Благодатные Земли

Глава 1. Червь сомнения

Первое, что почувствовала Дарина, проснувшись, – усталость. По телу пробежал привычный холодок раздражения: снова вставать, снова идти, идти, идти… Вот уже двадцать семь лет она в дороге. Все свои двадцать семь лет, с самого рождения. А другие ещё больше. Люди рождаются и умирают в пути. Никто не помнит его начала, и никто не знает конца. Если и правда где-то есть Благодатные Земли, то почему за сотни лет, что человечество толпами бороздит мир, до них ещё никто не дошёл? Неужели никому, кроме неё, это не кажется странным?

Она заставила себя подняться, натянула брюки с вместительными карманами по бокам, зашнуровала старенькие, со сбитыми носами ботинки. С трудом отыскала расчёску в рюкзаке (вечно та норовила спрятаться под вещами на самом дне!), расчесала мягкие каштановые волосы, заплела их в тугую косу, чтобы не мешались, и выбралась из палатки.

Община неторопливо, обстоятельно раскачивалась, готовясь к большому, шумному движению. Дымились костры, пыхтела еда в котелках. Женщины хлопотали у палаток, мужчины осматривали повозки, постукивали по расшатавшимся колёсам. Лавируя между палатками, повозками и взрослыми, визжала никогда не унывающая ребятня.

До Дарины долетел смешанный с дымом запах мясной похлёбки – и тотчас отчаянно заскулил желудок.

«Уймись!» – сурово приказала она ему. Тот послушно, как дрессированный зверь, притих.

Оглядывая своих попутчиков, занятых обычными утренними делами, Дарина в который раз удивлённо спрашивала себя, почему не испытывает к ним ни родственных, ни дружеских чувств, ведь за долгую совместную дорогу они должны были стать ей семьёй. Происходило обратное: с каждым днём увеличивалась пропасть между ней и всеми этими людьми, росла и крепла нелюбовь к ним.

Пробравшись через общинную суету, Дарина спустилась к ручью умыться и набрать воды в дорогу.

Поодаль двое крепко сложённых, коротко стриженных, раздетых по пояс стражников щедро плескали холодной водой на свои шеи и затылки. Один при этом тряс головой и фыркал, как лошадь. В другом, переносившем процедуру более сдержано, Дарина узнала Яромира. Волна стыдливой, болезненной радости окатила её с головы до ног, на щеках выступили пунцовые пятна, задрожала фляжка в руке. Дарина знала, что слишком мелка, слишком незначительна, для того чтобы Яромир заметил её и хотя бы кивнул издали, но всё равно ждала этого, ждала, как чуда, не в силах пошевелиться и отвести взгляд.

Чуда, конечно же, не произошло. Стражники ушли, даже не посмотрев в её сторону. Глаза Дарины, цвета осеннего неба, осветившиеся было ненадолго, словно из-за плотных туч прорвались солнечные лучи, приняли своё обычное выражение: разочарованно потемнели, наполнились затаённой болью.

– Эй, Сказочница!

Она вздрогнула и обернулась на грубый, с хрипотцой голос.

К ней обращался Адам Молочник, маленький сухопарый старик с морщинистым, почти чёрным лицом:

– Иди, моя старуха тебе молока нальёт!

У Адама с женой было две дойных козы. Молоко старики продавали или обменивали на что-нибудь нужное. Иногда они угощали молоком Дарину. Причины их сердобольности были ей непонятны. И почему из всех полуголодных попутчиков они подкармливали именно её – тоже.

Протягивая приятно тёплую железную кружку, толстая, похожая на булку и совсем не похожая на своего старика старуха обычно хмурилась и принималась ворчливо пытать Дарину:

– Кожа да кости… Нечего есть, поди-кась? Вчера-то хоть ела?

– Ела, – нехотя отрываясь от кружки, слизывая тёплую сладковатую влагу с губ, чтобы ни одной капельки не пропало даром, отвечала Дарина. – Яблоки пекла…

– Яблоки… Ты пей, пей. Куда тебя девать, непутёвую… Сказки всё сочиняешь?

– Угу.

– Бросала бы ты это баловство. Такого мужа из-за сказок своих упустила! Мужикам хозяйки нужны, рукодельницы. Берись за ум, а то никто больше замуж не возьмёт.

Дарина допивала, благодарила, но никаких особых чувств к старикам Молочникам в ней не просыпалось. Они оставались для неё такими же чужими, как все остальные попутчики.

Навестив Молочницу, выслушав в очередной раз порцию нравоучений (порой Дарине казалось, что их выслушивание и было платой за молоко), она отправилась накопать в дорогу орехов и яблок.

Орехи росли повсюду и считались ребячьей забавой, однако Дарина каждое утро плотно набивала ими вместительные карманы брюк и потом грызла в пути, они прекрасно заглушали голод, хоть и напоминали по вкусу обычную, чуть горьковатую траву.

Яблоки в сыром виде для употребления не годились, их нужно было запекать в углях или варить в котелке. Встречались они реже, чем орехи. Могло получиться так, что на следующем месте стоянки яблок не окажется, и тогда Дарине грозило остаться без обеда или ужина, поэтому она всегда старалась брать их с собой про запас. Выкапывала, тщательно отряхивала от земли и складывала в рюкзак под черновики и беловики сказок.

Те, кто имел собственные повозки и лошадей, могли накопать целую гору яблок и несколько дней не волноваться о еде. Могли даже продавать понемногу от своих запасов попутчикам. У Дарины были только рюкзак да палатка, подаренные бывшим мужем Филиппом. Всё своё имущество она носила за спиной.

Запасшись едой, утрамбовав рюкзак, она привычно и ловко упаковала в чехол палатку. Попутчики тоже закончили последние приготовления, затушили костры, запрягли лошадей. Воздух наполнился нетерпеливым ожиданием.

– Выступа-а-а-ем! Выступа-а-а-ем! – прогромыхал над общиной раскатистый голос Старейшины, подхваченный десятками других голосов, от приказных басистых до пискляво-радостных детских.

Община, как огромный, громоздкий механизм, дёрнулась, натужно заскрипела и подалась, поползла вперёд, вытягиваясь длинной гусеницей по пыльной дороге.

Дарина плелась в хвосте этой гусеницы вместе с неудачниками и немощными стариками. С каждым днём ей становилось всё труднее бороться с нежеланием идти – оно пудовыми кандалами цеплялось за щиколотки, мешало переставлять ноги. Поглядывая на сгорбленных, хрипящих, сипящих людей, еле волочащих свои измождённые тела, Дарина ужасалась: «Неужели и я вот так же всю жизнь буду идти за толпой, которая сама не знает, куда идёт, но отчего-то уверена, что идёт в правильном направлении, а потом состарюсь и умру? Неужели это и есть жизнь?»

От гнетущих мыслей её спасали сказки. Случалось, они рождались прямо в пути, и тогда, нянча новорождённый зачин, она забывала и об усталости, и о голоде, и о жажде, и о тех, кто шёл рядом, и о палящем солнце или накрапывающем холодном дожде…

В тот день о сказках не думалось. Горько и тоскливо думалось о Яромире. Надо же было наткнуться на него у ручья так внезапно! Одно дело – быть готовой к встрече с ним, и совсем другое – увидеть его неожиданно. Когда Дарина предполагала или предчувствовала возможность встречи, она успевала собраться, облачиться в броню хладнокровия, которая хоть и не была достаточно прочной, но всё же защищала. От Яромира исходила какая-то необъяснимая магнетическая сила; оказавшись перед ним несобранной, Дарина мгновенно заболевала. Болезнь эта, словно вьюн, жёстким стеблем стискивала грудь так, что без боли дышать было невозможно. Только на второй или на третий день хватка ослабевала, и Дарине становилось легче, мыслям свободнее. Но что бы она ни делала, о чём бы ни думала, за всем и вся ощущала в себе присутствие этой болезни, притихшей до поры до времени. От неё невозможно было избавиться. Можно было только научиться с ней жить.

Стук копыт, фырканье лошадей, скрип повозок, топот человеческих ног, взвившаяся к небу песня на одном краю, плач ребёнка на другом – всё это не в лад, невпопад звучало над ползущей общиной, словно её движение сопровождал оркестр сумасшедших музыкантов.

Вначале это звуковое сопровождение гремело бодро, но уже к истечению первого часа пути бодрость рассеялась вместе с утренней прохладой. Солнце – неутомимый небесный костёр – жарко разгорелось и безжалостно принялось выпаривать из людей силы.

– Дочка! – умоляюще прошелестело за спиной.

Дарина обернулась.

– Помоги, дочка! – Упавшая на четвереньки старуха вцепилась в Дарину слезливым взглядом. – Ноги подкосились…

Седые, взмокшие от пота волосы старухи растрепались, как у лесной бабы, героини небылиц, которыми пугали детей, чтобы те не убегали далеко от общины. Дряблая, покрытая коричневыми пятнами рука протянулась к обронённой и откатившейся в сторону палке, служившей посохом.

Дарина, морщась от брезгливости, подхватила старуху под потные подмышки и попробовала поднять на ноги. Ничего не вышло.

– Погоди. Дай мне палку, – попросила старуха и, ухватившись за неё, свою верную спутницу, попыталась встать самостоятельно. Палка вырвалась из неуклюжих рук, пробороздив по земле кривую полосу.

«Помогите! Кто-нибудь!» – хотела позвать Дарина, но просить о помощи было некого: мимо тащились, ползли, из последних сил хватая впалыми ртами воздух, такие же чуть живые старики.

На мгновение Дарина успела испугаться: что, если община уйдёт, а они со старухой останутся? Что тогда делать? Как догонять своих с таким неподъёмным грузом?

Старуха сухо заплакала, несколько мелких слезинок выкатились у неё из глаз и тут же впитались в морщинистые щёки.

– Не дойти мне… Не дойти. Даже издали перед смертью не увидеть Благодатные Земли… Отец, когда умирал, сказал: «Мне не посчастливилось, но ты-то обязательно дойдёшь!» А вот уже и я не ходок…

– Сомневаюсь, что до них вообще можно дойти, – раздражённо вырвалось у Дарины.

Старуха не придала значения её словам, как взрослые не придают значения глупостям, что лепечут маленькие дети.

– Сто-о-о-ой! Сто-о-о-ой! – прогромыхало над головами путников.

Община, скрипя, неохотно, остановилась. Тем, кто шёл позади, причина остановки была не видна.

– Что там? Что? – многоголосо покатилось от хвоста к голове.

– Благовестники! – прикатилось в ответ оттуда.

– Благовестники! – подхватила старуха.

Это известие придало ей духу, глаза на измученном лице лихорадочно загорелись. Одной рукой она дотянулась до посоха, другой ухватилась за рукав Дарины.

– Не дойду, так хоть послушаю напоследок!

Встреча с Благовестниками была самым желанным, что могло случиться в пути. После обретения Благодатных Земель, разумеется. Побросав рюкзаки, повозки, лошадей, песни, разговоры, мысли, люди собирались группами на обочинах дороги. Благовестники разбредались среди них и начинали рассказывать о Благодатных Землях. Их рассказы, слово в слово повторявшиеся при каждой встрече, путники впитывали с таким благоговением, как будто слышали впервые, хотя знали наизусть с детства. Они могли бы и сами рассказывать их друг другу, но это не дозволялось. Только Благовестники, потомки тех, кто когда-то давным-давно нашёл Благодатные Земли, имели такое право.

Дарина с повисшей на ней старухой кое-как доковыляла до кучки стариков, сгрудившихся у ног высокого, полного Благовестника с копной чёрных с проседью волос. Такая же чёрная с проседью борода облепила его лицо, словно грязная мыльная пена. Было в его облике что-то устрашающее, однако голос звучал мягко и так вдохновенно, как будто этот Благовестник сам лично видел Благодатные Земли и только что оттуда вернулся.

– Тысячи дорог назад все люди жили оседло одной огромной общиной, – обводя паству глазами, не говорил – почти пел он. – Но однажды пришла к ним беда: большая туча спустилась на них с неба, три дня и три ночи выла она и метала огненные молнии, а когда рассеялась, увидели люди, что земля стала суха и тверда, как камень, и не родит она больше плодов, а вода в реке прогоркла и обезрыбела. Собрал тогда Старейшина отряд из самых лучших мужей и отправил их искать место для переселения общины. Долго ходили мужи по дорогам и бездорожью, отощали, ослабли и, когда уже отчаялись найти пригодное место и готовы были упасть замертво, открылись перед ними Благодатные Земли. В Землях тех, сказывали они, трава мягкая, как перина, повсюду диковинные деревья растут со сладкими плодами. Сорвёшь плод, глядишь – а на том месте уже два новых. Реки там чистые-чистые, рыбы в них видимо-невидимо. Зверья разного много по полянам скачет… Но ни одна тварь другую не ест, мирно живут, резвятся. Не жарко там и не холодно, и ни о чём человеку заботиться не надо. И воздух там, как нектар, который от всех недугов исцеляет, и от телесных, и от духовных: стариков молодит, молодых мудростью напитывает, скверну из мыслей изгоняет. Оттого царит там мир, любовь и блаженство.

Благовестника слушали чуть дыша, боялись нечаянным вздохом или шевелением спугнуть прекрасную картину, которую тот виртуозно писал словами и голосом. Дарина тоже заслушалась и так ясно увидела всё, о чём он полуговорил-полупел, что даже, кажется, почувствовала целительную силу того воздуха. Она словно разделилась надвое, телом оставшись тут, а душой переместившись туда. Сомнения, мучившие её, отступили, и стало легко и ясно в голове: ну конечно же Благодатные Земли существуют! Если даже на расстоянии они способны так благотворно влиять на человека, то как же их может не быть?

Старуха, державшаяся за плечо Дарины, отняла руку, чтобы вытереть намокшие щёки. Это вернуло Сказочницу обратно под исходящее жаром солнце в гущу липких, неприятно пахнущих старческих тел.

Что же ей теперь делать со старухой? Самый простой вариант – потихоньку уйти, пока все слушают Благовестника, ведь старуха ей никто. Она, Дарина, не обязана тащить эту чужую женщину на себе. Однако, несмотря на уверенность в том, что ничего никому не должна, Дарина знала, что уйти не сможет. Даже если попытается – тяжёлое чувство, весящее вдвое больше самой старухи, повиснет на шее и не пустит.

– Вернулись славные мужи домой, рассказали Старейшине о том, что нашли и что видели. Возрадовался Старейшина хорошим новостям! Нарёк он мужей этих Благовестниками и повелел им отвести общину в Благодатные Земли, – продолжал между тем потомок тех славных мужей, получивший, как и все другие их потомки, своё второе имя по наследству. У обычных людей второе имя образовывалось само собой и зависело чаще всего от рода занятий, у Благовестников же всё происходило иначе, они уже рождались Благовестниками.

– Выступила община в долгий, трудный путь, но не выдержали люди пути, возроптали на поводырей своих, думая, что те заблудились и не хотят признать этого. Как ни призывали Благовестники людей к терпению, как ни уговаривали их надежду в себе крепить, как ни уверяли, что недолго идти осталось, не желали люди ничего слышать, только ещё больше озлились и прогнали Благовестников из общины вместе со Старейшиной.

Долго шли добровольно осиротевшие путники, сами не зная куда, пока не пришли к месту, откуда все на свете дороги берут начало. Смотрят: лежат перед ними сто дорог, а от каждой дороги бегут ещё сто дорог. По какой идти? Непонятно. Стали спорить путники, да так рассорились, что разделились на сто общин, а те общины – ещё на сто общин, и пошли каждая своим путём. Так и ходят до сих пор, за глупость предков своих расплачиваются.

Изгнанные же Благовестники со Старейшиной пришли в Благодатные Земли, но недолго пребывали там, ибо болели их сердца о заблудших братьях и сёстрах своих. Отправились они обратно, чтобы ещё раз попытаться указать им верный путь. Горечь наполнила их души, когда увидели они, что разделилась община и разбрелась в разные стороны. Порешили тогда Благовестники, что тоже будут по дорогам бродить и всех встречных на верный путь направлять. Так и сделали. Ходили, пока ноги носили их и души не покинули их тела. И завещали они сыновьям продолжать дело их, а сыновья – своим сыновьям. Теперь пришёл наш черёд быть в ответе за дело благое, начатое праотцами нашими.

Мягкий голос Благовестника постепенно затвердевал и к этому моменту уже звенел, будто меч, рассекающий воздух.

– Самое главное препятствие на пути к Благодатным Землям – это сомнение! Гоните его прочь, если оно поселилось в душе вашей! Сомнение – это червь, который источит душу и лишит вас сил и разума. Помните, что случилось с вашими предками, когда они усомнились? Черви сожрали души их! Вот отчего прогнали они Благовестников и Старейшину. Помните и не повторяйте ошибок их! Старейшина – это сердце общины, а вы – её плоть. Что будет с плотью, если она исторгнет из себя сердце? Она погибнет. Не допустите погибели своей! Будьте с сердцем вашим, как единое целое. Следуйте за ним, куда оно поведёт вас, ибо только сердцу дано видеть верный путь. И не отделяйтесь плоть от плоти: если палец отделится от руки и скажет: «Я знаю другой путь», далеко ли он сможет уйти?

Старуха наклонила к Дарине лохматую голову и грозно шепнула:

– Вот! Дави червя своего, пока он не сожрал тебя!

«Да, это всё проклятый червь, это он не даёт мне покоя, – мысленно согласилась Дарина. – Только как избавиться от него, какими средствами, если он, кроме Благовестников, ничего и никого не боится? При них затихает и прячется, а без них снова за своё. Были бы Благовестники всегда рядом, он не посмел бы мучить меня. Как жаль, что они не могут остаться! И ещё больше жаль, что предки были такими глупцами! Прогнали своё спасение! Сколько поколений мучается теперь, а могли бы беззаботно и счастливо жить в Благодатных Землях…»

Благовестник закончил проповедь, и старики, обливаясь слезами, выстроились нестройной комковатой очередью, чтобы поцеловать ему руку. Это была одновременно и благодарность, и просьба простить давнюю обиду, нанесённую праотцами одних праотцам других.

Уцепившись за Дарину, старуха встала на дрожащие ноги, но едва они вместе приблизились к строго глядевшему на них сверху вниз Благовестнику, такому величественному, что, казалось, голова его достаёт почти до самого неба, рухнула на колени.

– Не дойти мне, не дойти… – хрипло прокашляла она в дорожную пыль.

– Крепи надежду свою, женщина, – степенно зашевелилась чёрная с проседью борода. – Пока надежда жива – человек жив. А не имеющий надежды – уже заранее мёртв.

Благовестник отвернул бороду от старухи и гневно крикнул общинникам, которые уже начали разбредаться по подводам:

– Вещи везёте? А сестру свою на дороге оставите? Помните: первый шаг к погибели – это червь в душе. Второй шаг – это когда плоть отвергает плоть: братьев и сестёр своих. А там уже и до третьего, последнего, недалеко – когда плоть отвергает сердце!

Община заволновалась: страшно, пророчески прозвучали слова о погибели. Тощая кобылка с неуклюжей телегой выюлила из скопления подвод и заторопилась к обессилевшей старухе. Перепугано-виноватого вида мужичок резво спрыгнул с облучка, с помощью Дарины затащил немощную на устланное сухой травой дно телеги.

Благовестник выжидающе посмотрел на Сказочницу, с облегчением вздохнувшую после избавления от нежданной и ненужной ей ноши.

Дарина трепетно припала губами к тёмной от загара и шершавой от ветров его большущей руке, вложив в поцелуй всю покорность, благодарность и горячую мольбу помочь ей справиться с червём.

– Доброй Дороги! – сказал Благовестник и, мягко отняв руку, протянул её следующему путнику.

Глава 2. Белла

– Вот ты где! Вечно тебя не дозваться! – Перед Дариной неожиданно, будто прямо из воздуха, возникла молодая женщина в лёгком светло-голубом платье до щиколоток, перехваченном тонким поясом на талии, и лёгких плетёных сандалиях. Длинная светло-русая коса лежала венком вокруг головы, на шее разноцветно горели бусы в два ряда. Красивое, с мягкими чертами лицо светилось радостью.

Белла, так звали эту женщину, была для Дарины единственным близким человеком в общине. Дарина даже могла бы назвать её подругой. С некоторой натяжкой, правда. Они дружили в детстве, вместе росли в детском обозе. Что их сблизило – непонятно. Они всегда были разными: Белла – жизнерадостная и весёлая, Дарина – молчаливая и угрюмая. Но почему-то Белла тянулась к Дарине, жалела её, как старшая сестра – младшую, помогала на уроках рукоделия. Это ненавистное рукоделие Дарине никак не давалось… Потом они выросли, одна за другой вышли замуж. Заботы взрослой жизни отдалили их друг от друга, сделали ещё более разными.

За умение мастерить красивые украшения (бусы, браслеты, брошки, ленты и банты для волос) Белла получила второе имя Рукодельница. Муж Беллы, Альберт Шорник, шил упряжь для лошадей. Их товары пользовались спросом, так что семья не бедствовала. Белла родила троих дочерей и была счастлива.

– Я сегодня всё утро пыталась связаться с тобой, – сообщила Белла. – Ты ничего не слышала?

– Нет, – Дарина уже давно оставила надежды, что однажды у них с Беллой получится установить мыслесвязь, как они это делали в детстве, но подруга упрямо продолжала надеяться.

– Я хотела рассказать тебе про мой сон, – сладко вздохнула она, подхватив Дарину под руку и прижавшись к ней приятно прохладным плечом. – Представляешь, мне приснились Благодатные Земли! Там было так хорошо! Трава, будто шёлк, такая нежная! Небо синее-синее! А воздух… воздух такой, что, кажется, можно расслабиться, лечь на него и плыть!.. Я проснулась, а в теле такая лёгкость!.. А потом мы Благовестников встретили! Я уверена, это хороший знак! Благодатные Земли уже близко!

Дарина улыбнулась подруге. Раньше её раздражала слепая вера Беллы в Благодатные Земли, а сейчас она почувствовала, что завидует ей. Вот уж у кого в душе никогда не заведётся червь сомнения! Белла принимает Дорогу такой, какая она есть, плывёт по течению вместе со всеми и довольна жизнью. Да и все они – Дарина провела взглядом по спинам идущих впереди людей – довольны и покорны. А она, Дарина, почему-то так не может. И дело вовсе не в том, что у неё нет семьи и детей, и что, кроме себя, ей не для кого жить и не на кого отвлекаться, – ей не нравилось происходящее вокруг с детства. Возможно, всё началось с тех самых уроков рукоделия, когда её заставляли шить, вышивать, вязать, плести… Считалось, что каждая девочка обязана владеть этими умениями, но неуклюжие пальцы Дарины не хотели слушаться, злобные иглы безжалостно кололи их, нитки, будто нарочно, запутывались в узлы, которые невозможно было развязать… и ничего не получалось. Единственное, что у Дарины получалось хорошо, – выводить на бумаге буквы и рисовать, но этот навык, по разумению наставников, был для девочки, будущей жены и матери, совершенно бесполезен.

О том, что её мучило: о сомнениях, усталости, день ото дня крепнущем ощущении собственной чужеродности, – она никому не рассказывала и в первую очередь Белле. Не потому, что не доверяла. Белла просто не смогла бы понять такое, перепугалась бы до жути. Она смотрела на мир сквозь радужные очки, до сих пор верила, что в нём есть место чудесам. Например, всем сердцем ждала того дня, когда к ним вернётся способность общаться по мыслесвязи или когда Дарина, образумившись, научится рукоделию и забросит свои странные сказки.

Заметив, как взгляд Дарины скользнул по разноцветным горошинам её бус, Белла обрадовалась:

– Их очень просто собирать. Вообще ничего сложного. Давай научу!

– Ты же знаешь, я и рукоделие несовместимы.

– Ты даже попробовать не хочешь!

– Не хочу, – подтвердила Дарина.

– Почему?

– Потому что мне не нравится этим заниматься. Для меня в этом занятии нет смысла.

Белла коснулась ладонью своих бус, будто пожалела их, но не обиделась.

– Как может быть бессмысленным занятие, которое приносит людям радость? Купил человек украшение, надел или подарил кому-то – и ему хорошо на душе.

– А если человек голоден или одинок? На него хоть сотню украшений нацепи. Станет ему от этого хорошо?

Тонкие, красивые брови Беллы в замешательстве двинулись было к переносице, но тут же победно подлетели вверх.

– Человек не может быть голоден или одинок в общине! – уверенно возразила она. – Одинокими и голодными бывают только отступники!

Дарина на это лишь вздохнула, ещё раз убедившись, что они с Беллой безнадёжно далеки друг от друга. Ей не хотелось продолжать спор. Что толку спорить с человеком, до которого невозможно достучаться? Однако Белла раззадорилась:

– Хорошо. Пусть украшения бессмысленны. А что дают сказки? Разве людям от них хорошо?

– От моих – нет, – признала Дарина.

– Зачем же тогда их писать?

– Я пишу сказки не для того, чтобы радовать людей. Я хочу, чтобы, прочитав их, люди увидели себя со стороны такими, какие они есть на самом деле, а не такими, какими себе кажутся. Чтобы их окостенелые души стали мягче, – и, прежде чем Белла нашла, что возразить, а ей очень хотелось возразить, это чувствовалось по тому, с каким решительным несогласием она отняла руку и отстранилась, Дарина попросила: – Оглянись назад. Ты видишь этих стариков? Видишь, как им тяжело идти? Они идут из последних сил. Если кто-то из них упадёт, то уже не сможет подняться. А теперь посмотри вперёд. Видишь, сколько подвод, заваленных разным ненужным барахлом? Об этом будет моя следующая сказка.

– Почему ненужным? – слабо запротестовала Белла, – Невозможно же без вещей, если у тебя семья, дети, ремесло…

– Вот я и говорю: вещи для людей важнее.

– Да нет же, Дарина! Просто таков порядок. Так должно быть. В этом и смысл Дороги – идти. Идти до последнего.

– А в чём смысл нас?

Вопрос Дарины скорбно и без надежды быть отвеченным упал под ноги в дорожную пыль, где тут же был растоптан десятками исшорканных подошв.

– Ой, смотри! – обрадовалась чему-то Белла, легко вынырнув из спора и моментально забыв о нём. Это было одним из удивительных её свойств. Дарина могла часами размышлять на какую-нибудь тему, задетую в разговоре, а Белла отпускала всё подобно тому, как люди, проснувшись, отпускают ничего не значащие сны.

Справа, по узкой, местами заросшей дороге, ручейком впадавшей в их широкую и торную, тянулась ещё одна община.

– Смотрите! Смотрите! Вон там! Идут! – Завитало в воздухе нетерпеливое возбуждение.

Встреча с другой общиной обещала сразу два праздника: незапланированный привал и ярмарку, а ярмарки были любимы народом почти так же, как проповеди Благовестников. Отличие заключалось лишь в том, что проповеди наполняли благом души, а ярмарки – сундуки и карманы.

Едва Старейшина отдавал команду остановиться, путники споро разворачивали стихийную торговлю: выставляли, выкладывали товары кто на специальные лавки, кто прямо на землю, подстелив что-нибудь из тряпья. Сначала наведывались друг к другу осторожно, небольшими группами, церемонно вышагивая по торговым рядам, но постепенно движение туда-сюда становилось всё хаотичнее и веселее. Никто не оставался опечаленным в такой день. Кому-то приваливало неожиданное везение, кому-то – вполне закономерное. Даже те, у кого торговля не ладилась, не слишком расстраивались. Они убирали свой товар и отправлялись глазеть на чужаков с их богатствами, заводили разговоры и знакомства. А уж сколько радости было у ребятни, особенно если удавалось выпросить у родителей монету-другую на безделушки!

– Мне пора, – заторопилась Белла. – Я сказала Альберту и девочкам, что ненадолго.

Её мысли уже всецело занимала предстоящая ярмарка.

Дарина проводила взглядом светло-голубой край платья, упорхнувший за частокол спин, и сразу почувствовала свою спину, взмокшую под тяжестью рюкзака, который пузатым барином, крепко, до онемения вонзившись лямками в плечи, ехал на ней, своей рабыне. Вслед за тяжестью на плечах напомнила о себе тяжесть другого рода: проснулась и заворочалась в груди болезнь по Яромиру.

Дарина попыталась отыскать внутри ту лёгкость, что оставалась после встречи с Благовестниками. Эта чудодейственная лёгкость могла обезболить любую тяжесть. Но её уже не было. Вытекла сквозь дыру, проеденную червём.

«Вот умеют же люди просто идти и радоваться всему, что встречается им в пути! – с досадой укорила саму себя Дарина. – Почему я не умею? Может, это у меня врождённое? Может, мои родители знали, что со мной что-то не так, поэтому и избавились от меня?»

Она не помнила ни родителей, ни своего появления в общине. Наставница из детского обоза рассказывала, что её нашли на дороге в неумело сплетённом коробе, осипшую от долгого плача. На земле рядом с коробом было нацарапано имя: Дарина. Больше она ничего о себе не знала.

Глава 3. Ярмарка

– А что-нибудь про любовь у вас есть?

Две девчушки лет по четырнадцать, смущённо переглянувшись, остановились у беловиков, разложенных на тонком жёлто-коричневом покрывале.

Беловики – стопки сшитых между собой бумажных листов, исписанных аккуратными, одна к одной, буквами, местами украшенные рисунками – будто бы замерли, с робкой надеждой прислушиваясь к тому, что говорят о них люди.

Дарина замешкалась с ответом. Сказки про любовь у неё были, но не рано ли таким пигалицам узнавать о любви всю правду? Сейчас они ждут её, как волшебства, и даже не подозревают, что волшебство может обернуться кошмаром. Стоит ли портить им ожидание чуда?

– Есть, только с печальным концом, – сказала она наконец.

Обещание печального конца, как Дарина и предполагала, отпугнуло юных покупательниц. Им хотелось счастливого: чтобы всё закончилось непременно свадьбой и кучей детишек.

Слева от Дарины в стихийном торговом ряду расположилась Лия Кукольница с коллекцией тряпичных кукол и прочих игрушек. Внешне она удивительно походила на свои творения: на круглом лице крепился пуговкой маленький нос, а полное тело, казалось, было плотно набито ватой.

– Кто так торгует? – горячо пропыхтела Кукольница Дарине в ухо. – Тебя про конец спрашивали? Так ты ничего не продашь!

Место справа занял сухой и сутулый, словно колос, вышелушенный многолетними дорожными ветрами, Яков Ложкарь. На куске брезента перед гостями из встречной общины он выложил целую армию деревянных ложек: от большущих, с длинными черенками, предназначенных для помешивания еды в котлах, до игрушечных, размером с детский мизинец.

Ложки и куклы привлекали внимание покупателей гораздо больше, чем сказки. Их рассматривали, приценивались, чаще – просто из любопытства, реже – с намерением купить, ещё реже покупали, но всё же дело у соседей шло. Творениям Дарины доставались одни только мимолётные взгляды. Привыкшая к тому, что среди людей не так уж много любителей сказок, она спокойно лущила орехи, которыми ещё утром набила карманы, и ждала.

– Ну кто так торгует? – снова распыхтелась Кукольница. – Сидишь, жуёшь! Ты предлагай!

– Не слепые, сами видят, – возразила Дарина, начиная злиться на сердобольную соседку. – Кому надо, тот купит.

Не умела Дарина предлагать. Вместо напористых, зазывных предложений у неё получались жалобные поскуливания, от которых она сама себе становилась противна. А против тех, кто пытался её вот так снисходительно жалеть, вырастала внутри молчаливая, леденистая озлобленность. Кукольница об этом не знала и продолжала лезть со своей непрошенной помощью.

– У нас сказки есть! Очень интересные! – улыбаясь во всё куклоподобное лицо, доверительно сообщила она женщине, купившей у неё игрушку, сшитую из разноцветных лоскутков. Одной рукой женщина бережно прижимала к себе свёрток, из которого высовывалась покрытая реденьким золотистым пушком голова ребёнка. Было видно, что до этого момента женщина о сказках и не помышляла, но после слов Кукольницы, попавшись на её доверительный тон, засомневалась.

– Так за душу берут! – дожимала та. – Сама всё время покупаю!

Женщина ещё посомневалась, заглянула в посапывающий кулёк, как будто хотела с ним посоветоваться.

– А для детей есть? – спросила она наконец и посмотрела при этом на Кукольницу.

Та хитроватым взглядом перекинула вопрос Дарине.

«Я тебя просила?» – колко и неприязненно встретила Дарина её взгляд, но вслух вежливо ответила:

– К сожалению, только для взрослых.

Ответ женщину не расстроил, она положила игрушку в сумку, висевшую на плече, и отправилась дальше.

– Что у тебя вообще тогда есть? – обиделась Кукольница. – И правильно делают, что не покупают!

Яков Ложкарь, проникнувшись сочувствием к неудачнице Дарине, с видом умудрённого советчика придвинулся поближе и прошелестел бескровным, вышелушенным голосом:

– Ты, это самое… знаешь, как надо? Запоминай, это самое, чего люди спрашивают. Про то и сочиняй.

Знал бы Ложкарь, сколько черновиков с тем, «чего люди спрашивают», было сожжено! Как мучилась она, через силу выдавливая из себя «чего люди спрашивают». Казалось бы, что тут сложного: набросать забавную детскую сказку или счастливую любовную. Но вот не получалось. Не шло. Дарина поначалу ругала себя, потом отступилась. Подумала однажды: «Я иду непонятно куда и зачем. Вокруг меня люди, чужие и по крови, и по духу. Если я при этом ещё и вымучиваю из себя чуждое мне, то можно считать, что меня нет. Есть просто некое тело, которое делает то, чего я не хочу. Значит, тело есть, а меня нет».

– А ещё лучше, это самое… – шелестел Ложкарь, – чтобы польза была. Азбука или, это самое, счёт для детей. Или как еду варить…

– Угу, – буркнула Дарина.

Нашлись учителя! Она едва сдержалась, чтобы не скидать беловики в рюкзак и не уйти куда-нибудь подальше от этих двоих. Бывало, что, устав от ожидания и гудящей пчелиным роем общины, она уходила. Недалеко, конечно. Далеко – страшно. Ложилась в траву и подставляла небу лицо. И они смотрели друг на друга: маленькая, похожая на девчонку, женщина и бескрайнее, бездонное небо. В такие минуты, наверное, ей следовало ощущать себя букашкой, песчинкой, ничтожной перед его величием, а она ощущала другое, робко-восторженное: свою причастность к нему, а через него и ко всему миру.

«Я живая! Живая!» – пульсировало в голове.

Но стоило общине засобираться в путь, стоило Дарине подняться и взвалить на спину привычную ношу, всё исчезало.

«Я живая?» – спрашивала она себя. Умом понимала, что да, живая: видит, слышит, мыслит, двигается, – а ощущения того, что живая, не было.

Она с радостью променяла бы общество Ложкаря и Кукольницы на свидание с небом, но останавливало предчувствие, которое иногда появлялось во время ярмарок и не обманывало: сегодня у неё будет покупатель.

Почему, откуда брались предчувствия, Дарина объяснить не могла. Они приходили внезапно, начинались с едва уловимого беспокойства, которое росло, сгущалось, а потом вдруг вспыхивало мыслью, чёткой и яркой, как первая молния на почерневшем небосклоне: «Сегодня у меня будет покупатель!» Или: «Сегодня Белла позовёт на ужин!». Жаль, что приручить предчувствия было невозможно. Иногда Дарина очень нуждалась в них, просила, умоляла их прийти и избавить её от какого-нибудь мучительного слепого ожидания, но они не откликались на просьбы, приходили только когда им вздумается.

Она не сразу научилась доверять предчувствиям. Отмахивалась, принимая эти странные мысленные молнии за свои фантазии, а совпадения – за случайность, пока однажды не произошёл случай, заставивший её признать, что фантазии здесь ни при чём.

Тогда Дарина до полуночи засиделась с черновиком. Сочинительство захватило её: сказка приближалась к финалу, карандаш в руке подрагивал от напряжения, – и тут в голове раздалось: «Сейчас к моему костру подойдёт Яромир!»

Яромир – и к её костру? Разве такое возможно? Она не поверила, по привычке отмахнулась. Но едва прицелилась вывести слово, послышались тяжёлые шаги, и к огню приблизилась мужская фигура. В его подрагивающем свете она разглядела высокие зашнурованные ботинки, брюки оливкового цвета, какие носили в общине стражники, и дуло выглядывающей из-за плеча винтовки. Перед ней стоял Яромир, она узнала его, однако поверить всё равно не могла. Это было равносильно чуду. Будто зашедшее на западе солнце выкатилось обратно и засияло среди ночи. Вряд ли на Яромира когда-нибудь смотрели так же, как Сказочница в ту минуту.

– Почему не спишь? – спросил он строго. – Нарушаешь порядок! Все уже спят!

Община и в самом деле давно спала, даже тлеющих углей нигде не было видно. Прохладная, густая чернота заполнила собой всё доступное ей пространство. Только в вышине мерцали редкие звёзды, как далёкие костры неведомых путешественников. А что, может быть, и там, по ту сторону неба, кто-то блуждает в поисках Благодатных Земель…

– Уже собираюсь. Уже ложусь, – пролепетала Дарина.

Яромир постоял ещё немного, понаблюдал, как она непослушными руками заталкивает в рюкзак растрёпанную стопку черновиков, и ушёл, ничего больше не сказав.

С замирающим сердцем Дарина вслушивалась в его затихающие шаги. В ту ночь она долго не могла уснуть, лежала с открытыми глазами, перебирая мгновение за мгновением этой не длившейся и минуты встречи…

Сколько раз потом засиживалась она до полуночи, жгла свой одинокий костёр в надежде, что Яромир опять подойдёт к ней, нарушительнице порядка. Он не приходил, и предчувствия не приходили, как Дарина к ним ни взывала. Если бы знать наверняка, что ждать нечего, разве стала бы она терзать себя этими глупыми ожиданиями?

…Опять вспомнила о Яромире! Она мысленно поругала себя за это и специально, чтобы отвлечься, принялась разглядывать снующих мимо людей.

Её всегда удивляло, что красивые лица встречались редко. Почти в каждом имелась какая-нибудь отталкивающая некрасивость. Или, наоборот, не доставало чего-то неуловимого, как дыхание, что озарило, преобразило бы их.

«Ну и как, как можно любить этих людей?» – тоскливо спросила себя Дарина, так и не увидев ни одного лица, которое захотелось бы запомнить и нарисовать.

Она была уже достаточно взрослой, понимала, что внешняя красота – не главное. Но и внутри у них не было красоты: полупустые, живущие полумеханической жизнью, как стадо овец, бредущие за поводырём, который сам понятия не имеет, куда идёт… За что их любить? Уважать?

«А ты разве не бредёшь в стаде вместе с другими овцами?» – взорвался в голове вопрос. Некоторые вопросы приходили словно откуда-то извне, как предчувствия, и Дарина не могла не признать, что её оппонент, кем бы он ни был (конечно, скорее всего, это была она сама), прав. А признав его правоту, поняла, почему нелюбовь к окружающим и встречным крепнет с день ото дня. Да потому что в каждом из них она видит себя! Видит такой, какой не хотела бы видеть.

В веренице проплывавших мимо лиц, её взгляд неожиданно выхватил совсем некрасивое лицо: синие набрякшие мешки под слезящимися глазами, опухшие веки, дряблые, обвисшие щёки, покрытые клочьями грязной щетины. Обладатель этого лица, невысокий сутулый старик, и в остальном выглядел не лучше: давно нестриженные и нечёсаные волосы скатались в колтуны, одежда висела бесформенными лохмотьями. Он с трудом переставлял ноги, как будто они были деревянными. К удивлению Ложкаря, Кукольницы да и самой Дарины, внимание старика привлекли сказки. Он остановился у разложенных на покрывале беловиков и указал скрюченным пальцем на крайний слева. Дарина подала ему беловик, еле сдерживаясь, чтобы не зажать нос. От старика пахло чем-то кислым, противным. Трясущимися руками он перелистнул несколько страниц, зачем-то прощупав каждую на прочность. Она даже испугалась, как бы не порвал. Плотная бумага была ей не по карману.

– Ко? – булькнуло в горле у старика, и слезящиеся глаза выжидающе уставились на Сказочницу.

Она не сразу догадалась, что он спрашивает о цене.

– …Пять монет.

Старик запустил руку куда-то под лохмотья, выудил, будто ковшом, несколько монет и протянул Дарине, не считая. Она, преодолевая брезгливость, подставила ладонь, и на неё, глухо звякнув, упали четыре грязных кругляша.

– Не.. бо… – пробулькало в горле покупателя, что, видимо, означало «у меня нет больше».

Дарина кивнула, соглашаясь на четыре. Четыре лучше, чем ничего.

Старик спрятал беловик в лохмотья и повернул обратно к своей общине. Больше на ярмарке его ничто не интересовало.

Цену именно в пять монет Дарина ставила не просто так. Одна монета с выручки шла в казну. После ярмарки приближённые Старейшины обходили общину и собирали с каждого торговца по монете, разумеется, если тому было что дать. Эти деньги община предусмотрительно копила на строительство в Благодатных Землях города, даже название тому городу уже было придумано: Благоград. Ещё монета – на самопишущий карандаш, две – на бумагу. На пятую она купила бы кусочек мыла.

Карандашами и бумагой можно было разжиться не на каждой ярмарке, поэтому Дарина старалась запастись ими при первой же возможности. Делая вид, что не замечает недоумённых взглядов Ложкаря и Кукольницы, она собрала беловики (за исключением одного, вдруг его можно будет на что-нибудь обменять, маловероятно, но всё же), свернула покрывало, утрамбовала своё имущество в рюкзак и отправилась «на разведку» к торговцам из встречной общины.

Торговля празднично кипела и там, звенела на все голоса, дразнила запахами жареного мяса и душистого травяного чая. Под ногами путалась до одурения счастливая ребятня.

– Эй, дочка! – звали Дарину со всех сторон. – Посмотри, какое платье есть, как раз на тебя! Посмотри, какие костюмчики для детишек! Посмотри, какие сандалии, лёгкие, сами тебя понесут!

Дарина приостановилась около торговца обувью. Лёгкие сандалии, как у Беллы, – её мечта. В ботинках в жаркую погоду ноги так устают, что к вечеру становятся похожими на запечённые яблоки. Жаль, но на сандалии ей никогда не накопить. Если уж копить, то на новые ботинки, они практичнее. В жару можно и потерпеть, а вот в холод и слякоть без ботинок придётся плохо.

– Ой, какая красота! – восторженно раздалось за спиной.

Голос показался знакомым, и Дарина невольно обернулась. Позади стояла парочка, парень и девушка, из её общины. Имена так сразу не пришли на ум, но Дарина вспомнила: недавно они сыграли свадьбу, такую богатую, что даже ей перепала чашка мясной похлёбки и кусок сладкой лепёшки с ягодами.

Девушка показывала пальцем на красные туфли с тонким каблучком, лицо её замерло в страдальческой просьбе. По плотно сжатым губам парня было видно, что восторга молодой жены он не разделяет.

Зато торговец обрадовался:

– Примерь, красавица! Сердце подсказывает мне, что они ждут здесь именно тебя!

Не успел парень разомкнуть губ, как туфли уже красовались на ногах его избранницы.

– Они чудесные! Посмотри! – Девушка счастливо закружилась, придерживая ладошками колокол платья.

Парень вздохнул и достал из кармана кисет с монетами.

Превозмогая поднявшееся откуда-то из самых печёнок желание плюнуть, Дарина двинулась дальше. Туфли на каблуке с палец длиной! Для чего они ей? Какой с них прок? Идти в них неудобно, только ноги в кровь изотрёт. Полюбуется, похвалится подружкам и положит в ящик на дно повозки. Сколько таких ящиков, набитых бесполезными вещами, подчас даже непонятно для чего предназначенными, занимают место на подводах?

Однажды Дарина спросила у своего бывшего мужа Филиппа (тогда он ещё не был бывшим), зачем люди везут с собой столько ненужного барахла.

– Это сейчас оно кажется ненужным, – пояснил он. – А когда мы придём в Благодатные Земли, всё пригодится, надо будет как-то обживаться.

– Но ведь в Благодатных Землях так хорошо, что мы не будем ни в чём нуждаться! – возразила Дарина.

Филипп пожал плечами. Он не любил вопросы, на которые не мог ответить.

– Все запасаются, значит, и нам надо. Даже Старейшина запасается, копит на строительство города.

И снова Дарина недоумевала: зачем строить город, если, по словам Благовестников, там царит бескрайнее блаженство и человеку не надо ни о чём заботиться? Выходит, всё же надо? Не увязывается одно с другим…

…Аромат жареного с неизвестными приправами мяса ближе к концу ряда стал настолько умопомрачительным, что монеты, зажатые в кулаке, взмокли, а желудок, казалось, был готов выпрыгнуть наружу и самостоятельно помчаться на запах.

Как-то раз Дарина не удержалась и проела деньги, потом очень жалела, даже плакала ночью в палатке. Этот урок она запомнила надолго и больше не позволяла желудку брать верх над разумом, но тот редко сдавался без скулежа и сопротивления.

– Купи свистульку! – грубо донеслось сзади.

Сказочница оглянулась.

На земле сидел тощий узколицый паренёк лет пятнадцати с чёрными то ли от загара, то ли от въевшейся грязи руками. На замызганной тряпке у его рваных ботинок лежала кучка свистулек, выструганных из ивовых веток. Не самый ходовой товар, такие свистульки все мальчишки умели делать.

У Дарины кольнуло в груди при взгляде на этого незадачливого торговца. Не от жалости. От узнавания. Несчастный человечек, озлобленный, не умеющий торговать и наверняка с мучительно сжавшимся от голода желудком… Она узнала в нём себя.

Мальчишка смутился, увидев, что она взрослая, а не девчонка, как ему показалось из-за её мелких размеров. Вряд ли он стал бы предлагать свистульку взрослой тётке.

Обычно Дарина не заводила пустых разговоров, но пройти мимо этого паренька не смогла, хотелось посмотреть на него ещё.

– Не идёт торговля? – спросила она, присаживаясь на корточки.

– Нет, – фыркнул он, будто ёж, выпустивший иголки.

– У нас в общине такими свистульками никого не удивишь… – она чуть было не посоветовала подумать о более востребованном товаре, но вовремя прикусила язык, сообразив, что будет смешно, если превратится в советчика, каких сама на дух не переносит. Вместо этого поинтересовалась:

– У вас торгует кто-нибудь бумагой?

– Бумагой? – Паренёк напряжённо сдвинул брови, как ей показалось, вспоминая, что означает слово «бумага». – Нет.

Оставаться в чужой общине дольше не имело смысла, пора было уносить ноги, пока желудок вконец не обезумел от дурманящего мясного аромата. Однако Дарина почему-то не могла уйти, продолжала с любопытством разглядывать мальчишку, его узкое, загорелое лицо, облупившийся от солнца нос, потрескавшиеся губы, выгоревшие добела волосы…

«Что тебе надо?» – Неприязненно смотрели исподлобья его глаза.

Внезапно Дарина поняла: ей нужна свистулька. Не свистеть, конечно. Чтобы натыкаться на неё каждое утро в рюкзаке и вспоминать о похожем на себя человеке.

– Ты читать умеешь?

– Умею, – мальчишка даже слегка обиделся.

Дарина протянула ему беловик, тот, что на всякий случай прихватила с собой.

– Предлагаю обмен! Баш на баш.

Баш на баш – любимая игра детворы. На привалах ребятишки часто играют в ярмарки. Их не заботит, продешевят они или нет, и будет ли польза от выменянной вещицы. Главный интерес – стать обладателем чего-то нового, чего раньше у них не было. Угрюмый мальчишка, сидевший перед Дариной, конечно же вышел из детского возраста, но она всё равно надеялась, что это сработает.

Он озадаченно посмотрел на беловик.

– Это же дороже.

– Не стоит так однозначно оценивать вещи.

Уголки его губ дрогнули, но он не позволил им растянуться в улыбке.

– Ладно.

Когда Дарина уходила, бережно сжимая в руке гладкий, с редкими шершавинками свисток, на глаза ей попался тот самый отвратительный старик, который купил у неё сказку за четыре монеты. Он сидел, прислонившись спиной к колесу повозки, а развёрнутый беловик пойманной птицей отчаянно трепыхался в его неуклюжих руках.

Не успела Дарина сообразить, что именно и почему показалось ей неправильным, как старик оторвал клочок от страницы, насыпал в него сушёных листьев и, с наслаждением проведя высунутым языком по краю, слепил курительную трубочку.

Воздух превратился в кипяток, обжигающей волной плеснул Дарине в лицо, ошпарил горло.

«Только на это твои сказки и годятся!» – язвительно прозвучало в голове голосом Кукольницы.

Опустошённая, покалеченная, как будто сама была тем несчастным беловиком, забывшая о мальчишке, с которым разговаривала минуту назад, но всё ещё машинально теребя в пальцах его свисток, Дарина брела к своей общине. Её обгоняли, шли ей навстречу, смеялись, увлечённо обсуждали сделанные и предвкушаемые покупки… Мир равнодушно обтекал её, не замечая, словно её вообще не существовало, и Дарина снова остро почувствовала себя здесь чужой.

Ну почему, за что Дорога обошлась с ней так несправедливо?! Подкинула чужим людям, с которыми ей никогда не сродниться. Так ветер, бывает, приносит семечко неведомого дерева из далёких земель, и потом это непонятное деревце чахнет в гуще местной растительности и страдает, оттого что не может вырваться на свободу…

Дарине хотелось кричать от отчаяния, и она кричала, правда, мысленно, небу, траве, повозкам, лошадям, людям – всему, что попадалось ей на глаза. Запертый вопль кружился внутри неё, как смерч, рос, набирался сил и злости – и вдруг вспыхнул ослепительной молнией: «Я уйду! Уйду из общины!»

Глава 4. Мертвец

Долгий, бессмысленный день остался позади. К тому времени, когда община остановилась на ночлег, Дарина уже не чувствовала ничего. Злость, обида, отчаянная решимость – всё слилось в одно: чугунную усталость, заполнившую тело и сознание. Хотелось рухнуть в траву и не вставать до утра.

Рухнуть в траву она позволила только рюкзаку, себе – нет. У неё было ещё много дел: поставить палатку, принести веток для костра, разведать, растут ли здесь яблоки. Хилый ручей, вдоль которого Старейшина вёл народ несколько дней, заметно раздался в ширину, превратился в небольшую речушку. Это означало, что появилась возможность помыться и сполоснуть пропитанную потом и пылью одежду. Дарина знала, утром будет жалеть, если сейчас не найдёт в себе сил для этого.

На вечернем привале община становилась похожей на огромный муравейник. Едва переведя дух, путники начинали обустраиваться, копошились в своих повозках, деловито сновали туда-сюда: к речке с пустыми котелками и обратно – с полными, в лес с верёвками и топорами и обратно – с вязанками веток.

Дарина леса побаивалась. В чудищ, которые живут там, она давно уже не верила, но на подсознательном уровне страх остался. Поэтому первое, что она сделала, сбросив рюкзак, – отправилась за хворостом, пока его ещё можно было насобирать, не сильно углубляясь в чащу.

Были в общине и те, кто не боялся заходить далеко, например, стражники. Каждый вечер кто-нибудь из них отправлялся на охоту и возвращался с висящей на поясе добычей: птицей или зверьком. Ещё были смельчаки, ходившие на поиски медовых деревьев. Их сочные, сладкие плоды, размером с ладонь, с бархатистой тёмно-жёлтой кожицей, пользовались спросом на ярмарках, только хранились плохо, быстро портились. Дарина как-то раз пробовала. Филипп заменил одному человеку истёршиеся подошвы ботинок на новые, а тот рассчитался медовыми плодами. Всё-таки о замужестве сохранились и приятные воспоминания…

…Когда из всех необходимых дел у Дарины осталось последнее – испечь яблоки и она сидела у потрескивающего костра с мокрыми распущенными волосами, в сменной одежде, набросив на плечи своё многофункциональное покрывало, а выстиранные без мыла штаны с рубашкой сушились, заправленные под дугу палатки, чтобы не унесло ветром, – из леса донёсся истошный крик.

Кричала женщина. Дарина вскочила, не заметив свалившегося с плеч покрывала, и настороженно прислушалась. Крик повторился. Другие путники тоже испуганно повскакивали на ноги. Те, кто лёг отдыхать, высунулись из палаток. Стреноженные лошади перестали щипать траву и подняли головы, напряжённо вытянув шеи. Община оцепенела от ужаса. После третьего вопля, опомнившись, к лесу бросились стражники.

Поляну, где общинники расположились на ночлег, уже окутали серые сумерки. В лесу они и вовсе сгустились до темноты.

– Факел! Зажгите факел! – крикнул кто-то.

Вслед за стражниками двинулись несколько мужчин с горящими факелами. За мужчинами, путаясь в длинном, широком платье, заспешила Роза Врачевательница с сумкой наперевес.

Дарину словно кто-то толкнул, да так сильно, что она сорвалась с места и тоже побежала.

– Ты-то куда? – недовольно бросила Роза, когда Сказочница догнала её.

– Куда и ты!

Врачевательница больше ничего не сказала, Дарина подавила вспыхнувшую неприязнь, и дальше они устремились вместе, спотыкаясь в траве и хватаясь друг за друга, чтобы не потерять равновесие. Вместе нырнули в тёмный, враждебный лес: деревья так и норовили оцарапать ветками их лица или вцепиться в волосы.

Никто больше не кричал. Мужчины, убежавшие вперёд, остановились и, сведя факелы, рассматривали что-то, лежащее на земле. Света хватило, чтобы заметить чуть в стороне перепуганную парочку. Парень с ошалевшими глазами прижимал к себе вздрагивающую девушку.

– Что случилось? – спросила у него Роза.

– Т-там, – с трудом выговорил он и указал взглядом на сгрудившихся мужчин. Из-за их спин, сомкнувшихся в плотную стену, ничего не было видно.

– Пропустите! – потребовала Роза, и кто-то из стражников посторонился, обронив:

– Тут уже не поможешь…

Дарина протиснулась за Врачевательницей и тоже едва не закричала. На земле лежал человек с неестественно повёрнутой набок головой, рот был открыт, верхние зубы обнажены, а глаза… остекленевшие глаза смотрели прямо на неё!

– Отступник! – сказал кто-то сзади.

Дарина застыла не в силах пошевелиться и оторвать взгляд. Мертвец как будто специально выбрал из всех именно её. Как будто специально ждал здесь её. Это был знак, какое-то страшное послание ей. Дарина была уверена в этом, так же как несколькими минутами ранее была уверена, что ей надо сюда прийти.

Она не могла сказать, сколько простояла так. Её била дрожь, но она не чувствовала дрожи. Вокруг двигались и что-то говорили люди, но она не видела и не слышала людей. Мёртвые глаза не отпускали, притягивали, как бездна притягивает стоящего на краю.

Чьи-то руки схватили Дарину за плечи и потянули назад. Она очнулась от оцепенения. Почувствовала, как неприятно холодят шею сосульки мокрых волос. Руки на плечах показались ей по-мужски большими и сильными. Она порывисто обернулась: не Яромир ли это? Оказалось, Роза.

– Ты в порядке? У тебя такой вид, что ещё чуть-чуть, и ты упадёшь в обморок.

– В порядке, – нервно сглотнула Дарина и зачем-то принялась выискивать взглядом Яромира. Хотелось знать, что он здесь, словно его присутствие помогло бы ей успокоиться.

Любопытствующих прибавилось. Среди толпящихся вокруг мертвеца она различила Ложкаря, Молочника, того молодожёна, который купил своей возлюбленной красные туфли. Пришли несколько женщин. Одна из них пыталась прогнать двух мальчишек лет десяти, а те канючили:

– Ну можно мы посмотрим на отступника? Ну пожалуйста!

– Нечего вам тут смотреть! – сердилась женщина.

– Можно! – раздался вдруг зычный голос. Он был таким громким и властным, что, казалось, его обладатель должен спуститься к общинникам прямо с неба. Однако обладатель этого голоса обитал на земле.

Толпа почтительно расступилась, и в центр вышел Старейшина.

– Пусть смотрят! – повторил он.

Его голосу невозможно было не повиноваться, и женщина, только что отгонявшая мальчишек, протолкнула их вперёд.

Дарина редко видела Старейшину так близко. Несмотря на то, что ему уже перевалило за шестьдесят, выглядел он молодо, седина ещё не тронула его волос: каштановые кудри, как грива, свисали до плеч, покрытых чёрным плащом с рубиновой подкладкой. Курчавая борода густо залепляла пол-лица: подбородок, рот, скулы.

Он без страха приблизился к мертвецу, с презрением толкнул посохом безжизненное тело.

– Смотрите все! Хорошо смотрите! – пророкотал его голос над головами собравшихся. – Видите, что бывает с отступниками?

Присмиревшие мальчишки с округлившимися глазами жались друг к другу, как мышата.

– Вот он, палец, вздумавший отделиться от плоти! Далеко ли он смог уйти? Если кто-то из вас помыслит отделиться от общины, знайте, – Старейшина помолчал, медленно переводя с одного лица на другое суровый взгляд и вдруг вонзил его в Дарину: – Вот что вас ждёт!

Она отшатнулась от неожиданности, сердце заколотилось, подмышки взмокли.

– Мне не жаль этого человека, ибо он не достоин жалости! Он преступник! – Старейшина сделал резкое движение рукой, и подкладка плаща заколыхалась кроваво-красными волнами. – Он причинил зло своей общине! Отрежьте от тела палец, ухо или другую часть – разве оно не почувствует боли? Отрезанный орган не будет болеть, ибо сразу мертвеет, а тело будет. Поэтому говорю вам: кто помыслит отделиться – будет пойман и понесёт наказание! Стражники высекут его плетьми, как вора или буяна, и отведут в Фабричный Город на вечное поселение! А если ухитрится сбежать, другое наказание найдёт его: смерть!

И снова Старейшина устремил на Дарину жёсткий взгляд, словно клинок приставил к горлу. Не то что пошевелиться – она дышать не смела под этим пристальным взглядом.

«Но как? Откуда он знает? Я ещё ничего не решила, а он знает!»

Дарина с ужасом представила, как в следующую секунду он назовёт её отступницей, велит высечь, и стражники, может быть, даже Яромир, схватят её под руки и поволокут из леса на поляну, чтобы сделать это на глазах у всей общины. Она уже видела ухмыляющееся лицо Кукольницы, перепуганную Беллу, готовую броситься под свистящие плети с криками, что это какая-то ошибка. Видела, как Альберт, муж Беллы, хватает жену за руку и удерживает рядом с собой, как Филипп, стоящий в толпе зевак, не знает, куда девать глаза от стыда и жалости. Видела Яромира, сжимающего в кулаке рукоять плётки и не решающегося замахнуться…

…Роза потормошила Дарину за плечо:

– Пойдём, я сделаю тебе успокоительного чая.

Сказочница вынырнула в действительность. Старейшина уже не смотрел на неё. Он отдавал стражникам указания насчёт мертвеца. Остальные неспеша направились прочь из леса, спотыкаясь и беззлобно чертыхаясь в потёмках.

– Пошли, Старейшина сказал расходиться, – снова позвала Врачевательница.

Выставив перед собой трясущиеся руки, неуклюже отводя от лица ветки, мелкими шажками, чтобы не запнуться о какой-нибудь корень, Дарина двинулась за ней. Ей не нужен был ни чай, ни собеседник, хотелось поскорее оказаться в палатке наедине с собой и, согревшись под покрывалом, хорошенько поразмыслить над всем, что сегодня произошло.

Когда они выбрались на поляну, скупо орошённую звёздным светом, Дарина, прибавив шаг, стремительно обогнала Розу и уже думала, что оторвалась от неё, как та вдруг крикнула в спину:

– Ты его узнала, да?

– Кого? – Пришлось остановиться Сказочнице.

– Отступника этого.

– С чего ты взяла? Нет конечно!

– Просто ты так бежала туда… И у тебя был такой вид…

Ну вот, не хватало ещё всяких глупых подозрений!

Дарина подождала, пока Врачевательница поравняется с ней.

– Не знаю, зачем я бросилась на крик, – честно сказала она. – Меня как будто что-то изнутри подтолкнуло. А там… – плечи непроизвольно поёжились. – У него были такие глаза…

Роза какое-то время шла молча. Дарина слушала, как в сумке у Врачевательницы что-то позвякивает в такт шагам, и гадала, удовлетворило её такое объяснение или нет. Наконец, Роза вынесла вердикт:

– Ты его почувствовала. У тебя же наследственность.

– Какая наследственность? – не поняла Дарина.

– Тебе разве не рассказывали, как ты появилась в общине?

– Меня нашли на дороге. Я сидела в коробе из ивовых прутьев…

Роза как будто ждала ещё чего-то, и Дарина добавила единственную подробность, которую знала:

– На земле было начерчено моё имя.

– Это всё?

– Больше Наставница мне ничего не говорила.

Врачевательница зачем-то поправила сумку, одёрнула и без того длинное платье, искусственно покашляла.

– В тот день, когда нашли тебя, – в её голосе послышалась осторожность, словно она боялась напугать Дарину, – нашли ещё мёртвую женщину.

Сказочница не сразу сообразила, как может быть связана с мёртвой женщиной.

– Это была твоя мать, – сказала Роза.

В первое мгновение услышанное показалось Дарине до абсурда неправдоподобным – настолько она привыкла думать, что родители избавились от неё намеренно, посадили в короб и ушли, потому что по каким-то причинам она стала им не нужна. Ведь именно так говорила ей Наставница, к тому же в памяти Дарины хранилась яркая картина о том, как её родители уходят прочь, а она беспомощно смотрит на их удаляющиеся фигуры. Правда, было ли это воспоминание настоящим или его нарисовало шустрое детское воображение, Дарина не знала.

– Ты, наверное, что-то путаешь, – слабо запротестовала она. – Или это просто совпадение…

– Ничего я не путаю! Я была тогда ребёнком, но большим ребёнком. Мой отец, Врачеватель, уже учил меня своему делу. Мы с ним вместе осматривали тебя, а потом ту женщину. У неё в рюкзаке лежало недошитое детское платьице точно из такой же ткани, в которую была завёрнута ты!

Ошарашенная тем, что услышала, окончательно поглупевшая, Дарина поинтересовалась:

– А от чего она умерла?

– Ну ты даёшь! – удивилась Роза. – Оттого, что она отступница, конечно же! Теперь ты понимаешь, какая у тебя нехорошая наследственность?

«Вот почему Старейшина так смотрел на меня! – догадалась Дарина. У неё чуточку отлегло от сердца, но тут же навалилось другое, тяжёлое и страшное, как проклятие: – Я дочь отступницы! Поэтому я такая!»

… Добравшись до своего места в расположившейся на ночлег общине, Дарина обнаружила, что костёр прогорел и угли почти совсем истлели – в таких яблоки уже не пропекутся. Впрочем, это её несильно расстроило, аппетит всё равно пропал. Она забралась в палатку, завернулась в покрывало. Дрожь в теле не унималась, сон не приходил, несмотря на чудовищную усталость. В голове всё смешалось: обессилевшая старуха, хватающаяся за её рубаху, старик-покупатель, вырывающий страницы из беловика, чтобы наделать курительных трубочек, стеклянные глаза отступника, огненный плащ Старейшины и мёртвая женщина с недошитым детским платьем в рюкзаке… Какой она была, та женщина? Почему ушла из общины? А мужчина-отступник, почему он ушёл? Как они решились?

От тех молний, что сверкали внутри Дарины днём: вспышек злости и желания уйти – осталась только обугленная пустота. Уйти – значит смерть. Остаться – мучительная полужизнь. Невелик выбор.

«Может, есть третий вариант?» – спросила она темноту в палатке.

Ответ пришёл мгновенно: «Есть! Яромир! Будь он твоим мужем, ты была бы так счастлива, что никакой червь сомнения не завёлся бы у тебя в душе».

«Да, – согласилась Дарина. – Но Яромир никогда не захочет стать моим мужем. Ему нужна другая женщина. Такая, как та, с красными туфлями. С нормальной наследственностью…»

Ночь текла над притихшей общиной, словно река с целительными водами, унося печали минувшего дня, убаюкивая тревоги. Лишь печали и тревоги Дарины Сказочницы ей было не под силу унести. Дарина лежала с открытыми глазами, утопая в водовороте мыслей, и ей казалось, что её палатка вовсе не палатка, а западня, из которой нет выхода.

Глава 5. Детский обоз

Около двадцати семи лет назад общину охватила неизвестная болезнь. Страшная лихорадка сжигала людей буквально за два-три дня. Она забрала много женщин, мужчин и стариков, а детей пощадила. Для кого-то из малышей нашлись приёмные семьи; остальные же, будучи не состоянии позаботиться о себе сами, стали слабеть и умирать от голода. Тогда-то Старейшина и распорядился организовать детский обоз, чтобы сообща растить сирот. Туда же определили найденную на дороге Дарину.

Сколько она себя помнила, взрослые всегда относились к ней иначе, чем к другим детям. Наставница будто специально заботилась о том, чтобы девочка помнила о своей чужеродности, и время от времени повторяла историю, как родители посадили её в короб и ушли.

«Я плохая. Я неправильная. Я недостойная», – так звучал бы вывод, если бы Дарина могла облечь его в слова. Ведь выходило, что другие дети остались без родителей по причине, от них не зависящей, а она по своей вине: не станут же мама с папой избавляться от хорошего ребёнка. Но тогда она ещё не умела так сложно мыслить, разбираться в своих чувствах, анализировать их. Они просто жили внутри и подсознательно управляли ею.

Когда объявляли обед и сверстники, отталкивая друг друга, устремлялись к раздаче, чтобы вперёд получить порцию (первые порции были наваристее и гуще), Дарина терпеливо ждала в сторонке. Она всякий раз волновалась, останется ли для неё еда, но броситься в кучу и толкаться вместе со всеми почему-то не могла. Или, когда девочки перед сном налипали весёлой гроздью на Наставницу – высокую, худую женщину с острым носом и резким голосом, Дарина только наблюдала, как узкая ладонь с длинными пальцами гладит их по головам. Ей тоже хотелось прильнуть к тёплому боку Наставницы, крепко вцепиться в платье, чтобы никто не смог оттеснить её, и ощутить, как ласковая рука ложится на голову… однако что-то опять не позволяло ей сдвинуться с места. Оставалось поглядывать исподлобья и надеяться, что смягчившийся голос Наставницы однажды сам позовёт её…

В детстве Дарина не испытывала злобы или нелюбви к окружающим, наоборот, её тянуло к ним, только, она не умела показать этого. Хорошо, что у неё была Белла – связующая ниточка. Беллу любили все: и девчонки, и мальчишки. Когда её звали играть, Белла ставила условие:

– Я с Дариной!

И неказистую, молчаливую замухрышку Дарину тоже брали в игры.

Всё стало меняться, когда пришло время обучаться ремеслу. Наставница злилась на неё, девочки подсмеивались, исподтишка дразнили Криворучкой. Только однажды ей удалось заслужить уважение сверстниц, и то ненадолго. После занятий грамотой иногда оставались не до конца исписанные листы, и Дарина сделала на таких листах несколько рисунков. На одном нарисовала лошадь, на другом – козу, на третьем – палатку и костёр.

Первой рисунки увидела Белла, и у неё вырвался восторженный возглас. Набежали другие, с любопытством стали рассматривать «художества» Криворучки, вырывая листы друг у друга. Дарина видела, что они удивлены, что им нравится, и даже смущённо заулыбалась, но пришла Наставница и сурово спросила:

– Что у вас тут?

– Вот, Кри… Дарина нарисовала, – протянула ей рисунки Марта, девочка, у которой всё всегда получалось и золотым кудряшкам которой все дружно завидовали.

Наставница полистала картинки и обвела всех недоуменным взглядом.

– Хорошо нарисовано, только какой от этого толк? – Она помолчала в ожидании ответа и, не дождавшись, посмотрела на Дарину так, будто хотела подойти и тюкнуть её своим острым носом по голове. – Ты, конечно, можешь нарисовать себе штаны или платье, но вряд ли ты сможешь их, нарисованные, надеть!

Девочки потупились, застыдившись, что радовались бестолковым вещам, и больше к увлечению Криворучки уважения не проявляли.

Чуточку повзрослев, они перестали играть все вместе, разделились на компании. Белла вписывалась в любую, Дарина всюду чувствовала себя лишней.

– Белла, будешь играть в охоту с мальчишками? – звала какая-нибудь из компаний.

– Я с Дариной! – предупреждала Белла.

По правилам «охоты» девчонки, то есть добыча, разбегались по поляне в разные стороны, а мальчишки, то есть охотники, должны были их ловить и приводить в кашеварню – какое-нибудь заранее оговорённое место. Пойманной добыче полагалось вырываться, пока её ведут, а охотникам – крепко добычу держать. Просто так прикасаться к девочкам подросшие мальчишки уже не смели, а в игре разрешалось. На самом деле ради этих по-новому волнительных, тайно-приятных прикосновений игру и затевали, хоть никто и не признался бы. Конечно же, мальчишки бросались ловить тех девчонок, которые им нравились, и Дарина часто обнаруживала, что за ней вообще никто не гонится. На неё обращали внимание уже после того, как вся интересная добыча была поймана, и, почти самовольно сдавшуюся, больно закрутив руки за спину, вели в кашеварню.

Постепенно Дарина отказалась от игр. Выяснилось, что быть в одиночестве даже лучше. Можно спокойно рисовать, не поёживаясь от фырканья и насмешливых взглядов. Или, почувствовав таинственный зов, который иначе ещё называется вдохновение, отложить рисунки и провалиться в себя – в то укромное место внутри, где однажды сами собой начали рождаться сказки. Если бы её, застывшую в одном положении, с затуманенным взором, устремлённым в недоступное никому другому пространство, увидела Наставница, то наверняка испугалась бы. На такой случай Дарина доставала из рюкзачка и клала на колени рукоделие: вышивку, вязание или незаконченную детскую рубашку – смотря чем мучили на занятиях, в надежде, что это обманет Наставницу, а если не обманет, то хотя бы задобрит.

Белла никак не могла поверить, что подруге действительно нравится быть одной.

– Ну пойдё-о-ом, – каждый раз перед тем, как уйти «на охоту», жалостливо поскуливала она. – Не хочешь играть – не играй, просто побудь с нами.

– Я лучше порисую, – отказывалась Дарина.

– Это же скучно…

– Ни капельки!

Иногда Белла тоже порывалась остаться, и тогда уже Дарине приходилось уговаривать подругу не жертвовать собой, всеми силами убеждая, что час одиночества она с лёгкостью переживёт.

– Ладно, – в конце концов соглашалась Белла и горячо обещала: – Я недолго! А потом приду и помогу тебе с рукоделием!

Возвращались девочки возбуждёнными, раскрасневшимися. Бесцеремонно вторгались в волшебное одиночество Дарины, рушили его, как игрушечный кукольный шалашик, сами того не замечая. Юная Сказочница давила в себе костерки раздражения – тогда их ещё можно было раздавить – и принималась с нетерпением ждать, когда же Наставница объявит, что пришло время спать.

Наступление ночи Дарина любила не только потому, что спугнутые шумом сказки в тишине прилетали обратно. Была ещё одна причина.

В детстве они с Беллой страсть как любили пошептаться о чём-нибудь сокровенном перед сном: рассказывали друг другу свои тайны, делились мечтами о будущем, и Дарине было необыкновенно хорошо от тех ночных разговоров.

– Тихо вы! – шикали на них соседки по палатке недовольными сонными голосами.

Прохихикавшись в одно на двоих покрывало, выдержав сколько хватало терпения, Белла с Дариной возвращались к прерванной беседе, и она продолжалась до тех пор, пока какая-нибудь из девочек, у которой никак не получалось заснуть, не объявляла:

– Всё! Я иду за Наставницей!

Это была серьёзная угроза. Наставница могла развести нарушительниц дисциплины по разным местам.

Белла вздыхала:

– Ладно, давай спать, – и брала Дарину за руку, будто это спасло бы, если бы кто-то пришёл ночью и захотел разлучить их спящих.

И снова Дарине становилось так щемяще хорошо, что она с лёгкостью прощала уходившему дню все огорчения, которые были в нём.

Вскоре пальцы Беллы расслаблялись, дыхание выравнивалось, а Дарина, если её сон где-то запаздывал, переключалась на свои сказочные фантазии.

Однажды, после того как подружкам в очередной раз пригрозили Наставницей и Дарина приготовилась погрузиться в одну из своих недосочинённых сказок, в голове у неё раздался голос Беллы:

– Ты меня слышишь?

Дарина замерла. Это было так неожиданно и непонятно… но точно было! Ясный голос Беллы, немного непривычный, очищенный от всех посторонних шумов, как орех от скорлупы, как-то оказался у неё в голове!

– Ты спишь? – раздалось снова.

Дарина осторожно приподнялась на локте, попыталась вглядеться в темноте в лицо подруги. С ужасом вдруг подумалось: вдруг Белла умерла и разговаривает с ней с того света?

Белла прыснула, зажав рот одеялом. Дарина с облегчением рухнула обратно на тощую подушку.

– Как ты это делаешь?

– Не знаю. – Ответ снова прозвучал в голове. – Просто я подумала, как бы хорошо было, если бы мы умели общаться мыслями, а не только словами. Можно было бы хоть сколько разговаривать, и никто нас не смог бы подслушать. Ну и попробовала… А ты? Попробуй тоже!

Дарина сосредоточилась на пустоте, которая осталась в голове после затихших звонких слов подруги, и воображение, как художник-импровизатор, тут же нарисовало ей картинку: будто её голова – это её личная палатка, куда никому из посторонних нет доступа, а совсем рядом – вход во вход – палатка Беллы. Нужно только отодвинуть полог и позвать:

– Белла!

– Я слышу, слышу! – обрадованно взвизгнуло в ответ. – Скажи ещё что-нибудь!

Дарина подумала и отправила в приоткрытую щель:

– Я хочу себе одноместную палатку. Чтобы она была только моя. Ты приходила бы ко мне в гости… Нам вдвоём в ней хватило бы места, а больше никто не смог бы влезть.

– Когда мы придём в Благодатные Земли, – голос Беллы сделался тягуче-сладким, – у нас будет всё, что мы хотим!

– А если мы их не найдём?

– Ты что! Даже не смей так думать! Обязательно найдём!

В детстве Дарина не сомневалась в существовании Благодатных Земель. Она всего лишь трезво смотрела на вещи: шансов найти Земли было ровно столько же, сколько не найти. Ведь Старейшина не знал дороги и вёл общину наугад. Либо Земли попадутся на пути, либо нет.

Белле такая математика отчего-то была непонятна, и Дарина, попытавшись раз или два, решила не докучать подруге объяснениями, не тратить драгоценное время перед сном попусту.

Они никому не рассказывали про мыслесвязь. Белла попробовала разузнать, нет ли ещё у кого-то такого же умения, но её странных вопросов про слова, которые можно послать собеседнику прямо в голову, никто не понял.

Потом неугомонная подруга попыталась связаться поочерёдно со всеми девочками из обоза и даже с Наставницей. Безрезультатно.

Ей, конечно, хотелось похвастаться перед обозовскими ребятами. Продемонстрировать, как они с Дариной могут разговаривать, не открывая рта. Удивить всех. Но Дарина была против. Для неё рассказать кому-то о мыслесвязи означало пустить в их с Беллой дружбу, в их воображаемую одноместную палатку, в её единственное убежище, посторонних. И мыслесвязь осталась секретом. Будто сбывшаяся сказка, сочинённая о них кем-то неведомым, она украшала их сиротское отрочество…

На других детей из общины, росших в семьях, купавшихся в родительской любви и заботе, обозовские ребята поглядывали с завистью. Наставница видела это и часто, собрав своих подопечных вокруг себя, твердила им, как урок, что они – семья. Дорога распорядилась так, чтобы они стали друг другу семьёй, поэтому они должны любить друг друга и заботиться друг о друге. Звучало это хорошо и правильно. И в тот момент, когда Наставница произносила свою речь, все действительно чувствовали тепло и родство. Но как только она замолкала и распускала ребят, волшебство рассеивалось. Она словно пыталась сварить из своих хороших слов клей, однако каждый раз забывала добавить в него какой-то важный ингредиент, и этот клей ничего не склеивал. Все её подопечные мечтали поскорее вырасти и… расстаться. Создать собственные, настоящие семьи, где будут подлинные тепло и любовь.

Время тянулось долго. Иногда Дарине казалось, что оно сломалось: день проходил за днём, община проходила вёрсты за вёрстами, а взрослая, самостоятельная жизнь оставалась такой же далёкой, недосягаемой, как Благодатные Земли.

И всё-таки они взрослели.

– Дарина… Я, кажется, влюбилась. По-настоящему, – сказала однажды Белла по мыслесвязи.

Выходить замуж в общине разрешалось с шестнадцати лет, а им было уже по пятнадцать – влюбляться по-настоящему самое время. Однако признание Беллы всё равно прозвучало неожиданно. Дарину бросило в жар, в голове от слов подруги стало щекотно.

– Как?! В кого?!

– В Альберта. Он не из детского обоза, он из обычной семьи. У него отец упряжь для лошадей шьёт.

Дарина припомнила худого и высокого белобрысого паренька, который последнее время зачастил «на охоту» к обозовским ребятам.

– Он такой… Он самый лучший! – в голосе Беллы звучала счастливая покорность чему-то большому, неотвратимому и прекрасному. – Когда мы играли в охоту, он за мной охотился… Мне так хотелось, чтобы он меня поймал! Но я боялась, что все подумают, будто я поддаюсь. И я изо всех сил от него убегала, а потом силы кончились. Я запнулась, упала, и он тоже упал… Мы лежали рядом, представляешь! Отдыхали, смотрели в небо… Мне казалось, что мы куда-то плывём, и было такое чувство, как будто мы в Благодатных Землях… А потом мы шли в кашеварню, он держал меня за руку… Всё было как во сне… Я даже спросила у него: «Мы точно не спим?» Думала, он будет смеяться, а он говорит: «Не знаю». Я ему говорю: «Мне кажется, что я сейчас улечу». А он: «Не бойся, я тебя держу».

Дарина впитывала слова подруги, и они пьянили, будто поступали не в мозг, а в кровь. Хотелось слушать ещё и ещё.

И Белла рассказывала. Каждый вечер. Про то, как Альберт на неё смотрит и какие добрые у него глаза. Про то, как нежно и осторожно он её ловит на охоте – будто обнимает. Про мурашки от его прикосновений. Про головокруженье, когда он рядом. Про быстрый, стыдливый поцелуй, после которого им стало всё окончательно ясно друг о друге.

– Тебе тоже надо влюбиться! – настаивала Белла. – Это просто волшебство какое-то! Мир меняется, в нём всё делается таким прекрасным! И небо, и трава, и лес, и жара, и дождь, и все люди!

– Даже Марта?

Марта, девочка-ябеда с золотыми кудряшками, выросла в заносчивую, чёрствосердечную красавицу. Раньше все дружно завидовали её кудрям, а теперь так же дружно её недолюбливали.

– Даже Марта.

Дарине очень хотелось такого же волшебства, такого же своего опьянения. Днём она украдкой посматривала на мальчишек – теперь уже юношей – и прислушивалась к себе: не дрогнет ли внутри, не проклюнется ли желанное чувство. Ночами перебирала в голове их портреты, показывала сердцу, но оно держалось, будто железное. И тогда Дарина своего возлюбленного… сочинила.

У него не было имени, да и образ был нечётким. Ясно она представляла только его волнистые светлые волосы и внимательные синие глаза. Такие глаза не обмануть, ничего от них не скрыть, да и рассказывать им ничего не надо: они сами всё видят.

Он был из другой общины. При встрече общин, как обычно, развернулась ярмарка. Наставница велела своим воспитанницам выложить перед гостями рукоделие: не маленькие уже, чтобы из праздного любопытства бегать по рядам, пора привыкать к взрослой жизни. Дарина выложила вышитые за неё Беллой платочки. Тут подошёл он, взглянул на Дарину и сразу всё понял: что ей здесь плохо, что она чужая всем этим людям, что она странная, но её странность не испугала его, наоборот, именно такую удивительную, непохожую на других девушку он мечтал встретить.

И Дарина, взглянув на него, сразу поняла, что он – тот самый, кого она ждала, и что он пришёл за ней…

С тех пор каждую ночь до самого замужества, а иногда и после него, тайно от всех, даже от Беллы (подруга не одобрила бы такого), Дарина «встречала» своего вымышленного возлюбленного, а потом сбегала с ним в его общину. Это была совершенно особенная община, кстати. Там все сочиняли сказки…

Глава 6. Филипп Умелец

Первой из девочек замуж вышла Белла. Сияющая так ярко, словно у неё внутри образовалось солнце, она по очереди обняла каждого, с кем прошло её детство, взяла свой рюкзачок и ушла в открывшуюся перед ней новую жизнь. Свадебный вечер у них с Альбертом был скромным, никого из детского обоза туда не пригласили.

– Вот и вылетела первая птичка из гнёздышка, – печально вздохнула Наставница, и на кончике её длинного острого носа повисла капелька, что весьма удивило Дарину. Уже давно закончились и забылись те времена, когда Наставница обнимала и гладила по головам своих подопечных. Повзрослевшие воспитанницы её раздражали. Казалось, она ждёт не дождётся, когда они все выйдут замуж и оставят её в покое.

Без Беллы стало пусто, неуютно, одиноко. Дарина обнаружила, что одиночество бывает двух видов: одно дело, когда на время остаёшься в пустой палатке, предоставленная сама себе и своим странностям, и совсем другое, когда ты одна в палатке, полной сверстниц. Человеку, каким бы нелюдимым он ни был, всё равно нужен близкий человек. Пусть даже не понимающий до конца, главное – чтобы он любил и принимал тебя таким, какой ты есть.

«Скорей бы мне тоже выйти замуж! – страдала Дарина и поторапливала своего выдуманного безымянного Возлюбленного: – Когда же ты появишься и заберёшь меня отсюда?»

Не то чтобы она в него верила. Нет. Он, как Благодатные Земли, мог сбыться, а мог и не сбыться. Или вместо него мог сбыться кто-то другой. Дарина была реалисткой.

Тоской по замужеству заболела не она одна. Сверстницы забросили свои прежние развлечения и увлеклись гаданием. Они придумывали всё новые и новые способы и без остановки опробовали их в надежде узнать, когда выйдут замуж, как будут звать их мужей, сколько у них будет детей и какого пола, сколько у каждой будет подвод добра… Предсказания почти никогда не совпадали, но никого это не смущало. Применялось для гаданий всё, что только можно: камни, палки, бумажки, нитки, земляные орехи. Иногда Дарине хотелось присоединиться к сверстницам и тоже погадать. Правда, ей совершенно не было важно ни количество добра, ни количество детей, ни даже имя будущего спутника жизни. Её интересовал только один вопрос: когда.

– Эй, Криворучка! Хочешь с нами? – позвала однажды Рита, добрая, всегда жизнерадостная, чем-то похожая на Беллу девушка, перехватив любопытный взгляд Дарины.

– Давай, Криворучка! – поддержала Риту полненькая Элиза не без ехидства в голосе. – Сейчас всё про тебя выясним!

– Вы с повозки рухнули? – фыркнула Марта, некрасиво сморщив своё милое личико. – Нам же из-за неё придётся правила менять!

– Почему? – не поняла Рита.

– Да кто её замуж-то возьмёт? Никто! А у нас такого в правилах нет.

– Как её мужа будут звать? – подхватила Элиза. – Никак!

Марта, сама того не подозревая, озвучила то, чего Дарина больше всего боялась. Так боялась, что даже не позволяла себе думать об этом. Держала свой главный страх взаперти в самом дальнем и глубоком уголке обиталища своих мыслей. А если, прогуливаясь по обиталищу, случайно приближалась к тому месту, где сидел главный страх, то бросалась оттуда прочь без оглядки и внушала себе на бегу: «Его нет, его не существует, мне просто показалось!»

Теперь убежать было невозможно. Страх, выпущенный Мартой на волю, сдавил Дарину своими жуткими ручищами.

«Если меня никто не захочет взять замуж, что тогда со мной будет? – мучилась она. – Девочки одна за другой покинут обоз, а я останусь с Наставницей? И мы будем идти с ней вдвоём, и мне целыми днями придётся выслушивать, какая я никчёмная? Или она прогонит меня, скажет: иди, как знаешь?»

Из двух зол Дарина выбрала бы второе. Вот только была бы у неё собственная маленькая палатка! Дарина видела людей, не имевших крыши над головой. Они шли в хвосте общины. В холод и в дождь – в любую погоду – им приходилось спать под открытым небом. Питались они тем, что выкопают из земли: яблоками да безвкусными орехами. Это были в основном старики, выглядели они жалко, но никто их не жалел и делиться с ними добром не собирался: сами виноваты, что ничего не добились в пути и скатились в хвост общины. Тогда юной Сказочнице было страшно представить себя среди неудачников. Знала бы она, что через несколько лет, даже имея крышу над головой, сама решит идти с ними, потому что идти среди тех, у кого всё хорошо и кто знает, как надо правильно жить, ей станет тошно.

Один раз после свадебного вечера Белла прибежала навестить её. Вся какая-то новая и от этого немного чужая: в новом нежно-бежевом платье, в новых сандалиях, с косами, по-взрослому уложенными в кренделя. С восторгом рассказала, что родители Альберта отделили им много разного добра, так что их семейная жизнь началась не с пустыми рюкзаками. Тайком шепнула, что у них с Альбертом «уже было это». Она ещё не отошла от обрушившегося на неё счастья и новизны и с трудом справлялась с бушевавшими в ней эмоциями.

Должно было пройти время, чтобы Белла привыкла и снова смогла думать о ком-то, кроме себя и своего мужа. Дарина понимала это, как, в прочем, и то, что их с Беллой дружбы в прежнем виде уже не существует. Прежняя осталась в прошлом, переродившись в иную – взрослую, пока ещё толком не понятную.

Вместе с уходом подруги замуж пропала и мыслесвязь. Обнаружилось это не сразу. Дарине порой нестерпимо хотелось поговорить с Беллой, поделиться переживаниями, но всякий раз останавливала мысль, что подруге не до неё, что рядом с ней муж. Как знать, в какой момент попадёшь – вдруг не вовремя?

В тот день, когда Марта выпустила на волю её главный страх, Дарина всё же не вытерпела, попробовала позвать Беллу – сначала осторожно, потихоньку, чтобы не помешать, если та занята, или не разбудить, если спит. Долго вслушивалась в звенящую тишину в голове, потом догадалась: может, наоборот, надо посильнее, ведь они теперь далеко друг от друга.

– Белла! – крикнула она мысленно, представив, что со всего размаху кидает подруге клубок ниток, и снова долго, упорно вслушивалась в пустоту, пока в голове что-то не щёлкнуло от напряжения.

После щелчка стало глухо, будто там было специальное отверстие для мыслесвязи, вроде уха, и оно оглохло. Так и осталось для Дарины неясным, из-за чего произошла «поломка»: то ли из-за расстояния физического, то ли из-за расстояния душевного.

Все в обозе были уверены, что следующей замуж выйдет Марта. Кто как не она, умница и красавица? Половина обозовских юношей числились у неё в поклонниках. И действительно, один из поклонников насмелился и предложил Марте пожениться. Красивый, желтоволосый – под стать ей. Только она отказала.

– У него ничего нет! Как бы мы стали жить? Во взятой в долг чужой драной палатке, как нищие? – объяснила она потом свой отказ ошеломлённым спутницам. – Пусть сначала докажет, что он чего-то стоит!

Девушки поддакивали, соглашались, но сначала Рита, а за ней Роза и Агата ушли в драные палатки. Предпочли ждать доказательств уже на месте.

– Дурочки, – говорила про них Марта. – От людей и от жизни надо требовать большего. Кто соглашается на малое, тот мало и получает.

«А как же любовь? – думала Дарина, но вслух ни о чём не спрашивала. – Разве любви недостаточно? Разве не она – главное?»

Видимо, для Марты главным была новая палатка.

Однажды во время дневного привала с кашеварни прибежала взбудораженная Элиза. В тот день было её дежурство, и после обеда она осталась с Наставницей мыть посуду.

– Девочки! – завизжала Элиза от переполнявших её эмоций. – Там к Наставнице Филипп Умелец пришёл! Он на ком-то из нас жениться хочет!

Девушки отдыхали на траве чуть в стороне от подводы. Кто сидя, кто лёжа, скинув с ног пыльные башмаки. Дарина сидела от всех поодаль, прислонившись спиной к деревянному колесу повозки, и запоминала большое кудрявое облако, чтобы потом, когда останется в одиночестве, нарисовать его по памяти.

Элиза будто ветра напустила – девушки заволновались, заколыхались, как травинки. А одна у всех на глазах неожиданно расцвела: это у Марты зарделись щёки.

– Да вы что, он же старый! – фыркнула длиннокосая Диана.

Обычно все удивлялись её косам, а Дарину удивляли глаза – узкие, будто щёлочки.

– Никакой он не старый! – вскинулась Марта и раскраснелась ещё сильнее.

– Ему лет тридцать уже, – не отступала Диана. – Он в пути в два раза дольше, чем мы!

– Ну и что! Зато с ним… не страшно. С ним надёжно! У него всегда будет достаток, он же Умелец! Всё может починить, что угодно: хоть колесо, хоть башмаки…

– Я бы за него всё равно не пошла! Угрюмый он какой-то, молчит, никогда не улыбается. На зверя похож.

– А он тебя и не позовёт, можешь даже не мечтать!

Марта вела себя так, что ни у кого не осталось сомнений: Филипп Умелец пришёл за ней, и она об этом знает.

– Девочки! – Пухленькая Элиза никак не могла успокоиться, глаза у неё лихорадочно горели, словно она только что в самом деле видела зверя. – Правда, что он любил одну девушку, а она перед свадьбой умерла? А он так её любил, что больше ни на ком не хотел жениться?

– Не умерла она, а отказала ему! – сердито поправила Марта.

– Наверное, она была, как наша Марта, – засмеялись глаза-щёлочки Дианы. – Хотела, чтобы он доказал, что чего-то стоит… Слушайте… а та девушка – случайно не наша Наставница? Может, он на ней хочет жениться? Скажет, вот, много лет старался, доказывал… Что он конкретно-то сказал? – обратилась Диана к Элизе.

– Ну… он сказал, что пришёл насчёт женитьбы, – сникла Элиза. – И Наставница меня сразу прогнала.

– Ну вот! – Диана с издёвкой взглянула на Марту, пылавшую, как угли в костре.

– Надо сходить и послушать, о чём они там говорят! – не выдержал кто-то.

Девушки заспорили, кому идти, но тут увидели приближающуюся Наставницу – тонкую и прямую, как сухостоина, – и замолчали.

Всеобщее волнение передалось и Дарине. С облака она переключилась на Марту и рассматривала теперь её, стараясь запомнить, как выглядит лицо человека за мгновение до триумфа.

Наставница остановилась, холодно оглядела своих воспитанниц и сказала, как громом ударила:

– Дарина! К тебе пришли!

Брови Марты недоуменно сдвинулись, она медленно повернулась к Дарине.

«Она?! Этого не может быть!» – читалось на её лице.

Вслед за Мартой к Дарине повернулись остальные девушки и уставились на неё с таким же растерянно-недоверчивым выражением.

Дарина и сама подумала, что этого не может быть. Либо все разом ослышались, либо Наставница перепутала имя.

– Долго ты будешь сидеть? – подхлестнула Наставница, сердито глядя на Дарину.

– Я?

Наставница не ответила. У неё был такой вид, будто её заставили вручить подарок тому, кто этого совершенно не заслуживает.

Дарина поднялась, закинула рюкзачок за плечи. На сверстниц больше не смотрела, но чувствовала, как они смотрят на неё, незаметную тихоню, укравшую чужое счастье. Хотелось стать невидимой от какого-то непонятного нахлынувшего стыда, как будто она и правда была в чём-то виновата.

Наставница, прямая и строгая, повернулась и зашагала прочь. Дарина на плохо слушающихся ногах пошла за ней мимо распряжённых подвод, сидевших на земле мальчишек, пасущихся стреноженных лошадей – к дотлевающему костру кашеварни, у которого стоял Филипп Умелец.

Это был крепко сложённый, среднего роста мужчина с густыми чёрными волосами, короткой курчавой бородой и глубоко посаженными чёрными глазами.