Журнал «Юность» №07/2025

Русский поэт поколения тридцатилетних. Преподаватель РУДН. Автор «Российской газеты». Редактор рубрики «Дебют» журнала «Аврора». Лауреат Всероссийской премии имени Андрея Дементьева. Стипендиат Министерства культуры РФ. Член правления Санкт-Петербургского союза литераторов. Основатель продюсерского центра «Всемпоэзии».

В «АСТ» выходили книги стихотворений «Веснадцать» (2014), «Неудержимолость» (2015) и «Под небом русского цвета» (2024).

Санкт-Санктыч

Родился в 1988 году. Автор нескольких поэтических сборников. Публиковался в журналах «Юность», «Север», «Аврора», «Пироскаф» и др. Участник поэтических семинаров Дмитрия Воденникова (школа писательского мастерства «Пишем на крыше»), Зимней школы поэтов в Сочи и т. д. Живет в Москве.

Снег не рифмуется

Живу в Казахстане. Финансист по образованию, работаю продакт-менеджером и коммерческим писателем в финансовых организациях. Писать рассказы – мое хобби. Учусь на сценариста.

Пишу постмодернистские рассказы, построенные на абсурдных и ироничных идеях. Герои рассказов – обычные люди, попавшие в необычные обстоятельства и рассказывающие о пережитом опыте. Их язык прост и походит на разговорную речь. Они не видят ничего парадоксального даже в самых необычных, фантастических и порой мистических событиях. Для них все это – рутина, с которой наверняка сталкиваются другие люди.

Белый кит

Марк гордился тем, что его считали занудой. И пусть многим могло показаться, что он живет скучно, ему это, наоборот, очень нравилось. Нравилось коллекционировать привычки, как другие коллекционируют марки или монеты. Нравилось просыпаться рано утром, пока спят остальные, а в особенности соседский мальчишка со своим проклятым мопедом. Нравилось есть овсянку на завтрак, хотя в детстве он ненавидел ее больше, чем школу, а школу ненавидел настолько, что однажды даже поджег парту. Нравилось читать утреннюю газету, чтобы делать вид, что он разбирается во всех этих событиях, которые толкают мир к третьей мировой. Нравилось ходить на работу пешком, хотя и ходить, по большому счету, он никогда не любил.

Его успокаивала эта рутина. Он находил в ней убежище от незапланированных событий, которые в любой момент могут ворваться в жизнь и превратить ее в сущий кошмар.

Однажды произошло как раз такое событие: посреди кухни прямо во время завтрака материализовался огромный белый кит. Самый настоящий. С плавниками. И с черными глазами. Кит был настолько большим, что еле поместился на кухне, но каким-то образом не задевал своим телом кухонную утварь. Он парил в воздухе, как воздушный шарик на детской площадке, и издавал звуки, похожие на оперу в исполнении водопроводных труб.

– Ты что тут делаешь? – спросил Марк, не поднимая глаз от статьи, посвященной очередному политическому скандалу.

– Плаваю, – ответил кит таким тоном, словно это было обычным занятием для кита.

Марк кивнул в ответ. Он спокойно перелистнул страницу и приступил к статье о повышении налога на добавленную стоимость.

Кит сделал несколько кругов вокруг лампы.

– Прекрати, пожалуйста, – попросил Марк. – Я вообще-то пытаюсь сосредоточиться.

– А тебе разве не интересно, почему я здесь? – спросил кит обиженно.

– Честно? Нет! Я больше думаю о том, что приготовить на ужин.

– Вообще-то я здесь по важному делу. – Кит подплыл ближе. – Пришел напомнить тебе о том времени, когда ты мечтал летать.

Марк посмотрел на кита поверх газеты, как учитель смотрит на двоечника, пытающегося объяснить, почему не сделал домашнее задание.

– Летать? Как ты, что ли?

– Не обязательно как я. Просто летать.

– Звучит как что-то из разряда «а потом я проснулся».

– Ты мечтал об этом! – настаивал кит.

– Может быть, когда мне было семь или около того. Но это всего лишь детские мечты. Разве у них есть что-то общее с реальностью?

– Именно поэтому я здесь. – Кит приблизился так, что Марк мог разглядеть крошечные созвездия в его огромных черных глазах. – Чтобы вернуть тебе веру в невозможное.

Марк молчал.

– Ладно, раз ты все равно не даешь мне почитать, – наконец сказал он, отложив газету в сторону. – Что дальше? Будешь учить меня летать? Или это какая-то метафора про внутреннюю свободу и поиски себя?

Кит улыбнулся, если, конечно, это можно было назвать улыбкой.

– Для начала вспомни, что заставляло тебя чувствовать себя по-настоящему живым.

Марк вспомнил. Ему было семь, и он прыгал на старой кровати в бабушкином саду. Пружины скрипели, как несмазанная карусель, а он представлял, что однажды подпрыгнет так высоко, что сможет дотянуться до облаков и погладить их.

– Теперь закрой глаза и лети, – прошептал кит.

– Лететь? Как именно? На крыльях, как птица?

Как Супермен? Или…

– Неважно, – перебил его кит.

Марк напрягся.

– Не получается.

– Пытайся лучше!

Марк напрягся еще сильнее. На его лице появилось выражение человека, пытающегося вспомнить пароль от почты под дулом пистолета.

– Все равно не выходит.

– Значит, недостаточно веришь.

– Слушай…

– Не открывай глаза! Это важно!

Марк снова зажмурился.

– Вот так?

– Вспомни скрип кровати…

– Откуда ты знаешь про…

– Тихо! Просто вспоминай.

– Хорошо, хорошо…

– Вспомни, как ты прыгал на кровати и мечтал достать до самого неба. Пусть это воспоминание захватит твой разум. Расслабься и сосредоточься на ощущениях. Почувствуй ветер в волосах и запах травы. Ощути, как пружины подбрасывают тебя все выше и выше…

Марк вспомнил это ощущение. На мгновение ему даже показалось, что он действительно может взлететь, что гравитация – это просто глупая шутка физиков.

– А теперь оттолкнись от земли и лети!

Марк попытался. Правда попытался. Так сильно, что, казалось, вот-вот лопнет от напряжения. На долю секунды ему почудилось какое-то движение, но потом все исчезло, как сон после будильника.

– Не получается, – сказал он с разочарованием семилетнего мальчика, которому сообщили, что Дед Мороз – это переодетый в костюм нетрезвый сосед.

Ответа не последовало.

Когда Марк открыл глаза, кита уже не было. Он обыскал всю квартиру, заглянул даже в стиральную машину. Но так и не нашел ничего, что хотя бы отдаленно напоминало большого белого кита. Самого настоящего. С плавниками. И с черными глазами.

Последний снимок

Фарид фотографировал разрушенные здания, потому что больше ничего не осталось. Ну, кроме оливкового дерева на крыше и его старой «Практики» с треснувшим видоискателем. Второй глаз он потерял давно, но это уже неважно – для фотографа достаточно и одного. К тому же, когда смотришь на мир через объектив, кажется, будто все его трещины и разломы – просто часть композиции.

Утренний воздух был густым, как суп из бетонной пыли и пластикового дыма. Фарид курил, стоя на краю крыши. Сигаретный дым казался почти прозрачным по сравнению с тем, что поднимался от руин. Скоро должен был прийти Калил – он всегда приходил, хотя делал вид, что не очень-то и хотел и вообще собирался остаться дома.

– Опять ты со своей допотопной камерой, – сказал Калил, появляясь из дверного проема. Он всегда так делал – появлялся внезапно, будто материализовался из утреннего смога. – Купил бы уже цифровую, как все нормальные люди.

– Нормальные давно уехали отсюда, – ответил Фарид, не отрываясь от видоискателя.

В маленьком прямоугольнике стекла город выглядел почти красиво – как декорация к фильму про конец света. Остовы высоток торчали, как кости мертвых динозавров. Внизу копошились люди – разбирали, строили, опять разбирали. Война закончилась, но никто этого не заметил. Просто однажды перестали падать бомбы, а все остальные звуки остались: скрежет металла, стук молотков, редкие выстрелы где-то на окраинах.

– Всю ночь не спал, – сказал Калил, присаживаясь на парапет. – Недалеко от дома опять была перестрелка, как в старые добрые времена.

– Как в старые добрые времена, – хмыкнул Фарид. – Ты становишься сентиментальным.

Он поменял пленку – движения отработаны годами, как солдатская привычка перезаряжать оружие. Отец научил этому еще до того, как начал фотографировать войну.

– Главное – поймать момент между… – говорил он, – между выстрелом и падением, между страхом и болью, между жизнью и…

Когда-то осколок оборвал эту фразу на полуслове. Теперь Фарид иногда заканчивал ее по-разному, в зависимости от настроения.

– Знаешь, – сказал он, наводя резкость на группу рабочих внизу. – Иногда мне кажется, что если я не сфотографирую все это, оно просто исчезнет. Как будто никогда и не было. Вот придут строители, построят здесь стеклянных башен, откроют бургерную с кофейней – и кто вспомнит, что здесь было до?

– Философ хренов, – буркнул Калил, но все-таки пошел следом, когда Фарид начал спускаться по пожарной лестнице. Металлические ступени дрожали под ногами, как струны расстроенной гитары.

Внизу город выглядел совсем иначе. Не картинка в рамке видоискателя, а живой лабиринт из бетона и арматуры. Каждый угол мог прятать опасность, каждая тень – превратиться в человека с оружием. Но Фарид видел только линии, текстуры, игру света. Через объектив даже мусор становился искусством.

Они шли медленно, огибая воронки и перешагивая через обломки. Калил держался чуть позади, как делал всегда во время патрулей. Старые привычки не умирают – они просто ждут своего часа.

– Смотри! – Фарид остановился перед растрескавшейся бетонной плитой. – Видишь?

– Вижу кусок старого тротуара, – пожал плечами Калил.

– Нет, смотри внимательнее. Это как застывшая лава. Видишь, как трещины расходятся? Будто кто-то заморозил взрыв.

Фарид опустился на колено, поймал в кадр причудливый узор трещин. Камера щелкнула, сохраняя еще один кусочек исчезающего мира.

И тут они увидели солдата. Молодого. Почти ребенка.

Он стоял среди руин, сжимая ржавую винтовку. Больше походил на дикого зверька, чем на человека. Грязные волосы, глаза как у загнанной крысы. Такие дети рождались уже после войны, но носили ее в себе, как генетическую память.

Калил потянулся за пистолетом – он всегда так делал, когда чего-то боялся. А боялся он часто, особенно после той истории с ракетами. Фарид помнил, как нашел его тогда в подвале, трясущегося и бормочущего что-то про голубей. С тех пор Калил не любил птиц и детей – говорил, что они слишком непредсказуемые.

Но Фарид уже поднял камеру. В видоискателе мальчишка в форме превратился во что-то большее – символ, метафору, знак вопроса. В его глазах читалась та же ярость, что когда-то горела в глазах отца Фарида, – желание выжить назло всему миру.

Мальчишка оскалился, как волчонок, готовый напасть. Его винтовка чуть приподнялась.

– Эй, ты! – крикнул Калил, наставляя пистолет. —

Брось пушку, или, клянусь прахом предков…

Фарид нажал на спуск за секунду до того, как все изменилось. Он успел поймать этот момент – между страхом и яростью, между «было» и «будет», между очередными витками спирали насилия. Возможно, именно для этого кадра он и таскал с собой камеру.

Позже, проявляя пленку в импровизированной лаборатории (бывшая ванная, красный свет от старой армейской лампы), он долго всматривался в этот кадр. Мальчишка на фотографии уже не казался страшным – просто еще один осколок войны, пытающийся собрать себя заново.

Фарид повесил снимок сушиться рядом с другими. В темноте они все выглядели одинаково – черные силуэты на сером фоне. Как тени людей, застывших на стенах Хиросимы.

Он подумал, что надо бы рассказать об этом Калилу. Но тот наверняка опять назовет его философом хреновым и предложит купить нормальную цифровую камеру. Но Фарид все равно продолжит снимать на любимую камеру – руины, детей, призраков прошлого. Потому что кто-то должен помнить, как выглядит мир в момент между разрушением и возрождением. Даже если для этого хватает одного глаза.

Родилась в Саратове в 1998 году. Прозаик, автор романа «Цирк» («РЕШ»), выпускница магистратуры «Литературное мастерство» ВШЭ, чемпионка мира по фигурному катанию на роликах.

«Прециоза»

Тренер сказал: ищите подешевле.

«Авито» пестрело платьями для фигурного катания разных размеров, дизайнов, орнаментов, материалов, цен. Нужного не находилось. Чат с тренером в ватсапе стал похож на доску объявлений: ссылки вытеснили текст, на каждый из вариантов, который скидывала я, тренер присылал свой. Более, как ему казалось, уместный. Обычно не того размера. Диана утонула бы в сто тридцать шестом, как тонула она в моих блузах, напялив их поверх пижамы: «Мам, я красивая?»

Самая красивая, дочь.

Платья, которые подходили Диане и устраивали тренера, были одинаковы в одном: как раз красотой они и не отличались. Я открывала «Авито» и выбирала чертово платье везде и всюду: в очереди в салон, на парковке, пока ждала Диану со льда, на кассе магазина. В одном объявлении кто-то застенчиво упомянул, что на «шовчике есть дырочка», и я поперхнулась чаем за рулем, не досмотрев фотографий, – автор объявления поскромничал, шов платья расходился прямо на попе. Искать дальше и ехать на примерку хотелось все меньше. Обивка сиденья и новые белые брюки объявления с «шовчиком» мне так и не простили.

Диане предстоял всего-то «юный фигурист», а я уже успела подумать, что с ракеткой для большого тенниса или с купальником для бассейна на первых этапах было бы попроще, но решила все-таки по одному из объявлений позвонить. Трубку взял мужчина. На все вопросы он отвечал только «да» или «нет», а когда я спросила что-то посложнее, про деньги, разворчался.

– Это вам не базар, написано же, что четыре тысячи – аренда, а если купить, то сорок. – И, помолчав, он добавил: – Восемь!

На это мне ответить было нечего. Я представила, как моя дочь делает прыжок в пол оборота и ковыляет дорожку шагов в платье за сорок восемь тысяч, и мне стало дурно: чай попросился наружу – белые брюки второго чайного пришествия не перенесли бы. Я успокоила себя обычной мантрой, которую выучила на второй день в раздевалке ледового дворца: «Тут так принято». На катке действительно было принято многое, о чем в приличном обществе лучше молчать. Так что я проглотила и мантру, и чай и решила позвонить по следующему объявлению. Хозяйкой платья номер два значилась Александра с милым селфи на аватарке. Александра говорила тягуче, почти как ленивец из «Зверополиса», и пока она дошла до конца фразы, начало я уже успела забыть. Общий смысл сводился к тому, что «платюшко можно приехать посмотреть», и я коротко попросила Александру написать мне адрес и время в чат. И правильно сделала. Кривоколенный переулок в исполнении Александры занял бы еще добрых пять минут.

Диана выбежала с катка, щеки на бледном лице – горящая клюква в сахарной пудре, яркая крапинка, это у нас что-то семейное, от моего папы. Запыхавшаяся после ОФП, она плюхнулась в детское кресло.

– Ма, мам, ты нашла? – Вопрос вырвался у нее против воли, знала же, что я не люблю, когда клянчат. Но с первым платьем для выступлений можно все простить.

– Смотри, едем? – И я передала назад телефон.

Диана даже не взглянула на размытое фото.

– Едем, едем! – заверещала она, заерзала.

Я отпустила сцепление и нажала на газ, навигатор забился в истерике перестроенных маршрутов – пытался обмануть московские пробки. Диана вскоре уснула. Я смотрела на нее через зеркало заднего вида и думала, сколько еще меня ждет на этом пути поисков – платьев, коньков, хореографов… Мамы фигуристок из старшей группы часто жаловались на все, что составляло привычный быт их детей: вот программу поставили, а там дорожка только второго уровня, тренер орет, что надо переделать, а хореограф уперся – четвертый уровень-то стоит, но она на него не выкатывает; вот очередной выскочке «нагрибовали», потому что она у тренера Д., а мы у тренера Н., вот нам в Федерации сказали, что по этому протоколу разряд не присудят…

Проблемы мам фигуристов стояли особняком от обычной жизни: где-то там далеко рос доллар, решались судьбы целых стран, вручались «Оскары» и Нобелевские премии, но мамы фигуристов были непреклонны. Повышение цен волновало их, только когда в магазин «Твиззл» завозили новую поставку коньков на треть дороже предыдущей, начало года считали не с первого сентября, а с первых сборов, конец же знаменовался каким-нибудь итоговым первенством водокачки. Пока весь мир обсуждал Трампа, в раздевалках почти каждого ледового дворца ахали-охали от падения Юдзуру Ханю с четверного акселя и восторгались «нашим американцем» Малининым. Это был параллельный мирок внутри мира реального, большого. И мы с Дианой все больше становились его частью. С каждой тренировкой я чувствовала, как начинаю говорить на чужом языке: слова «перекидной», «аксель», «сальхов» и «тулуп» стали частью обихода, не удивляли и другие изощренные названия – «ревью», «дедакшн», «недокрут».

Я все больше понимала, как это – быть мамой фигуристки. И, надо признать, мне даже нравилось.

Александра-с-Авито встретила нас в общем коридоре. Она передала мне наполовину расстегнутый чехол для одежды, в котором покоилось платье. Покоилось, потому как шифоновая юбка смялась и загнулась под весом тяжелого чехла, а сетка, рассчитанная на узкие детские плечи, трещала по швам, натянутая на старую пластиковую вешалку для мужских пиджаков. Жалость на лице было скрыть невозможно. Платье, королевское, все в перламутровых стразах, сшитое на заказ, погибало под гнетом обыкновенных вещей – вешалки и чехла.

– Мерить будете? – протянула Александра. Видимо почуяла, что я собираюсь уйти.

Я уже хотела ее разочаровать, но Диана запрыгала на месте, засуетилась, глаза у нее сверкнули таким же перламутром, каким светилось платье, и я тяжело вздохнула. Если по милости Дианы мы купим это чудовище, мне придется искать еще один костюм. Тренеру ничего не будет стоить отлупить меня за состояние сетки вот этой самой вешалкой. На катке влетало всем, и мне приходилось переживать это вместе со своей мантрой «тут так принято»: Диане нравился каток, а я любила Диану.

Видимо, медлительную Александру тренер никогда не выставлял из тренерской вон, потому что она была полностью уверена – с платьем все прекрасно. Она пригласила нас в квартиру, показала комнату, где можно переодеться, а потом попыталась проводить Диану к зеркалу. Зеркало не понадобилось: плечи у платья были растянуты так, что под мышками висел шмоток сетки, в который при очень сильном желании поместилась бы еще одна Диана.

Я попросила дочь поднять руки в стороны и показала Александре, почему мы не возьмем платье.

– Давно у вас оно? – не удержалась я, когда мы стали уходить. – Почему продаете?

– Бросили, – необычно коротко ответила Александра и закрыла за нами дверь.

Она добавила меня на «Авито» в черный список прежде, чем я успела оставить отзыв о продавце. Похоже, я была не первой, кто отказался купить перламутровый кошмар.

План тренера «найти подешевле» терпел крах. Объявления до пяти тысяч рублей были отсеяны на этапе Александры, и на следующее утро мы рванули на другой конец города: в Видном, у черта за пазухой, предлагали почти новое платье за десять несчастных тысяч. Россыпь страз «Сваровски» и вышивка, выкрашенная с модным переходом юбка – главные специалисты по сплетням в раздевалке точно бы не упустили такой шанс. Недолго думая, я собрала Диану, отпросила ее с хореографии, и мы поехали в Видное.

Радио зашепелявило, как только мы съехали на шоссе, и я выключила его.

– Ма-ам, а мы тоже когда-нибудь бросим фигурку? – спросила Диана, когда шепот радиопомех стих.

Слово «фигурка» она подцепила недавно, до этого мы всегда называли ее занятие просто льдом или катком. Я мысленно прокляла медлительную Александру за честность при ребенке, а еще пожалела, что сама спросила, почему продается платье.

– Если тебе еще что-то понравится, – осторожно начала я. – Всегда можно уйти.

– А если мне больше ничего не нравится?

В зеркало заднего вида я заметила, что Диана смотрит в окно. Она задумчиво ковыряла заусенец на большом пальце, и я решила быть честной с ней, но все же – не до конца. Каждая мама фигуристки обязана стать реалистом и помнить, что лед – это не навсегда, а отрывать примерзшие конечности от него очень и очень больно. Об этом тоже говорили в раздевалках – что-то эти женщины точно знали лучше меня.

– Дочь, а зачем тогда бросать?

Диана перестала ковырять заусенец, а я всмотрелась в указатели: до поворота на Видное оставалось два километра.

Адрес, по которому проживало платье номер три, оказался старым таунхаусом, каких в Подмосковье я никогда не встречала. Красный советский кирпич и мещанский садик с кустами роз и тонкими яблонями. Под калиткой непутевая ершистая елка уткнулась ветками в забор. Все было картонное, ненастоящее: толкни пальцем – и развалится, как декорации на съемочной площадке, в которые веришь, если на них смотреть через камеру. Мы поднялись на веранду, заставленную рассадой, и я позвонила в дверь. Диана все еще оглядывалась на садик с яблонями и розами (так ей все это было непривычно после нашей квартиры в безликой роте новостроек!), когда на пороге появилась дама, смутно похожая на свой дом: платье в горошек, платочек повязан на шее на манер пионерского галстука, а поверх всей этой ностальгии по шестидесятым накинут расшитый китайский халат тончайшего шелка.

– Пардон, – присвистнула дама, и свисту этому позавидовал бы даже красный советский кирпич, летящий с крыши. – Я только зашла, с этими головорезами разве переодеться?

И не успела она запахнуть халат, как на веранду из-под ее руки высыпала тройка мальчишек – все на одно лицо. Они стали о чем-то спорить, а потом уперлись тремя парами глаз в Диану и замолчали, притихли.

– Я – Вениамин, старший тут, – важно выступил вперед один из парней и протянул Диане ладонь.

Диана замерла, я тоже. Погоня за платьем давно превратилась в сюр, которому для полного счастья не хватало драматического финала: сейчас эта тетушка скажет, что продает платье и коньки в надежде покрыть долги, и, вообще, дом тоже заложен давно, а они – банкроты, потому что в новые времена манеры и родовитость никто не ценит.

Я подтолкнула Диану. Она пожала руку Вениамину и сорвала невидимый предохранитель: мальчишки снова загалдели.

– Диана. Фигуристка, – сказала Диана, подумав, и я заметила, как дама в дверях улыбнулась.

– Что же вы на пороге… Пойдемте, пойдемте, милости просим! – засуетилась дама, полы халата заметались по паркету, и мы проследовали за ней. – А ну марш в дом! – прикрикнула она на своих мальчишек менее милостиво. – Вот шпана, а!

Дама усадила нас пить чай, а сама завалила Диану вопросами. Диана еле успевала уминать предложенный ей зефир и горький шоколад («Я-то знаю, что фигуристам можно!» – изрекла дама), обжигалась горячим индийским чаем, но на вопросы отвечала резво, и сколько катается, помнила безошибочно, и какие прыжки уже знает, и сколько оборотов «сидит в волчке». Дама подливала кипяток и все спрашивала и спрашивала, а я смотрела на дочь и не замечала, что мышцы щек у меня начало ломить от улыбки и гордости.

– Ну так, платье, – сказала хозяйка наконец и вышла из кухни.

Вернулась назад она с легким куском ткани, сверкающим, невесомым, как тройной аксель в исполнении Валиевой.

– Вот оно, последнее осталось, все распродала, доче уже и не надо. – Она снова засуетилась, широкие рукава халата вздрогнули, или мне так показалось.

Диана привстала со стула и протянула руки к платью. Завороженная, дочь смотрела на него и не могла оторваться.

– Сначала руки – мыть! – отрезала дама и выпроводила Диану в ванную комнату.

«Сразу видно, мать четверых», – подумала я.

– Стразы тут «Прециоза», чешские, лучше всяких «Сваровски», никогда разницы не заметите, – продолжила рассказывать дама, расправляя нежную белую юбку с переходом в лиловый. – Ткань, видите, выкрашена, на заказ шили, где весь «Хрустальный» шьет, знаете?

Я мучительно пыталась вспомнить из своего «раздевалочного словаря мам» хоть что-нибудь про чешские стразы «Прециоза».

– Почему продаете? – буднично спросила я, чтобы хоть как-то поддержать беседу.

Дама резко замолчала.

– Я сейчас все продаю, – заявила она.

Я не стала больше задавать вопросов. Диана вышла из ванной и направилась в гардеробную на примерку. Платье село идеально: на ключицу легла нить искусственного ожерелья из страз, и Диана закружилась по просторной гардеробной комнате.

– Ну, принцесса, принцесса Диана! – смеялась дама, но теперь в этом смехе я ощутила нотку зависти, а еще – хруст перемороженного льда, который я успела выучить за время, проведенное на катке, и такую тоску, в которую нельзя заглядывать – утонешь, и не спасут.

Я спросила, где уборная, побоявшись, что в этом доме слово туалет – ругательное, и когда проходила мимо камина, зацепила взглядом рамку с фотографией: на фото мужчина, присев на одно колено, обнимал за плечи маленькую девочку в коньках, в бело-лиловом платье. Я остановилась, не дойдя до туалета. Угол рамки обвивала широкая атласная лента. Черная.

На автомате я преодолела череду коридоров и вернулась в гардеробную. Диана отказывалась снимать платье, дама умоляла подумать. Я почти силой стянула с дочери тугой, крепко сшитый купальник и заставила одеться в свое. Дама бежала за нами до двери. Я не хотела оборачиваться, клубок черствых ниток – жалости, злобы, страха – подступил к горлу.

– Возьмите так, я его видеть не могу! – взмолилась дама. – Оно ничего плохого ей не сделает, зла не причинит!

Хозяйка дома заикалась, бросала косые взгляды на портреты на стенах: ее муж и дочь смотрели с фотографий осуждающе.

И тут я сдалась. Вытащила из кошелька деньги, заготовленные на платье, положила на туалетный стол в прихожей. Потянула из рук дамы белую ткань и прямо так, без чехла, вынесла платье к машине. Диана просияла. Я закинула платье на заднее сиденье в какой-то пакет. Обратно ехали в тишине.

– Мам, а что такое пре-ци… пре-ци… прециоза?! – наконец выговорила Диана.

Я помолчала, а потом решила сказать правду, но не такую, как на пути сюда, а настоящую правду.

– Это когда тебе кажется, что стразы – «Сваровски», и блестят они, как «Сваровски», и все у них… – Я выдержала паузу. – Намного красивее, чем у других. А потом присмотришься, а стразы на платье – «Прециоза».

– И у меня «Прециоза» теперь? – разочарованно протянула дочь.

– Нет. – Тут я спохватилась, что снова лгу во благо. – У тебя – «Сваровски».

Мы выехали из Видного, солнце в зените слепило, и я, разморенная его жадными лучами, устало всматривалась в залитую светом дорогу – белую, как новое платье Дианы, которое мне еще предстоит запретить ей надевать.

Писатель и журналист. Родилась и выросла в Одессе. Живет в Москве. Окончила журфак МГУ. Кандидат филологических наук. В свое время принимала участие в работе 20-й комнаты журнала «Юность», где получила награду «Золотое перо». С 2001 года работает в «Российской газете». Программный директор Фестиваля экранизаций «Читка».

Старая дева

«Сегодня мы пойдем в гости к моей подруге. Она – Старая дева», – сказала мама.

Мне сразу стало не по себе. Я не раз слышала мамины разговоры по телефону, где она о ком-то говорила: «Осталась Старой девой». Я представляла себе некрасивую тетку с блеклыми волосами в серых или коричневых чулках. Они были как у бабушки – советские, плотные, рифленые. Тоже некрасивые. И заштопанные. Старая дева была сутулой, в очках и слегка прихрамывала. Еще у Старой девы в моем понимании обязательно должен был быть крючковатый нос, скрипучий голос – она недалеко ушла от Бабы-яги. Такие никому не понравятся, и никто на них не женится.

То ли дело моя мама-красавица и ее милые подружки. Все они – с высшим образованием. Умные. Могут часами говорить про математику и Муслима Магомаева. Еще про писателей Валентина Пикуля, Леона Фейхтвангера и Ирвина Шоу. Незнакомые мне тогда еще имена я на слух заучила наизусть. Но о чем бы ни говорили, все заканчивается разговорами о нас, о детях. Хорошо ли Лиля играет на пианино, Саночка – на скрипке, достаточно ли спортивен Валерик и так далее. Интересно подслушивать, а потом обсуждать. Мы-то себя видим совсем не так, как взрослые, а особенно – мамы.

Я пошла собираться. Надела любимое платье – синее в белый горошек. Попросила маму сделать высокие хвостики и повязать их белыми бантами: надо же этой Старой деве показать, как должна выглядеть нормальная женщина – та, которая за собой следит. Мне всегда нравилось дразниться – почему бы не подразнить эту обделенную судьбой несчастную. Надо же – никто замуж не берет. Моя мама и та, хотя и поздно, но вышла замуж и меня родила. А эта… Я начала считать, сколько Старой деве лет. Если она мамина ровесница – то ей уже вряд ли «светят» какие-то дети. Тогда не было принято рожать поздно.

«Мама, сколько лет Старой деве?» – спросила я.

«Не вздумай ее так называть, – велела мама. – Она чуть постарше меня. И у нее есть младшая сестра. Та замуж вышла. А этой – так не повезло».

Мама моя – еще раз скажу – с высшим образованием. Говорит, что для женщины самое главное – окончить вуз. Только вуз в мамином понимании означает не «высшее учебное заведение», а «выйти удачно замуж». Папа наш считает, что самое главное – это когда его дочки останутся независимыми. Я думаю над тем, как это. Ведь если выходишь замуж, все равно, в любом случае, зависима от мужа. И он от тебя. И ничего плохого в этом нет. Зависеть от любимого человека – это же здорово! Наверное, чего-то не понимаю.

Мы взяли с собой разные вкусности (мама с утра крутилась на кухне и что-то пекла) – не идти же в гости с пустыми руками – и поехали. Приехали в одесский двор, который казался очень аккуратным, оттого что везде висели светлые мокрые простыни. Утром тут явно была большая стирка, а теперь пахло свежестью и чувствовалась прохлада. И мы осторожно, чтобы не запачкать эту чистоту, прошли в дальний левый угол двора, где белая дверь вела на застекленную веранду. Встретить нас вышла миловидная опрятная женщина с темными волосами, а на террасе сидела хорошо воспитанная строгая одесская дама – уже седая. Было видно – мать и дочка. Мама и ее подруги явно близко знали пожилую даму – все обнимались, болтали, смеялись, накрывали на стол. Милая скромная хозяйка принесла свой пирог. Надо же – на ней тоже было синее платье. Оно ей шло больше, ведь она была брюнетка, не светленькая, как я. Я так залюбовалась ее плавными движениями, а потом так увлеклась вкусным, с вишнями, пирогом, что совсем забыла, к кому и зачем мы сюда пришли. И лишь повеселив маминых подружек своим фирменным смехом, после чего мне привычно сказали, что работать такой девочке нужно лишь в цирке, поняла, что какое-то лишнее знание мне мешает. Что-то меня мучает. Какой-то нерешенный вопрос…

«Мама!» – громким шепотом позвала я. Но мама отмахнулась от меня и сказала, чтобы я не мешала.

Нужно сказать, что, когда мама щебетала со своим подружками, оторвать ее от этого занятия было невозможно. Как любая одесситка, она целиком отдавалась разговору. Вывести из этого состояния ее могла лишь какая-то экстренная ситуация, но таковой не наблюдалось. Я не падала, ничего не царапала, меня никто не обижал, и вообще была на виду.

Я послонялась по двору, проверяя, как быстро сохнут простыни, поиграла в классики и захотела домой. Но никому это было неинтересно. Съела еще кусок пирога. Выпила ситро – так тогда называлась газировка. Погладила собаку, сорвала в палисаднике два цветка. Обо мне все забыли. Погрустила, порешала про себя задачки, вспомнила таблицу умножения и подумала о Сашке Ковалеве – мне очень нравился этот мальчик, живущий по соседству у нас на даче, но я для него была слишком мала. Женщина в синем платье подошла ко мне, взяла за руку и повела на веранду. Там она предложила мне поиграть в игру «мама распутай нитки». Нужно было в определенном узоре обмотать нитки вокруг пальцев, а другой игрок должен был их «переснимать». И тогда получался новый красивый узор, который никогда не повторялся, как картинки в калейдоскопе. Но если с калейдоскопом у меня всегда получалось без проблем – просто крути его и смотри, то играть идеально в «мама распутай нитки» – практически никогда. Мои руки были просто не созданы для этой игры. Однако вместе с этой напарницей каким-то волшебным образом мы проиграли дольше, чем обычно. Она мне рассказывала истории, я отвлекалась, смеялась. А игра словно шла сама собой. Я даже не успела удивиться – почему мамы, когда собираются вместе, играют с нами так мало или вообще не играют, а вот у этой женщины есть так много времени, чтобы провести его со мной одной. Ведь других детей в этот день с нами не было. Но спросить о том, есть ли у хозяйки свои дети, я постеснялась, да и не успела, потому что устала и захотела спать. И когда мои глаза уже слипались, мама наконец-то сказала, что все идут домой.

Дома, уже переодетая в пижаму, я вспомнила важную вещь, которая не давала мне покоя. Прикоснувшись головой к подушке, я сонно пробормотала: «Мама, а Старую деву мы так и не встретили. Почему вы меня не отвели к ней. Думали, что испугаюсь?»

Мама в ответ рассмеялась и сказала, что Старая дева – это и есть та самая милая женщина в синем платье, с которой я провела так много времени. Еще и поблагодарила меня, что я не задала этот вопрос при всех ее подругах и не поставила в неудобное положение. Знала, что я могу.

От удивления у меня даже сон прошел. Я села на кровати и попыталась понять: как это такая приятная, скромная, спокойная и добрая – и не вышла замуж? Она же красивее многих других и даже некоторых маминых подруг. И такая воспитанная. И одета более тщательно и аккуратно. И говорит таким приятным голосом. И играть с ней так хорошо. Как же она может быть не замужем? Куда смотрят эти мужчины? У многих такие неприятные страшные жены. Некоторые из них – как Баба-яга. А вот такая…

Задачка никак не решалась у меня в голове. И в конце концов я уснула, приняв решение назавтра спросить об этом папу. Что им, мужчинам, надо?

«Танго на осколках»: милые дамы

Телеграм-сериал

«Что это вы там пьете?» Если бы козырек розовой кепки на голове режиссера смог физически влезть в наши бумажные стаканчики, так бы и случилось.

К сожалению, мы пили воду. И даже не горячую, хотя на улице было «околоноля», а на нас была легкая одежда. Шли съемки сериала «Танго на осколках» режиссера Сергея Сенцова, в котором нам, двум журналисткам с кинокритическим уклоном – мне и Ольге Белик, – было предложено сыграть небольшой эпизод. Как хотелось бы использовать тут прилагательное «фильмообразующий», но, увы, это было не так.

В данный момент снимали проходку. У киоска с напитками (отсюда и пьем) мы, милые дамы, которые пришли учиться танцевать танго, должны были перехватить инструктора Кирилла – артиста Риналя Мухаметова – и пройтись с ним до нужной точки, якобы задавая вопросы по сложному для нас предмету танца.

«Что-то мы занервничали…» – тоном пионервожатой сказала мне Оля Белик, пока мы стояли в ожидании, когда Риналь, а за ним операторы и режиссер приблизятся к нам. Имелось в виду, что занервничала я. В эту минуту дала себе отчет, что действительно страшно нервничаю, а Белик, как настоящий друг, меня успокаивает, как может.

Чтобы унять дрожь в коленках и разгулявшиеся в тряске поджилки, я не выбрала ничего другого, как тактику спровоцировать Риналя Мухаметова и заставить его рассмеяться – расколоться на камеру. Вот мы его поджидаем, вот он учтиво обращается к нам: «Здравствуйте, здравствуйте!», и я от дубля к дублю задаю ему все более провокационные вопросы.

«Скажите, пожалуйста, а что будет, если я начну танцевать танго не с правой, а с левой ноги?» – это самый легкий.

И далее – с каждым дублем по нарастающей:

«Скажите, пожалуйста, а если я запутаюсь в ногах на площадке и упаду, вы меня тогда подхватите?»

«Скажите, пожалуйста, а как называется человек, который танцует танго: тангист или тангоносец?»

«Скажите, пожалуйста, а правда ли, что женщин больше и найти партнера им не так уж и легко? Вы можете быть универсальным партнером?»

«Скажите, пожалуйста, а правда ли, что танго танцевать лучше ночью, чем днем?»

«Скажите, пожалуйста, а если я и дальше буду ходить к вам на занятия танго, у меня будет фигура, как у Джей Ло, и такой же темперамент?»

К чести Риналя, он прошел проверку – держался до последнего дубля. Оля, кстати, тоже. Риналь делал вид, что я его спрашиваю что-то действительно очень важное по теме уроков танго, чтобы не отстать от остальных учащихся, что-то терпеливо мне объяснял, начиная со слов: «Понимае те ли…»

И только когда сняли последний дубль и мы вышли за пределы кадра, Риналь раскололся и рассмеялся.

Мои нервы к тому времени слегка подлечились.

Но, как оказалось, это было только начало. Первая для нас сцена. Впереди яркими огнями маячила в парке танцплощадка, оборудованная специально для фильма.

Быстро темнело и все больше холодало…

Флешбэк. Примерно за месяц до съемок получаю сообщение, мол, Сусанна, не хотите ли сняться в кино? «Слава крадется…» – подумала я. И начала смотреть, что там за кино.

Не скрою – в пользу фильма сработало то, что ценю работы режиссера Сергея Сенцова, и то, что им занималась Продюсерская компания Валерия Тодоровского. Хотя и закралось подозрение, небось, Валерий Петрович сам все это придумал с моим приглашением, розыгрыш такой. Но эти мысли отпали, как только я узнала, что вообще речь шла не обо мне любимой. А об известной журналистке, писателе и продюсере Елене Афанасьевой. Просто она не смогла, а я была запасным вариантом. При этом, как только я вступила в переписку с приглашающей на съемки стороной, мне сказали, что должна взять с собой еще кого-то из коллег.

Оля Белик была первой, о ком я подумала, – просто представила, как ее яркие волосы украсят любой, даже самый мрачный кадр (тогда я еще ничего не знала про жанр сериала).

К счастью, Белик была свободна! Нам прислали сценарий – точнее, фрагмент, где мы задействованы, в который я даже толком не успела вчитаться. Но на что сразу обратила внимание – что мы прописаны как «Милые дамы».

«Дама просто приятная и дама, приятная во всех отношениях», – мысленно зацитировала я, стараясь представить, какая из нас – вторая (забегая вперед – второй оказалась я).

Тем временем начались регулярные звонки и сообщения. Звонили и писали – ассистент по актерам, ассистент по костюму, ассистент по транспорту, юрист, который составляет договор и так далее. «Господи, как живут эти артисты?» – начала думать я. И стала… капризничать. Оказывается, это так помогает! «Нет, я в этот день не хотела бы!» «Нет, мне это время не совсем удобно!» «А какой вы подготовите мне костюм: с рюшиками и бантиками или без?»

Это какой-то условный рефлекс. Хотелось всем заморочить голову так, чтобы понимали – мне и только мне нужно повышенное внимание. В этом было некое спасение. Но я себя грубо одернула. «Не они для тебя, ты – для них!» При этом подумала про то, что есть и те, кто не одергивает… Выторговала я себе лишь возвращение домой не под утро, а в середине ночи. Со всеми остальными условиями согласилась.

Настал день съемок. Одежду мы должны были привезти с собой сами. Я набрала мини-чемодан, и Белик – пару сумок. Нам оплатили такси, и, поскольку я, как обычно, приехала не туда (а съемки были в парке Горького), за мной отправили отдельный кар с персональным водителем. Нам выделили отдельный грим-вагончик в поездном караване съемочной группы. На нем повесили табличку «Милые дамы».

Вагончик был единственным местом, где тепло. В нем был целый мир: стол со стульями, кухонька, большая кровать, на которой мы с Олей тут же раскидали вещи, даже туалет…

Не успели мы насладиться нашим временным домом, как внутрь вошли: «Сейчас мы будем подписывать договор!»

Романтичное настроение сразу улетучилось.

Чтобы вы только знали, какие договоры подписывают наши артисты! Ничего не могу рассказать, поскольку подписала и пункт о неразглашении – один из самых страшных для нас пунктов, потому что мы с Белик должны были молчать о том, что снимались, до официальной промокампании сериала. И это тогда, когда нас распирало от желания делиться подробностями и фотками в соцсетях и изданиях, дома на кухнях и в разговорах с любимыми.

На меня снова нахлынуло желание капризничать. И торговаться по договору. Позволила себе немного. Подействовало, как кровопускание. «Почувствуй себя звездой, Альперина!» – проносилось в голове.

Подписав бумаги, мы с Олей попили чаю, а тут как раз зашла и ассистент по костюмам. Мы пошли к кровати, где разбросали вещи, и начали консультироваться и наряжаться, попеременно отталкивая себя от самого большого в гримвагене зеркала. И вдруг я увидела, что у Белик в привезенном гардеробе были самые настоящие танго-туфли!..

Танго-туфли Ольги Белик заставили меня ревновать. Как оказалось, у нее был опыт занятий танго! В отличие от меня, которая никогда в жизни даже не пробовала его танцевать.

Флешбэк. Мне лет пять. С четырех меня уже водят в музыкальную школу – учат играть на скрипке. Подходит возраст, в котором, как принято, ребенка пора учить танцевать. Недалеко от дома – Дом культуры, в нем – народные танцы. На занятиях мы все время «жарили гопака». И при том, что энергии у меня уже тогда было много, понимала, что направить ее хочу не туда. Но сохранились фотографии в костюме и в процессе, из чего я могу сделать вывод, что до какого-то публичного детского выступления в этом кружке народного танца я дошла. Больше, чем народные танцы, я ненавидела только уроки сольфеджио и общего фортепиано, обязательные в каждой музыкальной школе. Поддавшись моему нытью, мама забрала меня из кружка народного танца и отдала… на балет! Меня! На балет! Я и худенькой-то в жизни практически не была. К счастью, и другие девочки, откормленные продуктами с одесского «Привоза», мне в комплекции не уступали. За редким исключением. (Забегая вперед – когда я подросла и стала ходить на спектакли в Театр музкомедии, была удивлена, потому что там танцовщицы тоже явно заглядывали на «Привоз».) Балет мне запомнился двумя персонажами. Вороной и Витаминой. Такие клички мы дали нашим преподавательницам. Ворона – опытная балерина с громадным стажем и таким же возрастом, все время сидела в кресле и каркала: «Гран-Батман», «Кар-Батман». Вставала она из кресла редко, преимущественно для того, чтобы дать длиннющей указкой, которую она не выпускала из рук, нам по ногам и рукам. В те минуты, когда не могла дотянуться. Витамина же – ее помощница – все время бегала вокруг нас, поправляя то одну, то другую. Бедная девушка, действующая балерина, держала форму и ничего, видимо, не ела – только витамины. Помните запах советских витаминов? То-то! От нее так пахло всегда, а подходила она к нам поправлять позиции очень близко. Отсюда и кличка. Странно, что из балетной студии я ушла сама, потому что в моей жизни были места, откуда выгоняли. Но запросилась я в студию бального танца (!). Мне даже понравилось, но побывала я примерно на трех уроках, после чего мама и папа ознакомились с расценками моего нового увлечения и поняли, что они такое не потянут. На этом моя танцевальная карьера была окончена.

Другое дело – у Белик. Она пришла на съемку подготовленной – как настоящая актриса. Но волю чувствам мне дать не пришлось. Во-первых, нам не очень нравился сценарий – а именно наша сцена, где были слова про растяжение голеностопа, и мы не знали, что с этим делать. Во-вторых, нас пригласили на грим.

Белик пошла первой. И надо же, как ей опять повезло! На соседнем с ней кресле гримировалась сама Юлия Снигирь. Белик даже успела с ней о чем-то пощебетать на языке «Кинопоиска». И вернувшись, вся такая красивая, заявила мне первым делом: «А сценарий мы перепишем!» Как я поняла, на эту взрывоопасную идею ее натолкнула Юлия Снигирь – ну, типа, поделилась опытом, мол, иногда так делают.

Я, как «пионерка и ботаничка» (так меня называет Женя – моя подруга по журфаку МГУ), страшно перепугалась. «Оля, ты что, так нельзя! Я должна спросить разрешения. Хотя бы у Глани Смирновой» (Гланя – моя добрая приятельница, дочь Андрея Смирнова, долгое время работала в компании Валерия Тодоровского, в сценарной группе). До сих пор сохранилась у меня переписка: Гланя отвечала на мой запрос, что сегодня ее на площадке нет и разбираться мы должны сами. Белик тем временем сыпала именами. Помимо Аль Пачино (он был в первоначальном варианте сцены), добавляла Ричарда Гира (вот мне был и ответ на принцип «В любой непонятной ситуации зовите “Кинопоиск”»). И если на Аль Пачино и фильм «Запах женщины» я была еще согласна, то в отношении Ричарда Гира начала спорить. Мы никак не могли договориться, а тем временем на грим пригласили меня…

В специальном гримвагене у меня перехватило дыхание. В принципе, Белик предупредила, что там, на соседнем кресле, сидит сама неземная Юлия Снигирь, они даже успели пообщаться. Но все равно я оказалась неподготовленной. В жизни Юля еще красивее, чем на экране. С удивлением я увидела, что этот эльф ест пирожок, как мы, обычные люди. Я настолько сфокусировалась на Юлии, что даже не заметила, что губы мне накрасили помадой не того цвета, которым я обычно пользуюсь. В такие минуты я всегда теряю дар речи (знаю, трудно поверить, но это правда). К счастью, и это я знаю уже очень давно, Юлия не больна звездной болезнью и очень проста в общении. Уж не припомню, что мы обсуждали, но все прошло безболезненно.