Несбывшаяся жизнь. Книга первая

1

Правду Лиза узнала в шесть лет – разумеется, от подружки Ритки. И про мам-Нину, и про собственную мать – родную сестру мам-Нины.

– Какая она тебе мама? – фыркнула Ритка. – Тетка она тебе. Материна сестра.

Странно, но созналась мам-Нина сразу. Логика была простой: мол, Лизе скоро в школу, она все равно бы узнала, да и утаивать никто не собирался.

И протянула Лизе метрику.

В графе «отец» было написано: Топольницкий Владимир Иванович.

В графе «мать» – Топольницкая Мария Александровна.

И никакой мам-Нины.

Тетка оказалась опекуном.

Лиза от неожиданности расплакалась и все повторяла:

– Ну почему, почему?..

Тетка и рассказала. Почему, что да как.

Они шли по Кировской записываться в первый класс. Мам-Нина цепко держала Лизину руку. Тут все и выяснилось: родная теткина сестра, Лизина мать, оказалась человеком пропащим.

– Почему пропащим? – не поняла Лиза. – Она пропала?

– Да по всем статьям! Мало того что родила тебя от женатого, так еще и воровала вместе с ним. Вот и сели вместе, вдвоем с подельничком. И на что рассчитывала? В советской стране законы работают, – бодро и горделиво продолжала тетка, – и нечего всякому ворью!..

Лиза оторопела. Получалось, что ее мать воровка?.. Да врет тетка, врет! Не может быть такого!

В те минуты Лиза ее ненавидела. Дышать стало тяжело, невозможно.

«И никакая она мне не мам-Нина. Не мам… а теть-Нина!..»

Лиза выдернула из колючей и жаркой теткиной руки свою вспотевшую ладошку и остановилась.

– Не пойду с тобой! – тонко выкрикнула она. – Не хочу в школу! И жить с тобой больше не буду! Отведи меня в детский дом!

– Отведу, – кивнула тетка, – запросто отведу. Хоть завтра. Думаешь, ты такой подарок? Накорми тебя, одень, обуй!.. А когда болеешь? По сто раз к тебе вскакиваю! А мне с утра на работу.

Тетка нахмурилась и больно дернула Лизу за руку.

– И давай поторапливайся! Ишь, козявка, характер тут свой показывает! С матерью твоей справилась, думаешь, с тобой не справлюсь? Пугать меня вздумала, засранка сопливая!

Лиза тащилась за теткой, а про себя повторяла:

«Все равно убегу. Прямо сегодня и убегу! Потому что ненавижу».

Не убежала.

Зашли в школу, и Лиза растерялась – как красиво! Голубые стены, блестящие полы. На стенах плакаты и картины, на подоконниках горшки с цветами. Из буфета вкусно пахнет печеным.

А дома висела на стуле только что купленная, красивая до невозможности школьная форма: коричневое платье с юбкой в мелкую складочку. Покружишься – и юбка разлетается, а на платье белый кружевной воротничок. А к платью два фартука: парадный белый и черный, повседневный, то есть на каждый день. И оба с чудесными крылышками! Как Лиза об этом мечтала! И о школе мечтала: ведь новая взрослая жизнь.

Тетка была занудной и вредной, но Лиза все-таки знала и чувствовала, что та ее любит. Переживает, когда Лиза болеет. А болеет она часто – сплошные ангины и бронхиты. По словам тетки, вообще ничего не пропускает, цепляет все гадости, что есть на белом свете – ветрянки, кори, краснухи…

И тогда тетка бегает вокруг с перепуганными глазами и все спрашивает:

– Хочешь конфеток или печенья? А может, пирожных? Сейчас сбегаю в кулинарию, эклерчиков куплю… Или картошки?.. А лимонад? Хочешь, за «Буратино» сбегаю?

В обычные дни ничего такого от нее не допросишься, зато в болезнь все Лизины капризы выполнялись. Но ничего такого Лиза не требовала: лежала себе и болела. И есть не хотела, даже самое вкусное. Тетка вскакивала по ночам, трогала Лизин лоб, укрывала одеялом и гладила по голове.

Смотрела перепуганными глазами:

– Как ты, ласточка моя?

И опять трогала лоб и мерила температуру.

Она и хорошая, и плохая – ее мам-Нина.

Плохая, когда кричит. Но еще хуже, когда воспитывает. Скрипит как несмазанная дверь, монотонно выговаривая и поучая. Бубнит час или два и повторяет, мол, у тебя, Лиза, гены плохие. От теткиного бубнежа Лизу начинало тошнить. Лиза бледнела, прикрывала глаза, и только тогда тетка испуганно замолкала.

– Водички, Лизонька? Или чаю? Свежего заварю, крепкого! С лимончиком, а? Иди в постельку, родная моя, иди полежи!

Подлизывалась.

И на день рождения тетка дарила все, о чем Лиза мечтала, не скупилась. Раз в году можно быть доброй. А так-то мам-Нина была жадюгой: часами стояла в очереди за дешевым, а потом два часа хвасталась, что полтора часа отстояла, зато кабачки по семь копеек взяла. А рядом, мол, по двенадцать и без очереди.

– Ничего, постою, не принцесса. У нас с тобой каждая копеечка, Лизонька, на счету! Мы с тобой, Лизонька, сиротки: ты да я.

Готовить мам-Нина не умела, все было невкусно. Лиза морщилась, но ела, не хотела ее обижать.

И еще мам-Нина была некрасивой. Такой некрасивой, что даже Лизе ее было жалко. Не повезло тетке: высокой, жилистой, худой, с длинными руками-лопатами, огромными мужскими ступнями… Но главное – совсем лошадиным лицом.

– Тетка твоя на лошадь похожа! – говорила подружка Ритка.

Обидно, но это была чистая правда. Лицо у мам-Нины длинное, узкое, а глазки маленькие, к носу близкие. Да и нос не удался – широкий и длинный, как у утки (по словам той же Ритки). Еще и зубы металлические: два сверху и три снизу, бр-р-р.

Риткина мать, соседка Полечка, была кулинаркой. Лиза обожала еду, приготовленную Полечкой.

Полечка учила соседку, а та никак.

– Какая же ты, Нинка, неспособная! Ну что здесь сложного? – вздыхала Полечка. – Ох, ну и руки у тебя, Нинка, ну и крюки! Только и годятся, чтобы тряпкой махать!

Полечка – полная противоположность мам-Нине: красивая, миниатюрная, с тонкой талией и широкими бедрами, с полными ножками и высокой красивой грудью. Лицо у Полечки нежное, милое, а кожа белая, с редкими веснушками, и носик курносый задорный, и большие голубые глаза. Полечка всегда в настроении, всегда всем довольна, всегда улыбается. Хотя жизнь и у нее не сахар – Полечка тоже одна. И Ритку воспитывала одна, без мужа, и работала много, а все равно была веселой. Не то что вечно хмурая мам-Нина.

Квартира у них была коммунальная – хорошая, в самом центре, на Кировской. Хорошая, но немного странная: говорили, что до революции в ней жили две сестры. Жили-жили, а потом разругались и квартиру разделили – две комнаты старшей, полторы младшей. Эти-то полторы и достались мам-Нине с Лизой.

Большая комната – квадратная, с тремя высокими окнами. Из нее выходила арка, углубление, образуя те самые вторые полкомнаты. «Будуар», как называла его Полечка. В будуар помещалась Лизина кровать, узкий одностворчатый шкаф для одежды, три подвесные книжные полки, сделанные плотником из ЖЭКа, и стул. Зато был широкий, в полметра, подоконник, служивший Лизе письменным столом, – на котором помещались тетради с книгами и горшок с розовой геранью.

Тетка жила в первой комнате, которую называли гостиной. Там были кровать, большой круглый стол, четыре старых венских стула и трехстворчатый шифоньер – со скромными нарядами, одеялами, коробками с бумагами и даже старой швейной машинкой, доставшейся мам-Нине по наследству. На окнах висели бледно-зеленые бархатные шторы, обвисшие и вытертые, тоже доставшиеся по наследству, и менять их тетка не хотела.

Только люстра была красивой: старинной, бронзовой, с завитушками и ангелочками.

На подоконниках мам-Нина разводила цветы, но и это у нее не получалось. Самые неприхотливые – герань, щучий хвост, бегония – вечно болели и увядали. Тетка расстраивалась, искренне не понимая, почему у соседки все цветет пышным цветом, а у нее все никак…

– Ох, Нинка,– снова вздыхала Полечка,– ну какая же ты неталантливая!

Маленькая прихожая переходила в длинный (и бестолковый, по словам Полечки) коридор, который упирался в совсем небольшую и темную кухню.

Так себе была эта маленькая кургузая кухонька.

Небольшой Полечкин буфет, две тумбы с крупами и кастрюлями, подвесной кухонный шкафчик мам-Нины. Раковина, газовая плита и общий, на две семьи, небольшой обеденный стол – присесть и наспех перекусить, потому что обедали и ужинали в комнатах.

Дверь из кухни вела в две смежные, но просторные комнаты окнами на Кировскую – к Полечке и Ритке.

У соседок было уютно. Пестрые легкие шторы, полированная польская мебель, кресла на тонких ножках, изящный журнальный столик, горка с посудой, трюмо. И люстра была современной – легкой, красивой, блестяще-золотистой, с разноцветными плетеными колпачками. А еще Полечка обожала красивые вещи и умела их доставать: хрустальные ладьи, фарфоровые фигурки, настенные тарелки и даже всякие картины с пейзажами-натюрмортами.

Красиво было у Полечки, модно. Не то что сплошное старье у мам-Нины с Лизой.

Но не светлым и нарядным комнатам завидовала Лиза.

Лиза завидовала Ритке, что у нее такая мама – легкая, веселая, умелая Полечка, которой все нипочем. И дома у них красота, и готовит Полечка замечательно, и печет – пальчики оближешь, и одевается красиво, да и Ритка вон куколкой ходит. И ласковая… Целует дочку, обнимает, а та, дурочка, вырывается… «Мам, хватит! Мам, отстань!..»

Лиза бы не вырывалась. От Полечки бы точно не вырывалась. А от мам-Нины…

Куда там: мам-Нина никого не обнимала и не целовала. Да она и не душистая, красивая, нарядная Полечка, пахнущая духами и сладкими булочками…

Зато Лизе очень нравился свой альков. Ляг на подоконник – и видна улица, любимая Кировская. Справа магазин «Чай-кофе» – китайский домик-пагода, второго такого во всей Москве было не сыскать. А как там пахло!.. Лиза заскакивала на минутку и закрывала глаза, дыша сладко-горьким, божественным ароматом.

А вот в рыбном, на углу улицы, пахло не очень. Зато там продавалась черная икра. Икра возлежала в эмалированных белых лотках – совсем черная, матовая, как свежий асфальт, или светло-серая, блестящая, как крохотные драгоценные камешки, – дорогущая…

В переулке был маленький, словно игрушечный, домик – магазин «Молочный», а у метро – Главпочтамт, пропитанный запахом расплавленного сургуча.

Кировскую девочки знали как собственную квартиру. Дом со львом и щитом, а по бокам – «Инструменты», «Спорттовары», магазин «Охотник» и столовая, из которой всегда доносился запах тушеной капусты. Проходя мимо столовки, Лиза и Ритка корчили рожицы, зажимали носы и с криком «фуууу» припускались бежать.

А дальше был «Дом фарфора», который они обожали. Как же там было красиво! Огромные вазы, хрустальные люстры. И всегда куча народу, всегда большущие очереди.

Впрочем, очереди ведь повсюду были: за колбасой и сыром, за шоколадным маслом и мороженой рыбой.

А однажды в «Детском мире» мам-Нина три часа отстояла за простыми сандалиями для Лизы – потому что наступало лето, а старые, прошлогодние, износились. Мам-Нина еле доковыляла до дома и рухнула на пороге с давлением. Даже скорую вызывали.

Она неплохая, ее мам-Нина. Только занудная, вредная и неласковая – ни за что не пожалеет.

Не то что соседка Полечка: Ритка пальчик уколет, а Полечка целует его, и Ритку целует – не плачь, моя маленькая! А мам-Нина только ворчала да бурчала: прочитай, сделай, вымой, выучи и снова прочитай…

И бурчала, и бурчала. А еще тетради с дневником без конца проверяла. Бурчала – проверяла, проверяла – бурчала, и так по кругу.

И чем была недовольна? Училась-то Лиза прекрасно.

Было обидно. Но Полечка объяснила Лизе, что тетка отвечает за Лизу, потому и волнуется.

– Перед кем отвечает? – уточнила Лиза.

– Перед собой, – не растерялась Полечка. – Ну и перед тобой!

Она-то на Ритку не ругалась, хоть та училась плохо. Так, слово скажет, и все.

Мам-Нина работала на двух работах – для того, чтобы выжить.

Первая и главная работа была «на гардеробе». Гардероб был непростой, в ведомственной поликлинике, и мам-Нина этим гордилась.

Вторая работа – там же, в поликлинике. Когда поликлиника закрывалась, мам-Нина мыла полы. А коридоры были длинные, широкие, и туалеты большие, и холлы огромные! Вот мам-Нина и уставала. Ни рук, ни ног не чуяла, приходила как побитая.

– А ты потаскай тяжелые пальто! Есть килограммов по шесть, а то и по восемь! Драп, ватиновая подкладка, – перечисляла мам-Нина, – а если воротник? Еще килограмм! А шуба? Ты подними ее, шубу! Возьми, перекинь через борт, опять подними, повесь, потом сними, потом подай! Да с улыбочкой еще, да с поклоном…

Руки у мам-Нины – красные и распухшие, как клешни у рака.

Полечка работала провизором в аптеке, поэтому у нее водились знакомства и блаты. С Полечкой все хотели подружиться: хорошие лекарства достать сложно.

Знакомства у Поли были везде – и в рыбном, и в домике-пагоде «Чай-кофе», и в Сороковом гастрономе, и в «Детском мире».

Поэтому Ритка и одета была как куколка – во-первых, блат, а во-вторых, Полечка и сама рукастая, не то что мам-Нина.

Полечка и шила, и вязала. А по субботам пекла: пирожки, пироги, тортики – запах стоял такой, что одуреть можно. Принесет Полечка тарелку с пирожками, а через полчаса их уже нет – Лиза сметает.

– Ешь-ешь, – говорила мам-Нина. – Я не хочу.

И еще Полечка запасы на зиму делала, закрутки – помидоры, огурцы, разноцветные перцы. Красота, глаз не оторвать. И вкуснота. Лиза с Риткой зимой по-тихому баночку стырят и съедят. Полечка потом заметит и посмеется. Добрая была, не то что мам-Нина.

Полечка учила соседку банки закатывать. Рядом стояла, следила, а все равно без толку – у Полечки банки стоят, а мам-Нинины взрываются.

– Рукожопая ты, Нинка! – опять вздыхала Полечка. – Лучше не берись…

В своей неудавшейся жизни тетка винила Лизу. И замуж не вышла, потому что Лизу подкинули, и техникум не окончила из-за нее же…

Свободу потеряла из-за нее.

У тетки была своя правда. Могла ведь отдать племяшку в детдом и жить как хочется, ан нет, свободой своей пожертвовала. Выходит, это из-за нее, из-за Лизы, у тетки жизнь переломана, она в этом виновата…

Потому Лиза ее и жалела. Бедная мам-Нина – некрасивая, неумелая, с тяжелым характером, да и больная – то давление мучает, то ноги отекают, то еще болезнь сахарная началась… А Лиза в мать: неблагодарная.

Мам-Нина плачет, и Лиза ее обнимает. А как отплачется, так снова бубнит: сковородку не вымыла, картошку не почистила, пыль не вытерла, за молоком не сходила! И так весь день: «бу-бу-бу» да «бу-бу-бу», сил нет слушать. И жалость тут же проходит, одно раздражение остается.

2

Лиза была худая и высокая, выше всех в классе. Волосы темные, кудрявые, глаза карие. Молчаливая, неулыбчивая, хмурая. В общем, царевна Несмеяна.

Ритка была маленькая, пухленькая, хорошенькая – в мать. Волосы рыжие, кудрявые. Глаза голубые, губки бантиком. Кокетливая – тоже в мать, и улыбчивая такая же. А еще – вредная и злопамятная, требовательная: все всегда по ней должно было быть. Как говорила мам-Нина – с виду ангел, а изнутри бес.

На летние каникулы Полечка с Риткой уезжали на море.

Возвращались красивые, загорелые, с подарками. Привозили большие, бежево-розовые, блестящие ракушки, красивые до невозможности. Запаха моря Лиза не знала, но ей казалось, что ракушки пахли морем. Еще заколки привозили красивые, бусики пластмассовые, а такого девичьего добра в Москве еще не было.

И вот однажды, лет в десять, Лиза у Ритки спросила, крутя в руках подаренные бусики:

– А ты мою мать, случайно, не видела?

– Случайно видела, – усмехнулась Ритка. – И ты случайно видела!

– Я-я-я? – удивилась Лиза. – Ты что, серьезно?

– Да ты забыла. – Ритка небрежно махнула рукой. – Тебе года четыре было, вот ты и не помнишь. А мне пять, вот я и запомнила. Ночью она приходила, мы от звонка и проснулись.

И Ритка стала рассказывать, что было той ночью.

– Слышу я, теть Нина орет, гонит кого-то. Гонит и последними словами кроет, похлеще дворника Степана. Я обалдела и нос высунула – интересно! А мамка моя уже в коридоре стоит, пытается Нинку угомонить. Но Нинка не успокаивается, орет и орет.

Лиза замерла и похолодела вся. А Ритка запросто так продолжала:

– Смотрю, в коридоре женщина стоит. Высокая, красивая, в черном пальто и платке оренбургском. Красивая, как актриса Целиковская, только темненькая. Все в квартиру пытается пройти, а тетка ее не пускает, толкает, из двери выпихивает и милицией грозится. А та плачет, причитает: «Отдай моего ребенка!» А Нинка ее в грудь кулаком как шарахнет: «Нет у тебя, зэчки, ребенка!» А мамка моя их разнимает.

А тут ты проснулась и выкатилась, и как давай реветь! Эти две замерли, прям застыли. А ты орешь. Ну мамка моя тебя подхватила и к нам в комнату. Ты долго ревела, видно перепугалась. А потом уснула на моей кровати. И со страху надула! Я просыпаюсь – огромная лужа! И как заору – мам, забери ее от меня, она меня обсикала!

Ритка громко и радостно расхохоталась.

– Ну мамка тебя и отнесла. А я пошла в туалет. Уже было тихо, дверь закрыта, никого. И я поняла, что спровадили эту Целиковскую, обошлись без милиции.

– Ты уверена, что это была она? – тихо спросила Лиза.

– Ну а кто? – удивилась Ритка. – Она же вопила: «Отдай моего ребенка, воровка!» Конечно она!

– А что ты еще про нее знаешь?

Ритка пожала плечами.

– Да ничего. Мамка сказала: «Не лезь, не твое дело. Несчастная семья. А нам и без них забот хватает». И еще, что сами виноваты, только кто – я не поняла. Да мне и неинтересно было. Сказала только, что мать твоя куда-то уехала, а тебя могли сдать в детский дом. Но Нинка тебя забрала, в приют не отдала и жизнь тебе посвятила. Хотя, – Ритка засмеялась, – кто б ее взял, нашу Нину? Она же не женщина, бубнилка занудная! Да к тому же старая и страшная как атомная война!

– Не понимаю, – покачала головой Лиза. – Если мать посадили, как она могла прийти?

Ритка раздраженно тряхнула головой:

– А я почем знаю?

И Лиза поняла, что любимой подружке говорить на эту тему надоело.

И опять стало обидно за мам-Нину. Вроде все правда, а нехорошо. Нехорошо так о ней говорить – «страшная», «зануда», «бурчала»…

Разозлилась на Ритку и ответила:

– А твоя мама красавица, но муж ее все равно бросил.

Конечно, это было неправильно, зло. И Полечку Лиза любила. Но с Риткой тогда поссорилась – надолго поссорилась, дней на пять. А потом мириться пришла, первой – от Ритки не дождешься. Потому что без подружки плохо и скучно, а Лиза знала, что Ритка никогда вину не признает и не извинится. Такой уж характер.

Однажды Лиза спросила:

– Мам-Нин! А ты на кого похожа?

– На папу, – ответила тетка. – Вылитый отец, то есть твой дед.

– А мама? – тихо спросила Лиза. – Тоже на деда?

Мам-Нина фыркнула:

– В бабку она, нашу мать, Анну Фроловну. Та красавицей была. Но бестолковой, вечно лезла куда не надо. Дед ее поколачивал, а толку? В мать Машка пошла… Красоты много, а мозгов – нуль!

И разговор был окончен – на несколько лет. До одного случайного происшествия.

Как-то раз Лиза нашла под подоконником тайник, в котором были письма. Ей тогда уже исполнилось тринадцать.

Письма были как близнецы – почти одинаковые, слово в слово.

Нина! Я понимаю, что ты много сделала для меня и для Лизы. Забрав Лизу к себе, ты спасла ее от детского дома.

Но я повторю еще тысячу раз: моя дочь могла бы жить здесь, рядом со мной. Везде живут люди, и климат тут ни при чем.

Ты во многом права. Москва – это Москва. И – да: школа, врачи, питание.

И все-таки я продолжаю настаивать, что ребенок должен жить рядом с матерью! И ты никогда не убедишь меня в обратном.

Я уже попривыкла, если так можно выразиться, обжилась. Да, условия здесь поганые. И климат дерьмовый. И все же, Нина! Я понимаю, что ты изо всех сил стараешься! Бьешься как рыба, и тебе тяжело, в том числе и материально. Я хочу – и имею право! – участвовать в жизни дочери.

Имею, не спорь! Хотя бы материально, раз ты лишила меня остального…

Нина, прошу тебя, не отправляй мне обратно деньги! Просто пожалей меня! И еще – прошу тебя, подумай про приезд Лизоньки сюда, ко мне. Если ты мне снова откажешь, это будет жестоко.

И помни, Нина.

Именно ты – моя родная, единственная сестра – украла мою жизнь.

Свою жизнь ты, Нина, построила на сплошном вранье. А это нехорошо. Ты не говоришь Лизе правду – и не пытайся меня убедить, что это из благих побуждений.

Даже если бы было так, вряд ли это тебя оправдывает.

Оторопевшая Лиза смотрела на письма.

Как же так?.. Сестры, самые близкие люди! Как разобраться, кто из них прав? Мать или тетка? Кому из них верить? Тетка говорит, что мать ее бросила. Мать пишет, что тетка ее обманула.

Лиза без конца перечитывала одни и те же строки.

«Украла мою жизнь» – что это значит?

И что теперь делать? Предъявить мам-Нине найденные письма, прижать ее к стенке и потребовать объяснений?

Нет, она слишком хорошо знает тетку, – ничего от нее не добьешься, не тот она человек. Заверещит, закудахтает, забурчит и пошлет Лизу куда подальше, а потом и вовсе перестанет с ней разговаривать.

Две недели может молчать, а Лиза будет сходить с ума.

Потому что еще раз, еще глубже, еще больнее почувствует, что никому не нужна.

Надо показать письма Полечке, тете Поле, любимой соседке. Полечка добрая и умная и наверняка знает, в чем дело. Соседи больше чем родственники, вся жизнь на глазах.

Полечка варила на кухне суп. Вкусно пахло мясным бульоном и луковой зажаркой.

По счастью, Ритка была не дома – на занятиях в очередной какой-то секции, которую наверняка скоро бросит.

Ритка записывалась в кружки и секции, мгновенно увлекалась и тут же бросала: постоянством она не отличалась.

Кружок народных танцев сменила на фехтование, фехтование на плавание, плавание на кружок по пошиву мягких игрушек.

Лиза не мечется и ходит в две секции: на вязание, чтобы приодеться, и на кружок рисования. Рисование идет плоховато – таланта не обнаружено. Натюрморты не получаются совсем, пейзажи едва на троечку тянут.

– Перспективы ты не чувствуешь, на колористику как будто вообще плюешь, – возмущался учитель. – Ну да ладно, хочешь – ходи, мне не жалко.

И вздыхал разочарованно, теряя к Лизе всякий интерес.

Но упорная Лиза продолжала ходить. Ей нравилось рисовать: это успокаивало.

А способная ко всему Ритка валандалась по кружкам и успокаиваться не хотела. Но сейчас это было очень даже кстати.

Полечка оглянулась, услышав Лизины шаги.

– А, Лизок! Привет. Хочешь горохового супчика? Будет готов минут через десять!

Лиза мотнула головой.

– Нет, теть Поль. Спасибо. Я… поговорить.

Словно предчувствуя что-то нехорошее, Полечка положила поварешку, вздохнула и присела на краешек стула.

– Ну, говори. А то мне через час на работу.

Лиза протянула ей письма.

Полечка пробежала глазами по пожелтевшим листам.

– И что? – усмехнулась она. – Чего ты от меня-то ждешь?

– Правды, – ответила Лиза.

– Ну, это не ко мне.

Полечка поднялась со стула и повернулась к плите.

– Какой правды, Лизок? Это не моя правда, а чужая. Ищи правды у тех, кому она принадлежит.

– У кого? – усмехнулась Лиза. – У мам-Нины? Ну вы же ее знаете!

– Лиза! – Полечка резко повернулась и посмотрела ей в глаза. – Ну не могу я, понимаешь? Слово дала. Нине слово дала: пока она жива – я молчу. Да и что я знаю-то? Так только, в целом. Общую картину.

От обиды у Лизы перехватило горло.

– Какое слово, теть Поль? О чем вы? – закричала она. – Это же так важно! Вы не понимаете? Я должна знать! Я с ума схожу оттого, что ничего не понимаю! Кроме одного – тетка мне врет!

Полечка устало опустилась на стул.

– Не терзай меня, Лизка. Риткиным здоровьем поклялась, что молчать буду. А это не шутки. Нинка знала, какую клятву просить. А что врет она… Так все врут, Лизочек. Жизнь такая.

Лиза выскочила из кухни.

Вечером был скандал.

Мам-Нина орала как резаная. Лиза оказалась воровкой, врагом в собственном доме, неблагодарной свиньей и даже почему-то стукачкой.

– Какая правда тебе нужна? – кричала мам-Нина. – Какая? Та, от которой тебе расхочется жить? Ты еще ребенок, соплячка! Живи и радуйся! А правда – она никому не нужна, ты мне поверь!

А потом у мам-Нины поднялось давление, заболело сердце и вызывали скорую. Мам-Нина лежала белая и неподвижная, как покойник, а Лиза рыдала и умоляла ее простить.

Давление все не падало, и скорая увезла тетку в больницу.

Ту ночь Лиза не могла вспоминать без содрогания. Какие ей снились кошмары!

Наутро она помчалась в больницу.

Мам-Нина по-прежнему лежала как неживая, мертвенно-бледная, с сухими и бесцветными губами.

Лиза села рядом и никак не решалась взять ее за руку.

Когда принесли обед, мам-Нина проснулась.

Увидев Лизу, она заплакала и отвернулась к стене. А когда Лиза попыталась погладить ее по руке, буркнула:

– Домой иди, уроки учи, нечего по больницам шастать!

И Лиза ушла.

Стоял ноябрь. Бесконечно лил дождь и свистел колючий острый ветер, ошалело разметывая по асфальту последние грязно-бурые листья.

Лиза плелась по улице, и на душе было черно и страшно. Она плакала, не замечая, как капли холодного дождя смешиваются с солеными слезами – не разберешь, где дождь, а где слезы…

Это она виновата. Она довела мам-Нину до такого состояния. А если мам-Нина…

Ой, нет! Этого Лиза себе никогда не простит. Не сможет жить дальше. Какая это жизнь, если из-за тебя ушел человек? Человек, который отдал тебе все?

В тот день она дала себе слово: больше никаких вопросов. Ничто не стоит здоровья близкого.

Кто у нее есть на этом свете, кому еще она нужна?

Новый год встречали как всегда – вчетвером. Полечка наделала разной вкусноты: сварила холодец, нарезала оливье с колбасой, сделала селедку под шубой, напекла пирожков. И все – объедение! А мам-Нина купила шампанское, торт и конфеты.

Смотрели по телевизору «Голубой огонек», обсуждали певиц и актрис, сплетничали, болтали и к двум часам разошлись.

В тот год девочкам впервые разрешили попробовать шампанского.

Ритка говорила, что от него клонит в сон, а Лиза наоборот – так и пролежала всю ночь, кувыркаясь и ворочаясь. От обилия еды ныл живот, во рту было сладко, а на душе муторно, не празднично… Так и промучилась, пока за окном не начало светать…

А перед сном подумала: «Да какая мне разница, что там произошло? Какая она – моя мать, кто мой отец? У меня есть моя мам-Нина, которая растит меня, поит и кормит. И любит так, как умеет. А на остальное мне плевать».

Экзамены за восьмой класс Лиза сдала успешно.

Практика – мытье школьных окон и покраска кабинета биологии – прошла, и в конце июня наступило время каникул.

Обычно они с мам-Ниной ездили в какой-нибудь дальний дом отдыха: ей, как матери-одиночке, давали на работе путевки. В основном это было дальнее Подмосковье, Тверская или Рязанская область, – но однажды путевка была под Тулу.

Казалось бы: и Тула – не ближний свет, и дом отдыха так себе – старый и обшарпанный… Но где-то совсем рядом была Ясная Поляна. Лиза садилась на автобус и доезжала до усадьбы. Бродила по дому-музею, по яснополянскому парку, по яблоневому саду. Сидела на любимой скамейке графа Льва Николаевича, разговаривала с ним и была совершенно счастлива. А вечером, перед сном, читала «Анну Каренину», «Воскресение» и «Детство».

Переписывались с Риткой.

Ритка с Полечкой отдыхали на Рижском взморье. Ритка писала, что прям как «в загранице».

«На улице чисто, в кафе подают взбитые сливки, народ одет потрясно, и на улицах видели саму Быстрицкую и актера Тихонова – такие красавцы! Правда, море холодное, но ерунда же».

«Откуда ты знаешь, как за границей? – отвечала Лиза. – Где ты ее видела? В „Клубе кинопутешествий“?»

Но Лиза скучала по Ритке. Пусть они и цапаются, и обижаются друг на друга, а все равно – самые близкие подруги.

Лиза была счастлива вернуться в Москву: прохлада, родной дом, свои книги, своя чашка, и во дворе рябина зацвела. Мам-Нина на работе, и Лиза дома одна. Хочешь – валяйся и читай, хочешь – сбегай за мороженым, а потом уже валяйся и читай. Хочешь – иди в кино на французскую кинокомедию с Луи де Фюнесом.

Через неделю вернулись с курорта соседки. Жизнь стала еще прекраснее – свобода, но теперь вдвоем с Риткой! Валялись на диване, ели конфеты и смотрели журналы мод, которых у Полечки была куча. Вместо обеда съедали по целому брикету пломбира за сорок восемь копеек, густо поливая его вареньем из черной смородины. Варили настоящий кофе, к которому Ритка пристрастилась в Прибалтике. В общем, что может быть лучше каникул и свободы? Правильно – ничего.

Мам-Нина уставала. Приходила с работы и тут же ложилась. Поспит часик, отдохнет – и давай бурчать и поучать. Но под монотонный звук программы «Время» тетка опять засыпала. Лиза укрывала ее одеялом и уходила к себе в будуар читать.

Книги брала в районной библиотеке – свои читаны-перечитаны, а у соседей только журналы мод.

Однажды не удержалась и заглянула под подоконник. Конечно, писем там не было: тетка их уничтожила. Додумалась бы раньше – и Лиза никогда бы не узнала про них, не страдала б от неизвестности.

В десятом классе стали думать о будущем.

Лиза мечтала о медицине: стетоскоп, белый халат, строгий умный вид. Врач – профессия уважаемая. Ритка никуда не хотела.

Полечка ругалась, называла дочку бестолковой и пустой, а Ритка смеялась:

– А что я, виновата? Какую родила! Ты сама-то много институтов закончила?

– Я – дитя войны, – обижалась Полечка. – Тяну тебя, дуру, а толку? Одни тряпки и киношки на уме… В общем, пойдешь в институт, и точка!

Шустрая Полечка наняла репетиторов и стала искать очередные блаты, – чтобы, как она говорила, «засунуть свою ленивую бестолочь хоть куда, без разницы, но чтобы было образование».

Блат нашелся в Институте культуры, в обиходе Кульке.

Ритка ржала:

– Ого! Культур-мультур! Теперь я буду культурная!

Но, услышав про библиотечный факультет, возмутилась и разобиделась.

– Ты куда меня засунуть решила? Я что, в библиотеке свою молодость буду просиживать? – орала Ритка. – Не буду! Я что, идиотка?

– Ах не будешь? – шипела Полечка. – Ну-ну! Вот кормить и одевать перестану, тогда посмотрим. Будешь, как Лизка, голодранкой? Хочешь пустую картошку с капустой жрать? Этого хочешь? Это запросто! Это я тебе мигом устрою! – кипятилась Полечка. – Только у Лизки твоей красота имеется и башка на месте! А ты, что на себя ни напялишь, все одно – болонка безголовая!

Лиза случайно это услышала. И как ей стало обидно – «голодранка», «пустая картошка»! Зачем же так?

И опять стало жалко себя до слез.

Если бы у нее была мама… Мама, а не одинокая несчастная тетка.

Даже слова про красоту и мозги не утешили. Про мозги она и сама знала – ведь не дура, и учиться старается. А что до красоты, то Лиза так не думала. Не нравилась она себе и искренне считала, что ничего особенного в ней нет. Ну волосы хорошие – густые, волнистые – это да. Глаза большие карие, черные почти. Нос нормальный, не курносый и не загнутый. Рот обычный. Правда, губы толстоваты.

И еще она смуглая. Интересно, с чего бы? Как будто нездешних кровей. Бабки любопытные спрашивали:

– Девочка, а ты какой нации будешь?

– Обычной, – фыркала Лиза. – Русской, какой же еще!

В общем, поскандалили Ритка с Полечкой крепко. Но победила Полечка:

– Пойдешь, и все. Иначе… Я тебя предупредила!

Мам-Нина тогда спросила:

– Тебе эти репетиторы тоже нужны? Ты скажи честно, у меня деньги подкоплены!

Лиза махнула рукой.

– Вот еще, деньги палить! Сама подготовлюсь, чай, не дура. И поступлю, не сомневайтесь! И буду врачом! И ты, мам-Нин, будешь мною гордиться!

Но погордиться мам-Нине не пришлось.

Накануне четвертого, последнего Лизиного экзамена, тетка скоропостижно скончалась: инфаркт. Приняла у какого-то дядьки плащ, покачнулась, схватилась за вешалку, но не удержалась, упала. И умерла. Мгновенно и без мучений.

3

На последний экзамен Лиза не пошла.

После похорон – на которых она, кстати, не плакала – легла на диван и пролежала так месяц.

И Ритка, и Полечка переживали: пытались накормить, предлагали погулять, просто звали к себе. Лиза просила оставить ее в покое.

Первого сентября Ритка пошла в свой Кулек, куда, как ни странно, поступила. Хотя что странного – Полечка дала приличную взятку. Ритка стала студенткой, а Лизе надо было устраиваться на работу.

Надо было начинать новую жизнь – и научиться на нее зарабатывать.

Полы мыть не хотелось: вспоминала мам-Нинины руки, больную спину и вздрагивала.

На кассиршу, как и на продавца, нужно было учиться.

На Главпочтамт искали уборщиц и сортировщиц посылок. Работа тяжелая, зарплата копеечная, но на что могла Лиза рассчитывать? Решила подумать.

А уже на следующий день в магазине «Свет» напротив дома увидела объявление, что требуется кладовщица.

– Считать хоть умеешь? – сурово спросил ее пожилой и одышливый заведующий. – Дел не натворишь? Должность материально ответственная, если что – сядешь. Усекла?

Лиза улыбнулась:

– Да у меня по математике пятерка!

Испуга не было. Тоже мне, высшая математика – сосчитать и оформить двадцать коробок!

На складе ей выделили закуток. Стол, стул, счетная машинка, пара толстых канцелярских журналов. В углу, на табуретке, стояла литровая банка с кипятильником, открытая пачка рафинада и мутная, сто лет не мытая чашка.

Лиза выкинула рафинад, отмыла чужую чашку и убрала на полку. Принесла из дома свою, купила любимое овсяное печенье, а Полечка дала банку вишневого варенья. Как-нибудь проживем!

Работа была несложной. Товар принимали три раза в неделю – пересчитай, сверь с накладными, подпиши счета-фактуры и разложи все по полкам.

Настольные лампы, бра и абажуры были легкими, а вот многорожковые люстры с металлическими аксессуарами да редкие хрустальные – неподъемными. Помогал вечно поддатый, добродушный грузчик Пашка.

Пашка любил посидеть на складе и поговорить «за жизнь». Точнее – пожаловаться на судьбу. А пожаловаться было на что: с женой Пашка был в разводе, но проживал на одной жилплощади, в коммуналке, вместе с бывшей тещей и дочкой Маринкой.

Пашка спал на надувном матрасе под подоконником, и утром матрас требовалось собрать и убрать вместе с бельем. А комната, между прочим, была Пашкина.

Обиженный на судьбу и бывшую жену, Пашка поносил приезжих, уверенно считая, что им – лимите! – от них – москвичей! – нужна только прописка с жилплощадью.

– Одна сплошная корысть! – утверждал он. – Лиз, при любом раскладе! Не выходи за приезжего, Лизка, ты девка красивая! Послушай опытного товарища!

– Да я и не собираюсь, – смущалась Лиза. – Зачем мне замуж?

– А если надумаешь, возьми меня! – ржал опытный товарищ. – Не подведу!

В день зарплаты Пашка прятался у Лизы на складе – забирался на верхнюю полку стеллажа и, по-покойницки сложив на груди руки, замирал и почти не дышал. Надеялся, что бывшая его не найдет.

Но бывшая, наглая и громогласная Людмила, его находила и отбирала зарплату.

Пашка ругался, плакал как ребенок, а настырная баба, крашенная в огненно-красный цвет, приговаривала, запихивая деньги в потрепанную сумочку:

– Все равно пропьешь, сволочь. А так хоть пальтишко Маринке справлю!

И в завершение хлопала бывшего сумочкой по голове.

– Что делать, Лизка? – жалобно спрашивал Пашка. – Найди мне невесту, а? Нет, правда, чего лыбишься? Только хорошую, чистоплотную найди! А я квасить брошу, ей-богу, брошу! Ты ж меня знаешь!

– Я? – удивлялась Лиза. – Да что я про тебя знаю! Кроме одного: ты, Паша, трепач.

Но они подружились.

В обед Пашка бегал за теплыми бубликами и свежим кефиром, а после работы отстаивал очереди в китайском домике-пагоде, зная, как Лиза любит кофе и хороший чай.

В один из дней Лиза заметила, что домой Пашка не собирается.

Спросила. Тот буркнул:

– Некуда мне. Выгнала меня рыжая стерва. И замок поменяла. Сказала, если вернусь – сдаст в ментовку.

Что делать? Жалко же человека. И Лиза пригласила Пашку к себе.

Зайдя в ее комнату, Пашка присвистнул:

– Ну и хоромища у тебя! Почти две комнаты! Слушай, а сдай мне нишу? А еще лучше – выходи за меня замуж!

И – снова-здорово: пить брошу, зашьюсь, устроюсь на вторую работу, убираться буду, харчи готовить…

– Я щи умею варить, рассольник, – перечислял Пашка, откладывая на пальцах. – Ты, Лиз, правда, подумай!

– А кто говорил про корысть? – смеялась Лиза. – Все, хватит болтать. Вот белье, стелись. И марш в ванну!

Пашка послушно кивал и все исполнял.

Ритка дома почти не бывала, у нее началась студенческая жизнь. Полечка вздыхала:

– Одни мужики да гулянки на уме. Пустая девка. Боюсь, что вылетит из института. Ты бы узнала, а, Лиз? Как там и что, сдаст ли сессию?.. Хотя, – оправдывая дочь, вздыхала Полечка, – когда гулять-то, как не сейчас? Только бы не залетела, дура безмозглая.

Пашка то приходил, то уходил. Уходил, когда погружался в запой. Стеснялся, и где отлеживался – не говорил.

Когда из штопора, по его же словам, выходил, возвращался, виновато опускал глаза, протягивая полную сумку продуктов.

– Скромный вклад в общее дело, – смущенно вздыхал Пашка и бросался делать дела. Чинил краны, прибивал завернувшийся линолеум, пробивал засор, варил щи.

Только теперь Пашка спал в чулане, понимая, что молодой девушке неловко жить в одной комнате с чужим мужчиной.

Против Пашки Полечка не возражала – в доме мужик, и использовала Пашку как грубую рабочую силу. Принести картошки, моркови и капусты на солку нарубить. Вымыть полы, выбросить «помойку».

– Плохо без мужика, – говорила Полечка. – Всю жизнь одна, а так и не привыкла.

Пашка был и просто на подхвате. Идя с работы, Полечка занимала очередь за дефицитом – будь то мясо или куры, мандарины или маринованные огурцы, свежий карп или швейцарский сыр. Звонила Пашке из автомата, и он появлялся как двое из ларца, тут как тут, и вставал в занятую очередь.

– Не мужик, а золото, – смеялась Полечка. – Если б не такой доходяга и алкаш – ей-богу, пошла б за него!

Алкашом Пашка не был, он был пьяницей.

– В чем разница? Да пожалуйста! – объяснял Пашка. – Алкаш завязать не может, а пьяница может. При способствующих положительных обстоятельствах!

И многозначительно поднимал вверх указательный палец.

Он очень старался угодить. Мыл огромные окна, стирал тяжеленные шторы, драил полы и потрескавшуюся плитку, чистил картошку, пек блины, бегал за сигаретами для Ритки, убирался на могиле мам-Нины… Словом, был на все руки.

Но однажды пропал – ни «домой», ни на работе не появлялся.

Через месяц Лиза пошла в милицию.

Первый вопрос был:

– А вы ему кто?

– Никто, – растерялась Лиза. – Просто подруга.

Милицейский отмахнулся от нее, как от досадливой мухи.

– Не мешайте, гражданочка, работать.

Лиза сходила и к Пашкиной бывшей, но в квартиру ее не пустили, грубо послали и пригрозили милицией.

Искать было негде, решили просто ждать.

А вдруг?

Но предчувствие было плохое.

Да уж, привыкли они к горемыке Пашке, привязались. Хорошим он был человеком. И вскоре снова потек кран, перекосилось окно и начал заедать входной замок. И как-то сразу все посыпалось, сломалось, заскрипело – словно квартира тосковала по Пашке и его умелым рукам.

– Лишились мы своего завхоза, – грустно вздыхала Полечка.

Спустя полгода, посреди ночи, Лиза вспомнила, что Пашка собирался в лес за березовым соком. Мыл банки и прочел целую лекцию, как полезен березовый сок.

«Наверное, заблудился и сгинул в лесу… Или случилось что-то ужасное! Но кому было нужно убивать безобидного Пашку?»

Лиза гнала эти мысли, но на душе было черно.

А к Новому году Полечка огорошила новостью: сообщила, что собралась замуж.

Надо бы порадоваться, но Лиза не знала, что сказать, и растерянно хлопала глазами.

Засвербело в носу и хотелось плакать. Пашка пропал, Ритка почти не появляется, а если и появляется, то только переночевать и почистить перышки. Теперь уйдет и Полечка…

А больше у нее никого…

Замужество Полечки обещало быть удачным: в женихах ходил пожилой и зажиточный вдовец, полковник в отставке.

– Упакованный, – затягиваясь длинной импортной сигаретой, докладывала Ритка. – Знаешь, какие у полканов пенсии? И флэт на Фрунзенской, обстановка, машина. Как тебе маман? – продолжала удивляться Ритка. – Ничего так отхватила!

Состоялось знакомство.

Иван Васильевич – поджарый, седой и вполне фактурный мужчина – гладил Полечку по руке и поднимал тосты за их «позднее счастье».

Полечка вытирала мокрые глаза и, похоже, была действительно счастлива.

После записи, как называл бракосочетание «молодой», «молодая» переезжала на мужнину жилплощадь.

Жилплощадь, большая трехкомнатная квартира в кирпичной сталинке на Фрунзенской, Полечку смущала.

Заселяться в квартиру умершей супружницы ей было неловко, и деятельная молодая требовала ремонт, перестановку, смену штор и посуды. Ремонт муж отменил, а к остальным переменам был лоялен.

И Полечка занялась разрешенным обустройством: шила новые гардины, расставляла свою посуду и прочую мелочовку в виде любимых вазочек, салфеточек, фигурок собак и картинок.

– А хрустальные люстры и ковры менять не буду, переживу, – смеялась Полечка.

Она помолодела, похорошела и расцвела.

– Ваню мне бог послал, – повторяла она, – за все мои женские муки!

Отмечать и праздновать поехали на Фрунзенскую.

Ритка ничего не придумала – квартира была большой и просторной, горели огнем отмытые Полечкой массивные хрустальные люстры, сверкала отполированная румынская мебель.

И стол Полечка накрыла как полагается, от души, приложив немало усилий. Были и знаменитые Полечкины пироги, и холодец, и заливное, и салаты.

Кроме Лизы и Ритки на свадьбу пришли две пожилые соседские пары, по виду – отставники в большом чине и их верные боевые подруги. Полечка, легкая, веселая и молодая, выгодно отличалась от тучных, напыщенных и подозрительных соседских жен, которые смотрели на невесту с нескрываемой неприязнью.

– Ну и черт с ними! – шепнула Лизе Полечка на кухне. – Жить-то с Васильичем, а не с этими бабками!

Поздравить молодых пришел племянник Васильича, студент МГИМО и будущий дипломат Дима. Дымчик, как ласково называл его дядя. Было заметно, как бездетный полковник привязан к племяннику.

Ритка быстро напилась, и ее уложили в одной из комнат. А смущенная Полечка извинялась за дочь.

Лиза мыла посуду. «Молодые» ушли в свою спальню, Ритка храпела в выделенной комнате, а Дымчик уснул на диване в гостиной.

Лиза дождалась, пока откроется метро, и, проходя мимо Дымчика, остановилась.

Она смотрела на его красивое бледное лицо, на тонкие, безвольно упавшие руки, на густые волнистые волосы и крупные, упрямо сжатые губы, – и чувствовала, как громко стучит ее сердце.

Вернувшись домой, Лиза упала на кровать и закрыла глаза.

Как мило и нежно – Дымчик! Наверняка он добрый и нежный!

Или она все придумала? Что она знает о нем? Небедный красавчик, студент. Голубые моднючие джинсы, кожаные, явно импортные, ботинки, трикотажная рубашка-батник, красивые фирменные очки. Родители за границей, в Европе, а он живет поблизости, тут же, на Фрунзенской, рядом с любимым дядюшкой. За хозяйство отвечает приходящая домработница.

Другая жизнь. Совсем другая.

А Лиза? Кладовщица магазина «Свет». Сирота, живущая в коммуналке. Разные миры, где она и где он… И тут же запретила себе думать об этом.

Да и Ритка наверняка не упустит такого кадра – очухается и возьмет в оборот, и родственнички помогут.

Сосватают дочку и племянника, и будет большая семья.

И Лиза сюда явно не вписывается. Но было понятно одно – в Дымчика она влюбилась.

4

Полечка уговаривала Лизу поступать не на лечебный факультет, а на фармакологию, а это означало, что мечта стать врачом не исполнится.

Еще одну мечту в помойное ведро? Ну нет!

В своих знаниях Лиза была уверена, а значит, надо продолжить борьбу.

«Вся жизнь борьба», – как говорила Полечка.

Год пролетел быстро, и наступило лето, начались экзамены. На сей раз все прошло как по писаному, и Лиза поступила во Второй медицинский. На отделение «лечебное дело».

Но надо было искать новую работу – из магазина Лиза уволилась, полный рабочий день был невозможен.

Варианты были. Например, вымыть три подъезда в соседнем доме можно до занятий, часов в шесть утра. Или на почту, там утро-вечер, уборщица работает перед открытием и после закрытия. Та же история и с булочной, и с продуктовым: уборщицы требовались везде.

Сорок пять рублей чистыми, плюс стипендия (которую надо было еще заработать), ну и, конечно же, строгая экономия, к которой Лиза и так привыкла.

К концу сентября вернулась потухшая Ритка: роман с очередным кавалером окончился большим скандалом.

– Сволочь он, – Ритка твердила как заведенная. – Подонок и сволочь!

– Но ты же его любила, – осторожно вставляла Лиза, – и у вас были счастливые дни!

– Все перечеркнул! – заливалась слезами Ритка. – А ты в курсе, что я от него два аборта сделала?

Лиза в ужасе покачала головой.

– Да откуда? Ты же молчала…

С Фрунзенской приезжала Полечка, привозила бульон и котлеты, но Ритка швыряла еду и ругалась с матерью.

Лиза закрывала дверь в свою комнату и затыкала уши: слушать Риткины вопли и оскорбления было невыносимо.

Но Ритка есть Ритка, и месяца через полтора она успокоилась.

Повеселевшая, прежняя Ритка строила планы и, высунув язык, красила светлые рыжие ресницы.

В скором времени на Кировской появился Дымчик.

С замиранием сердца Лиза ждала. Сомнений не было: ушлая Ритка подцепит нового родственничка, и все! – прощай, Дымчик, прощай, Лизина любовь…

Но нет, никакого романа у Ритки с Дымчиком не случилось.

– Зачем мне этот задохлик? – удивилась Ритка. – Я что, не найду посолиднее? Ты же знаешь, я люблю мужчин крупных, широких в плечах… Ну и со всем прилагающимся!

Итак, романа не случилось, кажется, Дымчик был свободен, и воодушевленная, влюбленная Лиза успокоилась. У нее появился шанс.

Но пока все было по-прежнему, по-дружески. Дымчик любил общаться с девочками, и что тут такого? И накормят, и пожалеют, и восхитятся. Женщины добрее мужчин – они утешительницы. А Дымчик любил пострадать и поныть, обычное дело для интеллектуала.

Здесь, на Кировской, он был царь и бог, этакий лев, развалившийся в кресле. Здесь ему всегда были рады, обхаживали, не жужжали, ничего не требовали, не читали нотаций. Благодаря новой родственнице-хлопотунье Полечке не только у дядюшки, но и здесь, на Кировской, всегда была еда, а если нет (иногда такое случалось), Дымчик спускался на первый этаж, в знаменитую кулинарию, и покупал салат «Столичный», пирожки, чебуреки и пирожные.

К еде брали сухое вино, и начинался пир на весь мир.

За окном была поздняя и невероятно теплая осень, и даже ноябрь, затянувший с первым снегом, не огорчал.

Странная у них подобралась компашка. Дымчик, Лиза и Ритка – что у них было общего? Ничего, кроме молодости. А подружились…

Трепались обо всем – у всех хватало сомнений и проблем. Были так откровенны, что поначалу Лиза терялась. Благополучный Дымчик, сын дипломатов, племянник полковника очень важного отдела, имевший, казалось бы, все, о чем можно было мечтать, – к большому Лизиному удивлению, тоже имел кучу комплексов.

В школьном возрасте был интернат для детей дипломатов. Там вроде было неплохо, но разве дело в удобствах? Тонкая душевная организация Димы Кравцова спокойно жить не давала. Ему было плохо, и он постоянно сбегал. Его возвращали, наказывали, писали родителям, звонили важному дяде, стыдили на собраниях, но он снова сбегал.

Такой хлюпик, а нате вам, протестует! Родители рвали и метали, но что было делать? И упрашивали, и унижались, и мешками возили подарки… Закрыл вопрос дядя Иван Васильич, главный семейный авторитет.

«Пусть живет один», – постановил Васильич, и нанял суровую молчаливую домработницу. Страшную тетку, недремлющее око любимого дяди, Дымчик побаивался. По всем признакам – стукачка и бывшая вохровка, в общем, надсмотрщица. Но это было условием, да и бороться с дядей бесполезно: силы были неравны.

По завершении десятилетки Дымчика поступили в МГИМО, институт международных отношений. Дядя был рядом, в соседнем доме, так что родители Димы были спокойны. А вскоре появилась и тетя, новая дядина жена. И, судя по всему, тетка хорошая.

Дымчик, хоть и стал студентом самого престижного вуза и носил заграничные шмотки, по-прежнему был одинок и недолюблен. Однокурсницы, ловкие и наглые девицы, его игнорировали, считая занудой. В альма-матер популярностью Дима не пользовался.

А эти простые девчонки – примитивная, но веселая и остроумная Ритка (теперь почти родственница) и красивая, строгая умница Лиза, одинокая нищая сирота, – им восхищались. Слушали его, открыв рот, прыгали вокруг него и, скорее всего, были в него влюблены.

Он не был влюблен ни в одну из них и считал их подружками. В квартире на Кировской, где ему всегда были рады, он был свободен и счастлив, и чувствовал себя настоящим мужчиной.

Лиза скрывала свою влюбленность, признаться в этом казалось невозможным, немыслимым – они же друзья!

О ее первой любви не знал никто, даже единственная подружка Ритка.

Через полтора года после смерти мам-Нины Полечка наконец решилась рассказать Лизе все, что она знала.

– Кого посадили, Машу? Нет, Лизок, – Полечка покачала головой. – Там было не так.

Она помолчала.

– Нина много врала. Боялась, что ты узнаешь, как было на самом деле.

Еще спустя минуту Полечка добавила:

– Взяли тогда Машиного начальника. Любовника ее… Статья была тяжелая – госхищения. Маша убеждала нас, что его, Леонида, оговорили. Не знаю, правда это или неправда, но Маша настаивала. Он был женат, двое детей. Некрасиво, конечно… Но что поделать, это и вправду была большая любовь. Я еще Маше завидовала, мол, такая любовь не всем выпадает. Мне вот не выпала…

Полечка грустно улыбнулась и продолжила:

– А может, и хорошо, что не выпала! Такие страсти до добра не доводят. В общем, все от него отказались: жена, родня, друзья. Но только не Маша. Она поехала за ним, можно сказать – побежала, помчалась. Ее не понимали и осуждали: бежать черт-те куда? Оставив малолетнюю дочь, квартиру в центре, московскую жизнь?.. Она же красивая была, твоя мать. Очень красивая… Над ней смеялись, ее отговаривали, называли сумасшедшей…

Лиза молчала.

Полечка махнула рукой:

– А как Нина скандалила! Какие сцены устраивала! Какой тут стоял крик, какие слышались рыдания! А Маша ни в какую: говорила, что без Ленечки ей жизни нет. И смысла в жизни нет, представляешь? У нее дочь малолетняя, а она… Я тоже ее тогда осуждала. Убеждала, что там она пропадет. Ведь там жизнь не жизнь, а борьба одна. А Маша…

Полечка усмехнулась.

– А Маша была как в горячке. Ничего и никого не слышала, ничего и никого… Любовь там была безумная, нечеловеческая. Нинка чего только не делала, во все инстанции писала, требовала призвать к ответу товарища Топольницкую… А кому было дело до какой-то сумасшедшей бабы? Вернее, до двух сумасшедших. Нинка тоже тогда почти чокнулась, все понятно: Маша – единственная сестра, единственная родная душа. И такое творит… Но остановить ее не смогла. И тебя не отдала. Схитрила. Уговорила Машу поехать одной – устроиться, обжиться, а потом забрать тебя. И Маша ей поверила. Решила, что все правильно, Нина права – куда тащить малого ребенка?.. Ну и оставила тебя. Говорила, что, как только устроится…

На плите засвистел чайник. Полечка посидела молча, а потом встала, достала из буфета заварку.

– Я точно знаю: она хотела тебя забрать. Я в этом уверена. Спустя какое-то время, точно не помню, она кое-как устроилась, сняла комнату, пошла работать. Устроилась в пекарню. Труд тяжеленный – спина, руки, ноги, все отнималось, но другой работы не было.

Все оказалось правдой, ее не пугали – предупреждали. И климат паршивый, и условия жизни. Молока, и того не достать, – вздохнула Полечка, наливая чай. – В комнате печка, а ты ее поди натопи. Из окон дует, дороги не чищены, прилавки пустые, самого элементарного не достать, не говоря уже о фруктах и овощах. Не для людей условия, и уж тем более не для ребенка! Вот и представь, каково ей – москвичке! Красавице и моднице! Маникюр, шляпки, каблуки, духи, кофе, сыр рокфор, который Маша обожала… А тут – Север, поселение, печка, валенки, мороженый хлеб, ты только представь! А то, что жена за ним не поехала – лично я ее понимаю! Зачем он ей – гуляка, бабник и вор? Да еще столько позору пережить: суды, обвинения… А в зале суда – молодая красивая любовница. Столько страданий и унижений, столько боли и обиды, согласна? Как ее осуждать?

Полечка помолчала, а спустя минуту продолжила:

– Вот бабы, а? Я про Машу. На всю свою жизнь наплевала, на молодость, на красоту!

– И на ребенка, – вставила Лиза. – Ты, Полечка, про ребенка забыла.

– Нет, Лиз, это не так. Приехала она за тобой. Вернулась. А Нинка тебя не отдала. Шантажировала, угрожала, пугала, что материнства лишит. Ты и вправду слабая была, много болела, да и прикипела к тебе Нинка… Полюбила она тебя по-настоящему, по-матерински. Дрожала над тобой, тряслась по любому поводу. Не веришь? Просто она другая была, понимаешь? По сути, несчастная и одинокая баба. Представь: младшая сестра красавица, любимая дочь. А старшая… Страшная и нелюбимая, как будто приблудная. Она всю жизнь Маше завидовала, с самого детства. Завидовала и скрывала. Но я-то знаю, сколько Нинка пережила, как боялась, что Маша тебя отберет!

Лиза дула на чай, а в горле стоял ком.

– У Нинки были свои аргументы. – Полечка начала загибать пальцы прямо у Лизы перед носом, глядя в глаза. – Дочь Маша отдала добровольно, связалась с вором, а ведь замужем была за приличным человеком. Поехала за любовником, заметь – женатым любовником, отцом двоих детей…

Полечка отвела взгляд и прихлебнула из кружки.

– Там медвежий угол, сплошные зэки, сидельцы. У нее съемный угол. И пусть по делу проходила как свидетельница, кто там знает – в любовной связи состояли? Состояли. Значит, каким-то боком замешана! Жила же на его деньги? Одевалась как королева? Золото дарил, шубу каракулевую? Не верила Нинка Маше. Говорила, что променяла дочь на мужика. И ведь так все и выглядело, для чужих глаз – именно так!

Лиза сморгнула подступающие слезы.

– Именно так и выглядело! – продолжала Полечка. – Свою жизнь загубила, теперь твою загубить хочет. Да и как ребенка в такие условия? А здесь детский сад, школы, врачи нормальные. Фрукты-овощи, мясо и прочее… В общем, сломала она твою мать, уговорила. Не мытьем, так катаньем уговорила. Угрозами, уговорами, слезами, обе ревели…

Полечка и Лиза уже и сами с трудом держались, чтоб не зареветь.

«После. После», – говорила себе Лиза, и продолжала пить чай.

– Разумом Маша понимала, что сестра права. Какая мать пожелает своему ребенку такого детства? Вот и решили они, что пока ты здесь остаешься, в Москве. Только уговор у них был: чтобы Нинка позволяла общаться, – с нажимом сказала Полечка. – Но уговор Нинка не выполнила. Побоялась, что ты не вернешься к ней. Маша и мне писала, спрашивала про тебя, фотографии просила. Я посылала, – вздохнула Полечка. – Жалела ее. Что может быть страшнее потери ребенка?

– А почему она сюда не вернулась? – спросила Лиза. – Ну эта… мать? Срок-то закончился, а она не вернулась!

Полечка развела руками.

– Ну, это не ко мне. Знаю только, что прописку она потеряла, а вместе с ней и жилплощадь. Нинка обещала платить, а не платила. Конечно, специально, чтобы все пропало. В общем, отрезала она Машу – от Москвы и от тебя. Куда ей было возвращаться? Сюда, к Нинке? Она б ее не пустила. Вот такие, Лизочек, дела…

Молчали долго. Молча допили чай.

Первой заговорила Полечка:

– Слушай, Лиз, ты меня извини. Но я часто думаю: а может, тебе туда съездить, к матери? Поговорить? Может, все на свои места и встанет?

– На свои места? – усмехнулась Лиза. – И у меня появится новая мать? Теть Поль, ты скажи – сколько лет прошло? Я давно выросла. Почему за все эти годы… Ведь сто раз могла… И написать, и приехать… И меня позвать… Но ничего этого не было! Ничего, Полечка!

– Писала она, – устало ответила Полечка, – я точно знаю. Но письма Нинка рвала. А что не приехала… Приезжала она к тебе, приезжала, видеть хотела, забрать хотела. А Нинка ее не пускала, грозилась милицией. И тебе не говорила, что мать-то была.

– А сейчас? Сейчас она – где?

– А что – сейчас? Что Нина умерла, она не знает, для нее ничего не изменилось. Ты выросла, понятно, что институт и все остальное, куда тебя отсюда тащить? Наверное, надеется, что ты сама решишь, что да как. А что любит тебя, не сомневайся: какая б мать ни была, а ребенка любит. Тебе просто пока не понять. У всех своя правда… Так что подумай, Лизок, да и поезжай.

Полечка тяжело поднялась со стула.

– Поеду я, устала. Да и Васильич нервничать будет. Балду свою так и не дождалась, и где она шляется…

На улице, по дороге к метро, Полечка подумала, что есть доля правды в Лизкиных словах. Уж она-то свою Ритку ни за что бы не отдала! Никогда и ни за что.

Что может быть важнее своего дитяти?

5

Учеба давалась легко, но была еще и работа. Вечером Лиза падала с ног, а надо было заниматься: без стипендии ей не выжить.

«Святая троица», как назвала их Полечка, по-прежнему собиралась – два-три раза в неделю. Ну и, конечно, на выходных.

Ритка ныла, выпендривалась и нудила, что жаждет любви, а все вокруг – козлы и идиоты. Что надо думать о будущем, о замужестве, а где кандидаты?

– За нищего я не пойду, – бубнила Ритка, – а где взять богатого? В нашем Кульке мужиков нет. Не жизнь, а прозябание. И никаких перспектив… Вот ты, Дым! Ты же мне друг?

Дымчик вяло кивал.

– Вот и найди мне жениха. Будущего дипломата. Что молчишь, – злилась Ритка, – не подхожу?.. А вот ты скажи мне: куда идти после Кулька – в библиотеку? На семьдесят пять рублей? Нюхать пыль и распивать чаи со старыми тетками? Мне надо замуж, замуж!.. Лизка, а что у вас в медицинском, кстати, как с мужиками? Есть что-то приличное?

Лиза мямлила невразумительно, мол – какие женихи, какое сватовство? В общем, энтузиазма они с Дымчиком не проявляли. Ритка дулась и говорила, что они не друзья.

А Лиза думала, как бы выдюжить, не сломаться. У нее тоже мало хорошего. Осточертевшая работа, вечная экономия, подсчет копеек. Бесконечное поле немытых полов ночами снится… Предстоящая сессия. И, вдобавок, безответная любовь.

Кажется, Дымчик и не догадывался о ее чувствах.

Он делился любовными историями, рассказывал про свои краткосрочные и неудачные романы, даже показывал фотографии своих девиц. Но утверждал, что все это «не то», все пустое и бессмысленное, и говорить не о чем. Жаловался, что понимания нет, духовной близости тоже, а ему это так важно – важнее, чем все остальное, – и это слегка утешало. Давало надежду, что, может… И Лиза ревновала его. Ненавидела этих легкомысленных девиц и лелеяла мысль, что наступит время – и он поймет наконец. Поймет и увидит, и вот тогда…

Она подождет. Подождет.

Легко сдав зимнюю сессию, Лиза задумалась о Полечкиных словах. Последний разговор – как раз накануне каникул – не выходил из головы. Может, Полечка права и надо поехать?

Лиза уже отучилась, а Дымчик и Ритка, пытаясь закрыть «хвосты», носились по кафедрам.

Но вот настала пятница. Завтра выходной, вечные Лизины ведра и швабры отменяются, и можно наконец посидеть подольше. И поговорить. О важном – о поездке к матери.

Как обычно, сидели на кухне. Дымчик варил глинтвейн, вкусно пахло гвоздикой, корицей и апельсиновой кожурой. Сквозь запотевшее окно были видны сугробы, по асфальту, предвкушая метель, мела поземка. В тот год было морозно, снежно, и мучились дворники, и не справлялась техника.

Разговор не клеился. Ритка капризничала, ей чужие проблемы всегда были до фонаря. Дымчик был задумчив. Лиза и сама бы не ответила, зачем открыла эту тему, и уже жалела об этом.

Но неожиданно Дымчик ее поддержал:

– Надо ехать! – горячился он. – Ты что, совсем дура? Такая возможность! Она точно жива, твоя мать?

Лиза пожала плечами. Такое и в голову не приходило, а ведь он прав – вдруг ее уже нет?.. Да нет, она бы это знала: плохие слухи доходят быстро.

– Я боюсь, – призналась Лиза. – Как там все будет? И ехать одна боюсь, и ее боюсь…

И вдруг Дымчик вызвался ехать с ней. От неожиданности Лиза растерялась, закивала, со всем соглашаясь, и обмерла от счастья – поехать вдвоем с Дымчиком! Она и мечтать о таком не могла! Две ночи в поезде – и там, на месте! Да куда угодно, хоть на край света! Правда, это и есть тот самый конец света…

И вдруг, словно проснувшись, идею активно поддержала Ритка.

«Только бы не прицепилась, – думала Лиза. – Ритка умеет все разрушить».

Какое! Ритка всегда избегала сложностей. Тратить каникулы на дурацкую авантюру? Вот если бы в Сочи или в Питер, тогда бы она «паровозиком». А эта прогулка не для нее. Холод, Север, край земли… Она лучше здесь, дома, в Москве, а эти придурки пусть едут.

«Ей-богу, придурки! – думала Ритка. – На черта дуре Лизке эта незнакомая тетка, ее мамаша? Ну, раз решили, их личное дело. И одну Лизку отправлять не так страшно, хотя какой из Димки защитник, смешно… В общем, попутного ветра в спину!»

Ритка как-нибудь здесь, в тепле, в родной квартире. Найдет, чем заняться. Тем более что у нее намечается новый роман… Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить.

Разошлись за полночь. Лиза ни на минуту не уснула – какой уж тут сон. Что она придумала, зачем? Но поняла, что поедет. Не из-за матери и не для того, чтобы увидеться, познакомиться, выслушать, постараться понять. А потому, что в провожатые вызвался Дымчик! А если бы одна или с Риткой, скорей всего, передумала бы.

Итак, адрес есть. Билеты тоже, она узнавала – навалом: кто туда рвется?

А если ее там нет? А если она оттуда уехала или действительно умерла? Если… Лиза ей уже не нужна? Полечка, конечно, говорила, но…

Ладно, как будет. Главное, что вдвоем с ним.

Конечно, с ним лучше бы в Таллин, например, или в Ригу, но за ними увяжется Ритка – ни за что не пропустит такое…

И наутро Лиза купила билеты.

Поезд отходил в восемь вечера.

Вглядываясь в бесконечный поток отъезжающих и провожающих, Лиза стояла у вагона и ждала Дымчика.

До отправления поезда оставалось восемь минут.

Значит, он передумал, и его можно понять. Зачем ему поселок со странным названием Топь? Зачем эта глухомань, холодрыга, чужие проблемы, сломанные судьбы, поселение, зэки?

Зачем, когда есть Москва, театры, музеи, киношки, кафе, новые девочки? Зачем ему Лиза – странная и не очень понятная, молчаливая, хмурая Лиза из странной, не очень нормальной семьи?

Она смахнула упавшие на лицо снежинки и зашла в вагон.

Там было тепло, вкусно пахло углем и сладким печеньем.

Лиза села на полку и прислонилась к влажному окну.

Еще можно успеть выскочить.

Чемоданчик с вещами, пакет с Полечкиной курицей и пирожками, и – домой! В родную квартиру, на любимую Кировскую. В свой будуар, к своим книгам, к телевизору. Зачем ей это дурацкое приключение – без него?

Лиза встала и потянулась за чемоданом.

В эту минуту в купе влетел запыхавшийся Дымчик – красная, с помпоном, сдвинутая на затылок вязаная шапка, распахнутая куртка, в руке сине-красная спортивная сумка.

– Привет! – бросил он и упал на полку. – Еле успел! Четыре минуты осталось, а? Я молодец?

Лиза молчала.

– Успел! – повторил он, очень довольный собой, и похлопал ладонью по боку большой, явно набитой спортивной сумки. – Лизка, ты сейчас офигеешь!

Он во всю ширь улыбнулся и тут же нахмурился:

– Ты чего, мне не рада? Что с тобой?

– Я… волновалась, – всхлипнула Лиза, – вдруг ты… не придешь.

Дымчик пожал плечом.

– Я же обещал, – обиженным голосом ответил он. – Ты вроде неплохо со мной знакома. Я друзей не подвожу.

Поезд дернулся и медленно двинулся с места.

Что ее там ждет, в этой Топи? Чужая женщина, ее сожитель и… что? Разговор? О чем? Она будет оправдываться, что-то объяснять… А что объяснять, и так все известно: бросила дочь и уехала за своим мужиком.

«Ладно, – уговаривала себя Лиза. – Будем считать это приключением, моим на пару с Димкой».

Ведь и присниться не могло, что такое возможно.

6

В поезде было душно и жарко. Дети плакали, женщины ругались, требуя открыть какое-нибудь окно, мужчины сдержанно возмущались и уходили в тамбур покурить – там было хорошо, прохладно.

А проводница отмахивалась:

– Балдейте! Скоро приедете и околеете. Поймете, что такое севера! Жарко им, ишь, балованные…

Пили чай с пирожками и смотрели в окно. Мелькали заснеженные полустанки, бесконечные поля, занесенные снегом деревья вдоль насыпи. Время от времени пронзительно вскрикивал встречный состав, и снова – деревья, полустанки, поля…

Постепенно стихли разговоры, угомонились дети, перестала звенеть стаканами проводница. Кто-то уже спал, кто-то шелестел газетой – поездная жизнь.

Лиза оторвалась от окна, положила голову на подушку. Поскорее бы заснуть.

На душе было муторно. Как пройдет встреча, как поведет себя Дымчик?..

Наутро стало прохладней, и все повеселели. Народ мотался по вагону, рассказывал анекдоты, делился жизненными историями и перекусывал. Пахло котлетами, луком, рыбными консервами и спиртным.

Дымчик поморщился и закрыл купейную дверь.

– Ну и народец…

– Обычный. А уж на этом направлении! Дим, а что у тебя в сумке, от чего я офигею? – вспомнила Лиза.

– Офигеешь! Я у дяди шубейку прихватил – жены его, покойницы. Полечке она не годится, не тот размер, а мамаше твоей, может, подойдет. А нет – так продаст, все деньги: шубейка-то норковая.

– С ума сошел? А если он заметит?

– Он понятия не имеет, что там у нее в гардеробе было – купил-забыл, что я, не знаю, что ли! И куда все это девать, в комиссионку? Ага, щас, так он и пошел, смеешься? Сгниет все, моль сожрет. А так хоть толк будет. И всё не с пустыми руками, в гости-то.

– В какие гости, Дим? Я вообще не знаю, что нас там ждет, а ты со своей шубой!

Дымчик растерялся.

– Я как лучше хотел, – надулся он. – Да ну тебя, Лизка, весь кайф мне обломала.

– Так ты для себя? Для кайфа?

– Ну… и для себя тоже: посмотреть на твою мамашу – какое лицо у нее будет.

– Ладно, Дим, там разберемся, – Лиза примирительно улыбнулась. – Давай поедим.

А она и не подумала о подарке для матери… Какие подарки, еще чего! А Дымчик вот сообразил… Но зря: глупость все это. Пусть и норковая, но ведь старая и чужая шуба…

Доели Полечкину курицу и пирожки, выпили чаю и улеглись с книжками.

Дымчик был явно не в настроении, и Лиза чувствовала себя виноватой: и за поездку, и за шубу. Но к вечеру он повеселел, разговорился и, отбросив книгу, стал рассказывать ей о своей первой любви.

История приключилась в девятом классе.

Любовь звали Любовью. Смешно. Познакомились они в интернате, девочка была дочерью чилийского коммуниста.

– До поры все было невинно, – рассказывал Дымчик. – Но в какой-то момент Любовь забеременела, и начался вселенский шухер. В интернат заявились чилийский коммунист, горластая русская мама и представитель чилийского посольства. Все трое грозили международным скандалом.

Виновник событий от ужаса терял сознание.

Бедная девочка тряслась и рыдала.

А закончилось все банально: подключился всемогущий Васильич. Провел переговоры с чилийскими коммунистами, напомнил им, кто вырвал их из рук режима и предоставил политическое убежище. Припомнил и приличную квартирку в дипломатическом доме, и прикрепленный автомобиль, и чеки из магазина «Березка». Они и притихли. А дальше он устроил бедняжке аборт в ведомственной клинике, дал по физиономии скисшему племяннику и пригрозил его выпороть.

– И все? – удивилась Лиза. – Больше ты с ней не виделся?

Дымчик удивился:

– А зачем? Кажется, они уехали из Союза, вроде бы в Польшу, но точно не знаю. Но переживал я еще долго. Но и положительное в этой истории было: дядя забрал меня из этого «концлагеря». Родаки были в командировке. Жил один, ходил в обычную школу, валял балду и играл на гитаре! В общем, дядька мой для меня спасатель и спаситель. Хороший мужик, крепкий. – Дымчик вздохнул. – Я не в него.

– И что? – уточнила Лиза. – Потом появилась Полечка?

Дымчик кивнул:

– Ну да, наша Полечка. Вернее, твоя. Васильич решил жениться. Я рад за него, она хорошая женщина, но… Я не понимаю – зачем идти в загс? Встречались бы на досуге, в конце концов, съехались бы! Но в загс в их возрасте! Ей-богу, смешно!

– А мне не смешно, – возразила Лиза, – я их понимаю. Хотелось по-человечески, понимаешь? Законные муж и жена, все как положено.

– Господи, и ты туда же. Как – положено, кем? Кто придумал эти дурацкие правила? Что, после загса сильнее любят? Или начинают нежнее относиться? Чушь! Я вот за своими предками наблюдаю. Тоска! Осточертели друг другу дальше некуда, видеть друг друга не могут. Но не разводятся, что ты! Статус, мать его, командировки! Как это – развод? Для них это, – он грустно усмехнулся, – катастрофа! Вселенского масштаба! Ну и все прочие сложности – квартиру делить, дачу дербанить… Сервизы там, меха, мать их! Мебель, ковры – столько лет пахали, и все пополам?

Он болезненно поморщился и махнул рукой.

«И там, в сытом и благополучном мире, тоже все как-то не очень», – подумала Лиза.

– Послушай, – вдруг спросила она, – а если Любе твоей аборт не сделали, если она родила? Ее родители не согласились, Васильич наврал, чтобы тебя успокоить, ты об этом не думал?

Дымчик уставился на нее.

– Ну ты даешь, Лизка! Ну и фантазии у тебя! Конечно, не думал! А зачем? Ну о’кей, даже если это так – что я мог сделать? Мне было пятнадцать, сопляк. Я мог на себя взять ответственность? Мог жениться и воспитывать ребенка? Ей-богу, смешно!

И тут же добавил:

– Я вообще постарался забыть поскорее эту историю. У кого не бывает?

– Почему ты поехал со мной? – неожиданно спросила Лиза.

Дымчик пожал плечами.

– Ну… интересно, наверное. Вряд ли когда-нибудь мне бы пришлось попасть в такую глушь. Романтика! – усмехнулся он. – Ну и каникулы.

Но поймав ее взгляд, тут же добавил:

– Ну и тебя поддержать! Как представил, что ты одна в такой глуши и в таких обстоятельствах…

– Выкрутился, – усмехнулась Лиза. – Ты, Димка, всегда выкрутишься. Из любой ситуации.

«С помощью дяди, – добавила она про себя. – Сам-то ты ничего не можешь. И что я в тебе нашла? Во что влюбилась? Что же будет дальше?..»

Поезд прибывал ранним утром.

Проснулись с трудом. За окном было темно и серо. Мела метель, похоже, дул сильный ветер: от окна заметно тянуло холодом. Кое-как умылись, надели все теплое, что было с собой. Настроение, и так бывшее не очень, испортилось окончательно.

«А вдруг она давно оттуда уехала?» – снова думала Лиза.

Или такой вариант: она не захочет видеть непрошеных гостей. У нее давно другая жизнь – новая семья, муж, возможно, дети, – и незнакомая московская дочка ей не нужна, она давно ее забыла.

А если она дряхлая и больная? А если Лизе придется ее забрать?

Мыслей было много, и страху было не меньше.

Да и Дымчик сник, уставился в стену. Точно жалеет, что подписался на эту авантюру. А может, его отправить обратно, купить на вокзале билет и тю-тю?

Поезд остановился. По занесенному снегом перрону бродила женщина, по самые глаза укутанная в платок. Поодаль курили и хохотали два юных, с красными от мороза лицами, солдатика.

Народ быстро рассосался – еще бы, такой холод.

– Идем! – решительно сказала Лиза. – Узнаем, где у них справочная.

И, не дожидаясь ответа, бодрым шагом пошла к маленькому деревянному домику с облезлой вывеской «Вокзал».

Внутри было тепло и пахло едой.

Несколько деревянных скамеек, окошко кассы, столик с разложенной прессой. За столиком, развалившись на стуле, с открытым ртом крепко спал старичок, одетый в старую солдатскую шинель и шапку-ушанку.

Буфет, короткий прилавок с разложенными бутербродами, коржиками и булками, титан с кипятком. Молодая накрашенная девица в высокой красной вязаной шапке, с ярко-алыми губами и в длинных золотых серьгах полулежала на прилавке, разглядывая явно нездешних пассажиров с московского.

– Красная Шапочка, – шепнул Димка Лизе.

Лиза подошла к прилавку и приветливо улыбнулась:

– Добрый день! А можно горячий кофе и что-нибудь перекусить?

Красная Шапка нехотя сползла с прилавка и принялась за прямые, но явно осточертевшие обязанности. На лице застыли скука и раздражение.

– Покушать нечего, какое покушать в такую рань? Покушать привезут после одиннадцати, – монотонно бубнила она. – Кофе пожалуйста, титан горячий. И бутерброды вон, – кивнула она, – с сыром и селедкой, желаете?

«С селедкой с утра? – Лиза поморщилась. – Ладно, обойдемся бутербродами с сыром».

Главное – горячий кофе, это было необходимо.

Какой там кофе! Напиток из титана – светло-бежевый, невыносимо сладкий и совсем не горячий – вряд ли мог называться прекрасным словом «кофе».

Дымчик отхлебнул, сморщился и отставил граненый стакан.

Лиза допила, чтобы не обижать буфетчицу. Та, кстати, следила за ними в оба глаза.

Лиза поблагодарила Красную Шапку за кофе, расплатилась, дала на чай… И, сладко улыбнувшись, завела разговор.

Начала издалека – мол, надо найти одну знакомую, известен только старый адрес, а это было давно, кучу лет назад. Не подскажете ли, мол, есть ли у вас справочное бюро или что-то подобное, а то проездом, хотелось бы повидаться…

Красная Шапка снова полулежала на прилавке и внимательно слушала Лизу.

– А зовут-то твою знакомую как? – вздохнув, спросила она. – Какая там справочная, смеешься? Поселок маленький, все друг друга знают, мы в справочной не нуждаемся. Кого ищешь-то? Родственницу?

– Ну, вроде того… – замялась Лиза и назвала имя матери. – Может, ее уже здесь нет, уехала, не знаю.

– Ага, уехала! Куда уехала? Тута она, – отрезала буфетчица. – Да и куда ей ехать? Комнату в Москве у нее отобрали. И у ее Леньки тоже – все бывшая забрала, ничего не оставила. Короче, остались они, некуда им возвращаться! И что? Здесь тоже люди живут! Хоть и зэка все, а порядочных больше, чем в вашей столице!

Красная Шапка презрительно хмыкнула и, гордо выпрямив спину, встала в полный рост.

– Тем более комнату им дали хорошую. Леньку тут ценят, мужик умный, с образованием. Ну и Маша при нем. Тута они, – повторила она, – тута.

– По старому адресу? – уточнила Лиза.

– А ты ей кто, – насторожилась Красная Шапка, – какая родственница, с какого боку?

– Я ее дочка, – ответила Лиза, – не слышали?

Буфетчица охнула, закрыла рот ладонью и опустилась на стул.

Громко сглотнув, закивала.

– Слыхала! Маша рассказывала! Говорила, что сестра, собака, дочку отобрала! Родная сестра!

– Не совсем так, – покраснела Лиза, – но речь не об этом. Она здесь, в поселке? Как к ней доехать?

– Дойдете, какой там доехать. Пока автобуса дождешься – окочуришься. Ножками, ножками. Идти с полчаса. Если не будет мести. – Она привстала на цыпочки и выглянула в окно. – Притихло пока. Вот и идите! По Вокзальной, до поворота на улицу Дзержинского. По ней прямо и налево, на улицу Ленина, от силы полчаса. Ну и там ее дом. Трехэтажный, бревенчатый, в два подъезда – ее, кажись, второй. Квартира на втором этаже, по лестнице с правой руки, номер не помню, зачем мне номер…

Буфетчица глянула на часы.

– Дома она, рано еще, успеете. Она на работу попозже. А может, вообще сегодня во вторую смену.

– Привет от меня передайте! – крикнула вслед Красная Шапка. – От Инки с буфета, поняли?

– Поняли, – буркнул Дымчик, – Инки с буфета, как не понять.

Вышли на улицу, и их обдало холодом и ветром.

– Ни фига себе, – продолжал бурчать Дымчик, – полчаса по такому зусману! Я не дойду!

– Оставайся, – резко бросила Лиза, – сиди на вокзале и жди. А можешь купить билет и ехать обратно!

– Лизка, не злись, – испугался Дымчик, – я просто так, для проформы! Ты же в курсе, что я нытик!

– В курсе, – кивнула Лиза, прибавив шагу, – еще бы не в курсе.

Он тут же нагнал ее и взял за руку. Лиза усмехнулась – что на него обижаться…

До дома шли минут сорок, а не обещанных тридцать. Не ходьба, а мука, по такой-то погоде – и как тут люди живут? Ладно, заставили, но добровольно?

И вот нужный дом, и почти занесенный подъезд, к нему протоптана еле заметная тропка. Над дверью предсмертно мерцает голая лампочка. Дверь поддалась не без труда.

В темном подъезде так же холодно, как и на улице. Лиза дотронулась до батареи: еле теплая. Наверняка так же и в квартирах.

Вспомнилось паровое отопление в московских квартирах, огромные чугунные батареи, не дотронуться: обожжешься.

Звонок в третьей квартире на втором этаже не работал. Переглянулись и постучали. Тишина.

– Спит, – недовольно буркнул Дымчик, – а что еще делать в такую холодину? Я бы и сам не прочь. Лиз, а ты узнавала, здесь есть гостиница?

– Гостевой дом, – ответила Лиза. – Что, подождем?

– А если она уехала? – желчно осведомился Дымчик. – Или ушла на работу? Сколько мы здесь выдержим? Час, полтора? И все, в больницу с обморожением. Кстати! А больница здесь есть?

Лиза глянула на него. Все понятно: в глазах испуг и отчаяние – ничего удивительного.

«А в этом подъезде мы и вправду околеем… Да, надо сваливать. Устроимся в гостевой дом, а вечером вернусь. Или не вернусь. Может, и вправду уехать?»

Они спустились на первый этаж и столкнулись с женщиной, вошедшей в подъезд. Лицо, укутанное в огромный серый платок, черное пальто с потертыми обшлагами, валенки, мохнатые варежки. Женщина отряхивала пальто, варежки и стучала ногами, пытаясь смахнуть с валенок снег.

Увидев их, удивилась.

– А вы, ребятки, к кому?

Дымчик презрительно хмыкнул и демонстративно отвернулся.

– Мы к Марии Топольницкой, – срывающимся голосом ответила Лиза. – Вы ее знаете?

Женщина скинула платок.

– Знаю, – усмехнулась она. – Как не знать. Это я. Вы по какому вопросу?

– По вопросу родственных связей, – иронически хмыкнул Дымчик. – А это, собственно, ее родная дочь.

Женщина побледнела, прикусила губу и тихо сказала:

– Пойдемте.

Держась рукой за перила, она тяжело, по-стариковски, поднималась по лестнице.

7

В квартиру зашли молча.

Хозяйка включила свет и кивнула:

– Раздевайтесь! Вот вешалка, вот тапки, а я, – тяжело вздохнула она, – чайник поставлю.

Разделись, нашли разношенные меховые тапочки. Дымчик скривился и остался в носках. В доме было тепло.

Комната была довольно большой, но с непривычно низким, заклеенным желтоватой от времени бумагой потолком. Из обстановки – потертый раскладной диван, журнальный столик, прикрытый салфеткой, три самодельные, плотно уставленные книгами полки… В углу телевизор, перед которым стояли два разномастных, покрытых накидками кресла. Освещали комнату торшер и настольная лампа, а верхнего света не было: при таком потолке о лампочку головой можно биться.

Женщина сняла пальто, и Лиза впервые смогла разглядеть свою мать.

Статная, высокая, с еще очень приличной фигурой – не расплывшейся талией, большой грудью, женственными бедрами. Обветренное и неухоженное лицо было бескровно-бледным, немного надменным, аристократичным. Высокий, белый, без морщин, лоб. Прямой нос, большие темно-карие, под широкими веками, глаза. Узкий и сухой бледный рот, слегка вздернутый подбородок. Волосы – когда-то темные, а теперь больше седые – были расчесаны на прямой пробор и уложены в растрепавшийся узел.

На длинной и гладкой шее Марии висел серебряный крестик на простом потертом шнурке.

Она все еще была красива и величественна, эта женщина, которую не сломила тяжелая, выбранная ею жизнь.

Выдавали и возраст, и тяготы только руки. Безукоризненной когда-то формы кисти были покрыты кровавыми незаживающими трещинами, длинные пальцы со стертыми ногтями и разбухшими как бочонки фалангами… Потрясенная Лиза не могла отвести глаз от этих искалеченных рук.

– Садитесь, – перехватив Лизин взгляд, смутилась Мария, – сейчас будет чай.

И ушла в закуток, отгороженный ситцевой занавеской.

Лиза и Дымчик сидели в полной растерянности.

– В гостиницу, – шепнул Дымчик, – чаю попьем и… свалим!

Приложив палец к губам, Лиза умоляюще посмотрела на него и прошептала:

– Свалим, только сейчас потерпи!

Дымчик со вздохом развел руками – куда уж деваться…

Тем временем Мария накрывала на стол. Кирпич темного хлеба, масло на блюдце, нарезанный плавленый сырок, несколько кружков полукопченой колбасы, варенье, печенье, конфеты.

– Скромно, – смутилась Мария, – вы уж простите. Гостей не ждала, муж в больнице, я то на работе, то у него. Неделю не готовила и продуктов не покупала, не обессудьте.

Мария разлила чай и села напротив.

Лиза не знала, как начать разговор. Похоже, Мария тоже не знала.

А Дымчику было по барабану. Дымчик пил чай, ел конфеты, намазывал на хлеб варенье – оно оказалось клюквенным и вкуснейшим, по его утверждению, – и попросил вторую чашку. Мария с готовностью налила.

Остывший чай по глотку пила и Лиза, только ни колбаса, ни плавленый сырок, ни даже вкуснейшее варенье в горло не лезли.

Молчание прервала Мария.

– Что ж не предупредила? – севшим голосом спросила она. – Внезапно как-то… Телеграмму могла бы… Чтобы я подготовилась. Муж у меня тяжело болеет, третью неделю в больнице. Если бы ты предупредила, я бы сказала приехать попозже, когда Леня поправится.

От обиды у Лизы подступили слезы.

– А я думала, – голос ее срывался, – я думала, ты обрадуешься! Дочь приехала. А ты… Какая телеграмма, я даже адрес твой точно не знала, вдруг ты переехала! Наобум поехали, на вокзале у буфетчицы спросили.

Лиза резко встала со стула.

– Я поняла – не ко времени мы. Извини. Не волнуйся, сейчас уйдем. Переночуем в гостинице, а завтра уедем. Прости, не ожидала такого теплого приема. Рассчитывала на другой. Дура, извини! Молодая и глупая.

Замерший Дымчик растерянно хлопал глазами.

Лиза бросилась в прихожую.

Дымчик выскочил вслед.

– Лиз, подожди! – бормотал он. – Да подожди ты! Она ведь не про это, она про другое! Ситуация у нее тяжелая. А ты сразу «простите, не ко времени»! Она ж не об этом, Лизка!

Уткнувшись лицом в пальто, Лиза ревела.

В комнате, обхватив голову руками, плакала Мария.

– Да скажите вы ей! – вбежав в комнату, закричал Дымчик. – Что вы сидите как истукан! Идите к ней, обнимите ее! Вы же мать, ну ей-богу! Она к вам ехала! Что вы обе, честное слово! Одна свое талдычит, другая свое!

Мария поднялась и вышла в прихожую.

– Лиза, – сказала Мария, – я не о том! Я растерялась… Ты слышишь? Совсем растерялась! Дочь приехала, а у меня и еды-то нет… И Леня в больнице! Я весь день у него! Кормлю его с ложки, пою. Тяжелый он, понимаешь? Я и сплю там, в больнице. В коридоре у его палаты. Сегодня вот в первый раз решила дома переночевать. Лиза, прошу тебя! Растерялась я, Лиза, вот и говорю не то.

– Я к тебе приехала, – глухо ответила Лиза. – Познакомиться. Думаешь, мне это было просто? Подумала – если гора не идет к Магомету… Первую сессию сдала – ни одной тройки! Какие тройки – мне стипендия как воздух… И собралась! Познакомиться с тобой приехала, поговорить. Но я вижу, что ты мне не рада.

– Ничего ты не видишь! – выкрикнула Мария. – И видеть не можешь! А уж понять – тем более! Ты ведь правды не знаешь. Нинка всю жизнь тебе врала! Мне и тебе. От вранья и померла: не выдержала. Знала, что натворила, знала! Мне жизнь сломала, тебе. Знаешь почему? А свою хотела исправить! А она за чужой счет не исправляется…

Мария разрыдалась.

Испуганная Лиза растерянно посмотрела на Дымчика. Дымчик пожал плечом.

Лиза ввела Марию в комнату, усадила на стул и села напротив.

– Так объясните, – тихо сказала Лиза. – Я же не попрекать тебя приехала и не претензии предъявлять. Я просто приехала, чтобы услышать правду. От тебя услышать, теткину правду я слышала.

Лиза путалась, обращаясь к матери то на «ты», то на «вы». И то, и другое было сложно.

Мария посмотрела Лизе в глаза.

– Я все объяснила, Лиза. Я не знаю, что еще сказать.

Лиза дотронулась до ее волос, но тут же отдернула руку. Посмотрела на Дымчика, но тот развел руками и пожал плечом – дескать, откуда я знаю, жалеть, не жалеть! Решай сама.

Мария всхлипнула, отерла лицо ладонью, подняла на Лизу глаза и попыталась улыбнуться.

– Ну все, все, хватит! Глупо как получилось: ты на нервах, я… Прости, ради бога, прости! Я три ночи не спала. Совсем не спала, ни минуты. Врач меня выгнал, видел, что с ног валюсь и ничего не соображаю. Еле доковыляла, а тут вы! Ну и сорвалась. Прости, Лиза! И ты, парень, прости! Я в магазин побегу, возьму что будет. Мясо у меня в заморозке, растает – пельменей налеплю. Я быстро, за час налеплю! Поедите как люди. И я с вами, я тоже не ела, так, чай с хлебом в больнице. Вы отдыхайте пока, а я в магазин! Я быстро, только мясо достану, разморозить.

Из прихожей крикнула:

– Водку брать не буду! У нас все есть, Леня такие настойки делает! На травах, лечебные! Он специалист у меня по этому делу. Только бы поправился побыстрее…

Хлопнула входная дверь.

Лиза громко вздохнула.

Дымчик широко и сладко зевнул.

– Дура я, да? – спросила Лиза. – Чего приперлась… Сама притащилась и тебя притащила… Дим, ты меня извини…

Он беспечно махнул рукой.

– Ладно тебе. А пельмени это хорошо! Если честно, жрать очень хочется! А она ничего, твоя маман. Красивая. Ты, Лизка, в нее, – засмеялся он.

– Мы с ней похожи? – удивилась Лиза.

Дымчик снова зевнул.

– А черт его знает. Есть что-то общее.

– Дым, – спросила Лиза – а гостиница? В смысле, гостевой дом? Сейчас неудобно уйти, она ведь пельмени затеяла. Как думаешь?

Тем временем он уютно устроился на диване, отвернулся к стене и пробурчал:

– Накрой меня чем-нибудь, а? Спать… умираю. Я посплю чуток, не возражаешь?

– Ну и спи, черт с тобой. – Вздохнув, Лиза укрыла его одеялом. – Все равно помощи от тебя не дождешься.

Через минуту он уже спал. Буйные кудри разметались по подушке. На лице блуждала безмятежная улыбка. Дымчику было хорошо.

Потом лепили пельмени.

Больные Мариины руки ловко и быстро месили тесто, распластывали его на столе, раскатывали деревянной скалкой до тонкости, почти прозрачности, резали рюмкой кружки и клали туда ровные комочки фарша.

Закрывала она их ловко, моментально, защипывала края и складывала готовые «ушки» на большой овальный поднос.

Когда поднос был заполнен, засунула его в большую накрахмаленную наволочку, застегнула ее на пуговицы и выставила за окно, где была прибита деревянная полка, размером точно под поднос.

– Часто делаете? – спросила Лиза, отмывая от фарша руки.

Мария мотнула головой:

– Нет. Сделаем двести штук, за окном заморозим, а потом в мешки и в морозилку, она маленькая, много не влезает. На пару дней хватает. А когда захочется – новые налепим. Ты же видишь, как быстро! А когда Леня помогает… еще быстрее.

Глаза ее наполнились слезами, но она тут же взяла себя в руки.

– Вернется из больницы, и все будет хорошо.

Лиза кивнула – мол, конечно.

– Он мой отец? – неожиданно спросила она.

Мария ничего не ответила.

– Иди поспи, – встав из-за стола, сказала Мария, – дружок твой третий час давит.

Мария вымыла руки, тщательно вытерла их полотенцем и обернулась на Лизу.

– Отоспитесь, тогда и поговорим. А я к Лене, в больницу. Пельменей сварю, укутаю хорошенько, и побегу. – Она посмотрела в окно. – Метель вроде угомонилась.

Дождетесь меня? – спросила она, надевая пальто. – С голоду не помрете?

– Больница рядом? – в ответ тоже спросила Лиза. – Здесь, в поселке?

Мария махнула рукой.

– Да здесь! Не больница – больничка. Четыре койки, одна сестра и одна акушерка. И врач один – молоденький и неопытный, совсем пацаненок. Раньше Кругоборов был, Иван Иванович. Хороший был врач. Два года как помер… А без него беда… Он все умел: и аппендицит, и роды, и зубы рвал. И ноги поломанные лечил, и язвы. Здесь у многих раны гниют, общая беда… А этот молоденький, что о нем говорить… Всего боится, только и мечтает – удрать отсюда побыстрее. По-хорошему, Леню бы в город перевезти. Машину нанять, договориться. Да непросто это.

– Мы можем помочь, – осторожно сказала Лиза, – и с машиной, и с врачами. Мы умеем, не сомневайтесь. Москвичи – народ нахальный.

Мария вздохнула и ничего не ответила.

Лиза домыла посуду, вытерла стол, подмела пол и пошла в комнату.

Дымчик по-прежнему спал. Лиза взяла с полки книгу, любимого Конан Дойля, и осторожно легла с краю.

Но через несколько минут книга упала на пол. Лиза крепко спала.

8

Проснулись они одновременно, вздрогнув от стука входной двери.

Вернулась Мария.

Лиза встала с дивана и легонько пнула Дымчика.

– Вставай.

Пока умывались, Мария накрывала на стол. Из кухни запахло лавровым листом: варились пельмени.

Как было вкусно! Они постанывали от удовольствия. Такие пельмени не получались даже у Полечки. Под пельмешки выпили и настойки – крепкой, но приятной, пахнувшей незнакомыми травами.

– Как там Полечка? – поинтересовалась Мария.

И Лиза наперебой с Дымчиком стали рассказывать о переменах в Полечкиной жизни.

Мария ахала и качала головой:

– Бывает же! И мужчина солидный, и квартира шикарная! Дай бог ей, хорошая она женщина. Беззлобная. Хитровата, но это жизнь научила. Дай бог.

После ужина разморило. Было видно, что и Мария устала.

Стали укладываться.

Мария на своем диване, Лизе разобрали узкое кресло-кровать, а осоловевшего от настойки Дымчика уложили на скрипучую старую раскладушку, которая еле встала в маленьком коридорчике.

Лиза думала, что моментально уснет: не день, а сплошная нервотрепка. Но не спалось. На расстоянии вытянутой руки спала чужая, незнакомая женщина, и у Лизы никак не получалось осознать: эта женщина и есть ее мать.

– Что у тебя с ним? – вдруг спросила Мария.

От неожиданности Лиза вздрогнула.

– Дружба, – ответила Лиза и отвернулась, давая понять, что подробностей не будет.

– Дружба, – повторила Мария и тихо вздохнула. – Вот и дружи. Но не влюбляйся. Вижу, что он тебе нравится.

Лиза фыркнула, но ничего не ответила.

– Не для тебя он,– продолжила Мария,– не твой человек. Видно, что избалованный и капризный. С таким нельзя вдолгую, как здесь говорят. Не получится, не твой человек. Такие, как он, в первую очередь о себе.

Резко развернувшись, Лиза привстала.

– А у тебя?– зло спросила она.– У тебя получилось? Ну вдолгую? Семья получилась? Счастье? Ты прожила со своим человеком? Правда, без дочки, без Москвы, без своей комнаты! Без театров, нарядов, горячей воды! Без всего того, к чему привыкла. А говорили, что ты была модницей – каблуки, шляпки, духи! Тебе, говоришь, с работой повезло? Еще бы – такую должность отхватила! Санитарка в больнице! Да уж, могу представить! Кал, моча, кровь, грязное белье… И правда – повезло! И с местом жительства повезло, роскошь, а не жилье! Кухня за занавеской! Что там комната на Кировской? Нам и здесь хорошо!

Лиза никак не могла остановиться.

– Наверное, и с соседями повезло! Кто у тебя был в соседях? Так, мелочь, ерунда. Профессор Гальдеев с женой этажом выше, художник Васильев напротив, врач Татьяна Михайловна прямо под нами. Или они тебя не устраивали? А здесь с кем соседствуете? Как ты там говорила, у кого раскладушку одолжили? У соседки Зинаиды? А за что Зинаида сидела, по какой, извините, статье? Познакомишь? Наверняка ведь приличная женщина! Познакомите, Мария Александровна?

Мария молчала.

– Я не помню тебя, – хрипло сказала Лиза, – совсем не помню, маленькая была. Только платья помню в шкафу – твои, наверное, чьи еще, мам-Нина таких не носила. Легкое такое, наверное, крепдешин, в мелкий сиреневый цветочек. И синее с белым воротничком. И туфли помню – кремовые, на каблуках. Помаду однажды нашла и потихоньку намазалась… Знаешь, что я делала? Да нет, откуда! Откуда тебе это знать! Я, – Лиза всхлипнула, – платья твои нюхала, долго запах духов не выветривался… А потом меня застукала мам-Нина. Разоралась и все убрала. Продала, отдала, выкинула, не знаю. Только все платья исчезли. Вместе с туфлями. А помаду твою я успела спрятать, чтоб тетка не нашла. И она не нашла. И еще пустой флакончик от духов «Сирень». Флакончик еще долго пах, а потом выветрился. Ты выветрилась, и он… Но если мимо шла женщина, пахнувшая твоими духами… Я шла за ней, как за дудочкой крысолова. Ты представь: идет маленькая дурочка как завороженная… Как тебе картинка, нравится?

Лиза замолчала.

– Кое-что я потом все же вспомнила. Не четко так, смазанно… обрывки, отрывки, клочки… Лицо твое так и не вспомнила, только облик, и то как в тумане… И еще запах. А лицо нет. Тетка все твои фотографии выкинула, чтоб я не дай бог… Оберегала меня. Как могла и как считала нужным. У нее своя правда была.

– У всех своя правда, – сказала Мария.

– Лица не помнила, – повторила Лиза, – но откуда-то знала, что у меня очень красивая мама…

На слове «мама» Лиза осеклась…

А Мария молчала. Ни на один вопрос, ни на одну Лизину реплику она не ответила. Да и что тут ответишь?

– Почему ты за мной не приехала? Почему не забрала? – крикнула Лиза.

– Сюда? – удивилась Мария. – Тебе было бы тут хорошо?

– Мне с тобой было бы хорошо, – ответила Лиза.

И с усмешкой добавила:

– А тебе – без меня.

Лиза горько улыбнулась.

– Как я Ритке завидовала… Тетя Полечка красивая, веселая, добрая. Не то что моя мам-Нина. Хотя зря я так… Все, что могла, тетка делала. Ухаживала как могла. Воспитывала. Любила как умела. А умела плохо. Она все делала плохо. Только полы мыла на «пять». Зря я злилась на нее – она же несчастная баба. Некрасивая, неумелая, одинокая… Старая дева, синий чулок. Никто ее не любил, и даже я не любила. Она мне рассказывала, что родители любили тебя, младшенькую, хорошенькую, умненькую, улыбчивую. Ты ж еще певуньей была? И с легким характером. Чудо, а не ребенок, да? А старшая вечно куксится и всем недовольна, и нехороша. В кого так нехороша – непонятно. Вот Манечка – прелесть, а не ребенок! Куколка наша, Марусенька! Так и было или Нинка опять соврала? Бедная Нинка! И я ее не любила, а иногда так просто ненавидела. Стеснялась ее, грубила ей. А надо было пожалеть. Обнять, сказать нежное слово. Но что я тогда понимала? Меня тоже любить не научили, некому было. Тебя, любвеобильной, рядом не было. А теперь ты даешь мне советы? Не мой человек? Смешно.

И Лиза рассмеялась сухим, злым смехом.

– Ты приехала, чтобы вылить все, что накопилось? – спросила Мария. – Высказаться? Спи, Лиза. Все устали. У тебя был нелегкий день. И у меня. И завтрашний будет не легче.

Другого Лиза ждала, совершенно другого.

Не спокойных и разумных слов «спи, ты устала», не дурацкого вопроса – «зачем приехала». Она ждала, что мать встанет с кровати, обнимет ее – просто обнимет, – прижмет к себе крепко и попросит прощения.

И зачем Лизе ее советы? Как будто этим можно заставить разлюбить. Все она про Дымчика знает, и что толку?

– Не о Диме речь, – вздохнула Лиза. – С этим я сама разберусь. Ты про себя говори. Почему оставила меня сестре? Растолкуй мне, дуре, чтобы я поняла. Потому что понять и принять все это нельзя, невозможно!

– У нас была договоренность, – сухо ответила мать. – Я устраиваюсь и забираю тебя. Конечно, бумагу мы не подписывали. Какие гарантии – родные ведь сестры… А надо было бы. Мне и в голову не приходило, что Нинка способна на подобное. Все считали ее туповатой, ведь шесть классов образования. А здесь – сообразила, адвоката нашла. Говорила, что начальник помог… Какой начальник? Всю жизнь всем врала, с детства, всегда.

Мария вздохнула.

– Справки из больницы взяла о твоем слабом здоровье. Письмо для суда составили, дескать, мать – уголовница, куда ей ребенка? Все грамотно расписали: про климат, про продукты, про здешнюю публику. По всему выходило, что такой матери да в такие условия отдавать ребенка нельзя. Да еще и с проблемами по здоровью…

Я тут же приехала, – продолжала Мария. – Но она меня не пустила. Сказала, что вызовет милицию. Оказывается, меня уже выписали! А тут милиция! Кто я, откуда? Что требую? А для меня милиция – сама понимаешь… Нет, я не боялась – чего мне бояться? Я не сбежала, статьи на мне нет, но и лишний шум был ни к чему.

Лиза молчала.

– А деньги, Лиза, я высылала. Она их принимала – уже хорошо, я была счастлива. Сначала выкобенивалась, отсылала мне обратно, а потом перестала, приняла. Фотографии твои присылала, даже сочинения переписывала и присылала! Ты права, не сволочь она была, а просто несчастная и одинокая. Замуж хотела, а мужики от нее шарахались. О ребенке мечтала – не получилось. А тут ты, родная племянница! Сама в руки упала, она о таком и мечтать не смела. Думала, матерью тебе станет. Писала мне – «не приезжай, Лиза называет меня мамой, у нас все хорошо, ты все только испортишь». Ну, и как ты думаешь? Я не хотела сделать тебе больно, расстроить тебя, огорчить. Живет ребенок спокойно – и слава богу, что мне еще надо? А уж с собой, со своими чувствами, я справлюсь, жизнь научила.

Мария опустила глаза. Голос стал тише, прерывистей.

– Но я приезжала и видела тебя. Раз в год, чаще не получалось, и караулила тебя у школы. Стояла за углом и поедала тебя глазами. «Наемся», насмотрюсь – и успокоюсь, уеду. Как же мне хотелось к тебе подойти! Обнять, прижать, зацеловать! Но я боялась тебя напугать.

Лиза сглотнула и посмотрела на Марию. Та продолжала:

– Кто я тебе? Незнакомая тетка. А возвращаться мне было некуда, Нина обещала сохранить прописку и комнату, но не сохранила. Специально, чтобы я не смогла вернуться. В Москве всегда было строго с пропиской. А вот это уже была подлость…

Она немного помолчала, вспоминая.

– И Лене некуда было возвращаться, его бывшая жена всего лишила. Детям внушила, что отец вор, уголовник да еще и предатель. А дело, Лиза, было липовое, сфабрикованное. Не скажу, что он был безгрешен. Он знал про их махинации, и я догадывалась. Знал и молчал. А когда все раскрылось, эти люди стали ему угрожать, и он все взял на себя. Они обещали помощь: лучшие адвокаты, посылки, деньги, – но тут же исчезли, забыли. В общем, выживали мы сами. Как могли выживали… Разве я могла его бросить, когда все остальные предали?.. Да и не выжил бы он здесь – один…

– Ну да, – усмехнулась Лиза, – всегда приходится чем-то жертвовать. Или кем-то. В данном случае это была я.

– Прости, Лиза. Да, получилось, что это была ты, – вздохнула Мария.

– Бог простит, – усмехнулась Лиза. – Ничего себе – «получилось»! Так просто, да? Получилось! А то, что твой ребенок чувствовал себя самым несчастным? То, что его, то есть меня, дразнили сиротой? То, что я не любила мам-Нину и стеснялась ее? Это просто «так получилось»?

– Нет, – ответила Мария. – Пойми, за тебя я была спокойна, а он бы… погиб. Ты еще слишком молодая, чтобы понять. И слишком молодая, чтобы простить.

От злости и ярости Лизу колотило.

Все о себе: «так получилось», «не могла его оставить», «любила до смерти», «судьба» и все остальное.

«Правильно говорила мам-Нина, что она страшная эгоистка. Так и есть. Ну и черт с ней. Завтра уеду».

И опять не встала, не подошла, не обняла…

А Лиза ждала. Не нравоучений и советов, а совершенно другого. Все время их разговора ждала. Весь вечер.

Но снова не получилось.

Когда Лиза проснулась, на часах было почти десять. Значит, будить ее мать не осмелилась, и тащить в больницу к своему любовнику тоже.

«Ну и отлично, – думала Лиза со злостью. – Сейчас разбужу Дымчика, попьем чаю, соберем вещи – и тю-тю. Тю-тю, уважаемая или неуважаемая так называемая мамаша! Живите дальше. Любите своего любовника, мерзните в своей халупе, дружите с глухой Зинкой, а мы уезжаем».

Дымчик безмятежно спал. Лиза смотрела на него и думала, какой он красивый. И какой любимый…

Он вздрогнул и открыл глаза.

– Лизка? Ты?

Лиза рассмеялась:

– Нет, Мэрилин Монро!

Дымчик протер глаза, широко зевнул, потянулся и улыбнулся:

– А ты мне снилась!

– Я? – от удивления Лиза поперхнулась. – Интересно, в каком обличье?

– Не скажу, – зажмурившись, ответил он. – Но ты была прекрасна!

Лиза не нашлась что ответить.

– Иди ко мне, – сказал он.

– Раскладушка, – хриплым от волнения голосом ответила Лиза, – раскладушка развалится.

– Ну и черт с ней, – хмыкнул Дымчик. – Не наша же, чужая.

Он внимательно посмотрел на нее и повторил:

– Ну? Иди!

Лиза осторожно примостилась рядом. В спину врезалась алюминиевая основа, заскрипели пружины.

Лиза застыла и закрыла глаза.

Ей было страшно.

Но его руки и губы были нежными, ласковыми, осторожными и, как ни странно, очень умелыми…

«Когда он успел научиться? – мелькнула мысль. – Сколько женщин у него было? Кажется, много…»

Спустя пару минут послышался треск разрываемой ткани, и они с грохотом рухнули на пол.

Сначала замерли, а через минуту начали хохотать.

– В комнату, – задыхаясь от смеха, скомандовал Дымчик. Охая и потирая ударенный бок, поднялся с пола. –  Иначе будем иметь дело с зэчкой Зинаидой. А не хотелось бы.

Он подал ей руку.

На старый затертый палас бросили одеяло.

– Половое грехопадение, – усмехнулась Лиза. – В прямом и переносном.

Они лежали, крепко обнявшись. За окном угрожающе завывал ветер, мелко дрожали стекла.

– Встаем? – вздохнул Дымчик. – А то я усну. Сначала усну, а потом замерзну. Или наоборот. Как думаешь, есть разница?

Быстро одевшись, Лиза поспешно свертывала одеяло.

– Давай побыстрее уедем, – сказала она.

– Даже не попрощаешься? – удивился он. – Что-то случилось, а я, как обычно, проспал? Ладно, как скажешь. Может, оставим записку?

Лиза мотнула головой.

– Нет, и так все понятно. А если не понятно,– поймет, когда увидит, что уехали. Может, дойдет до нее,– вздохнула Лиза.– Дойдет, что могла бы и дома остаться, ведь дочка приехала. Мы ведь ненадолго и много не просили, всего-то один день! Один день провести вместе с дочерью! Но нет, планы не поменяла, рванула в больницу. Все правильно, он важнее! Он, а не я. Ну и черт с ней, аудиенция окончена.

Наспех глотнули чаю, съели по куску хлеба с вареньем, оделись, взяли сумки с вещами – и на пороге застыли.

– А ключи? – спросил Дымчик. – Ключи-то она не оставила.

– А что тут воровать? Да и вряд ли здесь у соседей воруют. Хотя кто их знает, эту публику.

– А шуба, Лиз? Мне что, ее обратно тащить? Потом тайком на вешалку у дяди вешать?

– Сам виноват. Идиотская затея, я сразу сказала! И шубу спереть, и сюда притащить. И ей подарить! Глупость какая!

– Да пропади она пропадом! – Он пинком загнал сумку в угол комнаты. – Все, валим отсюда!

На улице было холодно, но ветер стих, усердно наметав новые горы снега.

Лиза поежилась: бррр! Как можно здесь жить? Как можно к этому привыкнуть?

Мела поземка, дороги были не чищены (да и вряд ли их чистят), и они с трудом доползли до центральной, проезжей.

Голосовали, но машин было мало, а проезжающие не останавливались.

– Дымчик, мы здесь околеем!

– На полу не околели, так здесь дуба дадим, – кивнул он. – Вот ведь попали!

Наконец притормозил небольшой крытый грузовичок, и они забрались в кузов.

В здании вокзала было тепло, и, выпив чаю и съев по холодной и твердой как камень котлете, слегка отогрелись.

Знакомая буфетчица – все та же Красная Шапка – смотрела на них с подозрением и наконец не выдержала.

– Что так коротко погостили? – спросила она. – Плохо приняли?

– Нормально, – ответила Лиза. – Просто надо домой. Вы не в курсе, когда первый на Москву?

– Лильку ждите, – бросила буфетчица, – кассиршу. Скоро придет. Сына побегла кормить, он у нее болеет. Покормит и придет. Но первый, кажется, пятичасовой. Тот, что с остановкой.

Сели на деревянные неудобные стулья, взялись за руки и… уснули.

Разбудила их буфетчица.

– Эй, народ! – тормошила она их за плечи. – Просыпайтесь! Лилька пришла. Бегите за билетами, а то тут и останетесь. Тоже мне, спят как младенцы!

9

Билеты были только в общий, но они обрадовались и этому. Неужели скоро они будут дома, в Москве? Здесь, в этом ужасном поселке, в зачуханном буфете с немытыми окнами, провонявшем селедкой и тошнотворным кофе, в это не верилось.

Поверилось в поезде, когда они, держась за руки, улеглись на верхних полках напротив друг друга.

Снизу на них неодобрительно смотрели попутчики – по виду семейная пара.

– Чудики, – шепнула тетка мужу. – Странные какие-то.

Муж повел плечом.

– А чего странного? Просто молодые…

Попутчики почти без передышки жевали. Аппетитно ломали пресловутую жареную курочку, лущили отварные яйца, крупно резали пахнувшую чесноком колбасу. Дымчик глотал слюну и бросал жалобные взгляды на Лизу. Ей тоже хотелось есть, но с собой была только захваченная из Москвы пачка печенья и шоколадка «Аленка» – купить в буфете что-нибудь с собой, тех же бутербродов, не сообразили.

От печенья с шоколадкой есть захотелось еще сильнее.

Лиза, свесившись с полки, поинтересовалась, есть ли в поезде ресторан или хотя бы буфет.

– Мы не знаем, – недобро фыркнула тетка и с вызовом добавила: – Лично у нас все с собой! Свое, домашнее! Мы по общепитам не ходим!

Муж осуждающе посмотрел на нее, помотал головой и задрал кверху голову.

– Проголодались, ребята?

– Угу! – бросил грустный Дымчик. – Да и вы способствуете! То котлетами воняете, то колбасой!

Лиза занервничала, что назревает скандал.

Но нет, скандала не случилось. Муж захохотал, а после его воспоминаний («Тонь! А как мы, молодыми? Помнишь, из Севастополя ехали и жрать хотелось… А денег не было – все прогуляли!») – разжалобилась и недобрая тетка.

Вспомнила былое счастье, даже глаза увлажнились, – и принялась угощать молодежь. Положила на газету два яйца, два здоровенных, с ладонь, пирожка, оставшуюся котлету и куриную лапу. Представилась Тоней. Муж оказался Петровичем.

– Слезайте, – кивнула Тоня, – поешьте, а то и вправду, не ровен час, сознание потеряете!

Добрый Петрович сходил к проводнице и принес четыре стакана чая.

– И уж нас извините, – вздохнула Тоня, глянув на мужа, – любим мы поесть, да, Петрович? Прям любимое дело!

Дымчик не ждал повторного приглашения: моментально соскочил со своей полки, потер руки и жадно схватил котлету.

Смущенная Лиза взяла пирожок. Он оказался с капустой, ее любимый.

За чаем разговорились.

Оказалось, что едут они в Подмосковье, в Троицк – к родне, на свадьбу к племяннице.

– Ну и Москву посмотреть, ни разу не были! Жизнь прожили, а ни в Москве, ни в Питере не были, стыдоба, – смутился Петрович. – Да и вообще нигде не были, только рядом со своим городком да два раза в санатории, от завода. Один раз на Урале, второй в Белоруссии. Вот и все путешествия.

Тоня рассказала, что на Севере они почти всю жизнь.

– Смолоду, так что привыкли. Хотя родом с Рязанщины. Тут, на Севере, всю жизнь, родили двоих детей, дочку, – тут она вздохнула и коротко глянула на мужа, – и сына.

Петрович опустил глаза.

– Сын удачный, непьющий, недавно женился, – с нотками гордости рассказывала Тоня. – Девочку взял неместную: привез после армии из Краснодарского края. Снохе, конечно, тяжело – суровый климат. Рвется домой, к родне, теплу… Говорит, что море было близко, два часа езды, – и принимается плакать. Наверное, уедут, и мы их понимаем, – снова вздохнула она. – Не всем у нас нравится, не все приживаются. А там дом, сад, родня… Ну, пусть едут, а мы будем доживать, где привыкли.

И тут Тоня заплакала.

– А как мы без них? Не представляем… Сын – помощник, чуть что – рядом. А тут останемся на старости лет, да и внуки…

Петрович скорбно молчал.

– А дочка? – спросил Дымчик. – У вас же еще дочка? Или тоже уехала?

– Считай, что ее нет, – резко отрезал Петрович и, взяв газету, улегся на полку.

Лиза с Дымчиком переглянулись. Видимо, с дочкой было что-то не так, но больше вопросов не задавали.

«Скорее отсюда», – думала Лиза, глядя в окно.

От этого стылого холода, от злющих ветров, от необъятных сугробов.

От матери, которая так и не обняла ее, не прижала к себе, не покаялась.

К ночи стали укладываться. И опять мимо сновали нетрезвые мужчины, плакали младенцы, капризничали дети постарше. Бесконечно хлопала дверь вагона. Из тамбура несло табачным дымом и перегаром.

Пахло мочой, хлоркой, чужим потом и едой.

Уткнувшись лицом в подушку, Лиза думала: и что эта поездка была дурацкой ошибкой, и что ответы Марии ее совсем не успокоили – наоборот, и на сердце не полегчало, не потеплело, еще тяжелее стало… Она не хотела упрекать Марию, не хотела уличать, хотела лишь услышать ее правду и постараться понять. А поняв – простить, отпустить свою боль. Но не поняла и не простила.

Как она сказала? «Ты еще молодая, чтобы простить»?

И – «Слишком молодая, чтобы понять»?

Вряд ли они еще встретятся. Ни одной, ни второй это не нужно. Как говорится – дело закрыто, и точка.

А довольный и сытый Дымчик снова безмятежно спал, и Лиза с нежностью смотрела на любимое лицо, тонкие руки и пепельные, разметавшиеся по подушке кудри.

Что будет дома, в Москве, что будет между ними? Будет ли продолжение, или все было случайно – потому что для мужчин это мелочи и ерунда?.. Мужчины не придают большого значения случайным связям, так говорили институтские девицы.

А если у них не любовь, а случайная связь? От этих мыслей Лизу затошнило.

«Были друзьями, – думала она. – А сейчас?»

Кто они друг другу сейчас? После того, что было, они уже не друзья. А кто? Влюбленные? А если он думает по-другому? Если вообще об этом думает… И что думать ей?

«Неправильно все как-то… Слишком прозаично и слишком наспех. Слишком… буднично».

Не так Лиза себе представляла свой первый раз…

Скорее бы оказаться дома, принять душ, надеть любимый халат, выпить кофе из своей кружки, лечь на диван. А потом съездить к мам-Нине на кладбище, попросить у нее прощения. В общем, пора возвращаться к реальной жизни. Сходить в театр на лишний билетик, в кино. Пройтись по магазинам, хотя денег нет совершенно… Убраться в местах общего пользования – после отъезда Полечки квартиру совсем запустили… В книжный сходить, вдруг попадется что-нибудь интересное.

Хватит с нее приключений и авантюр. Радости от них никакой, только сплошные расходы.

«Лучше бы в Питер поехали… Да что уж теперь…»

Распрощались в метро, Дымчик поехал к себе, Лиза к себе.

«Вот и все: финита ля комедия… Угораздило же в такого влюбиться», – подумала Лиза.

Какой-то он… жидкий, текучий. То нежный и ласковый, свой, родной, то холодный и чужой. Раздражается, злится, а на что – непонятно. А через пять минут – смеется, шутит. Предсказать его настроение невозможно. Знает, что хорош собой, и начинает выпендриваться. Потом смущается и просит прощения. Знает, что труслив, обидчив. И легко в этом признается. Очень обидчив, а посмеяться над собой умеет. Странный, весь из сплошных противоречий… Перечитал столько книг, что Лизе и не снилось, и во всем разбирается – и в музыке, и в живописи, и в театре. Даже в балете! И в опере…

«Разные мы совсем: и детство разное, и жизни разные. Только одиночество одинаковое. Брошенность, ненужность. Наверное, это и сближает. Только я его еще и люблю…»

Хотя – зачем она ему? Жениться ему рано, девушек хоть отбавляй. Приятелей полно. Друзей, правда, нет… Была она – Лиза. А они все сломали. Чертова эта поездка все сломала.

Они не пара. И он, и она это понимают. Простился с ней так сухо и торопливо, что она чуть не расплакалась. Кивнул, как будто ничего и не было. Ну да, это для нее – событие века…

Хорошо, что Ритки нет дома, это отменяло вопросы, на которые у Лизы не было ответов. Да и просто разговаривать на тему поездки не хотелось.

Наверняка Ритка торчит у своего Жени. Женя – новый Риткин кавалер, большая любовь.

– Женя профессиональный спортсмен, дискометатель, по-гречески «дискоболос», – по слогам зачитала Ритка, когда рассказывала про него ребятам. – Дисциплина древнегреческая, описанная еще в «Илиаде»!

– Не дискобол он, а балабол, – острил Дымчик, на что Ритка злилась, обижалась и тут же парировала:

– Балабол – это ты, Дым!

Дымчик не обижался, вздыхал и разводил руками: дескать, права…

Лиза открыла дверь в квартиру и почувствовала родные, знакомые запахи. Вот оно, счастье! Успела переодеться и принять душ, когда в дверь позвонили.

Лиза накинула халат и поспешила в коридор – кого еще принесло?

На пороге стоял Дымчик.

– Соскучился, – потупив глаза, сказал он. – Не выгонишь?

Оказывается, так выглядит счастье. Лиза была уверена, что это оно и есть.

То, что было между ними, что они чувствовали…

Они. Вдвоем. Оба.

Ведь такое невозможно изобразить – прикинуться невозможно.

10

Они проснулись от громкого крика:

– Лизка! Ты дома?

Ритка. Вернулась. Дождались.

Лиза принялась одеваться.

А Ритка все бушевала. Выпила или просто не в настроении?

– Лизка! – кричала она. – Ты что, окочурилась?

Через минуту раздался стук в Лизину дверь. Ритке и в голову не придет, что Лиза может быть занята, спать или находиться не одна…

Лиза посмотрела на часы – почти семь! Как хочется есть! Еще бы, не ели они с самого утра, еще с поезда. Надо срочно бежать в кулинарию, если там вообще что-то осталось. К вечеру прилавки пустели, народ все сметал – от паштета до жареной мойвы, от селедочного масла и готовых котлет до пирожков и ромштексов.

Лиза бросила взгляд на спящего Дымчика. В дверь барабанят, а ему хоть бы хны!

Ритка сидела на кухне и пила яичный ликер. Бросив на Лизу презрительный уничижающий взгляд, усмехнулась:

– Ну что, выспалась, соня?

– С поезда, – краснея, ответила Лиза, стараясь не смотреть Ритке в глаза. – Две ночи не спали.

– А где этот? – бесцеремонно спросила Ритка и кивнула в сторону Лизиной комнаты. – Там?

Лиза кивнула.

Ритка расхохоталась.

– Да брось! – и с удивлением покачала головой. – Ну ты даешь, тихоня! С места в карьер. Вижу, съездили не зря! Ладно, не мое дело. Давай, буди своего… этого… как его? Полюбовничка!

– А ты что разоряешься? – спросила Лиза. – Что-то случилось?

Ритка сверкнула глазами.

– Еще как случилось! Буди Димку! Собирай курултай[1], будем решать!

– Что решать? – растерялась Лиза. – Мне нужно в кулинарию. Есть нечего, а она скоро закроется!

– Димку буди! – раздраженно повторила Ритка. – И черт с ней, с твоей кулинарией! Тут жизнь человеческая решается, а ты про жратву!

Лиза кивнула и пошла будить Дымчика. Наверное, что-то действительно случилось, просто так Ритка не кипишует, ей на все наплевать. Поссорилась или рассталась с Жекой? Тоже мне, вселенское горе.

А у Лизы – вселенское счастье, вы уж простите!

Вселенское счастье на фоне небольших неприятностей и большого разочарования. Так она обозначила встречу с матерью. Ну да, на фоне случившегося именно так все и выглядело – небольшие неприятности и большие разочарования. Которые она уже, кажется, пережила.

– Ритка? – сладко потянулся Дымчик. – Явилась, не запылилась. Ой, Лизка! А жратва и выпивон?

Лиза виновато вздохнула:

– Не успела. У Ритки что-то случилось. Злющая, и в глазах слезы. Не переживай, нажарим картошки, откроем консервы, есть бутылка водки. В общем, погуляем, – неуверенно вздохнула Лиза. – Но, кажется, веселой гулянка не будет…

Ритка сидела все в той же позе, отхлебывая густой желтый ликер.

Увидев Дымчика, засмеялась:

– Ну что, плейбой, поймали тебя? А я говорила – не надо переться в эту дыру, хорошим не кончится. Ан нет, поперлись. И что теперь? Конец дружбе? Побултыхаетесь в койке – и все? После такого дружить сложно, я знаю. Дураки вы, короче. Ладно, дело ваше.

Дымчик и Лиза стояли, как виноватые ученики перед директором школы.

Лиза ждала, что он возразит, перебьет Ритку и скажет, что она ошибается, у них все не так, а совсем наоборот, у них все серьезно, у них любовь. Но Дымчик молчал. Выходит, соглашался?

– Ладно, – резко перебил Ритку Дымчик, – хорош воспитывать. Что у тебя? Случилось что, раз нажралась одна и злая как собака?

– Случилось, – обреченно кивнула Ритка и заревела.

Ревущей Ритку Лиза видела нечасто, раза два в жизни, и то сто лет назад.

– Залетела я, ребят, – всхлипнула Ритка. – И самое главное – срок. Срок прозевала, короче, аборт делать поздно. А если делать – очень опасно. У меня плохая свертываемость крови, короче, сдохнуть могу. Во цвете сил и лет.

И Ритка еще пуще заревела.

– Да и что такого-то? – разозлился Дымчик и отхлебнул из Риткиного стакана. – Залетела, и что? Твой амбал не хочет становиться папашей?

Жека никогда не нравился Дымчику, это было понятно. Два полюса, две противоположности, и Дымчик не уставал подкалывать «тупоголового», по его словам, спортсмена. Он вообще обожал провокации, а когда тот терялся, Дымчик смотрел на него с нескрываемым презрением.

Но Ритка была влюблена, и сроду ничего, кроме учебников, не читавший спортсмен ее не смущал.

– Зачем мне умный? – говорила она. – Я и сама умная! И потом, у него другие достоинства, – важно заявляла она, вызывая гомерический хохот ближайшего круга.

А теперь она сидела и протяжно выла.

– Эта сволочь свалил, – прорыдала Ритка, – просто свалил, и все, кранты! Сказал, что ребенок ему не нужен и я не нужна! Сказал, что денег даст, но ничем заниматься не будет. Короче, потрахались и до свидания, мы расстаемся!

– Ритуль! – Лиза обняла подругу и прижала к себе. – Ну все, хватит, хватит! Тебе вредно нервничать. Это не горе, Ритка. Это… счастье. В конце концов, у тебя есть мама и мы! Как-нибудь справимся – ты только не убивайся! Тысячи женщин об этом мечтают!

Ритка в мгновение замолчала и немигающе уставилась на Лизу.

– Ну ты совсем дура… – протянула она. – Ты просто чокнутая, Лизон…

Дымчик стоял у окна и курил.

– Вот же тварь, – выдавил он сквозь зубы, – вот же подонок! А я, Марго, тебе всегда говорил! Я всегда говорил, что он сволочь! Тупая накачанная сволочь. А ты? «Женя хороший, Женя клевый!» Тьфу, дура. Так тебе и надо.

И Дымчик горестно махнул рукой.

– Ладно, Лизка права, хватит. Надо думать, что делать. Точнее, как быть. Что делать и так ясно, – неуверенно добавил Дымчик.

– Что тебе ясно? – заорала Ритка. – Да мать меня растерзает! Вы что, Полю не знаете? Начнет вопить, что отдала мне всю жизнь, дала все, что могла, пахала как конь, «поступила» меня в институт, заплатила бабки, одевала-обувала, кормила-поила, возила по курортам! «У тебя, доченька, у первой в классе были джинсы и настоящие сабо, итальянская косметика и французские духи». Я ее песни знаю наизусть! И что стригли меня в «Чародейке», а не в парикмахерской за углом, и что маникюр с пятнадцати лет делали, и что я тварь неблагодарная, связалась с идиотом и в подоле принесла! Она ведь знала, предупреждала! А теперь я хочу повесить ребеночка на мать, на бедную Полю, которая только устроила свою личную жизнь! А, да! Замуж она пошла, только когда я выросла, потому что раньше и допустить не могла, что у меня будет отчим! Короче, не оправдала я, дура набитая и шалава подзаборная, все как она и говорила…

– У нее своя правда, – возразила Лиза, – но она тебя обожает. Покричит, поорет и успокоится, Полечка добрая. И внучка своего будет обожать не меньше, чем тебя. Ну или внучку.

– Лизка права, – кивнул Дымчик. – Полечка хорошая. И тебя, дуру, простит. Повыступает и простит. Я о другом – о твоем Жеке. Я вот думаю, как с ним разобраться.

– Забудь про него, – сказала Лиза, – и не марай руки. Ну что ты ему сделаешь, дашь в морду? Не смеши, Дим. Да и вряд ли это поможет. Бог ему судья, еще пожалеет. Еще приползет и будет умолять дать на ребеночка глянуть!

– Дура ты, Лизка, – усмехнулась Ритка. – Бог судья, ага! И приползет он, как же! Никуда он не приползет. Потому что сволочь. Димка прав. И что я сама виновата, прав. Связалась с тупым качком и бегала за ним как умалишенная. И никакого бога, Лизочка, нет. Ладно, ребята. Все ясно. Спасибо за поддержку. Я знаю, что делать.

Ритка встала, отерла слезы и ушла к себе в комнату.

Растерянные Лиза и Дымчик смотрели ей вслед. Лиза бросилась за Риткой, но дверь была закрыта на замок. Перепуганная Лиза барабанила в дверь, умоляя Ритку открыть. Дымчик растерянно вздыхал.

Через пару минут дверь отворилась.

Ритка стояла бледная, спокойная, с отсутствующим неживым взглядом.

– Что ты придумала? – закричала Лиза, тряся ее за плечи. – Что ты такое придумала?

– Ничего, пойду и утоплюсь. Хотя нет, не получится: зима, лед, а в проруби застрять можно. – Она хмыкнула и скривилась. – Значит, повешусь, всего и делов. Повешусь или спрыгну с высотки. Заберусь на крышу и… Тю-тю. Короче, подумаю.

Дымчик заорал, что она идиотка и дура, и даже еще дурее, чем он предполагал, и что Полечка никогда от нее не откажется, и есть они, ее самые близкие друзья, Лиза и он…

– А до этой твари я все равно доберусь! Хотите вы этого или нет, но возмездие настанет, не сомневайтесь!

Лиза то успокаивала бушующего Дымчика, то укладывала в кровать бледную, по-прежнему как неживую подругу, бегала за водой и сердечными каплями, еще мам-Ниниными, в старом, почти засохшем пузырьке.

И вдруг Ритка села на кровати, немигающим мертвым взглядом посмотрела поочередно на обоих и спокойно сказала: