Расколотая душа. Книга 1. Картина смерти
© Татьяна Ван, текст, 2025
© ООО «ИД „Теория невероятности“», 2025
В творческих кругах я больше не называю своего настоящего имени. Как и не подписываю им картины. Для всех я Скарабей. Я ношу псевдоним британского художника-сюрреалиста, который жил в начале двадцатого века. И делаю это не потому, что хочу, а потому, что не могу иначе. Сто лет назад кто-то украл его личность, а сейчас – похитил мою.
Ты засыпаешь, чтобы пробудиться;
ты умираешь, чтобы возродиться.
Тексты пирамид, изречение 1975 В
Пролог
Когда юный художник взялся за свою последнюю картину, ему оставалось жить несколько дней. И он это знал. Не знал лишь того, что будущий шедевр станет клеткой для частицы его души. Для осколка, насквозь пропитанного злом и обидой.
Кем был художник – мужчиной или женщиной? Это оставалось загадкой. Его тело с головой утопало в лохмотьях и сумраке мастерской. Только тонкие, изящные и на вид мягкие руки говорили о том, что они не могли принадлежать старику или старухе. Художнику было не больше двадцати.
Он писал в крошечной комнатушке на чердаке, одновременно служившей спальней, кухней и мастерской.
Дрожащие пальцы с трудом сжимали древнюю кисть, изрезанную египетскими письменами. Художник макнул инструмент в черную краску, а после коснулся холста – он нарисовал первую линию будущего шедевра. Дугообразную, плавную, точную, как порез от остро заточенного кинжала.
Из маленького круглого окна, расположенного под потолком, в сырую комнату пробивался лунный свет. Он освещал разрисованные деревянные стены и потертый ковер, изуродованный засохшими пятнами краски и каплями свежей крови. На ковре стоял широкий табурет; на нем – палитра, граненый стакан с мутной водой, керосиновая лампа и некогда белое полотенце, которое сейчас было запачкано разными цветами.
Темное помещение пропитал кислый смрад смешавшихся запахов красок, растворителя, пота, человеческих испражнений и гниющего тела.
В тесной комнате, кроме художника, был кто-то еще. Кто-то, кто уже не дышал.
Тревожное безмолвие нарушали только тяжелые, прерывистые хрипы – художник работал до изнеможения, – а также едва уловимый шорох. Это ворсинки кисти касались холста, будто щекоча его. Неровная поверхность бумаги напоминала мурашки.
Пока художник рисовал, его душа разрывалась от боли и обиды, а сердце наполняла горечь. Человека одолевал гнев, злость высасывала из внутренних органов жизнь, горло будто опоясала невидимая проволока, пропитанная ядом. С каждым новым штрихом кисти ярость все сильнее впивалась в юную кожу, скрытую под лохмотьями.
Штрих. Еще один. Художник рисовал по две радужки и по два зрачка в каждом глазу. Люди говорили, что это «дьявольские очи»[1], а те, кто ими обладает, обладает и невероятной злой силой.
Художника привлекали ненормальность, сюрреализм, дуализм: глаза принадлежали не мужчине, не женщине, а одновременно двум полам. Левое око было мужским, правое – женским. Над левым нависло тяжелое веко, правое казалось легче воздуха. С одной стороны прорисовывались грубые черты, с другой – мягкие.
Творец создавал то, что не мог облечь в слова и произнести. Казалось, рисуя, он исповедовался и раскаивался в своих грехах и запретных желаниях.
Рука художника дрожала. Невидимая проволока все сильнее стискивала шею живописца, а кровь пульсировала так, словно намеревалась разорвать не только кожу, но и сосуды. Рисунок становился рваным, эмоциональным. Человек писал его в предсмертной агонии.
Багровое пламя в лампе запрыгало и на краткий миг озарило мраморно-бледную руку рисовавшего. Почерневшие вены омерзительно вздулись. Набухшие линии напоминали змей, ползущих к холсту. И пальцы… стало отчетливо видно, что они испачканы чем-то багровым. Сначала могло показаться, что это краска. Но нет – засохшая кровь.
Художник заключал в картину все плохое, что пережил: все зло, что касалось его сердца, всю боль, что ему пришлось испытать. А еще – частичку себя. Из кисточки на холст переходила черная энергия, ранее пульсировавшая в венах. Легкая, словно дымок, поднимающийся от костра, она впитывалась в картину и придавала ей невероятный магнетизм.
Нарисованные глаза становились проводниками в потусторонний мир. Но художник не замечал магии – так сильно его поглотило творчество.
Прошло не менее пяти кропотливых дней, прежде чем картина была закончена и художник с трудом накарябал в правом нижнем углу: «Скарабей». Но, завершив работу, мастер не отложил египетскую кисть и не убрал краски.
Несмотря на свое тяжелое и рваное дыхание, несмотря на смрад, что витал на чердаке, поглощенный ненавистью, художник сильнее сжал кисть. Он вдавил ворс в черную краску, поднял руку над законченной работой и разделил правую и левую части лица египетским символом анх. Он словно поставил на картине печать: ровно посередине нарисовал магический крест, символизирующий бессмертие. Над бровями появилась горизонтальная черная линия, меж глаз пролегла вертикальная, с петлей на конце. Т-образная фигура, увенчанная сверху кольцом:
Умирающий человек по незнанию связался с древней магией, не до конца понимая, что натворил.
Он запер внутри картины все плохое в надежде, что теперь уйдет со спокойной душой, – живопись была для него исповедью.
Если бы он только знал, что создал зло, если бы знал, что отколол часть собственной души. Не мыслил художник и о том, что если одной половине его сущности суждено было отойти в мир иной вместе с телом, то второй предстояло скитаться по этому миру, принося людям боль и страдания.
Половина души Скарабея навсегда осталась в «Дьявольских глазах». Но это была лишь часть картины…
В начале блошиного рынка Уделка, среди советских предметов быта, фотоаппаратов и потрепанных книг, стоял мольберт с треснувшей ножкой. С него на покупателей взирали угольно-черные глаза: один принадлежал мужчине, другой – женщине.
В каждом глазу было по две радужки и по два зрачка. Они прилегали друг к другу, как сиамские близнецы.
Погода в то зимнее утро была мрачной, как и сама картина. Туман оседал на земле плотным саваном, из чуть приоткрытых губ торговцев выходил пар. Мужчины и женщины переминались с ноги на ногу, кутались в шарфы и не первой свежести телогрейки. И только молодой человек с глубоким бледным шрамом на правой щеке – продавец сюрреалистической картины – стоял спокойно. Он даже не переживал, что полотно может не выдержать влажности и пойти жуткими буграми: мужчина никак не крутился вокруг мольберта, не проверял через каждые две минуты, в каком состоянии находится шедевр. Ему было все равно. И это «все равно» читалось в его глазах, которые ничего не выражали. В них обитала пустота.
В остальном мужчину почти ничего не выделяло из толпы. Он, как и все торговцы на рынке, был одет в непримечательные вещи: свитер, кожаную коричневую куртку, черные брюки с невыглаженными стрелками. Таких в округе было полно. Торговцы любили ностальгировать по прошлому.
Однако к человеку со шрамом не подходили. И дело было не в мерзкой отметине на его щеке – сам товар отталкивал обывателей.
Нарисованные глаза овладевали вниманием каждого, кто проходил мимо. Но ни один из потенциальных покупателей – даже любитель искусства – не решался забрать холст с собой. Пронзительные и глубокие глаза взирали на мир исподлобья, пугая всех, кто смел подойти к ним ближе, чем на метр. Они казались живыми, пусть и были нарисованы.
Картина напоминала отдельный организм, который чувствует, думает, мерзнет, когда холодно, и мучится от жары, когда термометр показывает плюс двадцать девять. Не торговец продавал картину, а картина искала себе очередного хозяина. Или жертву. Никто ведь не знал, отчего мужчина в коричневой кожаной куртке такой несчастный. Такой… бездушный.
Картина ждала особенного покупателя. И она чувствовала – он уже рядом.
– Да это же дьявольские глаза, – брезгливо сплюнула старушка, проходившая мимо. Одной рукой она опиралась на трость, другой – держала пакет с шалью и детскими игрушками. Будь у нее третья рука, женщина обязательно бы перекрестилась. – Что вы продаете! Постыдились бы!
Мужчина ничего не отвечал на подобные комментарии. Он даже не удостаивал вниманием проходящих зевак. Он, как и картина, ждал…
Кроме глаз, людей отпугивал и символ, разделивший холст. Египетский знак бессмертия – две линии, вертикальная и горизонтальная, сложенные в форме креста. Вертикальная линия заканчивалась петлей. Египетский символ заключал в себе древнюю магическую силу, из-за которой людям казалось, что на них с холста взирали из самых глубин ада полчища грешников. Знак вечной жизни вызывал тошноту и мелкую дрожь, хотя жители Египта наделяли его исключительно положительными смыслами. Однако казалось, что этот символ принадлежит прародителю тьмы.
Один из посетителей блошиного рынка едва ли не в ужасе бросился бежать от мистического холста. Он пришел сюда, чтобы купить несколько фарфоровых статуэток, но так и не дошел до них. Мужчина поспешил покинуть торговый ряд, лишь бы не находиться в обществе «дьявольской» картины. Даже мысль о том, что она где-то рядом, зарождала внутри панику и страх.
Но когда под сильным впечатлением от увиденного мужчина вышел с рынка, надеясь, что миновала самая страшная опасность сегодняшнего дня, его чуть не сбила машина. Визг шин и громкий крик идущей рядом женщины заставили мужчину остановиться ровно за секунду до столкновения с авто.
– Дьявол, – пробормотал мужчина, даже не обращая внимания на крики водителя, который высунул голову из окна и рьяно бранился.
Мужчина набрал в легкие как можно больше сырого воздуха и побрел домой, не в силах избавиться от неприятных ощущений минувшего утра. К счастью для него, на этом его напасти закончились. Но он даже не представлял, как близко был к полному краху своей судьбы. Если бы картина захотела, чтобы ее купил именно он, горе навсегда стало бы его близким другом и соратником.
– Думаешь, одна из них? – вдруг прокряхтел торговец, глядя на бредущих вдали двух девушек. Обеим было лет по двадцать пять. Первая – брюнетка с волосами до плеч и азиатскими чертами лица, вторая – со светло-каштановыми локонами, доходящими ей до поясницы. Они блуждали меж рядов, явно в поисках интересных вещиц. – Вторая? Хорошо.
Мужчина пригляделся к девушкам. Русая, будто почувствовав что-то, оглянулась и всмотрелась в необычные нарисованные глаза.
– Я не уверен, что это она, – сказал мужчина в никуда и нахмурился.
Девушка, будто приняв самое важное решение в жизни, быстрым шагом направлялась прямо к нему.
– Я хочу купить ее. Сколько сто́ит?
Торговец тяжело вздохнул. Он уже не сомневался, что картина ошиблась, но противиться ее решению не мог. Холст нашел нового хозяина. А точнее – новую жертву.
– Как вас зовут? – задал встречный вопрос мужчина.
– Зачем вам знать мое имя? – насторожилась девушка.
– Я должен оформить покупку. Мне надо знать, кому передаю шедевр живописи двадцатого века. Вы знаете, что это работа Скарабея, одного из первых, кто начал творить в жанре сюрреализма?
– Если этим вы хотите сказать, что картина дорогая, тогда я ее не куплю, – не с сожалением, а с вызовом произнесла девушка.
Торговец приподнял брови – такого он раньше не слышал. Обычно после маленького экскурса те немногие, кто интересовался шедевром, мрачнели. Они считали, что картина стоит дорого, несмотря на то что продавали ее не в галерее, а на барахолке. А тут – девушка произносила одно, а подразумевала совсем другое. В ее голосе звучал приказ: «Вы продадите картину на моих условиях!»
– Цена работы – шестьсот рублей. Так как вас зовут?
– Всего шестьсот рублей? Серьезно? Вы не шутите? Шестьсот рублей? Не шесть тысяч? Не шестьдесят? Шестьсот рублей?
– Я похож на шутника? – спустя некоторое время серьезно спросил торговец.
– Ладно. Мое имя – Кира Кац. – Девушка самоуверенно вздернула подбородок, а ее губ коснулась ухмылка. – Но почему так дешево? Получается, вы торгуете подделками?
– Отнюдь. Это оригинал. Но я считаю, что искусство должно быть доступно всем и каждому. Не важно – банкир ты или сотрудник рекламного агентства.
Кира скривилась. Ее удивила и напугала фраза торговца. Про себя она назвала ее подозрительной случайностью, ведь он знал то, чего не знала даже ее семья.
– Когда нарисовали эту картину и как зовут художника? – поборов смятение, спросила девушка.
– Она появилась на свет в тысяча девятьсот тридцатом году. Ее автор – художник, который пользовался псевдонимом Скарабей.
– Откуда он? Не слышала о таком.
– Великобритания.
– Ничего себе… И вы такую красоту продаете за шестьсот рублей? Почему?
– Хочу от нее поскорее избавиться, – ответил торговец, слегка прищурившись.
Кира задумалась.
– Так вы покупаете картину?
– Покупаю.
– Только есть одно условие – в комплекте идет этот старинный мольберт. Ни в коем случае не вешайте картину на стену. Запомните: она всегда должна находиться на мольберте.
– Мольберт входит в стоимость?
– Да.
– Но что будет, если картину снять с мольберта? – удивленно спросила Кира.
– Лучше вам этого не знать.
Мужчина, не обращая внимания на замешательство покупательницы, принялся оформлять именной чек. Когда он протянул его девушке, не смог сдержать улыбку.
– Игра началась, – прошептал продавец, едва девушки отошли от него.
Часть I
Живописцы – ограничимся хотя бы ими, даже мертвые и погребенные, говорят со следующим поколением и с более отдаленными потомками языком своих полотен.
Винсент Ван Гог
Глава первая
1
– Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети, – механически отчеканил женский голос и следом посоветовал набрать номер позже.
«Меня обманули», – подумала Женя, чувствуя, как к горлу подкатывает тошнота.
Тонкие пальцы с отчаянием сжали смартфон. Она откинула растрепанные светло-каштановые волосы, не обращая внимания на суету людей вокруг – Московский вокзал в Санкт-Петербурге даже вечером не смолкал ни на минуту. Летний туристический сезон только начался – табло на вокзале показывало одиннадцатое июня.
– Девушка, отойдите! – крикнул молодой мужчина с глубоким шрамом на лице и черными волосами, доходившими до мочек ушей, и будто случайно задел лакированными ботинками темно-зеленый чемодан Жени. Незнакомец делал вид, что торопится, мельтешит. Но стоило ему встретиться взглядом с Женей, как он тут же замер. – Не стойте на проходе! Вы тут не одна.
– Да-да, прошу прощения, – пролепетала она, даже не взглянув на мужчину.
Женя приехала в Питер с особой целью.
Кроме чемодана, у нее был с собой рюкзак, на левом плече – сумка с едой, которую не удалось съесть во время почти двадцатишестичасового путешествия из родного Камска[2] в Питер, а с правого – перемотанный белой тканью большой холст на подрамнике. Дома Жене с вещами помог знакомый, а Северная столица встретила глубоким одиночеством.
Когда-то в детстве бабушка прочила ей переезд в другой город. И сейчас момент из прошлого возник перед ее глазами, как кадры из фильма.
– Женёк, да ты так всю катушку ниток истратишь зазря. Я хочу, чтобы ты залатала дырку в носке, а не пробоину в корабле.
– Ба, мне так больше нравится, – говорила девочка, не переставая разматывать катушку.
– Ну, значит, когда повзрослеешь, уедешь очень далеко от родного дома. Бросишь меня, маму и Киру. – Старая женщина посмеялась, с нежностью глядя на шестилетнюю внучку.
– Нет, я никогда не брошу тебя и Киру. Мы всегда будем вместе.
– А маму?
Женя сделала вид, что не услышала вопроса, и с усердием штопала носок.
Вынырнув из воспоминаний, она повторила:
– Еще раз извиняюсь. – А затем отошла к сувенирному магазину.
Молодой мужчина пристально наблюдал за ней, а спустя пару минут ушел.
Женя тревожилась и не видела, что мешает пассажирам. Все ее мысли поглотила проблема с квартирой. Приехав в Питер, она осталась без жилья и денег. Женщина, которой Женя перевела стопроцентный залог за комнату, не выходила на связь, что означало лишь одно – нужно было срочно искать место ночлега. Из-за этого мир будто схлопнулся: вокруг не было ни людей, ни вещей.
С тревогой Женя посмотрела на часы: 20:57.
«Я не хочу ночевать на вокзале!» – запаниковала она еще сильнее и в очередной раз набрала злополучный номер.
Но до тошноты надоевший голос произнес давно заученную фразу: «Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети, перезвоните позже».
За полчаса, что Женя пыталась дозвониться, она успела разозлиться, отчаяться, чуть ли не расплакаться, но итог у всего этого был только один – смирение.
Отключив вызов, Женя пару раз глубоко вдохнула и выдохнула. Она упрекала себя за ошибку, но убиваться из-за этого не собиралась. Да, перевела деньги незнакомому человеку, но это произошло из-за ее глупости, а не из-за совета знакомого. Женя была уверена: оплошности, в которых винить стоит лишь себя, переносить гораздо легче, чем те, что мы разделяем с родственниками или друзьями. Безнадежность из-за ошибок других ощущаешь в тысячу раз острее.
«Что сделано, то сделано. Горевать незачем. Надо думать, что делать дальше», – решила Женя.
Она прислонилась к холодной вокзальной стене и прикрыла глаза, пытаясь понять, как ей действовать. У нее было два пути: хостел (и незапланированные траты, которые могли обернуться трагедией полного безденежья) или звонок кузине по папиной линии – Кристина Котова вместе с родителями переехала в Питер много лет назад и, наверное, могла выделить скромный угол.
По правде говоря, был еще третий, но сомнительный путь – Женя могла позвонить старшей сестре Кире, которая уже семь лет как жила в Северной столице и училась в Академии художеств. Но этот вариант был не то чтобы запасным, он был чрезвычайным. Женя и Кира не общались.
Недолго думая, Женя остановилась на втором варианте, хотя стеснять родственников совсем не хотелось.
Несмотря на то что Котовы уже около десяти лет жили в Санкт-Петербурге и владели прибыльным цветочным бизнесом, у Ларисы говор и стиль жизни остались деревенскими – до переезда в Камск женщина жила в почти вымирающем поселении.
Женя собрала волю в кулак, засунула гордость куда подальше и набрала номер Кристины.
Длинные гудки придали Жене сил, ведь она больше всего на свете боялась услышать механический голос: «Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети». От этого внутри все опоясывала тревога.
Прошла минута. На звонок никто не отвечал. Женя позвонила во второй раз, и ее снова обнадежили длинные гудки.
– Пожалуйста, возьми трубку, – одними губами шептала Женя.
Она продолжала стоять с закрытыми глазами, прислушиваясь к гудкам, к биению собственного сердца и к шуму вокзала. Вокруг толпились туристы из разных регионов России. Несмотря на подступающую к горлу панику, Женя старалась мыслить позитивно, как учил ее Арсений, друг детства и по совместительству тоже художник.
Даже в десять лет, когда она сломала ногу, то тут же с радостью подумала о больничном и нескольких месяцах, проведенных в кровати за творчеством и книгами. Ее не пугали трудности, потому что она знала: жажда жизни сильнее любых страхов и горя.
– Хэй, кто мне звонит! – послышался в трубке радостный голос Кристины. – Ты давно ждешь ответа? Прости, телефон был на беззвучном. Маму раздражает музыка, которая стоит на звонке, и нервирует вибрация. Поэтому, когда она приходит с работы, я все выключаю.
– Привет, не очень долго, все нормально, – вздохнула Женя и, отпрянув от холодной стены, открыла глаза. Надежда легкой теплой волной заструилась вдоль позвоночника. Женя сильнее прижала телефон к одному уху, одновременно прикрыв второе, чтобы лучше слышать кузину. – Но ты будешь смеяться, потому что я кое-куда вляпалась.
– Что случилось? – тон Кристины резко сменился. Она мастерски сочетала в себе беззаботного ребенка и вдумчивого взрослого.
– Я приехала в Питер на месяц, но меня надули с комнатой, которую я хотела снять. Хозяйка взяла стопроцентную плату и не выходит на связь. Я сейчас на Московском вокзале и не знаю, что делать. Вы не против, если я переночую у вас? Завтра утром что-нибудь придумаю и съеду.
– Вот так новости… – растерянно охнула Кристина и замялась с ответом. – Дай мне пять секунд, хорошо? Спрошу у мамы. Ты же знаешь – без ее разрешения в квартире даже чихнуть нельзя. Я сама тебе перезвоню.
– Конечно, жду.
Отключившись, Женя до крови прикусила губу: перед ее глазами появилась сумма, которую она отдала за комнату. За почти что кладовку, правда в центре и с белой мебелью и светлыми обоями, кое-где разрисованными розовым фломастером, пришлось выложить больше пятнадцати тысяч, которые год откладывала со стипендии. Такая же сумма была у нее на карте – ни больше ни меньше.
«Я ни в коем случае не могу попрощаться с этими деньгами. Завтра надо ехать на квартиру и искать горе-хозяйку или звонить в полицию», – размышляла Женя в ожидании звонка.
И пока она мысленно просила судьбу сжалиться над ней, на экране смартфона высветился номер кузины. Ледяными руками Женя приняла вызов.
– Приезжай, – сказала Кристина изменившимся голосом. Если пару минут назад ее речь была плавной и спокойной, то сейчас девушка подкашливала, чтобы избавиться от хрипоты. Казалось, будто секунду назад она надорвала голосовые связки – причиной этому мог быть только разговор на повышенных тонах. – Ты сообщила Кире о случившемся?
Женя плотнее прижала телефон к уху: диспетчер объявила о прибытии какого-то поезда, и пассажиры, сломя голову и сбивая все на своем пути, на ходу переругиваясь, бросились к перрону. На краю сознания проскользнула мысль о том, что вокзалы неизменно напоминали Жене облегченную версию Армагеддона.
– Нет, – холодно ответила она, чтобы сразу отсечь все сопутствующие вопросы. Сейчас ей меньше всего хотелось говорить о сестре.
– Она вообще в курсе, что ты в Питере?
– Нет, об этом она тоже не знает, – вновь повторила Женя, чувствуя, как начинают пылать щеки. То ли от стыда, то ли от раздражения и общей нервозности.
– Ладно, как приедешь, все расскажешь.
– Напомни, пожалуйста, как до вас доехать. Я уже забыла дорогу, если честно. Все-таки не была у вас с новоселья.
– На такси до…
– А если что-то более дешевое? – не дав договорить кузине, грустно улыбнулась Женя. – Не хочется отдавать за такси целую тысячу.
– Ты и не отдашь тысячу. Максимум рублей триста – мы в центре живем. С «Площади Восстания» до «Чернышевской» – одна станция метро. Тем более ты ведь приехала не с пустыми руками? Удобнее прыгнуть в машину и доехать.
– Я понимаю. – Женя глубоко вздохнула. – И все-таки метро или автобус – около шестидесяти рублей.
– Хорошо. Садись в автобус. Номера нужных маршрутов сейчас скину.
– Ты меня спасаешь.
– Пустяк, – хмыкнула Кристина, но в ее голосе прослеживалась грусть, причину которой Женя могла лишь представить.
2
Тесная комнатка тонула во мраке ночи. В ней был лишь один источник света, направленный на холст: Женя трудилась над новой картиной, включив настольную лампу.
Летний ветер, проникший через раскрытое настежь окно, смешался с запахами растворителя и красок. Было зябко, но Женя этого не замечала. Она рисовала, не замечая ничего, что происходило вокруг. Ее поглотил собственный внутренний мир.
Масляные краски отдавали острыми ароматами мяты и свободы. Женя нервными мазками создавала на холсте очередной абстрактный портрет, используя только синие оттенки: ультрамарин, бирюзовый, лазурный…
Для каждой новой линии – своя кисточка: тонкая, толстая, с квадратным концом и узким.
Женя рисовала человека, по которому скучала больше всего на свете. Она уже несколько недель писала по памяти его портрет, даже не прикасаясь к многочисленным фотографиям, которые хранила в верхнем шкафчике письменного стола. Волнистые волосы и глаза были одного цвета – небесно-голубого, брови – синими, а тень на носу отдавала цветом океана.
Лоб покрыла легкая испарина, ровно так же, как и ее шею, спрятанную под густыми длинными волосами.
Женя рисовала мастерски, прекрасно зная и чувствуя, каким будет ее очередной мазок: одна линия, вторая, оторвалась от холста, коснулась синей краски и снова вернулась к картине.
Резкий свет заставил Женю вздрогнуть и вернуться из мира грез. В комнату кто-то вошел и включил потолочный светильник.
«Опять будет мне что-то выговаривать…» – пронеслось в голове.
Женю окружали портреты – холсты находились везде, где только можно. С них взирали люди, написанные в разных техниках: импрессионизм, перетекающий в экспрессионизм, реализм с неожиданными деталями абстракционизма. На глаза попадались и такие работы, где был нарушен цветовой баланс: одна часть писалась в светлых тонах, другая – в темных. Кое-где краска лежала крупными мазками, а где-то – едва заметными. Абстрактные лица глядели со всех поверхностей, будто оценивая каждого, кто входил сюда.
Но больше всего поражали не многочисленные картины, а разрисованные стены и потолок. Они тоже были холстами, настоящими шедеврами. Несколько лет назад Женя купила акриловые краски и разошлась вволю: одна из стен быстро стала водной гладью (синие и голубые волны бушевали, как при шторме), вторая – лесом (деревья покачивались, будто от ветра), третья – огнем (пламя вздымалось ввысь, пытаясь достигнуть соседей сверху), четвертая – всем и сразу (линии всех цветов и оттенков будто сражались за право радовать хозяйку). Потолок же стал небом – темно-серым, предгрозовым (Женя обожала дождь).
– Опять рисуешь сестру? – Женя даже не оглянулась. – Не надоело?
– Нет, – ответила она и, прожигая взглядом холст, сжала губы, опустила руку с кисточкой и замерла.
Послышался шум. Видимо, мать начала прибираться в комнате. Точнее – перекладывать вещи с одного места на другое. На большее она не была способна, ведь наведение порядка занимало катастрофически много времени, которым та не располагала. Раз в неделю она даже приглашала клининг, считая уборку прожиганием жизни.
– Все разбросала, неряха. Почему ты такая неаккуратная? Можно ведь поддерживать хоть какую-то чистоту.
– Не нужно ничего трогать. Оставь как есть!
Женя развернулась и с укором посмотрела на женщину, благодаря которой появилась на свет. Та стояла недалеко от двери и держала Женин свитшот. Мать лишь несколько часов назад приехала из очередной командировки – на ее лице отпечаталась усталость вперемешку с нервозностью.
Женя росла в семье карьеристов: мама еще до рождения Киры все сердце и душу отдала журналистике, папа – фотографии; иногда казалось, будто он вообще не знал, что у него есть дочери. Родители оказались на грани развода, когда Кире исполнилось пять лет. Но в тот турбулентный период жизни мама забеременела. Ребенка оставили, посчитав, что он спасет семью. Однако Женя, даже не зная о своем предназначении, с этим не справилась.
Через несколько месяцев после развода, когда Жене было шесть, отец согласился на репортажную съемку, которая стала последней в его жизни. Седьмого августа он поехал в эпицентр грузино-осетинского конфликта, а через пару дней стало известно о его гибели.
Тем временем Кира, старшая сестра, уже стала для маленькой Жени воздухом – не мама, а она была рядом, когда та начала делать первые шаги и говорить. После Кира отводила Женю в детский садик и школу.
Женя не обижалась на маму. Когда ничего не испытываешь к человеку, и обиде неоткуда взяться. Обида – следствие внимания и любви. Мама же ничего из этого не транслировала.
– Я не понимаю, как ты живешь в этой… в этой… берлоге! Лучше бы прибралась, а не рисовала Киру в сотый раз. И вообще, ты думала готовиться к творческому испытанию на архитектурный? У тебя скоро начинается самая сложная неделя! В наш строительный универ не так-то легко поступить!
Насупившись, Женя уставилась на холст. Свирепым взглядом рассматривая получившиеся мазки, пытаясь сдержать подкатывающие слезы. До безумия неприятная ситуация: когда злишься, и в этот момент увлажняются глаза, к горлу подкатывает истерика… Сразу чувствуешь себя бесхребетным посмешищем.
– Евгения, ты вообще собираешься поступать куда-то или нет? У меня такое ощущение, что ты решила посвятить себя живописи, которая никому не нужна, кроме тебя. Ты чем на жизнь собираешься зарабатывать?
– О, ты помнишь о моей жизни, – пробубнила Женя.
«Но совершенно не помнишь, что я ненавижу, когда ко мне обращаются полным именем», – мысленно продолжила она.
Женя сжала одну из кисточек, но за рисование не принималась. Она не могла заниматься живописью, когда кто-то стоял за спиной. Кто-то, кого звали Дина Кац.
Мать, нервно поправив прямую черную челку, с брезгливостью оглядела комнату, которая служила Жене спальней, мастерской и кухней. Повсюду были разбросаны вещи, художественные принадлежности, чашки с недопитым растворимым кофе и тарелки с крошками. На стены и потолок она уже не обращала внимания – видимо, смирилась. Хотя несколько лет назад, как только увидела, во что Женя превратила свою комнату, кричала несколько дней. Правда, потом уехала в очередную командировку, а вернувшись, остыла.
– Не нужно разыгрывать спектакль. Я знаю, что ты зашла ко мне только потому, что иначе будешь чувствовать себя отвратительной матерью. Но давай по правде: тебя не волнует моя жизнь, меня – твоя. Пожалуйста, не отвлекай.
– Ты занимаешься ерундой. Хочешь учиться на архитектурном, но продолжаешь делать то, что не принесет тебе ни копейки!
Некоторое время они молчали.
– Я не хочу учиться на архитектурном, и ты это прекрасно знаешь. Это твое желание. Ты хочешь, чтобы я там оказалась.
– Потому что у тебя для этого есть способности. Не все могут чертить так, как ты!
Женя молчала.
– Хорошо, прекрасно. Тогда ответь мне, на какие средства ты будешь жить? Живопись не принесет тебе того, что подарит проектирование. Мы живем не в Париже, где повсюду ценители искусства, которые способны купить даже самую бездарную картину за бешеные деньги. Мы живем в России. Некоторые здесь тратят по часу в день, чтобы найти в интернете бесплатную электронную версию книги. В этой стране люди с достатком меньше среднего не покупают подписки, если хотят посмотреть фильм или сериал, – тут ищут халяву на пиратских сайтах.
– Ты не права. – Женя скривилась и замотала головой. Мама почти никогда не давала карманных денег, но Женя умела копить, экономя на школьных обедах, чтобы оплатить подписку в онлайн-библиотеке. – В нашей стране ценят чужой труд! И у нас тоже есть люди, которые покупают картины. Иначе бы вообще никто не рисовал! В Питере очень много таких. Я знаю. Просто ты заранее уверена, что мои картины не будут покупать.
Женя развернулась к матери. Плакать уже не хотелось. Злость тоже испарилась. Эмоции иссякли – будто кто-то открыл кран у бочки и спустил из нее все содержимое. Она глядела на родного человека и ничего не чувствовала. Только вновь задалась вопросом: «Как так получилось, что мать не верит в своего ребенка и его творчество?»
Мать тяжело вздохнула.
– Дорогая, я же не запрещаю тебе рисовать. Делай что хочешь, но в свободное время, а не перед экзаменами. Когда я уезжала в командировку, ты обещала нарисовать светотональный детализированный рисунок пятиэтажки. Меня не было две недели. Ты закончила?
Женя брезгливо посмотрела на пыльный тубус, который стоял возле рабочего стола. Внутри был чистый ватман.
– Но из-за того, что я буду учиться в строительном вузе Камска, у меня не останется времени на живопись. Получается какой-то замкнутый круг, тебе так не кажется?
– Прости, что так мало времени уделяла тебе в детстве. Наверное, твоя агрессия из-за этого, – осторожно сказала мать, глядя на напряженную Женю, каждый волосок которой был наэлектризован до предела.
– Я бездарна? – спросила Женя, глядя матери в глаза. – Скажи честно. Ты журналистка, обошла все выставки, говорила с именитыми живописцами, портретистами. В конце концов – ты хвалила Киру. А я?.. Я плохо рисую?
Повисла напряженная пауза. Мать молчала, а потом с трудом ответила:
– Я жалею, что хвалила Киру, ведь сейчас она связала свою жизнь с искусством и мало того, что получает копейки, так еще и на двух работах крутится, при этом обучаясь в Академии. Не такую жизнь для нее я планировала. Думала, увлечение красками так и останется увлечением. Я упустила ее. С тобой такого не повторится. Я исправлю свои ошибки.
Женя оцепенела, услышав слова матери. Она произнесла последние две фразы так, будто первый ребенок был черновиком, а чистовик сидел сейчас прямо перед ней. Женя была в глазах матери мягкой и гибкой глиной, в то время как Кира – готовой посудой, которую можно было изменить лишь в одном случае – разбив.
Но не только это вывело Женю из себя. Пусть она не общалась с сестрой и почти не знала, как у той обстоят дела, она искренне восхищалась жизнью, которую вела Кира. Та занималась любимым делом: училась и работала в Академии художеств, а еще преподавала живопись в частной студии. Разве это не то, к чему нужно стремиться? Разве только деньги – благо, которое можно получить от жизни? А как же чувство счастья, которое приносит творчество? Материальное не способно коснуться души, считала Женя.
«Только искусство может доставить настоящие удовольствие и наслаждение», – думала она.
Не обращая внимания на оцепенение Жени, мать подошла к абстрактному портрету, который та рисовала, и взяла чистую кисточку. В следующий миг она чуть ли не вплотную приложила ее кончик к одному из мазков, отчего у Жени едва не перестало биться сердце. Но нет, мать остановилась в нескольких миллиметрах от невысохшей краски.
«Словно два локомотива избежали столкновения», – подумала Женя.
– Ты в одном рисунке используешь сразу несколько стилей. Волосы Киры – это явный Ван Гог[3]. Ты накладываешь один слой краски на другой в безумных количествах, отчего картина в этом месте приобретает выпуклость не за счет постановки, а благодаря лепнине. Она становится тяжелой. При этом само лицо нарисовано в другом стиле и чем-то напоминает нежность и легкость Ренуара. А фон у тебя – чистый Сезанн. Несомненно, все это – импрессионизм и постимпрессионизм. Но такое ощущение, что в одном месте встретились щука, плотва и акула. Они все рыбы, но очень уж отличаются. Вот и у тебя то же самое. Мешанина.
Мать оторвала кисточку-указатель от картины и посмотрела на Женю, сжав губы в тонкую линию.
– Ты рисуешь не как Евгения Кац. Здесь есть Ван Гог, Ренуар, Сезанн. В других твоих картинах можно увидеть Пикассо и еще десяток художников. Порой ты смешиваешь импрессионизм и экспрессионизм. А если бы владела классической техникой, добавляла и ее. У тебя нет собственного голоса. Не обижайся, но я привыкла говорить правду.
– Я ищу свой стиль, – тише, чем собиралась, ответила Женя, глядя теперь на картину глазами матери.
– Дорогая моя, ты занимаешься живописью почти десять лет, даже ходила в художку. Но что мы в итоге получили? Даже намека нет на собственный стиль. И я не думаю, что он появится в будущем. А люди, которые покупают картины у современных художников, ждут оригинальности и авторского взгляда. Им не нужен второй Ван Гог или Дали.
Помолчав минуту, мать оглядела комнату и снова заговорила:
– Ты все усложняешь и постоянно кого-то копируешь. Но зато твои учебные чертежи прекрасны. Четкие линии, объем. Ты можешь стать успешным архитектором. Ты чувствуешь форму дома, но не можешь почувствовать глубину жизни, чтобы отобразить ее на холсте. И в этом нет ничего страшного. Просто в тебе нет таланта к живописи. Вот и все. Ты одарена другими благами. То же самое и я. Как и любой журналист, в молодости мечтала написать книгу. Но я не писатель. Да, могу складывать слова в предложения, но не в силах наделить текст ничем, кроме фактов и парочки витиеватых предложений. Я не писатель, Евгения. И никогда им не стану. Как и другие мои коллеги, которые и в пятьдесят, и в восемьдесят грезят о собственном опубликованном романе… В жизни важно трезво смотреть на вещи.
Женя выслушала монолог матери и ничего не сказала. Ни один мускул не дрогнул на ее лице. Лишь глаза вновь предательски увлажнились.
– Ты даже не пробовала написать книгу, – все-таки сказала она. – Прежде чем отказываться от мечты, нужно хотя бы попытаться ее исполнить.
Мать резко изменилась в лице. Ее бледные щеки слегка порозовели.
– Готовься к экзаменам, Евгения. Думай о реальном будущем, не стоит постоянно витать в облаках.
Когда мать вышла из комнаты, Женя развернулась к портрету сестры и начала скрупулезно разглядывать его, понимая, что мать абсолютно права. Та не открыла Америку, сказав, что за десять лет учебы у Жени так и не сформировался собственный стиль. Она вечно кому-то подражала. Сначала любимому Ван Гогу, потом Ренуару, еще кому-то. Открыв для себя русскую живопись, и вовсе ушла во все тяжкие. В итоге она все дальше и дальше отходила от своего истинного Я.
Мать права: творец должен найти свой голос. Иначе всякое творчество бессмысленно и безрезультатно. Женя знала об этом. Как знала и то, что не может понять, как именно хочет рисовать. Поэтому надеялась, что с обретением собственного голоса ей поможет Академия художеств. Сейчас Женя рисовала портрет, чтобы отправить его сестре. Еще в детстве Кира обещала, что поможет с поступлением – представит Женину работу экзаменационной комиссии.[4]
«Ты пришлешь картину, я ее покажу, она всем понравится, и ты приедешь с портфолио сдавать экзамены. Все просто».
Втайне от мамы Женя исполняла именно этот план. Она верила, что Кира не откажет ей в помощи. Пусть сестры почти не общались, но стоило младшей спросить, в силе ли детское обещание, старшая ответила: «В силе».
И вот сейчас, глядя на картину, Женя впервые почувствовала счастье.
– Я снова увижу Киру, – улыбнулась она. – Мы будем вместе рисовать, встречаться в залах Академии. Я буду покупать для нас обеих новые краски и холсты. Как в старые добрые времена.
Женя с надеждой в сердце прикрыла глаза.
В этот момент она вспомнила, как шесть лет назад прощалась с сестрой. То было самое странное лето для Жени. Сестра уехала в Питер поступать и перестала выходить на связь. Почти не звонила, только писала: «Все хорошо, сдаю экзамены. Не отвлекайте». Тогда Женя впервые почувствовала себя брошенной и одинокой. А вскоре стало известно, что Кира поступила.
«Ну вот и все. Я осталась одна!»
Когда Кира вернулась за вещами, счастливой она не выглядела. Скорее наоборот – лицо осунулось, она сильно похудела. Женя подумала, что сестра тоже страдает из-за предстоящей разлуки.
Прощальный ужин, который мать устроила для Киры, напоминал последние минуты перед казнью. А когда на следующий день сестра уехала, Женя угодила в капкан из меланхоличных мыслей. Ей казалось, что кто-то перекрыл кислород. Пусть Кира была безэмоциональной ледяной королевой одинокого царства, Женя все равно видела в ней самого дорогого человека. Сначала Кира забирала ее из садика, потом, когда Женя стала первоклассницей, пару месяцев встречала из школы. Она не обнимала, не спрашивала, как прошел день, но была рядом. А быть рядом – это не так уж и мало.
В то лето, когда Женя осталась одна, от тоски ее спасало единственное лекарство – живопись. Но и оно при передозировке могло отравить.
Вынырнув из воспоминаний, Женя открыла глаза и еще раз посмотрела на портрет сестры. Затем отошла от мольберта и, подойдя к письменному столу, взяла смартфон: двадцать пятое июня. До первого экзамена в Академию оставалась ровно неделя.
– Я найду свой стиль в живописи. Найду и докажу всем, что талантлива.
Когда она вернулась к мольберту, на нее с холста смотрело нежное лицо Киры. Жене оставалось сделать несколько последних штрихов, и портрет был готов. Спустя несколько дней она отправила его в Питер.
Через месяц Женя узнала, что не прошла творческое испытание в Академию. Ее картина никому не понравилась. Тогда же пришел ответ из архитектурного – Женю приняли на бюджет.
3
– Наконец-то! – вместо приветствия воскликнула Кристина, подбегая к Жене, которая выходила из автобуса. Кузина поежилась от холодного ветра, который дул, казалось, со всех сторон, закручивая людей в водовороте.
Кристина стояла в домашнем темно-коричневом костюме, ее длинные волосы спадали на плечи, а бледное лицо было лишено и грамма косметики, отчего она казалась моложе своих двадцати двух лет.
– Помоги, пожалуйста, – тут же попросила Женя, толкая перед собой чемодан.
– Конечно!
Кристина приняла сумки, и ее лицо вновь озарила светлая улыбка. Пока ветер перебирал волосы, она не моргая наблюдала за Женей, а в глубине глаз плескалось снедающее душу любопытство.
То, что она оказалась в Питере (тем более с картиной под мышкой), само по себе было фантастическим событием. И Женя видела, как Кристину так и подмывало задать тысячу и один вопрос. Но вместо этого та крепко обняла родственницу.
– Ну что, вперед? Мои уже спят. Мы не помешаем. Маму не разбудить пулеметом, а папа, если проснется, ничего не поймет и сразу вырубится, – скорее саму себя, а не Женю успокоила Кристина, и девушки направились в сторону улицы Кирочной.
Семья Котовых жила в четырехкомнатной квартире в историческом здании зеленого цвета, которое в начале двадцатого века стало первым доходным домом Санкт-Петербурга. Когда они подошли к монументальному сооружению на Кирочной, 32, Женя широко улыбнулась и запрокинула голову, чтобы лучше рассмотреть лепнину.
– Никогда не перестану удивляться, в каком прекрасном месте ты живешь. Дворец. Мы проходили в универе архитектуру дореволюционного Питера, и твой дом я изучила досконально. Всегда интереснее читать про то, с чем ты хоть немного знаком. Легче представить, понять и запомнить.
– Не дворец, а всего лишь дом, – Кристина засмеялась. – Смотри под ноги и не отвлекайся.
– Ты ведь знала, что его построил Павел Сюзор[5]? Он учился в Академии художеств на архитектора.
– Что-то такое слышала. Меня не так сильно занимает Академия, как тебя. Не забывай об этом. Я не приравниваю ее студентов к богам Олимпа. Как и преподавателей.
Женя покачала головой, все еще восхищаясь Питером. В ее родном Камске пусть и стояли исторические дома, все они не трогали душу так, как те, что были в центре Северной столицы.
– Вот в каком городе нужно учиться на архитектора, – вздохнула Женя, проходя под аркой высотой в несколько этажей. – Тут обязательно проснется любовь к этой профессии.
– Студенты-архитекторы с тобой бы поспорили. Уверена, исторические здания их не вдохновляют, ведь они не могут создать нечто подобное. Сейчас в моде совсем другие дома.
Женя будто бы не слышала, что ей говорила кузина. Она, забыв обо всех переживаниях, вдруг по-настоящему ощутила безумную энергию Петербурга, его монументальных зданий, узких дорог и высокого неба над головой. Женя озиралась по сторонам, вдыхала влажный воздух, смотрела на мчащиеся по непривычно светлому небу стремглав облака и думала о том, как же повезло тем, кто изначально родился в этом будто бы мистическом городе. Ведь, чтобы жить здесь, коренным петербуржцам не нужно никого бросать – ни сестер, ни братьев, ни родителей. Они не расстаются с друзьями, соседями, привычками. Даже переезжая в другую квартиру, можно в любой момент сорваться, поехать к родному человеку, обнять, вдохнуть его аромат, поговорить. А когда переезжаешь в Питер из другого города, чтобы обнять дорогих людей, нужно преодолеть огромное расстояние за бешеные деньги. Поэтому родные всегда вне досягаемости. Они далеко. И это сравнимо со смертельным приговором.
Женя вздохнула, подумав о сестре. Ей вдруг захотелось крепко обнять Киру и сказать, как сильно она скучала по ней. Они редко общались все эти семь лет, а за последний год и вовсе ни разу не созвонились и не списались.
– Когда вы виделись с Кирой последний раз? – спросила Кристина шепотом, чтобы не разбудить родителей. Часы показывали половину одиннадцатого, а в семье Котовых любили задергивать темные шторы уже в десять.
Женя задумалась, наблюдая за кузиной: та пыталась без лишнего шума перетащить чемодан из царской парадной в квартиру с драными обоями.
Заминка вышла не из-за того, что ей нужно было вспомнить точное количество лет, месяцев и недель с последней встречи с сестрой, а для того, чтобы не показаться слишком обеспокоенной этими цифрами. Она и вовсе бы с удовольствием проигнорировала этот вопрос, но отмалчиваться было некрасиво.
– Она приезжала на каникулы в Камск четыре года назад. Больше мы не виделись. Когда я была на вашем новоселье и предложила Кире встретиться, она сказала, что «катастрофически занята» и напишет, как освободится. На это я ответила: «Хорошо». И знаешь, когда сестра прочитала мое «хорошо»? Через три недели. Три недели! Я же вернулась домой через пять дней после его отправки.
– За семь лет вы встречались только один раз? – удивилась Кристина, наконец преодолев порог в квартиру. Она сильно запыхалась, оставила чемодан у голой стены без обоев и приняла у Жени картину. – И это сообщение, которое она посмотрела через три недели… Ответила что-то на него, извинилась?
– Ничего. Открыла, прочитала и ничего не написала. После этого мы почти не общались. Списывались раз в несколько месяцев. Она спрашивала, как у меня дела.
«А еще я просила ее об услуге: молила показать приемной комиссии картину для творческого конкурса. Ее же, Киры, портрет. Я отправила холст по почте. Если бы работу положительно оценили, я бы приехала в Питер сдавать вступительные экзамены. Но картину не приняли: я не прошла даже первый этап испытаний. Академия художеств так и осталась для меня недосягаемой далекой звездой», – мысленно продолжила рассказывать сама себе Женя.
Кристина продолжала с чем-то возиться, не включая свет.
Женя прошла в прихожую и неуверенно встала на ковер грязными кедами. Когда глаза привыкли к темноте, она оглядела помещение: стены в штукатурке, потолок сыплется, на полу разводы от побелки. Видимо, кто-то пытался ее смыть, но сделал только хуже.
– Четыре года молчания? Ты сейчас серьезно?! – воскликнула Кристина и с ужасом взглянула на Женю. Удивление было таким неподдельным, что она, видимо, забыла о том, что могла разбудить не только родителей, но и соседей по лестничной клетке.
Женя лишь пожала плечами.
– Четыре года редких сообщений, год – молчания, – уточнила она.
Последнее сообщение от Киры было коротким: «Ты не прошла, извини».
«За что извинять?» – подумала тогда Женя. После она задавалась этим вопросом чуть ли не каждый день.
«Извиняются ведь только за то, в чем сами виноваты. Но Кира не член комиссии. Просить прощения у меня как минимум глупо».
Жене если и было за что обижаться на сестру, так это за молчание. Из-за него их жизни вдруг пошли врозь. Появились недопонимание и домыслы. Женя винила себя, сестру, маму. Думала, что проявляла слишком много любви к Кире, что та устала от нее… и еще много чего думала.
Иногда Женя размышляла о том, что недопонимание и резкая тишина в общении сравнимы с оружием. Они могут разорвать отношения точно так же, как мина – человека.
– М-да, ситуация, – выдохнула Кристина, с нетерпением переминавшаяся с ноги на ногу и ожидавшая продолжения истории.
Женя вновь поправила волосы.
– Кстати, до сих пор помню, как она сидела перед мольбертом, а ты стояла, показывая свои локоны… Она любила их рисовать. Хотя нет, скорее, обожала.
Пока кузина говорила, Женя в правой руке сжимала грубую лямку рюкзака. Неприятная матерчатая ткань больно впивалась в нежную кожу, покрасневшую после того, как Женя какое-то время в одиночку тащила тяжелые вещи. Картину тоже хотелось поскорее куда-нибудь пристроить: держать такой негабарит было, мягко говоря, неудобно.
Женины волосы были еще одним признаком любви к сестре. Кира редко стриглась, она отращивала локоны. Чтобы быть ближе к человеку, которым дышит, Женя делала так же.
Пусть сейчас она уже не питала такой болезненной привязанности к сестре, как в детстве, внутри все еще горел огонь. Его, казалось, не потушить. И волосы Жени были тому доказательством.
Даже повзрослев, она неосознанно продолжала копировать сестру – пристрастиями, внешностью, привычками. Женя, как и Кира, любила осень больше, чем весну, выковыривала из еды лук, терпеть не могла пенку в киселе, цокала языком, когда работала над картиной, трогала волосы, когда волновалась. Порой казалось, что Женя – отражение Киры.
Вообще, Женя не была похожа ни на отца, ни на мать, а Кира пошла как раз в них. Родственники говорили, что в Жене прочно засели гены прадедушки – рыжеволосого широкоплечего мужчины с голубыми глазами. И пусть он был единственным рыжеволосым в семье, именно от него ей достались светло-каштановые волосы, которые на солнце отдавали золотом, и глаза цвета неба. Женя не переставала благодарить за это своего родственника, поскольку рыжий цвет волос, пусть и появлявшийся только в ясный день, приближал ее к любимому художнику – Винсенту Ван Гогу.
– Никогда не забуду, какой счастливой ты выглядела, когда позировала ей, – осторожно продолжала Кристина так, будто каждое ее слово – новый шаг по минному полю. – Ради этого ты даже отказывалась от прогулок со мной и со своими друзьями по художке. Как их звали?.. А! Марсель и Арсений. Да? – Дождавшись, когда Женя кивнет, Кристина опять заговорила: – Хотя в то время Марсель нравился тебе до безумия. Ты готова была целовать все кисточки, которых он касался. Но ради Киры забывала даже о нем… Я говорю это сейчас только потому, что всегда по-белому завидовала тебе. У меня ведь нет ни брата, ни сестры. А мне так хотелось, чтобы рядом был родной человек. Не мама с папой, а именно тот, кто говорил бы со мной на одном языке или защищал в школе.
– Может, выпьем чай или кофе? – предложила Женя, ничего не ответив кузине. – И где я могу оставить свои вещи? В гостевой?
– Пусть пока будут тут, – сконфуженно сказала Кристина. – Сегодня мы будем спать в моей комнате. Там не очень много места, поэтому…
– Без проблем, – ответила Женя.
Три года назад, когда Женя приезжала в гости к родственникам, тетя Лариса постелила ей в гостевой, заметив, что комната ее дочери совсем не предназначена для совместных ночевок. Поэтому ни в подростковом возрасте, ни в юном к Кристине никогда не приходили подруги. Но на самом деле Женя слышала о том, что тетя Лариса не одобряла пижамные вечеринки. Она считала их ребячеством и бесполезной тратой драгоценного времени. Женя догадывалась обо всем, поэтому решила избавить Кристину от объяснений.
– И везде немного грязно… Мама не так давно затеяла ремонт почти во всей квартире. Кухня, коридор, спальня родителей, моя комната, кладовка. Только с гостевой ничего не будут делать. Папа и мама сейчас обосновались там, я вместе с ними. Но раз такое дело, я попросила папу найти матрац. Буду с тобой. Ляжем на полу.
Кристина говорила так же осторожно, но уже более свободно. При этом Женя заметила, что кузина ковыряла указательным пальцем левой руки фалангу большого.
– Тогда по чашечке кофе? – спросила Кристина и улыбнулась.
– Да, было бы замечательно.
Кристина развернулась в сторону кухни. Женя следовала за ней и не могла видеть, с какой болью та закусила губу. У Кристины не переставал крутиться в голове приказ матери, когда она узнала о нелегком положении «отпрыска этой бессовестной Динки».
– Она, как всегда, вовремя, – нарезая капусту для закваски, резко сказала мать. Она работала ножом, как станком. Щелк-щелк-щелк. Удары лезвия заглушали звук стиральной машинки, которая грохотала так, будто вообразила себя ракетой-носителем и готовилась вот-вот отправиться в космос. – Вся в свою мать! Здравствуйте, мы приперлися. Никакого уважения к другим. Почему она не позвонила Кире, а?! Чего сразу тебе? Нашла безотказную дурочку. Моя квартира – это не ночлежка для бездомных. Мы с отцом вкалываем днями и ночами, переживаем за свой бизнес, покупаем квартиру в центре Питера, а она просто приехала, и давайте, расстилайте ей кровать. Тьфу, некультурщина!
– Мама, она наша родственница! – возмутилась Кристина.
Как и всегда, ей хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать поток нескончаемого недовольства, но в этом случае была безвыходная ситуация: кузина попросила о помощи, и отказать ей было нельзя. Не по-человечески это как-то.
– Она не наша родственница, она дочь этой вертихвостки! Я вообще не уверена, что брат – ее отец. От Дины можно ожидать чего угодно. Запомни, Кристина, ты никогда не создашь хорошую семью, если будешь сутками напролет пропадать на работе и к тому же заглядываться на каждого проходящего мимо мужчину. Я хороший пример для подражания. И семью не забываю, и на работе все прекрасно. Потому что соблюдаю баланс. А Динка… не буду говорить, что она делает с этим балансом. Некультурное слово, в общем. Нет его у нее.
Все в семье знали, что мама Кристины люто ненавидела бывшую жену брата, поэтому распространяла злость не только на нее, но и на ее дочь.
Теперь же она винила Дину и ее детей в смерти Алексея.
– Если бы Динка не развалила семью, брат никогда бы не ввязался в работу на территории военного конфликта. Если бы не эта девка, Алексей был бы жив! – считала мама Кристины.
– М-м, замечательный запах, – сидя на жестком табурете за крохотным кухонным столом, протянула Женя. На конфорке в турке варился кофе. – Обожаю пить кофе перед сном.
Из приоткрытого окна доносились редкие сигналы машин. Все вокруг напоминало о теплом лете: сладкий аромат распустившихся на подоконнике цветов, ласковый воздух, который, как любимый человек, оставлял поцелуи на открытых плечах.
Прикрыв глаза, Женя наслаждалась моментом, пытаясь не думать, что ей делать дальше. Этим вечером она решила забыть о тревогах и расслабиться в компании кузины.
– Прости, что сидим в тесноте. Мы пока не снимали обои с кухни, но уже унесли наш стол и хорошие стулья. Осталась только эта фанерная доска на ножках и табуреты.
– Все в порядке. Я не привередливая, – улыбнулась Женя, чувствуя, что сильно стесняет родственников. – Но кофе пахнет просто восхитительно.
Она сказала это только для того, чтобы Кристина немного расслабилась. Жене казалось, что хрупкая и застенчивая кузина, так не похожая на свою мать, сжималась каждый раз, когда не получалось угодить другим. Жене было некомфортно в ее обществе. Кристина готова была извиняться по любому поводу. Еще в детстве она была тише воды, ниже травы. А повзрослев, и вовсе пыталась слиться с серым питерским небом.
– Тебя он тоже успокаивает? – засмеялась Кристина, разливая напиток из турки по маленьким чашечкам.
– Да. Я пью кофе так много, что он меня перестал бодрить и теперь усыпляет.
– То же самое.
Она поставила на стол чашки и раскрытую упаковку сахарного печенья, пододвинула второй табурет и села напротив. Женя, подперев подбородок, наблюдала, как в кофе пропадают пузырьки и жидкость становится ровной и гладкой, как озеро поутру.
– А теперь рассказывай про свое приключение. Для чего приехала в Питер?
Голос Кристины вывел Женю из задумчивости. Она устало вздохнула и внимательно посмотрела на кузину.
– Если честно, сама не знаю.
– Ну ла-а-адно, быть такого не может. Цель все-таки есть, не скрывай.
– Только если две. Первая – попытаться возобновить отношения с сестрой. Вторая – отдохнуть. Хочу погулять по Академии художеств, заглянуть в Эрмитаж и посмотреть на картины Ван Гога.
Женя души не чаяла в этом художнике. Ее трогало в нем все: его мысли, которые она черпала из опубликованных писем, его внутренняя сила и, в конце концов, творчество. Яркое, эмоциональное, будоражащее сознание. Она вдохновлялась его борьбой: с самим собой и с обществом. В минуты отчаяния ей на помощь приходил именно нидерландский художник, живший в девятнадцатом веке, а не мама или сестра. Когда к горлу подкатывала истерика из-за того, что ее работы не популярны, Женя сразу начинала думать о жизни Ван Гога.
«Его тоже не понимали, однако позже все изменилось. Да и это ли важно? Рисуя, он получал удовольствие. Он наслаждался искусством. Вот и я делаю то же самое. Неважно, что меня не понимают. Главное – я живу так, как хочу, и рисую то, что хочу. Общество не в силах меня сломить», – считала Женя.
– А третья причина твоего приезда? Ну же, вижу – недоговариваешь. Ты не просто так тащила сюда картину из Камска. – Кристина кивнула в сторону коридора, где остался холст.
– Да, ты права, – смущенно ответила Женя. – Я получила место на выставке молодых художников. Ее как раз организовывает Академия. Прошла электронный отбор.
– Это очень круто! Поздравляю! А поступать ты сюда не планируешь? Просто странно все это – твоя душа здесь, в Академии, а физически ты за тысячи километров.
– М-м-м…
Женя склонила голову и начала рассматривать стол. Ей не хотелось говорить, что она уже пыталась поступить, но в тот раз не вышло. И что теперь ей выпал второй шанс – Академия готова была принять в вуз лучшего художника выставки по мнению преподавателей и посетителей. Будущее Жени – учеба на бюджете или очередной провал – зависело от голосования, поэтому она намеренно не раскрывала всех деталей.
«Если я расскажу, а мне откажут… Нет, я не вынесу еще одного позора», – думала она.
– У тебя хорошие картины, – прервав короткое молчание, заявила Кристина. Женя подняла на нее потерянный взгляд. – И я говорю это не для того, чтобы тебя успокоить. Я искренне. То же говорят и другие люди.
– Какие – другие?
– А разве не говорят? Мне казалось, что ты рассказывала о том, что тебя любят в Камске.
Женя замотала головой.
– Ты что-то путаешь. Где-где, а в Камске на меня никто не обращает внимания. Там ценят только тех, кто делает большие взносы в разваливающийся союз художников города.
– А социальные сети? Мы живем в один из самых прекрасных периодов истории – ты можешь рассказать о себе всей стране… или миру!
– Я пытаюсь, но это тоже не так-то просто. Социальные сети не волшебная таблетка. Там тоже нужно трудиться. – Женя почувствовала, как в уголках глаз начали скапливаться слезы. Кристина случайно задела за больное. – И я пытаюсь это делать, но есть свои сложности… Понимаешь, на учебу я ухожу в семь утра, возвращаюсь в лучшем случае в девять вечера. А когда прихожу домой, начинаю работать над рефератами, курсовыми. Мне некогда заниматься тем, чем я хочу, и это так сильно гложет!
Женя замолчала, тяжело дыша и ругая себя за то, что слишком разоткровенничалась. Она не была уверена в кузине настолько, чтобы распахнуть перед ней душу и рассказать обо всем, что ее тревожило, но все же сделала это.
Почти прямым текстом сказала, что она не рисовала почти год!
После отказа из Академии художеств Женя перестала брать кисточки. Ее тянуло к живописи, но в голове не переставала жужжать мысль: «Твое искусство никому не нужно». Сюда же добавлялись апатия и усталость из-за учебы. С каждой новой неделей в Жениной душе образовывалась пустота, в голове – гул. Ничего из этого не способствовало состоянию потока, в котором обычно и рождались удивительные сюжеты и приемы.
– Но в одном ты права – в Камске никому не нужна новая живопись. Там любят рисунки, но только городские, – смущенно произнесла Кристина.
– Разрисованные заборы и дома, – прыснула Женя.
– Именно. До сих пор помню, как в детстве рассматривала все эти странные настенные граффити. Жуть постсоветская.
– Камск – город пустых надежд, – вздохнула Женя.
Камск испокон веков считался заводским. Во времена СССР тут было множество крупных и мелких военных предприятий, которые начали сворачивать деятельность еще в девяностые, в начале двадцать первого века и вовсе массово закрываться. Говорили, из-за ненадобности. Заводы перестали работать, людей уволили, а здания остались. Сносить их не торопились якобы из-за отсутствия финансирования, однако на кухнях велись разговоры, что предприятия запустят, когда это потребуется.
Когда потребуется. Довольно дико в современных реалиях, считала Женя.
Темные «заброшки» выглядели ужасающе, но больше всего граждане были обеспокоены не их внешним видом, а тем, что старые заборы пришли в негодность: подростки и дети с легкостью пролезали в их щели и оказывались на опасной территории. После того как там погибли пятеро детей, власти решили оградить предприятия новыми высокими заборами. По их словам, стоимость возведения железобетонных сооружений была значительно ниже, чем демонтаж зданий.
Вот и получилось, что Камск стал одним большим забором. Предприятия так старались «спасти», что построили ограждения высотой с трехэтажный дом.
Сначала заборы стали использовать как информационные доски (чего добру пропадать), после – как стены для любовных посланий, оскорблений и душевных терзаний. Когда глава города понял, что дальше так продолжаться не может, заборы разукрасили картинками. Они напоминали те, которые можно было встретить в детской поликлинике. На людей смотрели неестественно-счастливые животные, персонажи из фильмов и книг. Они слащаво тянули улыбки, раздражая не только молодежь, но и пожилых. Кроме того, время от времени на стенах появлялись мотивационные фразы. Однако со своей задачей те не справлялись. Вместо того чтобы с легкостью и уверенностью плыть по жизни, жители Камска угрюмо плелись на работу и с работы, надеясь дожить до выходных. И все продолжало двигаться по кругу. Месяц сменялся месяцем, год шел за годом.
Женя росла среди заборов, чувствуя, что они душат ее даже тогда, когда она их не видит.
Ограждения превращали город в тюрьму. В ту тюрьму, из которой невозможно выбраться, если не приложить усилий. Пусть окна ее комнаты выходили на дорогу, за соседним домом была стена (Женя ощущала ее кожей), которую муниципальные художники украсили всевозможными граффити.
«Этот город усыпан рисунками, как гнилая картошка плесенью», – брезгливо думала Женя каждый раз, когда проходила мимо очередной яркой картинки на темной бетонной поверхности. Она задыхалась среди них.
Будь ее воля, Женя выбрала бы для рождения город, который находился от Камска дальше всего.
«И Кристина догадывается об этом», – подумала Женя, видя, что кузина не поверила в ее рассказ, будто она приехала в Питер только для того, чтобы продемонстрировать свою картину нескольким десяткам людей.
– По секрету скажу, – вздохнула Женя. Она чувствовала себя чужой в незнакомом городе, поэтому ей меньше всего хотелось портить отношения с Кристиной. Только по этой причине она все-таки решила поделиться правдой.
– А? – Глаза кузины блеснули в предвкушении.
– Конкурс в Академии проходит в два этапа. Первый – выставка. Второй – лучший художник станет студентом.
– Это ведь очень круто! Зачем же делать из этого вселенский секрет?
Женя пожала плечами.
– Если поступишь, будешь отчисляться из универа или перейдешь на заочку? А что на это скажет тетя Дина? – Кристина заерзала на стуле.
– Отчисляться. С мамой я поговорю. Мне нужно доказать ей, что я могу себя финансово обеспечивать, а в остальном она согласится на что угодно. С Кирой была похожая история. Мама, когда узнала о ее планах на жизнь, перестала поощрять занятия живописью. Но Кира настояла на своем и все-таки перебралась в Питер. А все потому, что она выполнила мамино требование – поступила на бюджет. В ином случае осталась бы в Камске. Позже Кира начала преподавать и продавать свои работы. Тогда мама от нее окончательно отстала. Хотя по-прежнему высказывается по поводу профессии Киры. Знаешь, мне кажется, из-за всего этого они тоже почти не общаются. Мама рассказывала, что Кира пишет ей раз в неделю, что «все ок», но не более этого…
– Кира – тот еще фрукт, никогда ее не понимала и не пойму, – заметила Кристина и грустно вздохнула. – Когда ты рассказала мне, что она поступила в Питер, я сразу ей позвонила и предложила встретиться. Все-таки новый город и сопутствующие сложности. И знаешь что? Кира сказала, что не хочет со мной видеться. Я тогда дико обиделась. Вот, больше не пишу и не звоню. Теперь моя кузина – только ты.
Женя поджала губы и задумалась.
– Думаю, с Кирой все хорошо, – сказала наконец Женя. – Она взрослый человек, который может о себе позаботиться. Тем более такой холодной особе не нужны советчики и поддержка. Она же всегда была сама по себе. Ей комфортно в одиночестве.
Женя смяла бумажную салфетку и переключилась на остывающий горький кофе. Он ее не успокаивал. В голове продолжали звенеть вопросы о том, что ей делать завтра. Они не отпускали ни на секунду.
– У меня для тебя сюрприз, – после короткой паузы сказала Кристина и смущенно улыбнулась. – Когда ты позвонила мне и сказала, что приехала в Питер, я сразу подумала об одном важном человеке, с которым ты сможешь здесь встретиться.
В один миг лицо Кристины покинула грусть. Привычное выражение смущения сменилось безрассудным счастьем. Женя даже ухмыльнулась про себя: в этих перепадах настроения была вся Котова. Еще в детстве она за полчаса успевала и поплакать, и посмеяться. Для нее в этом не было ничего удивительного.
– Недавно в «Подписных»[6], около стенда с литературой по искусству, я встретила одного интересного юношу, – как ни в чем не бывало говорила Кристина, улыбаясь все шире и шире. – Это был художник. Выпускник Парижской школы изящных искусств. Улавливаешь?
– Нет.
Кристина приподняла одну бровь:
– Ты серьезно? Художник, который учился в Париже, но сам из Камска. Теперь улавливаешь?
На миг в голове Жени вспыхнуло озарение, но она быстро отогнала от себя бредовую мысль. Потому что нет, неправда, это не мог быть он.
– Ну? – В нетерпении заерзала на табурете Кристина.
– Арсений? – У Жени перехватило дыхание.
– Марсель! Тот самый Абдулов Марсель, с которым ты меня познакомила, когда мы с семьей жили в Камске. Нам тогда было лет по девять-двенадцать. Я очень отчетливо помню нашу первую совместную прогулку – мы ходили к реке. Ты еще встала на какую-то дрянь, и потом от тебя неприятно пахло. Но Марсель делал вид, что ничего не замечает.
– Пока он делал вид, что ничего не замечает, ты поступила прямо наоборот: сообщила мне, – а заодно и ему, – что, кажется, я вступила в собачьи какашки. Очень мило с твоей стороны.
Женя поджала губы, ощущая, как запылали ее щеки и уши. Стало неловко от воспоминаний и радостно от новостей. И все же… Не Арсений! Ей хватило доли секунды, чтобы понять: она и желает, и стыдится встретиться с ним.
– Прости, я была ребенком…
– Ты старше меня.
– Это ни о чем не говорит. А про Арсения, который вслед за Марселем укатил учиться в Париж, я ничего не знаю.
– И что, Марсель сейчас живет в Питере? – все еще удивлялась Женя.
Этого просто не могло быть! Не было и месяца, чтобы она не вспомнила с теплотой в сердце о друге детства. О том, кто ее вдохновлял и поражал, хотя был старше только на три года.
«Точно, он как раз окончил Академию в этом году, а в Питере у него живет дядя. Кажется, галерист, продает работы современных русских художников. Марсель вечно хвастался и говорил, что настанет день, когда он будет выставляться в галерее дяди. Интересно, и сколько он здесь пробудет?» – подумала Женя.
– Вот такое совпадение, – улыбнулась Кристина и заправила прядь волос за ухо. – Мы с ним немного погуляли.
– Погуляли? – Из-за мыслей, которые напоминали снежную вьюгу, Женя не сразу расслышала слова кузины. Или подумала, что не расслышала.
– Да, он узнал меня в книжном. Подошел, спросил, как у меня дела, и все в этом духе.
– А ты что? – не узнавая своего голоса, задала вопрос Женя. Она начала слегка хрипеть.
– Рассказала, что работаю в цветочном магазине – помогаю родителям с бизнесом. Мне ведь почти нечего говорить о себе. Так, ерунда. А потом Марсель предложил погулять в парке. Он рассказал, что успешно окончил Академию и сейчас приехал в Питер навсегда. Ох, а как он одевается, Женёк, ты бы только видела!
Кристина мечтательно улыбнулась, глядя на потолок, будто именно на нем сейчас демонстрировали наряд, в котором был Марсель в момент их встречи.
– Да, он с детства был модником, – вспомнила Женя.
Пока все дети одевались на рынке, он покупал одежду в торговых центрах. Его родители могли позволить себе такую роскошь. К слову, после того, как их сын уехал в Париж, они перебрались в Москву. Женя не до конца понимала, чем они занимаются – чем-то, что связано с продажами. Впрочем, это не так важно.
– Интересно, как сильно изменились его картины после Парижа? Наверное, стал большим художником, – задумчиво произнесла Женя. Ее не особо волновал стиль одежды Марселя, больше всего интересовали образы, которые он использовал в живописи.
Кузина пожала плечами, как бы говоря: я в этом мало что понимаю.
– Я знаю одно: он стал дадаистом[7]. Поискала в Сети, но ничего не поняла, – хохотнула она.
Женя улыбнулась. В этом был весь Марсель – эксцентричный мальчишка, который, видимо, вырос не менее своеобразным юношей.
– Да, есть такое направление в живописи. Предшественник сюрреализма.
Повисла неловкая тишина. Пока Женя пыталась переварить новость, которой ее огорошила Кристина, та мечтательно смотрела по сторонам.
– Марсель не спрашивал обо мне?
– Да, спрашивал. Но на тот момент я ничего не знала о твоих планах, поэтому сказала, что ты успешно учишься на архитектора, что тебе очень нравится заниматься чертежами и что ты нашла себя в этом деле.
«Но это неправда, – с отчаянием подумала Женя, сжав кулаки. – Я не нашла себя в архитектуре, я ненавижу чертежи, и вообще я хочу отчислиться из универа при первом удобном случае».
– И что Марсель?
– Ничего. Кажется, немного расстроился, но промолчал.
Женя прикусила губу, вспоминая, как они с Марселем шли домой после художки и рассуждали о будущем. Тогда Женя сказала ему, что всю жизнь посвятит живописи. После этого громкого заявления Марсель начал относиться к ней по-особенному: откровеннее говорил о художниках, о своем видении этого мира, часто касался вечных вопросов «что есть жизнь, а что есть смерть». Заявив, что она относится к творчеству серьезно, Женя будто бы растопила лед в юношеском сердце. Разочаровался ли теперь в ней Марсель, услышав ошибочные слова Кристины?
«Ну она же не знала, как все на самом деле», – попыталась успокоить себя Женя, хотя прекрасно помнила, как говорила той о своей ненависти к архитектуре. Проглотив обиду и несправедливость, Женя сконцентрировалась на кофе. Говорить с Кристиной отчего-то больше не хотелось.
– Ой, – удивленно воскликнула Кристина, включив свет в комнате.
– Что такое? – спросила Женя. Она стояла за спиной кузины, держа в одной руке рюкзак, а в другой – телефон.
– Родители меня не совсем поняли.
Женя следом за Кристиной зашла в комнату. Помещение без обоев и мебели казалось трущобами или тюремной камерой, а одинокий односпальный матрац у окна только усугублял внешний вид.
– Они принесли односпалку, а не двухспалку, как я просила!
– Хорошо, что есть подушка, одеяло и постельное белье, – улыбнулась Женя. – Крис, не переживай. Я посплю одна. Тебе не обязательно меня охранять.
– Нет, подожди, тут такие условия…
– Здесь тепло, нет крыс и пахнет… пахнет ремонтом, а не свалкой. Все хорошо.
– Женёк, я хотела переночевать с тобой.
– Брось.
Кристина пару минут молчала, не зная, что сказать. Такой подлянки от мамы она не ожидала, хотя надо было бы. Мать всеми действиями показала, что Евгения Кац не имеет права жить в хороших условиях. Такое отношение к беззащитной девушке походило на маразм. Но Кристина ничего не могла сделать с этим.
– В принципе, мы можем лечь боком. Поместимся.
Она произнесла это не из желания провести как можно больше времени с Женей, а только для того, чтобы утром вывести мать из себя. Кристине уже из принципа не хотелось возвращаться в гостевую комнату и пробираться через родительскую кровать к своему дивану. Но Женя отговорила ее от этой затеи, объяснив, что завтра ей предстоит тяжелый день и лучше выспаться, чем всю ночь лежать в позе замерзшего солдата.
Ночь для Жени все равно прошла неспокойно. Она никак не могла уснуть.
Сперва она наблюдала за представлением театра теней: луна на небе светила так ярко, что освещала половину комнаты и создавала с помощью веток деревьев узоры на стенах. А потом пыталась понять, как ей поступить утром, куда пойти и у кого попросить помощи, ведь единственным для нее родным человеком в Питере была Кира. А с ней Женя почти не общалась…
«Сначала нужно обратиться в полицию и заявить о мошенничестве», – решила она.
Но ехать одной в полицию было жутко страшно. Женя понимала, что без поддержки не сможет отстоять свои права.
«Попрошу Кристину пойти со мной и помочь», – нашла выход она.
Женя уже несколько лет говорила на каждом шагу, что стала самостоятельной и больше не нуждается в заботе и поддержке. Она доказывала миру, что ей не нужна Кира; что ей плевать на мать, которая постоянно занята работой. Но на деле Женя себя обманывала: она не прекращала тянуться к другим людям, как к спасательным жилетам. И часто перекладывала на плечи помощников всю ответственность.
Питер пугал Женю. Завораживал, но пугал. Она не понимала город и его обитателей. Казалось, что те, кто живет в Северной столице, на голову, а то и на несколько выше всех остальных. Петербуржцы выглядели иначе. Женя не могла отличить коренного от приезжего, но тем не менее умудрялась принизить себя на их фоне. Еще в автобусе и на улице она заметила, что те говорят не так, как жители Камска. Их речь была культурной, порой витиеватой и безумно красивой. Пока Женя добиралась с вокзала, она находилась в толпе петербуржцев и прислушивалась к их разговорам, не переставая поражаться звучанию голосов и тому, как точно они выражали мысли. В отличие от них, Женя часто замечала за собой, что теряется в разговоре, говорит невпопад, запинается, не может закончить предложение так, как ей бы того хотелось. А тут, казалось, даже младенцы умели изящно вести беседы.
Встав с матраца, Женя прильнула к окну, вглядываясь в ночную мглу.
«Как хорошо, что комната Кристины смотрит на проезжую часть, а не на двор-колодец», – мелькнуло в голове.
На улице было тихо и спокойно: сигнализации машин мигали в пустых салонах, фонари теплым светом окутывали дорогу, луна на небе безмятежно наблюдала за всем сверху.
Женя медленно повернула ручку окна, отворила створку и вдохнула влажный воздух туманного города.
«И ни одного высокого забора», – подумала она и легко улыбнулась.
Умиротворенный Питер вселил в душу надежду. Жене стало казаться, что все не так уж плохо: и сорванные планы, и возмутительный обман с квартирой скоро канут в Лету. Но как только она успокоилась насчет жилья, тут же вспомнила о разговоре с кузиной, и новые мысли, как рой пчел, снова осадили ее уставшую голову. Так всегда бывает: перед сном мозг начинает подкидывать непрошеные мысли, хотя так хочется насладиться внутренней тишиной.
«Давно ли тут живет Марсель?»
Женя познакомилась с ним, когда ей было девять, а ему – одиннадцать. Они ходили в одну художественную школу, и Абдулов был одной из причин, почему Женя не бросила рисовать после того, как поняла, что преподаватель живописи не позволит ей самовыразиться.
Он был ее первой любовью, и Женя всегда вспоминала Марселя с неописуемой скорбью. Ей казалось, что она упустила что-то очень важное, когда тот сообщил, что уезжает учиться в Париж. Она тогда испугалась и не призналась ему в чувствах.
После этого Женя так никого и не полюбила, наивно полагая, что друг по художке был ее первой и последней сильной привязанностью.
У девочек так бывает: если в детстве какой-то мальчик оказывает им знаки внимания, то они запоминают его на всю жизнь. Марсель всегда по-доброму относился к ней, всегда интересовался ее делами, планами в творчестве. Женя тогда была маленькой и наивной и верила, что он показывает свою симпатию. Что он тоже влюбился. И пусть вскоре Женя поняла, что заблуждается, необычный мальчик все равно занимал ее мысли.
Когда Жене было пятнадцать и Марсель уехал на учебу в парижскую школу искусств, она продолжала о нем вспоминать. Он ей по-прежнему нравился. И нравился сильно. Так, как в фильмах и книгах, – до слез и ночных истерик. Вот так и получилось, что из девочки выросла девушка, а эмоции внутри, раздирающие сердце, так и не стихли. Женю начали интересовать другие вещи. На других парней она внимания не обращала, но раз в несколько месяцев перед ней возникал образ мальчишки с большими глазами и не менее большим холстом под мышкой.
Сейчас же, когда Кристина заговорила о Марселе и сообщила, что тот ближе, чем когда бы то ни было, в душе Жени промелькнула странная, почти безумная и малореалистичная надежда. Одиночка по жизни, она вдруг представила, что не могла никого полюбить все эти годы только по одной причине – ее судьба жила на одной из парижских улиц и пила кофе, глядя на Сену. А теперь эта самая судьба прилетела в Питер, и все могло сложиться самым фантастическим и невероятным образом.
До разговора с Кристиной Женя и не думала, что еще испытывает что-то к другу детства. Лишь спустя время она поняла, что была влюблена не в человека, который вернулся из Парижа, а в мальчика из художественной школы, который интересовался ее планами на будущее и настроением.
Но, помимо Марселя, в жизни Жени был еще кое-кто. Арсений Сафонов. Вторая причина, почему она не покинула художественную школу.
Арсений был лучшим другом Марселя. Русский по матери и итальянец по отцу. Смешной коротко стриженный мальчишка, который обожал рисовать собак. Те, кстати, никогда не отказывали ему во взаимности и послушно сидели, позируя, стоило Арсению их об этом попросить.
В отличие от Марселя, его друг был пухлым, нелепым и даже смешным. Женя часто подшучивала над формой его тела, называя Арсения арбузом, на что тот отшучивался:
– Вырасту – превращусь в дыню. Вот ты удивишься.
Он никогда не обижался на Женю и ее подколы, ведь знал: эта девочка шутит не потому, что хочет обидеть, а просто так, ради общего веселья. Между ними была необыкновенная родственная связь, которая сглаживала все острые углы. Этой связи не мог противостоять даже Марсель. Казалось, дружба Арсения и Жени крепче стали, но один случай все изменил. И сталь превратилась в тонкое стекло.
После того как Марсель перебрался в Париж, Арсений последовал его примеру – он уехал из Камска в столицу Франции буквально через несколько месяцев. Поступил туда же, куда и друг. Только, в отличие от состоятельного Абдулова, Сафонов неожиданно для себя выиграл грант и мог обучаться истории искусств совершенно бесплатно. При этом Марсель и его семья лично позаботились о том, чтобы Арсений благополучно переехал в Париж.
Женя не приняла решения Сафонова, и они сильно поссорились. Ссорились они без криков и выяснения отношений. Что намного хуже. Женя была уверена, что иногда лучше накричать на человека, чем безмолвно вычеркнуть его из своей жизни.
Вот так и получилось, что из двух друзей-художников у нее не осталось в Камске ни одного.
4
«Оставь меня. Я больше не хочу тебя видеть. Зачем ты приехала? Тебя здесь никто не ждал!»
Голос сестры заставил Женю распахнуть глаза. Сердце учащенно билось, лоб покрыл липкий пот, а ночная рубашка прилипла к спине, вызывая стаю мурашек. Часы показывали без пяти минут три. Повернув голову набок, Женя посмотрела в окно. На небе светила яркая луна, освещая голую комнату. Где-то вдалеке галдели черные во́роны, разбивая тишину на мелкие осколки. Их прерывал редкий шум проезжающих мимо дома машин.
– Опять этот сон, – вздохнула Женя и, поморщившись, перевернулась со спины на правый бок. Ее тело знатно затекло – оно не привыкло спать на жестком старом матраце.
И все же эта физическая боль не могла заглушить душевную. Слова фантомной Киры, прозвучавшие во сне, будто голодная гиена, вгрызлись в Женино сердце. Она слышала их почти каждую ночь и страшилась услышать днем уже от реального человека, а не от сгустка воспоминаний.
Женя вздохнула и снова легла на спину. Она взглянула на потолок, понимая, что сегодняшней ночью больше не заснет. Как и не могла в любую другую, когда к ней во снах приходила старшая сестра.
Перед отъездом в Питер Жене приснился такой же сон. Тогда она принялась изучать хаотичные узоры на потолке. Много лет назад она нарисовала на нем абстрактную картину дождевых темно-серых туч. И если раньше эти тучи ее радовали и даже успокаивали (ей всегда нравилась пасмурная погода), то в ночь перед путешествием придавили к кровати бетонными плитами, не давая дышать. Женя всерьез начала сомневаться в правильности решения: «А нужно ли мне ехать в Питер? Нужна ли мне эта выставка? Нужна ли мне вообще Академия?»
Сейчас же Женя смотрела на выбеленный до хруста потолок и поняла, что отдала бы все на свете, чтобы увидеть снова свое корявое потолочное произведение искусства.
Она вдруг тихо заплакала. Тело задрожало. Женя впервые подумала, как ей страшно быть одной в этом городе. Она не знала, чего от него ожидать, и не верила, что сестра протянет руку помощи.
Потому что, по правде говоря, Кира никогда ей не помогала.
5
На кухне пахло подпаленными тостами, какао и жареными яйцами. Кристина недовольно ковырялась в яичнице, всем своим видом показывая, как сильно она недовольна и раздражена. Рядом с ней на столе стояла нетронутая кружка с какао.
За окном монотонно постукивал дождь. Сильный ветер гнал облака на восток. Погода обещала быть переменчивой, как и настроение Кристины.
– И не обижайся на меня, – вновь появляясь на кухне в нежно-голубом фартуке, повязанном вокруг расплывшейся талии, сказала мать.
Кристина на мгновение подумала, что с туго собранными в пучок волосами на затылке и в сером халате та напоминала домоправительницу.
– Она наша семья, – сказала Кристина и с негодованием посмотрела на мать. – Как ты можешь выставить ее на улицу? А что, если Женя не найдет сегодня квартиру?
– У нее в Питере живет родная сестра. А у нас не бесплатная ночлежка. И еще: ты разве не видишь, в каких условиях мы живем? Вместо стола – фанера на ножках…
– Женя с Кирой не общались уже несколько лет, – проигнорировав слова матери о ремонте, выпалила Кристина. – Мало ли. Кира взбалмошная – вдруг не сразу приютит.
– Вот как раз и пообщаются, и проблемы вместе решат. На то они и родные сестры.
Кристина вздохнула и вновь начала ковыряться вилкой в завтраке. Есть хотелось до безумия, но не яичницу, приготовленную мамой. В сложившейся ситуации стряпня той становилась поперек горла.
– Тогда я поговорю с папой. Он разрешит Жене остаться.
– Как ты не понимаешь, что эта девчонка может плохо на тебя повлиять! Она ходячее доказательство нерадивости ее матери! Бросила твоего дядю… Да что там бросила… Она убила его! Евгения росла в ужасных условиях. В нее не вложили семейные ценности. Как ты и сказала: она поругалась со своей сестрой и не разговаривает с ней. Да где это видано, чтобы родные люди нос друг от друга воротили! Разве такой человек научит чему-то хорошему? Чем меньше ты проведешь с ней времени, тем лучше.
– Спасибо за завтрак.
Кристина, так и не съев ни кусочка, вышла из-за стола. Не слушая, что ей вслед говорит мать, она зашла в ванную и заперлась в ней. Опустившись по холодной кафельной стене на пол, прижала к груди колени и заплакала.
Мама была ее тюрьмой. С детства она говорила, с кем Кристине дружить, а к кому запрещалось даже подходить; до восемнадцати она выбирала ей одежду – строгую, вычурную, такую, которую невозможно было надеть без стыда. Книги и фильмы тоже проходили фейсконтроль. Кристина жила на привязи, как собачонка.
Конечно, иногда она пыталась вырваться. И уже была готова к тому, чтобы навсегда оборвать мучившую ее связь. А эта ситуация с Женей в очередной раз показала, что пора улетать из гнезда, иначе станет только хуже.
– Доброе утро, – сказала Женя, потягиваясь на матраце. По ощущениям ее тело напоминало замороженное тесто. К тому же голова раскалывалась.
– Доброе. – Кристина прошла в комнату, подошла к бежевому комоду с тремя отсеками, освободила его из-под пленки и начала что-то искать.
– Ты давно проснулась?
– Да, часов в семь. Проводила маму на работу и прибралась на кухне.
– Понятно.
Женя взяла телефон и посмотрела на часы – они показывали без трех минут одиннадцать.
– Вот это я поспала.
– Ничего страшного. Ты вчера очень устала, поэтому тебе нужно было хорошо отдохнуть.
– Еще погода такая сонная. – Зевнув, Женя отложила телефон и встала. – Бр-р, на улице дождь.
– Он почти закончился. – Кристина впервые посмотрела на кузину за все это время и улыбнулась: – Умывайся, и пойдем завтракать в ближайшее кафе. Там замечательные кофе и выпечка. Я еще ничего не ела, поэтому буду рада, если ты соберешься за пару минут.
– Как скажешь! – весело отозвалась Женя и тут же пошла умываться.
Закрыв за собой дверь на защелку, Женя тяжело вздохнула и, подойдя к раковине, отвернула кран. Несмотря на внутреннюю дрожь, она набрала в ладони холодную воду и умылась. Кожу тут же начало неприятно пощипывать, а после она стала розоватой.
– Они не снились мне уже несколько недель, и вот – опять.
Присев на ванну, Женя опустила голову на раковину, не выключая воду. Она глубоко дышала, пыталась совладать с подступившей к горлу тревогой. Ночью к ней во сне пришла сестра – обычное дело, – но вот под утро…
Уже год ей время от времени снились жуки – целые кланы угольно-черных существ. Сюжеты таких снов были разные: и безобидные (жуки просто бежали в неизвестном направлении), и жестокие (жуки пожирали других насекомых или человеческое тело). Порой они и вовсе атаковали Женю – преследовали ее, ползали по ней, кусали. Но самое тошнотворное – в некоторых снах жуки забирались ей под кожу. Сначала она не понимала, что это за вид, поэтому читала в сонниках общую информацию. Там говорилось, что жуки снятся и к гибели друзей, и к улыбкам, и к личному краху… Никакой определенности.
А потом Женя поняла, что это были не простые жуки. Все это время в ее сны врывались скарабеи. Вот они снились, согласно интернету, к переменам в семейных отношениях. Такие прогнозы одновременно и радовали, и пугали Женю, ведь перемены бывают разными – как позитивными, так и негативными.
Все чаще Женю запутывали сонники: одни предвещали счастливую, богатую жизнь, другие же – тяжелые заболевания, вплоть до смерти! Поэтому вскоре она перестала советоваться с ними и просто умывалась холодной водой, когда ей снилась очередная скарабеевская ересь. Женя считала, что вода может смыть все плохое – в том числе и дурные сны.
Поэтому, чтобы избавиться от неприятных образов, Женя встала под контрастный душ. И мылась до тех пор, пока не стала дрожать. Только после этого она почистила зубы и выключила кран.
Выходя из ванной, Женя похлопала себя по щекам, изо всех сил убеждая, что облепившие холст жуки никак не повлияют на ее маленькое путешествие в Питер.
А приснилось Жене то, что насекомые елозили по чистому холсту. Чистое белое полотно стало угольно-черным. Во сне Женя хотела было отогнать скарабеев и начать рисовать, но не могла пошевелиться – стояла и смотрела до тех пор, пока не поняла, что жуки атаковали и ее саму.
Женя зажмурилась и коснулась лица, пытаясь избавиться от ощущения цепких лапок на коже.
А затем она проснулась.
6
– Мне, пожалуйста, капучино и вензель с малиной, – заказала Женя, глядя, как бариста по ту сторону витрины резво вбивает ее пожелания в электронный планшет.
На улице пару раз громыхнуло. Дождь не планировал заканчиваться.
– А мне латте, сэндвич с беконом и сыром, а еще вон тот вензель с вишней, – следом сказала Кристина, показывая на румяную выпечку в форме солнца с начинкой посередине.
Оплатив завтрак, они сели за ярко-оранжевый столик у окна.
– Необычное место, – заметила Женя, оглядываясь по сторонам. Ее окружали голубые стены, красный пол и фиолетовая стойка бариста.
– Я обожаю завтракать здесь, – улыбнувшись, вздохнула Кристина и осмотрела кафе, будто видела его впервые.
Пестрое и яркое, оно намертво врезалось в память и в душу. Только вот Женя не могла понять, нравится ей этот стиль или нет. Как художнику, который в работе использовал яркие цвета, – да; как человеку, который просто пришел выпить кофе, – нет. Отдавало психическими отклонениями, и становилось неуютно.
– Мило, – улыбнулась Женя, поправив прическу. Волосы были влажными и неприятными на ощупь, а еще, кажется, комично закудрявились.
– Сильно намокли?
– Нет, через пару минут высохнут. Жаль только, что не так, как хотелось бы. Они вечно топорщатся. Здесь есть туалет? Хочу посмотреться в зеркало.
– Да, вон там, за фикусом. – Кристина показала на дверь сбоку от их столика.
– Спасибо, я сейчас.
– Только не задерживайся, у меня для тебя сюрприз, – прищурившись, улыбнулась кузина.
В этот момент Женя опустила голову вниз и с ужасом вздохнула: редкие капли дождя успели намочить ее зеленую рубашку, отчего та была в небольших пятнах. Она не расслышала просьбу Кристины и, погрузившись в мысли, пошла в туалет.
– Ну и чудик, – ухмыльнулась Женя, взглянув на себя в зеркало.
В отражении увидела промокшую рубашку, растрепанные волосы и слегка потекшие стрелки. Обычно она красилась ярко – использовала кричащие тени, тушь разных цветов (больше всего любила синюю), но сегодня не было ни сил, ни желания создавать на лице «вангоговские картины».
Поправив макияж сухой салфеткой и ополоснув руки, Женя вышла в зал.
Легкий ток пронзил тело Жени, когда она увидела человека, который развалился на стуле напротив Кристины. В бежевом летнем плаще, коричневой водолазке и с уложенными, окрашенными в блонд волосами Марсель Абдулов выглядел так, будто только что сошел со страниц любовного романа, где он – главная причина разбитых женских сердец. Утонченный и легкий. Он сидел в профиль к Жене и улыбался Кристине, которая отвечала ему со смущенным румянцем. Ее глаза блестели, как тысячи софитов. Но Женя почти не замечала этого. Она видела лишь любовь детства – Марселя, который сидел на занятиях всегда рядом и говорил, что она «довольно неплохо рисует», хотя сам создавал картины куда большей красоты и изящества. Женя любила каждую нарисованную им линию, каждую точку, поставленную на холсте. Ее восхищали даже его откровенно неудачные эскизы, но она называла их «опытом, через который обязан пройти каждый художник». Она всегда прощала другим то, за что с себя спускала три шкуры.
– Марсель, как в твоей голове рождаются такие сюжеты? – однажды спросил его Арсений, глядя сначала на работу друга – экспрессивный пейзаж, – а потом на свои выдержанные, классические мазки.
– Нужно всего лишь прислушаться к краскам. Порой они рассказывают удивительные вещи. Благодаря им и получаются такие вот шедевры.
– А скромности тебе не занимать, – цокнула языком Женя, сидя за мольбертом рядом с друзьями.
– Не помню, кто из великих это сказал, но скромность для творческого человека – самое ужасное, что можно только придумать. Если будешь скромничать, умрешь в безызвестности.
– Дело говорит, – подмигивая Жене, отметил Арсений.
Женя засмеялась, а внутри у нее разлилось тепло. Видеть работы Абдулова, чувствовать его творческий порыв, прикасаться взглядом к красоте, которую он создавал, было несказанным наслаждением.
И вот теперь она, спустя шесть лет разлуки, снова увидела его. Все такую же немного надменную и самовлюбленную, но до боли родную улыбку, цепкий взгляд, который всегда так поражал ее, сильные руки, которые не уставали от многочасового труда перед холстом. Вот он, Марсель Абдулов.
«Питер можно любить хотя бы за то, что здесь живут мои самые близкие люди. Невероятно. Я вижу его. С ума сойти…» – вихрем пронеслось в голове.
– О, Женя! – Заметив ее, Кристина подняла руку так, будто та впервые зашла в кафе и не знала, где сидит ее кузина.
Глубоко вдохнув и резко выдохнув, Женя улыбнулась. Пока в ее груди разгорался огонь, ни одна жилка не дрогнула на лице.
Марсель поднялся и развел руки в стороны, приглашая ее к объятию.
– Марс! Какая встреча!
Женя подошла к нему и обняла так крепко, насколько была способна.
Марс. Как же давно она никого так не называла. За последние шесть лет она познакомилась как минимум с двумя Марселями, но ни к кому не обращалась сокращенно, считая, что этого достоин только один человек.
Сомкнув руки за его спиной, Женя почувствовала, как они дрожат, поэтому тут же разомкнула объятия и сжала кулаки, чтобы унять чувства.
– Привет, Женёк, – произнес Марсель. Его объятие оказалось не менее крепким.
«Хотя обнимать меня с такой силой он совсем не собирался. Это точно. Его порыв лишь ответ на мою пылкость. Он не хотел меня смутить своей отстраненностью…» – подумала Женя. А вслух спросила:
– Ты здесь какими судьбами?
– Утром написала Крис и сказала, что ты приехала из нашего старого доброго Камска. Разве мог я пропустить такое событие? В Питере моя знакомая по художественной школе! Человек из прошлого! Разве не удивительно – раньше мы сидели в одном помещении, потом нас разъединяли страны, и вот – снова вместе!
– И правда, – немного сконфуженно произнесла Женя.
«Знакомая по художественной школе. Знакомая. Даже не друг».
– Но я только на пять минут. Глотну кофе – и бежать. Дела, – посмотрев на часы, сказал Марсель. – Спасибо, Крис, что выбрала для завтрака именно это кафе – оно по расположению подходит мне лучше остальных.
Котова улыбнулась и посмотрела на Женю:
– Я знала, что ты будешь рада увидеть Марса. А теперь давайте уже присядем и поедим.
– Как Париж? – спросила Женя, как только все разместились за столиком.
– Стои́т, процветает, манит и дурманит, – ответил Марсель и засмеялся. – А если серьезно, то он намного лучше туманного и сырого Питера. Я люблю Россию, но Франция… Она покорила меня. Особенно француженки. Такие воздушные, без предрассудков и предубеждений.
– То есть русские – тяжелые, с предрассудками и вообще не очень? – хмыкнула Кристина.
В очередной раз громыхнуло, и все трое, как по приказу, посмотрели в окно: дождь лишь усилился и перешел в ливень.
– Хорошо, молчу. – Парень метнул взгляд в сторону бариста. – Где мой раф? Какие-то они долгие. Я сейчас, une minute[8].
– Почему ты не предупредила меня о нем? – шикнула Женя, кивнув в сторону Марселя, который в это время говорил с персоналом кафе.
– Я же сказала: «У меня для тебя сюрприз», – прошептала Кристина, слегка нагнувшись к Жене. – Чего ты завелась? Все, забыли, он идет.
– Время поджимает, – сказал Марсель, вернувшись с напитком. – Мне уже пора. Так, самое главное: Женёк, как твои дела с творчеством? Крис сказала, что ты бросила рисовать.
– О нет, я не бросила, – смущенно протянула Женя и пригубила капучино. – Просто вышло так, что я не поступила на ту специальность, на которую хотела.
– Оу. А я думал, ты подалась в… На кого ты учишься, прости? Кристина мне говорила, но я забыл. Что-то приземленное. Дизайнер интерьеров, да?
– Архитектор.
– Точно! Архитектор! – Марсель широко улыбнулся. – И как? Нравится?
– Вообще-то…
Раздался телефонный звонок. Женя замолчала. Марсель схватил смартфон.
– Прошу прощения, девушки. Еще раз, une minute.
Он вышел на улицу и встал под козырьком кофейни. Дождь стихал. Только редкие капли падали с неба.
– Ты чего такая напряженная? – спросила Кристина. – Все-таки обижаешься, что я умолчала о встрече?
– Нет, просто…
– Получается, Марсель тебе все еще нравится? То бледнеешь, то краснеешь, – продолжала развивать мысль кузина.
– Не говори ерунды. Он мне нравился в детстве, сейчас мне девятнадцать. Как думаешь, мои вкусы изменились?
Кристина с любопытством рассматривала Женю, будто искала ответ на ее лице или в позе.
– Кто знает, – наконец сказала она и ухмыльнулась.
– Ну что. – Марсель подошел к столику и виновато склонил голову. – Мне пора идти.
– Уже? – удивилась Женя.
– Мы тоже пойдем, – встала со своего места Кристина. – Сегодня много дел.
Когда они вышли на улицу, Марсель улыбнулся:
– Рад был тебя увидеть.
– Взаимно, – ответила Женя.
За несколько минут коротких улыбок и фраз она так ничего и не узнала о нем. Эта мимолетная встреча оставила в душе неприятный осадок. Женя так и не поняла, кто перед ней, что за человек – тот, что был в детстве, или другой.
«Не парень, а ураган».
– Удачи вам!
– У меня вопрос, – неожиданно для себя выпалила Женя. Марсель уже собирался уходить. – Как дела у Арсения?
– А ты разве не знаешь? Он сейчас тоже тут, в Питере. Позвони ему. Российский номер он не менял.
Женя смутилась и неуверенно кивнула. Еще недавно оба ее друга детства были в Париже, а теперь – в Питере. Но если с Марселем Женя могла говорить свободно, то с Арсением – нет. Хотя очень хотела.
Быстро попрощавшись галантным поклоном, Марсель пошел в сторону метро, рассекая сырой воздух уверенными шагами. Бежевые кроссовки избегали грязных луж, а такого же цвета плащ развевался на ветру, как парус. Женя даже на мгновение залюбовалась им, а Кристина громко вздохнула:
– Говорят, в Париже он был нарасхват.
– В смысле? – не поняла Женя и перевела взгляд с удаляющегося Марселя на кузину.
– В том самом. – Кристина повела бровями. – И еще говорят, что он не просто вернулся в Питер. Он сбежал сюда.
– Хватит говорить загадками, – просипела Женя.
В ее голове все еще грохотала фраза Абдулова: «А ты разве не знаешь? Он сейчас тоже тут, в Питере. Позвони ему…»
Женя не могла позвонить Арсению: из-за гордости и глупого чувства вины. А Марсель, кажется, ничего не знал о том, что произошло между друзьями перед самым отъездом Арсения в Париж.
Кристина опять заговорила:
– Он перешел дорогу какому-то человеку. Вроде дело в девушке. Но подробностей я не знаю. Самое главное – он смотался от проблем.
– Понятно, – рассеянно сказала Женя.
– Тебе не интересно?
– Интересно, просто я задумалась.
– Ладно. Не буду рассказывать.
Женя вздохнула.
– Хотя Марсель придерживается другой истории, – все же продолжила Кристина. Видно было, что ей хочется еще немного поговорить об этом парне. – Он говорит, что все мэтры Парижа восхваляли его картины, влиятельные галеристы приглашали участвовать в грандиозных выставках, а коллекционеры наперебой скупали его полотна… Но он от всего этого отказался, чтобы жить на родной земле. Возможно, все это и правда. Но точно не вся. Я таких, как он, за версту чую. Очень подозрительный тип.
На это Женя ничего не ответила. Она бросила взгляд в ту сторону, куда ушел друг детства, но Марсель уже завернул за угол.
На краю сознания мелькнула мысль, что зря она столько лет тешила себя надеждой о большой любви с ним. Марсель-мужчина не понравился Жене. Его самовлюбленные повадки отталкивали, хотя первые пару минут и казалось, что она парит над землей от вдруг пробудившихся и переполнивших душу чувств.
От осознания, что она ничего не чувствует к Марселю, дышать Жене стало значительно легче.
Женя взглянула на наручные часы. Зеленый циферблат показывал начало первого. Они просидели в кофейне всего ничего.
– Какие планы? – Кристина устало зевнула, засунув руки в карманы толстовки.
– Я хотела сходить в полицию, чтобы заявить о мошеннице. Если и ехать на квартиру, то только с ними. В одиночку я с ней не справлюсь.
– А насчет ночлега ты еще не думала?
– Думала. Сниму другую квартиру. Но для этого мне нужны деньги, которые я уже отдала. Поэтому полицейские…
– То есть, если мошенники ничего не вернут, ты останешься на улице?
– Получается, что так.
Женя не рассматривала такой исход событий. Внутреннее чутье подсказывало, что все пройдет хорошо: она напишет заявление, полицейский съездит с ней в квартиру, и эта история окажется каким-то нелепым недоразумением.
Узнай Кристина о мыслях кузины, тут же назвала бы ее наивной идиоткой и не подумала бы извиняться за это.
7
– Девушка, я искренне вам сочувствую, но помочь ничем не могу, – тяжело вздохнул дежурный полицейский, сжимая шариковую ручку и глядя на Женю и Кристину с глубоким безразличием через маленькое окошечко приемного отделения.
Перед худощавым мужчиной с ястребиным носом не было никаких листов бумаги, тетрадей, документов. Пустой стол. Но, несмотря на это, он продолжал деловито сжимать авторучку, будто она была волшебной палочкой и могла наколдовать ему счастье. Например, несколько раскрытых дел. Так как, судя по степени обшарпанности стен, в участке было все из рук вон плохо.
– Как так? – выдохнула Женя, не веря услышанному. Она пять минут рассказывала, как ее обманули, но вместо помощи и поддержки столкнулась с бесчувственной скалой в лице дежурного.
– Девушка, еще раз повторяю, что, если бы с такими заявлениями к нам обращались все пострадавшие от квартирных мошенников, нам бы пришлось запросить у небесной канцелярии дополнительные дни в календаре.
Мужчина ухмыльнулся, будто его шутка была гениальной.
Женя сжала кулаки от злости, язык будто зацементировали, а перед глазами все поплыло. Наивно было думать, что полицейские в Северной столице относятся к происшествиям серьезнее, чем их коллеги в ее родном городе. Бюрократия везде была одинаковой.
– Вы ничего не сделаете, даже если мы напишем официальное заявление? – спросила Кристина. – Или, допустим, попросим позвать начальство. Кто у вас тут главный?
– Мне еще раз повторить? – пробасил мужчина, не выпуская авторучку из рук. А после вновь монотонно произнес: – Мы ничего не можем сделать, потому что вы снимали квартиру неофициально – не через агентство недвижимости, а напрямую с арендодателем. Девушка, вы добровольно перевели незнакомому человеку деньги. Писали расписку?
– А? – Женя дернулась, выйдя из оцепенения.
– Есть документ, подтверждающий, за какие такие заслуги вы перевели деньги человеку?
– Нет. Мы ничего не оформляли. Женщина, которая сдавала квартиру, сказала, что на месте этим займемся.
– Тогда, может быть, у вас есть паспортные данные арендодателя?
– Нет.
– Вы знаете, как он выглядит?
– Нет.
– И? Чего вы хотите?
– Чтобы вы съездили с нами по тому адресу. – С каждым новым вопросом дежурного уверенность Жени в том, что все будет хорошо, стремительно испарялась. – Это ведь недалеко. Пешком минут пятнадцать, на машине – пять.
– Начина-а-а-ается… Вы не понимаете русского языка, вам по-фински объяснить? Даже если бы полиция занималась подобными делами, мы не можем просто взять и поехать по первому щелчку. Где доказательства, что вы перевели деньги за съемное жилье, а не подарили их доброй тетушке, а?
– Вы почему так грубите?! – Кристина вскочила и с омерзением и гневом посмотрела на мужчину, а после на Женю.
Но полицейский молчал. Поэтому, так ничего и не добившись, бросив: «Прощайте», уже через минуту Женя с Кристиной вышли на улицу. Там вновь моросил дождь. Они замерли под козырьком полицейского участка.
– Что будешь делать? – спросила Кристина.
– Поеду в ту квартиру. У меня нет вариантов.
– Одна?
– А ты не со мной? – Женя перевела встревоженный взгляд на Кристину.
Все это время Женя держалась только потому, что рядом с ней была кузина. Как показала практика, та была бойкая и не отмалчивалась, а изо всех сил пыталась помочь.
– Мне нужно съездить к маме в магазин. Я каждый день прихожу к трем. Это уже закон.
Кристина ухмыльнулась и сильнее сжала кожаную лямку сумочки. Она, избегая Жени, смотрела себе под ноги.
– Кристин, спасибо, поезжай к маме, теперь я сама, – сказала Женя и кротко улыбнулась.
Кузина подняла на нее вопросительный взгляд:
– Но ведь тебе нужна помощь, ты совсем не знаешь города.
– С картой не заблужусь.
Женя с легкостью добралась до квартиры, но, чего и следовало ожидать, ей никто не открыл. Соседка, которую Женя встретила на лестничной площадке, сказала, что тут давно никто не живет. Женю как обухом огрело: мошенница не просто исчезла с ее деньгами, она еще и неверный адрес дала.
Осознав это, Женя поникла еще больше, ощущая себя самой глупой девчонкой в мире.
«Надо было сидеть в своем Камске!» – в сердцах подумала она, хлопнув дверью парадной.
Когда первое оцепенение прошло, Женя начала думать, что же ей делать дальше. Она понимала, что жить у Кристины не получится: даже не видя тетю Ларису, знала, что та не в восторге от гостей во время грандиозного ремонта. Только самый добрый человек может стерпеть незваных гостей в такой сложный период, а ее тетка точно не относилась к их числу. Женя навсегда запомнила, как гостила у них в прошлый раз. Когда тетя смотрела на нее, Женю окатывал жар с головы до ног. Находиться в одной квартире с этой женщиной было невозможно: она постоянно хмурила брови, громко сопела. Тетя Лариса всем видом показывала, как не любит их семью.
У Жени был только один выход из сложившейся ситуации. Тот выход, к которому она собиралась прибегнуть в крайнем случае. И этот крайний случай, увы, настал.
Набрав номер сестры, Женя приложила телефон к уху. Сердце гулко стучало в груди, колени начали дрожать, а в ногах появилась слабость. Она стояла на холодном ветру в теплой одежде, но казалось, что ее выставили на улицу в тонкой промокшей пижаме. Хотелось спрятаться, убежать, исчезнуть.
«Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети», – произнес женский механический голос, услышав который Женя неожиданно для себя испытала облегчение.
8
Отношения Киры и Жени не поддавались никакому объяснению. Две совершенно разные девушки, скрепленные семейными узами. Одна – самодостаточный человек, вторая – ребенок, постоянно ищущий помощи и поддержки.
Киру не тяготило одиночество. Скорее наоборот – она им искренне наслаждалась, понимая, что никогда не сможет зависеть от другого человека. Ей было проще самой по себе. Даже переезжая в Питер, она с легким разочарованием думала о подруге – Полине, – с которой ей предстояло делить квартиру пополам. Они познакомились много лет назад в Сети из-за схожих интересов. Полина как раз разводилась с мужем и искала новое жилье. Девушки довольно быстро нашли хорошую двухкомнатную квартиру около метро «Ленинский проспект». В однокомнатной Кира бы не согласилась жить.
Когда Кире хотелось побыть наедине с самой собой, она уходила к себе и могла часами не показываться, отказываясь даже от еды. Она пила чай и жевала луковые крекеры, которые покупала в магазине у дома. Полина не задавала ей лишних вопросов, редко спрашивала о делах, прекрасно помня, что Кира возмущалась, когда лезли в ее жизнь. Обеим было хорошо.
Женя же жила по другим принципам. У девочки с детства сформировалась сильная потребность в других людях. Она ничего не делала, не посоветовавшись с сестрой. Женя покупала вещи, которые одобряла Кира; смотрела мультики, которые не раздражали Киру; она даже научилась готовить еду, которую любила Кира. Женя делала это по двум причинам. Во-первых, ей хотелось привлечь внимание сестры и понравиться ей, а во-вторых, она чувствовала жуткую неуверенность во всем, что делала, поэтому отказывалась от своих потребностей в угоду другим.
Каждый вздох, движение, поступок – Женя всегда спрашивала совета у Киры. Иначе девочка не могла. Липкое чувство собственной неправоты ходило за ней по пятам, как хищный зверь, и укротить его она могла, только найдя поддержку в сестре.
Но та не одобряла этого. Кира приучала Женю к самостоятельности. Делала это жестко – не реагировала на младшую, пока та просила очередной совет, игнорировала ее на улице…
Когда Кира шла в продуктовый магазин и ей приходилось брать девочку с собой, она делала вид, что идет одна. Даже на пешеходном переходе не трудилась проверить, где Женя, не оказалась ли та на проезжей части во время красного сигнала светофора. Пока Кира шествовала впереди, Женя семенила позади нее, не видя перед собой ничего, кроме любимой сестры. Как она осталась в живых – удивительно. Однажды ведь почти попала под колеса трамвая, но ни его звонкий сигнал, ни испуганный крик Жени не заставили Киру обернуться.
– Не таскайся за мной! – как-то раз грозно рыкнула Кира, когда Женя ходила за ней по всей квартире, прося проверить домашнюю работу по окружающему миру.
– Я не уверена, что сделала правильно, – в ответ заметила та.
– Вот на уроке и узнаешь, правильно сделала или нет. Оставь меня в покое!
Такие разговоры обычно заканчивались хлопком двери. Кира уходила в свою комнату и закрывалась на задвижку, чтобы ее больше никто не трогал. Когда об этой ее привычке узнала мать, то вызвала мастеров, которые в два счета сняли замок.
– Девочка моя, не будь эгоисткой, – прокомментировала мать новые правила в доме.
Теперь Кире предстояло проводить с сестрой все свободное время, ведь та еще не выросла из опасного возраста и «игру со спичками никто не отменял». Вскоре Женя и вовсе перебралась к Кире – Дина решила, что вместе сестрам будет веселее, а она сама организует в комнате младшей гардеробную.
Для старшей дочери это был даже не нож в спину – Кира расценила решение матери как выстрел между глаз. Ведь та, от которой она всегда пряталась, вдруг оказалась катастрофически близко.
Кира возненавидела Женю ровно с того момента, когда узнала о беременности мамы; узнала о том, что внутри у Дины – ее будущий соперник.
Глава вторая
1
Спустившись на станцию «Площадь Восстания», Женя тут же угодила в водоворот жизни Северной столицы: вокруг громко переговаривались пассажиры, чем-то стучали рабочие, шумели дети. Санкт-Петербург, казалось, собрал под землей всех своих жителей.
Женя даже обрадовалась, что вчера и сегодня утром избежала часа пик в метро, – передвигаться на автобусах в такое время было спокойнее.
В подземке пахло резиной и мокрой одеждой. Из-за духоты волосы неприятно прилипали к лицу, и кожа тут же начинала чесаться.
Не зная, куда идти, Женя следовала за остальными людьми. Когда она спускалась на эскалаторе, старалась не смотреть вниз. Масштабы поражали.
«Вот тебе и город на болоте. Надо же было додуматься строить тут метро».
Пока Женя решала, в какую сторону ей ехать, подошел поезд. Она сверилась с табло и ахнула: он-то и был ей нужен. Бросившись к вагону, в последнюю секунду заметила, что фонарик на дверях уже загорелся красным.
– Девушка, осторожнее! – крикнул кто-то.
Но Женя уже ничего не слышала – она летела на всех парах. Когда металлические двери начали сходиться, ее нога оказалась в проеме. Задержав дыхание от страха, что сейчас вагон тронется, а ее нога останется зажатой, Женя попыталась ее вытащить. Но от резкого толчка навалилась на впереди стоящую женщину.
– Простите, пожалуйста, – сказала Женя в надежде, что женщина не разразится сейчас скандалом на весь вагон. В Камске такое случалось постоянно. Задел прохожего в общественном транспорте? Все, теперь готовься к словесной битве и оскорблениям.
Но та лишь коротко кивнула.
Женя перевела дыхание. Внутри все клокотало и горело. Ей вдруг почудилось, что ее высмеивает весь вагон!
«Зайти в вагон, когда машинист уже предупредил, что он закрывает двери? Глупость!»
Женя была уверена, что совершила что-то нелепое и безрассудное, – пассажиры перед ней зашли спокойно, а она ввалилась, запыхавшись, как последняя провинциалка.
«Какой позор! Как теперь смотреть в глаза людям?»
Аккуратно осмотревшись, Женя удивилась. Пассажиры занимались своими делами: читали книги, глядели в телефон, шуршали газетами, спали, общались между собой или просто смотрели в одну точку – будь то реклама, ботинки людей напротив или собственные руки. Ни одного осуждающего взгляда, ни одного смешка. Никому не было дела до нее, Жени, которая стыдливо озиралась по сторонам. Когда рядом освободилось место, она села и выдохнула.
«Никто не смеется надо мной», – подумала Женя, сглатывая подступивший к горлу ком. Безразличие петербуржцев разительно отличалось от чрезмерного любопытства жителей Камска! Время от времени Жене казалось, что сейчас ей напомнят о порядках питерского метро. Однако никто ничего не говорил. Мало того, уже на следующей станции мужчина лет пятидесяти – в идеально выглаженном костюме и с кейсом в руках – сделал то же, что и она три минуты назад: протиснулся в уже закрывающиеся двери вагона и с безмятежным выражением лица сел на свободное место.
Пока Женя ехала в метро, она разглядывала каждого пассажира: стиль одежды, прическу, но больше всего всматривалась в лица и глаза. Она считала, что именно в глазах обитала невероятная человеческая сила (потому и любила рисовать портреты).
Вскоре в вагон вошла девушка лет пятнадцати. Она села рядом с Женей, достала телефон, открыла на нем файл с нотами. Женя с интересом ждала, что же та сделает дальше. Не смущаясь переполненного метро, девушка начала наигрывать мелодию с нот на собственной коленке, видимо пытаясь освежить ее в памяти.
«Я хочу ее нарисовать», – промелькнуло в голове у Жени, но она не успела даже достать скетчбук, как голос из динамиков сообщил, что поезд прибывает на станцию «Ленинский проспект».
Женя быстро вышла из вагона, оглядываясь на пианистку. Она пыталась запомнить выражение лица, которое было у девушки, когда та играла на коленке, возможно представляя себя не под землей в душном вагоне метро, а в оркестровой яме Мариинского театра.
Люди толкали Женю, пытаясь поскорее снова броситься по своим делам, но та до последнего смотрела на незнакомку. Ведь только что, спустя год, Женя почувствовала желание писать. Ее всегда вдохновляли и заряжали на творчество обычные люди.
Сырой ветер, пробираясь под толстовку, покрывал тело крупными мурашками. В метро Женя слегка вспотела, поэтому ей еще больше стало некомфортно, когда она вышла на улицу. Да и дождь продолжал моросить.
Оказавшись на окраине города, Женя огляделась по сторонам. Вокруг разворачивалась безмятежная будничная жизнь спального района: люди стремительно шли к метро, чтобы поскорее оказаться в центре, молодые мамочки толкали вперед коляски, дети в дождевиках и резиновых сапожках скакали по лужам.
«Надеюсь, Кира дома», – подумала Женя, достала телефон и посмотрела по карте, в какую сторону идти. Судя по всему, путь должен был быть коротким – от силы десять минут.
Женя шла не торопясь, продумывая предполагаемый разговор с сестрой. Но как бы она ни старалась, ничего не могла придумать. Любые слова казались пустыми, вымученными, безжизненными и глупыми.
«Привет, Кира! Удивлена? Я вот приехала в Питер. Не насовсем, только отдохнуть и увидеть тебя. Ты как поживаешь? Хорошо? Чем занимаешься? А, собираешься на работу. Ну ничего. Зайду позже…»
Спустя пару минут Женя поморщилась: из-за волнения ее начало подташнивать. Она будто шла на встречу к киллеру.
2
Много лет назад, когда Кира рисовала, маленькая Женя любила сидеть рядом и с любопытством наблюдать за тем, что происходило на некогда белоснежной гладкой бумаге. Но больше ее завораживали шершавые холсты. Девочке нравилось касаться их подушечками пальцев и чувствовать, как тело окутывает спокойствие. Ей казалось, что и она становится причастна к миру, который создавала Кира. Правда, за свои прикосновения она всегда получала по рукам. Но это Женю никогда не останавливало.
Как помнила Женя, чаще всего Кира рисовала пейзажи. Обычно по памяти или срисовывая с фотографии. В первый и последний раз, когда сестра собралась на пленэр, Женя отошла на пять минуточек, чтобы поиграть с дворовой собакой, а когда вернулась, сестры на привычном месте уже не было. Обе потерялись. Как позже Кира объясняла маме, она решила сменить место работы и не заметила, что Женя не пошла за ней.
– В следующий раз я тебя искать не буду, – предупредила Кира.
Но второго пленэра так и не случилось. Мама запретила Кире работать на улице.
– Пошли гулять! Пошли гулять! Пошли гулять! – звонко просила Женя сестру, когда та рисовала березу, росшую у дома. Она совсем забыла наставление мамы.
– Никакой улицы. Мама сказала, что теперь туда – ни ногой.
– Давай ей просто ничего не скажем. Это будет наш секрет, – предложила Женя, воодушевившись своей идеей.
– Прекрати меня подставлять! – крикнула сестра, а после в комнате раздался треск дерева – она то ли случайно, то ли специально сломала кисточку.
Женя знала, что из-за нее сестра никуда не ходит. Как-то раз подслушала ее разговор – Кира объясняла кому-то, почему пропустит школьную вечеринку.
– Передавай Максу привет. Да, можешь с ним потанцевать. Я правда не против. Ну и что, что он мне нравится? Все, пока.
Чтобы как-то развеселить сестру в день вечеринки, Женя попросила научить ее рисовать. Ей казалось, сестра перестанет грустить, если будет заниматься своим любимым делом.
– Тебе всего шесть! Едва научилась правильно ложку держать, ну какая кисть? Вся измажешься! Иди, играй в куклы, – ответила на это Кира.
Женя не отступила. Спустя неделю она вернулась к сестре с той же просьбой. Все это время она с жадностью рассматривала лица прохожих, соседей, продавцов в супермаркетах и даже дворников. Она запоминала все их морщинки, шрамики, веснушки, родинки. А после этого ей захотелось взяться за кисть и перенести наблюдения на бумагу. Но она не знала, с чего начать и как придать красивую форму тому, что она запомнила.
– Я хочу рисовать, как ты, – канючила Женя, теребя длинную косичку. Ее волосы почти доходили до поясницы. Мать часто просила Киру их рисовать, чтобы «запомнить на подольше».
Женя пробовала рисовать самостоятельно. Но когда садилась за стол, брала карандаш или кисточку, а потом касалась ими бумаги… Выходило совсем не то, что она видела в голове. На нее смотрели несимметричные лица с кривыми бровями, косыми глазами и пуговицами вместо носов. Как бы Женя ни старалась, у нее не получалось добиться того же, что выходило у Киры. Выходило не то и не так.
– Хочешь, я запишу тебя в художественную школу? Это что-то вроде кружка… – как-то раз спросила у Жени мама.
Мама на ходу пила горький кофе и что-то записывала. Иногда Жене и вовсе казалось, что та говорила не с ней, а с теми многочисленными корявыми строчками, которые ей удавалось записать второпях. Работа, работа и еще раз работа. Мама не видела ничего, кроме журналистских статей.
– Я хочу, чтобы меня научила рисовать Кира, – недовольно буркнула Женя, ковыряясь в холодной овсяной каше. Та напоминала сопли. Ее не то что есть, на нее невозможно было даже смотреть.
– У Киры свои заботы, а для обучения живописи есть специализированные школы. – Мама продолжала разговаривать с ежедневником. – Тебя в них научат чувствовать краски, расскажут о теории, будет много практики и советов преподавателей. Я не понимаю, почему ты так ершишься. Кира ведь тоже училась и до сих пор учится в такой школе.
– А я не хочу, чтобы меня учила живописи незнакомая старая тетка.
Когда Жене исполнилось девять, она все-таки поступила в художественную школу. Без помощи и подготовки. Кира так и не согласилась учить ее рисовать, ссылаясь на загруженность. Последнее, что ей хотелось делать, – говорить «мелочи», как держать кисточки и карандаши.
Женя в одиночестве корпела над своими первыми эскизами. Чтобы поступить в школу, нужно было нарисовать все что угодно. Женя даже не рассматривала написание портретов – не хотела упасть лицом в грязь. Поэтому воссоздала на шершавой бумаге рабочий стол сестры: ее книжные полки, вырезки из журналов и газет, которые она приклеивала малярной бумагой к обоям, древний стакан, хранивший карандаши и кисти разных форм и размеров. Женя потратила на рисунок несколько дней.
– Ты хорошо чувствуешь тени и уверенно держишь карандаш. Немного некорректно изображаешь объем, но этому я тебя научу, ради этого мы тут и собрались, правда? Будешь рисовать у меня графику, – сказал Жене на первом занятии ее будущий преподаватель Айрат Вавилович. – После ты можешь стать хорошим архитектором. Архитекторы и дизайнеры интерьеров хорошо зарабатывают.
На это Женя лишь скованно улыбнулась. Она не осмелилась сказать, что в школе художественных искусств хочет научиться рисовать портреты маслом или акварельными красками. Женя ничего не имела против карандашей, но при виде красок вдохновением наполнялась каждая клеточка ее организма – сопротивляться этому магическому чувству она не могла.
– Живопись не для тебя, – будто прочитав ее мысли, сказал преподаватель.
Потом Женя часто глядела на доску почета в художественной школе, где висел портрет ее преподавателя. Под фото было написано: «Кичибеев Айрат Вавилович блистательно чувствует таланты своих учеников. Его напутствия – билет в счастливую жизнь».
Жене не нравились эти слова. Она считала, что Айрат Вавилович ошибся, когда сказал, что ее призвание – архитектура, а потому и фраза на почетной доске – всего лишь пустой звук.
Спустя несколько занятий Женя осмелела и попросила преподавателя научить ее рисовать красками. Но он сказал то же, что и в их первую встречу: «Живопись не для тебя».
Айрат Вавилович учил Женю рисовать разными карандашами – твердыми, мягкими, с толстым и тонким грифелем. Графитовыми палочками, углем… Женя даже в сонном состоянии могла с легкостью управлять черно-белым рисунком: его тенями, объемом, линиями. Айрат Вавилович почти до совершенства отточил ее навыки в графике, но не научил обращаться с маслом и акварелью.
– Если ты правда хочешь писать красками, учись сама, – отвечала на жалобы сестры Кира, не отрываясь от пейзажей. – Ее, понимаете, искусству учат, а она жалуется. Закатай губу. У тебя получается изображать из ничего картинку, это уже многое. Теперь ты должна сама понять, как тебе рисовать дальше, какой стиль выбрать и к чему у тебя лежит душа.
Поэтому Женя начала копировать картины великих художников. Она не знала ни их имен, ни биографий, ни названий стилей, в которых они работали. Она просто видела картинку в интернете, скачивала ее и пыталась перенести сюжет на альбомный лист или холст. А когда Женя впервые оказалась в музее изобразительного искусства, надолго запомнила все техники и приемы, чтобы впоследствии перекладывать их на свои работы.
И вот она попробовала взяться за портрет Киры. Женя нарисовала идеальный эскиз карандашом, но не смогла сохранить схожесть с оригиналом, когда наносила на холст масло. Многие линии утратили силу, потерялись. Выбор цветовой палитры и вовсе оставлял желать лучшего. Ничего не вышло.
Женя продолжала ходить в художественную школу. Она выслушивала монологи Айрата Вавиловича о своем блистательном будущем в архитектуре, параллельно срисовывая натюрморты. Но все снова было не то и не так.
Она не могла найти свой стиль, а сестра в этом ей совсем не помогала.
– Ты должна сама понять. Я тебе ничем помочь не могу, – говорила Кира и уходила заниматься своими делами.
3
Подойдя к панельке с номером двадцать один, Женя глубоко вздохнула. К горлу подкатил ком страха, и она сжала кулаки.
«Даже если Кира не будет рада меня видеть, это не конец света. Это… это… не конец. Она должна помочь. Она не может меня бросить. Она моя родная сестра. Близкие всегда помогают друг другу. Ну и что, что мы давно не общались и не виделись? Это совсем не значит, что мы стали чужими».
Трясущимися руками Женя набрала номер квартиры на домофоне. Прошло не меньше минуты, прежде чем ей ответил незнакомый женский голос:
– Да? Кто там?
– Извините, а Кира сейчас дома?
– Кто ее спрашивает? – недоверчиво поинтересовалась незнакомка.
Женя зажмурилась, пытаясь вспомнить имя девушки, с которой жила сестра. Оно почему-то внезапно вылетело из головы.
– Полина, – наконец произнесла Женя, – возможно, вы про меня мало что знаете, но это Женя Кац, младшая сестра Киры. Мы с вами еще не знакомы.
Повисла недолгая пауза, после чего все тот же женский голос произнес:
– Ого, у Киры есть сестра. Ну, проходи.
Дверь открылась, и Женя зашла в темную парадную. Помещение встретило ее гробовой тишиной – только чавканье мокрого коврика под ногами прерывало тягостное безмолвие. Когда Женя поднялась на третий этаж, ее уже ждали. Но ждали настороженно – подруга Киры лишь приоткрыла дверь на цепочке.
– Здравствуйте, – сказала Женя, переминаясь с ноги на ногу. – Меня зовут Женя, как я уже говорила.
– Привет. – В небольшую щель выглядывала невысокая длинноволосая девушка с азиатским разрезом глаз. Черные волосы, казалось, еще сильнее высветляли ее бледное лицо, но накрашенные красные губы создавали гармонию.
– Представляешь, Кира никогда не рассказывала о тебе, – сказала Полина, с недоверием рассматривая Женю. – Я в шоке, что у нее есть сестра. Вы родные?
– Да.
– О-бал-деть… Можешь как-то это подтвердить? Не подумай, я тебе верю – вы даже похожи, но все же в наше время легко нарваться на мошенников.
– Это точно, – с грустью ухмыльнулась Женя, вспоминая свой прокол с квартирой. – Я могу показать паспорт, у нас с Кирой одинаковые фамилии… и прописка.
– Пусть мы знакомы с Кирой несколько лет, я не знаю таких подробностей. Лучше расскажи про вашу маму и… где учится твоя сестра.
Получив развернутый ответ, Полина удовлетворительно кивнула.
– Верно. В таком случае я рада с тобой познакомиться. Сестра моей подруги – моя сестра. Проходи.
Полина сняла цепочку с двери и отошла, пропуская Женю в квартиру. Подруга Киры была одета в домашнюю персиковую пижаму, сверху девушка накинула халат в стиле японского кимоно, что невероятно сочеталось с ее наружностью. На вид ей было не больше двадцати пяти, но позже Женя узнала, что ей уже тридцать.
– Спасибо. – Женя улыбнулась и поежилась. Отчего-то ей стало неуютно в этой квартире. – Где Кира?
– Она в командировке в другом городе, через пару дней приедет. А у меня последний день отпуска, – улыбнулась Полина, пропуская Женю вперед. – Я решила никуда не уезжать. Сижу дома, читаю Достоевского, вечерами хожу в театры. Когда ты офисный планктон в банке, все это уже кажется невероятной роскошью. Так что пользуюсь, пока могу.
– Понятно. – Женя поджала губы, немного ошарашенная такой откровенностью Полины. Она говорила легко и свободно, будто знала Женю всю жизнь. Той даже показалось, что Полине было все равно, с кем и о чем говорить. Главное, чтобы слушали.
– В общем, раздевайся и проходи, расскажешь о себе. Сейчас поставлю чайник. Чувствуй себя как дома.
Женя повесила рюкзак на стойку для верхней одежды и огляделась. Обычная двухкомнатная квартира.
«Но почему мне кажется, что здесь, кроме нас, есть кто-то еще?» – мелькнуло в голове.
Женя стояла в небольшом коридоре, прямо была кухня, справа – ванная и туалет. Слева – продолжение коридорчика и две двери, ведущие в комнаты. В одной из них будто кто-то находился. Женя сама не могла понять, почему так думает, но отделаться от чувства, что некто прислушивается к ее дыханию, никак не получалось.
В квартире пахло цитрусами, и выглядела она как картинная галерея – на стенах в крошечном коридорчике висели холсты самых разных размеров и форм: прямоугольные, квадратные, круглые. Тут были копии экспрессивных картин Сесили Браун и меланхолия неизвестного Жене автора. Они, по мнению Жени, совсем не сочетались, напоминая американские горки чужих чувств: сначала душа наполнялась невероятной энергией и счастьем, а после тут же утопала во мраке и липком горе.
– Ты где? – послышалось с кухни. – Руки можешь помыть в ванной, она тут.
– Да, спасибо. Я немного зависла на картинах, – улыбнулась Женя. – Их нечасто встретишь в обычных квартирах. Хотя вы живете с художницей, поэтому вроде как ничего необычного.
«Что за ерунду я несу?» – подумала Женя.
– Браун – моя любимая художница, – подойдя к ней, сказала Полина, – поэтому ее работы висят на виду. А рядом – последние творения твоей сестры.
– То есть вы хотите сказать, это нарисовала моя сестра?
– Со мной можно на «ты», – мягко сказала Полина и продолжила после Жениного кивка: – В остальном – да. Это нарисовала Кира за последний год. Раньше она не выдавала таких шедевров. Только не говори ей, что я так сказала. Она может обидеться.
Висевшие на стенах картины Киры ужасали. Женя не узнавала «почерк» сестры. Казалось, жуткие шедевры рисовал незнакомец.
С холстов взирали чудовища без лиц и эмоций. Кровожадные сюрреалистичные сюжеты пробуждали внутри одновременно отторжение и восхищение. Женя остановилась возле одной из картин и с упоением и страхом начала вглядываться в беспробудный мрак – с холста на девушку смотрело человеческое существо, но вместо губ, глаз, носа, рта и бровей зияла черная как смоль дыра.
Женя фанатично рассматривала мазки, представляя, как это создавалось, и вдруг она заметила, что все линии были четкими и продуманными. Они напоминали математический алгоритм. Кира использовала незнакомую Жене технику – она проворачивала ворс кисти, создавая едва заметные круги из разных оттенков. Черный незаметно перетекал в темно-серый; темно-серый в светло-серый; тот, в свою очередь, в бледно-серый и, наконец, в белый. А после все начиналось сначала – от черного к белому. Каким образом Кире удалось создать гипнотическую картину, оставалось загадкой. При этом, отойдя чуть назад, невозможно было даже заметить четко выверенный алгоритм.
У Жени закружилась голова, но как только она перестала рассматривать работу сестры, стало заметно легче.
– Это тоже нарисовала Кира? – тихо спросила Женя, хотя и понимала, что ответ лежал на поверхности.
– Да. Ну что, чай? – беззаботно спросила Полина.
«Если Кира научилась так рисовать в Академии, я готова продать душу, чтобы туда поступить!»
Женя сглотнула подступивший к горлу ком и на ватных ногах последовала за Полиной, пытаясь понять, что сейчас испытывает – смятение, любопытство или печаль. Ее напугали последние работы сестры. Кира никогда такого не рисовала. Она не рисовала людей, и она не выносила сюрреализм. Изображенное на холстах было противоположно увлечениям Киры – той Киры, которую когда-то знала Женя.
Пока Женя пыталась осмыслить, почему Кира могла заинтересоваться сюрреализмом и где вообще сестра сейчас находится, Полина не замолкала ни на минуту.
– Ты вообще как к искусству? Вроде в теме, да? Мне тут один критик сказал, что нормальным людям нравится что-то в одном стиле, – слова Полины сочились ядом. – Ну, знаешь, вроде ярых почитателей импрессионизма, которые отрицают классическую живопись. Или классиков, на дух не переносящих кубизм. А я люблю все, поэтому на стенах в этой квартире можно найти и классику, и импрессионизм, и кубизм, и даже поп-арт. Многие ценители из-за этого считают меня странной. Но я уверена, это они с прибабахом! Они поголовно восхищаются импрессионистами, хотя импрессионизм – это не вершина искусства. В свое время художники этого течения сделали очень много, но их работы примитивные и легкие. Тебе так не кажется?
Женя пожала плечами, ощущая неловкость. Полина разбиралась в искусстве явно лучше, чем она сама. Женя всегда терялась и не знала, что ответить, когда ей задавали вопросы, в которых нужно было высказать четкую точку зрения. Ей казалось, что какую бы позицию она ни выбрала, та априори будет неверная. Она до дрожи в ногах боялась показаться глупой, поэтому чаще всего молчала.