Касание

Глава 1

Жужжащие лампы в коридоре университетского корпуса разом потухли. Как назло, поблизости не оказалось ни одного окна. Студенты столпились у кабинетных дверей, взволнованно перешептываясь. До ушей доносились только обрывки чужих фраз.

– Почему так темно? В чём дело? – спросила я у чьей-то тени.

– Говорят, что-то выбило, – ответил кто-то из черноты.

– Все на выход! Не толпимся, сохраняем спокойствие! Через главный вход идём, зеленым горит вывеска, – крикнула женщина в самом конце коридора. И следом, будто для большего эффекта, взревели сирены.

Настойчивый поток подхватил меня, не спрашивая разрешения. Чей-то острый локоть ткнул под ребро. Пальцы ног сплющились под весом чужого ботинка. Я жалобно всхлипнула, расставила руки шире и отвоевывала немного пространства. Незнакомые лица мелькали, вырываясь из темноты всего на долю секунды.

Сердце стало громким, дыхание прерывистым, и всё, что оставалось – это несколько сантиметров воздуха между мной и омерзительно тёплыми незнакомцами. После очередного тычка я потеряла равновесие и схватилась за чью-то куртку. Шелковая перчатка зацепилась за что-то острое и начала сползать. Я с силой рванула скользкую ткань и прижала руку к груди, словно её сломали. Подкатила паника.

На узком лестничном пролете не осталось ни сантиметра свободного места, ни кубометра чистого воздуха – всё чей-то выдох или вдох. Толпа напирала и несла. А в голове пульсировала лишь одна мысль:

Сейчас я потеряю контроль, и меня раскроют.

Меня заберут.

Я озиралась по сторонам в поисках открытой двери или окна, но широкие спины однокурсников заслоняли весь свет.

– Мила, ты?

Кто-то больно схватил меня за плечо, но тут же отпустил. В ушах загудело. Я продолжала вертеть головой, сама не зная зачем, и утратила всякую способность мыслить. Паника взяла верх.

Но все закончилось так же резко, как началось. В лицо ударил холодный воздух, плечи ощутили свободу и, открыв глаза, я обнаружила себя на давно знакомом крыльце. Я сделала резкий вдох, потом ещё один. Но ледяной воздух никак не хотел наполнять лёгкие. Меня качнуло. Нащупав опору у стены, прижалась затылком к холодному камню. Казалось, что мир нарисован крупными мазками.

Раз, два, три. Выдыхай. Всё в порядке. Никто не смотрит.

И никто действительно не смотрел. Все взгляды принадлежали скрюченной фигуре, укутанной в бесформенное пальто. Стоя на последней ступеньке крыльца, охранник подсчитывал студентов и заунывно повторял:

– Никто никуда не расходится, ложная тревога. Две минуты и пойдем обратно. Никто никуда не расходится…

Я выдохнула, уронила плечи и, ежась от февральской стужи, побрела к лавочке. Плотно натянутые перчатки сидели как нужно. Я сидела как нужно. Выдыхай, приказала я себе и огляделась.

В свинцовое небо врезались ветви деревьев, посаженных в прошлом тысячелетии. Цепкий ветер таскал мусор по площади, попутно кусая за ноги полураздетых студентов. Утренний туман успел рассеяться, и небо никак не могло решить, дождь оно извергает или снег. Я крепче прижала руки к груди и сосредоточилась на толпе, сквозь которую упорно пробиралась Полина. Взъерошенная, с широко распахнутыми глазами, она направилась прямо ко мне.

– Ты в порядке? Я вся промерзла, даже куртку надеть не успела. Омерзительная погода, – она плотнее укуталась в палантин и поморщилась.

– Меня будто пожевали и выплюнули, – пробормотала я. – Ненавижу, когда толпа.

– Тяжело вам, интровертам. Но давай пострадаем потом. Ещё минута, и мы заработаем пневмонию, – Полина настойчиво потянула меня за локоть.

Аудитория 402, как ни странно, располагалась на пятом этаже, и треклятая лестница отняла последние силы. Я смиренно плелась за Полиной, считая в уме ступени. Шестьдесят пять, шестьдесят шесть… Тревога не отступала.

Когда мы добрались до кабинета, свободным оставался лишь первый ряд. Поля закатила глаза, мол это я во всём виновата, и уселась прямо напротив лекторской стойки. Аудитория гудела. Кто-то обсуждал недавнюю прогулку, кто-то готовился к рубежному контролю, кто-то к весеннему балу. И никому, ровным счетом никому, не было дела до моих странностей.

Дура, дура, дура… Выдыхай.

– Кстати, о птичках. Ты уже решила, в чём пойдёшь на бал? – Полина воспользовалась свободной минутой и начала допрос.

– Разумеется, уже присмотрела мусорный мешок цвета болотной зелени и очаровательные галоши, – съязвила я. – Ты же знаешь, что не пойду.

– Да сколько можно? Этот придурок давно выпустился, никто уже не помнит, – безапелляционно заявила подруга и была неправа. Я-то помню.

На первом балу парень, с которым мы состояли в подобии романтических отношений, подарил мне целых два чудесных танца. Примерно восемь минут мы покачивались как две переваренные макаронины, а потом он сослался на головную боль и исчез. История не была бы драматичной, если бы первую мою любовь не обнаружили на парковке с рыжеволосой третьекурсницей. И не просто обнаружили, а сфотографировали в недвусмысленной позе и скинули в общий чат. Душевные терзания о неразделённой любви давно стёрлись, а вот стыд, проступивший на щеках сквозь слой тонального крема, я помнила до сих пор. На следующий день виновник торжества сообщил, что всё это время мы были просто “хорошими друзьями”, а рыженькая Юлия – это другая подруга, чуть более близкая. С тех пор я не дружу с парнями, не хожу на вечеринки и недолюбливаю рыжих.

– Долго ты ещё будешь беситься из-за того случая? Ну нарвалась на мудака, с кем не бывает. Что теперь, всю жи… – договорить Полина не успела. В кабинет вошёл профессор Савельев. Худощавое лицо с редкой седой бородкой раскраснелось, а впалые глаза беспокойно блуждали поверх студенческих голов. Вслед за преподавателем шёл кто-то еще, но с первого ряда лица было не разглядеть.

– Я рад, что вы серьезно восприняли мои слова и пришли полным составом. У меня важное объявление, – голос профессора дрогнул. Он вместе с незнакомцем так и остался стоять в проходе. – Сегодня к своим обязанностям приступает новый преподаватель истории: Константин Альбертович Гирс, – Савельев прокашлялся, поправил полосатый галстук и повернулся в сторону незнакомца. – Константин Альбертович, прошу. Ваше рабочее место.

По комнате прокатилась волна обеспокоенного шепота. Любопытные головы высунулись в проход. Савельев переминался с ноги на ногу, не зная куда деть глаза. Зато новый преподаватель неловкости не испытывал. Уверенным шагом он приблизился к столу, развернулся и оказался прямо напротив нас. Высокий, бледнокожий, темноволосый и слишком молодой. Взгляд непроизвольно застрял на незнакомом лице.

– Приветствую. Извините, что меняю ваш привычный уклад в середине семестра, но так сложились обстоятельства, – голос у историка оказался глубоким, слегка шершавым. – Профессор ввёл меня в курс дела, так что можем начинать.

Савельев пробормотал что-то вроде “дальше сами” и исчез в противоположном конце аудитории. Новый преподаватель небрежно облокотился на рабочий стол, как будто тот всегда принадлежал ему, и окинул аудиторию пытливым взглядом. Он не суетился, не перебирал бумаги, не создавал видимость важности – просто стоял и смотрел. И выглядел чертовски важным.

– В первую очередь я хочу понять, с кем имею дело, – сказал историк, сцепив пальцы в замке. – Поэтому сегодня мы немного поговорим. Я буду спрашивать, а вы отвечать.

Недолго думая, историк выбрал первую жертву и задал вопрос о французской революции. Одногруппник на заднем ряду промямлил что-то невразумительное, но преподаватель не стал его поправлять. Лишь брезгливо поморщился и перешел к следующему. Полина насупилась и вгрызлась глазами в конспект.

Падение Берлинской стены, создание Евросоюза, референдум о независимости Шотландии – вопросы сыпались как камни с горы. И каждый, кому выпадала сомнительная честь отвечать, съёживался под пристальным взглядом нового преподавателя.

– Вы, третий ряд слева. Назовите имя, – Константин Альбертович говорил отрывисто и сухо. Чем больше людей он опрашивал, тем более раздраженным становился.

Но “третий ряд слева”, в отличие от остальных, не растерялась. Девушка выпрямилась, перекинула копну пшеничных волос через плечо и слегка подалась вперед. Ровно настолько, чтобы смотреть на преподавателя из-под опущенных ресниц.

– Катерина Лебер, историческое архивоведение.

Историк едва удостоил ее взгляда и продолжил:

– Назовите три основных критерия для оценки подлинности архивного документа?

Катерина вскинула брови, будто удивилось, а потом пропела нежнейшим из голосов:

– Анализ бумаги, чернил и шрифта, исторический контекст, архивная маркировка.

Историк посмотрел на нее чуть пристальнее.

– Допустим. Какой ключевой источник используют для реконструкции социального состава городского населения Российской Империи XVIII века?

– Я, эм. Метрические книги?

Огонек интереса в глазах преподавателя угас. Раздосадованная Катерина закусила малиновую губу и села глубже. Давно я не видела на этом кукольном лице такого искреннего разочарования.

– Прошу заметить, что вопросы реконструкции социального состава не входят в программу этого курса, – подал голос профессор Савельев, наблюдавший за коллективным провалом с последнего ряда.

– Разумеется, Павел Викторович, – кивнул новичок. – В следующий раз ограничусь вопросом о годах основания Российской империи. Так сказать, чтобы никого не ставить в неловкое положение.

Щеки Катерины вспыхнули, кто-то из студентов тихо выругался. На правах мамонта старик-профессор пользовался в университете непререкаемым авторитетом. Я затаила дыхание в злорадном торжестве – не на того нарвался! Но Савельев ожиданий не оправдал: молча собрал бумаги и направился к выходу. С первого ряда удалось расслышать только хлопок закрывающейся двери.

– Как он может? Савельев здесь лет пятьдесят преподаёт, – негодовала Полина, крепко сжимая карандаш.

– Он швырял в нас мокрые тряпки за опоздание, а тут просто… промолчал. Может, пошёл на кафедру добиваться его увольнения? – я блаженно улыбнулась, представляя как Савельев рвёт и мечет в деканате.

– Хорошо бы. Те вопросы, которые он… Я половины не знаю. Мы вообще такое проходили?

– По большей части нет. В том и задумка. Показать, что мы все тут идиоты, – прошипела я, борясь с зарождающимся гневом.

Я знала ответы почти на все, но быть выскочкой – неподходящая тактика для человека в моем положении. В надежде остаться незамеченной я уткнулась носом в тетрадь. Он ведь не успеет опросить всех?

– А теперь вы. Та, что прячется за тетрадкой.

Я подняла голову и встретилась с цепким испытующим взглядом. Та, что прячется. Мой подбородок взлетел, глаза сузились, кулаки сжались. Он задел то немногое, что я позволяла себе проявлять – гордость.

– Назовите имя, специальность.

– Маргарита Аксёнова, архивоведение.

– Хорошо, Маргарита. Раз уж вы такая бойкая, скажите мне: в каком году впервые была сформулирована доктрина Дзержинского?

Историк слегка наклонил голову, будто смотрел на что-то забавное.

– В 1980-ом, – голос прозвучал гораздо язвительнее, чем я ожидала. В аудитории раздалось едва слышное «ого». Константин Альбертович приподнял бровь.

– Надо же, хоть кто-то, – кивнул он. – А теперь сложнее. В каком году начался распад Югославии? Какие ключевые ошибки мировой дипломатии были допущены в этот период?

– Официальный процесс начался в 91-м с выходом Словении и Хорватии, – я позволила себе выдержать паузу. – Ошибки были допущены еще на стадии разрастания конфликта: нерешительность ООН, недостаточные меры по предотвращению этнических чисток, запоздалая реакция НАТО. Вмешательство началось, когда жертвы исчислялись тысячами.

– Вы что, цитируете учебник? – историк подошел чуть ближе и прищурился в поисках шпаргалки.

Я откинулась на спинку, как бы говоря: “Видишь, идиот, мне нечего скрывать” и накрыла ладонью трясущееся колено. На меня уставились по меньшей мере тридцать пар глаз. А это на двадцать восемь пар больше, чем я способна вынести.

– Что же, тогда каким манифестом было отменено крепостное право в Остзейских губерниях?

После секундного промедления по лицу историка начала расползаться победная ухмылка. Полина ободряюще сжала мой локоть, как бы говоря, “ничего страшного”. Я сбросила ее руку и отчеканила:

– Манифест Александра I от 1816-го для Эстляндии. А для Курляндии и Лифляндии реформы 1817-го и 1819-го годов.

– Назовите дату подписания Манифеста об отмене крепостной зависимости 1861 года, – не отставал историк.

Зубы заскрежетали. Кто вообще помнит такие даты? Ответ вертелся на языке, но выдать его – значит привлечь нежелательное внимание. Если кто-то начнет интересоваться моей феноменальной памятью, то вся конспирация пойдет прахом.

– Вы издеваетесь?

– Вы знаете ответ?

– 19 февраля по старому календарю.

– Замечательно, – кивнул историк и сделал пометку в журнале. – Вы можете быть свободны.

Я перевела дыхание и прижала ладони к пылающим щекам. Атласная ткань перчаток холодила кожу.

– Но до конца пары ещё 30 минут, – выкрикнул какой-то идиот со второго ряда.

– В таком случае не высовывайтесь, – бросил историк не оборачиваясь.

Как только он покинул кабинет, гнев отступил. Зато пришло кристально чистое осознание: я вляпалась.

– Рита, а ты ничего не хочешь мне рассказать? – заговорщицки прошептала Полина. – С каких это пор ты у нас ходячая Википедия?

– Только вчера готовила доклад об отмене крепостного права. Повезло, что он выбрал эту тему, – ответила я громко, чтобы услышали все те, кто уставился мне в затылок. Одна беда, лгала я неубедительно.

Глава 2

К обеду, когда все собрались в столовой, утренняя эвакуация отошла на второй план. Теперь однокурсники только и говорили, что о новом историке. Сколько ему лет? Он местный? Женат? Взбудораженные студентки не стеснялись строить самые абсурдные предположения.

– Какие-то хищнические настроения, не находишь? – сказала я Полине, громко стуча ложкой по белоснежной кружке с чаем. – После того, что он устроил, его должны ненавидеть, а не слюни пускать.

– Методы у него жестковаты, но предмет он знает, – задумчиво протянула Полина. – И, чего тут скрывать, он симпатичный.

– А разве не ты мне говорила, что все красивые мужчины – нарциссы?

– Все верно. Но женщины любят цветы. Может, Катерине удастся растопить его сердце, и он подобреет? Она выглядит весьма заинтересованной.

Подруга игриво улыбнулась и подмигнула Катерине, сидевшей напротив. Та вздернула остренький подбородок и кокетливо пожала плечами.

– А он выглядит так, будто может переломить ей хребет, – гневно прошипела я. Оптимизм Полины раздражал. Историк раздражал. Весь мир раздражал.

– Катерине-то? Кто еще кому переломит, – Полина тоже перешла на шепот.

– Прекрати, спать с преподавателем это, – я запнулась, подбирая правильное слово. – Это отвратительно. Даже если он, да хоть какой. Отвратительно.

– Так, а с тобой что? С каких это пор тебя беспокоит, кто с кем спит?

– Потому что в нашем мире все вертится вокруг одного – мужчины, женщины… Ты поняла

– Потому что у 20-летних людей все вертится вокруг отношений. По крайней мере, у нормальных, – Поля говорила так, словно объясняет трехлетке прописные истины. – Не осуждай нас, целомудрие – редкий дар.

Она сложила руки в молитвенном жесте и устремила глаза в потолок. Эта поза так контрастировала с открытым топом и рваными джинсами, что я невольно улыбнулась.

– Я не ханжа. Просто это удивляет. Неужели у людей не может быть других интересов?

– Могут, – кивнула Полина, отправляя в рот очередной кусок пирога. – Но это скучно! Когда любить, если не сейчас?

– Ты прожуй сначала, а потом люби кого хочешь.

Философ пропустила замечание мимо ушей и продолжила.

– И вообще, ты его видела? Кто таких людей в преподаватели пускает? Если бы не Саша, я бы тоже поплыла.

Поля встречалась с Сашей почти год. И страшно этим гордилась.

– Ну да, куда уж ему до Саши.

Я хотела съязвить, но Полина восприняла комплимент буквально и одобрительно кивнула. Все в этой картине было привычным: гул толпы, звон посуды, запах вареных овощей. Но нечто едва уловимое витало вокруг, пытаясь проникнуть в голову. Как слово, вертящееся на языке, которое никак не удаётся вспомнить.

Чувство беспокойства последовало за мной и на семинар, и в библиотеку, где мы с Полиной готовили курсовую. Поэтому когда она закончила работу и засобиралась домой, я решила остаться в укромной тишине и посвятить остаток дня любимому, всегда успокаивающему делу – чтению. Может, то самое слово отыщется в книге?

Томик в нежно-голубом переплете был моей маленькой тайной. Если бы Полина увидела, как бережно я перелистываю пожелтевшие страницы сборника “Стихи о любви”, то покатилась бы со смеху. Я так долго делала вид, что дела сердечные меня не интересуют, что в это поверили все. Кроме меня самой, разумеется. В силу некоторых обстоятельств я не могла позволить себе привязанность. И нежному сердцу приходилось довольствоваться историями. Я взяла книгу так, чтобы никто не мог разглядеть обложку, и погрузилась в неизведанный мир.

Я пожирала глазами строки, пытаясь вникнуть в каждое слово. Пытаясь представить молодого Маяковского, склонившегося над красивой барышней с глубоким декольте, шепчущего своё “отойдите”. Воображение так живо рисовало картину, что я почувствовала вечернюю прохладу, услышала пудровый аромат духов и треск лампы. Лицо поэта стало совсем живым, а я вдруг стала прекрасной рыжеволосой барышней. Похоже, этот обрыв станет для нас роковым.

А потом в голове завертелся калейдоскоп: нитка жемчуга на пышной груди рвётся, бусины рассыпаются по темному паркету, щеку жжет, саднит – нужно приложить что-то холодное. В клетке бьётся канарейка, чернила растекаются по столу, портят дорогую французскую бумагу. В груди больно – давит, разрывает, сейчас задохнусь… Вспышка, потом ещё одна: то горячо, то холодно, то больно.

– Не вставайте, Маргарита. Сейчас принесут воды, не вставайте, – приказал кто-то. Голос показался таким приятным – тягучий янтарный мёд. Я с трудом разлепила веки, поднялась на локтях и в ужасе отпрянула. Надо мной, распластоной на полу библиотеки, нависал новый историк.

– Вы как? Отошли? – строгое, мраморно-белое лицо выражало сдержанную обеспокоенность.

– Вот, уже несу, держите, – пропищала Анастасия Павловна. Старушка-библиотекарша засеменила крохотными ножками, расплескивая воду из граненого стакана.

Меня усадили на диван, напоили водой с мерзким привкусом пластика и стали расспрашивать.

– Ты не ушиблась? Сидела вроде, читала, а потом как рухнешь. Боже мой, что ж это такое, – причитала библиотекарь, подавая мне то воду, то шоколад.

– Я в порядке. Так иногда бывает.

Пытаясь скрыть неловкость, я стала проверять, действительно ли всё в порядке: поправила воротник, одернула рукава, подтянула перчатки. Несмотря на мое смущение, историк не отводил глаз. Особенно от перчаток.

– Анна Павловна, не беспокойтесь. Сейчас позвоним кому-нибудь из знакомых и отправим Маргариту домой. Вам помочь собрать вещи? – преподаватель был совершенно спокоен, как будто каждый день поднимает с пола незадачливых третьекурсниц.

– Нет, я сама.

Уверенно встав с дивана, я бросилась к своему месту и стала наскоро закидывать вещи в портфель. Хотелось как можно скорее ото всех отделаться и выяснить, что же, черт возьми, произошло. Я ведь даже перчаток не снимала. Мысль о том, что теперь придется отказаться даже от чтения, пугала не на шутку.

– Вы книгу уронили, возьмите.

Преподаватель протянул мне светло-голубой томик, едва сдерживая улыбку. Обложкой вверх. Я выдернула "Стихи о любви"из чужих рук и спрятала в портфель.

– Вам есть, кому позвонить? Родители, друзья, парень? – обронил преподаватель, оглядывая комнату в поисках несуществующих людей.

Анна Павловна, которая на протяжении двух лет видела меня исключительно в компании Полины, поджала морщинистые губы.

– Нет. У меня только тетя. Она ждёт дома. Мне пора, – я вложила в слова всю силу убеждения. Но этого оказалось мало.

Константин Альбертович нахмурил брови, внимательно на меня посмотрел и заключил: я вас отвезу.

Секундная пауза, несколько попыток отказаться, сиплое “поезжайте, милочка” от Анны Павловны, и вот я уже сижу на переднем сидении серебристого авто. Преподаватель сел за руль, включил радио и уставился на дорогу. Будто меня здесь нет. Непередаваемая атмосфера.

Машина двигалась ровно, напряженная рука водителя не отрывалась от руля, а голос из динамиков твердил:

But I'm a supergirl,

And supergirls don't cry.

Надо же, как символично, подумала я. И в тот самый момент поймала косой взгляд историка.

– Вы говорите на английском? – спросил он, убавив громкость.

– Немного. А вы?

– И я немного. Предпочитаю французский.

Какое позёрство, подумала я, и не сумела скрыть саркастический смешок.

– Стойте, а откуда вы знаете, куда ехать?

– Вы мне сами сказали.

– Разве? Не помню такого.

Я мысленно вернулась в библиотеку и вспомнила каждое свое слово. И адреса в этом сценарии точно не было. Неужели моя феноменальная память начала подводить?

– Почему вы живёте с тетей? Где ваши родители? – спросил историк, будто имеет на это право. Я растерялась, но всего на мгновенье.

– Мама умерла. Отца я не знаю.

Обычно после этих слов люди смущаются, бормочут извинения или соболезнования. Но историк лишь сдержанно кивнул и продолжил.

– Часто с вами случаются обмороки?

– А с вами?

– Никогда.

– Я не хочу обсуждать своё здоровье с преподавателем.

– Как скажете, – Константин Альбертович пожал плечами и сосредоточился на дороге.

Я воспользовалась передышкой и уткнулась в телефон. Привычным движением открыла заметки и стала записывать: жемчужные бусы, канарейка, чернила, бумага с вензелями. По обыкновению заметка делились на четыре пункта: дата, время, образ, обстоятельства. Я помнила каждую свою галлюцинацию, каждую крохотную деталь. Но именно заметки помогали структурировать ведения, отслеживать их частоту. Они давали иллюзию контроля. А контроль над своим состоянием – это именно то, к чему я всегда стремилась.

Я увлеклась записями и не заметила, как машина подъехала к знакомой пятиэтажке. Когда я оторвалась от экрана, преподаватель смотрел на меня в упор, не скрывая раздражения.

– Вы готовы выходить?

– Да, конечно, извините, – по лицу разлился жар. Сколько я так просидела? Почему нельзя было сказать сразу?

Пока я воевала с ремнем безопасности, историк обошел машину, открыл дверь и подал руку. Я опешила. Он выжидающе приподнял бровь. Ну это уже слишком! Я придала лицу надменное выражение и, не касаясь предложенной руки, начала выбираться из авто. Но не учла одного нюанса – под моей ногой оказался не ровный асфальт, а тротуар. Нога угодила в щель, я потеряла равновесие и рухнула вниз с грацией картошки.

– Вам помочь? – преподаватель умело скрыл усмешку, но её тень всё же промелькнула.

– Спасибо, обойдусь, – я старалась казаться невозмутимой, а в голове стучало: “Господи, какой позор!”

– Это всё я виноват, неудачно припарковался, вот и хотел....

Историк попытался смягчить неловкость, но было поздно. Я с силой захлопнула дверь и пулей полетела к подъезду, совершенно забыв сказать спасибо. Мало того что неуклюжая, так ещё и невоспитанная. Блестяще!

Глава 3

Ругая себя последними словами, я пролетела три этажа, ввалилась в квартиру и заперла входную дверь на щеколду. Здесь этот стыд меня не достанет. Никто не достанет.

– Проходи, я уже заварила чай, – крикнула Вера Аркадьевна из гостиной.

Я потерла пульсирующие виски, собралась с силами и отправилась отбывать повинность. Вечерний чай был чем-то вроде традиции. После моего переезда фарфоровые чашки, которые долгие годы пылились в серванте, стали атрибутами повседневности. Каждый день тетя доставала новую чайную пару и сервировала кофейный столик возле двух кресел. Сначала я смеялась над этим англиканством, а потом разглядела в Вере Аркадьевне неплохого рассказчика. Так вечерний чай из обмена любезностями превратился в беседы о былых подвигах.

После пережитого позора говорить совершенно не хотелось. Как замечательно, что Вера Аркадьевна этого не требовала. Я уже раз пятнадцать слышала рассказ о театральных гастролях в Риге, но в истории по-прежнему всплывали новые подробности.

– А ты помнишь, какого цвета были глаза у того дирижёра? А платье сохранилось? А по какой именно улице вы гуляли?

Обычно я слушала с удовольствием, но сегодня то и дело поглядывала на часы. Подобные вопросы приводили Веру Аркадьевну в детский восторг, и она продолжала монолог с новой силой.

Каждый будний день в шесть часов вечера тетя красила губы алой помадой и шла гулять к реке. Я не знала, с кем она гуляет, в каких кафе обедает, почему даже в жару носит длинные юбки и блузы с рукавом. Тетя не вмешивалась в мою жизнь, а я мало что знала о ней. Идеальный баланс.

– Ужин в холодильнике. Обязательно поешь, – сказала Вера Аркадьевна, шаря по карманам в поисках мелочи для попрошаек у церкви, а напоследок бросила, – И не смей пить кофе. А то опять будешь по ночам слоняться.

Я со всей ответственностью кивнула и проводила Веру Аркадьевну до двери. Убедившись, что в доме никого, вернулась в комнату, уселась за рабочий стол и достала тетрадь с загнутыми уголками.

Теперь заново и по-порядку.

Цветастая обложка долгие годы хранила мои тайны. Когда в ней появился первый рисунок – начерченный дрожащей рукой на волнистых от слёз страницах – мне было пятнадцать. С тех пор каждый раз, когда меня настигало это проклятие, я пыталась осмыслить его через грифель карандаша. Вытаскивала навязчивые образы из головы и передавала на хранение бумаге. Там они ждали своего часа – того самого, когда я смогу разгадать закономерность, понять смысл, выяснить причину.

Ещё будучи подростком я догадалась, что не стоит касаться некоторых предметов – я будто вижу их историю, обрывки чьих-то воспоминаний. Опаснее всего прикасаться к металлу и дереву, а вот стекло и пластик обычно не доставляют проблем. С людьми было ещё сложнее. Угадать, какое именно прикосновение вызовет приступ, невозможно. Поэтому большую часть времени я носила длинные перчатки и старалась не прикасаться к чужим вещам. Многие считали, что у меня мизофобия. Это стало отличным прикрытием.

Но сегодня что-то пошло не так. После того как на странице в клеточку обозначилась фигура рыжеволосой барышни, я ещё долго сидела над тетрадью. Пытаясь восстановить события прошедшего дня в мельчайших подробностях, я пришла к нетривиальному выводу: во всём виноват Маяковский. Пара кликов и биография поэта на экране ноутбука. Родился, творил, умер… Лилия Брик. Фото. Рыжая. Жемчуг. 1915-й. Это она?

Горло свело, сердце больно стукнулось о ребра. Неужели правда? Мысль о том, что я видела воспоминания женщины, жившей почти 100 лет назад, ужасала и радовала одновременно. Наконец, мне удалось уловить хоть какую-то нить повествования в беспорядочных видениях.

Схватив книгу голыми руками, я дважды перечитала стихотворение, и… ничего. Почему именно эти строки? Почему именно в библиотеке? Почему жемчуг, щека и канарейка? При чём тут вообще канарейка? Голова разрывалась от противоречий… Может, это вовсе не Брик? Мало ли на свете рыжих женщин. Может, до меня эта книга принадлежала кому-то еще? Или это просто больная фантазия, бред, галлюцинация? Да, вероятнее всего. От этих мыслей меня с головой накрыло волной страха. Знакомой, по-отечески тёплой волной.

Они все узнают. Они меня заберут.

Каждый раз, когда приключалось Это, казалось, что я теряю рассудок. Видения начались лет в десять. Сначала были сны – то красочные и радостные, то тёмные и пугающие. Не придавая им особого значения, я охотно делилась впечатлениями с мамой. Рассказывала ей о лысом дедушке с добрыми глазами, который сидел с внуком у пруда и пел забавные частушки. О тётеньке с большой чёрной косой в цветастом платье, которая искала девочку Маню и всё время плакала. О прекрасной принцессе с блестящим ожерельем на тонкой шее, которая кружила юбкой в богато украшенном зале.

Мама считала мои рассказы невинной детской фантазией ровно до тех пор, пока сны не начали являться днём. А потом обмороки, судороги, запреты, грубые женщины в белых халатах и горькие лекарства.

Отогнав непрошеные воспоминания, я окинула взглядом книжную полку. Пособия по клинической психиатрии соседствовали с эзотерическими фолиантами, историческими трудами и биографиями религиозных деятелей. И ни одна из этих книг не дала мне ответа – больна ли я?

Если я действительно нездорова, то едва ли эта болезнь излечима. И жить она мешает только мне. Я мечтала, как однажды явится столь прекрасное видение, что не захочется просыпаться – это было бы замечательным концом истории.

Хлопок двери прервал фаталистические размышления. Я по привычке выглянула в коридор, чтобы пожелать Вере Аркадьевне спокойной ночи. Я застала тетю врасплох всего на долю секунды, но успела заметить какое-то незнакомое выражение. Губы, обычно сурово поджатые, опустились полумесяцем. Щеки впали, уголки смешливых глаз поникли. В желтоватом свете коридора тётя выглядела усталой, изнуренной и какой-то потерянной. Я вдруг вспомнила, что через пару лет ей стукнет семьдесят. Именно стукнет. Неумолимо.

Но как только глаза Веры Аркадьевны встретились с моими, лицо её тут же посветлело.

– Ты выглядишь поникшей, что-то случилось? Не заболела? – бодро спросила тётя, расправляя тёмно-коричневый берет.

– Все в норме, просто устала. Пишу курсовую, – также бодро ответила я сквозь натянутую улыбку.

Мы обе уловили дурную перемену, но не решились на неё указать. Каждая надеялась, что другая разберется сама. Так же, как и всегда.

Глава 4

Допотопный будильник, стоящий на прикроватной тумбе, показывал 6.58. Ещё не рассвело. Губы пересохли, в животе неприятно тянуло. Я тихо выбралась из постели, натянула халат и проскользнула на кухню. Освещаемая одной лампой, кухня Веры Аркадьевны выглядела чужой и таинственной. Практически всё, что было в этой комнате, принадлежало прошедшей эпохе – тумбы на ножках с круглыми ручками, пожелтевший холодильник “Зил Москва”, фарфоровый заварник и белоснежные тарелки на открытых полках. Эти вещи казались совсем новыми, до того бережно с ними обращались.

Ни детей, ни мужа у хозяйки не было, зато был театр. На протяжении 40 лет она пила на этой крохотной кухне утренний кофе, а потом отправлялась в свой настоящий дом. В театральной столовой Вере Аркадьевне подавали и обед, и ужин, и всё прочее. А в 64 года, когда заслуженная артистка вышла на заслуженную пенсию, стало ясно, что утреннего кофе бывает недостаточно. Возможно, именно поэтому после смерти мамы она предложила мне переехать.

Я достала перламутровый кофейник и одну крошечную чашку – надо же, когда-то такие делали – и стала ждать, пока вскипит вода. Была в этой необжитой кухне неоспоримая прелесть – я могла не носить перчатки. Ни одна вещь в этой комнате не была свидетельницей большой радости или печали. Вера Аркадьевна по-прежнему проводила вечера за прогулками, а обеды в кафе со старыми знакомыми. И в театр она, разумеется, ходила. Хоть и ворчала постоянно: “Эти бестолочи всё развалили!” А эти бестолочи, в самом деле, просто жили как умели. Вот и я жила, как умела. Придумывала себе правила и беспрекословно их соблюдала, а главной моей целью было не угодить в сумасшедший дом. Сначала я говорила “не сойти с ума”, но позже приняла неизбежное: эта грань уже пройдена.

Чайник вскипел. Я заварила черный кофе и подошла к окну. Светало. Пришло время подумать о новом дне. Что сказать Поле? Долгие годы я храню в секрете свои особенности – дело привычное, но что насчет историка?

Утренний туман сбежавшим молоком растекался по улицам. Этот город умеет хранить тайны. И я умею.

***

– Маргарита, Маргарита Аксёнова!

Поля пихнула меня локтем в бок. Я подскочила и подняла глаза на стоящего рядом преподавателя.

– Извините, Олимпиада Юрьевна, задумалась, – я старалась быть вежливой, хотя на дух не переносила эту женщину с прилизанной прической. Громадные очки в черепаховой оправе делали её круглые водянисто-голубые глазенки почти бесцветными. А её тонкие, выкрашенный бордовой помадой губы расходились в улыбке только тогда, когда кто-то совершал ошибку.

– Это весна на вас так действует, Аксенова? Лучше подумайте об экзаменах, в этом семестре никто вам спуску не даст! – злобно прошипела змея и поползла дальше, так и не задав свой вопрос.

– Так что ей надо было?

– Она спрашивала о выборе темы для презентации. Рубежный контроль через три недели, – Поля старательно записывала в блокнот все возможные варианты. Ещё бы, в прошлом семестре она чуть не получила четверку по экономике.

– Если сделать презентацию о преимуществах плановой экономики перед рыночной, она точно растает, – я подбросила подруге отличную идею. – СССР – это, можно сказать, фетиш Олимпиады Юрьевны.

– Звучит заманчиво, но я не готова на такие компромиссы, – подруга прыснула в кулак.

– Аполинария! Что вас так рассмешило? Может, и нам расскажете? – грымза уставилась на Полю, будто действительно ждала ответа.

Та съежилась и покраснела. Больше своего полного имени она ненавидела лишь одно – публичные унижения. Зато Олимпиада Юрьевна, напротив, питала к ним особую страсть. Поля уже начала оправдываться, когда в кабинет зашёл Савельев и отвлек ядовитую кобру от трапезы.

– Когда-нибудь я придумаю, что ей ответить, – глаза у подруги сузились, челюсти сжались. Нужно было срочно сменить тему.

– Так что там с Сашей? Вы решили, куда поедете на выходные?

– Да, я наконец решилась. Едем к маме.

Я удивилась, но виду не подала. Полина встречалась с мамой своего парня всего раз – в калининградской больнице, куда Саша попал с сильнейшим отравлением. Отметив искреннюю заботу, Валентина Павловна пригласила Полю в гости. Тянуть дальше не позволяли приличия, поэтому в предстоящие выходные Поля с Сашей планировали перейти на очередную ступень близости.

– Удачи. Ты точно ей понравишься.

Я видела, как она волнуется, но ничем не могла помочь. В вопросах любви, семьи и приличий я совершенно ничего не понимала.

– И это всё, что ты скажешь? Что надеть, что привезти, что вообще с ними делать? – возмущалась подруга, наматывая на палец прядь русых волос.

– Ты у меня спрашиваешь? Я в последний раз своих родственников видела лет десять назад. Даже имена не все вспомню. Может, торт?

– А если она на диете?

– Ты ведь сегодня обедаешь с Сашей? Вот у него и спросишь.

Полина выстрадала саркастическую улыбку и протянула:

– А ты эмпат.

После обеда я выскользнула из столовой и по привычке отправилась в библиотеку. В пятое крыло, где были еще музей и конференц-зал, почти никто не ходил. Не удивлюсь, если большая часть студентов даже не знала, что у нас есть библиотека – все предпочитали интернет. И благодаря этому мы обрели отличное место для работы. Укромное.

Я вошла в светлую, пахнущую типографской краской комнату, обогнула несколько столов и, увидев Полю на привычном месте, ускорила шаг. Вдруг из-за стеллажа показалась стройная фигура в сером поло и широких классических брюках. Я еще не успела разглядеть лица, а уже знала, кому принадлежит размашистая походка. Заметив меня, историк остановился, изогнул губы в дежурной улыбке и заговорил, будто мы старые знакомые.

– Добрый день, Маргарита. Как вы себя чувствуете? Сегодня без эксцессов?

Не помню, что я промямлила в ответ – то ли хорошо, то ли спасибо. Но уже через секунду я сидела рядом с Полей и делала вид, что страшно занята. Историк пожал плечами и грациозно удалился. А меня ждал допрос с пристрастием.

– Какая, говоришь, у него была машина? – Поля не унималась уже минут двадцать.

– Серая. Цвета мокрого асфальта, – я старалась проявлять терпение.

Поначалу рассказывать было неловко, ведь пришлось врать о головокружении и низком давлении. Но Полину куда больше интересовало внимание историка, чем внезапное ухудшение моего здоровья.

– Да ясен пень, что не малиновая. Марка какая? Кроссовер, седан, джип?

– Господи, спроси что попроще!

– Ну значок ты запомнила? Галочка, колечки, газель?

– Ну нет, газель я бы точно запомнила, – мы хихикали, словно школьницы, – на руле был какой-то знак. Красный крест и змея, кажется.

– Он водит машину скорой помощи? – Поля смотрела на меня, как на идиотку. Мол, неужели сложно выучить все марки автомобилей наизусть?

– Я серьезно. Крест и змея. Ну или мне так показалось.

Как любой миллениал, Полина полезла за ответом в Google. Пара секунд и передо мной десяток круглых значков, и везде змея с крестом.

– Только не говори, что учитель истории водит Alfa Romeo. У нас на таких не ездят, – Поля открыла еще с десяток картинок с изображением серебристых авто.

Я ткнула пальцем в ту, которая казалась наиболее похожей.

– Да ну нет. Я не верю, просто невозможно! Она же стоит целое состояние! Может, все-таки Газель?

Я закатила глаза.

– А они бывают легковыми?

– Да черт его знает, я вообще всю жизнь думала, что это холодильник, – настроение у Поли взлетело до небес.

– Тебе не кажется, что это неправильно. Обсуждать его вот так, – в бессмысленный разговор всё же просочилась капля благоразумия. – Много чести.

– Да ну брось. Мы же не сталкеры какие-то, и не охотницы за головами. У меня парень есть, у тебя, – Полина задумчиво почесала подбородок, – убеждения. Нельзя, что ли, просто посплетничать в удовольствие?

Капли благоразумия оказалось недостаточно. В итоге мы обсудили всё: цвет волос, текстуру кожи, форму носа. Провели лексический анализ каждой его фразы, истолковали каждый взгляд и пришли к выводу, что новый историк – сердцеед и выпендрежник. Безапелляционно. Вчерашняя неловкость испарилась. Я чувствовала себя такой обыкновенной, такой нормальной. Две подруги перемывают кости симпатичному мужчине – что может быть естественнее?

Когда библиотекарь шикнула в третий раз, мы решили покинуть обитель знаний. Февральский день встретил моросью и рассеянным светом. Полина перекинула лямку рюкзака через плечо и пружинистым шагом преодолевала лужи, покрытые пленкой льда. Наш разговор, как это всегда бывает, плавно перетёк к Александру. Поля принялась в очередной раз рассказывать, какой он замечательный: да, небогат; да, не слишком красив; зато имеет хорошее образование, спокойный нрав, заботлив и, вообще, – просто сын маминой подруги.

Я слушала и поддакивала, когда требовалось. А сама то и дело возвращалась мыслями к стройной фигуре, завиткам темных волос и выразительным губам. Такую форму губ называют лук купидона – мне они казались капризными, склонными к драматизму. Интересно, каковы на ощупь такие губы?

Глава 5

Не прошло и месяца, как к новому историку все привыкли. Показательных опросов он больше не устраивал, на семинарах не зверствовал и большую часть времени выглядел скучающим. Интерес не утратила разве что Катерина. Она выходила из кабинета последней, чаще других задавала вопросы и даже заранее определилась с темой дипломной работы. Разумеется, она касалась истории дипломатии – именно на этой теме специализировался Константин Альбертович.

– Что вы как бабки старые? Где жить, что есть… Чем больше нас будет, тем дешевле выйдет. Когда, если не сейчас?, – Катерина уже третий день подбивала группу на поездку в Вену, – Выходные, весна, симпатичные немцы! Неужели вам не интересно? – не унималась она.

– А тебе не кажется, что встречать майские праздники в компании немцев – не лучшая идея, – съязвила Полина.

– Ну не майские, так апрельские. Можно и на два дня поехать. Да и что я тебя уговариваю?, – Катя надула губы и пошла распространять свои идеи среди других представителей молодёжи. Мы с подругой переглянулись.

– А если серьезно, почему нет? К тому же, впереди еще больше месяца, – обычно я не вписываюсь в подобные авантюры, а вот Полин отказ меня удивил. – Ты ведь обожаешь путешествовать!

– Вена это прекрасно, а вот Катю я не переношу. Но если мы будем вдвоём, то это не так уж важно.

– Ты же знаешь, я не…

– Знаю, знаю, – подруга протянула мне пальто, взятое из гардероба, и тут же сменила тему. Даже спорить не стала.

Последние недели она вела себя странно. Моя шумная, шибутная и до крайней степени общительная Полина стала задумчивой и плавной. Она всё реже звонила мне по вечерам, перестала присылать дурацкие катринки в соцсетях и начала с особым рвением готовиться к экзаменам. А о нелепых выходках младшего брата теперь говорила не с улыбкой, а с раздражением. Перемена произошла так стремительно, что я не успела разобрать, в чём причина.

Мир тоже переменился. К середине марта ветер стал чуть менее убийственным, а туман рассеивался к полудню. После обеда студенты высыпались из здания, как горошины, и разлетались по окрестностям. Мы были в их числе.

– Может, просто погуляем? А кофе попьём где-нибудь в центре? – я покрепче завязала черное пальто и отставила в сторону локоть. Полина тут же на нём повисла. Она была сантиметров на десять ниже и, в отличие от меня, почти не носила каблуков.

– Как хочешь, я не спешу. Что ты решила насчет субботы?

– Тётя Вера просила прибраться в саду и привести в порядок мебель. В мае она хочет уехать жить на дачу. Не знаю, что ей в голову взбрело.

– А что если мы с Сашей отвезем тебя на дачу, поможем с уборкой, а вечером уедем к родителям? Там недалеко, – произнося эти слова, Поля украдкой следила за выражением моего лица.

– Опять?

– Ну, в общем то да. Мама пригласила, – подруга засмущалась. Я насторожилась.

– Мама?

– Сашина Мама, Валентина Павловна. Просто мы с тобой запланировали поездку на дачу, а за день до этого она звонила Саше и он согласился приехать. Я забыла ему сказать, что уезжаю, – Полина затараторила. – Неловко вышло. Но мы можем перенести, или маму или дачу.

– Нет, не надо переносить маму. Просто оставьте меня дома, а утром встретимся и поедем в город, – я старалась говорить как можно доброжелательнее, хотя появление второй мамы стало сюрпризом.

– Точно? Ты не обижаешься?

– Нет, Поля! Конечно, нет.

– Сама не заметила, как все завертелось. Это странно, да?

– Кто я такая, чтобы осуждать? В конце концов, это ты у нас спец по отношениям. Мне в любви признавались только мамины попугаи, – я карикатурно закатила глаза, но решила воздержаться от дальнейших комментариев. Похоже, моя Поля уплывает в какую-то неизведанную, непонятную для меня жизнь.

Мы шли по мощеной центральной улице. Величавые трамваи проплывали мимо, цепляясь рогами за упругие черные провода, а кирпичи старых зданий жадно впитывали солнце. За десять лет в Калининграде не изменилось ничего – я росла, превращаясь из испуганного ребёнка в осторожную девушку, а он всё стоял и смотрел свысока. Пройдут годы и осторожная девушка станет гордой женщиной, а потом сварливой старухой с клетчатым баулом обид, невыполненных обещаний и несбывшихся надежд. А город будет всё тем же. Спокойным, серо-красно-зеленым.

Я смотрела на Полю – мягкую и ясную, как сама весна. Её ждет нежная любовь, пышная свадьба, уютный дом. А меня? Если Поля была весна, то я – февраль. Отвратительный, калининградский. Вечно хмурая и колючая. С подозрительным прищуром, со всегда готовым язвительным комментарием. И нежным сердцем. Таким нежным, что нельзя никому показывать.

– Чего ты так странно на меня смотришь? Что-то не так с волосами?

Как же хотелось просто взять и вывалить все, как на духу. Я открыла рот, но в последний момент опомнилась.

– Смотри, какое местечко. Давай сядем! – я потянула Полю за руку и усадила на веранде уличного кафе.

Сложив локти на дощатый стол, Полина попёрла ладонями подбородок и подставила лицо весеннему солнцу. Для марта погода была удивительно теплой. Над нашими головами раскинулось кристально-голубое небо, какого я не видела с прошлого сентября. Воздух искрился чистотой, а чувство пробуждения было практически осязаемым.

– В последнее время ты какая-то загадочная, – подметила Полина, провожая взглядом пышнотелую официантку.

– Ты тоже.

– Вовсе нет, – по привычке возмутилась она, а потом задумалась. – Просто до выпуска осталось чуть больше года, а потом… Нужно решать, что потом.

– Я думала, у тебя все решено. Я ведь буду подружкой невесты?

– Нет. Будешь стоять у входа и отпугивать незваных гостей, – она очертила в воздухе круг, выделяя моё лицо и заразительно рассмеялась. – Вот вот, именно с таким выражением лица. Отлично подходит.

Я прижала руки к сердцу и откинулась на плетеную спинку стула.

– Как жестоко. Я ранена.

– Не уходи от темы. Мы пьём преступно дорогой кофе на промозглом ветру и смотрим на голые старые камни. Ничего не хочешь мне сказать?

Меня поймали. С поличным.

– Нет. Вернее да. Не знаю, как это выразить. Тоска что ли, – с каждым моим словом озорства в глазах Полины оставалось всё меньше. – Просто тоска. Время идёт, ничего не меняется. – объяснила я, опустив важную деталь. Время идёт, а у меня по-прежнему никаких ответов. И никаких идей о том, где их искать.

– Так может, пора менять? Ты же не дерево. Хочешь – двигайся, – новоиспеченный коуч пожала плечами и принялась за чизкейк.

– Так всё просто у тебя. Как там писали, встань и иди? Вера твоя…

– Ну вот опять. Я ей про веселье, а она библию цитирует. Очнись, жизнь проходит мимо, – Поля щелкнула пальцами прямо перед моим носом и добавила, – Можно начать с малого. Студенческая поездка, одно новое знакомство, этот бал, в конце концов. Выбирайся из панциря, пока илом не поросла.

– Ты права.

– Я всегда права.

– Не возгордись!

Мы пили кофе, ели пирожные, громко смеялись и болтали до самого заката. Потом за Полиной приехал по уши влюблённый парень, а я побрела домой по сухим весенним тротуарам.

Какой я буду через пять лет? А через десять? Наверное, перед днём рождения всех посещают такие мысли. Через несколько недель мне исполнится 21. Мысли плавно перетекали от прошлого к будущему, а затем обратно. Спустя пару кварталов я решила оставить абстрактные размышления и сосредоточиться на предстоящих событиях.

Каждый год за несколько дней до моего Дня рождения в университете устраивают весенний бал. Худрук выбирает эпоху, в актовом зале целый месяц проводят занятия по танцам, девушки шерстят интернет-магазины в поисках подходящего инвентаря. Многие всерьез считают этот балл главным событием года.

Я была на нём лишь однажды, на первом курсе. Но тогда нам разрешали только стоять в сторонке и наблюдать за тем, как кокетничают старшекурсницы в вуалях. А теперь я сама старшекурсница. Перед глазами появилась точёная фигура в синем платье и копна рыжих волос. Примечательно, что лицо парня, в которого я была влюблена, давно стёрлось, а вот образ развязной красавицы въелся в сознание как слайм в обивку дивана.

Я прокрутила это неприятное воспоминание и стала размышлять: принять ли мне приглашение Артема? Или, по обыкновению, остаться дома? Артём учится на четвертом курсе филфака и уже две недели донимает меня вопросами. Я пыталась вспомнить лицо парня. Кажется, он симпатичный – светловолосый, голубоглазый, широкоплечий и курносый. Эдакий Есенин. Но ходил ли он на занятия по танцам? Я то не ходила. И платья у меня нет. Я даже тему не помню, какой там у них век?

Тщательно взвесив все “за” и “против”, мой внутренний голос постановил: это слишком опасно. А потом я представила, как вся моя жизнь проходит под эгидой страха. В двадцать это кажется не таким ужасным, но что я скажу в пятьдесят? Если я обречена на вечное одиночество, то почему бы не повеселиться сейчас, пока есть возможность? Весна, нежно-розовый закат, влюбленные глаза подруги и неумолимо текущее время – всё вокруг подталкивало меня к обрыву. И я сделала шаг вперед – решила идти на танцы.

Глава 6

Полина обрадовалась моему решению идти на танцы больше, чем предполагаемый спутник. Следующие два дня мы только и говорили, что о платьях, сумках и прическах. В итоге решили перетрясти весь дачный чердак в поисках чего-то очаровательно старого. Девушкам на “Последний бал Романовых” требовалось явиться в “длинных платьях и высоких перчатках”. На кринолины и жемчуга, разумеется, никто не рассчитывал, но от мини рекомендовали отказаться.

Впереди ждало главное испытание – нужно посетить хотя бы один урок танцев. Именно третьекурсники открывают бал, а значит, даже в последнем ряду придется попадать в такт. Репетиции проходили каждый четверг, поэтому на следующий день я, Артём, Полина и Никита – друг детства, которого Поля ценила почти так же, как меня – встретились у актового зала.

Все кресла предусмотрительно передвинули к стене, поэтому в центре образовалась достаточно большая площадка. Девушки сидели на подоконниках, как воробьи на проводах, и оживленно болтали. А парни разбились по группам и не проявляли к происходящему особого интереса. Похоже, почти всех притащили сюда силком.

Мой кавалер, не чета другим, был приятным, обходительным и весьма заинтересованным в общении. Значит, нужно держать дистанцию.

– Поля, а ты взяла туфли? – я заметила, что многие девушки переобуваются.

– Да, но у меня обычные балетки. А ты?

А я, разумеется, об этом не подумала. Бросив неловкий взгляд на Артема, я продемонстрировала ногу в массивном черном ботинке на широкой платформе.

– Береги ноги, я буду в сапогах.

Парень широко улыбнулся и заверил, что все стерпит. Он так старался мне понравиться, что я кожей ощущала волны напускного обаяния.

Цокая квадратными каблуками, в зал вошла Елена Прокофьевна – худрук местного театрального кружка. Она жестом согнала девчонок с подоконников и с торжественной дрожью провозгласила:

– До бала меньше трех недель, а большинство из вас совершенно не готовы! В этом году ни в коем случае нельзя ударить в грязь лицом! Приедут журналисты, о нас будут писать в газете! Сам мэр обещался быть!

Елена Прокофьевна окинула собравшихся предельно серьезным взглядом и даже погрозила пальцем. В горчичной юбке, с варварским начёсом на голове сорокалетняя женщина исполинского роста выглядела более чем комично. Но искреннее воодушевление, с которым она говорила о студенческих танцах, вынуждало проявлять снисходительность. К тому же именно Елена Прокофьевна водила нас в театр на уроках литературы, отпускала с последней пары и смягчала Олимпиаду на экзаменах.

– Прошу всех выстроится в ряды. Сначала отрепетируем квадрат, а потом сам выход, – для пущей убедительности педагог несколько раз хлопнула в ладоши.

Артём взял меня за локоть и повел к месту. Как я и просила, встали мы в самом конце колонны. На сцене, в левом углу, располагался деревянный стол, а на нем – магнитофон. Самый настоящих магнитофон. Романовых он конечно не застал, но первые хиты Ласкового мая точно помнил. Елена Прокофьевна подошла к аппаратуре, бережно нажала на несколько кнопок, и спустя пару секунд из колонок полилась классическая музыка. Оркестр играл вальс.

Двадцать пар начали двигаться хаотично, попутно смеясь и спотыкаясь. Чтобы хоть как-то синхронизировать это безумие, Елена Прокофьевна начала отбивать ритм хлопками и комично пританцовывать. Она хотя бы умеет радоваться жизни, подумала я и грустно усмехнулась.

Раз, два, три. Раз, два, три. Все смотрим на Катю и Алексея. Раз, два, три. Раз, два, три. Головы в сторону, не смотрите партнеру в глаза, сохраняйте дистанцию! Раз, два, три… – доносился грубоватый голос преподавательницы.

Именно дистанции нам и не хватало. Казалось, что Артем слишком сильно прижимает меня к себе, слишком крепко обхватывает талию, слишком давит на ладонь. Пытаясь отстоять личное пространство, я то и дело сбивалась с ритма. А он, стараясь меня поддержать, усиливал хватку. Прямо рак и лебедь.

– Все в порядке? Ты какая-то напряженная, – озадаченно прошептал парень. Он склонился к моему уху и оказался так близко, что я чувствовала мятное дыхание. Стало не по себе.

– Я ведь предупреждала, что не умею танцевать, – ответила я громко, не меняя отстраненного положения головы.

Артём полутонов не улавливал и продолжал двигаться с упорством дровосека. Поэтому мы, давно сбившись с ритма, просто переминались с ноги на ногу и старались не попадаться руководителю на глаза. Минута, вторая… Крещендо миновало. Оставалась еще пара торжественных тактов, но в момент долгожданного разрешения магнитофон “зажевал” аккорд и застрял. Я оторвалась от партнёра и вздохнула с облегчением. Неужели, конец?

Пока Елена Прокофьевна пыталась реанимировать магнитофон, к нам подлетела Полина. С безмятежной улыбкой на лице она подскакивала на каждом шагу, приводя в движение многочисленные складки плиссированной юбки.

– Ну как она? – обратилась она к Артему. Озорная и довольная, как щенок золотистого ретривера. Даже ругать жалко.

– Неплохо! Ноги целы. Неплохо ведь получилось, да? – Артём так широко улыбался, что я могла разглядеть зубы мудрости. В голове возникла устрашающая аналогия с акульей пастью.

– Все нормально. Главное, не попадаться на глаза Елене, а то нас вышвырнут, – у меня, в отличие от Артема, улыбка получилась натянутой.

– Так это же только первое занятие. Мы можем позаниматься завтра, и в понедельник. Вдвоем. Это ведь не проблема, – Артем устремил на меня свои ясные, голубые глаза. По-детски наивные, полные надежд.

Но перед глазами зияла акулья пасть. Я промычала в ответ что-то невразумительное и отстранилась ещё на сантиметр. Тем временем Елена Прокофьевна, не сумев справиться с аппаратурой из прошлого тысячелетия, вышла на центр сцены и заявила:

– Прошу никого не расходиться. Я сейчас что-нибудь придумаю. В крайнем случае будем использовать плееры или что там у вас.

По залу пробежал недовольный шепоток. Но как только худрук вышла из зала, все быстро нашли себе занятие. Катя с Лешей, которые в детстве занимались бальными танцами, давали мастер-класс. Катерина грациозно скользила по паркету, успевая раздавать замечания, а Леша так сосредоточенно на неё смотрел (явно не в глаза), что не замечал ничего вокруг. Те, кого не интересовало повышение квалификации, разбились по мелким группам и весело щебетали. Остальные залипали в телефоны. А я переминалась с ноги на ногу, да искоса поглядывала на Артёма.

– Какие планы на выходные? – спросил он, совершенно не замечая моего настроения.

– Уезжаю из города.

– Классно, а в пятницу?

Пока я пыталась придумать подходящий ответ, повисла неловкая пауза.

– Кыш с подоконника, я кому говорила?

К моему облегчению в зал вернулась Прокофьевна. Дощатый пол сотрясался от каждого её шага, а на лице застыло радостное, почти восторженное выражение. Прямо за ней шагал историк. Он был чуть выше, но двигался гораздо более плавно. Темно-синяя водолазка, классические брюки, ремень с серебряной пряжкой и массивные, поблескивающие на свету часы – как бы он ни одевался, выглядел всегда одинаково. Непростительно дорого.

– А ему то здесь что нужно? – пробурчала я в пустоту. И будто лично для меня Елена Прокофьевна ответила.

– Нам очень повезло. Константин Альбертович согласился нам аккомпанировать. Так что продолжаем занятие, прошу всех встать!

Лицо худрука прямо светилось от удовольствия, а физиономия историка, напротив, казалась непроницаемой. Я склонила голову набок и позволила себе нескромное наблюдение: тёмно-синий ему к лицу.

Пока студенты перешептывались и расходились по парам, аккомпаниатор спокойно пересек зал и уселся за огромный черный рояль. Всё мое тело сжалось – этот чертов рояль стоял прямо позади нас! Кто вообще придумал поставить рояль напротив сцены?

– Ничего себе, у нас есть пианино! – удивился Артём. Он почесал затылок и своевольно обнял меня за талию, хотя музыка даже не началась.

– Не надо так ко мне прижиматься, между нами должно быть расстояние, – выпалила я и тут же пожалела о резкости. Артем растерялся и отступил. А я уловила боковым зрением движение и повернулась в сторону рояля. Мне показалось или историк ухмыльнулся?

– Елена Прокофьевна, а что вам сыграть?, – аккомпаниатор обращался к худруку с напускным почтением.

– Сегодня учим вальс. Тут есть кое-какие ноты, – она протянула историку полуразвалившеюся книгу.

Он взял книгу и тут же отложил в сторону. Как самодовольно, подумала я, чего кичиться? На круглом стуле ты выглядишь несуразно, а рояль наверняка расстроен.

Но когда историк прикоснулся к клавишам, мир наполнился прекрасными, чистыми звуками. Несколько секунд все завороженно смотрели на пианиста, а потом Елена Прокофьевна очнулась и энергично захлопала в ладоши. Этот её “ритм” вырвал меня из плена чарующих звуков и заставил сосредоточиться.

Я первой, в знак примирения, подошла к Артему. Пытка возобновилась. Но в этот раз я ощущала не только чужую ладонь на талии, но и чей-то пристальный взгляд где-то промеж лопаток. На повороте голову полагалось отклонять в сторону. Когда в поле зрения попадал рояль, казалось, что историк на меня поглядывает. Разве он не должен смотреть на клавиши?

Как только я сосредоточилась на шпионаже, Артём снова прижался вплотную. Я с завидной регулярностью наступала партнёру на пальцы, а он стоически выносил каждый удар. Вот так пара. Когда вальс завершился печальным аккордом, с облегчением вздохнули оба.

– Ну, что скажете? Справляются ребята? Может, что-то посоветуете? – сияющая Елена Прокофьевна подошла к крышке рояля и бесцеремонно облокотилась на инструмент. От такого натиска не по себе стало даже роялю.

– Ну раз уж вы спросили, – историк медленно встал и повернулся к толпе – Не нужно сжимать руку девушки и тащить ее за собой. Рука должна свободно лежать, запястье расслаблено, – мужской голос эхом раздавался в зале. Аккомпаниатор с прищуром осмотрел собравшихся и подошел к Катерине, которая сделала едва заметный шаг вперед.

– Рука расслаблена, ноги рисуют квадрат. Вы делаете слишком много движений, переступаете с места на место. Не надо усложнять – просто квадрат, – преподаватель кружил обомлевшую Катерину в танце и умудрялся говорить ровно, будто эти движения ничего не стоят.

– Видите, все просто, – он отступил, явно довольный собой.

– Вообще-то, я семь лет танцами занималась. Я же умею, – добавила девушка, слегка надув и без того пухлые губы. Мимолётный взгляд из-под опущенных ресниц, полуулыбка. Катерина обладала неповторимым женским очарованием – в каждом ее движении, в каждом жесте было что-то соблазнительно-трогательное. Обычно мне нравилось подмечать, как едва заметный жест вызывает в мужчине бурю эмоций. Но историк, ко всеобщему разочарованию, оставался непроницаемым.

В ответ он натянуто улыбнулся и заявил:

– На самом деле, многое зависит от партнера. Вы позволите?

И вот он стоит напротив, протягивает мне руку и выжидающе смотрит прямо в глаза. Я уставилась на Артёма в немой мольбе. Как бы говоря, сделай же что-нибудь! И он сделал. Сделал шаг назад. Историк продолжал стоять с протянутой рукой. Медлить дальше не позволяли приличия. Я неуверенно кивнула и, наконец, протянула руку.

Преподаватель почтительно кивнул, положил ладонь мне на талию, и мир закружился. Передо мной тотчас оказались губы, шепчущие “Один, два, три”. Невозможно научиться вальсировать за 30 секунд, поэтому я продолжала спотыкаться. Но руки партнера, словно металлический каркас, держали меня и направляли в нужную сторону. В этот раз историк не раздавал никаких указаний, только считал и смотрел прямо перед собой. А я, словно ватная кукла, принимала формы, которые он задавал. Шаг назад, переступ, шаг влево, поворот. Четко очерченные губы, слегка розоватая бледная кожа, легкая щетина, пара родинок, мягкая линия подбородка, ворот синей водолазки – я неосознанно обращала внимание на все мелочи, доступные глазу. В голове звучало так много мыслей, что ни одну не удавалось расслышать как следует.

Когда танец резко оборвался, осталось раздражающее ощущение незавершенности. Я сделала шаг назад и пошатнулась от головокружения. Историк довольно улыбнулся и тихо добавил: хорошо, что вы не смотрели в сторону.

Глава 7

После урока танцев прошло несколько дней, а сплетни всё не утихали. К счастью, их главной героиней была не я. Катерина расценила приглашение историка как величайшую честь, и теперь то и дело поправляла корону. Она с упоением рассказывала о “сильных руках, серых глазах и широких плечах”, второкурсницы добавили “мощную грудь и неотразимую улыбку”, а перваши – “многозначительный взгляд и романтическую натуру”. Всего за несколько дней бедный историк так густо оброс легендами, что рисковал обменять статус педагога на славу секс-символа.

Я и сама не могла воздержаться от комментариев, но сплетничала в узком кругу.

– Ты бы видел Катькино лицо. Она так нос задрала, будто он не танцевать ее позвал, а сразу замуж. Хотя не удивлюсь, если в понедельник нам так и скажут. Там какой только ерунды не болтают, – в подтверждение своих слов Поля продемонстрировала несколько скриншотов из студенческого чата, в который я не заходила несколько месяцев.

– Ты так воодушевлена. Мне стоит волноваться? – Александр старался не отрывать взгляда от ухабистой дороги, но беседу поддерживал.

– Нет, не стоит. О тебе она говорит намного чаще, – я бесцеремонно просунула лицо между передних сидений и боднула Полю в плечо. Она была не обязана ехать со мной на дачу. Александр был не обязан нас везти. Но мы, тем не менее, сидели в стареньком Ниссане. Все вместе. И от этого в груди трепетало что-то нежное.

Дорога тянулась вдоль недавно засеянных полей, желтоватых хвойных лесов и мягких холмов, покрытых бурыми кустарниками. Облака неспешно шагали по небу. Когда за поворотом появился горизонт, подпертый синей полосой моря, я совсем разулыбалась. Приоткрыв окно, вдыхала соль, смолу и водоросли. Так пахло мое детство.

Вместо асфальта у дома лежала глина вперемешку с песком и гравием. Саша стоически преодолевал кочку за кочкой, почти не чертыхаясь. А Поля, далекая от мирских забот, по-детски удивлялась проходящим мимо коровам и курам, пасущимся у дороги.

– Ну слава богу, – выдохнул Саша, паркуясь у голубых ворот, – Надеюсь, бампер на месте.

– Ну потеряешь, поберём, – безмятежно протянула Полина и чмокнула его в щетинистую щеку.

– Спасибо, что привёз, – добавила я.

Краска на воротах давно облупилась, обнажив ржавые червоточины, а призаборная клумба заросла сорняками. Стоило мне выйти из авто, как соседская собака зашлась истерическим лаем. Она, как и хозяйка, не очень-то жаловала нашу фамилию. Но у неё, в отличие от хозяйки, хватало смелости об этом сказать. И это внушало уважение. Я выжидающе посмотрела в черные бусинки, поблескивающие под соседским забором, как бы говоря: “Я знаю, милая, но придётся потерпеть”. И собака тут же притихла.

– Такая маленькая, и такая злая. Как не приедем, столько шуму, – пожаловалась Полина и по-хозяйски просунула руку под забор. Железный засов звонко лязгнул. Ворота распахнулись.

Снег во дворе уже сошел. Там, куда попадало весеннее солнце, проклюнулись крокусы, нарциссы и тюльпаны. Предоставленные сами себе, мамины цветы кочевали по саду и каждый раз выпрыгивали в новых, казалось непригодных для жизни местах. Дом, как и сад, стойко выдержал очередную зиму – только ступени крыльца продолжали крошиться, а дверь совсем рассохлась.

– Рита, а почему здесь никто не живет? – Саша оглядывал двор критически, из-под нахмуренных бровей.

– Уже некому. Это дом бабушки и дедушки. Когда бабушки не стало, мама превратила его в дачу. Копалась тут, цветы растила. А пять лет назад мама умерла, – перед глазами выросла она: с ведром в руках, в галошах поверх вязаных носков. Давно забытая картина. Я и сама не заметила, как замолчала. Саша порозовел от неловкости.

– Мы с тетей Верой так себе хозяйки. Появляемся редко, добираться сложно. Сам же видел, какая дорога.

– Да, точно. Но дом красивый, а лес вокруг какой! – он встрепенулся и поддел ботинком упавшую ограду палисадника, – Только не хватает мужской руки.

– Да, рук и правда не хватает.

Я подошла и с силой воткнула металлическую оградку на место, но мягкая от влаги земля не сумела удержать вес. Металл плюхнулся в грязь.

Вот и поговорили.

Планы на день были наполеоновскими. Полина отправила Сашу в магазин, чтобы не мешался, а сама полезла в сарай. Он, несчастный, никак не хотел отдавать непосильно нажитое: жестяное ведро, метлу и ворох хлопковых тряпок. Но если Поля что-то ищет…

– Нашла! Можем приступать.

Одержав победу над рассохшейся дверью, мы вошли в дом. Узорчатые ковры на стенах, трубчатые карнизы с кружевными занавесками, укрытая простынями мебель – вот и всё, что осталось от былой роскоши. Дом построили в середине шестидесятых и прежде очень берегли. Прежде.

– Ого, да тут только пыль три дня вытирать. Ты когда в последний раз приезжала? – Поля влетела в зал, держа в руках скрипучее жестяное ведро.

– Прошлой осенью, в сентябре. Я специально накрыла все тканью, так что под ней пыли должно быть не так много, – голос эхом отдавался от выбеленных стен.

Сдёргивая пыльную простынь с дивана, я вспомнила дедушку. Он всех убеждал, что диван посередине комнаты и медвежья шкура вместо ковра – это не пошлость, а уют. Будучи заядлым охотником, он хотел развесить на стенах оленьи рога и волчьи головы, но на такой “уют” даже бабушка не согласилась.

– Ты чего довольная такая?, – Поля кашляла, но продолжала ворчать, – Тут работы уйма, нет времени раздумывать.

Я кивнула, но с места не сдвинулась. Воспоминания о дедушке всегда заставляли улыбаться – он разводил кучерявых болонок и выращивал розы, знал наизусть всего Маркса, но презирал Ленина. Даже в самые сложные времена умудрялся оставаться беззаботным. И очень много курил.

Когда мне было десять, его легкие перестали справляться. Бабушка требовала, чтобы он тотчас бросил, а иначе – медленная и мучительная смерть. Больной согласно кивал, а потом уходил в глубину сада, садился на самодельную табуретку и, пока никто не видит, поджигал Мальборо. И умер он на той самой табуретке. От тромбоэмболии – мгновенно и, как убеждала меня мама, безболезненно. Это была его последняя победа над судьбой.

Бабушка закончила мирские дела и ушла следом, сразу после первой годовщины. Последний год своей жизни Баба Настя безмолвной тенью слонялась по углам дома и занималась лишь тем, что давно довела до автоматизма – вязала, стирала белье, крахмалила простыни, смахивала пыль с дедушкиных трофеев и подолгу сидела на лавочке под магнолией.

В детстве я даже не задумывалась, насколько сильно они друг друга любят. Они казались скорее соседями – двумя совершенно разными растениями, которые кто-то по ошибке запихнул в один горшок. Но со временем пришло понимание: преодолевая невзгоды, эти растения организовались в симбиоз, который делал их практически несокрушимыми вместе и совершенно нежизнеспособными врозь.

После смерти бабушки тётя Вера помогла маме купить квартиру и перебраться в город. А я навсегда попрощалась с кострами, морским берегом и звездным небом. Сначала возвращаться было слишком больно, а потом стало незачем. Улыбаться совсем расхотелось.

– Эй, ты чего?

– Ничего. Просто лезет в голову всякое.

– Понятно, – протянула подруга, давно привыкшая к приступам меланхолии, – Давай приведем в порядок двор, кухню и спальню. А потом займемся чердаком. Ты же не против? – вопросы она задавала тоном человека, который все уже решил.

К обеду мы сидели в беседке, увитой стволами девичьего винограда, и ели бутерброды – Александр привез столько продуктов, что хватило бы на неделю. Неплохо пообедав, парень уселся на продавленный диван, расположил на коленях ноутбук и стал ковыряться в какой-то таблице. А мы, как и планировали, полезли на чердак.

Среди пыли и паутины чего только не было – килограммы макулатуры и виниловые пластинки, плюшевые игрушки и ржавые велосипеды, приборы неизвестного назначения, провода, гвозди. Дом любезно открыл свое нутро и позволил в нём покопаться.

Сначала мы вскрывали коробки – лоскуты ткани, пустые фоторамки, поломанные гирлянды. Потом стали развязывать мешки – прожженные скатерти, проеденные молью кружева, осколки ваз в бурой бумаге. Открыв один из мешков Поля отпрянула с протяжным “фууу” – он был доверху набит свалявшимися, дурно пахнувшими звериными шкурками. Эту находку мы решили похоронить.

Спустя два часа Полина почти перестала восхищаться советской утварью, а я всё старательнее подтягивала перчатки. Нам удалось найти лишь пару кусков жатого муслина, пожелтевшие кружева и черный клатч с облезлой металлической застежкой. Совсем отчаявшись, Поля рискнула залезть в самый тёмный, устрашающе пыльный угол.

– Ничего себе! Он принадлежал твоей бабушке? – воскликнула она, высвобождая из груды ветхого тряпья деревянный сундук.

– Не знаю. Впервые вижу.

Я провела пальцем по крышке. На перчатках остался слой серо-коричневой пыли.

– Красивый и, похоже, старый. Чей он? Может, спросить у Веры Аркадьевны? – глаза Полины влажно поблескивали в предвкушении. Она старательно стерла с находки грязь, обнажив витиеватые узоры на тёмном дереве.

По телу пробежала нервная дрожь, кончики пальцев заискрились. И это означало лишь одно – сундук лучше не трогать.

– Вчера, когда я спрашивала о чердаке, тётя очень странно отреагировала. Разозлилась, что ли. Может, ей неприятно, что мы тут лазим?

Я вспомнила наш с тетей разговор: резкую перемену настроения, раздраженный тон и фразу “Сдался тебе этот хлам, ничего хорошего ты там не найдёшь”.

– Ну она ведь не запретила – продолжала Полина.

– Нет, даже наоборот. Сказала навести порядок и все повыкидывать. Говорю же, странно. Она хранит поломанные веера от театральных костюмов и одноразовые пакеты, а от всего этого, – я обвела чердак рукой, – Требует избавиться.

– В таком случае, ты имеешь полное право заглянуть внутрь. Давай перетащим его поближе к свету, – подруга вцепилась в сундук, не успев закончить фразу.

Единственным источником света было небольшое окно на крыше. Солнце вырезало во мраке матово-белый квадрат. С душераздирающим скрежетом мы перетащили сундук в светлое пятно и стали разглядывать кованые узоры. Я сомневалась в своём праве копаться в чужих вещах, но оставить сундук в покое не позволяло любопытство. Руки то покрывались мурашками, то призывно зудели.

– Не открывается никак, заело, – пыхтела Полина, выковыривая язычок защелки, – Может, Сашу попросим? Нам сил не хватает…Замок пристал намертво.

Вооружившись молотком, гвоздодером и черт знает чем еще, Александр минут 20 уговаривал сундук явить свое содержимое. Поля вертелась вокруг и каждые полторы минуты напоминала: будь осторожнее, он ведь старинный. Когда под напором рук, впервые державших зубило, сундук нехотя отворился, Поля потянулась первой, но осеклась.

– Прости, это ведь вещи твоей семьи. Ты первая, – пока в глазах подруги горел интерес, пока я с трудом подавляла непонятно откуда возникший страх. Я знала, что дедушка закончил строить дом в конце 60-х. Но откуда у сельской учительницы и машиниста резной сундук? Он выглядел так, словно появился на свете гораздо раньше, чем Кенигсберг стал Калининградом. А это никак не вяжется с историей нашей семьи.

– Рита, ты здесь? – взбудораженная подруга выжидающе смотрела на сундук, а Саша застенчиво выглядывал из-за плеча.

Деваться некуда: я склонилась над сундуком и начала аккуратно вытаскивать содержимое – свёртки из грубой, расползающейся материи. Ткань сложили особенным образом, соорудив что-то вроде кармана.

– Разверни его, – прошептала Полина, подсев еще ближе. Я повертела сверток в руках, нашла отходящий срез и потянула. На свет показался кусочек белого кружева на черной подложке. Я извлекла из льняного свертка маленькое черное платье и белый кружевной фартук.

– Кажется, это школьная форма, – я тоже зачем-то перешла на шепот.

– Да, раньше такое носили, – Поля, казалось, ничуть не удивилась находке, – Можно посмотреть?

Я передала сарафан подруге и принялась разворачивать второй сверток. В нём хранилось нежно-розовое ситцевое платье с отложным воротничком и несколько детских комбинезонов – коричневый, горчично желтый и ярко-красный. На каждой вещи была вышита буква “Н”, украшенная замысловатым цветочным узором. На толстой и довольно грубой ткани нежно-голубые шелковые нити выглядели странно – как вензеля на чугунной сковороде.

– Как красиво! Может, это вещи твоей мамы? – заговорив о матери, Поля осеклась, – или тети Веры. А что значит “Н”?

– Бабушку звали Настей – я отвечала подруге с улыбкой, но чувствовала себя неуютно, как будто вторгаюсь в чью-то личную жизнь. Но любопытство было сильнее вежливости.

– О Господи, – прошептала я, развернув третий сверток. Поля тут же отложила розовый ситец и замерла в немом восторге. В моих руках переливался небесно-голубой шелк. Лучи солнца отражались от гладкой ткани, рождая блики. Рукава и подол платья украшала тончайшей работы вышивка. Мне тут же захотелось снять перчатки и провести пальцем по вышитому серебру.

– Рита, это ведь настоящее сокровище! Именно то, что мы искали! – Полина гладила струящуюся ткань и трепетала от восторга.

– Это явно не советская вещица. Неужели дореволюционная? – даже мужчина, совершенно далёкий от старинных туалетов, был заинтересован.

Платье выглядело непропорциональным – лиф казался крохотным по сравнению с длинной юбкой. Мы расстелили на полу чистую простынь и разложили сокровище.

– Два метра, не меньше. На кого же его шили? – спросила Поля, старательно разглаживая складки юбки.

– Похоже, это шлейф, а талия сильно завышена, – я обнаружила несколько дыр и темные пятна на лицевой стороне юбки, – Посмотри, оно испорчено.

– Нужно отнести к швее, – постановила Полина, с пристрастием изучая каждое пятнышко, – Только представь, как роскошно оно будет выглядеть!

– Вы ведь не собираетесь его надевать? Таким вещам место в музее, а не на студенческой дискотеке, – Александр встал на защиту исторического наследия.

Поля рывком поднялась, подперла бока руками и пошла в наступление. Ростом чуть выше полутора метров, с двумя косичками и круглыми, румяными от негодования щеками она выглядела вполне устрашающе.

– Во-первых, это не дискотека, а тематический бал. Во-вторых – в музеях и так полно вещей, и что с того? И вообще, с чего ты взял, что оно годится для музея? Может, его сшили лет 50 назад для какого-то особого мероприятия?

– Да какое мероприятие в этой глуши? – парировал Саша и бросил на меня виноватый взгляд, – Ты уж прости.

– И что ты предлагаешь? Запихнуть его обратно в сундук и замуровать в стене? Платья на то и платья, чтобы их носили, – тон подруги становился все жестче. Саша едва заметно попятился.

Я прочистила горло и, обращаясь сразу к обоим, заключила: посоветуюсь с тетей, и затем решу, что делать с вещами. В конце концов, они принадлежат не мне.

– Прости. Что-то я разошлась. Конечно, решать тебе.

Александр развернулся на пятках и с видом победителя покинул чердак. Если бы не хлипкая деревянная лестница, жалобно скрипевшая от каждого шага, важничать было бы удобнее. Поля нахмурила тонкие брови, шумно выдохнула и тут же забыла о перепалке.

– Смотри, снаружи он гораздо больше, чем изнутри. Может, ещё как-то открывается? Надо проверить!

Настроение у Полины менялось так быстро, что секундная стрелка не поспевала. Обычно это вызывало восхищение, но в тот день восхититься не получилось.

– Всё то ты знаешь! Может, не будем ничего ковырять? Нам вообще не следовало сюда лезть, – вообще-то хотелось сказать “вам”, но я вовремя опомнилась. Пыльный, никому не нужный сундук внезапно стал казаться сокровищем, которым не стоит делиться.

Полина уловила недосказанность. Она сцепила руки в замок, запрещая себе к чему-либо прикасаться, и сделала шаг назад. А я тем временем стала наспех заворачивать находки в куски льна.

– Ладно. Я пока спущу вниз то, что ты решила оставить. Нам всё равно скоро выезжать, – голос подруги звучал безразлично, во взгляде читалась обида.

Как только русая макушка скрылась из виду, я принялась себя ругать. Лайка-самоед.

Глава 8

От предложенного чая Полина отказалась. Я проводила гостей до ворот и, оставшись одна, огляделась. День помрачнел: над головой повисли ватные тучи, а солоноватый ветер набирал силу. Поежившись, я зашагала к дому.

Хозяйский глаз наверняка подметит разводы на окнах, пару отвалившихся от внешней стены кирпичиков и покосившуюся лавочку, которая распухла и пошла трещинами. Будет ли тётя довольна? Сможет ли жить в этой глуши? Чем старше становилась Вера Аркадьевна, тем сильнее её тянул этот дом. Быть может, лет через 30 и я начну питать к нему болезненную нежность? Но не сегодня.

Остаток дня я провела в атмосфере глубочайшего уныния. Юным девушкам такое идет на пользу – способствует продуктивности, поэтому уже к закату в списке дел стояли одни галочки. Тогда я вооружилась фонариком и снова забралась на чердак. Под крышей по-прежнему пахло пылью, влагой и деревом. Из окна пробивался тусклый закатный свет, а давно перегоревшая лампочка лениво покачивалась из стороны в сторону. В центре балабановской сцены стоял он – деревянный сундук, из-за которого я так неожиданно потеряла самообладание.

Внимательно изучив находку, я с досадой констатировала: Полина была права. Снаружи сундук больше, чем изнутри. Под светом фонаря я ощупала крышку, покрытую узорами из почерневшего металла. Затем перешла на гладкое нутро. Перчатки зацепились за неровность – свет очертил небольшой металлический выступ и выемку под ним. Такая же конструкция нашлась на противоположной стенке.

Кажется, нащупала.

По телу пробежала волна предвкушения. Я надавила на выступы, но ничего не вышло. Вбок не шло, вниз тоже. Может, мне не хватает силы? Механизм заржавел? Я с таким упорством мучила сундук, что подушечки пальцев начало саднить, а плечи свело от напряжения.

За воодушевлением последовало разочарование. Я отстала от сундука и уселась на кусок дырявой советской простыни. Одежда перепачкалась пылью, на лбу выступила испарина. Может, он просто не хочет, чтобы его открывали? Может, его место здесь – среди забытых вещей, которые зачем-то пережили своих хозяев?

Собравшись с мыслями, я решила предпринять последнюю попытку: либо сундук откроется, либо я навсегда о нем забуду.

– Если это хоть как-то меня касается, расскажи… – сказала я не то дому, не то самой себе. Надавила, затем потянула вниз и слегка вбок. Щелчок. Из деревянной коробки выскочил небольшой ящик. Присмотревшись, я обнаружила геометричные отступы и объемный узор по центру – это же ручка! Теперь разгадка казалась до смешного очевидной.

Я выдвинула ящик и замерла в нерешительности. Ожидала увидеть изысканную брошь, веер, кольцо с огромным камнем или письма. Но потайной ящик скрывал обыкновенную школьную тетрадку с синей обложкой. Округлые буквы сливались в очевидное словосочетание “Тетрадь общая”. Но как только я подцепила обложку за потрепанный уголок, по рукам пробежала дрожь.

На желтоватых страницах хранились простые, но довольно реалистичные рисунки карандашом. Кое-где виднелись односложные пометки, оставленные витиеватым почерком. В тетради не было ни числа, ни имени, зато были артикул, гост и цена. 44 копейки.

Спустившись, я разместилась на диване. Закинула ноги на протертый подлокотник и в мигающем свете торшера принялась изучать каждый рисунки. В “Тетради общей” жил щенок с бантом на шее, удивительной красоты гребень с крохотными ландышами, набросок пруда, пожилая женщина в затейливой шляпе. Не покидало ощущение, что эти картинки как-то между собой связаны, но как?

Иногда полупрозрачные рисунки перемежались со знакомыми буквами. Хозяйка тетради писала о погоде: лето выдалось на редкость влажным. Ливни шли каждую неделю. Это небо оплакивает мою юность.

О родителях: уже две недели я не выхожу из дома. Мать не пускает. Не могу разобрать, страшиться она меня или за меня. Да и нет в том разницы.

О сестре: старшая моя сестрица совсем зазналась. Мать говорит, что она красавица. А как по мне, нет в этих рыжих космах ничего особенного. То ли дело Л. Лучик света в тёмном царстве. Я сшила ей розовое платье, но она не носит, бережет.

Каждое слово – тоска и безнадёга. Тусклый свет торшера, голые ветки, царапающие оконные стекла, пропахшая временем медвежья шкура – всё вокруг усиливало тревогу. А после прочтения очередной записи, стало совсем не по себе.

Октябрь. Папа подстрелил медведицу и очень собой горд. Он выделывает шкуру, а мне тошно. Если он сделает, как обещал, то я перестану выходить из комнаты.

Внизу страницы тонкие линии переплетались в две фигуры – это были медвежата, закрывающие лапами крохотные мордашки. Я соскочила с дивана так резко, что закружилась голова. Сползла вниз, вцепилась руками в медвежью шкуру. Неужели она пишет о той самой комнате, в которой я сейчас сижу? Бабушка ненавидела медвежью шкуру – при каждом удобном случае грозилась выбросить. Но дедушка стоял на своём. А когда он умер и тётя предложила убрать трофей, бабушка, на удивление, отказалась. Спорить никто не осмелился. Хозяйка дневника называла охотника “папа”, но в семье Аксёновых было всего две дочери – сначала родилась тётя Вера, а через восемь лет – моя мама. От одной мысли, что строки эти могли принадлежать моей матери, стало нестерпимо больно. Ведь я, к собственному стыду, не могу даже узнать ее по почерку. Умела ли она рисовать? Не знаю. Я ничего о ней не знаю.

Когда я была подростком, нам было не до разговоров. Всё, что я помню – это бесконечные походы по врачам. Каких только диагнозов мне не ставили: от эпилепсии до шизофрении. Мама говорила, что я послана ей в наказание и часто плакала. Но каждый раз, когда очередной доктор, знахарь, травник или колдун спрашивал, с чем мы пришли, мама с упоением принималась за рассказ, не давая мне вставить ни слова. Казалось, что ради этих моментов она и живёт.

Лет в 13 я смекнула, что честно отвечать на мамины вопросы опасно, и научилась превосходно лгать. Нашла у бабушки книжку какого-то именитого доктора и узнала о симптомах остеопороза, ишемии и чёрт знает чего еще. Так вместо галлюцинаций я стала видеть сны, вместо жжения на кончиках пальцев – ощущать ломоту в костях, а в обмороки падала только от усталости. Врачи разводили руками и прописывали бесконечные таблетки, сиропы, уколы, но лучше не становилось. В седьмом классе мама забрала меня из школы. А в девятом…

Не желая поддаваться болезненным воспоминаниям, я снова сосредоточилась на дневнике. Страницы шуршали, одну за одной открывая мне чьи-то мысли. Знать бы только, чьи. Односложные заметки не давали никакого понимания. И только в самом конце тетради витиеватый почерк заполнял почти всю страницу.

Получила чудесный подарок. Нити чистого серебра. Мама отругала за них отца, но он все равно достал. Жалеет меня, как и все прочие. Ну ничего. Именно такие я и видела. Лекала нашла в Бурде, но буду переделывать. Я вижу раскинутые рукава и высокую талию. Подол длинный, расшитый травами. Никогда такого не шила. Так боюсь испортить ткань, но остановиться не могу. Времени мало. Они снятся мне все чаще. Надо заканчивать дело… Господи, помоги. Как страшно будет уезж…

Под сообщением, оборванном на полуслове, кто-то изобразил гибкую женскую спину. Голова девушки, склоненная набок, почти полностью перекрывала лицо второго участника сцены – мужская фигура обхватывала женскую за талию и вела, словно в танце. Из петлички мужского костюма выглядывала платок с символом, похожим на герб – стрела и звёзды. Высокая прическа, струящаяся ткань и широко скроенные рукава, ниспадающие с острых локотков.

Перечитав заметку трижды, я окончательно убедилась, что дневник и рисунок – творение одних рук. Происходящее было похоже на распустившееся по краю полотно – тут и там торчат ниточки правды, но стоит потянуть за одну, как она рвется. И приходится начинать заново.

Прижав руки к стучащим вискам, я подошла к окну. На небе сиял безукоризненно ясный месяц. Края его, острые как лезвия, рассекали небесную синь. Ветви – цепкие паучьи лапы – гнулись под натиском морского ветра. Слух улавливал скрежет обиженного дома, вой соседских собак и уханье ночных птиц.

Мой маленький мир казался темным, холодным и враждебным. В ответ на это ощущение в голове возникла другая картина: в ярко освещённой комнате с цветочными обоями сидит Полина, прямо на сашиных коленях. С гулькой на голове, в смешной пижаме она делится с любимым планами – они будут до поздней ночи обсуждать дом, который обязательно построят, придумывать имена будущим детям и выбирать страны для отпуска. А после долгих разговоров уснут в обнимку.

Эта картина предстала передо мной так живо, что даже захотелось улыбнуться. Ведь если мне не суждено испытать такого счастья, я смогу погреться в его лучах – побывать на свадьбе, где все ревут в три ручья, прийти в гости субботним вечером, захватив любимые пирожные к столу, подержать на руках младенца. Я искренне радовалась за Полю и любила её, как сестру, которой у меня никогда не было.

Порыв мартовского ветра распахнул кухонное окно, пронесся по комнате и сжал ледяной хваткой голые щиколотки. По ногам побежали мурашки. Я с раздражением закрыла окно и, полная решимости, ринулась к дивану.

Я имею право знать правду! Я имею право знать, почему в моей жизни все идет наперекосяк. И что за вещи хранятся в доме моего детства. Притащив несколько сырых подушек, я сняла перчатки и уселась на медвежью шкуру. Обнажённые руки, не привыкшие к холоду, свело судорогой. На кончиках пальцев заискрился ток. Вот оно! В этих вещах что-то есть! Не дав себе передумать, я тут же запустила пальцы в мягкую медвежью шерсть и приготовилась к удару.

Воздух застрял на вдохе, плечи напряглись, глаза зажмурились и… ничего. Тогда я схватила старую тетрадь (какое это блаженство, чувствовать кожей) и жадно ощупала каждый листик. Ответы никак не желали приходить. Накатывал гнев. Почему это не происходит тогда, когда мне необходимо? Почему я не могу извлечь хоть какую-то пользу из этого проклятья?

Пальцы кололо все сильнее, но как бы я ни старалось, перед глазами стояла лишь знакомая комната. От обиды защипало в глазах. Первая слезинка упала на пол и тут же впиталась в шкуру несчастного животного. Кажется, с этой соленой каплей по щеке скатился весь гнев, чтобы уступить место привычному смирению.

– Чего же ты хотела? С тобой всегда так. Есть люди, которые получают то, чего хотят. А есть такие как ты, – пробормотала я, спрятав лицо в ладонях.

Мне понадобилось всего несколько минут, чтобы унять чувства и трезво посмотреть на ситуацию. Узнать правду можно и традиционным способом – для начала нужно поговорить с тетей. Она наверняка знает, чей это дневник. Убедив себя, что все решено, я бросила случайный взгляд на кусочек голубого шелка.

А что, если?

Повинуясь иррациональному желанию, я стянула с себя свитер и брюки, бережно развернула платье и ступила ногами в образовавшийся круг. Шёлк приятно холодил кожу, и вся она покрылась бисером. Я просунула руки в короткие рукава, прижала лиф к обнаженной груди и замерла. Снова ничего. Шумно выдохнув, окинула глазами свои ноги – под голубым шелком виднелись очертания коленей, а расшитый серебром подол волочился по полу. Вдруг очень захотелось на себя посмотреть – полюбоваться выстраданной кем-то красотой, почувствовать себя иначе.

Большое зеркало было только в бабушкиной спальне. Занавешенное белой простыней, оно висело неподалеку от окна. Не включая свет, я проскользнула в соседнюю комнату и открыла шторы. Лунный свет пронзил воздух. Резким движением я сдернула с зеркала пыльную ткань. Шёлк, озаренный лунным светом, заискрился. Складки сияющей ткани очертили полновесные ноги, талию и бугорок живота. Застегнуть платье в одиночку было невозможно, поэтому лиф приходилось держать рукой. Рукава соскальзывали, обнажая покатые плечи. Я достала из пучка заколку и тёмные волосы волнами рассыпались по спине.

Казалось, что в зеркале отражается кто-то совсем другой. Кто-то с длинной шеей, тонкими запястьями и хрупкими пальцами. Кто-то с черными глазами и почти белыми губами. Кто-то неживой. Слушая лишь свое дыхание, я опустилась на колени и медленно, словно в мягкое облако, провалилась в забытье. Ни боли, ни страха, ни горечи – только тёплое течение, уносящее вдаль. Только белый туман, из глубин которого пробиваются размытые образы.

Я видела рябые запястья на нежно-голубом фоне. Пальцы с обломанными ногтями сжимали иглу, за ушком которой тянулась тончайшая серебряная нить. Голова с буйными светлыми волосами склонялась над деревянной партой. Уже знакомые руки, подрагивая от напряжения, держали грифель карандаша. А потом я увидела как тонкие, почти прозрачные пальцы цепляются за чью-то загорелую шею. Из медово-карих глаз одна за одной выкатываются слезинки. Смуглая, натруженная ладонь ложится на кудрявую голову, а тонкие мужские губы, обрамленные щетиной, шепчут: ты, пожалуйста, возвращайся.

Время перестало существовать – каждый сантиметр моего тела расслабился, каждая рана затянулась, каждая слеза превратилась в сияющий хрусталь. А после мир начал приобретать очертания – приглушенные цвета медленно наливались краской, белый свет превратился в солнечное тепло. Я проснулась, лежа на пыльном ковре. В объятиях голубого шелка.

Эйфория мигом отступила. Я провела ночь на ледяном полу нежилого дома и, сама того не заметив, продрогла до костей. В голове кружились смутные образы – словно кто-то дал мне ответы, но забыл их расшифровать. Не чувствуя пальцев, я побрела в зал, натянула одежду и принялась писать. А может, лучше нарисовать?

Глава 9

Вернувшись домой, я прошмыгнула в свою комнату и спрятала находки в глубине шкафа. Прежде чем задавать тете странные вопросы, я решила подготовиться. Весь день копалась в интернете, а вечером, когда Вера Аркадьевна ушла на прогулку, поступилась одним из главных своих принципов – тайком залезла в её комнату.

Двери она не запирала, зато многочисленные шкатулки держала на замке. Мне нравилось думать, что в них хранятся любовные письма и черно-белые фотографии. Я провела пальцем по деревянному комоду и, преодолевая смущение, выдвинула верхний ящик. Там лежали гребни, духи, украшения и прочие дамские мелочи. Я осмотрела остальные ящики, заглянула в прикроватную тумбу и бельевой шкаф – ничего примечательного.

Я разочарованно вздохнула и уже собралась уходить, как вдруг до ума дошло очевидное: в комнате беспорядок. Сложно поверить, что женщина, не позволяющая ни одной волосинке выбиться из прически, оставила возле кровати скомканные салфетки, рассыпала таблетки и забыла про грязную посуду на прикроватной тумбе. Я пригляделась к небрежно оставленным вещам. Рассыпанные на полу пилюли оказались… Капецитабином.

Я об этом труднопроизносимом слове ничего не знала, зато знал интернет. По запросу поисковик выдал множество ссылок, в каждой из которых фигурировало словосочетание “злокачественная опухоль”. Трясущимися руками я обшарила ящик с документами и без труда нашла медицинские записи. В графе диагноз стояло то самое пугающее слово. У тети Веры рак?

Осознание этого факта далось на удивление легко. Ни гнева, ни торга, ни отрицания – мне пришлось признать, что коварная болезнь поселилась с нами давно, просто я отказывалась замечать даже самые яркие проявления. Тетину худобу и постоянную усталость, долгие и печальные разговоры о прошлом, отсутствие интереса к чему бы то ни было, кроме телепередач по каналу “Спас”.

На глаза навернулись слёзы, а дыра в груди, которую я старательно заполняла маленькими житейскими радостями, разверзлась снова. На ватных ногах я добрела до гостиной и рухнула на диван. У тети Веры рак… Почему она ничего не сказала? Есть ли надежда на излечение? Если бы была, то она бы мне сказала! Или нет?

Уткнувшись в пыльную диванную подушку, я разрыдалась. Леденящий страх окутал всё тело, сердце стучало в такт содрогающимся плечам. Я жестоко корила себя за невнимательность, снова и снова проигрывая в голове события последних месяцев: вот, тетя раньше времени ложится спать. Вот, внезапно уезжает в санаторий. Вот, перестает выходить к завтраку по выходным. Как же я могла так долго не замечать очевидного?

Но острее всего ощущалась жалость. И, к собственному стыду, жалела я не тетю. Неужели я останусь совсем одна? Разве так можно? Сначала бабушка и дедушка, потом мама, а теперь и она – единственный на всем белом свете человек, которого я могу назвать семьей.

Когда в замочной скважине заскрежетал ключ, скрывать следы преступления было поздно. Дверь в тетину спальню так и осталась распахнутой, баночка с таблетками бесстыдно стояла на кофейном столике, а я, с распухшим от слез носом, тряслась на диване.

Вера Аркадьевна поняла всё и сразу. Она села рядом, погладила мое колено рукой с янтарными перстнями. И тогда я наконец заметила тонкость пальцев, распухшие от воспаления суставы и болезненную синеву вен.

– Почему ты ничего не сказала? – я продолжала всхлипывать. Голос звучал по-детски визгливо.

– А разве это что-то изменит? Зачем расстраивать тебя раньше, чем это необходимо? – тетя звучала спокойно и рассудительно. – Знаешь, я даже рада, что все так. Мне не хватало смелости рассказать. Ты ведь только оправилась… – продолжать она не стала.

Я положила голову на костлявое плечо и тихонечко заскулила. А моя милая, нечеловечески стойкая тётя, гладила меня по волосам и тихо повторяла: ничего, милочка, ничего.

Перед лицом надвигающейся смерти все мои изыскания стали казаться ничтожными. Над головой, которая всего пару часов назад была забита платьями и рисунками, повисло лезвие гильотины. И я отчётливо слышала его скрежет.

***

Нехотя выбравшись из постели, я влезла в растянутый свитер и темные брюки. Заплетать волосы не было сил – перевязала непослушную копну резинкой и, водрузив на нос круглые очки, направилась на пары. Я приказала себе не омрачать жизнь тети страдальческой миной и делать все, как прежде. Но перед выходом всё же приоткрыла дверь её спальни и замерла, чтобы расслышать тихое сопение.

Городские улицы укрыл туман. Из белой пелены выплывали люди, машины, крохотные собаки на поводках. Я шагала по тротуару и старалась привести мысли в порядок: у моей семьи есть тайна, к которой я имею непосредственное отношение, а единственный человек, который может хоть что-то об этом знать, неизлечимо болен. За эти два дня ничего не изменилось, а казалось, будто изменилось всё. Перед лицом смерти время становится еще более ощутимым. Если раньше оно было тягучим, как карамель, то теперь стало сыпучим песком.

Здание университета, как ни странно, стояло на прежнем месте и выглядело совершенно обычно. Несколько парней громко смеялись, стоя неподалёку от центрального входа. На крыльце без умолку трещали первокурсницы. Парочки неспешно прогуливались вокруг давно иссякшего фонтана… Злость поднялась горячей волной, но застряла где-то на уровне горла.

Куда вы все идете? Как смеете улыбаться? Единственный родной мне человек тихо умирает! А вы? Сделайте же что-нибудь!

Хотелось кричать, молотить кулаками о дубовые двери, срывать с прохожих безмятежные улыбки и снова кричать, кричать, кричать. Но вместо этого я стиснула зубы и плавным кивком поприветствовала охранника. Никому нет дела до моего горя. Точно так же, как мне нет дела до чьей-то радости. Всё честно.

Перепрыгивая через ступени, я мигом поднялась на пятый этаж. До начала пары оставалось 30 минут, поэтому аудитория была закрыта. Зато напротив двери оказалось большое окно с широким подоконником. Достаточно широким, чтобы можно было залезть с ногами. Ветви ближайших деревьев до того утопли в тумане, что от них остались одни очертания. Только шпили старых немецких зданий торчали из молочной пелены. И мир в моём окне – не мир вовсе, а одни очертания. Если перед остальными дорога из жёлтого кирпича, каждый поворот которой видно за километр, то передо мной узкая лесная тропа, которая петляет из стороны в сторону. Непонятно, откуда я вышла и куда иду. А главное, зачем? Музыка в наушник заглушала окружающий мир, а я сидела на подоконнике и упивалась надвигающимся горем.

Точки летели вниз

Матом ругались дворники

Я выбирала жизнь

Стоя на подоконнике.

Внезапно что-то коснулось моего плеча. Я подскочила и дернула за провода наушников.

– Извините, я не хотел вас пугать. Вы в порядке? – участливым тоном спросил историк. По-утреннему взъерошенный, он выглядел совсем юным. И вся та строгость, которую он с лихвой изливал на студентов, показалась напускной. Я тут же слезла с подоконника и принялась разглаживать складки на брюках.

– Я в норме. Просто пришла раньше.

– Маргарита, вы плачете, – растерянно пробормотал преподаватель.

Я коснулась щеки, ткань перчатки тут же промокла.

– Извините, – пробормотала я, не зная, куда деть глаза.

Историк молча развернулся, огляделся по сторонам и, никого не обнаружив, открыл дверь аудитории.

– Проходите. Сейчас я что-нибудь придумаю, – он вытянул руку в пригласительном жесте и упорно ждал, пока я не вошла в аудиторию.

Через высокие окна в комнату сочился серый, рассеянный свет. Глянцевые столы пустовали, а со стен на них взирали разномастные портреты – Кант, Николай второй, Чернышевский. Любопытная компания с безжизненными, но цепкими взглядами.

Я тут же пожалела о том, что у плаща нет капюшона, что челка не спадает на лицо – под рукой не было ничего, что помогло бы скрыть проступившие на лице красные пятна, искусанные до крови губы и красные глаза. Скрестив руки в замок, я направилась к задним рядам.

– Постойте. Я приготовлю чай, – негромкий голос преподавателя эхом разнесся по комнате. Он дошел до подиума, звякнул ключами и исчез за крохотной дверью, выкрашенной в цвет стен.

– Или вы предпочитаете кофе?

Вместе с голосом из каморки доносились шипение электрического чайника и звон посуды.

Пытаясь сообразить, как дело приняло такой странный оборот, я кивнула в пустоту. Уйти я не могу – это глупо, пара начнется через 15 минут. Но и распивать чаи с преподавателем не планирую. Остается лишь надеяться, что вот-вот отворится дверь и в аудиторию ввалится разъяренная Полина, которой я так и не перезвонила, заспанный Артем или пышущая красотой Катерина со стайкой подружек.

Пока я исступленно глядела на неподвижную дверь, чересчур вежливый преподаватель поставил на стол две кружки.

– Вы так и не ответили. Так что чай. Это должно помочь, – он сел напротив, спиной к доске, и подвинул кружку к краю стола.

– Спасибо, – повинуясь инстинкту, я приложила озябшие руки к чашке и отпила глоток.

– Предложить вам сахар?

– Нет, – я не решалась поднять глаза на преподавателя, поэтому сосредоточилась на изучении кружки. На темно-синей эмали, помимо нескольких сколов, сияло созвездие. Витиеватые золотые буквы складывались в слово Capricornus. Такие кружки были у нас с мамой – Pisces и Cancer. Незатейливая посуда досталась нам в подарок от каких-то дальних родственников. Мамину кружку я разбила в порыве отчаяния, а свою оставила квартирантам. У тети Веры совсем другие кружки, их жалко будет оставлять. От внезапно возникших образов в глазах снова защипало.

– Что у вас произошло? Ссора, размолвка, неудача? – похоже, пока я изучала кружку, историк изучал меня. Его слова звучали скромно и участливо, но все равно вызвали гнев.

Ссора, размолвка, неудача? За кого он меня принимает? За сопливую девчонку, для которой самая страшная беда – это расставание с очередным парнем?

– Моя тетя больна, – выпалила я.

Ни ссора, ни размолвка, а смерть! В свои 20 я успела усвоить, что нет ничего горше смерти.

– Я могу вам как-то помочь? – спросил он буднично, будто речь шла об испорченных документах или плохой оценке.

– Вы умеете лечить рак? – осмелев, я наконец подняла глаза на собеседника, и весь гнев мигом улетучился. Красота – действительно могучий дар. Сложив локти на стол, Константин Альбертович подпирал бледными ладонями фактурный подбородок и, слегка наклонившись вперед, смотрел в сторону окна. Ткань тёмно-зеленого свитера обтягивала круглые, рельефные плечи, а небрежно сплетенные пальцы не спеша потирали щетину. Преподаватель казался совершенно спокойным, практически равнодушным. Но что-то в его тоне, что-то во взгляде и мимике выдавало заинтересованность. Мне стало неловко за грубость.

– Извините. Я просто еще не привыкла.

– Это вы извините. Мне не стоило лезть с расспросами. Просто на днях прочел статью о подростковом суициде. Там сказано, что виной всему наше равнодушие и невнимательность. А тут вы на подоконнике… – в завершение фразы губы сложились в полуулыбку. Я на мгновение растерялась.

– Я не собираюсь кончать жизнь самоубийством, исключено, – усмехнулась я и добавила мысленно: Не собиралась ведь? Правда?

– Это радует. Вы не опоздаете на пару? – он обернулся и бросил взгляд на круглые часы, висевшие над столом.

– Опоздаю? Я ведь уже здесь, – я прищурилась, чтобы разглядеть минутную стрелку, – Это остальные опаздывают.

– Не думаю. У вас по расписанию экономика. Насколько я помню, во втором корпусе.

– Сегодня же понедельник… – промямлила я.

Преподаватель улыбнулся и согласно кивнул. Осознав свою ошибку, я соскочила со скамьи и, обернувшись у самой двери, крикнула.

– Извините. Спасибо за чай.

Радушное “пожалуйста” заглушил стук каблуков.

Глава 10

– Может расскажешь наконец, что происходит? Трубку не берёшь, на сообщения не отвечаешь, а потом заваливаешься в кабинет с ошалелыми глазами, – Полина начала ворчать, как только закончилась пара.

– Извини. Столько всего навалилось, – я понизила голос, чтобы никто из окружающих не мог расслышать слов, – У меня ужасные новости. Расскажу, как только останемся наедине.

– Я так и думала, – подруга нахмурила лоб и, наспех запихнув в сумку тетради, потянула меня к выходу.

У самой двери висело небольшое зеркало, у которого крутились одногруппницы. Катерина со своей замечательной компанией почти полностью заслонила выход – девушки вальяжно натягивали кожаные куртки, обвязывали цветастые шарфы вокруг тонких шей и приглаживали распущенные волосы.

– Опять вы куртки в гардероб не сдали. Он для кого работает? – проворчала преподаватель, протискиваясь сквозь толпу. Девушки нехотя расступились и мы, пользуясь моментом, проскользнули вперед.

– Марго, дорогая! Имей в виду, тебя поклонник дожидается. Будь с ним поласковее, – пропищала Катерина. Приторный голос погас в ехидном девичьем хихиканьи.

Пока до меня дошло, к кому именно обращалась Ланина, мы уже покинули кабинет. Никто, кроме неё, не называл меня Марго. При том сама Катерина убедила всех в необходимости называть её полным именем, и никак иначе. От обращения Катька или, упаси Господь, Катюха на густо напудренном лице проступала краснота, четко прорисованные брови сливались в одну линию. Не успела я закатить глаза, как передо мной вырос Артём. Он действительно ждал неподалёку от аудитории.

– Привет. У тебя что-то с телефоном?

Улыбаясь, парень шагнул мне навстречу.

– Нет. С чего ты взял? – ответ прозвучал небрежно, ведь мы с Полей продолжали шагать по коридору.

– Постой. Ты уже решила, в чем пойдешь на бал? – не унимался парень.

Полина терпеливо обернулась и слегка пихнула меня локтем.

– Ты хочешь поговорить о платьях? Прямо сейчас? – сказала я более резко, чем планировала. Но сияющая улыбка на лице Артема нисколько не потускнела. Переминаясь с ноги на ногу, он запустил пальцы в светлую шевелюру и продолжил.

– Ну да. Елена сказала, что у меня должно быть что-то от твоего платья, – я шумно вздохнула, – Ну, в смысле не от твоего. Не у меня. Ну, то есть в цвет нужно…

– Элементы костюма должны сочетаться по цвету с платьем? Верно? – Полина пришла на помощь косноязычным кавалеру.

– Синий. Пусть будет синий, – пробормотала я.

– Запрос принят! – просиял Артём, не ощущая сложившегося настроения. Какая удивительная способность – не замечать ничего дальше своего носа.

– Мы пойдём, пора уже.

Кивая головой, я ухватила Полину под локоть и направилась дальше по коридору. В спину прилетело радостное “Увидимся!”.

– Чувствую себя последней сукой. Зря я согласилась на этот бал, – шептала я на ухо подруге.

– Вовсе нет. Просто кое-кто забегает вперёд и напрочь лишен чувства такта.

– Если кто-то из нас лишён чувств, то явно не он. Стоп, а куда мы идём? У нас же история, – я спохватилась у крыльца.

– Как куда? К Жене, пить кофе. Я же вижу, что ты сама не своя. А новому всё равно, кто ходит, а кто нет. Это тебе не Савельев.

Спорить не хотелось. Свернув за угол, мы прошмыгнули мимо толпы однокурсников. Катерина и компания уже побросали дымящиеся бычки в ливневку и пошли назад. Вспомнив участливое лицо историка и терпкий зеленый чай, стало неожиданно стыдно. Он ведь знает, что утром я была. Вдруг разозлится? Или сочтет мое отсутствие за злоупотребление добротой?

– Какая мерзость, – прошипела Полина, глядя на удаляющихся девушек. Они синхронно покачивали бедрами, балансируя на каблуках черных ботильонов, – Они же все одинаковые: губы одинаковые, брови одинаковые. У них что, один трафарет по кругу ходит?

– Но Катя красавица. И Инна тоже, – вяло ответила я, только чтобы поддержать разговор.

– Да я и не спорю. Наташа богин, и Соня. Но что за придурь, рисовать на щеках коричневые полоски? Кате это может и к лицу, а Соня? Она же круглолицая! Вот у меня к примеру, скул от природы нет. И чего теперь? С этим нужно просто смириться, – Поля старалась меня уболтать, чтобы разрядить обстановку. Она всегда так делала, когда я уходила в себя.

– Ты совершенно права. Но, пожалуйста, давай помолчим. Мне нужно собраться с мыслями.

– Давай.

Вот так просто. Я благодарно прижалась к теплому плечу подруги и принялась размышлять. Как рассказать ей о тете Вере? Стоит ли говорить, зачем я влезла в её спальню? Нужно ли обсуждать диагноз? Утренний туман слегка рассеялся, обнажив безвкусные плакаты, исписанные лавочки и разбитые тротуары. Если ясное солнце и весенняя зелень украшают этот город, то туман и тучи делают его печальным и завораживающе таинственным. Как раз под стать настроению.

Рука об руку мы шагали по меланхоличной Невской и думали каждая о своём, пока из череды уродливых вывесок не выглянула одна приятная – Кофе с собой. Простенькое заведение, в котором по понедельникам, средам и пятницам работал очаровательный бармен Женя. В носу у него красовалось кольцо, на правой щеке – крайне неудачная татуировка в форме не то бабочки, не то самолета, а в ушах зияли не до конца затянувшиеся дыры от тоннелей. И было Жене по меньшей мере 40 лет. В эту малоприметную кофейню с четырьмя круглыми столиками и совершенно голыми оливково-зелеными стенами мы ходили третий год. Разумеется, только по понедельникам, средам и пятницам. Когда мы переступили порог, над дверью привычно звякнул колокольчик.

– Приветствую! Давненько вы не заглядывали! – бодро сказал Женя, вытирая раскрашенные руки о вафельное полотенце.

– Привет, Женя. Наш стол свободен? – Полина подошла к витрине-холодильнику, чтобы выбрать подходящий десерт.

– У нас аншлаг, но мы что-нибудь придумаем, – бармен окинул рукой четыре пустых стола – А вот лимонных тарталеток сегодня нет. Могу посоветовать миндальные круассаны.

– Тогда нам как обычно и два миндальных, – Полина положила на круглое блюдце для мелочи пару купюр, а я, тем временем, бросила столько же в прозрачную банку с надписью “На приключения бармену”. Собственно, из-за этой самой банки мы упорно звали Женю барменом.

Усевшись за самый дальний столик, отгороженный от остальных непонятно зачем построенной колонной, мы сняли пальто и принялись многозначительно молчать. Но молчание это было не гнетущим, а скорее предупредительным. Когда Женя, звеня металлическими браслетами, поставил перед нами две ароматные чашки, я наконец решилась.

– У тёти Веры рак.

Вот так сразу, без обиняков. Светло-карие глаза подруги сначала расширились в удивлении, а потом резко потускнели.

– Ты вчера узнала? – я кивнула, – Как давно?

– Почти год. Она ничего мне не говорила, не хотела расстраивать, – я продолжала, сглатывая слезы, – осталось несколько месяцев, полгода максимум.

– Вот почему она так сильно похудела… А химия? А лекарства? – Полина протянула руку через стол и крепко сжала мое предплечье.

– Я не знаю. Она говорит, что стадия терминальная. Хочет провести последние месяцы на даче, а потом лечь в …, – слово хоспис я выговорить не смогла.

– Действительно, ужасные новости, – Полина придвинула стул, обхватила меня за плечи и позволила голове, полной тревожных мыслей, улечься на свою грудь, – Я буду рядом и со всем помогу. Возьми паузу. Тебе нужно несколько дней погоревать, а потом будем думать, как правильно все организовать, – из моих глаз выкатилось несколько слезинок. Влага тут же впиталась в Полину атласную рубашку, оставив несколько уродливых темных пятен.

– Нужно тщательно всё спланировать. Если бы я знала, для чего Вера Аркадьевна просила подготовить дачу…. Нужно съездить туда еще раз, привести всё в порядок. Когда она собирается?

– Поля, я не знаю, – по сравнению с обстоятельным голосом подруги мой казался по-детски слабым.

– Понимаю. Прости, я как обычно слишком тороплюсь, – она поглаживала меня по спине и страх, сжимающий тело последние сутки, стал понемногу отступать. Я нашла жизненно-необходимую в такой ситуации опору. В памяти всплыл утренний разговор о подоконнике. Теперь предположение историка казалось нелепым, хотя утром… Услышав шаги бармена, я нехотя отпрянула.

– Думаю, миндальными круассанами тут не обойтись. Представляю вашему вниманию торт с вишней и коньяком. То, что нужно. Я вас уверяю, – без тени улыбки сказал Женя и поставил перед нами тарелку с двумя огромными кусками. Рыхлые темные коржи украшали коктейльные вишни, неестественно красные и невероятно аппетитные. Глядя на десерт, я вспомнила, что ничего не ела со вчерашнего обеда. С губ сорвалось абсолютно искреннее “спасибо”.

Невероятной красоты сочетание кофе и шоколада привело меня в чувство. Наконец во мне появились силы спокойно, насколько это возможно, и открыто обсуждать ближайшее будущее – переезд на дачу, лечение, академ-отпуск и даже похороны. Когда ушла мама, всем занималась тетя Вера, а теперь – от мыслей о похоронном бюро, атласной обивке гроба, священнике с дымящимся кадилом и гвоздиках становилось тошно.

Когда в кофейню потянулась вереница офисных работников, стало ясно: мы прогуляли всё, что только можно. Перед глазами снова нарисовался историк. И я сказала Полине:

– Знаешь, сегодня утром произошло кое-что странное.

Глава 11

За неделю квартира тёти Веры сильно изменилась, как и сама хозяйка. Перестав скрывать следы болезни, она оставляла на столах лекарства, говорила по телефону с врачом, а передачи по “Спасу” смотрела на дребезжащей громкости. Такую вольность я могла позволить только умирающему. Однажды, щелкая пультом, она смущённо добавила: чем оно ближе, тем больше хочется верить в бессмертную душу.

Но, несмотря на тяжесть болезни, сильная духом Вера Аркадьевна изо всех сил отгоняла уныние: носила кружевные сорочки и шелковые пеньюары с орнаментами, пила вечерний чай из самого тонкого фарфора, надевала на прогулку серьги с бриллиантами и румянила щеки. Женщина, прожившая такую насыщенную жизнь, никак не могла уйти в тихой печали. Тучная и смешливая медсестра, дважды в день приходившая делать тете уколы обезболивающего, подмечала неутомимое жизнелюбие. Стуча пальцем по наполненному шприцу, она приговаривала:

– С таким настроем, Вера Аркадьевна, и поправиться недолго.

А тётя кокетливо отвечала:

– Правильно. Вы меня со счетов не списывайте, еще вас переживу.

Но под вечер, когда я украдкой заглядывала в приоткрытую дверь её спальни, там оказывалась очень усталая женщина с меловым лицом, сухими губами и болезненно-прерывистым дыханием. Эта картина всегда вызывала слёзы. Видя, как сильно она старается, как рьяно ради меня храбрится, мне становилось так больно, что поток беззвучных рыданий не иссякал до глубокой ночи. Но утром мы обе приводили лицо в порядок и принимались за будничные дела.

– А зачем тебе на даче столько рубашек? – спросила я, раскладывая на гладильной доске очередной шифоновый волан.

– А что мне, в халате по улице расхаживать? Увольте, я к такому не приучена, – строго ответила тётя, сидевшая в глубоком кресле напротив телевизора.

– Как долго мы пробудем на даче? Мне нужно подписать академ.

Складки молниеносно исчезали под раскаленной подошвой утюга, даря чувство сиюминутного удовлетворения.

– Какой академ? – тётя привстала с кресла. – Ты же не собираешься бросать учёбу?

– Нет конечно. Но на заочку я перевестись не могу, потеряю грант. Поэтому возьму академ, пока мы будем жить на даче. Оттуда же не наездишься, – я озвучила то, что считала само собой разумеющимся. Но реденькие брови на лице тёти взлетели, а глаза сверкнули недоброй силой.

– То есть как это, мы? – она всё таки встала, подошла ближе и упёрла руки в подпоясанные бока.

– А кто же еще? – в недоумении я отложила утюг, – Не могу же я оставить тебя одну?

– Ну разумеется, нет. С чего ты… – тетя осеклась, а затем лицо ее посветлело, – Я ведь тебе не сказала. Вот учудила! Я ведь ей ничего не сказала! – воскликнула она, обращаясь не то ко мне, не то к жужжащему телевизору.

– И? Что ты мне не сказала? – я стремительно теряла терпение.

– Со мной будет жить Вадим. Ну, то есть, Вадим Викторович.

– Чего? – почти отглаженная блузка с рюшами соскользнула с доски и упала на пол. Я откинула ткань ногой и подскочила к тете, нависнув над ней как грозовая туча.

– Ну. Это, как сказать…, – Вера Аркадьевна потупилась и сделала шаг назад. Но потом встряхнула головой, вскинула подбородок и продолжила твёрдо, – Это мой мужчина. Я хотела вас познакомить, но случая не представилось. Он поживет со мной, будет во всем помогать. Огромной доброты человек, скажу я тебе.

Пока я стояла разинув рот, отставная актриса вернулась на свое любимое кресло и уселась вальяжно, по барски.

– Так, стоп. У тебя что, появился парень? – слова прилетели ей в спину.

– Голубушка моя, какой парень? Слово то какое. В моем возрасте появляются только мужчины. Зрелые, умудренные опытом мужчины, – на выдохе объяснила тетя, и демонстративно сосредоточилась на экране. Похоже, разговор окончен.

Я подняла с пола выглаженную блузку и запихнула ее в чемодан. Теперь понятно, зачем ей столько тряпья – шифоновые юбки, домашние тапочки на каблучке и кружевные пеньюары, прости Господи. Упаковав очередной чемодан, я схватила полупустой мусорный пакет и вылетела из квартиры. Хотела хлопнуть дверью, но не решилась.

Оказавшись на улице, я жадно глотнула весенний воздух и набрала подруге. Наш разговор начался с фразы: “Ты представляешь?”. Хотя подобные вещи лучше не представлять.

– Ну как, скажи мне, как можно доверять своё здоровье какому-то малознакомому старику? А вдруг он обворует дом и бросит ее одну? А вдруг он маньяк?

– Точно маньяк, геронтофил, – посмеивалась в трубку Полина, – Ну а если серьёзно: с чего ты взяла, что он малознакомый? Может они уже сто лет вместе. И, вполне возможно, никакой он не старик. Вере Аркадьевне сколько, 65?

– 68, – пробурчала я.

– Ну вот, 68. А вдруг он младше? Сашиному папе 62, так он ни дня дома не сидит. Работа, рыбалка, грибы, походы. И спят они с мамой в одной комнате.

– Господи, Полина, избавь меня от подробностей, – я поморщилась и перекинула мешок с мусором на другую руку, – Уму непостижимо! Вместо того, чтобы провести последнии дни со мной, она приводит в дом какого-то левого мужика.

– Ты просто злишься, – задиристо пищала Полина, которую эта ситуация, только смешила.

– Чего?

– Ну как чего? Вере Аркадьевне 68 лет, у нее рак в последней стадии и на голове осталось 104 волосины. Ну, плюс минус. При этом у нее есть парень, а у тебя нет.

– Издеваешься? – прошипела я, продолжая вышагивать по бордюру. Хотелось как можно выразительнее закатить глаза, но зачем стараться? Поля все равно не увидит.

– Нет. Я серьёзно. Не мешай тёте быть счастливой. Ее жизнь подходит к концу и она вправе прожить последние дни так, как ей хочется. Даже если тебе этот выбор не понятен.

– Не понятен? Да я в бешенстве! – воскликнула я и огляделась по сторонам. Ранним утром во дворе ни души, но любопытные уши могли притаиться у любого завешенного окна. Я глубоко вздохнула и добавила тише, – Но не мое это дело. Ты права.

– Ага, как всегда, – ответила Подруга, что-то жуя прямо в трубку. Глаза мои не выдержали и закатились сами собой.

На сборы ушёл ещё час, но разговоров о Вадиме тётя старательно избегала. Сосредоточенная на списке лекарств, я почти забыла его существовании этого мужчины. И когда раздался дверной звонок, подскочила от неожиданности.

Я приоткрыла дверь, не снимая цепочки. В образовавшуюся щель просунулся внушительных размеров нос. Сразу за ним в глаза бросались пышные белые брови и окутанные морщинками темные глаза.

– Это я, Вадим Викторович. Впустите?

Я распахнула дверь настежь и отступила. На пороге вырос крепко-сложенный мужчина с кругловатым животом. Над тугим ремнем пузырилась светло-желтая рубашка, а на плечах трещал коричневый пиджак в мелкую клетку.

– Здравствуйте, здравствуйте, – сказал он нараспев, – Вы, должно быть, Маргарита. Очень приятно, приятно, – гость без стеснения одарил меня крепким рукопожатием.

– Проходи, Вадюша. Не стой в дверях, – крикнула тетя из-за моей спины. Пряча глаза, она сделала несколько шагов навстречу гостю и протянула тонкокожую руку. Вадим Викторович незамедлительно поцеловал запястье. От этого вульгарного, на мой взгляд, жеста напудренные щеки Веры Аркадьевны налились розовой краской. Давно я не видела таких щёк. Настолько давно, что кажется никогда… Вадим Викторович, тем временем, имел вид человека, который проделывает такие трюки регулярно и без труда.

– Эммм, чаю? Или как? – пробормотала я, пытаясь сгладить неловкость.

– Нет, Маргарита. Сердечно вас благодарю, но нам пора ехать, – он посмотрел мне в глаза. Прямо и без колебаний.

– Поняла. Дайте мне пару минут, я возьму сумку.

– Рита, – встрепенулась тетя.

– Я всё уже решила. Просто проверю, всё ли там в порядке. Мы с Полиной кое-что не успели и… Мне надо посмотреть, – пропищала я в надежде на чудо. Тетя строго настрого запретила мне ехать.

Румяное лицо похолодело, острый подбородок дрогнул в надвигающемся гневе.

– Уж не помню, что ты там решила, но…

– Верочка, не строжись, – встрял трюкач. Одной рукой он приобнял тетю, а второй подхватил пузатый чемодан, – Пусть едет! Боиться тебя отпускать невесть с кем, и правильно делает. Поговорим, познакомимся, поразмышляем.

Перед тем как закрыть дверь, укротитель лвиц подмигнул мне и шепотом напомнил: у вас пять минут. Несколько секунд я стояла в опустевшем коридоре, пытаясь осознать происходящее. Вадюша? Верочка? Кто вообще тётю Верочкой называет? Женщину, команды которой слушают даже незнакомые собаки, он называет Верочкой. Уму непостижимо!

Убедившись, что в сумке есть всё необходимое для поездки, я окинула взглядом пустые комнаты. Ещё недавно на спинке стула висел струящийся халат, на прикроватной тумбе стоял кувшин с водой, а на журнальном столике покоилась стопка книг. Из ванной исчезло шёлковое полотенце, из прихожей пропал цветастый зонт. Тётя специально убрала все следы своего пребывания, будто её здесь никогда и не было. От этой мысли защемило в груди. Я бы так и осталась стоять в прихожей, шмыгая носом и вытирая слезящиеся глаза, если бы не зазвонил домофон – влюблённые стремительно теряли терпение.

Тётя Вера, вопреки обыкновению, сидела на переднем сидении. Диалог, полный недосказанностей для меня и очевидностей для беседующих, никак не отражал трагичность ситуации. Тётя рассказывала о театре, Вадим – о прочитанных недавно книгах. Он любил низкопробные детективы, от одного названия которых тётя морщила нос. Они строили планы на будущее, будто оно у них будет: а давай искупаемся в море? Как думаешь, к концу мая станет тепло? А может посадим помидоры? Я на рынке видел рассаду “Черного принца”, вдруг примется? А побелить не хочешь? Там всё давно почернело….

Иногда, сказав какую то безобидность, тётя бросала на меня многозначительный взгляд. Тогда Вадим понимающе кивал и менял тему. Эта поразительная близость мыслей напомнила мне Полину с Сашей. Взгляд из под усталых морщинистых век искрился тем же юным чувством. Натруженная рука с желтоватыми ногтями также крепко сжимала женский локоток. Густые седые брови также искренне удивлялись неуклюжим комплиментам. И на заднем сиденье старенького седана, пропахшего табаком, я наблюдала не за закатом человеческим чувств, а за их рассветом. Это осознание произвело глубочайшее впечатление. И если раньше Вадим Викторович казался мне назойливым возмутителем спокойствия, то теперь он предстал передо мной героем – тем, кто преподнесет дорожайшему для меня существу последний и действительно бесценный подарок.

Когда автомобиль остановился у голубого забора, Вадим Викторович с удивительной легкостью обогнул машину и поочередно распахнул пассажирские двери. Помогая тете покинуть авто, он столкнулся со мной взглядом и сразу уловил перемену. Он широко улыбнулся, сверкнув золотым маляром, и отправился доставать из сумки из багажника.

– Я знал, что вы всё поймёте.

Глава 12

Смеркалось. Ноги, объятые колючими шерстяными носками, гудели от усталости. Я сидела на скамейке под кустом магнолии и подводила итоги прошедшего дня. Расчищенные дорожки, цветы, освобожденные от гниющей листвы, и жёлтый свет из окон – покинутый дом задышал. Ему понадобился всего день, зоркий хозяйский глаз и пара заботливых рук, чтобы пробудиться от долгого сна.

Полураскрывшиеся бутоны магнолии источали тонкий аромат. Он растекался по саду, смешиваясь с вечерней прохладой, влажной землей и солью. Я вдыхала композицию жадно, пытаясь насытиться ею, сохранить в памяти. Но после нескольких ярких вдохов обоняние притупилось. Человек привыкает ко всему, подумала я, и к хорошему, и к плохому.

Кода из дома вышел Вадим Викторович, я сидела на краю покосившейся лавочки, уткнувшись носом в самый крупный цветок. В пижамных брюках и галошах он выглядел так по-домашнему, будто провёл в этом саду не один десяток лет. Похоже, дом моего детства принял незнакомца с такой же легкостью, с какой когда-то отверг меня.

– В сумерках этот цветок пахнет совершенно особенно!, – мужчина присел на другой конец лавочки и сдержанно улыбнулся.

– Как вы устроились? Тете что-нибудь нужно? – я смотрела собеседнику прямо в глаза и не испытывала никакого стеснения. Я могла бы проявить юношескую упертость, а он – быть высокомерно снисходительным. Но в предложенных обстоятельствах время стало таким ценным ресурсом, что тратить его напрасно никто не хотел.

– Вы не переживайте. Мы привезли все необходимые лекарства, выписали нужные телефоны и доктора всегда на связи. Я знаю, как позаботиться о вашей тете. И, будьте спокойны, я сразу вам позвоню, если почую неладное.

Вадим Викторович говорил так обстоятельно, что предположение возникло само собой.

– А что стало с вашей женой? Она тоже болела?

– Вижу, вы девушка проницательная, – если Вадима Викторовича и задела моя бестактность, виду он не подал, – К сожалению, Вера не первая женщина, которую мне довелось провожать. Моя супруга умерла 8 лет назад от тяжелой болезни. Но перед тем как уйти, она успела многому меня научить, – на лице старика не дрогнул ни один мускул, только глаза наполнились влажным блеском, – Сын мой давно вырос и уехал покорять столицу, так что заботами я не обременен. В общем, будьте спокойны. Мы справимся.

У меня не нашлось ни слов утешения, ни слов благодарности. Мы так и сидели, молча вдыхая ароматы весны, и думали каждый о своём. Я искоса поглядывала на морщинистые щеки и крючковатый нос, а Вадим Викторович украдкой изучал выражение моего лица. Мне вспомнилась идея Бальзака: юные лица непроницаемы, а зрелые – хранят видимые отпечатки всех бед, которые им довелось пережить. Ошибочная идея. На лице Вадима Викторовича было так много отпечатков, что невозможно было разобрать, какие от слёз, а какие от улыбок. А вот мое лицо, напротив, не умело ничего скрывать.

– Рита, поди сюда. Ирина Семёновна скоро будет!, – тетя Вера вышла на крыльцо и крикнула по-хозяйски громко.

Повинуясь зову, я вошла в дом. Вадим Викторович затопил печь и озябшие руки тут же разомлели от тепла. Тётя заботливо снарядила меня какими-то пакетами и, поцеловав в обе щёки, прослезилась.

– Милая моя девочка, ты уже совсем взрослая. И я нисколько не сомневаюсь в твоем благоразумии. Хочу, чтобы ты знала: квартира теперь твоя. Ты можешь сгрести всё старое барахло в мою спальню или распродать его в Интернете. В общем, все что мне нужно я взяла с собой, а остальное…, – голос её дрожал и прерывался, слова застревали в горле.

– Что ты такое говоришь? Я и пальцем не трону твои вещи!

– Тебе не обязательно жить одной. Можешь, к примеру, позвать Полину. Вы ведь с ней так дружны, – продолжала тетя о своём, – В общем, делай что тебе вздумается. Я возражать не стану. Только приезжай ко мне иногда, раз в месяц или два.

Слезы скатывались по напудренным щекам одна за одной. Упорство, с которым тетя продолжала монолог, шло вразрез с выражением ее лица – смиренным, страдальческим, но по-прежнему благородным. Это несоответствие открыло во мне какой-то новый вид скорби, и я мигом растеряла все слова, все душевные силы.

Как и подобает актрисе, тётя умела плакать красиво: солёные капли медленно наливались на слегка покрасневших глазах и, наполнившись чувством, стекали по матовой щеке. Затем она поджимала слегка подкрашенные губы и естественным движением осушала щеки белоснежным платком. Но я такими талантами не обладала, поэтому Вадим Викторович, распахнув входную дверь, застал меня с распухшими глазами, красным носом и мокрыми от слёз рукавами. Положив голову на острое тетино плечо, я бормотала что-то невразумительное. А она, поглаживая мой затылок, снова и снова произносила давно заготовленные слова: Всё пройдёт, со временем станет проще. Я в то не верила.

Сидя в дурно пахнущем и неистово тарахтящем автомобиле Ирины Семёновны, я всё прокручивала безрадостные картины нашего с тётей прощания. Столько слов повисло в холодном весеннем воздухе, столько жестов застыло в скованных телах. Один Вадим Викторович сумел сохранить лицо. Со знанием дела он накинул на тётины плечи шаль, виртуозно справился со ржавой калиткой, перекинулся парой любезностей с соседкой, согласившейся меня подвезти, и в заключение протянул мне связку корявых коричневых веток. Пока тётя Вера глотала слёзы, сжимала края шали до побелевших костяшек и нервно покачивалась из стороны в сторону, Вадим Викторович усадил меня в машину и захлопнул дверь. В этот момент я остро ощутила бесповоротность выбора, силу течения жизни.

Даже кичливая, до безобразия любопытная соседка сумела с собой совладать и сохраняла тягостное молчание. Она везла меня по ухабистой сельской улице. Мимо лающих собак, светящихся окон и покосившихся заборов. И в каждом из этих окон мне виделось чьё-то горе. В каждом из этих окон кто-то болел, страдал от боли, умирал. Мы будем не первыми, и не последними. И в этой злой мысли мое изувеченное сердце находило утешение.

Когда я с охапкой магнолий и двумя увесистыми пакетами оказалась у подъезда, на небе сияла полная луна. Преодолев несколько лестничных пролётов, я открыла дверь под номером 23 и провалилась в густую темноту. До ушей доносились давно знакомые звуки: шум старого холодильника, тиканье маятниковых часов, отголоски телепередачи, которую глуховатая соседка смотрела на максимальной громкости. Рука машинально потянулась к выключателю и замерла. Если я включу свет, то увижу пустые вешалки в прихожей, аккуратно заправленный диван и белоснежную кружевную салфетку на тумбе для телевизора. Я не смотрю телевизор. Получается, теперь он здесь не нужен?

Я настолько хорошо знала тётину квартиру, что без труда пробиралась на ощупь. Луна, проникающая в каждое окно, помогла отыскать хрустальную вазу и разложить вещи по полочкам. Она то тускнела, скрываясь за облаками, то проливала свет с новой силой. И в момент особенной чистоты этот свет коснулся крохотной коробочки, оставленной на моём письменном столе. Открыв упаковку, я обнаружила пару золотых сережек с крупными светло-желтыми камнями. А под коробкой тетя оставила записку: “Люба просила их выбросить, но я сохранила. Для тебя”.

Утерев непрошенные слёзы, я стянула с левой руки перчатку и высыпала серьги на ладонь. Сцепленные друг с другом кольца обожгли кожу, между пальцами пробежал электрический заряд, а разум заполнила тихая песня.

Перед глазами оказалась совсем другая комната – теплая, устланная узорчатыми коврами, озарённая желтым светом парафиновых свечей. Неподалеку от окна в медленном танце раскачивалась пара. Высокий мужчина обхватывал тонкую талию женщины в золотистом платье. Его уверенное и несколько отстраненное лицо состояло из жёстких линий. Даже кривоватая улыбка выражала не радость, а скорее порочное удовлетворение. Казалось, что при желании он способен переломить спутницу пополам. А она, словно не замечая опасности, мерно покачивалась из стороны в сторону.

Я видела тонкую шею и светлую кудрявую голову, доверчиво лежащую на лацкане синего пиджака. Когда музыка стихла, мужчина наклонился к маленькому ушку и что-то прошептал, а потом достал из кармана бархатную коробочку.

– Кольцо я достать не смог, зато вот, – сказал он, вложив подарок в белоснежную руку.

– Гриша, что ты? Не надо было! – воскликнула женщина и, даже не открыв подарок, кинулась ему на шею.

– Я не хочу, чтобы всё так. Путь она сначала родится, а потом поедем домой, к семье. Свадьбу устроим, всё как у людей. На работе я уже договорился, весной меня переведут.

– А почему она?

– Дочь хочу.

– Ну раз хочешь, значит будет дочь.

Аромат потухших свечей, шум дождя за окном, шепот двух влюблённых – мне и самой захотелось стать этой кудрявой женщиной. Она вздрогнула, будто поймала эту мысль, и обернулась. На лице в форме сердца я увидела голубые глаза, окруженные тонкой сеточкой морщин, тонкие коралловые губы и веснушки, пробивающиеся сквозь слой белой пудры. Я увидела лицо матери. А потом темнота.

***

– Когда я смогу тебя навестить? Хочу поговорить.

– Да только разъехались ведь. Выжди хотя бы неделю, я никуда не денусь.

Шумно выдохнув, я принялась теребить пружинистый провод домашнего телефона. Не думала, что этот пережиток прошлого когда-нибудь пригодится, но теперь он стал единственным способом связи с тетей. Мобильный она упорно игнорировала.

– Ладно. Приеду в воскресенье на автобусе.

– Как ты спала? Дома всё в порядке?

– Да. Все хорошо. Только тихо слишком, – промямлила я, – Спасибо за подарок. Серьги красивые.

– Ааа, это. Ну будет, будет, – ответила тетя беспечно, – Старьё то ещё, но вдруг пригодятся. В журналах пишут, что мода циклична.

– А почему мама хотела от них избавиться?

В трубке повисла тяжелая, осязаемая тишина. На языке вертелось столько вопросов, но ни один из них не казался достойным ответа. В нашей семье о моем отце не говорили. Никто и никогда.

– А мне почём знать? Хотя… Давай я повспоминаю, а в воскресенье мы с тобой обстоятельно поговорим.

– Ловлю на слове! – добавила я громче, чем хотелось.

Зная тётин нрав, такое обещание можно считать успехом.

Глава 13

К началу апреля совсем распогодилось. Ни тумана, ни привычных дождей, ни ледяного ветра. Из окна казалось, что на улице совсем тепло, но впечатление было обманчивым. Столбик термометра не поднимался выше десяти градусов, поэтому на соседнем стуле покоилось шерстяное пальто. С высоты четвёртого этажа люди выглядели крошечными, а деревья – непропорционально большими. Слегка озеленившись, они отбрасывали на брусчатку узорчатые тени. Мне нравилось наблюдать за тем, что происходит за оконным стеклом. Тогда казалось, что вся жизнь происходит за каким-то стеклом.

– Ты идешь?

Звонкий голос Полины разрушил тишину библиотеки.

– Нет, я ещё побуду. Ты иди, если пора.

Подруга смерила меня пристальным взглядом и шепнула:

– Уже третий день сидишь тут до самого закрытия. Это меня пугает.

– Я читаю, пишу курсовую, готовлюсь к экзаменам. Сама знаешь, нужно удержаться на степендии, – я старалась говорить бодро. Но, судя по лицу Полины, получалось не очень.

– Я три дня тебя не трогала. Кивала на твои “все нормально”. Думала, поговорим, когда будешь готова. Но ты отдаляешься, закрываешься, – встревоженно бормотала Полина, разрывая попавшийся под руку тетрадный лист на мелкие кусочки, – И с каждым днем все страшнее. Иногда мне кажется, что ты того… хочешь наложить на себя руки. Ты же не хочешь?

Я с силой захлопнула ноутбук и сложила руки на груди.

– Да почему всем кажется, что я решила самоубиться? Неужели я так плохо выгляжу?

– Кому это, всем?

Поля оставила лист в покое и уставилась прямо на меня.

– Я не планирую заканчивать жизнь самоубийством. Довольна? Давай закроем эту тему.

Библиотекарь, проходившая мимо, бросила на нас косой взгляд.

– Да тише ты. Я не об этом. Просто я вижу, как тебе плохо, но ничего не могу поделать. Ты не даешь помочь.

– А как тут поможешь?

– Рита, ты оказалась в ужасно трудной ситуации. В одиночку такое не вывезти.

– А как еще? Моя тетя решила провести последние дни в компании престарелого весельчака, а я осталась без дела, – эта мысль до сих пор вызывала негодование, но стоило вспомнить добряцкое лицо Вадима, как гнев отступал.

– Неужели ты не понимаешь? Она хочет, чтобы ты подготовилась. Научилась жить самостоятельно до того, как она, – Полина замерла на полуслове и одарила меня самым сочувствующим, самым нежным взглядом, – Знаешь, почему ты сидишь здесь допоздна? Ты просто не хочешь возвращаться домой. Я понимаю. И готова помочь, только скажи, как?

В голове пронеслись недавние слова тёти: мне не обязательно жить одной.

– Ты переедешь ко мне?

– Что? – голос Полины прозвучал испуганно. Она сначала отпрянула, потом приблизилась, сдвинула брови к переносице и принялась зачесывать упавшие на лицо пряди русых волос. Я поспешила продолжить:

– На время, разумеется. Пока все не образумится. Если ты захочешь, я не настаиваю.

– Да, конечно. Какие вопросы? Просто, нужно предупредить маму. И Саше рассказать. Мы ведь планировали съехаться после учебы.

– Съехаться? Уже? Когда вы успели… об этом… , – я не сумела скрыть удивление, – Почему ты не сказала?

– Рита, мы приняли решение всего пару дней назад, а ты была слишком занята. Мне не хотелось…

Да, я была слишком занята своими проблемами и упустила из виду единственного друга.

– Ты расстроена? – спросила читательница мыслей.

– Нет, что ты. Я просто злюсь, на себя злюсь. Опять всё пропустила.

Я сложила руки на колени и опустила глаза, как провинившаяся школьница. В склоненной голове боролись страх (настанет день, и этот мужчина навсегда заберет у меня Полину), злость (так мне и надо, ужасней подруги свет не видел), зависть (почему мне достаются смерть и одиночество, а ей любовь и счастье?) и чёрт знает что еще. С каждым днём контролировать чувства становилось все сложнее – они бурлили, перемешивались, обретали неясные формы. Я будто потеряла кожуру, обнажив нечто нежное из бесформенное. Стоит ко мне прикоснуться, как из глаз хлынут слезы, а вместе с ними все секреты.

– Вовсе нет. Это тяжелое испытание, ужасная ситуация. По сравнению с этим все мои сложности – ерунда, – сказала Полина, а потом села ближе и уложила голову на моё плечо.

Библиотекарь, ставшая невольным свидетелем разговора, поглядывала на нас с укоризной, но выгонять не спешила.

– Значит, едем в общагу? Я помогу собрать вещи.

***

Обычно утро четверга начиналось с социологии – и, как следствие, с ворчания Олимпиады Юрьевны. Но в этот раз она была на редкость добродушной: никого не отчитала за опоздание, не пересадила на первые ряды и даже ни разу не исполнила своё коронное "вы у меня еще попляшете". Поэтому однокурсники, покидавшие аудиторию, были в отличном расположении.

– Что сегодня с грымзой? – спросила светловолосая девушка, имя которой я не удосужилась запомнить. Из-за крупных выдающихся зубов она походила на кролика.

– Не знаю. Может, любовь? – съехидничал ее кто-то из толпы.

– А лук вы заценили? Цветы и перья! – усмехнулся худощавый парень.

– И помада красная.

– У нее всегда красная, что вы докопались.

В холле голоса однокурсников смешались с сотнями остальных, и мы с Полиной направились к лестнице. Следующей парой была история.

– А ведь правда, видок странный. Юбка какая-то цветастая, бусы гигантские. Олимпиада решила сменить стиль?

– Да что все так набросились. Бусы и бусы. Весеннее настроение у человека. Я бы и не заметила, – я неожиданно встала на защиту преподавателя.

– Да ты никогда не замечаешь. Даже если я мешок вместо футболки натяну, ты слова не скажешь, – парировала Полина.

– Не правда. Просто ты хорошо одеваешься, не к чему придраться.

Я внимательно оглядела подругу: нежно-зеленый свитер с красными шляпками грибов, джинсы на высокой посадке, коричневые Тимберленды и тряпичный рюкзак с олененком. На руках болтались разноцветные фенечки, а в ушах покачивались странного вида серьги. Я приблизилась, чтобы разглядеть.

– Что там у тебя в ушах? Мухоморы?

– Ага… Уже неделю с ними хожу, – усмехнулась Полина и скрылась в дверях кабинета.

Вопрос века остался без ответа: почему мухоморы?

Я заняла свое любимое место на последнем ряду и уставилась в окно. Цветущие вишни на фоне ярко-синего неба покачивались, не роняя лепестков. Шумные группки студентов продолжали прибывать даже после начала пары. Константин Альбертович, как всегда свежий и опрятный, стоял у доски с видом скучающего аристократа. Когда в аудитории не осталось пустых мест, он подошел к моему окну и резким движением опустил шторы. Я тяжело вздохнула: и вишни отняли. Лампа проектора вспыхнула. Из-за спины раздался голос.

– Уважаемые студенты. Вместо лекции будем смотреть фильм. За инициативу благодарите Олимпиаду Юрьевну.

– Смотрите внимательно! Это вам не развлечение. На следующем семинаре буду ждать от вас доклад на тему “Русское общество в эпоху войн против Наполеона”. Смотрим Войну и Мир Бондарчука. Кто будет мешать – выйдет вон. Мы с Константином Альбертовичем здесь, нам всё видно, – на последней фразе голос Олимпиады Юрьевны сорвался на противный визг.

Она произнесла имя историка с какой-то приторной гордостью и, осознав всю нелепость ситуации, громко упала на стул. Деревянные ножки скрипнули. Я воровато обернулась. За нашим рядом стояли два стула: на том, что позади меня, предстояло устроиться историку, а на втором уже разметалась цветастая юбка Олимпиады Юрьевны. Когда Константин Альбертович подошёл, глаза Олимпиады зловеще сверкнули в полумраке. Я спешно отвернулась и зачем-то выпрямила спину. На экране высветились титры. В кабинете воцарилась редкая тишина.

Через минут двадцать смельчаки с передних рядов начали шептаться. Никто из преподавателей на эту дерзость не отреагировал, и кабинет постепенно заполнился тихим гулом. Примечательно, что главным нарушителем порядка была сама Олимпиада Юрьевна. Она комментировала каждую сцену, каждый наряд, каждую деталь интерьера, отчаянно пытаясь поддержать диалог.

– Бедный историк, кобра приперла его к стенке, – прошептала мне на ухо Полина, – Похоже, секрет пышной юбки раскрыт.

– Господи, она же ему в матери годится.

– С чего ты взяла? Ей всего 36.

– Откуда такие познания?

– Рита, включи голову. Её зовут Олимпиада, Олимпиада 1980.

– Ее назвали в честь соревнования? – сказала я чуть громче, чем следовало, и проглотила смешок.

– Ага, я видела дату в доках, когда куратору помогала.

– Это многое объясняет.

– Ты только представь, Олимпиада и историк, – плечи Полины подрагивали от поступающего смеха.

– Красавица и чудовище, только наоборот, – не успела я закончить фразу, как почувствовала щекой чье-то теплое дыхание.

– Какая жестокость, – по самым скромным оценкам, губы преподавателя находились прямо у моей обнаженной шеи, – Вас могут услышать.

Прошептав едкую реплику, историк задержался у моего уха на секунду дольше, чем необходимо. Меня парализовало то ли от стыда, то ли от внезапной близости. В полумраке эту немую сцену могла разглядеть лишь Полина. Выпучив глаза, она наблюдала как по моим щекам расползается краска.

На экране смартфона высветилось сообщение:

– Что он сказал?

– Убей меня. Он все слышал.

Остаток пары я сидела молча, почти не шевелясь.

***

После переезда Полины жизнь стала почти приемлемой. Она была как газ – заполняла все предоставленное пространство. Всего за три дня квартира обросла махровыми тапочками, плюшевыми зверями и всевозможными приспособлениями для макияжа. На подоконнике появились пророщенные авокадо, а на дверце холодильника – магниты с жизнеутверждающими цитатами. Неоново-жёлтый смайлик с надписью “Улыбнись” смотрелся на суровом “Зиле” как пластырь на пулевом ранении. Мне нравилось.

По субботам Полина валялась в постели до полудня, поэтому утро принадлежало мне. За чашкой одинокого кофе возникали всяческие мысли: я то вспоминала о положении тёти Веры, то размышляла о странных вещах из прошлого, то сгорала от стыда, вспоминая вчерашний инцидент с историком. Как только в памяти всплывало его лицо, я жмурилась, заливалась краской и улыбалась, как идиотка. Почему он так на меня влияет?

В поисках ответа, я принялась оттирать кофейные круги от советского фарфора. Руки, покрытые паутиной шрамов, разомлели от горячей воды. Из приоткрытой форточки сочилась утренняя прохлада. Несмотря на все вводные, балом правили спокойствие и умиротворение. Поэтому когда лежащий на столе мобильник завибрировал, я не пожелала звонившему ничего хорошего.

– Слушай, Полина сказала мне, что у тебя непростой период. Я не хочу доставать, но ты же пойдешь?

– Куда?

– Мы же договаривались.

– Я не…

– Я ходил на все эти дурацкие уроки. Один, как идиот. Не говори, что решила меня кинуть.

– Нет, Артём, что ты. Конечно нет.

– Нет?

– Ну то есть да. Я пойду.

Наши с Артёмом разговоры всегда отличались какой-то нескладностью. Будто два подходящих с виду пазла никак не могут правильно соединиться.

– В синем, да?

– В синем.

– Тогда до вечера.

Я кликнула на красную кнопку, стукнула ладонью по лбу, пару секунд постояла на месте, а потом кинулась в спальню. Распахнула шкаф, захлопнула шкаф. Обошла комнату. Вернулась на исходную. Ну и что теперь делать?

– Ты чего шумишь?

В дверях показалась заспанная Полина.

– Почему ты не сказала, что сегодня этот чёртов бал?

– Как это, не сказала? – она прикрыла рот рукой, и продолжила в зевке, – На стуле с вечера висит выглаженное платье. Я думала, ты не просто не идешь. Тётя Вера и все такое.

– Да в гробу я видала эти пляски, но Артём…

– Ты не сказала ему? – подруга мгновенно проснулась.

– Конечно, нет, – я всплеснула руками, – Он ждет меня, да ещё и в синем.

– Иии? Заболеешь?

Поля плюхнулась на заправленную кровать и похлопала рукой по покрывалу. Я со вздохом уселась рядом.

– Не могу. Он же не виноват. Я сама согласилась, знать бы ещё на кой…

– Но начало в семь. Сколько нам осталось, часов пять? Он раньше позвонить не мог?

– Господи, ты у меня спрашиваешь? Надо прийти, постоять с ним минут 20 и сказать, что мне плохо.

Поля кивнула: план рабочий. А потом соскочила с места и принялась за многострадальный шкаф основательно.

Спустя час поисков выяснилось, что в доме нет ни единого подходящего платья. Не то что синего, вообще никакого. Одногрупницы, готовые пожертвовать бедолаге наряд, присылали фото, от которых волосы вставали дыбом. Исполинских размеров цветы на ярко-розовом лифе, вырезы, обнажающие большую часть бедра, стразы и кружева. Катерина любезно предложила удивительного вида конструкцию, состоящую из одних полос и шнурков.

– А если накинуть шаль? – предложила Полина, разглядывая фото платья под разными ракурсами.

– Издеваешься? На чём оно вообще держится?

– Зато синее и длинное, как ты хотела. Это лучший из вариантов. А лиф мы как-нибудь зацепим…

– Пощади, – я взвыла, – Похоже, придётся всё таки заболеть.

Я переступила через груду вываленной из шкафа одежды и рухнула на кровать. Лицом в подушку.

– Если только…, – послышался голос Полины, – Помнишь то, голубое? Ты забрала его с дачи?

Я призадумалась. День, когда мы копались на бабушкином чердаке, теперь казался таким далеким. Это было в какой-то другой жизни. В той, где тетя Вера не умирает, а я не принимаю снотворное.

– Оно здесь. Но ты же помнишь, платье испорчено.

– Ну и черт с ним. Зато оно голубое, длинное и… Может, хотя бы попробуем?

Глава 14

У входа в университет собралось по меньшей мере три сотни человек. Наряженные студенты, большинство из которых решили проигнорировать дресс-код, толпились у парадной двери. Бал начинался минут через десять, поэтому у запасного входа, где расположили гардероб, сиротливо стояли всего два кавалера. Никита и, разумеется, Артём.

Полина изящно подобрала длинный подол платья английскими булавками, а пятна прикрыла серебряными цветами, которые мы отыскали в тётиной швейной шкатулке. Поэтому ходить в старинном наряде было вполне комфортно, а вот дышать – не очень. Корсета у нас не нашлось, поэтому сквозь ткань туго зашнурованного платья явно проступали контуры живота. Преодолевая стеснение, я старалась держать спину ровно и, по возможности, не расслабляться.

Полина выглядела куда изящнее: сиреневый шифон струился по округлым плечам, обнажая ровную без единой родинки кожу груди. Круглое личико на длинной шее украшали завитушки золотисто-русых волос, а в прическе переливался серебряный гребень. Атласные туфли на каблуке отскакивали от земли, придавая походке детскую беззаботность. Поля была довольна собой и, на удивление, мной. Сооруженный на скорую руку туалет был полностью её заслугой, и при каждом удобном случае подруга забрасывала меня комплиментами.

– Ну наконец-то! Прокофьевна сожрёт нас живьём, если мы опоздаем хоть на минуту, – взревел Никита, как только мы приблизились. – Кстати, чудесно выглядите. А ты.., – он оглядел нас, сощурившись, и задержал взгляд на моём лице чуть дольше обычного, – Стопроцентное попадание. Просто восторг!

Если бы я не знала, что к девушкам Никита испытывает исключительно братские чувства, наверняка бы смутилась. Но я знала. Поэтому благодарно кивнула и обернулась к Артёму, который все это время стоял, облокотившись на фасад университета.

– Я с ним это, согласен, – сказал Артём и указал рукой на струящийся голубой подол. – Синий тебе идёт. Хотя тип этот, как его?

– Никита?

– Ага. Он нормальный вообще? – сопровождая меня к парадному, Артем силился поддержать диалог. Одной рукой он взял меня под локоть, а во второй вертел недопитую бутылку кока-колы.

– Вполне. Полина с ним давно дружит.

– Как это, дружит? Я думал, у нее парень есть, – возразил Артем с искренним недоумением и, не доходя до крыльца, остановился. Парень развернулся, скользнул взглядом по моей шее, груди и даже бедрам, щедро задрапированным тканью. Я отступила и слегка ссутулилась. Артём протянул руку и коснулся моих волос, размещавшихся по плечам.

– Я раньше не замечал, что они такие длинные. И вообще, ты красивая.

В растерянности я закусила губу. А потом перехватила его руку и медленно отвела в сторону. У Полины ушел почти час на то, чтобы завить непослушные темные пряди. И собирать их в причёску, как я того хотела, ей было жаль. Поэтому она только заколола длинные пряди у лица. Судя по Артёму, уверенно сверкающему белозубой улыбкой, он записал все старания на свой счёт.

Я огляделась. Студентов на улице почти не осталось – только редкие парочки сновали у дверей, да несколько парней курили у дальней лавочки.

– Мы опаздываем, помнишь?

– Угу. Позвольте вашу ручку, – любезности у него получались комичными. – Вас угостить? – Артем протянул мне почти пустую бутылку Кока-Колы, а когда я отказалась, припрятал ее в кустах.

– Что там?

– Просто кола. Там Петрович у входа стоит, с напитками не пускает.

Проигнорировав тревожный сигнал, я направилась в сторону зала. Артём зацепился за мой локоть и, двигаясь раздражающе неторопливо, ощутимо его оттягивал.

Танцы традиционно проводили в центральном холле. Мраморный пол, белые колонны и огромное зеркало во всю стену создавали подходящий антураж. Кабинеты справа служили в качестве гримерок, а слева располагались дежурные преподаватели, медпункт и охрана. Мы проскользнули в закулисье через боковой коридор, отделенный от зала драпированной ширмой. Там, в торжественном полумраке, суетилось по меньшей мере три десятка девушек. Они шуршали платьями и поправляли пышные причёски, пока их партнёры переминались с ноги на ногу, не зная куда деть глаза от мелькающих рюш, перьев и страз.

Вблизи туалеты девушек производили впечатление дешевой бутафории, зато издалека блистали роскошью. Память явила мне тётю. За вечерним чаем она не раз говорила: на сцене стразы блестят ярче, чем бриллианты. Я прикрыла глаза, прогнала незваные воспоминания и завертела головой в поисках своего места.

– Ты опять наступил мне на платье!

– Ну не дергайся ты, уколю.

– Да нормальный костюм, чего ты прикопалась.

– Не реви, никто и не заметит. На, возьми салфетки…

– У кого есть пудра?

Пары уже готовились к выходу, и нам, чье место было в конце колонны, предстояло пробраться сквозь толпу. Артём намертво вцепился в моё предплечье. И даже когда перед нами возникала однокурсница в необъятной юбке, он продолжал занимать добрую половину коридора. Артём никуда не спешил, пожимал руки всем знакомым и осыпал комплиментами каждую проходящую мимо девушку, а затем прибавлял: но ты, Рита, в сто раз красивее. С ударением на последний слог.

Эта его очаровательность начинала раздражать. Если раньше при встрече он нервно почесывал затылок, искоса поглядывал на друзей и нескладно бормотал. То сегодня улыбка его была шире, походка свободнее, а глаза оживленно поблескивали.

Увидев нас, Елена Прокофьевна пришла в ярость. Раздутые ноздри и вытаращенные глаза никак не вязались с элегантным пучком рыжих волос и кокетливым бантиком на лифе зелёного платья. Она с пристрастием оглядела мой наряд и, цокнув, заметила: для вальса платье недостаточно пышное, а для 19 века чересчур облегающее. Зато к Артёму никаких претензий, хоть он и был в обыкновенном синем костюме с небрежно приколотым букетиком искусственных синих цветов. С синим он явно переборщил.

Худрук отчитала нас за опоздание и бросила напоследок: Христом богом молю, не позорьте меня. Артём, прямо таки источающий уверенность, шутливо отдал честь. От пустой головыы, во всех смыслах этого выражения.

Я подняла на Артема полные ужаса глаза.

– Надеюсь, ты знаешь куда идти? А то я была только на одной репетиции.

Он выпятил грудь, а потом схватил меня за талию и придвинул к себе, как тряпичную куклу.

– Расслабься, я поведу. Ты, главное, не дергайся как в прошлый раз. Просто делай как я.

Пальцы больно вонзились в спину, в лицо ударило несвежее дыхание с отголосками мятной жвачки. Я вздрогнула от неожиданности, набрала полную грудь воздуха и приготовилась защищаться.

– Ты что, совсем? – голос прозвучал пискляво. Я попыталась вывернуться из рук партнёра, но он оттеснил меня к стене.

– Ну вот опять. Говорю же, не дергайся. Просто потанцуем.

Когда Артём коснулся носом моего уха, тело сковало какое-то неведомое раньше чувство. Смесь мерзости, презрения и страха. Ноги налились тяжестью, в носу защипало. Я начала искать глазами Полину, но вокруг не было ни одной сиреневой рюши, ни одного знакомо-золотистого завитка. Студенты, поглощённые собой, не обращали на нас внимания. Должно быть, со стороны мы казались неумело флиртующей парочкой. Но я уже чувствовала, как на гуди расцветают красные пятна, ладони потеют, а дыхание учащается.

Без паники. Нужно просто сказать нет. Твёрдо, чтобы он понял.

– Я не стану с тобой танцевать, отпусти, – я пыталась вложить в слова всю волю, но получилось что-то вроде шипения.

– Ты такая милая, когда злишься, – усмехнулся Артём, – Заканчивай уже. Я итак понял, что ты не такая.

Загремела музыка. Рука на талии сжалась сильнее. Мной овладела паника. В голове лихорадочно крутились мысли, перебивая одна другую.

Надо вырваться и убежать. За спиной пустой коридор. Я на каблуках. Он меня догонит. Тогда я закричу. Будет скандал. Какое унижение. Что я скажу? Что он взял меня за талию? Это же танец! Он и раньше брал меня за талию, почему сейчас так плохо? Что не так? Что со мной не так? Со мной?

– У вас всё в порядке?

– Да, Константин Альбертович. Готовимся к выходу. А у вас?

– Маргарита, у вас всё в порядке?

Знакомый голос вывел из оцепенения.

– Я… – слова застревали в горле, – не знаю.

– Она волнуется. Пропустила репетиции и боится упасть.

Артём вдруг стал таким лучезарным, таким обаятельным. Роль заботливого парня подходила ему идеально. Честные голубые глаза, твердый подбородок и искренняя улыбка. Что же не так? Я не понимала, зато историк понял сразу.

– Вы пили? – голос преподавателя резко изменился, стал угрожающим.

– Чего? Я? Нет, – Артём сделал крохотный шаг назад и ослабил хватку. Воспользовавшись ситуацией, я тут же сбросила его руку. На голубом шелке остался след от влажной ладони.

– Находиться в состоянии опьянения на территории учебного заведения запрещено. Уходите, – отчеканил преподаватель.

– Чего? Да я не…

– Повторять не стану. Подумайте хорошо, – нарочито вежливо добавил историк.

Артём заколебался и бросил на меня умоляющий взгляд. Мол, скажи ему. А я вспомнила бутылку кока-колы, спрятанную в кустах, и скривила лицо. Как можно быть такой дурой? Это же очевидно!

– Ну что ж, если нас выгоняют… То мы уйдём. Посмотрим, что на это скажет декан. Вы ведь знаете, – с вызовом бросил Артём, потянув меня за руку.

– Что вы племянник декана. Разумеется, знаю. Мы это еще обсудим, – будничным тоном продолжил историк, – Маргарита, вы можете остаться. Или предпочтете уйти со своим молодым человеком?

Артем улыбнулся, будто ему сделали комплемент.

– Он мне не…

– Ну разумеется, – перебил Артём и глянул на меня с таким разочарованием, что во рту пересохло.

Раскрасневшись, мой несостоявшийся кавалер развернулся на каблуках и ушёл прочь.

Я прижалась спиной к холодной стене и с облегчением выдохнула. Историк стоял напротив и озирался.

– Простите, я не знала.

– С этой ситуацией мы разберемся позже. Вы нормально себя чувствуете?

– Да, спасибо. За всё.

В ответ преподаватель так по-доброму улыбнулся, что лицо его показалось совсем юным. Отлично сидящий черный смокинг, темные волосы, уложенные аккуратными волнами, и идеальная осанка. Историк и вправду походил на благородного дворянина. А из крохотного кармана чуть выше сердца выглядывал нежно-голубой шелковый платок. Эта деталь показалась мне совершенно очаровательной.

– Так, Света! Следи за ним. Вы будете замыкающими, а это большая ответственность! – сказала Елена Прокофьевна, слегка повизгивая.

Из глубины ровно выстроенных рядов она вывела пару танцоров и, продолжая раздавать указания, огляделась в поисках Артема.

– Маргарита, вы издеваетесь? Где ваш партнер? Выход через две минуты!

– Артёму стало плохо, пришлось срочно уйти. Непредвиденная ситуация, – ответил за меня историк.

Худрук наиграно прикрыла глаза рукой и шумно вздохнула.

– Вот что мне с вами делать? Всё же рассчитано! Настя ногу вывернула, Соболевский отравился, Карин вообще не явился. Что мне с ними делать, Константин Альбертович, что за детский сад?

Елена Прокофьевна умоляюще уставилась на историка, будто он должен прижать её к груди и погладить по многострадальной рыжей голове. От этой мысли мне стало и смешно, и грустно – что за жизнь? Один рыцарь на всю деревню.

– Полагаю, я могу исправить ситуацию. Нам уже доводилось танцевать на одной из репетиций. Если, конечно, Маргарита не против.

Историк без всякого стеснения протянул мне руку. Гул толпы мгновенно стих. Значит, когда меня бесцеремонно удерживал пьяный мужлан, никто и бровью не повёл. А когда объект всеобщей куртуазной любви просто протянул мне руку, заметили все. Невероятно!

– Вообще-то, преподаватели никогда не участвуют в первом танце. Но если вас не затруднит…, – процедила Елена Прокофьевна и уставилась на меня. Поджав губы, она приподняла подбородок, как бы говоря: “Отвечай, девочка! Скажи, что это лишнее!”.

– Спасибо за приглашение. Я не против.

Из уст худрука вырвался истерический смешок. Она всплеснула руками, покачала головой и удалилась, что-то бормоча.

Буквально через тридцать секунд зазвучали фанфары. Худрук дала отмашку. Пора. Константин Альбертович осторожно взял меня за руку и, не дав мне разволноваться, повёл вперёд.

Выйдя из темного коридора в ярко освещенный холл, я сощурилась и на несколько секунд потеряла равновесие. Одолженные у Поли туфли туго сжимали пальцы, а невысокая, но тонкая шпилька мешала удерживать равновесие. И в довесок – я понятия не имела, в каком направлении двигаться. Чтобы хоть как-то сориентироваться, я принялась озираться по сторонам. С одного бока мелькала пышная белая юбка, с другого – красная.

– Не смотрите на них. Смотрите на меня. Я посещал все последние занятия, – историк говорил тихо. Чтобы расслышать, мне пришлось подвинуться. Это машинальное движение отразилось на лице преподавателя удивлением.

– Зачем? – прошептала я.

– По просьбе Елены Прокофьевны.

Историк слегка отпустил мою руку, давая пространство для движения, и едва заметным жестом пригласил к повороту. Я проскользила по полу, описала дугу и вернулась в объятия преподавателя. Поймав мой взгляд, он продолжил диалог.

– Вы умело состарили платье, очень реалистично.

Слова и прикосновения историка отзывались во мне волнением. Дыхание стало прерывистым, щеки зарделись, ресницы предательски трепетали. Чтобы скрыть смущение, я опустила глаза и уткнулась в широкую грудь, обтянутую белой тканью.

– Оно действительно старое. Я даже не знаю насколько.

– Судя по фасону, середина девятнадцатого. Просто вы надели его неправильно. Позволите изучить? Разумеется, после того как снимете.

Мне казалось, что покраснеть сильнее просто невозможно. Но я ошибалась. Уловив усилившееся смущение, историк тут же сменил тему.

– Вы любите стихи. Блок, Есенин, Фет?

– С чего вы взяли, что люблю?

– В тот день в библиотеке вы читали стихи. Или я что-то путаю?

Шелковая ткань так плотно прилегала, что я чувствовала тепло его руки. Будто кожа касается кожи. Ни громкая музыка, ни любопытная публика не волновали меня так сильно, как это прикосновение.

– Маргарита, вы здесь?

– Да. То есть нет, не путаете. А нам обязательно разговаривать?

– Да. Пока вы думаете, что мне ответить, вы не думаете, куда идти. Обратите внимание, мы прекрасно танцуем. У вас талант!

Одарив меня обворожительной улыбкой, он остановился и, разъединив руки, позволил мне выполнить очередной оборот.

– Почему истфак? – продолжал допрос Константин Альбертович.

– Предложили стипендию.

– И это все?

– Да, это все. А вы? Почему история?

– Преемственность поколений.

Я пыталась вспомнить, когда в последний раз находилась так близко к мужчине и не испытывала при этом дискомфорта. Почему прикосновения Артёма, с которым я знакома больше года, вызывали такое отторжение? Разве это не то же самое? Может, дело в дистанции? Между мной и историком была непреодолимая социальная преграда: он преподаватель, а я студентка. Мы можем сколько угодно обмениваться любезностями, но дальше дело не зайдёт. Исключено.

На очередном повороте правый каблук подкосился. Лодыжка неестественно изогнулась, коснувшись ледяного пола. Ногу пронзила острая боль, которая усиливалась при каждом движении. Константин заметно напрягся, но всё-таки удержал равновесие.

– Остановимся? Вы подвернули ногу.

– Нет, все нормально.

Мысль, что это удивительное мгновение может закончиться, доставляло едва ли не большую боль, чем нелепая травма. Стиснув зубы, я продолжала переступать с ноги на ногу. Шаг, шаг, поворот. Шаг, шаг, поворот.

– Осталось немного, всего шесть тактов, – сочувственно шептал историк. Но я продолжала храбриться.

– Где вы научились играть?

– Дома. Дедушка серьезно занимался моим образованием.

– У вас есть дедушка?

От боли и волнения я лишилась остатков разума. Какой глупый вопрос. Конечно, у него есть дедушка!

– Есть. Кстати, как ваша тетя?

Пока я думала, что ответить, музыка стихла. Пришло время кланяться. В груди что-то дернулось.

– Вот и всё. Вы отлично справились, – сказал Константин Альбертович и любезно отстранился.

Как только рука историка соскользнула с моей талии, ноги ощутили весь вес. Оказалось, все это время он буквально держал меня на руках. От этой мысли сердце преисполнилось благодарностью и предательски затрепетало. Я тут же себя одернула: Нет! Исключено! А потом наспех распрощалась с историком и поковыляла к стене.

– Что. Ты. Творишь?!

Краснощекая, запыхавшаяся подруга протиснулась сквозь толпу и налетела на меня, словно фурия.

– Я ногу подвернула.

– Это было до того, как ты оказалась в объятиях историка или после? – ехидно подметила Полина, уперев руки в бока.

– Да тише ты…

Прихрамывая, я потянула подругу в сторону. Ректор выступал с торжественной речью, и все старательно делали вид, что слушают – идеальный момент, чтобы смыться.

– И куда мы пойдём? – раздраженно спросила Поля. – Танцы только начинаются.

– В левое крыло. Отведи меня в пустой кабинет, и я расскажу тебе всё, вплоть до мельчайших подробностей. Клянусь.

Перед таким предложением Полина просто не могла устоять. Она перехватила меня под руку и, поддерживая, повела прочь из зала.

Глава 15

Мы расположились в одном из крохотных кабинетов, в которых на первом курсе преподавали языки. Всего три ряда школьных парт, голые стены, да покрытая белесым налетом доска.

– Не понимаю, что у него на уме? Подвозит тебя домой, угощает чаем, приглашает на танец, причем дважды, – Поля считала себя экспертом в области отношений и с ходу принялась анализировать. – Если бы он не был преподом, я бы сказала, что это ухаживания, – заключила она и посмотрела на меня внимательно, выслеживая малейшие проявления чувств.

– Не говори глупостей. Если бы он и решил за кем то поухаживать, то явно не за мной.

– Что за чушь? Если у него есть хоть толика мозга, то другие варианты он даже рассматривать не станет, – фыркнула Полина.

Я разулыбалась. Положила голову на плечо, укрытое сиреневым шифоном, и вздохнула. Солнце еще не село. Сквозь листву пробивались закатные лучи, окрашивая стены в желто-розовый. От избытка впечатлений я стала по-детски мечтательной и смешливой. И болезнь тети Веры, и семейные тайны, и поступающее сумасшествие отошли на третий план. Редкое дело.

– А ты то что? Он тебе нравится? – игриво прошептала Поля, накручивая на палец русую прядь.

– Шутишь, что ли? Он же препод, – я шутливо пихнула подругу в бок. Она рассмеялась и, совершенно довольная, принялась вышагивать по кабинету.

– Ну и ладно. Расскажи о нем, что тебе запомнилось?

– У него родинки на щеке и очень густые ресницы. Черные-черные, как у оленёнка. И глаза серые с зелеными крапинками. На носу веснушки, но их почти не видно. Волосы вьются. Сегодня он как-то по-особенному их уложил. А ещё он сказал, что дедушка уделял большое внимание его образованию. Похоже, семья интеллигентная.

Голос стал таким восторженным и певучим, что я сама себя не узнавала. Сидела на парте, болтала босыми ногами и, откинув голову назад, придавалась воспоминаниям.

– А Артем?

– Что, Артем? – череда приятных образов сменилась раздражением.

– Какие у него глаза, какие волосы?

– Да обычные, русые. А что?

Полина ласково улыбнулась и заключила:

– Поздравляю, ты влюбилась. И не отпирайся, я же вижу.

Как ни странно, отпираться не хотелось. Я влюбилась. Это осознание далось легко и непринужденно. Как и осознание абсолютной невозможности такого союза.

– Если это так, то я последняя неудачница. Из всех парней в универе выбрать единственного, с которым мне точно ничего не светит.

Полина поджала губы, задумчиво уставилась куда-то сквозь меня и добавила:

– Думаю, именно по этому критерию ты и выбирала.

– Издеваешься?

– Нисколько. Ты же сама знаешь.

И я действительно знала. Тропина проторенная: если сердцу очень нужно влюбиться, мозг всегда выбирает беспроигрышный вариант – мальчишку, который приехал погостить всего на месяц, новоиспеченного священника, женатого соседа или на худой конец киноактера. Главная черта моего возлюбленного – недосягаемость. И Константин Альбертович этой чертой обладал.

Теперь я буду томно вздыхать, краснеть, произнося его имя, и писать нескладные стихи на обратной стороне тетради. А потом мы уйдём на каникулы. За пару месяцев обожествленный образ поблекнет и в сентябре, когда я увижу историка снова, в голове промелькнет: и по нему я так убивалась?

Мы с Полиной понимающе переглянулись. Что тут скажешь? Тишину разрушил хруст гравия и взволнованные мужские голоса. Кто-то прошелся вдоль стены и остановился неподалёку от открытого окна.

– Это охранник. Заметит нас в чужой аудитории, влетит, – прижав палец к губам, Поля попятилась к двери.

– Ты на меня так не смотри, я ещё из ума не выжил. Что-то тут неладное! Нет, ну ты бы видели как он… А как они!

Я с трудом узнала хрипловатый голос Савельева. Степенный и до смешного медлительный преподаватель прямо-таки задыхался от возмущения.

– А откуда он вообще взялся-то? – равнодушно спросил кто-то.

– Ооо, так в этом и дело. Свалился как снег на голову. Прямо посреди…

Из окна потянуло сигаретным дымом. Мы с Полей замерли у подоконника и разглядели две седые макушки.

– А зачем взяли-то? – продолжал второй.

– Умные ты вопросы задаёшь, Петрович. Правильные. В том то и дело, что незачем. Вот незачем! Пришла ко мне Раиса и говорит: через неделю приедет новенький, историю будет преподавать. Я ей, дескать, зачем? Справляемся ведь. Я уж думал, на пенсию меня спровадить решили. А она меня успокаивает, мол, он ненадолго. До конца года поработает и уедет восвояси. Я и так допытывался, и эдак. А Раиса молчит. Да ещё и пеклась так. Ты его не донимай, ты его не тронь. Прям яйцо Фаберже! – Савельев шумно вздохнул и затих.

Значит, ненадолго. В груди кольнуло, где-то в районе сердца.

– Ну и?

– Да что и? Я думаю, ну новенький так новенький. Подмогой будет, тем более молодой, зелёный. И что в итоге?

– Что?

– Приехал этот, и началось.

– А что не так-то? Работает же, жалоб нет, – Петрович говорил спокойно, степенно выдыхая дым.

– Какие жалобы? Какие жалобы, Сережа? Да они все как с ума посходили. Всё ему позволяют, хоть убейся. Приходит когда вздумается, кабинет себе отгрохал. С Валькиной каморкой, помнишь? Всех на уши поставил. Они ему слова сказать не смеют. Даже Раиса, и та хвостом вертит, – Савельев отдышался, затянулся и продолжил с новой силой, – Нет, ну я понимаю эти дурехи малолетние, а наши то что? Взрослые же люди, многие при мужьях. Тьфу…

– Ну это все понятно, а дело то в чём? Преподает же? Преподает. А бабы они всегда бабы, не на того так на другого, – отвечал второй.

Мы с Полиной многозначительно переглянулись и с поразительной синхронностью скривились. Бабы, значит?

– Ну ты то что? Сидишь, кроссворды разгадывать. А я все вижу, – протянул Савельев, – Ты мне вот что скажи. Ну 89 года мальчик. Ну какой преподаватель? Ну чему он может научить?

– Тебе виднее.

Повисла тишина. Седые макушки замерли, только два красных огонька подрагивали в сумеречном свете. Слух различал только уханье ночных птиц и отголоски музыки. 89 года, значит. Всего на шесть лет меня старше.

– Ты пойми. Я не ханжа. Но детям нужна дисциплина. Ди-сци-пли-на! А не вот это всё. Порядок должен быть. А мне теперь, Господи помилуй, приходится каждую минуту следить, выгадывать. Не тискается ли он с какой-нибудь дурехой в этой своей каморке?

Полина прижала руки к губам и сдавленно засмеялась. Густо подведенные глаза налились слезами, щеки раскраснелись, а плечи подрагивали от едва сдерживаемого хохота. А Савельев, сам того не зная, продолжал выступление.

– Какой скандал! Не знаю, кто его к нам спустил, но добра нам точно не желали. Ты пригляди, Сережа. Как друга прошу, пригляди.

– Да понял я, понял. Так-то ты прав. Странно это всё, подозрительно.

– Поговорили и будет. Я пойду в зал. Узнаю, что они там. А ты каморку проверь, а то этот хмырь прямо перед нами куда-то выскочил.

Гравий снова захрустел. Голоса утихли. Выждав три мучительные секунды, мы с Полиной разразились неуемным хохотом.

– Не одну тебя историк тревожит. Вон как Савельев трясется, – держась за живот, пропищала она.

– Вот уж, кто действительно влюблен, – ответила я отдышавшись.

– Ты слышала? Ему, получается, всего двадцать семь. Вполне приемлемо.

– Ага, а ещё он скоро уедет, – голос предательски дрогнул. Смеяться больше не хотелось. Поля, заметив перемену, сочувственно покачала головой.

– Ну и нюх у тебя. Значит, у нас есть ещё три месяца на душевные терзания и тайные воздыхания?

– Три месяца. Тете Вере осталось примерно столько же. Не думаю, что историку хватит места в списке на душевные терзания.

Некогда веселый разговор нарвался на препятствие и теперь отказывался быть непринужденным. Признав это, я уговорила Полину вернуться в зал. А сама осталась сидеть в пустом кабинете: бездумно листала ленту инстаграма и медленно погружалась в меланхолию.

***

Когда печаль заполнила кабинет доверху, оставалось только бежать – хотелось пристроиться на какой-нибудь лавочке, воткнуть наушники с песнями Ланы дель Рей и загадочно глядеть вдаль. А кто мне, собственно, запретит?

Больная нога распухла, перестала помещаться в туфлю. Я подцепила обувь указательным пальцем и направилась к запасному выходу. Длинный подол скрывал босые ноги, поэтому у гардеробщицы не возникло подозрений. Я шла по ледяной брусчатке, сосредоточившись на физических ощущениях: боль, холод, боль, холод. И никаких мыслей о смерти.

Прихрамывая, прошмыгнула мимо толпы галдящих студентов и направилась в сторону парковки. Там, в окружении полусухих деревьев, меня ждала одинокая, исписанная непристойностями лавочка. Раньше на ней собирались студенты, но когда трава перестала пробиваться сквозь окурки и пивные банки, декан поручила расчистить территорию и установить камеру. С тех пор красная кнопка записи горела и днём, и ночью, а место сбора утратило популярность.

Я была уверена, что в разгар бала никто не вспомнит про это место. Поэтому с ногами залезла на сидение, включила наушники на полную громкость и уткнулась носом в кашемировый шарф.

О чем можно думать ночью, сидя на старой лавочке возле парковки? Разумеется, о любви. Уже завтра флер очарования спадет – историк перестанет казаться таким безукоризненно прекрасным. А значит, нужно в полной мере насладиться впечатлением и дать волю фантазии.

Я всегда называла его историком, но ведь есть у него имя. Константин Альбертович Гирс. Константин Альбертович. Константин. Я попробовала произнести имя, едва шевеля губами. И подумала: как было бы замечательно звать его по имени. Константин.

Воображение послушно изобразило желанное лицо – и пышные ресницы, и линию подбородка, и прядь темных волос, спадающую на бледный лоб. Я протянула руку, чтобы прикоснуться к левой щеке. Той самой, на которой отпечатаны ровно три крохотные родинки.

Я могу прикоснуться? Конечно могу! Это ведь мое собственное воспоминание. Подойди ближе, Константин.

– Маргарита, это вы?

Я подскочила. Телефон, лежащий на коленях, с грохотом приземлился на асфальт, утянув за собой провода наушников.

– Константин? – прошептала я в изумлении и тут же добавила – Альбертович.

– Извините, не хотел вас напугать.

– Что вы здесь делаете? – спросила я резче, чем планировала.

– Честно говоря, не знаю. Я шел в третий корпус, а потом зачем то свернул на аллею.

– Но третий корпус в другой стороне.

– Да, я заметил, – преподаватель выглядел растерянным, – Почему вы босиком?

Я опустила голову и увидела пальцы ног, торчащие из под пальто. Сидела я, надо сказать, в совершенно дурацкой позе: упершись подбородком в поджатые колени. Широкое пальто укрывало всё, за исключением головы и замерзших пальцев.

– Не могу надеть туфли, нога болит.

– Могу присесть?

– Да, конечно, – тихо ответила я, покорившись на камеру.

Историк проследил над моим взглядом и хмыкнул.

– Не переживайте, она не работает.

– Правда?

– Абсолютная. Так что с ногой?

Я вытащила ступни из под длинного платья. Правая была заметно шире левой.

– Сильный отек, – констатировал преподаватель. – Похоже, травма серьезная.

Историк провел рукой по волосам, будто собираясь с мыслями. А потом стянул пиджак, закатал рукава и опустился передо мной на колени.

– Могу я посмотреть? – спросил он, глядя снизу вверх. Я инстинктивно сжалась в тугой комок.

– Что?

– Лодыжку, разумеется.

В этом жесте, несмотря на всю двусмысленность, было нечто трогательное. Из раза в раз историк проявлял ко мне ничем не заслуженную заботу и отказаться от нее – значило проявить неуважение. По крайней мере, так я себя успокаивала.

Когда я, краснея, вытянула больную ногу, под платье забрался холодный воздух. По коже пробежали мурашки. Хотелось провалиться, испариться, исчезнуть. Или, может, остаться навсегда? Как пойдёт.

Историк, тем временем, со знанием дела прощупывал лодыжку. От теплых, несколько властных прикосновений я окончатльно смутилась.

– А камера точно не работает?

– Точно. Почему вас это беспокоит?

– Преподаватель трогает мою ногу в темном безлюдном углу. Ситуация, мягко скажем, неоднозначная.

Историк усмехнулся, обнажив ряд белых зубов.

– Вы так считаете?

– Да, я так считаю.

Пока лицо сохраняло ироничное спокойствие, маленькая девочка внутри визжала, топала ногами и закусывала костяшки пальцев: “Господи Боже, я что, флиртую с преподавателем?”. Историк снова улыбнулся. Так очаровательно и непринужденно, что стержень моих убеждений начал плавиться. В конце концов, ему всего тридцать. И преподаёт он совсем недавно…Так, стоп.

– В таком случае, вам лучше по́ехать в больницу. Это явно вывих, причем нешуточный. Не знаю, как вы умудряетесь ходить.

– Спасибо. Завтра схожу к врачу, – слова выходили с каким-то приторным придыханием. Но что я могла поделать, если мозги превратились во вчерашнюю овсянку?

– Завтра? Шутите? Давайте я отвезу вас сегодня, – продолжал наступление историк.

– А как же бал? Разве вы не должны быть там?

– Нет, не должен. К тому же, в этой беде есть и моя вина. Не уследил. Ну так что, едем?

Он в очередной раз протянул мне руку. И на этот раз я приняла приглашение без колебаний.

Преподаватель надел пиджак, отряхнул брюки и помог мне подняться. А потом с сочувствием взглянул на босые ноги и спросил:

– Может, взять вас на руки?

Эта фраза показалась непристойной и до ужаса волнующей. Остановись, думала я, имей же совесть – не провоцируй бедное сердце на акт насилия. Усилием воли я заставила голову отрицательно покачнуться.

– Ладно. Итак доковыляем.

Усадив меня на заднее сидение, историк по-хозяйски застегнул ремень безопасности и завел машину. На выезде из парковки уже толпились студенты – мы были не единственными, кто покидает бал раньше времени.

– Вам лучше пригнуться.

Как только я выполнила просьбу, историк открыл окно и крикнул.

– Не могли бы попросить своего друга уйти с дороги.

– Артем, уйди оттуда! Извините, он сегодня не в себе. Подружка замучала. А вы уже уезжаете?

– Очевидно, что так. И вам советую.

– Может, подвезете? – голос звучал плавно и приторно. Кто-то явно перебарщивал с кокетством. Но кто?

Я пригляделась. По опущенному стеклу барабанили тонкие пальчики с заостренными алыми ногтями. Катерина.

– Извините, но я тороплюсь.

Стекло поднялось до упора. Автомобиль тронулся.

– Она тоже пьяна? – спросила я, как только здание университета скрылось за поворотом. Сложно было поверить, что Катерина так осмелела.

– Да. Похоже, ваш друг её угостил.

В голосе читалось раздражение.

– Артем не мой друг. И я не знала, что он такое выкинет.

– Больше удивляет, что вы не заметили, в каком он состоянии. Запах слышно за версту.

– Честно говоря, я никогда с таким не сталкивалась. Кроме шампанского на Новый год ничего не пробовала.

Историк взглянул на меня через зеркало. Заметив это, я повернулась к окну, вытянула шею и приняла выражение, которое девушки обычно используют для селфи. После такого жеста упрекнуть Катерину язык не повернется – сама не лучше.

– Высокие моральные стандарты?

Подмывало ответить утвердительно, но проснулась совесть.

– Скорее, отсутствие интереса.

Наступила тишина. Остатки здравого смысла наконец пробудились, и я догадалась написать Полине. Они с Никитой должны были ждать меня у главного входа, но теперь… А что теперь? О чём я только думала?

Глава 16

Константин Альбертович сопроводил меня в приёмный покой городской больницы и, перекинувшись парой фраз с дежурной медсестрой, скрылся в глубине темного коридора.

Тучная женщина у стойки регистрации пробежалась по мне глазами и цокнула, что-то бормоча под нос.

– Имя, фамилия, причина обращения

В голубоватом свете стекающее вниз лицо сияло сальным блеском. Желтоватые зубы по нужде расплывались в улыбке, которая больше походила на оскал. Но как только в поле зрения появился серьезного вида мужчина в кипенно белом халате, лицо медсестры преобразилось. Глаза распахнулись, улыбка подобрела, спина вытянулась в прямую линию.

– Это ко мне, Ирочка. Можно без записи, – пробасил доктор, трепая ирочку предпенсионного возраста по рыхлому плечу.

Дав еще несколько указаний, доктор-добряк проводил нас в один из кабинетов приемного покоя. Это была крохотная, пугающе пустая комната: ледяной белый свет, сероватый кафель на стенах, прорезиненная кушетка и стол.

– Подождите тут минут десять. Я закончу с пациентом и приму вас, – заключил доктор и тут же исчез, прикрыв за собой дверь.

Я с трудом забралась на скользкую кушетку и уткнулась взглядом в затертый пол. Историк сел рядом, но тут же соскочил и устроился на стуле.

– Как ваша нога?

– Болит.

И снова тишина. Желание говорить боролось со страхом сказать что-то лишнее и в конце концов победило. С мыслью “была не была!” я расправила плечи и добавила.

– Но ничего страшного. Спасибо вам. И за помощь, и за танец.

– Не стоит благодарности. Я отлично провёл время.

– Любите больницы?

– Нет. Но вы спасли меня от скуки. Так что мы в расчёте.

Лицо преподавателя озарилось мягкой улыбкой. Я почувствовала, как кожа под воротником вспыхивает: горячо, стыдно, приятно.

– А тетя? Мы так и не окончили разговор.

Скрестив руки на груди, он устремил на меня открытый, полный сочувствия взгляд. Он знал, что рубеж вот вот падёт. И он пал. Я все рассказала. И про тетю, и про Вадима, и про переезд Полины.

Он внимательно слушал. Кивал, задумчиво чесал подбородок и ерошил волосы. Задавал вопросы, уточнял детали. Будто мы не чужие, будто мое горе имеет для него какое-то значение. И в тот момент я была абсолютно уверена, что имеет.

Молочно-белая рубашка, расстегнутая на две пуговицы, небрежно закатанные до локтей рукава, отсутствие каких-либо формальностей – вне аудитории историк не казался недосягаемым, скорее наоборот. Я впервые ощущала податливость мужчины: стоит заплакать и он примется утешать, вздумай упасть – бросится на помощь, попроси об услуге – не посмеет отказать. Это тонкое чувство медленно растекалась по телу, искрилось на кончиках пальцев. Никогда раньше я не чувствовала себя такой могущественной. В измятом платье, с растрепанными волосами и растрескавшимся от ледяного ветра губами я чувствовала себя как никогда красивой и точно знала, что мною любуются.

Слова лились рекой. Сантиметр за сантиметром подвластные гормонам тела сокращали дистанцию. И когда доктор внезапно распахнул дверь, мы оба испытали острое разочарование. Как будто нам не позволили завершить какое-то очень важное, срочное дело.

– Кхм. Извините, задержался. Что тут у вас?

А действительно, что тут у нас? Ни я, ни историк не знали ответа на этот вопрос. Поэтому в гробовом молчании доктор сел напротив и принялся осматривать лодыжку. Спустя сорок минут я сидела на той же кушетке, но с загипсованной ногой и бумажным пакетом рентгеновских снимков, на которых внимательный травматолог разглядел трещину.

Распрощавшись с доктором словно с хорошим знакомым, историк обхватил меня за талию и повел к выходу. Я грациозно прыгала на одной ноге и с ужасом представляла, как доберусь до авто. На парковке красовались давно непросыхающие лужи, а вместо асфальта тротуар устилал рассыпчатый гравий. Когда мы подошли к двери, губы историка изогнулись в полуулыбке.

– Похоже, вам все таки придется принять мое предложение.

– Ну уж нет, – запротестовала я.

– А есть другие варианты?

Я знала, что есть. Взять инвалидное кресло, натянуть на здоровую ногу шерстяной носок, позвонить Полине и потребовать, чтобы она что-нибудь придумала. А ещё я знала, что если позволю историку к себе прикоснуться, то последняя толика самообладания разобьется вдребезги. Полчаса назад мне казалось, что я владею ситуацией, но что если я – жертва, а он – безжалостный хищник? Может он специально добивается моего внимание, чтобы… Чтобы что? Затащить меня в постель? От этой мысли я громко усмехнулась. Не уследила за мимикой. Историк в недоумении поднял брови.

– Не доверяете?

– Нет, то есть да. Делайте, как хотите.

Хотелось смеяться. Все происходящее казалось нереальным, просто выдуманным – эдакая воспаленная фантазия девочки-подростка, насмотревшейся романтических фильмов.

Но прикосновения историка оказались более чем реальными. Когда он бережно подхватил меня на руки, я не просто рассыпалась, я разлетелась. Помню, в соцсетях писали что-то про бабочек в животе. До того дня я считала эту аналогию пошлой и нелепой, но это только до того дня.

Оторвавшись от земли, я подмечала, как перекатываются желваки на точеных скулах. Чувствовала, как вздымается грудь. Ощущала вибрацию напряженных мышц и тепло тела. Чем дальше мы отходили от главных дверей, тем становилось темнее. У тротуара, где историк оставил машину, не горел ни один фонарь. По летнему теплый вечер, штиль, несвойственная для города тишина – всё вокруг будто подталкивало нас друг к другу.

Но как только ноги коснулись земли, магия рассеялась. Лицо историка приняло привычное выражение – серьезное, сосредоточенное, непроницаемое. Мне до сих пор хочется верить, что в те минуты он испытывал то же, что и я – смятение, тревогу и предвкушение.

Когда мы расположились в машине, я окончательно осмелела и без стеснения спросила:

– А где вы раньше преподавали?

Историк на несколько мгновений замер, будто бы делая над собой усилие, и только потом ответил.

– Нигде. Но пару раз вёл лекции, когда учился в магистратуре, – он вскинул брови и повернулся ко мне – Честно говоря, не знаю, почему я сказал вам об этом. Мне рекомендовали не распространяться.

– Не распространяться? Почему? Как вы вообще попали в наш университет?

– Откровенность за откровенность? – ответил вопросом на вопрос историк.

– Если не хотите, можете не отвечать, – я изобразила равнодушие и уже стала придумывать новую тему для разговора, но историк ответил.

– Я приехал в университет по просьбе дедушки. Его фонд выделяет немалые деньги на поддержку этого заведения. Он хотел узнать, на что их тратят.

– Фонд?

– Да. Фонд “Наследие”, может слышали?

– Шутите? Я учусь на гранте от этого фонда.

– Любопытно. Должно быть, у вас выдающиеся результаты, – историк ответил молниеносно, не раздумывая. Эта перемена меня удивила и окончательно утвердила в желании отвечать откровенностью на откровенность.

– Нет. Я хотела поступить на юриспруденцию, но грант не получила. Думала, попробую в следующем году. Но в последний момент университет предложил поучаствовать в программе “Наследия”. Нужно было сдать лишь один экзамен, но грант распространялся только на истфак. Получается, ваш дедушка оплачивает мое образование?

– Нет конечно. Он руководит фондом, но не владеет. Это большая организация историков-единомышленников

– И вы состоите в ней?

– Можно сказать и так.

– Значит, приехали шпионить?

– Скорее, удостоверится в правильности решений.

– А другие преподы знают?

– Полагаю, что да. Я свою личность не скрывал.

– Говорят, что вы останетесь до конца года.

– Вот видите, как быстро разлетаются слухи.

– Так вы останетесь?

– Нет. Закончу дела до конца семестра и вернусь домой.

– Домой?

– В Петербург.

Я итак знала, что он уедет. Но когда историк лично подтвердил это знание, внутри неприятно кольнуло. Он уедет, а я останусь. Может, оно и к лучшему? Находясь в невероятно шатком положении духа, я незаметно для себя провалилась в раздумья.

– Могу теперь я задать личный вопрос? – осторожно, вкрадчиво спросил историк. Я кивнула, – Почему вы всегда в перчатках?

После такого вопроса откровенничать стало сложнее. Но сил сопротивляться не было. За считанные часы дистанция между нами сократилась настолько, что даже давно заученные ответы казались чем-то очень личным.

– Когда мне было шестнадцать, я сильно обожгла руки. Упала в костер. Теперь они выглядят… непривычно. Перчатки скрывают шрамы, – закончив, я искоса взглянула на лицо историка. Я боялась увидеть в нем жалость, неловкость, разочарование. В тот момент я чётко осознала, что мне не все равно. Мне не все равно, что историк обо мне думает – и это ужасно! Значит, я совсем пропала.

Все, кто хоть раз спрашивал меня о перчатках, получали один ответ. Я говорила правду, а о том, что за ней скрывается, никто не спрашивал. Так мое “ничего” годами оставалось под надежной защитой неловкости, жалости или смятения. Лишь однажды соседский мальчик, тот самый, который встречал со мной семнадцатое лето, попросил снять перчатки, просто из любопытства. И я сняла. До сих пор помню, как скривилось его лицо. Потом он целый час рассыпался в извинениях и уверял, что эти шрамы ничего не значат. А через пару недель вернулся в родной город и больше никогда мне не писал. Интересно, а как бы он отреагировал сейчас, будучи взрослым?

– Должно быть, в перчатках жутко неудобно. А ногти сохранены? – ничуть не смущаясь, спросил историк.

– Что? Ногти? – я опешила. Я никак не ожидала подобной реакции, поэтому даже не сразу поняла, что он имеет ввиду.

– У меня в Питере есть знакомый пластический хирург. Он занимается реконструкцией тканей. Насколько я знаю, в некоторых случаях кожу можно восстановить, а вот с ногтями сложнее…

– Почему вы решили, что мне это нужно? – перебила я.

– Просто хотел помочь.

Опустив лицо в ладони, я шумно выдохнула и заключила:

– Спасибо, не стоит.

Остаток пути мы провели в молчании.

Глава 17

– А ты ему что?

– Ну как что? К чёрту его послала!

– Вот прям взяла и послала? – съехидничала Полина.

– Ну, подтекст он уловил. И потом всю дорогу молчал.

– И зачем ты так?

– Потому что это не его дело. Мои ноги, мои руки.

– Похоже, он так не считает, – с ухмылкой добавила подруга и поправила диванную подушку, на которой покоилась моя забинтованная конечность.

Всё утро мы посвятили обсуждению историка. Я рассказала подруге всё до мельчайших подробностей в надежде, что она поможет разобраться.

– И что ты намерена делать? – с таинственной улыбкой продолжала гуру отношений.

– Я думала, ты мне скажешь.

Собеседница покачала головой. Не дождавшись ответа, я шумно выдохнула и принялась перебирать в голове воспоминания.

– Все так быстро меняется. Сначала кажется, что он в меня влюблён, а через две минуты, что я его раздражаю. Расспрашивает меня о личном, а о себе чего-то недоговаривает. Иногда накатывает такое чувство, что он сделает всё, о чем бы я не попросила. Не знаю даже, как это назвать. Какая-то власть…

– Серьезное заявление. Особенно с учётом того, что вы оставались наедине всего три раза.

– Зачем ему всё это? Сначала казалось, просто стечение обстоятельств, но потом…. Раз за разом! Он делает это намеренно. Будто следит за мной и каждый раз, когда мне нужна помощь, оказывается рядом.

– И ты чувствуешь себя обязанной? – нащупав нить, Поля придвинулась и заглянула мне прямо в глаза.

– Да! Вот именно! Еще и эта стипендия.

Это удивительное совпадение никак не выходило из головы. Почему о стипендии объявили уже после распределения грантов? Почему именно истфак? Почему я? Кругом одни раздражающие “почему”.

– Надо выяснить, кто еще получает такую стипендию. Слишком складно получается, – пробормотала Поля скорее себе, чем мне. А потом серьезно добавила:

– Знаешь, когда человек оказывает нам непрошенную услугу, мы вынуждены испытывать благодарность. Ключевое слово “вынуждены”. Если это чувство тебя тяготит, просто скажи “спасибо”. И вы квиты.

– Легко сказать. Ты хоть представляешь, как тяжело сохранять здравый смысл рядом с таким человеком? Умный, вежливый, воспитанный, красивый. Я просто превращаюсь в идиотку.

– Это временно. Ты привыкнешь, – изрекла моя не по годам мудрая подруга, и принялась выковыривать застрявшие в пульте кнопки.

– Надеюсь. Мне как-то на пары ходить нужно.

– Главное, не принимай поспешных решений. Чувства устаканится, через пару дней ты сможешь трезво оценить ситуацию. А пока, отдыхай. Поля наконец победила пульт и включила телевизор. Работал только телеканал “Спас”.

***

Несмотря на травму, мне категорически не хотелось пропускать поездку к тёте. Когда дни близкого человека сочтены, начинаешь совсем иначе относиться к его обществу. Каждая минула обретает особую ценность.

В воскресенье Полина помогла мне собрать сумку, бережно усадила в такси и пообещала присмотреть за квартирой. Преисполненная чувством благодарности, я на протяжении всей поездки присылала ей смешные картинки и глубокомысленные цитаты. Выражение чувств своеобразное, но чем богаты.

Все мои мысли должна была занимать тяжело-больная тётя, но как бы я не старалась думать о ней, перед глазами вновь и вновь возникало лицо историка.

– Девушка! Что же вы не предупредили, что здесь такие дороги? Я еле проехал, – пробурчал таксист, подъезжая к дому моего детства.

– Ну проехали ведь. А у меня, – я слегка выставила вперед забинтованную ногу, – не было ни единого шанса.

Таксист резко присмирел и даже помог мне выбраться из авто. Беспомощность оказывает на мужчин какое-то гипнотическое влияние, подумала я, и тут же отругала себя за вольность.

“Никаких мужчин! По крайней мере, сегодня!”

Моё появление произвело фурор. Увидев забинтованную ногу, тетя Вера причитала, ворчала и даже немного сердилась. Но стоило мне сообщить, что к травме привели студенческие танцы, она тут же смягчилась. Усадила меня за стол, налила чай и улыбнулась загадочно.

В кипенно-белой блузе с воланами и длинной изумрудной юбке тетя походила на аристократку из позапрошлого века. Карамельные волосы, собранные в высокий пучок, и балетная асанка вытягивали силуэт. Ни сетка глубоких морщин, ни опущенные уголки глаз, ни суховатые губы – ничто не могло испортить этого впечатления. Моя милая тётя оставалась собой, несмотря ни на что – требовательной, немного язвительной и удивительно утонченной. А ещё до ужаса любопытной.

Её интересовало всё: Что танцевали? Под какую музыку? Кто кавалер?

Я отвечала сдержанно: Вальс. Чайковский. Мой партнер заболел и пришлось танцевать с преподавателем.

Тетя недовольно поморщилась и отставила чашку в сторону.

– Рита, милая! Тебе 22 через неделю! Самое время в кого-нибудь… влюбиться, – на последнее слово тетя поставила особенный акцент. – Я никогда не лезла в твою личную жизнь, но прости мне эту слабость на старости лет.

– Ответь мне, дорогая, только честно, – подбородок актрисы угрожающе задрожал. – Тебя не интересуют мужчины?

Я прыснула в кулак и разулыбалась, как идиотка. Удивительная женщина. Она погибает от рака, а её интересует моя сексуальная ориентация.

– Нет. Вернее, да. Меня не интересуют мужчины, – сказала я со всей возможной в контексте ситуации серьезностью. – И женщины меня тоже не интересуют. Просто отношения – это не для меня. Понимаешь?

Тетя нахмурила брови, сделала глубокий вдох и пропела разочарованное “Понимаааю”. Кто бы мог подумать, что такой ответ ее не устроит.

– Только не говори, что ты предпочла бы видеть меня лесбиянкой.

– Да упаси Господь! За кого ты меня принимаешь? – запротестовала тётя и начала составлять в раковину звенящие чашки.

– Прости. Просто ты выглядела такой расстроенной, вот я и подумала…

– Конечно, я расстроена. Потому что 40 лет назад говорила то же самое. Никто мне был не нужен. Лет до 30 в сторону мужчин даже не смотрела. Всем отворот поворот. Потом вошла в силу – тут роман, там интрижка. Но как только речь заходила о браке, убегала как ошпаренная. И взгляни, что вышло!, – с чувством брошенные откровения выбили из колеи. Я попыталась отшутиться, но тётя остановила меня жестом и продолжила.

– Я только недавно поняла, что потеряла. Встретила Вадима и как обухом по голове. Смотри, Вера, смотри как бывает! Смотри, от чего бегала! Да вот только поздно уже. Поздно, понимаешь? Если бы не Люба, где бы я сейчас была? Она родила тебя, несмотря ни на что. И оказалась права.

– Несмотря ни на на что? – шепотом спросила я.

Уходящая актриса повернулась ко мне спиной, включила воду и начала греметь посудой. Как только речь заходила о моём рождении, она отстранялась. Как и все прочие. Мама ничего не рассказывала ни о беременности, ни о первых годах моей жизни, ни об отце. Последнее особенно раздражало. Лет до 10 я не оставляла попыток разузнать о нем больше – все надеялась уличить нужный момент, угодить, разжалобить. Доходило даже до рытья в маминых вещах. Но и там ни намека. Хоть бы одно фото, одно письмо – но нет, ничего.

Годам к пятнадцати, когда я стала чуть больше понимать об отношениях, зародилась новая догадка: возможно, мама не рассказывает мне об отце, потому что сама не знает, кто он? Так бывает, когда женщина решает родить первого ребенка в 40 лет, будучи незамужней. Этот вариант казался довольно правдоподобным, но обсудить его с мамой даже в голову не приходило. Иногда перед сном я перебирала в голове события прошлых лет и отчаянно жалела об этой трусости. Пока мама была жива, я надеялась, что когда-нибудь узнаю правду. Вдруг она ждёт, пока я стану достаточно взрослой?

Мама умерла 22 декабря 2012 года. Вместе с ней умерла правда. Мне было семнадцать. С тех пор я жила с чувством утраты, недосказанности и необъяснимой тревоги.

Мама была человеком скрытным. Поэтому когда тетя Вера сказала, что ничего не знает о моем отце, я с легкостью поверила. Но теперь завеса тайны приоткрылась и мне хотелось её сорвать, несмотря ни на что. И даже болезненность этих воспоминаний – страждущая гримаса на лице тети, дрожь в высушенном теле и слёзы, одна за одной выкатывающиеся из глаз – не ослабляли моё намерение.

Мама всегда была скрытной. И когда тётя Вера сказала, что ничего не знает о моём отце, я без труда поверила. Но теперь, когда завеса приоткрылась, мне хотелось сорвать её до конца. Даже гримаса на лице тёти, дрожь в иссохшем теле и слёзы, одна за другой катившиеся из глаз, не могли меня остановить.

Я подошла ближе, обняла острые плечи и бережно усадила тетю на стул. На мгновенье мы обе перестали дышать. Если бы в тот момент кто-то заглянул в окно, то увидел бы сероватые от печной сажи стены, покосившийся буфет, несколько табуреток и пустой кухонный стол, над которым склонились две женщины. Обе смотрели в никуда и, казалось, ждали сигнала.

Часы пробили полдень. Маятник со звоном перекатился из стороны в сторону, напоминая об истекающем времени. Тетя набрала полную грудь воздуха, осушила слёзы и посмотрела в окно. Я представила, что из окна за ней наблюдает прошлое – сестра, которая ковыряется палисаднике, отец, недавно пришедший с работы и мать, развешивающая белье на веревку. Они оставили свои дела и подошли к окну, чтобы взглянуть на нас – тех, чьи дела ещё не окончены.

– Люба мне простит. В конце концов, она бы и сама тебе рассказала. Уж наверняка бы. Просто больно было вспоминать, а может даже стыдно. Хотя, чего стыдного то? Она ведь не виновата ни в чём, – тётя тихонько бормотала себе под нос, будто говорила о чём то совершенно обыденном. И я почувствовала, что рубеж пал. Что те, за окном, наконец дали согласие.

– Расскажи всё по порядку, мне важно понять, – прошептала я вкрадчиво.

– Понять? Этого мужчину невозможно понять. Ни я, ни Люба – никто его не понял. И не простил – взревела тетя, и тут же смягчилась. – Но если бы не он, разве была бы ты со мной? Вот я, наверное, должна бы его простить. Но я то кто такая? Не меня же он…

– За что простить? – я вся сжалась в ожидании. Превратилась в заведенную пружину, готовую вот вот сорваться.

Тётя смерила меня взглядом и выразительно подалась вперед.

– Дело в том, что ни у меня, ни у твоей мамы не должно было быть детей. Мы дали слово, понимаешь? – спросила она и тут же ответила. – Хотя, откуда тебе понимать? Слушай. Твоя прабабушка, Елизавета Сергеевна, умерла во время вторых родов, и оставила на свете двоих дочерей. Старшую Анастасию, и младшую Анну.

– Да причём тут прабабушка? Отец ведь…

– Ты либо слушай, либо больше не спрашивай.

Я поджала губы и резко кивнула.

– Сестры, оставшиеся без матери, росли с отцом и бабкой. Все было в порядке, пока младшая, Анна, не начала болеть. Припадки, галлюцинации. Ну, ты понимаешь, – тетя Вера осеклась и поспешила сменить тему, – В общем, было непросто. Бабка грозилась отправить Анну в лечебницу, но отец был против. Он дочерей вроде как любил, но много работал и часто бывал в разъездах. Время было сложное, считай только революция отгремела, а он из белых. Так и получилось, что все заботы об уходе за душевнобольной легли на старшую сестру. Так что мама наша, Анастасия, с раннего детства горя хватила. Мда… даже представить страшно, – оживление на лице тети сменилось задумчивостью. Испугавшись, что на этом рассказ окончится, я ободряюще сжала её запястье и налила две чашки чая. Дрожащей рукой она поднесла чашку к губам, отпила немного и, чуть помедлив, продолжила.

– Мама заботилась о сестре, но той становилось все хуже. Отца вечно не было, а бабка только масла в огонь подливала: говорила, мол, дурная кровь. Она еще до свадьбы каркала, что в нашем роду все девочки будут рождаться больными, а мальчики мертвыми. Но сын её слова всерьез не принял, женился наперекор. И вот, что вышло. Младшая из дочерей действительно была больна, и в конце концов всех погубила.

– Как погубила?– спросила я с нетерпением.

– Отец приехал домой к Рождеству и дал старшей дочери выходной. Она и пошла. То ли на базар, то ли куда. А когда вернулась, квартира уже сгорела. До тла. Видно, отец и бабка не справились с больной, и та учинила пожар. Много жильцов погибло. А те, кто остались живы, накинулись на единственную выжившую. Она ведь знала, что в квартире держали душевнобольную. Да и все знали, как такое скроешь? Маме моей тогда всего 17 было. Какой с нее спрос?

Вера Аркадьевна рассказывала обстоятельно и проникновенно. Но представить мою бабушку – сильную, волевую и властную – в столь уязвимом положении было сложно. Я вообще никогда не представляла ее молодой. Фотографий с того времени почти не осталось – свадебная со смазанными лицами, да семейная, где дети уже взрослые. На том фото бабушке было лет 35, но лицо уже выглядело непроницаемо строгим.

– После пожара маму определили в пансионат. А там и война грянула – отправили работать на завод. Тогда всех девчонок отправляли. В Ленинграде дело было. Там она и работала, за паёк. Если б не революция, была бы молодой княжной, на балах бы танцевала, да перчатки шелковые заказывала. Вот иногда смотрю на тебя, Рита, и думаю – ведь что-то есть в тебе благородное, что то дворянское. Ни конопушек, как у меня, ни курносости, как у Любы. Кровь не водица. И перчатки эти твои – другая бы носила, смешно! А тебе идёт, – с грустной улыбкой подметила тетя.

– А дедушка? Он откуда?

– Отец из крестьянских был, молодой совсем. Его тоже в 16 лет на завод отправили, чтобы на фронт не забрали. Там они с мамой и познакомились. Она старше была лет на пять, и водиться ни с кем не хотела. Но отец мой был парнем настойчивым и своего добился. В 45-ом, когда взяли Калининград, он маме пообещал, что заберет ее и увезет к морю. Как-то где-то он подсуетился, и вот они по распределению попали на самый край. Тут еще никого не было. Приехали в глушь, получили землю. И вот этот самый дом своими руками… – Вера Аркадьевна окинула дом своего детства нежным, тоскливым взглядом. – Папа ведь тогда думал, что это будет семейное гнездо.

– А разве нет? Так ведь и получилось, – добавила я, подталкивая тетю к рассказу. История семьи, безспорно, увлекательная. Но о моей отце в ней по-прежнему не было ни слова.

– Так в том то и дело, что нет. Мама детей не хотела. Она историю своей сестры помнила хорошо, очень боялась. И перед свадьбой жениху сказала: никаких детей. Но он то был уверен, что жена передумает. Он ведь не знал, что да как. Уж не знаю как, но отец умудрился ее уговорить. Через пару лет мама все таки забеременела. Так родилась я. Как видишь, совершенно обыкновенной. Поэтому через шесть лет, когда угроза миновала, родилась Наденька. Вторая дочка, – тетя умолкла.

Стараясь не выдать свое изумление, я уточнила:

– У тебя была еще одна сестра?

– Да. Трое нас было. Вера, Надежда и Любовь. Как и полагается.

А ведь мне никогда и в голову не приходило, что имени должно быть три. Вера и Любовь…. это ведь очевидно!

– И что же стало с Наденькой? Почему никто о ней не рассказывал? Я даже фотографий никогда не видела. Она умерла во младенчестве?

– Не во младенчестве. Когда Наде было года три, появилась Люба. Как раз в то время и дом достроили. Сбылась папина мечта – жена красавица, полный дом детей. И все было замечательно, пока Надя не заболела. Ей было лет пять, когда первые приступы начались – то ли эпилепсия, то ли что. В те времена медицины такой не было, так что лечили чем прпало. Мне уже десять было, я это время помню. Маму нашу как подменили. Она решила, что это то самое, и Надю стала запирать. Годам к десяти она уже за ворота не выходила, а к 13 даже из дому. Мама боялась за неё. Соседей боялась. А может и саму Надю боялась. Я не знаю, – голос Веры Аркадьевны постепенно стих. На лице, привыкшем красочно выражать эмоции, читалась сдержанная печаль. Тихая, смиренная, какая бывает только по давнему прошлому.

Чай остыл, за окном набежали тучи и в кухне стало почти темно. Мы остро ощущали неизменность прошлого и неотвратимость грядущего, поэтому хотели подольше остаться в настоящем. Ведь с каждым мгновением рассказ будет становиться все тяжелее, причем как для слушателя, так и для рассказчика.

Тетя отхлебнула остывшего чаю, прочистила горло и тихо продолжила:

– Когда Наде было пятнадцать, стало совсем плохо. Она отказывалась есть, не могла спать, кричала по ночам, бросалась, чем под руку попадётся. Однажды она толкнула меня. Не со зла, просто испугалась, – голос тети стал прерывистым. – Я разбила окно. Порезала руку. Шрам остался. Тогда Надю определили в лечебницу, в психушку. Она уехала туда в сентябре, а в декабре того-же года пришло письмо. Покончила жизнь…

Тетя завершила историю на одном дыхании, не прерываясь на раздумья, не подбирая слова. А потом замолчала и стала выглядеть смертельно усталой.

Все эти годы я даже не подозревала, какую тайну хранили мои близкие – они обходили острые углы, ловко меняли тему, уворачивались от колких детских вопросов. Я сидела на темной кухне, грела в руках давно остывший чай и вспоминала, как расспрашивала маму о детстве, бабушку о юности, дедушку о любви. Никто и никогда даже вскользь не упоминал Надю – дочь, сестру, душевнобольную.

Галлюцинации, кошмары, припадки – она была как я. И Анна тоже. Значит, мой недуг – не просто стечение обстоятельств, а наследственное заболевание?

– Какой она была? Наденька… – мой вопрос застал Веру Аркадьевну врасплох. Должно быть, она совсем отвыкла от упоминания этого имени.

– Светлой, даже по-детски непосредственной. В школу почти не ходила, во дворе не играла, росла на книжках и советских передачах. Папа очень её любил. Выписывал ей журналы из Москвы, доставал импортные ткани. Да, ткани! Она так любила шить! Чудесный вещи делала. Знаешь, я ведь поэтому решила стать актрисой – тетя замолкла, будто погрузилась в глубину воспоминаний, а затем вынырнула, чтобы продолжить.

– Мы дома устраивали театр. Надя шила чудесные платья, но носить их было невозможно – все какие-то вычурные, тогда в таком не ходили. Ты ведь ходила на чердак? Там в сундуке лежали Надины вещи, ее шитье. Это мама сохранила. Положить положила, но так ни разу не достала, – взгляд тети снова провалился в неизвестную мне глубину.

История о погибшей родственнице так взволновала, так встревожила, что мысли об отце совсем поблекли.

– А чем именно она болела? И как именно умерла? – задала я главный, самый тревожащий вопрос.

Тетя отшатнулась, как от пощёчины, и отчеканила:

– Нам не рассказывали. Рита, я знаю о чем ты думаешь, и ответ мой нет. Даже если вы и болели одной болезнью, ты поправилась. Наука не стоит на месте и Люба не зря водила тебя по врачам. Анна погибла в 15, Наденька в 16, а тебе уже 21. Беда миновала, – с этими словами тетя аккуратно коснулась моей руки и одобряющие сжала ледяные пальцы.

Я помню, как всё было, слишком хорошо помню… С тобой совсем не так. С тобой все будет хорошо, – шептала она. И было неясно, кого она убеждает – меня или себя.

– Ты хотела знать об отце, верно?

Потрясенная, я неосознанно кивнула.

– Во всём этом горе мама винила только себя. И взяла с нас обещание: никаких детей, не надо нам таких бед. Так и жили. Сначала горько было, а потом смирились. Все всё понимали. Так и жили, пока этот… Любе почти сорок стукнуло. Мужчины у неё конечно были, и даже жила кое с кем, но ничего серьезного. Это я все время была в поиске романтических приключений, а вот Люба – Люба нет, она по-другому жила. Рационально, все по плану. А потом повело.

Вера Аркадьевна схватила кружевную салфетку. Положила её перед собой и начала складывать.

– Встретился твой отец. Горец. Статный, чернобровый, шумный такой. Он на завод как работать пришел, так уже через три дня маму твою на свидание потащил. Она наотрез, а он гнул свое. Так у них, собственно, все и было, все наперекор. Он моложе был сильно, и ухаживал с размахом. Все ещё удивлялись, откуда деньги берет простой рабочий? Я сначала даже радовалась, что у Любы любовь, – лицо тети исказила едкая ухмылка. Она смяла идеально сложенную салфетку и отбросила в сторону.

– Она любила, это уж точно. И до того любила, что напрочь разучилась говорить “нет”. Через полгода ровно пришла она ко мне в театр, и огорошила. Мол, беременна. Два месяца как. До сих пор помню, как вчера. Как мы обе плакали – две тетки, мне уж под 50 было. А плакали как девчонки, как будто матери в подоле принесли. Я то думала, что Люба пойдет на аборт. После стольких лет рождение ребенка в голове не укладывалось. Но она была непреклонна, решила рожать. Георгий, так звали твоего отца, очень хотел дочку. Люба все твердила: хорошо бы дочка, Гоша дочку ждёт. Ждал он дочку, а когда дождался… Пришёл в роддом, букет оставил у медсестры, Люба тебя в окно показала – свёрток такой крохотный, и на этом всё. На выписке он не появился, – тетя поджала губы и тяжело вздохнула.

– Но почему?

– А черт его знает. Исчез. Собрал вещи и уехал, оставив матери твоей записку: “Не готов быть отцом. Не ищи меня, и прости”. Вот так вот. Наизусть эти слова знаю, уж сколько Люба выплакала, сколько раз повторяла.

– И мама его не искала? – я была потрясена и до боли разочарована. Неужели все так просто? Он был просто не готов и ушел, как и тысячи других?

– Как же не искала, искала. И нашла адрес какой-то в Ленинграде. И письма писала. Но ответа не было. Да и что тут ответишь? Итак все понятно. Люба погоревала, а жить то надо, тебя поднимать. Переехала к родителям, вернулась к работе, и все пошло своим чередом. А дальше ты и сама знаешь.

Я понимала, что нужно что-то ответить – поблагодарить за откровенность, поддержать разговор. Но сил не было. История моего недуга оказалась куда более захватывающей, чем история моего рождения.

– А как его звали? Фамилия, отчество?

– Ой, милая. Да по что тебе? – тетя взметнула на меня покрасневшие от слёз глаза, покачала головой, но всё же ответила. – Георгий Рустамович Аганазов.

Глава 18

Домой я вернулась поздно. В таком расположении духа, какое бывает после изнурительного, но бессмысленного труда. Никак не удавалось уложить в голове события прошедших дней. Измученное болезнью лицо тети, запутанная семейная история и тайны, тайны, тайны. Почему мой отец так настаивал на рождение ребёнка, а потом оставил меня? Почему мама, будучи женщиной прагматичной и рациональной, согласилась на эту авантюру без каких-либо гарантий? И была ли она столь прагматичной до предательства? А знаю ли я, какой она была?

Я снова и снова прокручивала в голове историю, рассказанную Верой Аркадьевной. По началу давно знакомые лица никак не хотели вписываться в предложенные обстоятельства, но постепенно смысл обрела каждая деталь. Вот, почему мама так ненавидела мужчин – один из них жестоко её предал. Она пошла наперекор семье, нарушила слово, рискнула всем ради любимого и осталась ни с чем. Какого ей было наблюдать за тем, как я расту? Смотреть на мои темные вьющиеся волосы, прямой нос с горбинкой и оливковую кожу? Видеть во мне черты мужчины, который причинил столько горя? Вот, почему она хотела избавиться от золотых сережек – они хранили воспоминания о моем отце. А теперь, спустя годы, эти воспоминания ожили в моем больном сознании. Но откуда мне известно, как он выглядел?

Возможно, когда-то я все же видела фотографии отца – запомнила темные вкрадчивые глаза, широкоскулое лицо и плотный, ломаный нос. А ещё я помню идеально круглую, выступающую над бровью родинку, ведь сама избавилась от такой, как только исполнилось восемнадцать. И серьги я видела. Просто была слишком мала, чтобы запомнить. А теперь мой мозг соединил все кусочки пазла и показал мне. А что, собственно, он мне показал? И главное, зачем?

Тревожные мысли не оставляли даже ночью – то полупрозрачная Наденька корпела над своим шитьем, то широконосый горец кружил в танце разомлевшую маму, то молодая бабушка Настя по очереди целовала белоснежные лбы. Один, второй, третий. А когда думать о горе не оставалось сил, на первый план выходил Константин. Поверхностное знакомство, один танец, несколько любезных фраз – и вот его лицо вытесняет образы всего, что мне действительно дорого. Иррационально. До смешного глупо. Я винила себя за эту слабость и прилагала все усилия, чтобы удержаться от беспочвенных фантазий. Но воображение всё равно рисовало бессовестные картины – вот мы гуляем у моря: он отбрасывает прядь волос с моего лица, касаясь раскрасневшейся щеки; прикладывает горячую ладонь к обнаженному предплечью; шепчет неразборчиво. И слова его разливаются по телу жаром, испепеляющим тревоги и сомнения. Образы были настолько реалистичными, что я не могла понять – это будущее, прошлое или настоящее?

Всё воскресенье я провела, метаясь между фантазиями об историке и слезами по тете. Полина смотрела на меня с жалостью и при каждом удобном случае спрашивала: “С тобой всё в порядке?”. В ответ я натягивала улыбку, кивала болванчиком и восклицала: “конечно!” Бессовестно лгала. Я была так поглощена размышлениями, что не обратила внимание на тупую боль в затылке и испарину, то и дело проступающую на лбу. Не заметила, как горло наливается свинцом. И спать легла, даже не подозревая, что следующим утром не смогу оторвать голову от подушки.

***

Я провела в постели три долгих, мучительных дня. Несмотря на все усилия Полины, болезнь не отступала. Историю, которую я к собственному стыду очень ждала, пришлось пропустить.

Погода, тем временем, стала совсем радостной. Я все смотрела в окно и недоумевала, как может быть так хорошо снаружи, если так плохо внутри? Облокотившись на подоконник, я вглядывалась в пробегающие мимо облака и разум мой, в отличие от тела, пребывал в равновесии – навязчивые мысли отступили под натиском физического недуга, и я наконец смогла сосредоточиться на реальности. Вот исцарапанный подоконник, вот фиалка в глиняном горшке, вот окно, забрызганное пыльными каплями – это осязаемо, а значит реально.

Дверь скрипнула, в прихожей зазвенели ключи. Я обернулась. Как только Полина вошла в комнату – нахлобученная вязанная шапка сползла на лоб, из сумки выглядывали наспех сложенные тетради, на лице застыло обеспокоенное и одновременно радостное выражение – стало ясно, что она с новостями.

Поля отдышалась, схватила меня за плечи и начала с ожидаемого “Ты не представляешь!”. Оказалось, что историк заметил мое отсутствие. После урока он приказал Полине остаться и, дождавшись когда аудитория опустеет, попросил номер моего телефона. Хочет со мной связаться для уточнения некоторых вопросов.

Когда Полина закончила рассказ и посмотрела на меня с напряженным ожиданием, я молчала. Даже когда она усадила меня на диван, не проронила ни слова, лишь нервно теребила в руках кисточку декоративной подушки. А потом, неожиданно для себя самой, разразилась звонким и совершенно искренним смехом.

– Полечка, дорогая, это же значит, что я ему нравлюсь? Правда ведь, значит? – слова едва пробивались сквозь смех.

– Я бы не стала делать однозначных выводов, но он… Он выглядел искренне обеспокоенным. И знаешь, что ещё? Он сказал что-то типа “Я мог бы взять номер Маргариты на кафедре, но подумал что это нетактично”, – добавила Полина, состроив высокомерную гримасу. – Представляешь? Нетактично! Значит, он планирует писать по личному вопросу.

– Я ведь только со всем разобралась. Перестала думать о нем. Построила план. Решила не попадаться ему на глаза. Ну, чтобы спокойно дожить до конца года. И что теперь?

Полина всплеснула руками и покачала головой.

– И что теперь?

– А теперь оказывается, что он тоже думал! С ума сойти, – мой голос стал звонким, словно последние сутки я провела не в болезни, а на солнечном морском берегу.

– Ты. Меня. Пугаешь – отчеканила Полина. Она вскинула мягкие брови и с улыбкой, которую обычно дарят городским сумасшедшим, продолжила, – Не стоит терять голову. Ситуация, как бы это сказать, подозрительная.

Я представила, как Константин Альбертович пишет мне о недопустимости пропусков или плохих результатах эссе. Улыбка померкла.

– Что ты имеешь ввиду?

– Я узнала ещё кое-что, – прошептала она заговорщицки и села ближе. – Всю неделю расспрашивала о твоей стипендии, которая от фонда. И никто, кроме тебя, такую стипендию не получает.

– И что с того?

Поля поморщилась, соскочила с дивана и зашагала по комнате.

– Ну как что? В год, когда ты поступила в университет, фонд “Наследие” запустил проект по выделению стипендий. Стипендий было всего четыре, и все на истфак. Уже после первого семестра двое стипендиатов отчислились, и еще один перешёл на платное. Осталась только ты.

– А что в этом странного? Студенты часто слетают со стипендий.

– А странно то, что ни до, ни после твоего поступления фонд “Наследие” не выделял никаких стипендий. Ни одной. Фонд этот базируется в Санкт-Петербурге, а тут внезапно выделяет деньги калининградскому университету, и лично тебя приглашают принять участие в конкурсе. В котором, как ты сама говорила, никто больше не участвовал.

– Ну это со мной в один день никто экзамены не писал, я ведь подавала документы в последний момент.

– Нет, это они разместили информацию о стипендии в последний момент. Вот, смотри.

Полину охватывало нервное возбуждение и в каждом движении было нечто жесткое, упорное. Она выудила из сумки ноутбук, несколько раз кликнула мышью, и на экране высветилась запись на сайте нашего университета. Объявление о стипендии датировалось 20 августа 2013 года.

– Видишь? При этом на сайте фонда ни о какой стипендии даже не упоминают.

С торжествующим видом подруга протянула мне ноутбук.

– Всё равно не понимаю, что все это значит, – раздраженно прошипела я.

– С этим фондом что-то не так. Сначала они ни с того ни с сего выделяют деньги на стипендии, потом приглашают лично тебя, причём именно на исторический, а спустя несколько лет родственник одного из основателей фонда приезжает в университет, чтобы посмотреть “на что идут деньги”. Понимаешь? Его отправили посмотреть на тебя, – твердила Полина, активно жестикулируя.

– Посмотреть на меня? Думаешь, что я ему не нравлюсь?, – прошептала я в пустоту. Все мысли вертелись вокруг Константина Альбертовича и ничто, кроме его лица, не казалось стоящим внимания.

– У тебя совсем мозги в кашу? – закричала Полина. – Очнись! Нравлюсь – не нравлюсь. Тут явно дело поважнее. Нельзя игнорить все эти факты! Ну не может быть таких совпадений, просто не может! Он – взрослый, обеспеченный мужчина из влиятельной семьи – приезжает в захолустье и без памяти влюбляется в обычную студентку? Причем не в сексапильную активистку, и не в ученую, подающую большие надежды, а в тебя. С самого первого дня он сосредоточен именно на тебе. Либо он маньяк, который зациклился на понравившейся жертве, либо у него изначально были какие то намерения.

Слова Полины наконец попали в точку. Я поднялась с дивана. Пошатываясь, подошла к подруге, стоявшей у подоконника, и заговорила с ледяной ясностью.

– Тебе это покоя не даёт? Разве можно влюбиться всего лишь в меня? А как же твое “ты лучшее, что можно найти в этом захолустье”, – я вонзила ногти в шершавый пластик подоконника и, оперевшись на больную ногу, подалась вперёд. Гнев захлестнул обжигающей волной. Он взялся из неоткуда и исторгался с такой мощью, что мне едва удавалось контролировать дыхание.

– Нет. Я не это имела ввиду. Просто так не бывает, понимаешь?, – пролепетала Полина.

Она отшатнулась и машинально сцепила ладони на груди. Глаза её потухли и увлажнились, голос потерял уверенность. Я продолжала напирать.

– В моей жизни наконец случилось что-то хорошее – это тебя беспокоит? Разумеется, у меня ведь всё должно быть черти как. Мать умерла не пойми от чего, тетя не проживет и года, я больна черт знает чем, а мой отец, черт бы его побрал, ушел в закат, как только меня увидел. И тут откуда ни возьмись мужчина. Как ты сказала? Взрослый, обеспеченный, из влиятельной семьи? – я знала, что не права, но не могла остановиться. Огненный шар внутри разрастался, пожирая сочувствие. Единственное, чего я хотела – сделать больно. Сделать так, чтобы она поплатилась за свою ошибку и больше никогда даже не думала говорить о Константине. Она не понимает. Она его не знает. Она ничего не знает, ведь так?

– Отец? Тебе удалось разузнать об отце? – резкая смена фокуса застала меня врасплох. Я перестала дышать. Огненный шар, лишившись кислорода, присмирел.

– Удалось, – губы онемели, не слушались. – И поверь, я не узнала ничего хорошего. В моей жизни вообще не происходит ничего хорошего. А он… Он тот, рядом с которым мне легче, мне хорошо. Только он отвлекает меня, приземляет, заставляет чувствовать что-то… И ты пытаешься меня убедить, что все это неправда?

Я пошатнулась и медленно сползла на кресло. Обессиленная, как выжженная земля.

– Рита, – Поля тянулась ко мне со слезами на глазах. Но я отвернулась. – Я не говорю, что все неправда. Я просто хочу, чтобы ты была осторожней. Ты заслуживаешь любви больше чем кто либо, но я боюсь за тебя. Если историк не тот, за кого себя выдает, то будет ещё больнее.

– Ещё больнее? Думаешь, так бывает? Да окажись он хоть маньяком, какое мне дело? Если рядом с ним я чувствую себя лучше.

– Ты никогда по настоящему не влюблялась. Ты не знаешь, что это такое. Как это бывает, – твердила Полина. Только что потухший уголёк начал разгораться с новой силой.

– Будешь меня учить? Думаешь, только одна ты знаешь, как правильно? Будто ваши с Сашей отношения это предел мечтаний. Свидания в парке, поездки к родителям, секс в миссионерской дважды в неделю.

Несмотря на мои старания, сила гнева иссякла и слова потеряли прежнюю убедительность. Зато Полина, напротив, вошла в зенит.

– А вот это уже за гранью, – Полина вздернула подбородок и уперла руки в бока. – У меня с Сашей нормальные отношения, построенные на честности. Да, это не фиерия, не брызги шампанского и танцы под луной. Но это честно. И это то, чего я тебе желаю. Будь честной с собой и требуй, чтобы он был честен. Прежде чем бросаться в омут с головой, нужно понять, что за человек перед тобой и какие у него намерения.

– Хватит. Меня. Учить. Когда он напишет…

– Он не напишет.

Дыхание оборвалось. Я схватилась рукой за горло и устремила на Полину взгляд, полный ужаса.

– Что?

– Я сказала, что он попросил номер. Но это не значит, что я его дала.

– Ты не дала мой номер? Какого черта? Какое право ты имеешь?

– Вот именно! Послушай себя! Какое право я имею давать чужому мужчине твой личный номер? Я сказала, что передам тебе контакт и, если ты захочешь, то выйдешь на связь.

– Выйду на связь? Каким это образом? Приковыляю на одной ноге с ознобом?

– Нет. Можно всего лишь написать. Но ты сама разберешься, без советов.

Полина достала из сумки сложенную в несколько слоев бумагу и красноречивым жестом – жестким, прямолинейным – пригвоздила ее к столу. Она знала, что мне придется неуклюже тянуться за ней. И знала, что я подтянусь, как только останусь одна. Глядя на меня с презрением, Поля вышла из комнаты. Следом хлопнула входная дверь.

Я соскочила с места и схватила заветный клочок бумаги. На нём твёрдой рукой вывели ряд изящных цифр. На то, чтобы набрать и сохранить номер ушло меньше минуты. Сообщение “Добрый день. Вы хотели со мной поговорить?” появилось на экране само собой. А смысл сказанных Полиной слов дошел до взбудораженного ума только через несколько часов. Но отступать было поздно.

Глава 19

Я не любитель эпистолярного жанра, но наша с Константином переписка могла бы стать основой для такого сочинения. Мы писали друг другу длинные многозначительные сообщения: он по нескольку раз в день интересовался моим здоровьем, начиная диалог с дежурного «Как вы себя чувствуете?», переходил к обсуждению фильмов, книг или новостей. Мы так умело избегали темы университета, что спустя пару дней я забыла, что говорю с преподавателем. Именно в тот момент я впервые стала называть историка по имени, Константином. Он казался мне если не ровесником, то старшим другом – куда ни ткни, найдешь что-то общее и, безусловно, притягательное.

Мы двигались навстречу под властью непреодолимой инерции. Каждое слово влекло за собой второе, третье, тридцатое. И вот я уже знала, что Константин вырос под опекой дедушки – влиятельного родовитого бизнесмена и профессора истории. Родители погибли в автоаварии, когда ему было всего два, поэтому ни отца, ни мать Константин не помнил. Дедушка позаботился о его блестящем образовании и требовал не меньше, чем всё. И Константин, как я успела убедиться, требованиям профессора соответствовал: говорил на двух иностранных языках, блестяще учился, занимался греблей и фехтованием, а когда пришло время, взял на себя часть семейных дел. Было сразу ясно, что авторитет дедушки непререкаем. Именно по его просьбе Константин отправился в отдаленный город и заступил в должность преподавателя истории, не задавая лишних вопросов.

Я ни на секунду не сомневалась в правдивости этой истории. Сама не знаю, почему. Просто чувствовала, что Константин не лжёт – какой бы вопрос я ни задала, он отвечал незамедлительно и развернуто. Никаких многозначительных пауз, никаких игр в «горячо и холодно» – все было предельно ясно. Всего через три дня на экране смартфона высветилось три определяющих сообщения.

«Моё внимание вам не надоело?»

«Нет. И никогда не надоест»

«Беру на себя смелость проверить»

***

Я испытывала то, что обычно испытывают в пятнадцать или шестнадцать лет. От одной мысли об историке внутренности стягивало в тугой узел. Разваренный в кашу мозг умело вытеснял рациональные мысли, а за место их крутил одну и ту же пленку – колючий серый песок, ледяная волна омывает голые ступни, на моем плече горячая мужская рука, а в ушах знакомый голос. Он говорит, что никогда меня не оставит.

В такие моменты мне казалось, что все уже решено, что Константин не может ответить мне ничем, кроме взаимности. А потом уверенность отступала и по телу расходилось едкая тревога. Но всякий раз, когда я пыталась излить отягощенную душу, Полина становилась отстраненной и всем видом давала понять: слушать не стану.

Это состояние походило на пытку. С одной стороны были запретные чувства к историку, с другой – запутанная семейная история, несостыковки в которой не давали покоя, а с третьей – вишенка на торте – непривычно равнодушная Полина, глядя на которую я чувствовала себя виноватой.

Вечером воскресенья, когда апрельский закат разливал по комнате теплые краски, весь мир казался красно-розовым. Полина корпела над очередной студенческой работой, согнувшись в три погибели на тётином кресле. Совсем измучившись, я подошла ближе и положила руку на теплое плечо в мохеровом свитере. Полина замерла, но не отстранилась. Я до ужаса боялась быть отвергнутой, но страху не поддалась. Продолжала поглаживать покатое плечо и стойко ждала ответа. Через несколько мгновений Полина смягчилась, прижалась щекой к протянутой руке и шумно вздохнула. На мои пальцы капнуло несколько слезинок. Затем она резким движением утерла глаза, выпрямила спину и обернулась.

– Первая любовь, особенно такая сумасшедшая, редко заканчивается чем-то хорошим. Ты, главное, не делай глупостей, ладно?

От этой искренности защемило в груди. Полина наконец раскрыла объятия и то, что зрело во мне последние несколько дней, наконец разорвалось.

– Как это, не делать глупостей? – севшим от слез голосом спросила я.

– Хотя бы предохраняться, – усмехнулась Полина.

Эта мысль показалась мне пугающей и одновременно смешной. Я шутливо оттолкнула подругу.

– Вообще-то, я серьезно. У тебя уже мозги в кашу, а вы ещё даже на свидание не ходили. Смеётся она. Гонорея тебе что, шутка что ли?

Комнату озарил заливистый смех. Меня веселила напускная серьезность Полины. Ее девичье лицо с такими взрослыми, мудрыми глазами. И по-детски надутые губы, и пушистый рождественский свитер, который в апреле выглядел особенно нелепо. Все в ней казалось несовместимым и оттого особенно настоящим.

***

Утро понедельника было действительно добрым. Разлепив глаза, до полуночи смотревшие сентиментальные мелодрамы, я первым делом взяла в руки телефон. На голубом экране уже светилось сообщение от адресата К. А. Я так боялась, что о нас прознают в университете, что не стала подписывать его по имени даже в собственном телефоне.

Доброе утро. С нетерпением жду встречи. Заеду за вами в 8.00.

Уже через 20 минут я стояла у зеркала и старательно выводила стрелки на трепещущих веках. Девушка на экране смартфона справлялась с этой задачей за несколько секунд, а мне все никак не удавалось изобразить ровную линию. На шум из спальни вышла заспанная Полина.

– Ну как?

– Стрелки изумительные. Одна краше другой, – констатировал жестокий критик и с недовольным видом поплелся на кухню, – Я налью кофе и всё исправлю.

Общими стараниями я наконец оказалась в прихожей. Разодетая и накрашенная чувствовала себя несуразно, словно попугай на ветке с воробьями. Воротник блузки казался мятым, на пальто обнаружились катышки, на лакированных ботинках царапины. Хотелось броситься к шкафу и все исправить, но стрелка часов неумолимо двигались к восьми.

– Ты прекрасно выглядишь. Если этому историку что-то не понравится, значит у него абсолютно нет вкуса. А такие нам не нужны. И вообще, это ему стоит волноваться. Завтракает он со студенткой.

– Поля, умоляю, не начинай. Я итак хочу все отменить.

– Ну так отмени.

– Издеваешься, да? – мы обе знали, что я бы ни за что не пропустила эту встречу.

Полина, стоявшая у окна, первой заметила серебристое авто.

– Да. А теперь иди. Мистер Грей приехал.

Пока я думала, как парировать, Поля уже захлопнула дверь. Делать нечего, пора спускаться. Я сняла гипсовую повязку на несколько дней раньше, чем советовал доктор, поэтому старалась не опираться на левую ногу. С трудом преодолев три лестничных пролёта, я замерла в нерешительности. Так и стояла, пока сосед с нетерпеливым лабрадором не пихнул меня в плечо.

В лицо ударила весенняя прохлада, запахло влагой и травами. Константин стоял, небрежно облокотившись на автомобиль. Темные волосы спадали на белоснежный лоб, губы сжимались в плотную линию – несколько секунд я наблюдала за этой неподвижной задумчивостью, прежде чем он почувствовал изучающий взгляд.

– Я помогу вам. Вы уже сняли гипс? Так скоро? – всего через мгновение он оказался рядом и аккуратно подхватил меня за талию. Жест был уверенным, но тактичным.

– Да. Нога уже не болит, просто берегу по привычке, – пропищала я, – Доброе утро.

– Доброе.

Мы дошли до дверей автомобиля и замерли. Историк выглядел взволнованным и даже несколько смущенным. Он сделал глубокий вдох и, не дав мне продолжить, затараторил.

– Я понимаю, что ситуация неловкая. Я много думал и… мы ведь не делаем ничего плохого? Я в университете временно, и даже не думал пользоваться служебным положением, чтобы вас…, – так и не сумев подобрать нужного слова, он сцепил перед собой руки, увеличив дистанцию.

– Соблазнить? – подсказала я шепотом, – Служебное положение тут ни при чём.

– Вот именно. Совершенно неважно, преподаватель я, или ещё кто. Просто случилось то, что случилось.

– А что именно случилось?

Я задала вопрос таким будничным тоном, будто ответ совершенно меня не интересовал. Я боялась выдать заинтересованность, боялась выглядеть навязчивой, глупой, наивной. Этот страх пропитал голос, сделав его холодным и безучастным. Константин уловил интонацию и ещё больше растерялся. Это никак не вязалось с тем, каким я видела его раньше – уверенным, собранным, прочным.

– Я полагаю, случилось взаимное притяжение, – ответил он осторожно, как будто боясь спугнуть. – Я неделями не мог выбросить тебя из головы и ты…– не успев договорить, он уловил боковым зрением какое-то движение и повернулся в сторону дома. Всего в нескольких метрах от нас стояла пожилая женщина с огромной клетчатой сумкой. Она внимательно изучала доску объявлений, на которой последние лет пять не появлялось ничего нового.

– Это моя соседка. Светлана Юрьевна, что ли. Чего ей надо?

– Может, продолжим разговор в другом месте? – лицо Константина стало привычно отстраненным. Он распахнул передо мной двери авто.

Лицо обдало жаром, мышцы напряглись, сердце забилось чаще и тяжелее, будто вместо крови по венам растекался тягучий яд. Мне помешали услышать слова, которые я очень хотела услышать. Прежде чем сесть в машину, я лишь на мгновение обернулась в сторону любопытной соседки и встретилась с ней глазами. Она поежилась, прижала к груди свой баул и, спотыкаясь, бросилась к подъезду.

Устроившись на переднем сидении, я проводила соседку взглядом. Хлопнула водительская дверь, загудел мотор, машина плавно тронулась. Внезапная близость действовала паралитически. Злость на доморощенную шпионку улетучилась, уступив место нежному волнению. Он совсем рядом. И он хотел сказать что-то важное.

– Мы продолжим разговор?

Константин улыбнулся и метнул в мою сторону нежный взгляд.

– Я ведь должен убедить вас, что это плохая затея. Сказать, что мы не пара и все такое. Я для вас слишком взрослый, слишком, как бы это сказать, искушенный, – говоря, он улыбался и покачивал головой. Несколько блестящих прядей упали на лоб, на скулах проступила едва заметная розовинка.

– Какая глупая овечка, ну а лев – просто мазохист, – подыграла я, закатывая глаза. Сейчас он скажет что-то вроде «Лучше держись от меня подальше» и с загадочным видом уйдет в закат.

– Что?

– Ну это из Сумерек. Лев влюбился в овечку и все такое, – я замерла в растерянности. Разумеется, в отличие от меня он не пересматривает подростковую мыльную оперу каждый ноябрь.

– Господи, вот и я о том же. Невинное, очаровательное создание. Я просто обязан тебя разубедить.

Невинное, очаровательное создание? И это должно звучать, как комплимент? Во мне вспыхнуло что-то первобытное. Что-то, что приводит к опрометчивым поступкам.

– Ну так приступайте, в чем проблема? – сказала я чуть жестче, чем планировала.

– Но я не хочу, – спокойно ответил Константин и, остановившись на светофоре, взглянул мне прямо в глаза. – Похоже, я влюблен.

– Похоже?

– Со мной давно такого не случалось. Наверное, со школы.

Я перестала дышать. Покраснела, побледнела и чуть не потеряла сознание от радости и страха. В тот момент разница между «влюблен» и «похоже влюблен» казалась такой значительной, что требовала немедленного уточнения.

– Останови, пожалуйста, машину.

– Что-то не так? Я вас обидел? Или…– засуетился Константин.

– Просто останови машину, – повторила я. Не знаю, откуда в голосе взялась твердость, но действовала она безотказно. Он свернул на обочину и разблокировал двери.

Не давая себе возможности передумать, я освободилась от ремня безопасности и подалась навстречу мужчине, который был «похоже, влюблен». Он замер и, казалось, даже задержал дыхание.

Мне не пришлось делать над собой усилие, не пришлось понимать сложное решение. Все, что было нужно – повиноваться импульсу, живому и естественному, как само дыхание. Дистанция стремительно сократилась. Перед моими глазами возникли глаза Константина, изумленные глаза. Но губы откликнулись на зов молниеносно. Оцепенение, охватившее Константина, спало. И он с жадностью притянул меня ближе. Его пальцы утопали в моих распущенных волосах, и от каждого прикосновения по телу разливалось счастье. И вдруг стало совершенно неважно, влюблен ли он меня. Ведь я определенно влюблена.

Глава 20

Позже, когда я рассказывала о поцелуе Полине, она таращилась на меня со смесью изумления и гордости. Подруга не одобряла эти отношения, но восхищалась силой моего чувства. Я и сама восхищалась. Константин тоже выказывал поразительную смелость – ничуть не заботился о конспирации. Каждый день мы завтракали в кофейне, расположились у окна, выходящего на оживленную улицу. Прогуливались по набережной, держась за руку, и целовались под вечерними фонарями. По утрам я выскальзывала из машины за пару кварталов до университетской парковки. Никто из однокурсников не обращал внимания на мою торопливую походку и загадочное выражение лица. Никого не интересовали наши с Полей заговорщицкие перешёптывания и румянец, вспыхивающий на моих щеках без видимой причины. Но каждый раз, когда кто-то произносил его имя, я внутренне вздрагивала и с трудом подавляла глупую улыбку. Если что-то и могло выдать нашу тайну, так это мое идиотское выражение лица.

В одно пятничное утро он рассказывал мне о детстве. Любопытно было узнать, как растут «другие» дети. Те, к услугам которых целый мир. Я жевала круассан и представляла как Константин, будучи мальчишкой, учится скакать верхом и играет в крикет. Господи, неужели кто-то в России играет в крикет?

– Значит, ты до жути избалованный представитель высшего общества? – съязвила я, поднося к губам чудесной красоты перламутровую чашку.

– Безусловно. А ещё сноб и, – он допустил театральную паузу. – Как это по-русски? Эгоцентрик, – Константин был серьёзен и весел одновременно, поэтому сложно было понять – говорит он правду или просто подыгрывает.

– Тогда всё ясно. У меня просто не было шанса устоять.

Улыбка, которая расцвела на его лице, стоила любых рисков.

***

Прошел месяц. Мы встречали вместе каждое утро каждого дня. Лишь иногда Константин отказывался от встречи, ссылаясь на семейные дела. Работа в университете его вовсе не заботила. Он вел лекции всего для двух потоков и не уделял студентам особого внимания. Каждый раз, видя скучающего Константина за лекторской стойкой, я вспоминала о времени. Всего два месяца, и он уедет. У нас есть два месяца. И они стремительно истекают.

Его отъезд нависал над нашими отношениями, как дамоклов меч. Воспитанная на голливудских ромкомах, я точно знала: мужчины не любят говорить о будущем. «Нам нужно серьезно поговорить. Куда мы движемся? Что с нами будет?». Когда киногероиня произносила одну из этих фраз, мы с Полей синхронно закатывали глаза и припечатывали ладони ко лбу. Но теперь я сама была на месте этой героини и отчаянно желала определённости. Перед сном я часами истязала себя предположениями, а днём боялась задать нужный вопрос. В конце концов, может ли претендовать на откровенность тот, кто сам не до конца откровенен?

В один из теплых вечеров, сидя на террасе ресторана, мы в очередной раз рассуждали об устройстве мира. Поддавшись чарам Константина, я растеклась на стуле весенней лужицей и, не обремененная тревогами, внимательно слушала все, о чем он желал рассказать.

– Если бы каждый выполнял свои задачи правильно и добросовестно, мир был бы избавлен от многих ужасов. Чаще всего причиной жестокости становится не сама жестокость, а скудоумие, – сказал Константин, неспешно ковыряя вилкой кусок красной рыбы. Молочная футболка с воротником-стойкой подчеркивала идеально-ровную кожу. Она выглядела как насмешка над моей кружевной блузкой, из которой то тут, то там торчали непослушные нити.

– А как же твоя работа? Что-то не видно рвения к преподавательству. А ведь ты должен взращивать новое поколение историков, – съязвила я, и тут же стушевались. Что-то подсказывало, что я вступаю на зыбкую почву и рискую нарваться на слишком личное.

Историк отложил вилку, прокашлялся и, наконец, ответил.

– Все очень просто. Это не моя работа. Я приехал сюда по поручению, помнишь?

– А в чем заключается твоя работа? – добавила я, слегка подавшись вперёд.

– Моя работа это… – ему понадобилось несколько секунд, чтобы сформулировать ответ. – Я слежу за тем, чтобы дела моей семьи были в порядке.

– Нажимаешь киллеров? Преследуешь конкурентов? Охотишься за невинными барышнями?

– Это ты-то невинная барышня? Кто ещё за кем охотился.

– А если серьезно. Можешь рассказать, чем именно ты занимаешься? Или это секрет?

– Нет, не секрет. Просто зачастую я и сам не знаю, чем именно занимаюсь. Делами управляет дедушка. У нас есть фонд, группа компаний, недвижимость и ещё по мелочи. Последние годы он вводит в меня в дело, но очень, как бы это сказать, постепенно. Обычно мне достаются те задачи, которые нельзя поручить никому другому.

Он понял, что сказал лишнее, как только закончил фразу. Константин облизнул губы и откинулся на спинку стула, сложив руки на груди. Зыбкая почва проваливалась под ногами, затягивая в опасную глубину.

– И я стала одной из таких задач?

Я смотрела на Константина прямо и спокойно, подмечая каждое движение серых глаз. Ещё секунда и он отчеканит дежурную банальность. Я сделаю вид, что поверила. И все будет как раньше.

– Да, так и есть, – тихо, но внятно ответил он, – Не знаю, почему я говорю тебе об этом. Просто не могу солгать.

– Объясни, – потребовала я, с трудом разлепив пересохшие от волнения губы. – Это как-то связано с грантом? Поля говорила…

– И да, и нет. Честно сказать, я не знаю. Дедушка сказал, что принимает участие в жизни университета, и попросил узнать, что происходит в его стенах. А потом сообщил о стипендии. Сказал, что знает тебя. Что следит за твоим благополучием.

– Но зачем?

– А я откуда знаю? Он сказал, что эта история меня не касается.

– Как такое возможно? Я – история, которая тебя не касается? – на мгновение я потеряла самообладание и повысила голос. Константин огляделся по сторонам и раздраженно выпалил:

– Мы не та семья, которая наряжается в свитера с оленями и собирается у рождественской ёлки, – выпалил он, не скрывая раздражения. – Мы работаем и соблюдаем правила. Я сказал тебе всё, что знаю. Тебе мало? Неужели я мало о тебе забочусь?

– Не уходи от темы, – Я вздернула подбородок и, уперевшись дрожащими руками в край стола, со скрипом отодвинула стул.

– В чем именно заключалась твоя работа? Шпионить за мной? Соблазнить, затащить в постель и бросить?

Звучало так, будто школьница пересмотрела паршивых мелодрам. Но несмотря на доводы рассудка, предположения казались реальными.

– Господи, нет. Рита, конечно нет. Он только просил убедиться, что с тобой все в порядке. Что ты учишься, что у тебя есть дом, – испуганно затараторил Константин. – Все остальное… Все то, что между нами произошло – он не знает об этом. Никто не знает.

Он соскочил с места, подошел ко мне со спины и обнял за плечи. В порыве облегчения и прижалась щекой к теплому предплечью и прошептала:

– Почему ты не сказал ему?

– Потому что все запутанно. Я хотел убедиться, что это серьезно.

– Убедился?

– Вполне.

Он повернул меня к себе, мягко взял за подбородок и заставил взглянуть в глаза.

– Я не собирался делать тебе больно. Прости, что рассказал об этом не сразу. Я боялся тебя потерять.

Он наклонился и нежно коснулся губами моего лба. Я тут же почувствовала себя виноватой.

– Пойми меня правильно. В моей жизни и так много белых пятен, а теперь ещё и это. Как будто кто угодно знает обо мне больше, чем я сама. Это… унизительно.

– Я сказал тебе все, что знаю. И мне очень жаль, что этого мало.

Уняв моё беспокойство, Константин вернулся на место. Официант, застывший с подносом в нескольких метрах от столика, спешно поставил перед нами десерт. Я отодвинула тарелку и, дождавшись пока официант скроется из виду, продолжила.

– Я должна понять, откуда твой дедушка знает о моем существовании, что ему нужно?

– Может, он как-то связан с твоей семьёй? Знал мать, или отца.

– Отца? Даже я не знаю своего отца.

Константин нахмурил брови и чуть крепче сжал мою руку. В голове возникла ужасная, просто отвратительнейшая мысль: а что, если Гирс-старший и есть мой отец?

– Сколько ему лет? – ошарашенно прошипела я.

– Кому? Дедушке?

– Да, сколько ему лет? И сколько ему было 21 год назад?

– Сейчас ему 72, а в год твоего рождения было 51. К чему ты клонишь?

– А твой отец? Сколько было ему?

– Он погиб ещё в 90-х.

– Прости, я не… Конечно, это невозможно.

– Ты думаешь, что мой дедушка как-то связан с твоим отцом?

– Я не знаю. Но это бы многое объясняло. Мой отец, он… Он оставил меня сразу после рождения. Мама выяснила, что он уехал в Санкт-Петербург. И я подумала… О Господи, конечно нет.

– Что твой отец был кем-то из моей семьи?

– Нет, что ты. Я просто…, – очень хотелось отделаться от этой уродливой мысли. Она казалась совершенно нереалистичной и поэтому пугала ещё больше, – Тетя сказала, что моего отца звали Георгий Рустамович Аганазов. И после моего рождения он перебрался в Санкт-Петербург. Это все, что мне известно.

– Среди моих знакомых людей с такой фамилией нет. Единственный, кто подходит по возрасту – это дядя, – спокойно ответил он и тут же уткнулся в мобильный. Уже через минуту К. А. прислал мне две фотографии, на которых был изображён статный мужчина с приятным, но ничем не примечательным лицом. Волосы у него были темные, а борода – рыжая. Из-под ресниц в объектив смотрели светло-голубые глаза. Он был ни капельки не похож на человека, который дарил моей маме серьги.

– Это определенно не он, – выдохнула я и повторила сама для себя, – Как хорошо, что это не он.

– Погоди, а откуда тебе знать? Ты ведь не знакома с отцом.

Я попалась. Лгать категорически не хотелось, но и говорить правду было бы глупо. Я закусила губу. Константин ждал ответа.

– У меня остались некоторые вещи. Вернее сказать, одна вещь. И она дает основания полагать, что это не он, – объяснила я. И тут же подумала, можно ли считать эпизодические галлюцинации основанием для чего-либо, кроме обращения к врачу?

– Что за вещь, расскажешь?

– Расскажу, но не сегодня.

– Хорошо. У каждого есть что-то личное – кивнул Константин. Этими словами он подвел черту и обозначил свое право на секреты.

Хотелось протестовать.

Нет! Я готова разделить с тобой все личное, лишь бы ты ответил взаимностью. Я готова рассказать всё, чтобы знать всё.

Но вместо этого я молча кивнула и принялась за десерт.

Глава 21

– Ты уже решила, как отметишь день рождения?

– С тобой и Полиной, как обычно, – я отвечала тете на автомате. – Мы приедем, приготовим что-нибудь. Вы с Вадимом Викторовичем можете ни о чем не беспокоиться.

– А твой молодой человек? Он будет?

– Откуда ты… – дежурный разговор вышел из-под контроля.

– Весь дом в курсе. Все ждала, когда ты мне сообщишь. Но сама понимаешь, времени у меня немного, – буднично, будто между делом бросила тетя. Актриса, что с неё взять.

– Тёть Света снова собирает сплетни? Вот достала! Я бы сказала тебе, как только… В общем, я пока не до конца уверена, – пропищала я в трубку и зажмурилась, ожидая расправы. После тех откровений, которые мне доверила тетя, скрывать от неё Константина казалось верхом подлости.

– Не уверена, что он тебе по вкусу?

– Нет, как раз с этим я определилась. Не уверена… Как бы это сказать, нравлюсь ли ему я, – произносить эти слова вслух было гораздо тяжелее, чем перебирать в мыслях. – Я не уверена, что это надолго.

– А это важно?

– Эм…Думаю, да. Странно говорить тебе о парне, с которым ничего не понятно.

– Милая моя, твоего решения вполне достаточно. Не жди у моря погоды. Вообще ничего не жди. Знаешь, как мы с Вадюшей познакомились?

– Эээ, нет. И не то чтобы… – договорить мне не удалось. Игнорируя мольбу, Вера Аркадьевна принялась за рассказ.

– Я каждый вечер совершала променад. Это ещё до того, как ты переехала. И вот иду я, значит, а тут мужчина сидит с книжкой в руках. И вот не поверишь, каждый вечер сидит. Прямо по моей дороге. То там его вижу, то здесь. И день за днём. Что дождь, что снег – сидит, и все тут. А ещё украдкой на меня поглядывает. И знаешь, что я сделала?

– Что? – протянула я обреченно.

– Подошла к нему и говорю. А чего это вы, уважаемый, каждый день мне попадайтесь? – по голосу я могла смело предположить, что тетя улыбается, – А он мне отвечает: потому что нравится! Представляешь каков? Так мы с ним и приноровились вместе гулять. Сначала рядышком, потом под ручку, а дальше ты и сама знаешь.

– Эм… Я рада, что все так хорошо получилось, но мне то что делать?

– Как, что? Не уверена? Так спроси. И делов-то, – тетя умолкла, а потом с неожиданным рвением выдала. – А хотя знаешь, что? Не спрашивай! Ничего у него не спрашивай. Приводи к нам, мы мигом его раскусим.

– Ну нееет! – глаза мои расширились от удивления, а в голосе сквозил ужас.

– То есть как это, нет? Не лишай тетку последней радости. Просто поболтаем, посмотрю хоть на это чудо. Столько лет никого, и тут здравствуйте.

Еще минут десять я пыталась объяснить тёте бессмысленность и беспощадность этой затеи. Затем последовал торг: не обязательно тащить его на день рождения, можно же как-нибудь поужинать в кафе? Но после нескольких весомых аргументов, каждый из которых опирался на скорую смерть, наступила стадия принятия. Мне пришлось признать: я просто не могу отказать тёте, не теперь. В последнюю нашу встречу она не встала с кресла, чтобы встретить меня у дверей. Не вышла во двор, чтобы полюбоваться отцветающей магнолией. Не прикоснулась к любимому яблочному пирогу. Ее тело теряло силу, а во взгляде появилось зловещее равнодушие.

Я знала: этот день рождения станет последним, который я встречу в кругу семьи. Совсем скоро бездыханное тело моей любимой Веры Аркадьевны будет укрыто земляным одеялом. На свежей могиле зацветут желтые хризантемы, а на мою душу ляжет еще один мраморный камень. Хотелось, чтобы напоследок тетя увидела меня счастливой. Убедительный аргумент, не так ли?

***

В день Х Константин припарковался около дома и по привычке ждал меня, облокотившись на авто. Только в этот раз у него в руках был прелестный букет белых тюльпанов. Хрустящие зеленые стебли, перехваченные атласной лентой, источали приятный холод. Вручив цветы, Константин нежно прикоснулся губами к моей щеке и шепнул: настоящий подарок ждет удобного случая.

По спине пробежала дрожь предвкушения. Несмотря на ужасные обстоятельства, этот день сулил мне большую радость. Багажник был набит съестным, а на заднем сидении с комфортом расположилась огромная коробка с тортом. Такая огромная, что Полине пришлось потесниться.

– Ты решил произвести неизгладимое впечатление? – спросила я, указав взглядом на серебристую коробку.

– Разумеется, не каждый день знакомлюсь с твоими родственниками.

– Мы крайне малочисленное племя. Так что тебе действительно представился редкий случай.

– И я не намерен его упускать, – без тени сомнения ответил Константин и плавно повернул ключ зажигания.

В зеркале заднего вида отразилось скривившееся лицо Полины. Ей было непросто принять новый статус историка, но ради моего праздника судья сделала исключение. Она надела смешнейшего вида вельветовый комбинезон, сложила в рюкзак воздушные шары, колпачки на резинках и черт знает что ещё, затем вооружилась наушниками и, включив плеер на полную громкость, уставилась в окно.

Через минут десять серые многоэтажки сменились респектабельными коттеджами. Позади остался и кипучий город, и тихая река. Буйная зелень смешалась в одну яркую полосу. Полина молчала, а мы с Константином говорили, говорили, говорили. Обо всём и ни о чем одновременно. Я украдкой любовалась на точеный прямой нос и выразительные изгибы губ, на крепкую шею и белоснежные запястья. Скольких женщин касались его руки? И когда они, наконец, позволят себе больше, чем невинные объятия?

Мы по-прежнему редко касались друг друга, будто боялись перейти невидимую черту, но теперь сидеть вот так близко казалось правильным и нормальным. Я поймала себя на мысли: неужели в моей жизни появилось что-то, что можно назвать нормальным?

Когда автомобиль, с достоинством преодолев все препятствия, остановился у голубых ворот, мое сердце радостно затрепетало. Полина выпорхнула из машины, потребовала открыть багажник и, несмотря на протесты Константина, ухватила пару увесистых пакетов. Она толкнула калитку и громко крикнула:«Вера Аркадьевна, Вадим Викторович, именинница приехала!« Никто не ответил.

– Странно, что нас никто не встречает. Обычно в это время тетя гуляет во дворе.

Я потянула гостя в сторону ворот. Полина уже стояла у домашней двери и обеспокоенно озиралась. Я тут же ускорила шаг и, оставив Константина позади, подлетела к двери. Она оказалась открытой, а на пороге стояли чьи-то уродливые красные сапоги, ботинки с кусками засохшей глины и туфли со сбитыми острыми носами.

– Ты приглашала кого-то еще? – Поля не решалась войти в дом, будто на пороге не грязная обувь, а непреодолимое препятствие.

– Нет, – я шумно сглотнула. Голову заполняло дурное предчувствие. От былой радости не осталось и следа. Я всем телом ощущала, что в доме кто-то чужой.

– Может, соседи зашли поздравить? – пожал плечами Константин. Одним движением он распахнул дверь настежь и сгрёб чью-то обувь в один угол, – Проходите.

Я перешагнула порог, скомандовала провожатым оставить сумки на кухонном столе и решительно направилась в зал. До ушей доносилось лишь шуршание пакетов и стук шагов. Словно хозяева грязной обуви оказались немы и глухи.

В зале передо мной предстала следующая картина: за праздничным столом, сервированным ровно на пять персон, восседали ровно пять персон. Тетя Вера, Вадим Викторович и три совершенно незнакомых мне лица. Тучная пожилая женщина, украшенная жемчужными бусами, словно новогодняя ель, среднего роста мужчина лет сорока и девушка, совсем юная. Все пятеро сидели молча, плотно поджав губы.

– А вот и Риточка! Надо же, какая красавица выросла! Тьфу на нее, – новогодняя ель соскочила с дивана, оставив на нём внушительных размеров вмятину, и кинулась меня обнимать. Я машинально отступила и наткнулась спиной на твердую грудь.

– Что-то не так? – прошептал Константин, склонившись к моему уху.

Ответить я не успела. Незваная гостья взревела:

– О, так Риточка ещё и не одна. Надо же, как удачно мы зашли! Коленька, чего расселся? Вставай, давай знакомиться! – зычный голос буквально разрывал барабанные перепонки.

Некий Коленька подскочил с места и, не зная куда деваться, стал переминаться со стороны в сторону.

– Я, эээ, приятно познакомиться. Николай, – промямлил помятый, ничем не примечательный мужчина. Его светло-карие глазки нервно бегали из стороны в сторону, останавливаясь то на мне, то на Константине.

Тётя Вера, все это время сидевшая неподвижно, откашлялась.

– Рита, я прошу прощения, что твой день рождения пошёл не по плану, – она говорила медленно, громко и надменно. – Это наши дальние родственники.

– Да ну что вы, не такие уж и дальние, – взвизгнула тучная женщина.

– Они приехали без приглашения, – не замечая возражений продолжала тетя. – Обсудить вопросы наследства.

В комнате снова повисла тишина. План праздника, пять минут назад казавшийся идеальным, был бессовестно разрушен. Растоптан вторжением незваных гостей. Кто это вообще такие? Нет у меня в Калининграде никаких родственников, кроме Веры Аркадьевны.

– Константин Альбертович, эм, Константин, давайте подождём на кухне, – раздался робкий шёпот Полины, и уже через мгновение я ощутила спиной холодную пустоту.

Следом из комнаты выскользнул Вадим Викторович. Колени предательски затряслись. Незваные гости, краснея, расступились. Женщина в жемчужных бусах указала на место во главе стола.

– Верочка Аркадьевна несколько преувеличивает. Мы здесь, чтобы поздравить тебя, Риточка, с днём рождения. Ну и обсудить кое какие семейные дела. Так, мимоходом. Ты присаживайся, давайте поговорим. Спокойненько, по семейному, – губы женщины то и дело растягивались в елейной улыбке, а прямой, туповатый взгляд не сулил ничего хорошего.

Ошарашенная, я прошла в центр комнаты и села за стол с нетронутой сервировкой. Обивка стула была по-прежнему тёплой, а Коленька, сидевший на этом стуле до меня, теперь теснился на диване. Я невольно поморщилась от отвращения.

– А вы, извините, кто?

– Ой, дорогая, ну конечно-конечно. Ты ведь не помнишь совсем, я-то… Мы-то… Ну помнишь, тогда… – запнувшись, она принялась перебирать идеально-ровные жемчужины, растянутые по широкой груди. – Году так в седьмом виделись, или в пятом. Да не суть. Тетка я твоя, двоюродная. А это вот, Коленька, сын мой. И Юлька, дочка его. Он с женою год как развелся и вот она теперь с нами живет. Знаете, как бывает. У кого мать, а у кого ехидна, – тетка вошла в раж и затараторила.

– Довольно, – резко пресекла монолог тётя Вера. – Это Евгения Николаевна, родная сестра твоего покойного деда.

– Царство ему небесное, – невпопад вставила Евгения Николаевна и спешно перекрестилась.

– Младшая сестра, от второго брака, – с нажимом уточнила Вера Аркадьевна. – А это Николай и Юлия, соответственно. Они из Порхова.

– Это в Псковской области, тут неподалеку. Знаешь, так жизнь развела…

– В последний раз мы виделись в 2004 году, за год до смерти папы, – упорно продолжала тётя. – Как оказалось, Евгения поддерживала связь с нашими соседями, которым известно о текущем положении дел.

Я сидела, перебирая все доступные воспоминания, и никак не могла отыскать эту тетю Женю. И этого Николая, и Юлию, которая в 2004 наверное, только родилась. Блеклая, почти прозрачная девчушка сидела отстраненно, на самом краю дивана, и смотрела прямо перед собой. Мне вдруг стало её так жаль – милый кролик, оказавшийся в тисках полоумной истерички и безропотного отца. Коленька и Юлька. Расположением уменьшительно-ласкательных суффиксов говорило о многом.

– В этом положении Евгения сочла, что может претендовать на дом, – отрезала тетя. Ее лицо не выражало ничего, кроме презрения. И незваная гостья при всём своем скудоумии не могла этого не замечать.

– Ну скажете тоже, претендовать. Разве я на что-то претендую? Боже упаси. Просто сама рассуди, у Риточки и так две квартиры. Ей этот домишко почем сдался? А Коленька мой, так уж жизнь повернулась, совсем остался без жилья. Надька из него все соки вытянула и к новому ушла.

– Маам. Ну не начинай а, – наконец ожил Коленька, и тут же сдулся.

– Чего не начинай? Ну вот чего не начинай? Я о тебе пекусь, и о ребёнке твоем. Жить то надо где-то. Или у меня в однушке так и будем вчетвером.

– Вчетвером? – переспросила я, представив это несчастное семейство.

– В общем, семья всё-таки. Ну ты понимаешь, Риточка, – жалобно проскулила родственница и придвинулась чуть ближе.

– Я-то здесь при чем? Это дом тети Веры. Пусть она сама решает, как им распоряжаться, – сказала я, уставившись прямо в бесстыдные глазёнки тетя Жени. Они смотрели с надеждой.

– То есть ты будешь не против, если Коленька?

– Евгения, имей ты совесть, замолчи! – вскипела Вера Аркадьевна и с чувством стукнула по столу.

– Да что я такого сказала? Верочка Аркадьевна, миленькая. Вам не стоит так нервничать, в вашем-то положении.

Через полчаса после этого представления мы всей компанией разместились на стульях, креслах, табуретках и прочих четырехногих устройствах, которые удалось отыскать в доме. Бледная Юлия, раскрасневшийся от стыда Николай, ничем не смущённая тетя Женя, доведенная до белого каления Вера Аркадьевна, невозмутимый Вадим, потерянная Полина, ошарашенная я. И Константин, абсолютно не понимающий, куда он попал.

Хэппи бездей никто не пел. Праздничные колпачки так и остались в рюкзаке, а я колебалась между “вонзить вилку в загребущую ручищу” или “выцарапать хабалке мерзкие глазёнки”. И от того, и от другого удерживало одно обстоятельство – рядом был Константин. В глубине души я надеялась, что сумею спасти положение: нужно просто поужинать, обменяться фальшивыми любезностями и разойтись. А все “семейные” дела уладим позже, в кабинете у юриста. Но не тут-то было.

– Ну что ж, давайте за именинницу! – взвизгнула тетя Женя и вскинула тучную руку, задев локтем хрустальный фужер Николая. По белоснежной скатерти расползлось алое пятно. Первый тост не удался.

– Кхм, откуда вы, говорите, приехали? – пыталась спасти ситуацию Полина.

– Из Порхова, – с удовольствием подхватила тетя Женя. – Городок небольшой, но все что нужно для жизни есть. Ну и у вас тут, я скажу, неплохо. Мы проезжали центр, вот совсем ничего не изменилось.

– А где вы остановились?

– У подружки моей, у знакомой. Когда Аркадий сюда с женой перебрался, меня родители в Калининград к нему отправили, поступать. Ну я поступить поступила, да бросила потом. Колька родился, потом Андрюша, ну а дальше пошло как у всех. А потом у мужа моего, царство ему небесное, бабка в Порхове померла, вот мы туда и перебрались. Свое жилье, это, знаете ли, в наше время большое дело.

Увлекательный рассказ о жизни в Порхове, Коленькиной скоропалительной женитьбе и не менее скором разводе сопровождался чавканьем, причитанием и время от времени довольным похрюкиванием. Константин, стоит отдать ему должное, умудрялся не терять лица. Каждый раз, когда новоиспеченные родственники выкидывали что-то особенно убогое, он ободряюще сжимал мою руку. А я все не могла понять, чего хочу больше: убить кого-нибудь или умереть со стыда.

– Да что мы все о нас да о нас, у вас-то как тут? Чем занимаетесь? – груда бархата наконец выдохлась и решила сменить тему. Я вздохнула и, тщательно подбирая слова, ответила:

– Учусь на историческом. Живу у тети. После университета планирую пойти по научной стезе, – я лукавила, пытаясь произвести на Константина пристойное впечатление. На самом деле магистратура была моим запасным аэродромом. На случай, если ничего другого не выйдет.

– А вы, Константин, чем занимаетесь? Где Риточка подцепила такого красавца?

Не успел я открыть рта, как он спокойно ответил:

– Я преподаватель. Познакомились в университете.

– Ууу, губа не дура, а? Учись, Юлька! – удовлетворенно хохотнула тетка.

На щеках мертвенно-бледной Юлии проступил застенчивый румянец. Похоже, всё-таки убить. В поисках разрешения я обернулась в сторону Тети Веры, которая стыдливо прикрыла глаза руками, и взглядом указала на дверь. Как бы говоря “С этим надо что-то делать”.

И пока мы с тетей таинственно переглядывались, незваная гостья решила забить в крышку моего гроба последний гвоздь.

– Ну надо же, как замечательно вышло! И университет, и парень солидный. А все то думали, что эта болезнь тебе житья не даст. Уж сколько намучались. Говорила же я Любе, медицина – вот, чему нужно верить, а не по шарлатанам всяким ребёнка таскать.

Это был удар под дых. Все взгляды прилипли к моему пылающему лицу, а я перебирала в голове возможные варианты ответа. От “Не понимаю о чём вы” до “Я до сих пор больна, просто виду не подаю”.

– Да что же это такое, тебя кто за язык тянул? – выпалила тетя Вера. – Рита, Константин, Полина! Идемте за мной, – побросав приборы, она зашагала прочь.

Краснея и чертыхаясь, я выбралась из-за стола, и с виноватым видом потянула Константина на кухню. Когда мы вошли, Вера Аркадьевна уже раздобыла корзину и складывала в нее фрукты, сыр, печенье и прочие продукты, попавшие под руку.

– Я прошу прощения за этот спектакль. Просто уму непостижимо, какой стыд, – бормотала тетя, не отрываясь от дела. – Не позволю, чтобы они напрочь испортили праздник. Поэтому собирайтесь-ка вы, молодые люди, берите съестное и шагайте на пляж. День сегодня погожий, самое то для пикника.

Тетя явно преувеличивала. На улице было пасмурно, ветрено и довольно прохладно. Но спорить никто не стал. Она протянула Константину корзину, доверху набитую едой и обратилась ко мне:

– Прости, дорогая моя, не слушай их нисколько. Дай мне час, и духу этой бабищи тут не будет.

– Спасибо, было бы замечательно.

В прихожей Полина заколебалась и добавила:

– Вера Аркадьевна, может, не стоит оставаться с ними наедине? Давайте, я составлю вам компанию.

– Да ну что ты, ничего хорошего тут не будет. Да и Вадим Викторович…

– Ну и ладно, просто помогу с посудой, – настаивала Полина, бросая красноречивые взгляды в нашу сторону.

Вера Аркадьевна смекнула, в чем дело, и закивала. А напоследок крикнула: не забудьте взять плед.

Глава 22

Пока Константин сосредоточенно вел автомобиль по ухабистой дороге, я мысленно благодарила Полину за самоотверженность. После случившегося я была обязана объясниться. Но с чего начать? Внутри теснились праведный гнев, жгучий стыд и едкий страх. От страха следовало избавиться первым.

– Теперь ты имеешь полное право сбежать, и больше никогда мне не звонить. Я всё пойму, – выпалила я и зажмурилась в ожидании катастрофы.

– Из-за кучки странноватых родствеников? Ты ещё моих не видела, – усмехнулся Коснтантин, не отвлкаясь от дороги.

Первая волна облегчения прокатилась по телу: значит, он не намерен бежать, сверкая пятками.

– Сомневаюсь, что тебе удастся переплюнуть сегодняшний перформанс. Поверить не могу, что они пришли. Вот что должно быть в голове, чтобы заявиться к болеющему человеку и требовать какого-то наследства? Они ведь даже на похороны мамы не явились! Их и не звал никто! И сегодня никто не звал. Если бы знала, ни за что бы не согласилась тебя привести.

В порыве бессилия я спрятала лицо в ладонях и тяжело вздохнула. Константин плавно съехал на обочину, заглушил мотор и повернулся в мою сторону.

– Твоя тётя права. Нельзя позволить этому недоразумению испортить праздник. Предлагаю забыть о вторжении и устроить пикник у моря. Кстати, тётя у тебя мировая – сразу видно: женщина со стержнем.

Он протянул руку и, пока говорил, аккуратно убрал выбившуюся прядь с моего лба.

– Да, вы бы поладили, – улыбнулась я, подставляя лицо нежным прикосновениям. Пальцы Константина скользнули по моим щекам, слегка задели губы.

– Посмотри на меня, – прошептал он.

Я подняла глаза: в знакомом лице – ни тени упрёка, лишь участие. Меня с головой накрыло волной нежности. Он замер, позволяя мне осмыслить собственные чувства. Я вдохнула запах ветра, соли и едва уловимого мужсеого одеколона; тепло растеклось по груди, плечи расправились сами собой.

Константин смерил меня внимательным взглядом и, довольный собой, вышел из авто. Пассажирская дверь распахнулась.

– Прогуляемся?

Земля едва заметно качнулась: будь я смелее, притянула бы его к себе и поцеловала – исследовала бы пальцами каждый сантиметр кожи под тонкой футболкой. Но смелости не хватило. Я выбралась из машины и, взяв Константина под руку, направилась к пляжу.

– Ты как-то странно на меня смотришь, – заметил он, когда мы спустились к берегу. – Что-то задумала?

– Вовсе нет, – ответила я, чувствуя, как непослушные губы растягиваются в улыбке.

Пляж пустовал, что не удивительно. Температура – от силы градусов шестнадцать, солнце скрывается за низкими облаками, а море – жидкая сталь. Кипучее и ледяное оно то подбиралось к ногам, то отходило, но лишь для того, чтобы наброситься с новой силой.

Я сняла туфли, каблуки которых неприятно проваливались в песок, и ощутила Землю. Босые ноги утопали в колючих частицах кварца, и это давно забытое ощущение пробуждало детские воспоминания, запускало по телу мелкую дрожь.

– Неужели, ты даже не спросишь? – прошептала я, когда мы уселись на шерстяной плед неподалеку от груды древних камней.

– О болезни? – равнодушно уточнил Константин, – Думаю, ты сама расскажешь, когда захочешь.

Рука Константина забралась под моё пальто и собственнически обхватила талию. Каждый раз, когда он поглаживал полоску оголенной кожи между юбкой и свитером, по позвоночнику пробегал разряд. Эти невинные прикосновения отдавались во мне порочными, туманящими рассудок желаниями.

– А ты, неужели не спросишь? – продолжал он, любуясь на реакции неопытного тела.

– О чём?

– О подарке, конечно.

– Думаю, ты сам расскажешь, когда захочешь.

Историк усмехнулся, покачал головой и разорвал телесный контакт, оставив на коже ощущение незавершенности. Он достал небольшую коробку, аккуратно перевязанную лентой, и протянул мне. Сердце забилось чаще. Я знала: что бы ни было в этой коробке, эта вещь станет мне очень дорога.

Даритель деликатно отстранился. Я потянула за краешек белой ленты и в моих руках оказались изящные кружевные перчатки. Черные нити на бежевой подложке сплетались в дивные узоры – изображали птиц, цветы и травы. Я затрепетала от восторга и нежности, на глазах проступили слезы.

– Кружево очень тонкое, ручной работы. Зато под ним достаточно плотная материя, ничего не будет просвечивать. Должно быть удобно, – смущённо объяснил Константин и, не успев договорить, получил в награду нежный поцелуй.

Я запустила руки в его волосы, но не ощутила… ничего. Мне хотелось дотронуться до мраморного лица, провести пальцами по гладкой шее, почувствовать живое тепло. Казалось, что единственная преграда для настоящей близости – пара слоев ткани. Но я то знала: нас разделяет одна большая тайна. Разве человек, который всегда оказывается рядом, который ждет и терпит, дарит, и не требует ничего взамен, разве такой человек не заслуживает правды?

– Послушай, – я прервала поцелуй и обхватила лицо Константина ладонями, – То, что я скажу тебе сегодня, нужно будет хорошо обдумать. Я не требую ответа сейчас, вернее даже так: я хочу, чтобы ты поразмышлял, взвесил всё, и только потом решил, стоит ли продолжать… это.

– Что за скелет у тебя в шкафу? Ты серийный убийца? Дочь наркобарона? У тебя рак? – рассмеялся Константин, и тут же понял свою оплошность. – Господи, извини за рак.

– Нет, нет и нет. Я расскажу тебе о своём детстве и, – указала взглядом на перчатки, – всё объясню. Вернее, объясню то, что мне самой удалось понять.

Голос не дрогнул, хотя внутри всё бушевало. Я чувствовала, как сердце отталкивает горячую кровь, а потом притягивает обратно. Константин утратил былую веселость, смотрел из под нахмуренных бровей и ждпл. Я обхватила руками трясущиеся колени и устремила взгляд на горизонт. Я колебалась. Что ему рассказать? Всё, что я предполагаю или только то, что знаю наверняка? Не совершаю ли я ошибку? Что будет, если он не сохранит мой секрет? Или просто не поверит? Уловив тень сомнения, Константин сел ближе, обнял меня за плечи и произнес:

– Что бы ты не сказала, я не стану судить. Уверен, это не так страшно, как тебе кажется.

Слова, призванные меня успокоить, больно кольнули.

– Думаешь, я драматизирую?

– Нет, конечно нет. Просто я не мальчик-подросток, которого легко испугать. И я умею решать проблемы.

Его слова попали в точку. Тяжёлое небо укрыло нас непроницаемым куполом. Груда камней ограждала от чужих взглядов, а ветер уносил сказанные слова быстрее, чем я успевала их осознать. Всё вокруг подталкивало к краю. Поддавшись убеждению, я набрала полную грудь воздуха и объявила:

– У меня проблемы с психикой.

Никакой реакции не последовало. Константин молча ждал объяснений.

– Лет в 7-8 мне начали сниться странные сны. Знаешь, как будто я за кем-то подглядываю, – чтобы хоть немного успокоиться, я начала вычерчивать на песке волнистые линии. – И чем старше я становилась, тем ярче были эти сны. Дошло до того, что я стала видеть их днем. Когда накатывало слишком сильно, случались припадки. Я теряла сознание, а потом подолгу не могла прийти в себя. Мерещилось всякое. Мама водила меня по врачам, и не только по врачам, – я усмехнулась, вспомнив многочисленных колдунов, шаманов и травников. – Но толку не было. Мама была категорически против специальных учреждений, поэтому я всё время была дома. Годам к пятнадцати стало совсем плохо. Видения больше не появлялись во сне, они случались от любого контакта. Вещи, люди, животные – к чему бы я не прикоснулась, в голове появлялись картинки. И всегда было больно. Это происходило по нескольку раз на дню и очень, – я тяжело сглотнула, подбирая слово. – Изматывало.

Вот рту пересохло, сердце грозило разбиться о рёбра. Я сотню раз прокручивала эту историю в голове, но никогда не произносила вслух. Только цепкие серо-зеленые глаза, наполненные интересом, не давали отступить.

– К тому моменту врачей мама не жаловала. Боялась, что закроют в психушке. Меня не оставляли ни на минуту – всегда под присмотром. Всем было непросто. Но я сломалась первой.

Тёмные, тщательно скрываемые воспоминания проявились во всей своей мучительной крассе. Кулаки рефлекторно сжались, а нос сморщился от запаха горелой плоти. Запах, который невозможно забыть. Я сосредоточилась на привычном аромате преющих на солнце водорослей и наконец перешла к сути.

– Каждую осень бабушка сгребала в конец сада листья, ветки, ненужные вещи, и разжигала костер. После очередного припадка я решила, что больше так не могу. Я вырвалась из рук мамы, побежала в сад и сунула руки прямо в костер. Мне казалось, что именно с руками что-то не так, что они во всем виноваты. Честно говоря, я надеялась, что умру. Но ничего не вышло.

Говорить больше не хотелось. Когда срываешь с незажившей раны корку, она начинает кровоточить. С того дня прошло шесть долгих лет, а я всё ещё помнила мамино лицо, когда мы вернулись из больницы. Крепко сомкнутые губы, сморщенный лоб и едва подрагивающее от напряжение веко. Она обрабатывала ожоги молча. Она видела момент моего отчаяния, но никогда о нем не говорила. Всем твердила, что я упала в костер случайно. Иногда казалось, что она сама в это верит. Но было одно “но”. Когда мама лгала, у нее подрагивало правое веко. Я знала наверняка. Этот подарок достался и мне.

– И что было дальше? – тихо спросил Константин, вырвав меня из плена воспоминаний.

– Хирурги, лекарства, бесконечные перевязки. Ещё в больнице я заметила, что стало легче. Видения прекратились. Мы с мамой думали, что это из-за сильных препаратов. Но когда я вернулась домой, хуже не стало. У меня были забинтованы обе руки, я ничего не могла касаться. Тогда все встало на свои места. Ожоги зажили, я сменила бинты на перчатки, и научилась с этим жить.

– Тогда, в библиотеке, это было оно?

– Да. Не знаю, как это вышло. Теперь такое случается редко. Но я всё равно ношу перчатки.

– Ты не обращалась к врачу? Возможно, есть медикаменты…

– Мне не нужны медикаменты. Сейчас все под контролем, не хочу нарушать и без того шаткое равновесие, – объяснила я, и приготовилась к самому сложному этапу. – Есть еще одна важная деталь. Тетя говорит, что в нашем роду рождаются только девочки, и в каждом поколение есть такие, как я. Сестра моей бабушки погибла, когда ей было 15, а её средняя дочь умерла в том же возрасте. Похоже, мне чудом удалось пережить 15-летие. Тетя считает, что угроза миновала. Но я не знаю, что будет со мной через годы. Никто не знает. И поэтому я не могу… Не то чтобы я планировала или что-то в этом роде, просто чтобы ты знал. Мне нельзя иметь детей.

– Ты из-за этого боялась говорить? Из-за детей? – спросил Константин и улыбнулся так нежно, будто я сама была несмышленым, но очаровательным ребенком.

– Ты из традиционной семьи и… Я всегда чувствовала себя какой-то неполноценной, поэтому не заводила настоящих отношений. Это нечестно – привязывать к себе человека, зная, что в любой момент можешь слететь с катушек. А потом появился ты, и я предала все свои убеждения, – сказалв это вслух, я удивлённо вскинула брови.

Вот, в чем дело! Вот, что было источником чувства вины. Я предала себя. Делала то, что клялась никогда не делать. И, к собственному ужасу, получала от этого удовольствие. Все эти годы я сама того не замечая жила в постоянном конфликте: одна часть хотела любви, а другая ей запрещала. Вот, почему я влюблялась в тех, с кем нет никакого будущего. В тех, кто никогда не ответит мне взаимностью. Но привычный сценарий не сработал. Вдруг мне стало жизненно необходимо знать, что именно пошло не так.

– Почему ты выбрал меня?

– Ты позвала, и я пришел, – сказал Константин, не отрывая глаз от линии горизонта.

– Я не понимаю…

– Всё случилось само собой. В тот вечер, на балу. Я увидел тебя и понял, что выбора больше нет.

– И всё? Ты – мальчик, родившийся с золотой ложкой во рту. К твоим услугам целый мир. И ты выбираешь быть на безлюдном заброшенном пляже с первой встречной студенткой из провинции?

– Рядом с тобой я чувствую, что нахожусь на своём месте. Я сделаю всё, чтобы ты была счастлива. И совершенно не важно, что за тараканы живут в этой очаровательной голове. Я все равно тебя люблю.

Как только последнее слово сорвалось с его губ, мир раскололся надвое. Девушка, которая пряталась и боялась, осталась за чертой невозврата. А я, больше ничем с ней не связанная, глядела на главный свой трофей и не могла поверить, что он достался мне так легко. Может, если я прикоснусь к нему, он распадётся на миллионы частиц и улетит прочь?

Я стянула с рук перчатки и с жадностью притянула Константина к себе. Прильнула к его губам, желая навеки запечатать заветные слова. Руки, чувствительные, словно оголенный нерв, блуждали по мужскому телу: проникли сначала под пальто, потом под футболку, и наконец добрались до твердой груди. Константин откинул голову и блаженно улыбался небу. Я прильнула губами к горячей шее. Меня влекло к нему с той же силой, с какой воды тянутся к земле в миг сокрушительного прилива. Я тонула в этом ощущении.

– Хочу на тебя посмотреть, – мой голос был тихим, но властным. Никогда прежде я не находила в себе такой силы. Он безропотно подчинился, вскинул руки и освободился от нескольких слоёв ткани, что мешали мне наслаждаться. Я провела пальцами по гибкой шее, коснулась бугристых плеч и вздымающейся груди. Его бледно-розовая кожа, отданная на растерзание ледяному ветру, источала осязаемую энергию. Каждый волосок тянулся ко мне, поддавался моим движением.

– Холодно?

– Нет. Я как чертов наркоман, – прошипел он и набросился на меня безжалостным вихрем.

Этот поцелуй не был нежной лаской – он был натиском первозданной природы, зовом неизведанной глубины. Даже хлесткий морской ветер не мог остудить мое изголодавшееся по нежности тело. Уверенным движением я стянула с себя пальто, дрожащими пальцами расстегнула пуговицы на рубашке. Раньше мне не доводилось видеть, как глаза мужчины заволакивает порочное, животное желание. Не доводилось слышать прерывистое дыхание и охрипший от страсти голос. Не доводилось чувствовать, как желание перетекает из одного тела в другое и в конце концов сливается воедино.

Когда я прильнула обнаженной грудью к его сердцу, в голове взорвались сотни образов – сотни крохотных картинок, на каждой из которых была я. Только я.

***

– Оооо, нет. Только не говори, что ты… Что вы…, – набросилась Полина, как только мы остались наедине.

– Нет, мы просто целовались. Ну или непросто. А потом пошёл дождь, и пришлось бежать к машине.

Чёртов дождь. Мне хотелось проклясть небо, когда первые ледяные капли вонзились в обнаженные плечи.

– Было бы ужасно неудобно лишаться девственности на общественном пляже, да еще и в +16, – прошептала она, нарочито громко гремя чашками.

За тот час, что нас не было, тетя умудрилась выпроводить незваных гостей. И теперь даже гора посуды не омрачала мою радость.

– Я сказала ему.

– Что он будет первым?

Нет, Полина, я сказала ему все то, что годами скрывала от тебя. И мне ужасно за это стыдно, но я так счастлива, что все остальное кажется пустяком.

– Да.

– Иии? Он согласен?

– Мне кажется, он теперь на все согласен.

– Да, я тоже заметила. Смотрит на тебя, как щенок на хозяйку.

– Да иди ты.

– Нет, я просто в восторге! Приехал весь такой важный, такой загадочный и оп – теперь он твой. Не знаю, как тебе это удалось. Может, ты ведьма?

В словах подруги появилась язвительность. Каждый раз, когда речь заходила о наших с Константином отношениях, она приподнимала верхнюю губу в еле заметном оскале. Когда скрывать раздражение становилось слишком сложно, Полина переводила все в шутку. Это беспокоило, но не настолько, чтобы что-то предпринять.

– Ага. На самом деле мне 395, но диета из котят помогает держаться в форме.

– Я так и знала.

Мир стремительно преображался. Тётя Вера больше не выглядела раздраженной, а обеденный инцидент стал казаться несмешной шуткой. Всё шло так, как должно было: мы ели, пили, смеялись, плакали, а потом снова смеялись, и так по кругу. Тень, которую смерть отбрасывала на нашу семью, исчезла в полуденном солнце. То был момент абсолютного счастья, блаженного неведения. То было затишье перед бурей.

Глава 23

– Оооо, нет. Только не говори, что ты… Что вы…, – набросилась Полина, как только мы остались наедине.

– Нет, мы просто целовались. Ну или непросто. А потом пошёл дождь, и пришлось бежать к машине.

Чёртов дождь. Мне хотелось проклясть небо, когда первые ледяные капли вонзились в обнаженные плечи.

– Было бы ужасно неудобно лишаться девственности на общественном пляже, да еще и в +16, – прошептала она, нарочито громко гремя чашками.

За тот час, что нас не было, тетя умудрилась выпроводить незваных гостей. И теперь даже гора посуды не омрачала мою радость.

– Я сказала ему.

– Что он будет первым?

Нет, Полина, я сказала ему все то, что годами скрывала от тебя. И мне ужасно за это стыдно, но я так счастлива, что все остальное кажется пустяком.

– Да.

– Иии? Он согласен?

– Мне кажется, он теперь на все согласен.

– Да, я тоже заметила. Смотрит на тебя, как щенок на хозяйку.

– Да иди ты.

– Нет, я просто в восторге! Приехал весь такой важный, такой загадочный и оп – теперь он твой. Не знаю, как тебе это удалось. Может, ты ведьма?

В словах подруги появилась язвительность. Каждый раз, когда речь заходила о наших с Константином отношениях, она приподнимала верхнюю губу в еле заметном оскале. Когда скрывать раздражение становилось слишком сложно, Полина переводила все в шутку. Это беспокоило, но не настолько, чтобы что-то предпринять.

– Ага. На самом деле мне 395, но диета из котят помогает держаться в форме.

– Я так и знала.

Мир стремительно преображался. Тётя Вера больше не выглядела раздраженной, а обеденный инцидент стал казаться несмешной шуткой. Всё шло так, как должно было: мы ели, пили, смеялись, плакали, а потом снова смеялись, и так по кругу. Тень, которую смерть отбрасывала на нашу семью, исчезла в полуденном солнце. То был момент абсолютного счастья, блаженного неведения. То было затишье перед бурей.

***

– Обещай, что вы не будете откусывать друг другу головы. По крайней мере, пока я в машине, – строго сказала Полина, поправив лямку рюкзака. Она вырядилась в блузку с цветочной вышивкой и широкие рваные джинсы, а ещё нарумянила добрую половину лица. Она выглядела так, словно сам май стал человеком.

Торжественно клянусь, – посмеялась я. – Тебе просто завидно.

– Не без этого. Саша починит машину к концу месяца. А до этих пор я буду блюстителем твоего целомудрия.

Мы заперли дверь квартиры и, дурачась, направились к машине. У подъездной двери цвели несколько раскидистых каштанов. Розовые свечки источали сладость, а тротуары, нагретые майским солнцем, испаряли ночную влагу. Полина с наслаждением втянула весенний воздух и сорвала цветущий стебель.

– Ты-то? За целомудрие? А кто мне рассказывал, как…

– Тс-с-с. Давай не на всю улицу, – пихнула меня плечом. – Вообще то, мы с Сашей к тому моменту уже полгода встречались.

– Целых полгода, это все меняет. Так священнику и скажем.

– Давай, паясничай мне тут. Будешь много болтать, расскажу твоему ненаглядному, как ты во сне его имя бормочешь.

– Ты не посмеешь

– Проверим? – заговорщицки прошипела подруга.

– Что проверим? – Константин протянул нам два стаканчика с кофе. Один лишь раз я обмолвилась, что люблю пить кофе из одной захудалой кофейни, и теперь каждый день он делал крюк, чтобы моё утро стало чуть добрее.

По обыкновению Полина расположилась на заднем сидении: в руках кофе, на коленях ветка цветущего каштана, на голове сиреневые наушники в форме кошачьих лап. И только лицо её сохраняло суровость. Она обещала наладить с Константином отношения. Но только после того, как тот перестанет быть нашим преподавателем. Он посмеялся над этой предосторожностью, но условие принял. Более того, Полина убедила меня, что слишком тесная связь между преподавателем и студенткой может серьезно навредить репутации университета, и изрядно подпортить мне жизнь. Поэтому до конца учебного года мы решили ограничиться страстными и долгими поцелуями. Оставалось ровно 22 дня. Я считала.

Путь от дома до университета занимал 10 минут. И эти минуты – всё, что у нас было. Мы тратили их бездарно, как и подобает влюблённым: на нежные касания, переглядывания, поцелуи. Константин работал в университете до обеда, а после пропадал до позднего вечера. Он выполнял поручения дедушки, о которых не распространялся, и следил за финансами фонда. Он уделял мне ровно три вечера в неделю и всегда добавлял: звони, если понадоблюсь. Но я никогда не звонила. Как ни странно, трёх часов в неделю было вполне достаточно. Сердце, воспитанное поэтами Серебряного века, ощущало полноту любви только в её отсутствие.

Константин высаживал нас за два квартала до университета, каждый раз в новой точке. Обычно по пути в аудиторию мы обсуждали планы на день, фильмы, книги и свежие сплетни.

– Помнишь, я говорила тебе, что мы с Сашей хотим съехаться? – обронила Поля невзначай, перетирая в руках цветы каштана.

Я кивнула, хотя давно не вспоминала ни о Саше, ни о его планах.

– Передумали?

– С чего бы?

– Ну ты давно не говорила о нём. Вот я и…, – запнулась. А действительно ли Полина не говорила, или просто я не слушала? – Неважно. Так к чему ты?

– Мы планировали съехаться в июне. Он снял квартиру поближе к университету, чтобы мне было удобно.

– Ты меня бросаешь? – голос прозвучал резче, чем я рассчитывала.

– Нет, просто переезжаю, как и планировала. С тетей Верой все в порядке, насколько это возможно, а еще у тебя появился историк и…, – виновато объяснялась Полина.

– Я не понимаю, зачем? Разве тебе не нравилось жить со мной?

– Нравилось. Просто нужно идти дальше. Мы с Сашей приняли это решение еще до того, как я переехала. Я не могу его бросить.

– Зато меня можешь.

– Ты сейчас серьезно?

Я почувствовала, как грудь заполняет жгучая обида. Детское, эгоистичное чувство накрыло мгновенно, и я просто не успела с ним совладать.

– Он даже предложение не сделал. Почему нельзя просто встречаться? Зачем торопиться? Я думала, ты останешься у меня еще полгода или…

– Зачем? Чтобы сопли подтирать? У тебя для этого есть историк.

– Что? – переспросила я, не веря своим ушам.

– Все только и делаю, что ношусь вокруг тебя. Да что я, даже Вера Аркадьевна. Риточка, у тебя всё хорошо? Ты не расстроена? Тебе не грустно? Она умирает, а бедненькая все равно ты. И как только кто-то решает сделать хоть что-то для себя, ты ставишь это в упрек. Представляешь, у меня тоже есть отношения! И семья, и планы. Не все в этом мире вертится вокруг тебя.

Последние недели я, словно канатоходец, держала идеальный баланс: тетя чувствовала себя на удивление сносно; дома меня ждала веселая и поддерживающая подруга, а вне дома – мужчина, способный утолить любую печаль. Это был идеальный баланс идеальной жизни. Все довольны. Все счастливы. Все вертятся вокруг меня. Я верила, что заслуживаю этой передышки и точно знала: если хоть одно звено выпадет из цепи, шаткая конструкция рухнет. Я зажмурила глаза и попыталась успокоить рвущееся наружу сердце.

– Я не хотела, чтобы так… Думала, мы просто поговорим, – начала оправдываться Полина. Но в знакомых глазах сверкал гнев. Злорадное торжество. Она давно носила эти слова.

– Тебе нравилось быть рядом, пока я была бедной и несчастной. Странноватая тихая девочка. Изгой, к которому только ты смогла найти подход, – мысли проносились в моей голове с бешеной скоростью. Они пронизывали обрывки воспоминаний, связывая их воедино. Пораженная внезапным открытием, я тихо продолжала. – Я была живым подтверждением твоей исключительности. Только посмотрите на Полину: какая добрая, какая умная, как возится с несчастными. Всегда знает, как правильно. Всегда выручит и поможет. Она всегда лучше, всегда выше.

– Что ты такое несешь?

Лицо Полины исказила гримаса отвращения.

– Тебя поэтому бесит Константин? Ты не можешь смириться с тем, что на меня обратил внимание кто-то кроме тебя? Что я обошла тебя хоть в чем-то? Я больше не та забитая первокурсница, которая не знает куда деть глаза, когда входит в комнату. Я стала уверенее. Во многом, благодаря тебе. Но учителю не нравится, когда ученик его превосходит. Верно?

– Я повторюсь: не все в этом мире вертится вокруг тебя. Хотя, мне даже нравится, что ты наконец перестала жаловаться. Поняла, что не только у тебя есть проблемы? – глаза Полины источали такую злобу, что захотелось сжаться в комок. – Твоя мама умерла? Твоя тетя больна? Тебе одной, бедняжке, придется владеть целой кучей недвижимости? Какая жалость. Рассказать тебе, как дела у меня?

Полина подошла так близко, что мне пришлось отступить. Ее нижняя губа подрагивала, по шее расползались красные пятна. Ни румянец, ни блёстки, ни смешные наушники больше не бросались в глаза. Только влажные губы и венка, пульсирующая на лбу.

– Мои бабушка и дедушка в край спились и отписали свою квартиру каким-то мошенникам. Теперь я не могу вернуться домой, потому спать негде. Моя мать всю жизнь батрачила на трех работах и терпела побои от придурошного отца, с которым не могла развестись, потому что боялась остаться с голой жопой. А знаешь, где была я? Дома. Все эти годы я готовила, стирала, убирала, следила за младшими и делала всё, чтобы отец был доволен и наконец оставил нас в покое. Нищета, ругань и пьяные драки – вот, как прошло мое детство. Никаких домиков на берегу моря с яблоневыми садами. Никакой опекающей мамочки, чья забота так раздражает. Никакой интеллигентной тети. Ни-хре-на.

– Я не знала.

Пот струйкой стекал по лопаткам, плечи пробирала нервная дрожь. Мы так и продолжали стоять посреди тротуара, залитого весенним солнцем. Но только Полина, которая минуту назад была верным плечом, превратилась в безжалостного палача.

– Потому что ты не спрашивала, – слова были хлесткими, как пощечины. – Я была рядом, когда ты нуждалась во мне. Но я не буду карманной собачкой вечно.

– Полина, я… Давай поговорим, – мольба утонула в уличном шуме.

Полина развернулась на каблуках и исчезла за поворотом. Я застыла посреди тротуара. Из-за спины выскочил велосипедист, больно задев плечо.

– Больная, что ли?

Я сморгнула слезы и отошла к живой изгороди. Там на драном одеяле тихо сидел попрошайка. Он улыбнулся мне гнилыми зубами и протянул непочатую чекушку. Первая опора рухнула.

Глава 24

Когда я добралась до аудитории, привычное место рядом с Полиной занимал рюкзак. Стиснув зубы, я села в противоположный конец аудитории. На следующей паре ситуация повторилась. И на следующей. Когда дело дошло до истории, зазвенел мобильный.

К. А.: вы с Полиной поссорились?

Маргарита: похоже на то

К. А.: серьезно?

Маргарита: более чем

К. А.: жди в 16.00 у магазина с пряжей. Я заберу тебя

От этих строк по телу разлилось знакомое тепло. Всего полтора часа, и я наконец выскажусь. Весь день прокручивала в голове слова, которые могла бы сказать Полине – остроумные, язвительные, успокаивающие, льстивые. Вариантов сотни. Я могла хотя бы попробовать ее удержать. Могла, но почему-то не стала.

Извозив чернилами тетрадный лист, я уставилась куда-то за преподавательскую стойку. Глянцевая стена в трещинах, портреты царей, зашторенное окно – я заставляла себя смотреть куда угодно, только не на него. Лишь бы не изучать эти острые, прямые черты. Не скользить взглядом по обнаженной шее. Не вспоминать, какова на ощупь алебастровая кожа. Я боялась, что даже взгляд способен выдать нашу тайну. И держалась из последних сил.

А Константин, напротив, умудрялся быть пугающе нейтральным. Смотрел вскользь, обращался свысока, нервно постукивал по столу, когда я тянула с ответом. В такие моменты казалось, что я зазнайка-выдумщица, а наши отношения – плод больного воображения. Поэтому вечерами, когда мы устраивались на заднем сидении машины, ему приходилось долго и упорно доказывать обратное.

От этих воспоминаний по рукам пробежали мурашки. Константин стал моим якорем – что бы ни происходило, мысли о нем захватывали все внимание и заставляли сосредоточиться на главном: я люблю.

Пока я размышляла о нашей грядущей встрече, на периферии что-то замельтешило.

– Ну так что? Есть идеи?

Катерина и Яна нехотя перетащили свои вещи и уставились на меня в ожидании.

– Насчет чего?

– Насчет группового проекта. Ты вообще слушала?

– А, конечно. Нет, идей пока никаких. Может, ты начнешь? – предложила я с видом нашкодившего ребенка.

– Я ведь тебе говорила, тут без шансов, – ответила Катерина чуть громче, чем следовало, и бросила на подругу многозначительный взгляд. Яна смущённо прикрыла рот рукой.

– Может, попросим Кирилла? В прошлый раз он отлично справился.

– Да, можно. Или Лёшу. Он делает классные презентации. Но план всё-таки придётся составить, чтобы не получилось слишком занудно.

Меня мгновенно выключили из диалога. Через несколько минут в блокноте появился подробный план презентации и внушительный список литературы. Катерина сфотографировала лист и тут же отправила кому-то из своих “друзей”.

– Вот и все. К следующей паре будет готово, – самодовольно сказала Катерина, а мне бросила, – Можешь не благодарить.

Я пожала плечами, мол, и не собиралась. Катерина пожала плечами и начала барабанить длинными ногтями по столу. Через пару минут скука взяла свое.

– Раз уж мы все равно застряли тут до конца пары, может спросим? – обратилась Яна к Катерине, как будто я окончательно оглохла.

– Эммм, тут и так все очевидно, – загадочно ответила та.

Разумеется, они заметили нашу с Полиной ссору. Вполне возможно, она уже успела изложить свою версию истории. От этой мысли стало дурно. Не хотелось верить, что Полина способна сказать обо мне что-то гадкое.

– Что вам очевидно?

Катерина сощурила кукольные глазки и придвинулась ко мне. Я отшатнулась, оберегая личное пространство.

– Ходят слухи, что ты крутишь с историком. Кто-то из второкурсников видел тебя в его машине. Это правда? – протянула девушка нежнейшим из голосов.

Я чувствовала, как лицо меня подводит – рот приоткрывается, брови ползут вверх, глаза расширяются, – но ничего не могла поделать. Сплетницы, не ожидавшие такого эффекта, с жадностью ловили каждый жест.

– Это полный бред, – все, что я смогла выдавить.

– Да расслабься ты, – Катерина слегка пихнула меня локтем и добавила, – Я и сама вижу. Он на тебя даже не смотрит.

Шутливый тон, снисходительные улыбки и намеки, которые мне не полагалось понимать – все пробуждало злость и стыд. Щеки вспыхнули, пальцы вжались в край стола до побелевших костяшек. Они обо всём узнали, но не поверили? А что если, именно поэтому Константин не особо осторожничает? Вдруг он тоже думает, что никто не поверит?

В приступе ярости мне захотелось во всем признаться. Чтобы увидеть, как улыбки сползают с наштукатуренных лиц. Как снисхождение сменяется удивлением. Но прежде чем я поддалась, телефон на столе настойчиво завибрировал. Я машинально схватила смартфон, а через мгновенье с грохотом уронила на стол. Кровь отхлынула от лица. Вся собралась в области сердца. Глаза лихорадочно блуждали по чужим лицам, пока не воткнулись в одно-единственное. Он безошибочно считал послание и бросился ко мне. Сил хватило лишь на то, чтобы поднять телефон экраном вверх.

Вадим Виккторович: Вера в реанимации. Приезжай. Невского, 90

– Поехали, я отвезу, – тихо сказал историк и начал сгребать мои вещи в сумку. Я вскочила и, пошатнувшись, направилась к выходу. На Катерину и Яну, чьи слова минуту назад так меня заботили, даже не взглянула. На Полину тоже. Я не слышала, сказал ли Константин что-то студентам. Не думала, чем мы объясним внезапное бегство. Все, что мне было нужно – добраться до больницы. Быстро.

Несколько минут напряженного молчания, рычания двигателя, повизгивания шин, и вот мы на крыльце. Времени нет ни на бахилы, ни на халаты, цель одна – успеть. Больничные коридоры тянулись мучительно долго. Наконец, за очередным поворотом показалась вывеска “реанимация” и одинокая сутулая фигура на металлической лавке.

– Как? Почему сейчас? Три дня назад она была в порядке! – я с воплями налетела на Вадима Викторовича, смирно сидевшего у мигающей вывески.

– Она упала. Я не уследил, – со слезами на глазах ответил он. – Хотела достать засахаренные фиалки, залезла на табурет, – Вадим Викторович отрывисто вздохнул и притих. Я схватила его за манжеты рубашки и встряхнула. – Врачи сказали, осколочный перелом, сотрясение. Не смогли остановить кровотечение.

Он опустил голову и уставился на свои ботинки. Мужчина, который клялся оберегать мою дорогую тетю, оказался бесполезным, бестолковым, беспомощным. Мысль, что Вере Аркадьевне придется провести остаток дней, прикованной к постели из-за каких-то конфет, приводила в бешенство.

– Позовите врача. Пусть объяснят мне, в чем дело. Мы отправим ее на реабилитацию, поставим на ноги. Они обещали нам еще полгода, у нас есть ещё полгода! – мои крики со звоном отскакивали от больничных стен.

А Вадим Викторович так и сидел, уставившись на свои ботинки. Он медленно поднял голову, посмотрел мне в глаза и четко произнес:

– Вера умерла.

Из груди вырвался сдавленный крик, а потом мое тело обмякло. Оно безвольно повисло на руках Константина, будто я не человек вовсе, а тряпичная кукла. Кукла, которая ничего не способна изменить.

Когда мужчина в белом халате вручил мне документы, я не плакала. Когда позвонили из похоронного бюро, я не плакала. Даже когда рыдающая Полина колотила в дверь моей спальни, я не плакала. Меня будто погрузили в тягучую, вязкую жидкость, каждое движение в которой стоило титанических усилий. Плакать – это сложно. Телу пришлось бы содрогаться, издавать какие-то звуки, создавать какие-то слезы. Это сложно. И бесполезно.

– Полина спрашивает, можно ли ей остаться на ночь?

– Конечно.

– А мне? Мне остаться?

– Как хочешь.

– А как хочешь ты?

– Мне все равно.

– Тогда я приеду завтра. Все вопросы с организацией мы уладили. Вадим Викторович позвонила в театр и… Завтра в десять будет прощание. Я приеду к девяти.

– Тогда до завтра.

Константин неловко поцеловал меня в макушку и закрыл за собой дверь. Я встала и повернула щеколду. До утра ко мне никто не войдет.

***

Я открыла глаза раньше, чем успела проснуться. Счастливое неведение длилось всего мгновение, а потом воспоминания навалились на юное сердце всей неподъемной тяжестью. Смяли его, бедное, как консервную банку.

Сегодня похороны.

Язык прилип к небу. Губы растрескались. Глаза распухли от невыплаканных слез. Я выбралась из постели и, слегка пошатываясь, направилась в ванную.

Полина не спала. Зареванная, она сидела на тетиной кухне и выглядела в точности так, как должна была выглядеть я. Будто это ее дом, ее тетя и ее горе.

– Рита, прости меня. Прости меня, пожалуйста, за вчерашнее. Мне так… Если бы я знала…

Полина обхватила меня трясущимися руками и уткнулась носом в плечо. Я должна была обнять ее в ответ, но руки были слишком тяжёлыми. А её рыдания слишком громкими.

– Ты ни в чем не виновата. Все будет хорошо.

Дежурные фразы слетали с губ легко и безболезненно. Я уже произносила их. А до того их произносили мне. Всё, что будет происходить сегодня, мне знакомо. Нужно лишь похлопать Полину по плечу, утереть слезы и снова сказать “Все будет хорошо”. Нужно звучать убедительно. Затем нужно надеть чёрное. Купить цветы – Вера Аркадьевна любила лилии – и проследить, чтобы все прошло хорошо.

– Рита, ты выглядишь… странно. С тобой всё нормально? Ну, в контексте ситуации, – спросил Константин, когда я села в машину.

– Да, все в порядке.

Я уставилась в окно, пытаясь вспомнить наш последний с тетей разговор. Когда это было? Два дня назад или три?

– Уверена, что справляешься?

– Да.

Мысли путались. О чём мы тогда говорили? Она хотела поехать за рассадой? Или переживала, что Вадим Викторович слишком много курит?

– Я хочу тебя поддержать, хочу помочь. Просто не знаю как. Если ты скажешь, что я могу сделать…

– Ты и так все сделал. Спасибо.

Мой голос звучал чисто, звонко и убедительно. Константин поджал губы и продолжил вести в тишине.

Через 30 минут я стояла у гроба. В небольшой комнате с кафельными стенами собрались двадцать, а может и тридцать человек. Они шатались из стороны в сторону, всхлипывали, утирали слезы платками. Они приходили и уходили, оставляя мясистые бутоны на алой обивке гроба. К концу прощального часа все тело Веры Аркадьевны было завалено едко пахнущими цветами. Открытым оставалось одно лицо. И чем дольше я в него смотрела, тем живее оно казалось. Ещё мгновение, и ноздри затрепещут от дыхания, а морщинистые губы растянутся в знакомой улыбке. Ещё мгновение, и она проснётся. Ещё мгновение.

В комнату вошел долговязый священник в черной рясе и жестом приказал отойти. Я послушалась. Священник прочистил горло и запел с выученной торжественностью. Полина, сидевшая на деревянной лавке у стены, громко всхлипнула. Вадим Викторович, стоявший рядом, спрятал лицо в ладонях. Теплая рука Константина легла на моё плечо. Я прислонилась к ней щекой, закрыла глаза и попыталась заплакать. Не получилось.

– Вы хотите попрощаться? На улице снова дождь, поэтому гроб придётся заколотить сейчас, – сухо добавил гробовщик.

Я заставила себя сделать несколько шагов, склонилась к любимому лицу и прикоснулась губами ко лбу. От неё пахло пудрой и духами Givenchy. Как замечательно, подумала я, она любит Givenchy.

Не успела я отстраниться, как губы обожгло, а грудь пронзило острой болью. Перед глазами вспыхнуло багровое пламя, а потом его обжигающие языки рассыпались на тысячи образов.

Я впервые выхожу на сцену – юное лицо заливает краской смущения, губы трясутся, но подбородок призывно вздымается вверх. Я точно знаю, что справлюсь.

А вот я выкрикиваю последнее слово, и сотни зрителей вскакивают с мест, чтобы взорвать зал неистовыми аплодисментами. Один за одним я совершаю изящные поклоны и моя любимая хрустальная брошь меркнет на фоне сияющей улыбки.

А потом софиты гаснут, и сердце сжимается в тугой комок – в полумраке зашторенной комнаты я держу на руках новорожденную девочку, пока моя сестра сползает по стене, содрогаясь от беззвучных рыданий. Я прижимаю ребёнка к сердцу и шепчу: “Не бойся, мы сильные, мы со всем разберемся”.

Через мгновение я стою на набережной – в моих ногах почти не осталось силы, но от вида реки внутри теплеет. Мою руку, покрытую сетью морщинок, сжимает мужчина. Он улыбается, берет меня под локоть и ведет к реке. Я знаю, что мы идём к той самой лавочке, и тело наливается силой.

А потом я оказываюсь за обеденным столом в доме своего детства. Меня распирает от гордости – напротив сидит улыбчивая, румяная девушка. Она перекинула тяжёлую косу через плечо и потянулась к щеке статного мужчины, чтобы запечатлеть свой невинный поцелуй. Из ее глаз льется весенняя нежность, а я трепещу от восторга. Я скоро умру, но она останется. Значит, все не зря.

Я открыла глаза и вырвалась из бордового пламени. Кожу пронзали миллионы невидимых игл, ноги потеряли силу. Но Константин обхватили меня за талию, не давая упасть. Я сосредоточилась на дыхании и повторила: “Все будет хорошо”.

Утренний ливень размыл кладбищенские дорожки. И без того свинцовые ботинки утопали в мягкой скользкой грязи. Когда вишневый гроб опустили в яму, снова заморосил дождь. В кино на похоронах всегда идет дождь. И ряды элегантно одетых людей синхронно достают черные зонты, пока по их щекам благородно стекают слезы. В жизни все не так. Никаких черных зонтов, никаких благородных слез. До самого конца Веру Аркадьевну решились проводить лишь я, Константин, да Вадим Викторович.

Размокшая земля не спешила ложиться в могилу. Два упитанных мужика то и дело смахивали пот с раскрасневшихся лбов. После каждого взмаха лопаты до ушей долетал омерзительный стук грязи, растекающейся по лакированному дереву. Дождь усиливался. Когда стало совсем мокро, Вадим Викторович чертыхнулся и исчез в гуще кладбищенских деревьев.

Гробовщики закончили. Измотанные и обозленные, они коротко кивнули и отправились на стоянку. А я так и остались стоять под проливным дождем. Зачем уходить, если все, кто мне дорог, здесь? На пятачке земли с голубой оградкой возвышались три металлических креста и один деревянный. Дедушка, бабушка, мама и тетя. Для пятого креста места не было.

Я согнулась пополам, желудок начал болезненно сокращаться, из горла вырвался влажный, мучительный хрип. Ноги переломились, как тонкие ветки на ураганном ветру.

– Рита, Рита, смотри на меня. Слышишь? Я здесь, – шептал Константин, плотно обхватив мое трясущееся тело.

– Они все здесь, понимаешь? Все они здесь, а я… Мне некуда будет… – я раскачивалась вперед-назад и судорожно глотала воздух.

– Ты здесь. Ты жива. Я не позволю тебе… – голос сорвался. Он выдохнул и крепче стиснул меня в объятиях. – Ты поедешь со мной. Я увезу тебя отсюда.

Я зажмурилась, но влага все равно пробивались сквозь веки. В багровом мареве светился образ тети Веры, и мамы, и бабушки. Все невыплаканные слёзы вырвались на свободу и, смешиваясь с дождем, стекали по дрожащему подбородку. В груди разверзлась черная дыра. Ещё немного, и внутри не останется ни крупицы света. И тогда станет неважно, найдется ли место для пятого креста. Я запрокинула голову, желая раствориться в бархатной темноте сознания. Там меня ждала мама.

– Все наладится. Слышишь меня? – Константин встряхнул размякшее тело. – Я тебя не брошу.

– Как? Как это может наладиться? – прохрипела я.

Он не ответил. Только сильнее прижал меня к насквозь промокшей груди.

– Просто верь мне, – тихо сказал он. – Мы уедем. Ты не останешься здесь. Ты не одна.

Я протянула руку, коснулась его щеки. Теплая. В моей жизни не было чувства сильнее, чем утрата. Но в тот день сквозь толщу скорби проклюнулось крохотное, беззащитное чувство. Я потеряла всех, кто был дорог, но впервые в жизни смела надеяться на большее. Я не одна.

Глава 25

Со дня смерти Веры Аркадьевны я ни разу не взглянула на Полину. Не плакала у неё на плече, не отвечала на объятия. У Полины не было ни одной причины полагать, что я в ней нуждаюсь. А у меня не было сил это доказывать. Поэтому когда после похорон Константин привез меня домой, квартира была пуста.

В университет я не ходила, Константин тоже. Днями напролет мы сидели в тетиной хрущевке и перебирали коробки с ее вещами. До отъезда мне предстояло решить, что с ними делать.

Кое-что забрал Вадим Викторович, остальное мы перевезли на чердак. Коробки с одеждой, обувью и посудой заботливо окружили старинный сундук, из которого так вовремя вырвалась семейная тайна. Составляя запечатанные коробки одну на одну, я все думала: что бы стало, если бы тетя не рассказала мне о прошлом? Была бы я так спокойна? Смогла бы открыться Константину?

Жить на даче Вадим Викторович отказался. Несколько дней он тенью бродил по дому, а потом собрал вещи и исчез, не оставив даже номера телефона. Я отыскала старую записную книгу и позвонила тете Жене. Пусть живут, подумала я, хотя бы у дома будет хозяин. Когда я положила телефонную трубку, Константин неодобрительно покачал головой, но промолчал. Он предлагал мне продать недвижимость и купить жилье в городе побольше, или инвестировать, или бог весть что еще. Но я не хотела.

– Я вернусь через год-два и улажу все вопросы. Мне так будет легче, – объяснила я и поспешила перевести тему, – Что там с университетом?

– Тебе нужно явиться на сессию. Три экзамена. Потом академ.

– А ты?

– Я уволен по собственному желанию. Профессор, то есть дедушка, дал добро.

Каждый раз, когда Константин говорил о дедушке, его лицо становилось непроницаемым. В детских воспоминаниях, которыми он делился, фигурировал кто угодно – няня, учитель по верховой езде, личный водитель, школьный друг – но не дедушка. Он казался фигурой, которая в сражениях не участвует, но никогда не покидает доску. Константин называл человека, который заменил ему отца, профессором. И почтение, с которым он произносил это слово, передалось и мне.

– Ты говорил с ним о нас?

– Да. Он с нетерпением ждет знакомства. Для тебя уже приготовили лучшую комнату.

Меньше всего на свете мне хотелось предстать перед профессором скорбящей развалиной.

– Я думала, мы будем жить где-то в городе, вдвоем.

Это тоже меня пугало, но не так сильно, как знакомство с тем, чьё имя нельзя называть. Я даже не знала, как профессора зовут. Он всегда был просто профессором.

– Твой последний экзамен пройдет 22 мая, а в поместье нас ждут 1 июня. Предлагаю уехать раньше и устроить что-то вроде отпуска. Ты привыкнешь к обстановке, посмотришь город.

Я тяжело вздохнула и развернулась к кухонному окну. Сквозь стекло, поцарапанное веткой сирени, виднелся сад и свежеокрашенная калитка. Константин подошел, уперся подбородком в мою макушку и крепко сцепил руки на талии.

– А насчёт знакомства не стоит беспокоиться. Пару дней поживем в поместье и вернёмся в город. Дом огромный, так что видеться будем только за ужином. И то не факт. Не переживай, профессор знает о твоем горе и не ждет ничего, – пару мгновений он подбирал подходящее слово. – Сверхъестественного.

Значит, от меня не ждут ничего особенного. А чего тогда ждут? Я ведь явно неподходящая для Константина партия, и его родовитый дедушка едва ли позволит нам зайти далеко. На что он рассчитывает? Каким видит наше будущее и главное – что будет, если Константину придется выбирать между мной и волей семьи?

– Давай решать проблемы по мере их поступления, – добавил он, словно прочитав мои мысли. – На этой неделе мы разберемся с вещами, оформим все необходимые документы, затем сессия и потом, – он развернул меня лицом к себе и обнял ещё крепче. – Я заберу тебя отсюда.

Прижавшись щекой к груди любимого мужчины, я вслушивалась в размеренное биение его сердца и представляла, как вся моя скорбь растворяется в этом ровном, предсказуемом звуке.

– Мне нужно поговорить с Полиной, – промычала я, уткнувшись носом в теплую грудь.

– Она не звонила?

– Звонила. Трижды.

– Почему не ответила?

– Не знаю, не смогла, – я закрыла глаза и с трудом успокоила дыхание. – Как только я услышу ее голос, снова вспомню этот день. А я не хочу его вспоминать.

– Это был важный день.

– Я бы сказала, решающий.

***

Субботним утром в кофейне было полно людей. Я расположилась за единственным свободным столиком и вытянула шею, чтобы разглядеть прилавок. Бармена на месте не было. Когда приветливая официантка сообщила, что Женя уволился еще месяц назад, в груди защемило. Удивительно, что во мне всё ещё оставались силы расстраиваться из-за таких мелочей. Я натянуто улыбнулась и сделала заказ. Ровно в 10.00 пришла Полина. Непривычно собранная и до ужаса виноватая.

– Ты выглядишь отлично. Хорошо держишься, – сказала она, осторожно садясь напротив.

– Спасибо.

– Ждёшь извинений или соболезнований? – Полина устремила на меня прямой, испытующий взгляд. Интересно, чего ожидала она? Истерики, слез, обвинений?

– Ни того, ни другого. Я пришла попрощаться.

Полина дернулась, будто ее прошибло током, а потом потупила взгляд.

– В универе говорят…

– Не надо, Полина. – мягко перебила я. И так было ясно, что говорят. Некая вертихвостка охмурила молодого преподавателя, из-за чего бедняга лишился работы. Даже если я напечатаю правду на листовке и развешу во всех коридорах, никто не поверит. – Все это уже неважно.

Брови Полины взметнулись вверх, а рука с кофейной чашкой дернулась. Вспененное молоко выплеснулось через край.

– Ты бросаешь учёбу?

– Нет. Просто переведусь в другой вуз.

– Петербург?

– Да.

Поля горько улыбнулась и потянулась за салфетками.

– Я рада, что у вас всё складывается. Правда рада, – услышав аромат корицы, она закрыла глаза и нервно выдохнула. Я помнила, какой Полина любит кофе. Она помнила, какой люблю я. И в этой мелочи прятались три года жизни. А в юности три года – это не шутка. Я подавила желание сгрести подругу в охапку и расплакаться.

– Как дела у Саши? Вы съехались?

– Да, – Полина энергично закачала головой, – Это всё так… по-новому. Не то что с тобой. Я стала той идиоткой, которая воду в туалете включает и прячет грязное бельё. Жуть, да?

Хотелось расспросить первопроходца: что там, в этой взрослой совместной жизни? К чему готовиться? И что ещё нужно прятать? Но я понимала: если продолжу медлить, то самообладание рухнет раньше, чем мы доберемся до сути разговора. Я крепче стиснула зубы, достала из сумки связку ключей и с лязгом положила их на стол.

– Меня не будет как минимум год. Кто-то должен следить за квартирантами в маминой квартире и жить в моей. Если ты согласишься об этом позаботиться, ключи твои.

– Год? То есть ты не в отпуск собираешься?

Я отрицательно качнула головой и придвинула ключи ближе к Полине.

– Рита… я… это слишком, – ошарашенно прошептала Полина и была права. Это было слишком. Все это – бросать дом, менять университет, съезжаться с мужчиной, которого знаешь три месяца. Но я была не настроена слушать нотации.

– Это не благотворительность, а взаимовыгодная сделка. Я хочу, чтобы там жил кто-то, кому не всё равно. А вам с Сашей нужно жильё.

Поля коротко кивнула, провела пальцем по холодному металлу ключа и подняла на меня глаза, полные сочувствия.

– Чужой город, новый университет… А если историк окажется не таким, как… Как ты будешь?

– Нормально. У меня есть накопления и деньги с аренды. Я справлюсь, – ответ я придумала на ходу.

– Я всё ещё твоя подруга. Если тебе что-то понадобится, то… – она протянула руку и одернула, не дойдя до середины стола. С тех пор как я приняла решение уехать, между мной и окружающем миром выросло стекло. Ни кафе, в стенах которого мы искренне смеялись, ни дом у моря, в котором я провела самые радостные дни юности, ни живые глаза Полины, поблескивающие от слёз. Ничто больше не должно меня тревожить. Ничто не сможет меня удержать.

– Полина, всё в порядке.

– Я была слишком грубой в тот день, мне не стоило…

От этих слов в голове замелькал калейдоскоп событий. Я поежилась и подняла руку в останавливающем жесте.

– Это не твоя вина. Я слишком много от тебя утаила.

– Но почему? Мы ведь были самые близкие подруги, практически сёстры! – она схватилась за край стола до белых костяшек и всеми силами старалась сохранить самообладание. Но нижняя губа все равно подрагивала.

– Потому что я всегда знала, что ты уйдёшь. Тебе нужна нормальная семья, нормальная жизнь. И когда я уеду, ты получишь эту жизнь.

Полина отшатнулась, потерла наморщенный лоб и, не глядя на меня, стянула со стола ключи.

– Не знаю, что там у тебя за скелеты. Надеюсь, ты с ними разберешься. Жду тебя дома через год.

Глава 26

Все вещи, котор