотала нежную кожу, но мне было слишком тяжело шевельнуться и смахнуть ее. Потолок поплыл, лампочка закрутилась в спираль, размылась и вообще стала похожа на кляксу. Слишком тяжело двигаться, слишком тяжело думать, хотя одна мысль все-таки промелькнула. Люди-губки – я вспомнил о них, но сил размышлять нет. Наверное, это именно из-за них я здесь. Меня убедили, что помощь искать бесполезно, значит, я такой же.

Мою голову обхватили чьи-то нежные руки. Я почувствовал долгожданную прохладу, коснувшуюся моих щек, как она окутывала разгоряченное лицо. Глаза открыть так и не смог: слишком тяжелы мои веки. Послышался до боли знакомый голос:

– Это та жизнь, которую тебе хочется жить?

Голос доносился очень близко, прямо возле уха. Этот ласковый шепот обволакивал, пьянил, расслаблял. Я еле заметно покачал головой. Конечно же нет. Я бы это даже жизнью не назвал: так, всего лишь существование.

– Вот и мне не хотелось. – Ответила Тора.

Мне чувствовалась эта грусть, это сожаление, с которыми она это сказала.

– Почему ты умерла? – Шепнул я. Хотя не могу точно сказать, действительно ли вслух, ведь голоса своего не услышал. Тора резко выдохнула, видимо, усмехнувшись, и ответила:

– Я в твоей голове, а ты не знаешь, почему я умерла. Следовательно, я тоже не знаю.

«Логичный ответ» – подумалось мне.

– Что я должен сделать? – Беззвучно спросил я.

– Терпеть. – Я почувствовал макушкой, как она пожала плечами. – А дальше… Ты сам уже знаешь.

Я открыл глаза и, естественно, никого не увидел. Коснулся рукой до щеки, которую только что держала Тора, но нащупал только свою горячую кожу, которую терли от слез уже столько раз, что даже легкое дуновение приносило дискомфорт.

Тора сказала терпеть. Но что дальше?

Почувствовав прилив странных чувств, я встал и переоделся.

Тора сказала терпеть.

Я сел в угол и стал считать трещины на потолке. В левом дальнем – три. В правом – одна, но жирная, с множеством мелких. Их восемнадцать.

Тора сказала терпеть.

Чтобы не свихнуться, я дал своей тетрадке имя – Лиора – и принялся с ней беседовать. Рассказывать истории из школы, из деревни, о маме, чей образ уже почти стерся из моей головы, который я старался вспомнить как можно тщательнее.

Тора сказала терпеть, так что я сделаю это, чего бы мне это не стоило.

***

Через два дня моя уверенность в себе поубавилась. Еще через день она покинула меня полностью, уступив место тому состоянию, в котором мне приглючилась Тора. В каком-то наваждении, покачиваясь взад-вперед, в обнимку со своим новым бумажным другом, я сидел, пока солнце сменялось луной, и перестал обращать внимание, как часто это происходит. Лежал, все время стараясь уснуть, а когда просыпался, то ситуация за окном успевала меняться.

Мне придавала сил одна мысль – когда-то же это должно закончиться? Пару раз дверь приоткрывалась, и мне прилетела маленькая бутылка воды и пачка семечек. Каждый день я делил их в кучки и съедал по две в день – это стало моим новым способом отсчитывать время. А водой я постарался умыться, тратя ее как можно меньше на это действие.

Теперь у меня появилось новое занятие – сидеть возле двери и ждать ее открытия. Не знаю, что я собирался делать, когда она откроется, но рано или поздно это должно произойти. Даже кровать свою я передвинул поближе к потенциальному выходу, чтобы даже ночью быть начеку.

Лежа на одеяле, я посмотрел на крохотный дисплей телефона. Сегодня двадцать девятое июля, вечер, 22:36. Стою возле двери, стараясь не уснуть, так как слышал шаги. Очень хочется спать, и в обычный день я бы это и сделал, но сейчас держусь, как могу. Отец давно не давал мне ничего, возможно, сегодня именно тот самый день, когда дверь откроется.

До меня еле доносился шум телевизора. Не то, что передачу, я даже не могу разобрать, чей голос говорит – мужской или женский. Я сцепил зубы, когда скрипнул диван, что говорило о том, что либо на него сели, либо с него встали. Скорее всего второй вариант, так как вскоре шаги снова начали доноситься. Я хищно облизнул сухие губы, дыхание сбилось с темпа, поэтому мне самому пришлось его контролировать. Судя по ритму, который отстукивали грузные ноги, отец сильно пьян. Впрочем, ничего нового. Мне пришлось задержать дыхание, чтобы не выдать своего присутствия. Я притаился возле двери, не издавая ни звука. Свет, естественно, выключил.

Дверь открылась. Я силой остановил себя, чтобы не поставить ногу или руку в щель и просто замер, не зная, что предпринять. Прямо перед моим лицом что-то полетело в комнату и упало на пол: это пачка самых дешевых мармеладок, видимо, кем-то ему подаренных, потому что никто в здравом уме не будет их покупать себе самостоятельно. Дверь уже стала закрываться, а я все молча стоял и смотрел на нее с жалостью, не желая этого допустить, и уже почти дернулся вперед, чтобы схватиться за ручку, как вдруг он остановился. Видимо, заметил, что в комнате подозрительно тихо.

– Ты где, еб твою мать?! – Дверь резко отворилась, чуть не слетев с петель от силы толчка, а он вошел внутрь, осматриваясь и пошатываясь.

Меня не заметил. Ноги сами понеслись прочь – я выбежал из комнаты и дернул дверь на себя. Пьяные ноги отца не успели достаточно быстро рвануть к ней, чтобы меня остановить: я был трезвее и быстрее.

Защелка издала привычный звук. Это чудовище осталось внутри, тарабаня по двери со всей дури, а я уверен, ее-то у него полным-полно. А как он орал… Бедные мои уши, я даже сначала испугался, что мои барабанные перепонки лопнули от таких децибелов, а душа заболела от обилия ругательств, прилетающих в мой адрес.

Теперь срочно нужно придумать, что делать дальше, пока он не снес дверь с петель. Я огляделся. В коридоре ничего не было, как и на кухне и в ванной, в которые я заглянул мельком: времени рассматривать помещения в поисках чего-то, что могло бы мне помочь, не было. Заглянул в последнюю комнату, принадлежащую отцу – и тоже ничего не нашел. Время почти на исходе: с каждым толчком дверь скрипела все сильнее, этот скрежет говорил о том, что петли уже бессильны и конструкция держится на одной только силе воли.

Выбора мало. Я дернул еще работающий телевизор на себя и вырвал с корнем из проводов, его охватывающих. Каким боком я поднял такую громадную коробку, да еще и понес ее к своей комнате – загадка, но, подозреваю, все дело в адреналине и жажде свободы, которой меня лишили на две недели. А может в Торе, которая стояла рядом и помогала мне его нести, улыбаясь во все зубы.

– Давай, Геруня. – Почти не слышался мне ее голос. Все, на чем я сосредоточился – это на коробке, которую держал в руках совершенно один. – Ты справишься.

Дверь слетела с петель. Весь красный, с перекошенной от неистовой ярости рожей, оскалившийся отец вылетел из комнаты и стал осматриваться, словно хищник выискивал жертву. Заметил меня в проходе и направился ко мне. Я шагнул вперед, заорав, что есть мочи, и бросил телевизор вперед, всем своим детским телом наваливаясь на него.

Удар экрана телевизора пришелся ему прямо по голове, тут же разбившись вдребезги. Я рефлекторно прикрыл голову руками, но успел заметить, как стекло режет плоть на его лице.

Таких криков я никогда еще не слышал. Судя по всему, осколки все-таки попали ему в глаза, потому что он орал именно о чем-то связанном с ними и пытался сбросить с себя агрегат, одновременно ища меня руками. Но в мужчине было столько алкоголя, что ни того, ни другого ему сделать не получалось. Я с ужасом отбежал в свою комнату, вставая босыми ногами по стеклу, но не обращая на него внимания. Он, наконец, смог сбросить с себя телевизор, я выглянул из комнаты и увидел, что все его лицо в крови, хлестающей фонтаном, а глаза закрыты. Вся серая майка, штаны, пол, стекло на нем – все покрыто густым алым слоем. Он догадался, что я убежал в комнату, и с яростным ревом кинулся ко мне, загадочным образом угадав маршрут, видимо, по звуку, и я приготовился умереть, зажмурившись.

«Хотя бы отомстил» – сказал я про себя. Тора взяла меня за плечо и прошептала: «Буду ждать тебя.»

Послышался грохот.

Стало тихо. Так звучит смерть?

Я открыл глаза. Моя комната не поменялась: темно, душно, жарко, вонь все еще ударяется в нос, теперь вместе с потом, спиртом и мочой к ней добавилась кровь.

Я выглянул в коридор. Картина безобразная: кровь везде, даже на потолке, осколки от экрана телевизора валяются по всему коридору. А посередине композиции лежит тело взрослого мужчины, лежащего вниз головой. За ним резкий кровавый продолговатый след и пустое пространство, прямо похожее на отпечаток ноги.

– Он поскользнулся. – Сказала Тора, нервно посмеиваясь. Она обернулась к застывшему с открытым ртом мне и весело продолжила, – Похоже, со встречей придется повременить. – И ушла, растворившись во тьме.

Я осел на колени и почувствовал острую боль в ступнях. Конечно, я ведь по стеклу битому пробежался. Просто сидел и смотрел, как вокруг мертвого тела растекается кровавое месиво. У него была мучительная смерть, какую он и заслужил. Я достал телефон и хотел набрать номер, но уставился на дату и время.

Тридцатое июля, 00:12.

– С днем рождения, Геруня. – Шепнул мне в ухо знакомый голос, от которого я только отмахнулся.

– Ало, скорая? – Набрал номер, который уже набирал когда-то, хотя все еще не знал, что говорить. Мой голос дрожал скорее из-за боли в горле, чем из-за потрясения. Я чувствую себя на удивление спокойно.

– Да, что у вас случилось? – Ответил мне голос молодой девушки-оператора.

– Тут человек… На улице Риноро, 78… Ну, боюсь, ему уже не помочь.

– В каком смысле? Что у вас случилось? – Повторила она. Мне послышался шелест клавиатуры.

– Он нес телевизор и уронил его. Поскользнулся на осколках и умер. – Ответил я, рассматривая картину перед собой.

– Вы уверены, что человек мертв? Можете проверить его пульс, дыхание? – Говорила девушка уверенно, по крайней мере старалась. – Я вызвала вам скорую, она скоро будет.

– Нет смысла проверять пульс, он мертв. – Коротко ответил я и положил трубку. Скорая едет, уже хорошо.

Скорую я вызвал скорее для себя и своих ступней, чем мертвому отцу. Ему уже ничем не помочь.

Глава 10.

Меня госпитализировали на две недели, а потом начался судебный процесс. Я рассказал суду все как было, без малейшей утайки, во всех красках.

Сначала поведал, как умерла мама. Потом как отец угрожал, что никто мне не поможет, ведь он бывший полицейский. Несколько голов в зале суда неловко опустились, когда я продолжал:

– Этот шрам. – Показал я судье. – Я получил его еще в январе, когда он привязал меня к батарее…

Меня слушали внимательно. Во внимание приняли показания медсестер в больнице, куда меня положили с десятком мелких кусочков стекла в пятках и проблемами с желудком, которые подтвердили некоторые травмы, о которых я упоминал. За меня вступился усатый полицейский, имя которого я так и не запомнил.

– Мне с самого начала этот человек – мистер Тенецкий старший – не казался благонадежным. Дом пропах спиртом и табаком, мне не следовало позволять мальчику…

Я вздохнул и не стал его слушать. Винить его я тоже не могу, что-то мне подсказывало, что на кону стояло что-то большее, чем просто мальчишка, когда он отвозил меня в эту злополучную квартиру.

В общем и целом, эти две недели в больнице и суд, как уже можно было догадаться, прошли невероятно быстро, как будто все события уместили в несколько минут и дали посмотреть, будто кино. Подробности я помню плохо, так как запоминать даже не старался. Важно то, что меня оправдали, признали невиновным. Сыграло на руку то, что я находился взаперти две недели, и это сочли веским доказательством того, что я был в состоянии аффекта, не видел другого выхода. Историю с телевизором я подправил: сказал, что это он решил обрушить агрегат на меня, но из-за количества алкоголя в организме не справился с ношей и уронил его, затем поскользнулся на осколках. Такая версия показалась присяжным более убедительной, чем если бы я рассказал, как сам ударил его телевизором по голове. Я и сам не до конца могу в это поверить, но это факт: в смерти отца определенно точно виноват я. Мысль о том, что он действительно это заслужил, успокаивала меня, но не сильно. Мир лишен одного человека-губки, а значит он на один шаг ближе к искуплению и очищению.

Тогда полиция начала думать, что делать со мной. Суд поручил правоохранительным органам с этим разобраться, а пока меня отвезли в полицейский участок и привели в ту самую комнату, из которой я стащил половину книг из шкафа.

Напротив меня сидел усатый полицейский, сцепивший руки в замок. Он нервно покусывал губы, его нос подергивался, каблук отстукивал беспокойный ритм на кафельном полу. Я молча поприветствовал фикус, по которому больше всего успел соскучиться. Всегда мечтал о комнатном растении, а мама мне запрещала, говорила, что я поливать его буду забывать. Мистер Ведин, а именно это было написано на одном из валяющихся документов на столе, подбирал слова, чтобы начать со мной говорить, пока я беспристрастно рассматривал помещение, ни капли не изменившееся с моего последнего сюда визита.

– С прошедшим днем рождения, Герман. – В итоге выпалил он. Я пожал плечами.

– Спасибо.

– Тебе двенадцать лет. – Сказал он это таким тоном, будто сам не верит в то, что говорит.

– Да. – Ответил я так, будто не услышал только что очевиднейшую вещь.

– Мне жаль, что тебе пришлось это пережить.

– Не стоит… – Запротестовал я, на что Ведин остановил меня.

– Нет, еще как стоит. – Потер он лицо ладонями, делая паузу. – Я испытываю вину за то, что с тобой случилось. Я мог это предотвратить…

В ответ я просто опустил голову. Отрицать что-то не имеет смысла. Ведин собрался с мыслями и начал тот разговор, который ему назначила провести судья:

– Нам надо решить, что с тобой делать.

Я кивнул. Смял в кулаке штанину. Волнение Ведина таинственным образом перенялось мне, хотя мне-то не было для этого поводов. Моя дальнейшая судьба перестала быть хоть сколько-нибудь интересной для меня.

– Тебе нужно решить несколько тестов. – Вдруг сменил он тему, вставая изо стола. – Маргариту помнишь? Женщина, которая была с тобой в тот раз. Тебе надо поговорить с ней, чтобы мы отправили суду справку о твоем психическом здоровье.

– Я уже проходил обследование перед судом. – Напомнил я. Отвратительная процедура с мерзким стариком-психологом, пытавшемся выяснить степень того, насколько я травмирован. Естественно, про галлюцинации мертвой подруги пришлось умолчать, но этот кретин навешал на меня кучу несуществующих диагнозов, хотя во многом благодаря им меня и оправдали, так что не могу злиться на него в полной мере. Но теперь мне придется раз в неделю разговаривать с кучей психологов, пусть и по телефону, пытающимися вылечить то, что не болит.

– Знаю, но надо еще раз. – Постарался улыбнуться Ведин. Я подавил желание закатить глаза и просто пожал плечами. – Посиди тут. Ты голоден вообще?

– Да. – Тут же ответил я. С едой у меня теперь разговор короткий: бросаюсь на все съедобное, что вижу. Вот с этим мне реально помощь нужна. Я все время испытываю голод, и вряд ли это нормально.

– Тебе пиццу заказать?

– Да, грибную.

– Хорошо. – Ведин встал и пошел к выходу. – Посидишь здесь, подождешь Маргариту, ладно? Мне надо кое-что уладить.

Я нахмурился и поджал губы.

– Ладно, только не слишком долго. И оставьте дверь открытой.

Ведин моментально понял, почему я помрачнел, и застыл на месте между мной и дверью.

– А знаешь, мои дела могут подождать… – Развернулся он и пошел обратно. – Давай просто поговорим? Как каникулы проходят? Как учеба?..

Своей легкой болтовней он лишь мне наскучил. Я честно пытался отвечать развернуто и открыто, но вскоре перешел на простые «да» и «нет», разглядывая жилки на листьях фикуса, – занятие более интересное, чем разговор с полицейским, угробившим мне полгода жизни.

– Как твои ноги? – Вдруг спросил он. Я напрягся.

– Нормально.

– Ты уже можешь сам ходить. – Заметил Ведин, я пожал плечами.

– Как видите. Хотя стоять еще неприятно.

У меня в ступнях обнаружили девять осколков, которые пришлось удалять хирургическим путем. Швы давно сняли, но мелкие раны остались. Мне предлагали ходить с костылями, но я отказался, сославшись на то, что и так почти никуда не хожу.

Ведину кто-то позвонил. Он зачем-то извинился и поднял трубку, даже до меня донесся женский голос оттуда. В основном он отвечал только «да» и «конечно» и вскоре отложил телефон в сторону.

– Маргарита скоро…

– А вот и я! – Дверь распахнулась неожиданно, я инстинктивно вздрогнул и уставился на вошедшую женщину, где-то в глубине самого себя ощущая животный страх. Маргарита замерла, заметив мою реакцию, которую я тут привел в норму. Нет, она не распахивала дверь с ноги, а лишь просто спокойно зашла, но мое внимание было сосредоточено на Ведине, а не на двери, поэтому дрогнул. – Кхм, здравствуй, Герман. Мистер Ведин, оставите нас?

– Да, конечно… – Неловко уступил ей место усатый полицейский и вышел из кабинета.

Маргарита мне лучезарно улыбалась. Ее белая блузка больно впивалась в глаза, а счастливое выражение лица вызывало раздражение. Я заметил, что она, вообще-то, напряжена. Руки сложены вместе, пальцы чуть подрагивают, на щеках играются желваки, дыхание учащенное. Она заметила, как пристально я ее рассматриваю, поэтому неловко прокашлялась и начала со мной говорить:

– Как ты себя чувствуешь?

– Сносно.

– Как дела у тебя?

– Нормально.

– Герман, мне нужно понять, все ли у тебя в порядке после того, что с тобой произошло. – Как можно мягче сказала она. Это наигранность чуть не вывела меня из себя, но я сдержался. – Поэтому, пожалуйста, не мог бы ты отвечать мне развернуто?

– А что вы хотите услышать?

– Как прошел твой день? – Она сменила позу.

– После суда я устал, но в целом неплохо.

Этот разговор шел хуже некуда. Даже в прошлый раз было хоть немного интереснее, а сейчас я просто отвечал на раздражающие вопросы, чувствуя себя так, будто нахожусь на интервью. Вопросы глупые, бессмысленные:

– Что ты чувствуешь, когда видишь телевизоры?

– …

И что мне отвечать на это, позвольте спросить?

– Раздражение. – Лучшее слово, которое подходит.

– Почему? – Удивилась Маргарита, ожидавшая услышать «страх» или «неприязнь».

– Они шумные. – Начал пояснять я. – Передачи на телевизорах не несут ничего, кроме деструктива. СМИ манипулируют информацией и управляют внушаемыми людьми, отчего Мёлькерн и является огромной коррумпированной задницей.

Брови Маргариты взметнулись от моего ответа. Она дотронулась до своих темных волос, будто хотела что-то с ними сделать, но передумала, вернувшись к расспросам, черкнув что-то на листке бумаги на столе.

– Ты знаешь, что тебе уже поставили сильно выраженное посттравматическое стрессовое расстройство?

– Да.

– Ты согласен с этим заключением?

– Нет.

Снова какая-то заметка на бумаге. Затем она протянула мне уже знакомый бланк с тестом. Она виновато улыбалась:

– Прости, это нужно.

Я вздохнул и принял лист, рассматривая его со всех сторон. Идиотский тест, который вообще ничего не решит и не сможет что-то рассказать обо мне. Особо не вчитываясь в вопросы я на все отвечал: «Никогда», кроме одного, который спрашивал, считаю ли я виноватым себя в произошедшем. Тут я сначала хмыкнул, после чего ответил: «Никогда». Затем вернул бланк Маргарите, которая просто отложила его в сторону и вновь повернулась ко мне.

– А что ты думаешь о мистере Ведине?

– М-м… – Задумался я. Окинул взглядом кабинет, повернулся обратно, поморщился. – Ничего, наверное.

– Ты знаешь, что он чувствует вину по поводу того, что с тобой случилось?

– Да, пожалуй.

Ведин вошел к нам, прервав этот увлекательный диалог. Выражение его лица было наполовину счастливым, наполовину неловким – улыбка сияла, брови домиком, в одной руке тарелка с кусочком пиццы, другая пыталась удержать кипу бумаг. Как он открыл дверь с занятыми руками – загадка, но закрыл он ее уже, несильно пнув по ней ногой.

– Держи. – Протянул он пиццу мне, в которую я жадно вцепился зубами. Теплая, мягкая, с тянущимся сыром – именно такой должна быть настоящая пицца. – Это вам, Маргарита… – Он протянул ей какие-то бумажки. Сама женщина окинула меня непонятным взглядом и вышла изо стола.

– Выйдем ненадолго, мистер Ведин? – Сказала она ему. Сам Ведин немного нахмурился, всем телом показывая, что хочет что-то мне сказать, но лишь медленно кивнул и вышел вслед за Маргаритой, махнув мне рукой, мол, они ненадолго.

Дверь осталась приоткрытой. Я отложил пластиковую тарелку на стол и подкрался к ней, вслушиваясь в разговор:

–…Ты уверен, что это хорошая идея?..

–…Я уже решил все. Бумаги есть, суд согласен, осталось только его спросить…

–…Этот мальчик – социопат…

–…Ну и что?..

–…Ты хоть знаешь, кто такие социопаты? И как тебе будет с ним непросто?!..

–…Марго, я все решил…

Ведин открыл дверь, заметил притаившегося меня и сразу понял, что я все прекрасно слышал. Его сконфуженное выражение лица тут же сменилось сочувствующим, хотя ничего по этому поводу он не сказал. Прошагал к столу и сел за него, взяв в руки бумаги и жестом пригласив меня сесть напротив. Я взял пиццу и сделал то, о чем меня попросили.

– Я долго ломал голову, что же с тобой делать, Герман. – Сцепил он руки, пристально глядя мне в тарелку, пока я уплетал еду. – И пришел к нелегкому решению, надеясь, что ты его одобришь…

Он протянул документы мне, но увидел, что мои руки заняты, и разложил их передо мной. Я сначала смачно откусил и принялся жевать и уже только потом на них посмотрел, когда мой дар речи полностью пропал.

– Вы… Г-м… – Я тяжело сглотнул, хмуро глядя на Ведина. – Меня?

– Да.

– Усыновить?

– Да.

– Только из-за вины? – Возмутился я, почувствовав себя какой-то вещью.

– Не только. – Вздохнул Ведин, скрестив руки. – Мы с женой давно хотим завести третьего ребенка, но у нас никак не выходит.

– Третьего?! – Воскликнул я.

– Лучше жить в детском доме? – Насмешливо поднял он бровь и стал прожигать меня многозначительным взглядом. Я тут же съежился на стуле и протестующе замахал головой. – Вот и чудно. Если ты согласен, тебе надо поставить вот тут… Свою подпись.

Он потянулся вперед и тыкнул на пустую строчку на одной из бумаг. Я взял ближайшую ручку с его стола и поставил кривоватым почерком подпись – «Г. Тенецкий».

– Я рад. – Улыбался Ведин, но несчастно. – Очень рад…

Простая подпись – это не все, что требовалось для того, чтобы Ведин меня усыновил. Нам пришлось ждать окончательного решения органов опеки и попечительства, потом ждать суд, который уже окончательно все подтвердил.

Фамилию я решил оставить свою. Не хватало еще хлопот со школьными документами. Хотя свидетельство о рождении поменять все-таки пришлось. Жил я все это время в доме – настоящем двухэтажном доме – Ведина, в котором целых шесть комнат! Одну из них отдали мне, хотя на данный момент она не совсем подходит для проживания в нем ребенка вроде меня. Жена Ведина – Саманта – оказалась приветливой болтливой женщиной с короткими светлыми волосами. За те несколько дней, что я провел в, получается, новом доме, она успела мне порядком надоесть, однако, что удивительно, никакого чувства раздражения она не вызывала своими глупыми вопросами о моей учебе, жизни и увлечениях.

Суд прошел удачно. На этот раз мне запомнилось больше деталей, чем в прошлый. Судья – добрый седой дядька – постарался завершить процесс как можно скорее. Зал был большой, красивый. Пару дней назад он казался уже, душнее и темнее, но не сейчас. Мраморные стены как будто отбелили, деревянные полы отдраили, лампочки в роскошной хрустальной люстре поменяли на новые, яркие, стулья набили перьями, отчего они стали мягче. А может это просто мой настрой в отличие от того раза более позитивный, кто знает.

Судья улыбнулся мне и, кажется, даже подмигнул, когда мы выходили.

– Мистер Ведин. – Обратился я к нему после судебного заседания, когда мы шли к машине, покидая огромное гранитное здание с барельефными стенами и мозаичными окнами.

– Можешь звать меня просто Якоб. – Ответил он с улыбкой. – Теперь мы официально семья.

– Хорошо, Якоб. – Безразлично пожал я плечами. – Что вы знаете о деле Лиоры Кэмпбелл?

Якоб Ведин вдруг резко остановился и хмуро на меня глянул:

– А что тебе о нем известно?

– Ничего, в том-то и дело. – Отмахнулся я.

– Я вообще-то не имею права разглашать эту информацию. – Вздохнул он, отпирая дверь машины. Я уселся на переднее сидение. – Ты знал ее?

– Да. – Сцепил зубы я и сжал кулаки.

– Сочувствую. – Он потянулся ко мне и похлопал по плечу. Завел машину, свернул с парковки. – Все, что я могу тебе сказать это то, что она пропала без вести еще в том году, осенью. Полиция долго искала ее, но не было никаких зацепок, которые могли бы привести к ней.

– Стоп, что? В том году? – Удивился я, на что Якоб насторожился еще сильнее.

– Почему ты спрашиваешь? Ты что-то знаешь?

– Нет, просто… – Покачал я головой. – Читал недавно о ней сводку, в ней говорилось, что она пропала в этом году. – Соврал я. И продолжил врать, чтобы у него не возникло подозрений, – А еще там было сказано, что она из моей школы, вот поэтому и стало интересно.

– Понятно. – Якоба такой ответ устроил. Он свернул на дорогу и радостно сообщил, – Кстати, ты сегодня познакомишься с Итаном и Мэйсоном!

Я сразу догадался, что речь о его сыновьях, о которых я напрочь позабыл на время несколькодневного проживания в доме Вединых. Нахмурился, когда понял, что пока я там был, их не обнаружил.

– А где они?

– Уехали вместе с классом Итана в лагерь. Мэйсона я лично попросил взять вместе с ним.

Пока мы ехали, Якоб очень уж увлеченно рассказывал мне о том, какие замечательные у него дети и что мы учимся, оказывается, в одной школе. Итану семнадцать, он переходит в десятый, Мэйсону пятнадцать, он – в восьмой.

– О, я тоже. – Заметил я, стараясь поддержать разговор.

– Что ты тоже? – Не понял Якоб.

– Ну, в восьмой перехожу.

Он уставился на меня, отвлекшись на секунду от дороги, расширенными глазами.

– В смысле в восьмой? Тебе же двенадцать?

– Я экстерн. – Признался я, как будто это не что-то обыденное, а я где-то нашкодил.

Непонятно почему, эта новость сильно его поразила, он даже замолчал на несколько секунд. Интересно, насколько будут широкие у него глаза, если я ему скажу, что планирую окончить школу в четырнадцать?

– Ясно. – Только и заключил он, продолжив монолог про моих «старших братьев», который я успешно пропустил мимо ушей.

Мы подъехали к дому, Якоб достал из багажника несколько коробок с моими уцелевшими вещами, коих было совсем немного. Только сейчас всплыли некоторые пропажи в одежде, книгах и некоторых личных принадлежностях. Немудрено, что они проданы на какой-нибудь Богом забытой барахолке моим мертвым папашей. Поэтому и вещей у меня совсем немного, в основном это только книги при виде которых меня уже тошнить начинает, настолько часто я их перечитывал.

– Знакомые вещицы. – Якоб поднял приоткрытую коробку повыше. На нас смотрела обложка «устойчивости следователя».

– Они были интересны.

– Были?

– Пока я не выучил их наизусть.

Якоб недоверчиво на меня поглядел, сомневаясь, действительно ли я мог это сделать. Ох, ему еще многое предстоит обо мне узнать.

Он донес коробки в комнату, которая теперь называлась «моей», и уехал за своими родными детьми, оставив меня и Саманту в одиночестве. Пока последняя порхала над кастрюлями и шипящими сковородками на кухне, я разбирал коробки и старался обустроить помещение под себя.

Здесь было прохладнее, чем у отца, но так даже лучше: холод я переношу проще, чем жару. Я открыл окно, впуская вечерний ветерок погулять в зеленой комнате. Мятные обои мне понравились сразу, как и кактус на подоконнике с маленьким цветочком на макушке. Мне не понравились картины здесь – эти счастливые лица не внушают ничего хорошего, они просто смотрят на меня все время, что я здесь нахожусь, так и говоря о том, что я чужак. Раньше это место было что-то вроде комнаты уединения с пуфиками и телевизором, куда обычно приводили гостей и могли оставить их здесь на ночь. Сейчас пуфики и телевизор унесли в полупустую гостиную, остались только картины, кактус, платяной шкаф, идеально заправленный одеялом матрас на полу и письменный стол. Если описывать словами, то это очень похоже на мое предыдущее место жительства, даже сплю на полу, но как бы не так. Здесь как будто воздух свежее и чище, пространства больше, на стенах и потолке нет трещин.

– Тут миленько. – Сказал кто-то сзади, из-за чего я сильно испугался.

Тора обогнула меня и присела на матрас. Попрыгала на нем и заключила:

– Ого, какой мягкий!

– Убирайся из моей головы. – Злостно сказал я ей.

Тора обиженно надула губы и скрестила руки. Затем язвительно произнесла:

– Вообще-то, это ты меня сюда пустил.

Я сделал вид, будто не вижу ее, и продолжил разбирать коробки. Эти злосчастные книги отправились на нижнюю полку, в самый дальний угол.

– Жестоко ты с ними. – Заметила Тора, болтая ногами. – Когда захочешь перечитать – достать не сможешь.

– Если я захочу их перечитать, – Недовольно поправил ее я, – то я сделаю это в своей памяти.

Мои старые исписанные тетради отправились туда же. Одежда расположилась в соседнем отсеке – нижнее белье слева, все остальное справа. Зубная щетка выглядела просто ужасно и неприспособленно для использования по назначению, поэтому она отправилась в мусорку. Пустые коробки были отставлены в сторону. Осталось только рюкзак разобрать, но ничего стоящего там…

– А где мой паспорт? – Спросила Тора, но не меня, а себя, и принялась хлопать по карманам своих ужасно мелких шорт, как будто пыталась его найти. Я повернулся к ней, она подняла глаза и наши взгляды встретились.

– Вот, держи. – Достал я из портфеля паспорт и кинул ей. Она поймала его и принялась улыбаться.

– Слава Богу! Я уж думала, что потеряла! – Повертела она его в руках, радостно и облегченно вскликивая.

Я оставил ее и пошел отнести коробки на первый этаж. А когда вернулся увидел, как документ валяется на моей белоснежной, идеально заправленной постели.

Глава 11.

Летнее утро одарило меня яркими лучами в лицо. Куда бы я ни старался от них скрыться, мне никак это не удавалось: накрываться одеялом слишком жарко, а отворачиваться бессмысленно. Открытое на ночь окно не спасало, только впускало теплый ветерок ласкать мое уставшее лицо, напряженное в попытках зажмуриться от надоедливого солнца. Вчера я так и не дождался Якоба и лег спать пораньше, не обращая внимания на погоду. Простынь взмокла, одеяло валялось неподалеку, даже не видя своего лба, я чувствовал, как сильно он блестит от пота.

Не в силах больше сопротивляться стихии, я открыл глаза и уставился в потолок, часто моргая в попытках привыкнуть к свету. Свыкнувшись с мыслью, что не могу пролежать все сутки в постели, несмотря на большое желание это сделать, я начал новый день с похода в ванную. В новом доме их непривычно две – одна на первом этаже, вторая здесь, прямо в конце коридора перед лестницей. Еле волоча ноги, я умылся, привел себя в порядок. Последнее время не могу заставить себя посмотреть в зеркало, потому что не узнаю того, кто на меня смотрит. Новая зубная щетка лежала на белоснежной полочке рядом с пастой. Я вскрыл ее и почистил зубы, ощутив прилив мятной свежести во рту.

На первом этаже слышались голоса, причем не только Якоба и Саманты – моих новых родителей, коими я воспринимать их до сих пор не могу. Было еще два, и оба мужских – один погрубее, тише, видимо, старшего сына по имени Итан. Говорил он немного, сдержанно и местами грубовато. Второй голос выше и громче, он не перестает смеяться. Знаю я этот смех, он редко предвещает что-то хорошее. С таким обычно всякое хулиганье издевается над очередной жертвой, шутит по-идиотски и само потом с этого хохочет, трясясь от наслаждения.

Вниз спускаться я не стал. Ничего со мной не случится, если пропущу завтрак, углубившись в подаренную Якобом накануне литературу. Среди книг не было ничего по-настоящему стоящего или полезного, только жалкая подростковая фантастика, созданная исключительно для того, чтобы убить время. Я взял из стопки в пакете наугад, не посмотрев даже автора и названия, и уселся, скрестив ноги.

Хотя изучать что-то новое, пусть и бессмысленное, приятнее, чем вызубривать то, что я видел уже раз десять. Мои мысли были далеки от чтения, мозг расслаблялся, пока пробегался по строчкам, ранее неизведанным. Если честно, то я до конца так и не понял, почему не хочу спускаться и знакомиться с братьями. Либо из-за того, что это мои братья только по документам, а фактически они мне сейчас совершенно чужие люди, либо из-за того, что после знакомства меня заставят с ними разговаривать, чего мне не хочется делать вообще ни с кем, не только с ними. Правдоподобнее всех выглядит теория о моем нежелании обременять приемных родителей своим присутствием. Им опекать меня три года, представляю, сколько денег они еще успеют на меня потратить, от этой мысли становится неуютно.

Поэтому и высовываться из комнаты буду либо когда желудок начнет невыносимо ныть, либо если позовут. А пока буду сидеть тихо, как…

– Герман! – Громко кто-то крикнул после того, как ворвался в мой уголок. Я дернулся от испуга, книга отлетела в сторону, мои глаза в ужасе смотрели на вошедшего парня лет пятнадцати. Сначала он застыл, а затем расхохотался, расплывшись в оскале, – Что, обосрался?

Мне сложно было сосредоточиться на том, как он выглядит, потому что все мое внимание приковал этот взгляд, который сложно с чем-то спутать. Я узнал его. Его очень короткие светлые волосы, больше похожие на колючки побритого ежа, пирсинг в носу и груды мышц на руках, открытых белой майкой без рукавов. Мэйсон, да? Я видел его в школе. Учителя частенько о нем шушукались, гадая, что делать с сыном полицейского, ведущего себя, как полный придурок. Тихого умника, каким меня считали, совсем не интересовали такие персоны, а до меня у него то ли не было дела, то ли руки не доходили.

У меня все в душе похолодело. Я сделал пометку в голове как-нибудь нарыть информации о его проступках в школе, гадая, действительно ли оно мне надо.

– Тебя родаки зовут. – Грубо бросил он мне, продолжая скалиться. – Мне им передать, что ты занят переодеванием штанов?

Не дождавшись ответа, он громко захлопнул дверь. Наступила тишина. И какого хера это было? Я неловко поднял книгу и положил на новенький стол, после чего вышел и принялся спускаться по лестнице.

На языке крутилось имя Мэйсона Ведина. До этих пор я не проводил параллель между его фамилией и Якобом, но сейчас стало очевидно, что я живу под одной крышей со школьным задирой. И нет, его проступки не такие, как в фильмах, он не расхаживает в школе с сигаретой в зубах и бейсбольной битой наперевес, все немного хуже. Иногда по задним партам ходила молва, которую я старался пропускать мимо ушей. То швырнет портфель одноклассника в окно, то заставит несчастного отличника делать за него домашку грязными способами, не исключено, что эти способы будут в скором времени испробованы на мне. О его невежественных разговорах с учителями знали многие, если ничего не путаю, когда-то на разборки приходил директор. И я все гадал, почему такой мусор просто не выкинут из школы, а тут вон оно что. Сына полицейского с хорошим статусом и высокой репутацией просто так не выгнать.

Вот Итана я вообще не узнал. На вид старшеклассник, если не выпускник, с темными короткими волосами и недовольным лицом. Его я увидел первым, когда вошел в гостиную, как и холодный взгляд, которым он меня одарил. Рядом восседал Мэйсон, напротив них Якоб и Саманта.

– Герман, доброе утро! – Всполошилась последняя. – Проходи, садись.

Я прошел к столу и сел в его главе за неимением других свободных мест, почувствовав себя неуютно. Оглядел комнату, ведь не делал этого раньше из-за отсутствия необходимости, и удивился тому, как тут пусто. Пара пуфиков из моей комнаты, телевизор на тумбочке, от которого я быстро отвернулся, прямоугольный стол, накрытый белоснежной скатертью. Якоб поздоровался со мной кивком и пододвинул ко мне тарелку с приятно пахнущими сырниками:

– У нас в семье принято завтракать вместе. – Пояснил он.

– Не знал. – Ответил я, беря в руки вилку.

– Герман, познакомься: это Итан и Мэйсон, твои братья. – Сказала Саманта, странно улыбаясь.

Я повернулся, чтобы поздороваться, но застыл. Я ожидал увидеть тотальное безразличие, даже немного радость от пополнения семьи, презрение в конце концов. Но на меня уставилось два взгляда, полных ненависти, неумело скрытой от меня за улыбкой.

– Приятно познакомиться. – Пробубнил я, когда оправился. Три года жить тут, всего три…

– Не очень. – Хохотнул Мэйсон, за что словил недовольный взгляд отца. Итан промолчал и поднялся изо стола.

Старший сын Ведина оказался очень высоким и молчаливым. Спасибо, Боже, хоть с ним пока проблем не будет, если он так и продолжит меня игнорировать. Но Мэйсону было вообще плевать на какие-то приличия:

– И на кой хер вам этот неудачник? – Спросил он Саманту, думая, что я настолько поглощен сырником, что ничего вокруг не слушаю.

– Мэйсон! – Шикнула ему мать. – Не говори таких вещей!

– Все в порядке, он прав. – Невозмутимо парировал я. – Я действительно неудачник.

– Герман! – Грубо подал голос Якоб, но быстро успокоился. – Разве то, что ты сейчас находишься здесь с нами – это не удача?

– Смотря для кого. – Усмехнулся Мэйсон, пристально глядя мне на рот, избавив меня от необходимости что-то отвечать на вопрос.

Спокойствия мне не дадут никогда. Только не в этой жизни. Эти двое вроде старше меня, но ведут себя, как маленькие дети. Что, если я просто не буду обращать на них внимания?

Изо стола я встал вторым и поплелся в комнату с мыслями о том, что скорее бы предпочел провести остаток школы в одиночестве. Жить в квартире матери, получать скромные деньги от государства сироте, но одному, без лишних голосов и глаз в соседних комнатах.

Изначально такая жизнь, как здесь, казалась идеальной даже мне. Большой дом, любящие родители, совместные завтраки по утрам и вечерний просмотр кино, выезд в парк на выходных, отдельная комната, в которую регулярно поступают все новые приблуды, облегчающие мое существование. Тут даже интернет есть – и о нем я узнал непозволительно поздно, хотя в моей рутине мало что поменялось, я в основном читал книги, пока Мэйсон шлялся со своими дружками по Мёлькерну, а Итан где-то зависал со своей, неизвестной мне, компанией.

А вот и подводные камни: на завтраке у всех лица каменные, безучастные, кроме планов на день язык ни у кого не поворачивался ничего спрашивать, во время просмотра кино все сидят молча, и так же молча встают и уходят, когда оно кончается, парк – такое красочное, живописное место – становится серым и угрюмым, когда семья Вединых выбирается в него и пытается делать вид прилежной семьи. И вот вопрос: так всегда было или стало, когда появился я? Ответа я ни от кого не узнаю.

Август начался с громкого стука в дверь. На понедельник первого августа у меня запланирован сон, книга, фильм по этой же книге, занятие математикой, а там как силы останутся: если да, то прогулка, если нет – то буду валяться в постели. Да, я решил в последнем месяце лета, когда наконец-то все самые яркие моменты в жизни устаканились, провести время с пользой и начать изучать программу восьмого класса.

К сожалению, я буду учиться в одном классе с Мэйсоном. Мне двенадцать, а ему пятнадцать, и, по идее, он должен идти в девятый, однако в прошлом году за плохую успеваемость его оставили на второй год, и даже мистер Ведин не смог ничего с этим поделать. Учителя тащили его, как могли, с рассказа Якоба, который сообщал мне новость из первого предложения в этом абзаце так, будто выиграл в лотерее миллион. Он, видимо, думает, что раз с этим не справлялся строгий и безучастный Итан, то я буду помогать Мэйсону с учебой. Разбежались. Скорее братец заставит меня делать за него домашку да прикрывать на контрольных, даже не говоря «спасибо».

На удивление, программа алгебры в восьмом классе оказалась не такой уж сложной, даже наоборот, приятной. Я увлекся решением уравнений с дробями и ложился вчера с предвкушением сегодняшнего вечера, однако чаще, чем час в день я себе заниматься не позволяю. Не хватало еще окончательно слететь с катушек и стать безумным математиком. Мне хватает Торы в моменты особенной психической нестабильности, хотя за прошедшее время она больше не появлялась.

Я лежал на уже нормальной кровати спиной к стене и окну. Новенькие мятные шторы наглухо закрыты и не пропускают солнечный свет, переполненный желанием упасть на мои глаза, однако плотная ткань им этого не позволяет. На столе валяются ручки и карандаши, в открытой тетрадке выведены сегодняшние уравнения, рядом лежит стопка книг. Из всех я уже выделил сегодняшний бессмысленный роман, категорию которого я уже назвал: «убей-время». Читаются быстро, легко, никакой смысловой нагрузки, иногда герои тупят, но от этого забавнее смотреть, как они волшебным образом разгребают то дерьмо, которое сами же и создали. Другое дело, когда на мир ложится опасность, которая от них не зависит, и приходится носиться тут и там, пытаясь от напасти избавиться, но таких сюжетов мало. Грубо говоря – мне понравились книги «убей-время». Не так сильно, чтобы я занимался ими все свободное время, но вполне неплохо для нескольких часов по утрам после завтрака.

Еле раскрыв глаза, я начал медленно осознавать, где нахожусь. Половиной головы я все еще на тонком одеяле вместо кровати прикован к батарее, четвертью вместе с матерью в скромной двушке, и только оставшимся куском сознания здесь. Только благодаря глазам я в это верю, но и, судя по иногда появляющейся Торе, им тоже нельзя до конца верить.

Со стороны двери вновь послышался стук, громче. Я встал, почувствовав головокружение от резкого действия, и, пошатываясь, шлепая босыми ногами, подошел к двери, потянув ручку. Для меня непривычна практика стука в дверь. С мамой мы жили в одной комнате, уделив вторую бабе Марте, потом отец врывался, чуть ли не сшибая дверь с петель, а бабушка в домике в деревне кричала мое имя снизу, не рискуя подниматься по крутой лестнице. А тут нонсенс.

На пороге оказался Итан. Я ожидал кого-то из приемных родителей – потому что именно они стучались, прежде чем ко мне зайти, Мэйсон бесцеремонно врывался с громким воплем, намеренно стараясь напугать меня, а вот Итан еще ни разу ко мне не заглядывал. Его взгляд холодный, скулы могут порезать, если до них дотронуться, волосы зализаны назад. Вот от кого действительно чувствовалась угроза – это от него, а не от придурка-Мэйсона. Я парировал его пустой взгляд, мы принялись играть в гляделки, и я победил, когда он сказал:

– Тебя родители. – Затем бесшумно развернулся и ушел.

Я усмехнулся, ведь успел заметить, как напряжена была его шея. Он тоже испытывает ко мне неприязнь, которую логически объяснить невозможно, это надо углубляться в дела семьи Вединых, но это не мое дело. Пройдя мимо ванной, я не стал заставлять Якоба и Саманту ждать, поэтому сразу спустился к ним.

Но за обеденным столом сидел только мистер Ведин. Все еще сложно воспринимать его без полицейской формы, и, даже несмотря на то, что сегодня понедельник, график вынуждал его работать по сменам. Как и сложно воспринимать то, что я вообще здесь нахожусь и живу, а этот человек внезапно стал моим опекуном. Он заметил, что я спустился, и жестом пригласил сесть за стол, что я и сделал.

Якоб одет в рубашку, держит в руках сегодняшний выпуск газеты и пьет чашку кофе. Отхлебнул глоток и со звоном поставил ее на блюдце, подняв глаза на меня.

– Как ты чувствуешь себя, Герман? – Неожиданно спросил он меня.

– Нормально. – Неуверенно ответил я.

– Тебе здесь нравится?

– Да.

– Я рад. – Сказал он и неловко замолчал. Затем продолжил, опустив глаза, – Я вижу, что тебе все еще неловко.

– Да. – Согласился я.

– Надеюсь, в скором времени это изменится. – Грустно улыбнулся мне он, потом нервно хохотнул и продолжил, – Даже не знаю, что могу сделать для тебя, чтобы ты чувствовал себя более расслабленно.

Я сглотнул подступивший к горлу ком. Не самая приятная тема для разговора с утра пораньше.

– Поэтому мы с Самантой приняли решение на выходных провести время в совместной поездке за городом! Что думаешь?

Мои глаза недоверчиво впились в оживленное лицо Якоба. Он это сейчас серьезно?

– Если вы считаете это нужным…

– Замечательно. Итану и Мэйсону я скажу об этом вечером. Обещаю, вы подружитесь!

В комнату я вернулся, переполненный чувством озадаченности. Мне не хочется пересекаться со своими братьями чаще, чем того хотят их родители, но и расстраивать Якоба тоже желания мало. Он и так много для меня делает, пожираемый чувством вины и долга добропорядочного полицейского, коих встретить сейчас – как единорога в лесу.

Судя по возмущенным возгласам, которые донеслись аж до моей комнаты с первого этажа, Мэйсону и Итану такая идея тоже была не по душе. Но настойчивый голос отца пересилил ругань, Итан сразу смирился с решением Якоба и пошел в свою комнату, миновав мою, а Мэйсон продолжал ругаться. К сожалению или к счастью, я не слышал, что именно он так возмущенно высказывал своему отцу, но в итоге тоже громко затопал к себе.

В какую семейку я попал, что здесь настолько не рады совместному времяпрепровождению? Мне еще предстоит это выяснить или все намного глубже, чем мне кажется? Не хотелось бы испытать на своей шкуре неприятных сюрпризов, в моей жизни их уже скопилось достаточно. А сейчас, думаю, настало время для математики.

***

Во-первых, легковушка Ведина совершенно не подходит для перевозки одновременно пятерых человек, разве что если не засунуть одного из в багажник, чего Якоб, естественно, сделать не позволил. Во-вторых, капучино с заправки не вызывает бодрости и наслаждения. Более того – он вызывает только чувство тошноты и головной боли, и сложно понять, виноват его безобразный вкус, духота, стоящая в машине уже битый час, или мое положение креветки: справа меня подпирает дверь, а слева массивная туша Мэйсона. Кости болят, все вокруг плывет, так еще и миссис Ведина допытывает нас вопросами, делая вид, что происходит диалог, а не допрос с пристрастием.

Когда ты отдыхаешь дома, теряешь показатель айкью лежа на кровати, время проходит быстро. Даже быстрее, чем на уроках в школе, когда ты сосредоточен на решениях задач и уравнений, что сильно меня удивило. Вот когда время реально идет медленно – это в заточении или в ожидании чего-то. Каникул у бабушки, к примеру. Я решил, что в этом году больше к ней не поеду, только на зимние каникулы: слишком болезненны последние воспоминания, связанные с тем местом, которые нужно переварить в голове какое-то время, и то не факт.

Еще медленнее оно идет, когда ты в позе знака вопроса сидишь, сплюснутый по бокам и задыхаешься, когда стиснутые легкие изо всех сил стараются глотнуть кислорода, которого в машине и так мало. Моральный дух еще хуже: Якоб сосредоточен на дороге, Саманта спрашивает всякую чушь по очереди каждого из детей, то есть нас, сидящих, как шпроты банке, на заднем сидении. Итан отвечал односложно и коротко, Мэйсон грубовато, но более сговорчиво, а я еле бубнил себе под нос.

– Чем планируете заняться, когда мы приедем? – Спросила она.

– А мы куда хоть едем? – Услужливо вместо меня спросил Мэйсон. Саманта вздохнула.

– В загородный отель на природе. – Ответила она. – Мы там проведем этот день и ночь.

– Тогда спать. – Довольно сказал Мэйсон, будто в доме ему это делать запрещают.

– А ты, Итан?

– Отдохну. – Одно слово, зато какое информативное.

– Там есть бассейн и спортивная площадка. – Подал голос Якоб. – Помимо столовой и домиков.

– Мы все обязательно сходим в бассейн! Иначе зачем я сказала вам взять плавки и полотенца? – Лукаво произнесла Саманта. – А ты, Герман?

Как-то подозрительно все звуки в машине стихли, когда очередь дошла до меня. Всем своим телом я ощутил недовольство братьев, неловкость повисла в воздухе, поэтому я поспешно выпалил:

– Почитаю… Что-нибудь.

– Молодец, Герман, все время в книжках. – Улыбалась Саманта. Ребрами я почувствовал, как сжался кулак Мэйсона. – Вот с кого пример надо брать, Мэйс!

Ох, зря она это сказала. Теперь мне дышать еще труднее, хотя, казалось бы, куда уж хуже. В конце концов, Якоб этого не выдержал и включил радио, которое немного помогло сгладить неловкость.

Машина свернула на узкую грунтованную дорогу. С кочками. Моя задница вовек не забудет эту поездку, как и грудь и вообще все тело, на котором наверняка осталась пара-тройка синяков. Хотя они ничто по сравнению с…

В окне в глубине леса показались маленькие деревянные домики и открылся вид на парковку. Черные кованые ворота ограждали местность загородного отеля, каменная дорожка вела к домишкам и кирпичному зданию, находящемуся сразу справа от забора, скрытого за елками.

Якоб оставил машину на свободном парковочном месте и вышел помогать нам забирать вещи из багажника. Я взял свой потрепанный рюкзак и с раскрытым ртом оглядывал сплошной лес вокруг – никакого просвета, одни елки, дубы да сосны. Тихое, уединенное место вызывало восхищение и желание забраться куда-то поглубже в чащу, вырыть себе берлогу и остаться жить в ней. Людей вообще не было! Ни охраны, ни прогуливающихся постояльцев – тишина, слышны только птицы на макушках деревьев и шелест листьев и травы. Воздух показался кристально чистым, никакого запаха бензина, гари или асфальта, который привычно витал в городе, мне чувствовалась свежесть и приятная влага. Сегодня не так жарко, как было неделю назад, что добавляло наслаждения разгоряченному в душной машине лицу. Волосы растрепались, когда я его выставил навстречу ветерку, качнувшего стволы деревьев, посыпались зеленые листочки и еловые иголки, кое-где виднелись целые оторванные веточки, по которым я мог сделать вывод: недавно тут был сильный ветер.

Грязная, изрядно потрепанная каменная дорожка привела молчаливых нас ко входу. На лицах Саманты и Якоба читалось восхищение, Итан оставался безразличным, хотя по сторонам озирался, и только рожа Мэйсона кривилась от происходящего. Что-то его персона нравилась мне все меньше и меньше с каждым разом, как на нее смотрю. С интуицией у меня всегда было плохо, но сейчас вообще все в моем теле старалось держаться от него подальше – я неосознанно отошел от него на несколько шагов, даже того не заметив. Даже его грузная походка не предвещала ничего хорошо.

Я был ниже и меньше его по меньшей мере в полтора раза. Итан выше, но щуплее, подтянутей, а вот Мэйсон – ходячая груда мышц, к тому же тупая, как пень, иначе бы сына уважаемого полицейского не оставляли на второй год в седьмом классе. Старшие классы я, может, и мог бы понять, мол, душа не лежит к учебе, спортом заниматься охота, а программа уже сложная, но седьмой? Я его осилил параллельно с шестым и не нашел ничего такого, над чем реально следовало попотеть. Следовательно, я вполне объективно могу сделать вывод о его умственных способностях.

Вот об Итане вообще мало известно. Переходит в десятый, по рассказам Саманты, отличник, золотце, гордость семьи и так далее и тому подобное. Эти двое – противоположности друг друга, как они вообще умудряются жить под одной крышей столько лет? Даже если в разных комнатах, просто как их родители не сошли с ума с ними двумя?