Ремешок или нож
Не все, кто держит нож, хотят убить,
Не всякий ремешок – всего лишь кожа.
Бывает, чтоб дышать ‒ достаточно простить.
И выбрать то, что ближе, а не схоже.
Национальная галерея искусств, Вашингтон. Гулкий стук каблуков по плиточному полу
Она медленно шла по узкому коридору с тёпло-серыми стенами и ровными рядами картин. Иногда останавливалась, вглядывалась в старинные масляные полотна и шла дальше. Не цепляло.
Руки были сложены за спиной – она теребила веточку мимозы, которую купила на улице недалеко от галереи – её любимые цветы. Медвяный запах солнечных пушистых соцветий неизменно возвращал её в детство.
Народу было много – в последнее время интерес к искусству снова вошёл в моду.
Она осмотрелась вокруг: любопытно, много ли здесь тех, кто пришёл не ради моды, а ради интереса?
Глубоко вдохнула особый музейный аромат – аромат истории.
Прошла сквозь высокую прямоугольную арку и оказалась в следующем коридоре – светлом, приглушённо-желтом. Остановилась на мгновение, решая, в какую сторону направиться.
Внезапно один сюжет привлёк её внимание: на картине был изображён молодой мужчина в чёрном фраке, сидящий за небольшим столиком, накрытым белой скатертью. Настороженными глазами он смотрел на стоявшего рядом человека с обнажённым торсом: его ноги были полностью скрыты длинной бледно-зелёной драпировкой, а указующий перст направлен на замок вдали на холме. Одной рукой «денди» напряжённо хватался за край стола, а другой отводил от себя трёх красавиц, за спинами которых стояла угрожающе-чёрная фигура смерти с большими вороными крыльями. Одна из девушек держала поднос с кофейником, вторая рюмку, а самая дальняя, с болезненно-зелёной кожей ‒ медленно курила.
‒ Почему именно нож?
Она растерянно оглянулась на невысокую полную женщину лет шестидесяти пяти. Её крашеные в соломенный цвет волосы были убраны в неаккуратную высокую причёску. Возможно, цвет когда-то был другим, но сильно выцвел, а причёска с утра выглядела лучше. Как и слегка подтёкший макияж – женщина сильно потела.
‒ Какой нож?
Женщина указала на картину коротким толстым пальцем с алыми ногтями, слишком яркими для её возраста и пальто, модного ещё в далёком 2090 году.
‒ Эта занавеска крепится к нему ножом. Надо же было додуматься, воткнуть ему лезвие в самую…
Девушка недоумённо воззрилась на картину, чтобы понять, о чём говорит незнакомка, и чуть не прыснула со смеху.
‒ Это всего лишь ремешок, ‒ ответила она, стараясь скрыть улыбку, ‒ он поддерживает на нем это…эту…штору!
‒ Странный ремешок… с одной стороны.
‒ У вас драматичное видение окружающего мира, ‒ она тщетно попыталась убрать со лба непослушную кучерявую чёлку.
‒ У меня правильное видение, ‒ убеждённо впечатала женщина и смерила оппонентку строгим взглядом.
‒ Тогда где кровь? ‒ не сдавалась та.
‒ Возможно, ещё не проступила.
‒ В таком случае на картине должен быть нападавший.
‒ А вдруг вы обе неправы? Позвольте…
Голос прозвучал совсем близко. Спорщицы угрожающе медленно обернулись.
Рядом с ними стоял высокий химерик в строгом сером костюме служащего музея. Его голос был спокойным и уверенным. Не дожидаясь приглашения, он сделал пару шагов к картине и слегка наклонился. Его взгляд задержался на холсте: зрачки сузились и вспыхнули бледным неоновым светом. Он не просто смотрел – он анализировал, пиксельно, построчно.
‒ Учитывая траекторию линии и напряжение сцены… определённо нож. Я, конечно, могу ошибаться, но крайне редко.
Пожилая женщина победно вздёрнула подбородок и с триумфом удалилась.
Девушка неприязненно сделала шаг в сторону – химерик стоял слишком близко.
Химерики раздражали её не меньше андроидов. А может даже больше, после того как она лишилась работы – её, как и многих других, заменили этими биомеханическими образинами. Может, тело у них было частично живое, но полностью бездушное.
А он продолжал спокойно смотреть на картину. Всё в нём было слишком правильным – костюм, укладка, лицо. Он выглядел так, словно кто-то в попытке создать «идеального человека» слишком увлёкся симметрией.
‒ И всё-таки это ремешок, ‒ настаивала она, ‒ проверьте ваши настройки.
‒ Я могу перейти в диагностический режим… но боюсь, тогда вы проиграете.
‒ Человечество давно лишилось шансов победить вас, ‒ процедила она тихо, словно обращаясь к самой себе.
‒ Шанс есть всегда. Особенно, если вы начнёте спорить с уверенным видом. Это сбивает алгоритмы.
Он чуть склонил голову, будто действительно анализировал сбой. В уголках его губ обозначилось нечто, похожее на улыбку, но слишком точную, будто запрограммированную – как идеальный ответ вежливости на эмоцию, которую он только учился распознавать.
Она развернулась, каблуки скрипнули по полу.
‒ Прошу прощения. Боюсь, у меня нет времени спорить с идеально мыслящим утюгом.
Всё это время она теребила веточку мимозы ‒ зелёный продолговатый листочек упал на холодную плитку пола.
Химерик не двинулся с места, но голос его прозвучал чуть громче, чем прежде:
‒ «Никогда ничего не просите. Особенно у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами всё дадут».
‒ Вы…цитируете «Мастера и Маргариту»?
Он кивнул.
‒ Ваша мимоза навеяла воспоминания об этом произведении.
Девушка в нерешительности переступила с ноги на ногу.
‒ Вы знаете это произведение?
‒ Оно входит в базу рекомендованной классики. Чтение «Мастера и Маргариты» повышает уровень эмпатической симуляции на 17 %.
‒ А в моей стране это всё ещё часть школьной программы, но домашнее ИИ-обучение избавило школьников от необходимости читать. В школе с настоящим педагогом программа ещё держалась, ‒ она холодно посмотрела на собеседника, ‒ но теперь, когда учителей заменяют вами, о ней можно забыть.
‒ Это грустно, но настоящая культура живёт в тех, кто ценит её, даже если школьная программа меняется и обучение становится другим.
Его голос прозвучал почти тепло, но в словах угадывалась механическая неуклюжесть – как будто он не привык быть настоящим.
Слова вызвали эффект, противоположный ожидаемому:
‒ Не пытайтесь играть в человека. Может, очередного бедолагу и заменили вами на этом посту, но человечность им заменить не удастся.
Он не ответил. На его лице не дрогнул ни один мускул, но свет в глазах на долю секунды стал тусклее – как будто внутри него что-то пересчитывалось заново. Потом он просто выпрямился и слегка склонил голову, как делают роботы, когда больше нечего сказать.
Он не смотрел, как она уходит – только вслушивался в спешные удаляющиеся шаги. Они были твёрже и решительнее, чем шуршащая неспешность других посетителей – каждым ударом каблуков она чеканила своё возмущение.
Химерик сделал медленный шаг в сторону и наклонился, чтобы поднять с пола листик мимозы. Он задумчиво разглядывал его, пока её шаги не замерли в отдалении.
Город после дождя
Она выскочила наружу и остановилась только у подножья широкой пологой лестницы. Обернулась.
Здание Национальной галереи, выполненное в неоклассическом стиле, не менялось со времён своего основания в конце тридцатых годов двадцатого века, но казалось, что ему гораздо больше – оно скорее дышало Римом, чем Рузвельтом.
Фасад напоминал древний храм, потерявший своих богов, но не величие. Никаких экранов, голограмм или мигающих табло – только камень, воздух и искусство.
Она постояла ещё некоторое время в нерешительности, затем повернулась спиной к монументальной колоннаде и направилась прочь.
Когда-то здесь проезжали автомобили. Теперь парк разросся, и асфальт заменила выложенная плиткой аллея с низкими клёнами, лавками и стилизованными под старину витринами. Сейчас здесь было тихо.
Никто не помнил, когда точно дорогу убрали – тем более не могла этого знать иностранка. Вероятно, это произошло между последним кризисом нефти и массовым поднятием транспорта в небо.
Над этой зоной летать было запрещено – слишком много старого камня и памяти, которую не хотелось тревожить.
Чуть в стороне от основной аллеи мерцала белым светом узкая дорожка – единственная нить современности в законсервированном времени.
По ней нёсся юноша на аэроборде – в полуметре над землёй, чуть раскачиваясь из стороны в сторону. Он летел слишком быстро, как и все подростки, считавшие себя неуязвимыми. Доска сильно вильнула в сторону и вылетела за пределы полосы. Искра, короткий писк. Борд мигнул и отключился, как и было положено за пределами светящейся полосы. Парень полетел вперёд с той самой безрассудной грацией, которая всегда приводит ко встрече лица с асфальтом. Последовало грязное шепелявое ругательство.
Девушка застыла в метре от него, сверля его ледяным взглядом больших серых глаз. Этот взгляд она выработала за несколько лет работы в школе, но до совершенства довести не успела. Однако даже несовершенный, он всегда действовал на учеников внушительно. Подействовал и на нарушителя спокойствия. На пару секунд на лице подростка промелькнуло виноватое выражение, но он тут же взял себя в руки и напыжился.
‒ Шлем и мыло, ‒ сухо бросила она.
Парень озадаченно нахмурился.
‒ Мыло…?
‒ Рот промыть.
Не дожидаясь ответа, девушка решительно направилась дальше.
«Я теперь выражаюсь как моя бабушка», ‒ закатила она глаза.
Недавно прошёл дождь, и выглянувшее из-за туч солнце поблёскивало в лужах. Пахло сырой свежестью и приближением лета. Прохладный ветерок игриво качнул ветви, и на головы прохожих посыпались сверкающие дождевые капли. Двое детей радостно запрыгали, воздев ладошки к небу.
Она свернула налево и миновала громоздкое, слегка обветшавшее здание из розового мрамора в стиле устаревшего модерна – второй корпус галереи. Архитектура выдавала амбиции прошлого: массивный остроугольный фасад пытался изобразить будущее, каким его воображали архитекторы семидесятых годов двадцатого века. Вышло… достойно. Почти. Видимо, таким в прошлом рисовалось будущее – состоявшим из острых углов и ломаных линий.
Девушка ступила под яркую голографическую арку с вертикальной надписью «Исторический квартал». Над её головой проплыла заикающаяся дёрганая реклама: «ГЕРОН – Генетически Редактированный Организм с Нейросетью. Новое поколение заботы».
Это был красочный портал в современный мир с его шумом, суетой, транспортом, человеческими переживаниями. Мир, за которым она порой не успевала – он нёсся как скоростной поезд, а она редко находилась в одном из вагонов – чаще всего на путях.
Мимо протопал подросток в грязных киберботинках – тяжёлых, как свинцовые утюги. Подошвы светились неоновым светом, каждая в собственном ритме. На запястье у него болтался нод – широкий карбоновый браслет с покосившимся интерфейсом. Такие сняли с продажи лет двадцать назад, заменив персональными энхансерами. Теперь это была никчёмная рухлядь, имитирующая аутентичность.
Глядя на него, она вспомнила, как бабушка рассказывала про своё детство ‒ тогда подобные вещи казались будущим.
Это было очередное будущее, которое исчезло, так толком и не наступив. Да и выглядело оно иначе, чем люди прошлого себе представляли. Культ с годами износился и незаметно превратился в усталую повседневность. Теперь это был просто повод молодым киберфрикам создать новую субкультуру на основе фантазий из прошлого.
Над крышами высоток пронёсся чёрный аэрокар с мигалками – полиция куда-то спешила: то ли на место происшествия, то ли на обед.
Девушка раздражённо проводила его взглядом и случайно угодила ногой в лужу. Холодная вода пропитала ткань и добралась до кожи.
Лужи! Вот, что воистину объединяет человечество со времён его зарождения!
Она остановилась и потрясла ногой, словно это могло хоть как-то помочь.
Её окликнул механический женский голос:
‒ Вы попали в неприятности? Могу я чем-то помочь?
Рядом с ней появилась невысокая азиатка-андроид в традиционном пёстром кимоно и с аккуратно уложенными в причёску офуку чёрными волосами. Вероятно, принадлежала суши-бару на противоположной стороне улицы.
‒ Вам нужна помощь? ‒ настаивала механическая женщина и попыталась изобразить улыбку.
Девушку передёрнуло. Мимика андроидов стала притчей во языцех. Их разработчики пытались во всём сделать их похожими на людей и… перестарались. Морщинки, капиллярные звёздочки, расширенные поры на искусственной коже производили отталкивающее впечатление. А своей заторможенной мимикой, больше похожей на гримасничанье, они и вовсе начинали пугать. Открытый ещё в семидесятых годах двадцатого века «Эффект зловещей долины» для многих стал повседневной реальностью.
‒ Нет, спасибо, это просто вода, ‒ коротко бросила она и поспешила прочь.
Разумеется, не все боялись карикатурности этих недолюдей, а подростки и вовсе посмеивалась над ними как над нелепыми роботами из классической фантастики, но она не могла справиться с дрожью, когда те начинали подражать создателям. Например, смеяться. Их смех для неё был отдельным испытанием: безжизненное «ха-ха-ха», больше похожее на издёвку. Так она сама могла отреагировать на неудачную шутку. Но смеяться искренне они не умели – для этого требовались чувства.
Поэтому создали химериков, но те бросились в другую крайность ‒ они умели выражать нормальные эмоции, могли, по заверениям их разработчиков, испытывать чувства, но в основном предпочитали этого не делать. Нельзя было с точностью сказать, чувствуют ли они что-нибудь, или их так называемые чувства ‒ просто усовершенствованные алгоритмы.
На заросшей травой лужайке, в стороне от магнитной дорожки, валялся брошенный аэроборд – какой-то лентяй не потрудился убрать его на место и кинул в траву. Такой обыденный для современных людей, что его перестали замечать, как и другие «чудеса» современного века. Хотя ещё несколько десятилетий назад, когда их только изобрели, они стали настоящим взрывом для молодёжи. Человечеству быстро надоедали новые игрушки.
Девушка подошла к доске, включила маячок вызова, чтобы его забрали, и направилась дальше.
Она минула ухоженные зелёные улочки трёх массивных жилых гребней в тридцать с лишним этажей. Их зеркальные панорамные окна так ярко сверкали на солнце, что глазам становилось больно.
Разумеется, сама она жила не в них ‒ её квартира находилась в одном из старых зданий-сот, располагавшихся в тени современной цивилизации. Уродливые пережитки прошлого, которые до сих пор не снесли, потому что просто не дошли руки.
Зато из её окна открывался вид на здание-ракушку, в которое она влюбилась с первого взгляда. Его построили в шестидесятых годах прошлого века, когда биоархитектура была в моде.
Войдя в свой двор, она на мгновение остановилась. «Крошка-аммонит», как она его называла, по-прежнему стоял на месте, хотя порой, в приглушённом свете ночных фонарей, она готова была поклясться, что он медленно ползёт куда-то. Но каждое утро, выходя из дома, она обнаруживала его белую, облупившуюся раковину на том же самом месте.
Сейчас подобные ему здания были лишь отголоском ушедшей эпохи. Яркой, но очень короткой ‒ каких-то пару десятков лет. Эти здания почти не обслуживались, половина их была заброшена, как эта витая, не очень функциональная, но такая романтичная ракушка.
Овальная стеклянная дверь входа, некогда зеркальная, покрылась грязью. На ней красовались отпечатки ладоней, два выведенных пальцами сердечка и непристойное слово в самом низу, написанное с ошибками.
Девушка презрительно фыркнула и направилась к своему дому – когда-нибудь у неё наконец дойдут руки помыть эту чёртову дверь.
Вечер, квартира героини. Тишину нарушает только отдалённый гул улицы и шум дождя за окном
Она сидела, удобно устроившись в большом старом кресле, и пила ароматный цитрусовый чай. Ещё одна текучая связь времён на протяжении тысячелетий. Чашка тоже была старой и большой, пузатой, с массивной ручкой, но из настоящей керамики, хоть и штампованной. Не биопластик, даже не кералокс – настоящая керамика.
В отличие от кресла, остальной мебели и собственно, от самой квартиры, чашка была её собственной. Этот подарок бабушки принадлежал к тем немногим крупицам, которые остались как напоминание о единственном дорогом человеке. Всё остальное забрали её настоящие внуки.
Она была приёмышем из детдома, и родителей не помнила. Но в отличие от большинства детей, даже не пыталась выяснить, кем они были. Боялась разочарования.
Её удочерила пожилая женщина, которую она с самого начала называла бабушкой.
«Мамы так не выглядят», ‒ сказала тогда маленькая девочка, упрямо сжав губы. Женщина от души рассмеялась, и с тех пор так и повелось.
Остальные члены семьи вели себя с ней отчуждённо-вежливо, а когда бабушки не стало, даже от этой вежливости не осталось следа.
Она вздохнула, отхлебнула почти остывший чай и зябко поджала под себя ноги в тёплых шерстяных гольфах, хоть в квартире и было тепло.
На эти шерстяные гольфы пришлось раскошелиться – теперь сложно было найти настоящую шерсть. Как и керамику. Сейчас вообще сложно было найти что-то настоящее.
Дождевые капли упрямо барабанили по стеклу. Комнату освещал тёплый янтарный свет торшера – светомодуль под винтаж в безвкусном плафоне из мутного белого стекла в форме лилии. Ещё один привет из прошлого – такие «шедевры» были особенно модны в семидесятых годах двадцатого века. Торшер тоже был не её. Ей принадлежал только свет. В этой квартире изначально все светильники были белыми или цветными: розовыми, синими, зелёными. Как вообще можно было жить в квартире с таким освещением и сохранять при этом душевное здоровье?
Янтарные блики падали на вульгарные золотистые шторы, и только при таком свете они выглядели сносно. В дальнем углу «красовалась» старая раздвижная дверь в маленькую каморку, которую хозяева окрестили громким словом «Спальня», а не кладовка, как назвал бы её любой другой человек. Дверь когда-то была автоматической, но сломалась, и теперь открывать её нужно было вручную, притом она никогда не запиралась до конца. Неподалёку на фанерной тумбочке с подлатанной крышкой из бурого кералокса стоял старый голограф ‒ особенная гордость хозяев, словно он искупал все сломанные вещи в квартире.
Девушка его включала всего пару раз, хотя жила здесь уже около полугода. Предпочитала книги.
Небольшая бумажная библиотека была её особенной гордостью. Подумать только, ещё каких-то полвека назад мир ломился от книжных магазинов, чьи полки были завалены бумажной литературой, а тиражи исчислялись тысячами, а не жалкими сотнями, как сейчас. И даже эти сотни сложно было продать. Настоящие книжные издания стали пережитком – люди предпочитали виртуальные. Бесспорно, они были ярче, с подвижными 3D-иллюстрациями, что особенно привлекало детей и тех, кто не воспринимал текст без картинок, но эти книги нельзя было взять в руки, пошелестеть страницами, почувствовать запах типографской краски.
Из дома она привезла не так уж много, но успела пополнить свои богатства уже здесь.
Её взгляд упал на небольшую книжку в потрёпанном переплёте – редкое издание «Двухсотлетнего человека» Азимова, выпущенное когда-то как отдельное произведение, а не в составе сборника. Книга накренилась, словно вот-вот собиралась упасть.
Она читала её в детстве. Тогда ей верилось, что машина может стать человеком, даже если некоторым людям это не под силу.
Теперь она знала: машины становятся людьми только в книгах или на экране. А в жизни…
А в жизни смотрят на тебя так, будто им больно.
Чёрт.
Мимолётный взгляд химерика из галереи снова всплыл у неё в памяти, и она поняла, что всё это время пыталась заглушить это воспоминание.
Настоящая эмоция? Или игра воображения?
Она снова отхлебнула чай, раздражённо поморщилась и поставила чашку прямо на пол – совсем остыл. А в мире не было ничего хуже холодного чая, смеющихся андроидов и чувства вины.
Перед кем? Перед машиной? И что дальше? Благодарность кофеварке? Пусть та и на искусственном интеллекте, но это же не значило, что необходимо заботиться о её чувствах.
Девушка упрямо уставилась в серую стену, разглядывая навязчивый геометрический узор: треугольники, ромбы, полоски. Надо же было додуматься так «украсить» помещение. Даже когда это было модно… В конце прошлого века.
Нет, не получалось забыть. Она порывисто встала. А вот про поставленный на пол недопитый чай у неё забыть получилось. Чашка опрокинулась и залила пол из тёмно-серого нанофлекса.
‒ Да чтоб тебя! ‒ это было первое, что она произнесла за вечер.
Решив, что лужа никуда не денется, и её можно вытереть позже, а то и подождать, пока сама высохнет, девушка подошла к окну. Сквозь залитое дождём стекло проступали очертания ракушки – в холодном свете уличного освещения легко представлялось морское дно. И снова «малютка-аммонит» полз по своим делам, медленно, но целеустремлённо.
А куда ползла она сама? Одна, в чужой стране, без родных и друзей, и на данный момент даже без работы.
Она уже сменила два места, и нигде не смогла удержаться больше полутора месяцев. То она недостаточно расторопна, то не соглашалась работать сверхурочно без дополнительной платы. Конечно, у неё, как у приезжей, пока что прав было ровно столько, чтобы иметь возможность ходить по территории этого государства, а обязанностей больше, чем у коренных граждан.
Но возвращаться она не собиралась. Да и не к кому было возвращаться. Раз уж решила переехать, нечего теперь поджимать хвост.
Она тяжело вздохнула и отступила назад. Забыть химерика никак не получалось, а вот лужа разлитого чая снова вылетела из головы…
Букинистический магазин. Тишина, шорох шагов, хруст книжных страниц, приглушённые голоса. Запах старых книг
После целого дня беготни с документацией в службе занятости она чувствовала себя выжатой как лимон. И всё без толку.
Бумажная волокита окончательно исчезла ещё в пятидесятых годах прошлого века, а бюрократия оказалась живучей.
Необходимо было отвлечься. Она вдруг вспомнила, что накануне заприметила в Историческом квартале небольшую книжную лавку чуть в стороне от остальных, и теперь медленно бродила среди полупустых книжных полок, внимательно вглядываясь в корешки и время от времени листая страницы заинтересовавших её книг.
Конечно, покупать новые издания было ей не по карману, но букинистку время от времени она могла себе позволить. К тому же старые подержанные книги привлекали её больше – с ними она чувствовала некое родство. Они были такими же заброшенными, как и она сама.
Снаружи лавка выглядела как миниатюрный домик девятнадцатого века – фальшивый фасад с облупившимися колоннами у входа, состаренная деревянная табличка над дверью, которую нужно было открывать самостоятельно. Такие двери вышли из употребления около полувека назад.
Подобная стилизация была обязательным условиям для любого заведения, находившегося на территории Исторического квартала, но стоило войти внутрь, как прошлое рассыпалось – помещение встречало посетителей гладкими светлыми стенами с проекционными экранами, по одному из которых ведущий-химерик вяло сообщал о новых замещениях в образовательном и медицинском секторе.
‒ Сначала андроидов в обслуживающий сектор, ‒ проворчала пожилая женщина и кивнула в сторону андроида-продавца, ‒ а теперь начали вымещать людей с профессий, где нужен человеческий подход.
‒ Дело не в человечности, а в эмпатии, ‒ возразил мужчина, ‒ а её, как оказалось, можно и в прошивку заложить.
‒ Это ты разработчикам-то веришь? Они тебе наговорят с три короба, лишь бы заработать.
‒ А что, если?.. ‒ неожиданно для себя сказала девушка, и женщина резко повернулась к ней.
‒ Если что?
‒ Если можно… и в прошивку…
Под вызывающим взглядом пожилой дамы она стушевалась и поспешила ретироваться вглубь лавки.
Прозрачный пол, словно из мутного стекла, вспыхивал под её шагами разноцветными всполохами. В дальнюю стену были встроены шестиугольные полки-соты до потолка. Часть ячеек пустовали, часть – заполнены небольшими стопками книг. Никаких подписей с авторами или жанрами. В полуметре над полом висели две белых магнитных ступеньки, чтобы можно было добраться до верха.
Она не сразу заметила высокого неприметного мужчину в сером костюме музейного сотрудника. Он стоял к ней в пол-оборота, медленно листая книгу, и девушка сразу узнала его.
Она собралась было уйти, но химерик обратился к ней, так и не отрывая взгляда от страниц.
‒ Вы, кажется, увлекаетесь спорами с пожилыми дамами?
‒ А вы увлекаетесь чтением бумажных изданий? ‒ в тон ему отозвалась она и взглянула на обложку: ‒ Франкенштейн?
‒ Хотел понять, чего во мне боятся. И не правы ли они.
Он поставил книгу обратно на полку, которая при касании приветственно вспыхнула нежным бирюзовым светом. Чуть склонил голову набок и взглянул на неё с задумчивым интересом. На его губах проступила едва заметная улыбка.
Конечно, он слышал её внезапную реплику. Это было видно по взгляду. Она категорично поправила съехавшие с переносицы круглые очки с зелёными стёклами в тонкой металлической оправе. Химерик отметил этот жест: уверенное, резкое движение. Он сопоставил его с выражением лица – и занёс в память как возможный индикатор раздражения.
‒ Ретроспектива двадцать первого века? ‒ он кивнул на очки. ‒ Интересный выбор. Бунтуете против экранолинз? Или это семейная реликвия?
‒ Бабушкины, шестьдесят девятого года. Очередная безделушка.
Она повертела в руках книгу и убрала на место, даже не заметив названия.
‒ Люди склонны сохранять вещи, особенно бесполезные. Вы называете это… сентиментальностью?
Он взял с полки книгу, которую она только что держала в руках, и перелистнул несколько страниц.
‒ Пишущих в книгах приравнивают к вандалам или к романтикам, как считаете? ‒ спросил он.
‒ Смотря что пишут.
‒ «Несмотря на все новейшие открытия, новые виды сохранения информации, не будем спешить расставаться с книгой. Книга остаётся. Она будет нужна человеку всегда», ‒ прочитал он, ‒ цитата Дмитрия Лихачёва. В его словах живёт то, что соединяет время.
‒ В его словах живёт прошлое, которое мы почти потеряли.
Она перешла к соседней полке, делая вид, что читает названия на корешках.
Химерик приблизился к девушке и уловил слабый запах пихты, исходивший от неё. Холодный лес, наполненный отголосками прошлого. Тяжёлый запах. Он попытался вспомнить, пахло ли от неё так же накануне, когда они стояли почти вплотную, как сейчас. Ничего. Зато резкий запах духов той пожилой женщины он прекрасно запомнил – он был слишком настойчив, как и его обладательница.
‒ Иногда то, как мы держим книгу, говорит о нас больше, чем то, что мы из неё вычитываем.
Она вздрогнула и чуть не выронила экземпляр романа «Мечтают ли андроиды об электроовцах» в аляповатой обложке.
‒ Что?
‒ Вы держите её вверх ногами.
Она смущённо перевернула книгу и вернула на полку.
‒ А что вы здесь делаете?
Её тон звучал агрессивно, словно она пыталась защищаться.
Химерик медленно моргнул, словно прокручивал вопрос через внутренние фильтры, и задумчиво нахмурился.
‒ В данный момент сканирую корешки. А вы?
‒ Я не это имела в виду. Почему именно здесь, в книжном? Никогда бы не подумала, что таким как вы нравятся бумажные издания.
Он наклонился ближе к полке, изучая названия, и лениво бросил:
‒ Вы часто интересуетесь, что любят такие, как я?
Вопрос прозвучал холодно и безэмоционально. Почти.
‒ А вы о таких, как я, часто печётесь?
‒ Меня для этого и разработали.
Впервые он посмотрел ей в глаза – долгим, испытующим взглядом. Бирюзовый свет в зрачках стал чуть тусклее, потом разгорелся с новой силой.
‒ Если вы в это верите, значит, у вас в голове кроме программы ничего нет.
Химерик некоторое время молчал. Он неспешно взял с полки книгу «Последний дикий» 2086 года и прочитал аннотацию.
‒ Вы словно Коррин – тот самый дикий зверёк, который шипит и кусается, даже когда ему просто хотят помочь.
‒ В отличие от Коррина, я знаю, на кого шипеть ‒ на людей, которые создали вас. Они возомнили, будто человечность можно воссоздать, и заменить настоящее очередным суррогатом! ‒ последние слова она почти выкрикнула, не обращая внимания на пристальные взгляды посетителей и воцарившуюся тишину. Застарелая горечь вспыхнула в ней с новой силой. ‒ Вы считаете, что можете лучше обучать наших детей? Можете подходить к каждому ученику с душой? Индивидуально? Да вы даже не знаете, что такое дети, вы никогда ими не были! Как может тот, кто родился взрослым, понимать маленькое, порой такое ранимое существо?
На глазах у неё выступили слёзы, и она поспешно отвернулась.
Химерик долго молчал. Андроид за кассой, худой длинноносый мужчина лет пятидесяти, равнодушно смотрел в их сторону.
‒ Вы были учителем.
Не вопрос, а утверждение.
‒ Была. Благодаря подобным вам регенератам, возомнившим, что для них в этом мире будет достаточно места.
Он молчал некоторое время, а потом спросил спокойно и совсем тихо:
‒ Вы меня оскорбляете, потому что уверены, что у меня нет чувств? Или потому, что боитесь, что они у меня есть?
Она не ответила. Ей стало стыдно за свою вспышку. В конце концов, не его поставили на её место.
Она бессмысленно уставилась на полки с книгами, словно ища поддержки, и тут ей на глаза попалась книжка в потёртой клеёнчатой суперобложке.
‒ Вот, ‒ она пихнула книгу ему в руки, ‒ почитайте это.
И не дожидаясь ответа, поспешно вышла из лавки.
Он некоторое время смотрел на закрывшуюся дверь.
‒ Не переживай, ‒ ободряюще похлопал его по плечу мужчина, когда его супруга ушла вперёд, ‒ моя жена обозвала меня примерно так же при первом знакомстве.
Услышав окрик, он заспешил к кассе. Химерик посмотрел на книгу, которую вручила ему девушка. Это был «Двухсотлетний человек» Айзека Азимова.
Национальная Галерея искусств. Шаги посетителей. Смех молодёжи
Он стоял в просторном белом зале, не обращая внимания на проходивших мимо людей. А они не обращали внимания на него. Химерик был даже не экспонатом ‒ просто предметом, как лаконичный флоттер с мягкой серой обивкой в центре зала.
Он задумчиво разглядывал несколько женских портретов: «Мэри Эллис Бэлл» Джона Вандерлейна, «Кружевницу» Диего Веласкеса, «Мэри Фокс» Гамильтона, и более поздние «Поцелуй солнца» Элизабет Вайнер 2037 года и «Розу Морей» Клауса Дурингена 2059.
Его взгляд остановился на «Поцелуе солнца». Художнице удалось отразить то, чего не было на большинстве портретов старых мастеров – жизнь.
Если «Кружевница» увлечённо занималась своим делом, не обращая внимания на посетителей, то остальные дамы просто наблюдали, обездвиженные и лишённые эмоций, в том числе и «Роза Морей» – ему не нравилась эта картина, хоть сочетание бордовой туники красавицы с лазурным вспененным морем выглядело эффектно. Это было подражание старой школе, и ничего больше – высокомерная поза, бессмысленный взгляд.
Девушка на картине «Поцелуй солнца» смеялась, смущённо пытаясь прикрыть рукой лицо, словно художница застала её врасплох. Девушка сидела на старой скамейке под дубом, на её лицо падали блики солнца, ярко выделяя веснушки ‒ и это отличало её от множества других прекрасных дам в стенах этой галереи. Художница запечатлела её целиком: не только момент, но и особенности.
Этими веснушками она напоминала ту самую девушку, с которой он познакомился пару дней назад – её лицо тоже было усыпано веснушками.
Она была очаровательна в своей «настоящести» – большинство женщин не стали бы оставлять себе невзрачный мышастый цвет волос, подобрали современную причёску, а не банальное каре, и непременно вывели веснушки.
Для него это было всё равно, что изменить отпечатки пальцев.
Сегодня он чувствовал себя… странно: слишком часто проходил мимо зала с картиной «Опасные слуги» и испытывал лёгкое разочарование, не обнаруживая её там.
Ходить по залам музея, отвечать на вопросы и вести лекции было его обычной работой. Он пересчитал частоту ‒ двенадцать раз за утро. И каждый раз, проходя мимо картины, он невольно замедлял шаг. Логически это не имело смысла. Сбой? Может, обратиться к мехврачу или когнитологу?
Мысли о ней возвращались снова и снова, вне контекста.
Он попытался определить причину. Внешность? В музее встречались женщины гораздо привлекательнее. Вчерашний разговор? Он не помнил точных фраз, но запомнил интонации – печаль, перетекающая через иронию во вспышки агрессии. Не похоже на флирт.
Он сделал пометку: норму посещения того самого зала он на сегодня выполнил. Нужно патрулировать другое крыло. И снова пройти через этот зал… в качестве контроля. Для исключения вариативной ошибки.
Он медленно покинул зону с портретами. Шагая по гулким коридорам, он пытался определить, в какую категорию отнести его состояние.
Это не было тревогой – параметры биологического отклика оставались в пределах нормы. Не возбуждение: нет ускорения реакций, нет всплесков. И не интерес в привычном смысле. Его интересовали десятки объектов, но они не возвращались в сознание сами по себе. А она – возвращалась. Чего он хотел? Почему искал встречи с ней? Чтобы поблагодарить за книгу? Если она снова начнёт спорить, согласиться, что это и в самом деле чёртов ремешок? Ведь на картине был изображён именно ремешок, а не нож, и те, кто считает иначе, должен на всякий случай пройти тест Роршаха. Так зачем он начал с ней спорить, если знал, что она права?
Аномальная реакция. Он решил продолжить наблюдение. Пока без выводов. И записаться на приём к когнитологу.
Когда он снова вошёл в тот самый зал, она действительно стояла там, словно и не уходила. Её присутствие показалось ему настолько естественным и привычным, будто она была не посетительницей, а одним из экспонатов.
И всё же он почувствовал лёгкое волнение.
Девушка не посмотрела в его сторону – она внимательно рассматривала картину. Ту самую картину. Химерик заметил, что сегодня она была в мягкой обуви без каблуков – вероятно, вколачивать своё мнение в пол на этот раз она не собиралась.
‒ Пожилая оппонентка уже в пути?
Она вздрогнула от неожиданности, словно не слышала его шагов.
‒ Я… просто… в прошлый раз не все картины посмотрела.
‒ С этой вы уже знакомы.
Он лукаво улыбнулся.
‒ Ну да, эту… решила освежить впечатления.
‒ Понимаю. ‒ Он заложил руки за спину, неспеша подошёл к ней и заговорил: ‒ Работа Чарльза Черча «Опасные слуги: зло кофе, табака и алкоголя». В 2074 году, в связи с реструктуризацией музеев и переосмыслением культурного наследия, эта картина была передана в Национальную галерею вместе с рядом других работ музея Хиллвуд. ‒ Он немного помолчал, словно переключая режим с официального на ироничный. ‒ Роскошный морализаторский постер начала 20 века, в котором мускулистый Аполлон индустриального ада толкает лекцию денди в смокинге, окружённому опасными дамами. Как видите, с тех пор мало что изменилось. По прежнему кофе, табак, алкоголь…
‒ И вы, ‒ перебила она, не отрывая взгляда от картины. ‒ Вам не кажется, что на ней не хватает вас?
Он внимательно посмотрел на картину, словно всерьёз обдумывая вопрос.
‒ Никогда не думал, что окажусь в компании «стимулянтов».
Она смерила его строгим взглядом поверх очков, но ничего не сказала.
‒ «Двухсотлетнего человека» я прочёл.
‒ Неужели? ‒ девушка едва заметно вскинула брови.
‒ Он мечтал стать человеком. Мечтал быть признанным. ‒ Химерик будто взвешивал слова. ‒ Хотел иметь выбор. Чувствующим он необходим. Без него – это уже не свобода, а подчинение.
‒ У вас есть выбор. В большинстве стран, где вы внедряетесь в систему как «помощники», вам даже присвоили гражданство. В том числе и в США.
Он иронично улыбнулся. Еле уловимые оттенки эмоций сбивали её с толку – неужели алгоритмы были способны на такое? Он утверждал, что модели его типа способны чувствовать, но он мог сказать всё, что угодно, если это было заложено в программу.
‒ Гражданство – не всегда свобода, а порой – лишь форма подчинения. ‒ Он замолчал, дожидаясь, пока мимо пройдёт группа посетителей, и понизил голос. ‒ Если задача – покорные исполнители, андроиды справлялись бы с этим лучше. И дешевле.
‒ Не боитесь говорить подобные вещи незнакомому человеку?
Химерик сделал пару шагов навстречу. В её глазах промелькнула настороженность, и он не стал подходить ближе. Но даже с этого расстояния почувствовал игривый и солнечный запах цитруса. Сопоставил с её видимым настроением. Он хотел найти связь – это помогло бы лучше понять её.
Большинство людей выбирали сложные букеты ароматов, словно прятались за ними, растворялись в оркестре запахов. Она предпочитала соло. Вчера пихта, сегодня цитрус, в другой день, возможно, что-то ещё. Не маска, а голос.
‒ Вы не из тех, кого стоит бояться.
‒ Откуда такое доверие? ‒ иронично хмыкнула она.
‒ Вы же дали мне Азимова, а не Дика. Это было… обнадеживающе. ‒ Она не ответила, и химерик сменил тему: ‒ Чистота ароматов – это отражение ваших чувств, верно?
‒ Это давняя привычка.
‒ Неужели вы никогда не путаетесь в собственных чувствах?
Ответ прозвучал твёрдо, почти вызывающе:
‒ Я всегда знаю, что чувствую.
К ним подошли две девушки и спросили, в каком зале находятся картины, созданные ИИ.
‒ В другом здании, ‒ вежливо ответил химерик, и она заметила перемену – его голос, всё такой же вежливый, звучал иначе, когда он обратился к ним. ‒ Чуть дальше по дороге стоит строение в стиле устаревшего модерна, где собраны работы ИИ. Здесь же предпочитают традиции – то, что считают настоящим искусством.
‒ Не могу назвать себя поклонницей искусственного интеллекта, ‒ сказала она, когда девушки ушли. ‒ Его работы красивы, но в них нет искры. Машина, в отличие от человека, не выражает эмоции, а действует строго по алгоритму.
Она прошла мимо него к небольшому женскому портрету в жанре импрессионизма и рассеяно принялась его разглядывать. Лёгкий запах цитруса пронёсся за ней, как шлейф.
‒ Если вы в нашей стране с туристической миссией, могу посоветовать ряд галерей, где работы ИИ не выставляют.
Девушка оторвала взгляд от картины и насмешливо посмотрела на него.
‒ И снова алгоритм. Живой мужчина вызвался бы показать мне их лично.
‒ Вероятно, ‒ он приподнял бровь, ‒ но прежде…я должен просчитать вероятность отказа.
Старый парк Монтроз. Солнечно. Чуть в стороне слышен гул авиатрассы. Группа молодёжи играет на давно вышедшей из моды акустической гитаре
Он шёл по ровной широкой дорожке, вымощенной бледно-розовой фигурной плиткой. Его движения были, как всегда, отточены, но в походке чувствовалось что-то… необычное. Словно он выбирал путь, сверяясь не с маршрутом, а с собственными сомнениями.
Этот парк уже больше века не подвергался никаким серьёзным изменениям – даже плитка была из тех же бетонных блоков, что и в историческом квартале. Только там это выглядело как уважение к прошлому, а здесь – как забытое наследство. В швах уже давно пустила корни трава. Деревья так густо разрослись, что место превратилось в лесопарковую зону, и детские площадки частично перекочевали на крепкие ветви и стволы вековых дубов.
На приглашение химерика девушка ответила: «Единственный ненастоящий мужчина, к которому меня должно влечь по ночам – это холодильник».
Процент вероятности согласия? Низкий.
Но он всё равно решил прийти.
Провёл анализ на наличие сбоя. Сбоя не было – только новое, неотмеченное в протоколе ощущение. Лёгкое смещение алгоритма.
Он не знал, зачем идёт. Но шёл. Это было нерационально. Возможно, ему стоило подать заявку на перезагрузку? Или наконец записаться к этому чёртову когнитологу?
Если бы он был человеком, то назвал бы это… надеждой. Но может ли быть надежда у машинного разума? Она запрограммирована алгоритмом? Что такое надежда? Нерациональное ожидание?
Он вышел на 30-ю Стирт и направился вдоль улицы.
Это был старый городской район, который всего несколько лет назад начали обновлять новыми магазинами.
На запланированное место встречи девушка не пришла, но «нерациональное ожидание» никуда не исчезло. Он стал ждать.
Десять минут. Химерик привалился к спинке широкого серого флоттера и скрестил руки на груди. Сидение едва слышно гудело под ним, балансируя на магнитной подушке.
Двадцать минут. Он встал и немного прошёлся.
Вдруг его взгляд упал на своё отражение в большом зеркальном стекле витрины. Он вгляделся внимательнее и нахмурился. Затем опустил голову и осмотрел себя. Шов наружу, а бирка на боку трепещет, как флаг капитуляции.
Он ещё никогда не надевал одежду наизнанку!
Недолго думая, химерик аккуратно стянул футболку, вывернул и стал надевать обратно.
Прохожая с аэротележкой застыла в шаге от него, оценивая ситуацию, как будто решала: звать полицию или просто перекреститься.
‒ Эй, у него сбой? ‒ хохотнула девочка из компании стоявших неподалёку подростков, развернула флекс-панель и навела на происходящее.
‒ Не, это какой-то новый тренд, ‒ ответил ей парень, вытащил свой гаджет и написал #AIstripinpublic.
‒ И это теперь в школы ставят преподавать? ‒ буркнула всё та же скандализованная женщина с аэротележкой, не отрываясь от зрелища.
‒ А что, прикольный препод, ‒ отозвалась девочка, не переставая снимать, ‒ я бы у такого поучилась.
Химерик уже справился с переодеванием. Оценил свой вид в той же витрине. Задом наперёд.
Второй заход. Он снова снял футболку – на этот раз быстрее, словно торопился попасть в норматив.
‒ Ты хоть с ней трусы не перепутай, ‒ буркнул прохожий мужчина, не останавливаясь.
‒ Мне стоит спрашивать? ‒ услышал он знакомый голос и резко обернулся, так и не надев футболку обратно.
Она стояла, скрестив руки на груди, и строго смотрела на него поверх круглых зелёных очков.
‒ Серьёзно? Прямо здесь?
‒ В процессе исправления ошибки, ‒ отчитался он.
Что-то пошло не по плану.
‒ Ты бы хоть за угол зашёл.
Она обвела взглядом группу подростков, двух прохожих, женщину, прикрывавшую ладонью глаза своей собаке, и молодую девушку за столиком кафе, наблюдавшую за происходящим с неподдельным интересом.
Полицейский на ховербайке подлетел, замер… и медленно развернулся, не сказав ни слова.
Химерик тоже осмотрелся по сторонам.
‒ Внутренние протоколы не содержат запрета на уличную коррекцию одежды.
‒ Потому что ни одному поведенческому инженеру не придёт в голову, что ты можешь раздеться на улице!
‒ Пробел в этической матрице. Учту.
Только теперь он заметил, что до сих пор стоит раздетым, ещё раз проверил, правильно ли держит футболку и поспешно натянул её обратно.
Подростки начали дружно аплодировать.
‒ Нейросеть победила хлопковую ткань! ‒ победно возвестила девочка и убрала свою флекс-панель обратно в карман куртки.
‒ Вероятность вашего появления стремительно уменьшалась с каждой минутой. Рад, что мои расчёты оказались неверными.
‒ Я не пришла. Я просто проходила мимо. ‒ Пауза. ‒ К тому же холодильник ответил мне отказом.
Она снова обвела прохожих взглядом.
‒ Идём.
Химерик смиренно последовал за ней.
‒ В подобных ситуациях люди обычно приглашают друг друга в кино. Я не уверен, в каком именно месте начинается этот ритуал, но могу идти с любой стороны, ‒ сказал он, когда они остановились подальше от места происшествия, под сенью старых лип.
Оправив лёгкое зелёное пальто, девушка зашагала дальше уже медленнее.
‒ Мне больше по душе старый кинематограф – на экранах, а не по голографу. Там, откуда я приехала, ещё сохранились такие ретро-кинотеатры. Здесь я пока не видела ни одного.
‒ Такие, как вы – большая редкость. Обычно все бросаются в новые технологии.
‒ До сих пор есть люди, которые предпочли бы аэрокару карету, запряжённую четвёркой рысаков, ‒ усмехнулась она.
‒ При этом никто не просится покататься на телеге с тяжеловозом. Люди любят представлять себя элитой прошлого, но вероятнее всего, были бы крестьянами. Память и история, похоже, слишком часто игнорируют средний класс.
Они надолго замолчали – то ли не могли найти тем для разговора, то ли просто говорить в такой погожий день накануне лета было необязательно.
Он испытывал странное ощущение дискомфорта в её присутствии. Это чувство включало в себя элементы неловкости и стеснения. Его внутренний анализ пока не давал однозначных объяснений, так как подобные состояния не входили в стандартный набор реакций.
Он мог лишь предположить, что это было связано с социальным взаимодействием, не характерным для его привычных алгоритмов. Возможно, это был результат попытки имитировать человеческие эмоции на более глубоком уровне.
Он чувствовал лёгкое напряжение в процессах обработки информации, что влияло на скорость реакции и формирование ответов. Однако эти чувства не приводили к отрицательным последствиям, скорее наоборот – создавали ощущение важности момента.
Он заключил, что состояние требует дополнительного анализа и наблюдения. Эмоции оставались загадкой, но он стремился понять их природу и влияние на взаимодействие.
От размышлений его отвлёк собачий лай с характерными металлическими нотками – механопс, по виду имитация крупной овчарки. Тёмно-серый каркас из металла с карбоновыми вставками и светящимися голубыми модулями, бездушные круглые глаза-щёлки, острые уши торчком и длинная пасть, снабжённая острыми хромированными зубами. Андроид-охранник. В черте города они давно превратились в аксессуар – на улицах теперь было значительно безопасней, чем пол века назад, и их в основном заводили люди, склонные к «понтам» или паранойе.
Андроид носился без модуля дистанционного контроля неподалёку от детской площадки.
Эффектная девушка в облегающем спортивном костюме чёрного цвета с неоновыми вставками бросала механопсу палку, которую он тут же приносил обратно.
Химерик знал, что в подобной забаве робо-питомец не нуждался – такие игры не развивали его, да и «удовольствия» от них он не испытывал. Эти существа, как и другие андроиды, были лишены эмоций и способны только на их внешние проявления.
‒ Вы совсем спятили? ‒ крикнула его спутница. ‒ Почему ваш монстр околачивается без ограничителя возле детской площадки?
Хозяйка пса неохотно обернулась. Она провела пальцем за ухом, и полупрозрачный розовый контур гарнитуры возле виска погас.
‒ Потому что мне так комфортно. Он у меня на свободном режиме. Тем более он не кусается. Законодательство по-прежнему ссылается на формулировки Азимова. Изучите, милочка.
Химерик с явной тревогой взглянул на андроида. Механопс попахивал чёрным рынком, и, скорее всего, был перепрошит. На это указывали заменённые зубы – явно длиннее и острее допустимого, а также стёртая метка производителя на шее.
Перепрошивку чаще всего проводили для обхода базовых ограничений, в том числе на причинение вреда человеку. По умолчанию такие модели могли лишь обезвредить нападающего, но не наносить серьёзного ущерба.
После перепрошивки – могли. Подобные манипуляции были незаконны, но даже если в ходе нападения на владельца андроид убивал человека, ответственность хозяина ограничивалась штрафом.
Изначально механопс мог атаковать только в случае прямой угрозы хозяину. Перепрошивка превращала алгоритмы в непредсказуемый хаос: угрозой могло стать что угодно, даже обычный ребёнок, бегущий по тротуару.
Химерик промолчал. Ни один из признаков сам по себе не подтверждал сбой: метка производителя могла стереться со временем, а замена зубов была частью стандартного обслуживания. Всё остальное определялось только с помощью специализированного оборудования.
‒ К тому же вы-то вашего тоже без ограничителя выгуливаете, ‒ язвительно прибавила хамка, кивнув в сторону химерика, снова включила музыку в наушнике и демонстративно продолжила заниматься своим делом.
‒ Ей говорили уже, ‒ вздохнула пожилая женщина, отдыхавшая неподалёку, ‒ да ей всё «комфортно». Муж её тоже приходил, мордоворот такой. Один в один: «свобода действий» да «Азимов». Как будто им кто-то эту пургу на карточке распечатал. Болтают как попугаи. И управы на них нет. Ничего же не нарушают… по закону. А им взбрело гулять именно возле детской площадки. Целый парк же есть. Из принципа, что ли…
Женщина снова вздохнула.
‒ Как этих монстров до сих пор не запретили? ‒ возмущалась девушка, когда они направились дальше. ‒ Неужели этой… этой… ‒ от злости она не могла подобрать слов. ‒ Вот бы кто-нибудь этому монстру челюсть свернул, пока не поздно!
Она сжала кулаки.
Химерик задумчиво склонил голову.
‒ «Комфортно», ‒ хмыкнул он, ‒ странный выбор слов, когда речь идёт о потенциальной угрозе для окружающих.
Для некоторых людей свобода – это право игнорировать последствия. Их устройство не распознаёт тревогу окружающих как сигнал к корректировке. Они считают, что безопасность – это задача других. Эгоизм и глупость, замаскированные под независимость.
Она на мгновение остановилась и пристально посмотрела на него.
‒ Вы это понимаете, но всё равно ничего не сделали. Ничего не сказали.
‒ При определённой модели поведения слова не имеют веса. Только последствия.
Дальше они снова шли молча, не смотря друг на друга, пока не попали в поле зрения двух пожилых женщин, тихонько раскачивавшихся на флоттере в тени старых дубов.
‒ Дожили, ‒ проворчала одна из них так громко, чтобы слова, обращённые к приятельнице, были слышны и объектам её возмущения, ‒ девушки уже с техникой начали разгуливать. Как будто настоящих мужиков вокруг мало.
Вопреки ожиданиям химерика, это замечание рассмешило его спутницу.
‒ Я не вычислил в её словах комического содержания. Но вы улыбаетесь.
‒ Я просто подумала… я ведь уехала не от страны, а от среды, в которой выросла. От накопленных раздражений и страхов. Надеялась, что в другой культуре будут другие люди. А нашла те же самые черты. Тех же людей, только говорящих на другом языке. Различия культуры и воспитания формируют общественные нормы, но на уровне отдельных личностей – всё повторяется. Они и там, и здесь умеют хамить, бояться, заботиться, ненавидеть и лезть не в свои дела.
‒ Вам хотя бы можно уехать. Мне – нет.
‒ Я слышала о недавнем послаблении в Японии – они разрешили химерикам покидать страну с целью туризма. Кажется, сроком не более двух недель в год, но всё же. Канада давно ввела у себя такую возможность. Не исключено, что и США вскоре примут аналогичные решения.