Охотник за разумом. Особый отдел ФБР по расследованию серийных убийств
John E. Douglas and Mark Olshaker
MINDHUNTER: INSIDE THE FBI'S ELITE SERIAL CRIME UNIT
Copyright © 1995 by Mindhunters, Inc.
Оригинальное издание опубликовано издательством Scribner, импринтом Simon & Schuster, LLC (США).
© Голыбина И. Д., перевод на русский язык, 2024
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025
Все права защищены. Книга или любая ее часть не может быть скопирована, воспроизведена в электронной или механической форме, в виде фотокопии, записи в память ЭВМ, репродукции или каким-либо иным способом, а также использована в любой информационной системе без получения разрешения от издателя. Копирование, воспроизведение и иное использование книги или ее части без согласия издателя является незаконным и влечет за собой уголовную, административную и гражданскую ответственность.
Сотрудникам отдела поведенческих наук
и отдела содействия расследованиям ФБР, Куантико, Вирджиния, настоящим и будущим, —
моим товарищам в нелегком пути
Уильям Шекспир. Гамлет (пер. П. Гнедича)
- Зло скрой хоть в преисподней,
- Но выползет оно на суд людской…
Пролог
Наверное, я в аду
Наверное, я в аду. Это было единственным логическим объяснением. Меня раздели догола и связали. Боль была невыносимой. Мои руки и ноги резали острыми ножами. Что-то совали во все отверстия тела. Я задыхался и давился предметом, торчавшим у меня из глотки. Острые штуки затолкали мне в уретру и в анус; казалось, меня разрывают на части. Я тонул в собственном поту. Потом я понял, что происходит: меня пытают все убийцы, насильники и растлители малолетних, которых я засадил в тюрьму. Теперь я был жертвой и не мог сопротивляться.
Я хорошо знал, как действуют такие парни: я видел это сотни раз. Они стремятся доминировать над своей добычей и манипулировать ею. Хотят решать, жить ей или умереть, – а если умереть, то как именно. Они будут поддерживать во мне жизнь, оживлять всякий раз, как я отключусь и приближусь к смерти, стараясь причинять при этом максимум страданий. Они могут делать это множество дней подряд.
Они хотят показать мне, что я в их власти, что я полностью зависим от них. Чем больше я буду кричать и молить о пощаде, тем сильней подпитаю и возбужу их кошмарные фантазии. Если я начну умолять или звать мамочку с папочкой, это их только заведет.
Такова моя расплата за шесть лет, что я ловлю худших людей на планете.
Мое сердце отчаянно колотилось, я весь горел. Меня пронзила жуткая боль – кто-то протолкнул острую штуку еще глубже в мой пенис. Все мое тело содрогнулось в агонии.
Боже, прошу тебя, если я еще жив, дай мне умереть быстро. А если мертв, спаси скорей от адских мук!
Потом я увидел яркий белый свет – точно такой, о котором рассказывают люди, пережившие клиническую смерть. Я ожидал увидеть Христа, или ангелов, или дьявола – об этом я тоже слышал. Но нет, передо мной был только яркий белый свет.
Но я услышал голос – ласковый, успокаивающий, самый сладкий из всех, что мне приходилось слышать.
Джон, не волнуйтесь. Мы стараемся вам помочь.
Это было последнее, что я запомнил.
– Джон, вы меня слышите? Не волнуйтесь. Успокойтесь. Вы в госпитале. Вы очень больны, но мы стараемся вам помочь.
Вот что на самом деле сказала мне медсестра. Она понятия не имела, слышу ли я ее, но продолжала повторять это, стараясь меня успокоить, снова и снова.
Хотя тогда я понятия не имел, где нахожусь, я лежал в палате интенсивной терапии Шведского госпиталя в Сиэтле – в коме и на аппаратах жизнеобеспечения. Мои руки и ноги привязали к кровати. К телу шли трубки, катетеры и провода. Врачи опасались, что я не выживу. Был декабрь 1983-го, и мне было тридцать восемь лет.
История началась тремя неделями ранее на другом конце страны. Я был в Нью-Йорке, читал лекцию по криминальному профилированию перед аудиторией из 350 сотрудников Департамента полиции Нью-Йорка, транспортной полиции, а также департаментов Нассау, Лонг-Айленда и округа Суффолк. Я выступал с этой лекцией сотни раз и мог прочесть ее от начала до конца на автопилоте.
Внезапно мой разум начал блуждать. Я продолжал говорить, но весь покрылся холодным потом и подумал: как, черт подери, я справлюсь со всеми этими делами? Я только-только закончил с делом Уэйна Уильямса – убийствами детей в Атланте – и с Убийцей с 22-м калибром в Баффало, как меня вызвали на дело Лесного убийцы в Сан-Франциско. Я консультировал Скотленд-Ярд по делу Йоркширского потрошителя в Англии. Постоянно мотался на Аляску, где работал над делом Роберта Хансена – пекаря из Анкориджа, который похищал проституток, увозил их на своем самолете в лес и там охотился на них. Мне надо было найти серийного поджигателя синагог в Хартфорде, Коннектикут. А через неделю лететь в Сиэтл помогать следственной группе с убийствами на Грин-Ривер – самой большой серией убийств в истории Америки, жертвами которой были преимущественно проститутки и бродяги с шоссе Сиэтл – Такома.
В последние шесть лет я разрабатывал новый подход к криминальному анализу и был единственным сотрудником отдела поведенческих наук, занимавшимся исключительно оперативными делами. Все остальные в основном преподавали. На мне одновременно висело примерно 150 активных расследований, и я находился в командировках около 125 дней в году. На меня давили копы на местах, сами испытывавшие громадное давление со стороны местного сообщества и семей жертв, которым я искренне сочувствовал. Я старался расставлять приоритеты, но новые обращения поступали ко мне день за днем. Мои коллеги в Куантико шутили, что я вроде проститутки – не могу сказать клиентам нет.
Во время той лекции в Нью-Йорке, продолжая говорить о разных типах личности преступников, я мыслями перенесся в Сиэтл. Я был в курсе, что отнюдь не вся следственная группа хочет видеть меня там – так было всегда. В любом крупном расследовании, куда меня приглашали оказать новую услугу, которую большинство копов и даже начальство в Бюро до сих пор считали недалеко ушедшей от колдовства, мне приходилось сначала ее «продавать». Я должен был убедить их, не проявляя при этом самоуверенность и дерзость. Должен был дать понять, что знаю, какую серьезную, профессиональную работу они проделали, и в то же время внушить скептикам, что ФБР может помочь. А самое ужасное, в отличие от обычных агентов ФБР, действующих по принципу «только факты, мэм», я имел дело с мнениями. Я жил в постоянном сознании того, что, если ошибусь, собью расследование с пути и погибнут еще люди. Мало того, это будет последний гвоздь в крышку гроба моей новой программы по криминальному профилированию и анализу, в которую я вложил столько сил.
Некоторые поездки были настоящим испытанием. Я несколько раз летал на Аляску – через четыре часовых пояса, а потом еще на легком самолете прямо над водой, так что приходилось стискивать зубы и молиться. Едва добравшись и переговорив с местной полицией, я снова прыгал в самолет и мчался назад в Сиэтл.
Приступ паники длился примерно с минуту. Потом я сказал себе: А ну, Дуглас, соберись! Возьми себя в руки. И смог это сделать. Не думаю, что кто-нибудь в аудитории заподозрил неладное. Но я не мог избавиться от ощущения, что со мной вот-вот произойдет нечто страшное.
По этой причине, вернувшись в Куантико, я пошел в службу персонала и подписал бумаги на дополнительное страхование жизни и доходов на случай инвалидности. Не могу сказать, что именно заставило меня это сделать, кроме туманного, но неотступного предчувствия беды. Я был измотан физически, слишком много тренировался и пил, пожалуй, больше обычного в попытке справиться со стрессом. У меня начались проблемы со сном, а когда я все-таки засыпал, меня будили звонки от людей, нуждавшихся в моей неотложной помощи. Засыпая, я надеялся, что во сне меня посетит прозрение насчет какого-нибудь из дел, которые я вел. Оглядываясь назад, я понимаю, что уже тогда было ясно, к чему все идет, но в любом случае я ничего не мог с этим поделать.
По дороге в аэропорт я притормозил возле начальной школы, где Пэм, моя жена, занималась с детьми с проблемами обучения, чтобы сказать ей о дополнительной страховке.
– Почему ты мне это говоришь? – спросила она, обеспокоенная. У меня раскалывалась голова; Пэм заметила, что мои глаза покраснели и вообще я выгляжу странно.
– Я просто хотел, чтобы ты все знала, прежде чем я улечу, – ответил я. Мы с ней растили двух дочерей; Эрике тогда было восемь, а Лорен – три.
Я взял с собой в Сиэтл двоих новых спецагентов, Блейна Макилвейна и Рона Уокера, чтобы ввести их в курс дела. Мы прилетели ночью и заселились в отель «Хилтон». Распаковывая чемодан, я понял, что захватил с собой только одну черную туфлю. То ли я забыл вторую, то ли потерял ее где-то по пути – так или иначе, ее не было. На следующее утро мне предстояло выступить с презентацией в Департаменте полиции округа Кинг, и я решил, что без черных туфель никак не обойтись. Я всегда старался хорошо одеваться, а из-за переутомления и стрессов черные туфли к костюму превратились для меня практически в наваждение. Поэтому я бросился на улицу и кое-как отыскал открытый обувной магазин. В отель я вернулся еще более измученным, но с подходящей парой черных туфель.
Назавтра была среда, и я выступал с презентацией перед полицией, представителями порта Сиэтла и двумя местными психологами, которых привлекли к расследованию. Все спрашивали о составленном мною профиле убийцы, о том, не может ли преступников быть двое, к какому типу личности он – или они – может принадлежать. Я попытался донести до них, что в делах такого типа психологический профиль не имеет принципиального значения. Я хорошо представлял себе тип убийцы, но был уверен, что под описание подойдет множество людей.
Более важным в той серии убийств была, как я им объяснил, проактивная техника, подразумевавшая, что усилия полиции и прессы будут направлены на то, чтобы заманить убийцу в ловушку. Например, я предложил полиции несколько общественных собраний, чтобы обсудить преступления. Я был почти уверен, что убийца придет на одно или более из них. Я также считал, что это поможет ответить на вопрос, имеем мы дело с одним или несколькими преступниками. Еще я предлагал опубликовать в прессе статью, где бы говорилось, что нашелся свидетель одного из похищений. Я считал, что так мы заставим убийцу воспользоваться собственной проактивной стратегией и явиться с объяснением, почему его могли видеть поблизости. Единственное, в чем я был уверен, – человек, стоящий за этой серией, сам не остановится.
Потом я дал команде рекомендации, касающиеся ведения допросов потенциальных подозреваемых – как тех, на которых они выйдут сами, так и разных сумасшедших, непременно возникающих в поле зрения полиции при громких расследованиях. Макилвейн, Уокер и я провели остаток дня, объезжая места, где убийца выбрасывал трупы, и к вечеру, когда мы вернулись в отель, я был выжат как лимон.
За выпивкой в баре отеля, где мы пытались немного расслабиться перед сном, я сказал Блейну и Рону, что плохо себя чувствую. У меня по-прежнему болела голова, и я предположил, что подцепил грипп, поэтому попросил их прикрыть меня в полиции на следующий день. Я подумал, мне будет лучше отлежаться, так что, когда мы распрощались, я повесил на дверь табличку «не беспокоить», а своим коллегам сказал, что встречусь с ними в пятницу утром. Последнее, что я помню, – как сидел на кровати, пытаясь раздеться, и чувствовал себя просто ужасно.
В четверг двое моих агентов отправились в окружной суд Кинга дальше рассказывать о стратегиях, намеченных мной. Как я и просил, они весь день меня не беспокоили, чтобы я отошел от гриппа.
Но когда я не явился на завтрак в пятницу утром, они забеспокоились. Позвонили мне в номер – ответа не было. Они пришли и начали стучать в дверь. По-прежнему тишина.
Встревоженные, они попросили у менеджера ключ, поднялись и отперли дверь, но на нее оказалась наброшена цепочка. Из номера до них донесся слабый стон.
Они выбили дверь и ворвались внутрь. Я лежал на полу, как они выразились, «в позе лягушки», частично одетый – похоже, пытался дотянуться до телефона. Левая половина моего тела содрогалась в конвульсиях; Блейн сказал, что я весь горел.
Из отеля позвонили в Шведский госпиталь, откуда немедленно выехала скорая. Блейн и Рон по телефону передали им мои показатели: температура 41, пульс 220. Левую сторону у меня парализовало; в скорой судороги продолжились. В отчете впоследствии указали «синдром кукольных глаз» – они были открыты и расфокусированы.
Как только мы приехали в госпиталь, меня обложили льдом и начали внутривенно вливать огромные дозы фенобарбитала, чтобы остановить судороги. Доктор сказал Блейну и Рону, что таким количеством снотворного, что мне ввели, можно было усыпить половину Сиэтла.
Он также сообщил моим агентам, что, несмотря на усилия врачей, я, скорее всего, умру.
– Выражаясь простым языком, – сказал доктор, – его мозг поджарился до корки.
Было 2 декабря 1983 года. Моя новая страховка вступила в действие сутки назад.
Начальник нашего отдела Роджер Депью поехал в школу к Пэм, чтобы лично сообщить ей новости. Они с моим отцом Джеком сразу же вылетели в Сиэтл, оставив девочек с моей мамой Долорес. Двое агентов из полевого офиса ФБР в Сиэтле, Рик Мэзерс и Джон Байнер, встретили их в аэропорту и привезли прямиком в госпиталь. Там-то они и узнали, насколько все серьезно. Врачи постарались подготовить Пэм к моей смерти и сказали, что даже если я выживу, то, скорее всего, останусь овощем – еще и слепым. Верующая католичка, она пригласила священника, чтобы меня соборовать, но он, узнав, что я пресвитерианин, отказался. Блейн и Рон вытолкали его из палаты и нашли другого, не такого щепетильного, которого и попросили прийти помолиться за меня.
Неделю я пролежал в коме, между жизнью и смертью. Правила отделения интенсивной терапии позволяли навещать больных только членам семьи, поэтому мои коллеги из Куантико, Рик Мэзерс и другие из офиса в Сиэтле стали представляться моими близкими родственниками.
– Большая у вас семья, – язвительно заметила одна медсестра, обращаясь к Пэм.
И это не было только шуткой. В Куантико мои коллеги, возглавляемые Биллом Хэгмайером из отдела поведенческих наук и Томом Коламбеллом из Национальной академии, устроили сбор средств, чтобы Пэм и мой отец смогли побыть со мной в Сиэтле подольше. Полицейские со всей страны делали свои взносы. Одновременно уже велась подготовка к перевозке моего тела в Вирджинию для похорон на военном кладбище в Куантико.
В конце первой недели Пэм, мой отец, агенты и священник встали в круг возле моей кровати, взялись за руки – меня взяли тоже – и стали молиться надо мной. Той ночью я вышел из комы.
Помню, как я удивился, увидев Пэм с отцом рядом, и как долго не мог понять, где нахожусь. Поначалу я не мог говорить; левая половина лица не слушалась, и левая сторона тела еще была частично парализована. Речь возвращалась постепенно, но говорил я с трудом. Через некоторое время я начал шевелить левой ногой, движение стало возвращаться. Горло ужасно болело от трубки, через которую я дышал. Меня перевели с фенобарбитала на дилантин для контроля за судорогами. После многочисленных обследований, снимков и пункций спинномозговой жидкости мне наконец поставили диагноз: вирусный энцефалит, осложненный последствиями стресса и общей ослабленностью организма. Мне повезло остаться в живых.
Однако выздоровление было медленным и тяжелым. Мне пришлось заново учиться ходить. Появились проблемы с памятью; чтобы помочь мне запомнить фамилию лечащего врача, Сигал – «чайка» на английском, – Пэм принесла мне фигурку чайки из морских ракушек на деревянной подставке. В следующий раз, когда доктор зашел меня осмотреть и спросил, помню ли я, как его зовут, я пробормотал:
– Конечно, доктор Чайка.
Несмотря на заботу, которой меня окружили, процесс реабилитации меня сильно раздражал. Я никогда не мог подолгу усидеть на месте. Директор ФБР Уильям Вебстер позвонил поддержать меня. Я сказал ему, что вряд ли в будущем смогу стрелять.
– Об этом не беспокойтесь, Джон, – ответил он. – Нам нужна ваша голова.
Я не сказал ему, что и от головы, кажется, тоже ничего не осталось.
Наконец я выписался из Шведского госпиталя и приехал домой – за два дня до Рождества. Прежде чем уйти, я подарил персоналу отделения интенсивной терапии благодарственные таблички за все, что они сделали для спасения моей жизни.
Роджер Депью встретил нас в аэропорту Далласа и довез до дома во Фредериксберге, где меня ждали с американским флагом и гигантским транспарантом «Добро пожаловать домой, Джон». Я похудел килограммов на пятнадцать; дочери Эрика и Лорен были так расстроены моим видом и тем, что я сижу в инвалидном кресле, что с тех пор боялись любых моих командировок.
Рождество выдалось невеселым. К нам пришло несколько друзей: Рон Уокер, Блейн Макилвейн, Билл Хэгмайер и еще один агент из Куантико, Джим Хорн. Я начал вставать из инвалидного кресла, но ходить мне было трудно, и разговаривать тоже. Я постоянно плакал и не мог полагаться на свою память. Когда Пэм или отец возили меня по Фредериксбергу, я не мог понять, какие здания новые, а какие были там давно. Я чувствовал себя так, будто перенес инсульт, и гадал, смогу ли когда-нибудь вернуться на работу.
Я очень сердился на Бюро за то, через что был вынужден пройти. В предыдущем феврале я обращался к заместителю директора Джиму Маккензи. Я сказал, что не могу работать в таком темпе, и попросил людей себе в помощь.
Он отнесся ко мне с сочувствием, но ответил как обычно:
– Ты же знаешь, как у нас все устроено. Надо уработаться вусмерть, чтобы на тебя обратили внимание.
Мало того что я не получал поддержки, благодарности от Бюро тоже было не дождаться. Даже наоборот. Хотя в предыдущем году я рвал задницу, чтобы поймать убийцу детей из Атланты, мне вкатили выговор за статью в газете «Ньюпорт ньюс», Вирджиния, сразу после ареста Уэйна Уильямса. Репортер спросил меня, что я думаю об Уильямсе как о подозреваемом; я ответил, что он «подходит» и, если полиция постарается, он «подойдет» и к другим убийствам из серии.
Хотя фэбээровское начальство само попросило меня дать интервью, мне сказали, что я не имел права так высказываться о текущем деле. Они заявили, что меня предупреждали перед интервью журналу «Пипл» несколькими месяцами ранее. Как типично для этих бюрократов! Меня вызывали в отдел профессиональной ответственности в штаб-квартире в Вашингтоне, и через полгода бюрократических разбирательств я получил письменный выговор. Позднее я получил благодарность – тоже письменную – за то дело. Такое вот признание за помощь в раскрытии серии убийств, которую пресса уже окрестила «преступлением века».
Тем, чем мы занимаемся на работе, затруднительно делиться с кем бы то ни было, даже с женой. Когда целыми днями смотришь на мертвые изуродованные тела, особенно детские, это не хочется тащить домой. Ты не можешь воскликнуть за обеденным столом: «У нас сегодня было классное убийство на почве секса. Давай-ка я тебе о нем расскажу!» Вот почему полицейские часто женятся на медсестрах – они хотя бы отчасти понимают характер нашей работы.
Тем не менее, отправляясь с девочками в парк или в лес, я частенько ловил себя на мысли: Тут все выглядит так, как при том-то убийстве, где мы нашли восьмилетку. Как бы я ни дрожал за их безопасность с учетом всего, что успел повидать, я не мог себя заставить эмоционально вовлекаться в мелкие – хотя и важные – детские проблемы. Когда я возвращался домой и Пэм говорила, что одна из девочек упала с велосипеда и пришлось накладывать швы, у меня перед глазами вставал протокол вскрытия ребенка ее возраста, и я думал о швах, которые пришлось наложить патологоанатому, чтобы подготовить тело для похорон.
У Пэм был свой круг знакомых, интересовавшихся местной политикой, которая нисколько меня не трогала. С моими командировками на нее ложилась львиная доля ответственности за воспитание детей, оплату счетов и ведение хозяйства. Это была одна из многих проблем в нашем браке, и я понимал, что, по крайней мере, старшая дочь, Эрика, ощущает царившее в доме напряжение.
Я не мог избавиться от неприятного чувства, что Бюро сделало все это со мной. Примерно через месяц после возвращения домой я жег во дворе сухие листья. Повинуясь внезапному импульсу, я сгреб все копии профилей, которые были у меня дома, все статьи, которые написал, выволок их на улицу и швырнул в огонь. Я испытал чуть ли не катарсис, избавившись от этой макулатуры.
Несколько недель спустя, когда я смог опять сесть за руль, я поехал на Национальное кладбище Куантико посмотреть, где меня собирались хоронить. Могилы там располагались по датам смерти, и если бы я умер первого или второго декабря, то получил бы самое невыгодное место – рядом с девушкой, которую зарезали на дороге неподалеку от нашего дома. Я работал над ее делом, и убийство до сих пор оставалось нераскрытым. Стоя там и размышляя, я вспомнил, сколько раз советовал полиции установить наблюдение на кладбище, потому что убийца может туда прийти. Какой иронией было бы, установи они наблюдение сейчас и прими меня за подозреваемого!
Четыре месяца после того приступа в Сиэтле я пробыл на больничном. У меня образовались тромбы в ногах и в легких – осложнение после болезни и долгого лежания в постели, – и я до сих пор с трудом ходил. Я не знал, смогу ли продолжать работать и хватит ли у меня уверенности, если даже смогу. Тем временем Рой Хейзелвуд взял на себя мои текущие расследования, кое-как совмещая это с преподаванием.
Впервые я вернулся в Куантико в апреле 1984-го, чтобы выступить перед собранием из пятидесяти профайлеров, сотрудников полевых офисов ФБР. Я вошел в аудиторию в тапочках – мои ноги до сих пор сильно отекали от тромбов, – и агенты со всей страны встретили меня стоячей овацией. Их реакция была спонтанной и искренней, ведь эти люди лучше, чем кто бы то ни было, понимали, чем я занимаюсь и чего пытаюсь достичь в Бюро. Впервые за много месяцев я чувствовал, что оценен по достоинству. А еще чувствовал, что вернулся домой.
Месяц спустя я снова приступил к работе.
Глава 1
Внутри разума убийцы
Поставить себя на место охотника.
Вот что мне надо было сделать. Вспомните фильмы о живой природе, например льва на равнинах Серенгети. Он смотрит на гигантскую стаю антилоп возле водопоя. И каким-то образом – мы видим все его глазами – выделяет из тысячи животных одно. Лев приучил себя чуять слабость, уязвимость – нечто, отличающее эту антилопу от остальных и делающее ее идеальной жертвой.
То же самое касается и людей. Если ты один из них, каждый твой день превращается в охоту. Ты ищешь жертву и возможность напасть. Например, ты оказался в торговом центре, где бродят тысячи посетителей. Ты идешь в салон видеоигр; там человек пятьдесят ребятишек. Тебе надо быть охотником, быть профайлером, чтобы присмотреть подходящую добычу. Надо прикинуть, кто из этих пятидесяти детей наиболее уязвим, кто больше годится на роль жертвы. Ты оцениваешь, как эти дети одеты. Ты должен уметь считывать их невербальные сигналы. У тебя всего несколько секунд, поэтому ты должен быть в этом очень, очень хорош. Принимая решение, ты должен знать, как по-тихому вывести ребенка из торгового центра, не вызвав ни малейших подозрений, – притом что его родители тут же, на пару этажей ниже. У тебя нет права на ошибку.
Такими преступниками движет охотничий инстинкт. Если замерить у одного из них гальваническую реакцию кожи в момент, когда он сосредоточен на потенциальной жертве, думаю, эта реакция будет ровно такой, как у льва в саванне. И неважно, говорим мы о маньяке, охотящемся за детьми, юными девушками, стариками, проститутками или любой другой конкретной группой, или о тех, у кого нет предпочитаемого типа жертв. В каком-то смысле все они одинаковые.
Но между ними есть и различия, которые как раз и дают ключ к их индивидуальности. Эти различия подарили нам новое оружие для раскрытия определенных типов насильственных преступлений, а также для выявления, поимки и судебного преследования виновных. Большую часть своей профессиональной карьеры спецагента ФБР я потратил на разработку этого оружия и именно о нем рассказываю в книге. Любое тяжкое преступление, совершенное с начала времен, ставит нас перед принципиальным, фундаментальным вопросом: какой человек мог сотворить такое? Профилирование и криминалистический анализ, которыми мы занимаемся в отделе содействия расследованиям ФБР, направлены на решение этого вопроса.
Поведение отражает индивидуальность.
Не всегда бывает легко – и никогда не бывает приятно – представлять себя в роли этих людей и внутри их разума. Но именно этим занимаемся мы с моими сотрудниками. Стараемся почувствовать, что значит быть каждым из них.
Все, что мы видим на месте преступления, рассказывает нам нечто об НС – на полицейском жаргоне «неизвестном субъекте», – который это преступление совершил. Стараясь исследовать максимальное количество известных нам преступлений и беседуя с «экспертами» – самими преступниками, – мы учимся интерпретировать эти подсказки, как врач, оценивающий симптомы, чтобы поставить диагноз. И если врачу для этого требуется изучить различные проявления болезни, то мы делаем свои заключения на основании паттернов, которые также изучили заранее.
Однажды в начале 1980-х, когда занимался опросами убийц, сидящих в тюрьмах, для нашего научного исследования, я как-то сидел в кружке жестоких преступников в старинной тюрьме штата Мэриленд в Балтиморе – каменном готическом здании. Каждый из присутствовавших представлял для меня определенный интерес: там были убийца полицейского, детоубийца, наркоторговцы и рэкетиры, – но больше всего мне хотелось поговорить с каким-нибудь убийцей и насильником насчет его модус операнди, и я спросил других заключенных, не знают ли они кого.
– Ага, есть тут такой Чарли Дэвис, – отозвался один из них, но остальные возразили, что он вряд ли станет говорить с федералом. Кто-то побежал в тюремный двор позвать его. Ко всеобщему удивлению, Дэвис явился и присоединился к кружку скорее из любопытства или скуки, чем по каким-то еще причинам. В чем я наверняка убедился в ходе своих изысканий, так это в том, что у заключенных куча времени и мало возможностей его занять.
Обычно, когда мы проводили интервью в тюрьме – а в них и состояла суть исследования, – старались заранее узнать о преступнике как можно больше. Мы изучали материалы дела, фотографии с места преступления, отчеты о вскрытиях, протоколы заседаний суда – все, что могло пролить свет на его мотивы или особенности личности. Это необходимо еще и для того, чтобы не позволить объекту играть с вами в игры развлечения ради. Но в данном случае, конечно, я не готовился, потому решил принять это как данность и постараться воспользоваться возможностью.
Дэвис оказался двухметровым громилой слегка за тридцать, чисто выбритым и вообще довольно ухоженным. Я начал со слов:
– У вас передо мной фора, Чарли. Я не знаю, что вы натворили.
– Убил пять человек, – ответил он.
Я попросил его описать места преступлений и то, что он сделал с жертвами. Так выяснилось, что Дэвис был водителем скорой помощи. Он душил женщину, бросал ее труп на обочине дороги на своем участке, делал анонимный звонок и отвечал на вызов – забирал тело. Когда он клал жертву на носилки, никто не знал, что убийца тут, среди сотрудников спасательных служб. Такая степень контроля и влияния заводила и возбуждала его больше всего. Подобные сведения о техниках и приемах убийства всегда давали мне немало подсказок.
Например, удушение указывало, что он – убийца спонтанный и в первую очередь его интересует изнасилование.
Я ему сказал:
– Вы поклонник полицейской работы. Хотели сами быть копом, представителем власти, а вместо этого занимались пустяковой работой, не соответствовавшей вашим способностям.
Он засмеялся и ответил, что его отец служил в полиции лейтенантом.
Я попросил его описать свой модус операнди: он замечал красивую молодую девушку и следил за ней, пока она не заедет, например, на парковку ресторана. Через отцовские контакты в полиции пробивал номера ее машины. Потом, зная имя владельца, звонил в ресторан и просил передать ей, что она оставила включенными фары. Девушка выходила, и он ее похищал – заталкивал в свою или в ее машину, надевал наручники и увозил.
Он описал по порядку все пять убийств так, словно заново проживал их. Когда он добрался до последнего, то упомянул, что прикрыл жертву, сидевшую на переднем сиденье. Об этой детали он сообщил в первый раз.
В этот момент я решил переломить ход разговора и обратился к нему.
– Чарли, – сказал я, – давайте теперь я о вас расскажу. У вас проблемы в отношениях с женщинами. Когда вы впервые убили, у вас были еще и финансовые трудности. Вам было под тридцать, и вы понимали, что ваши способности не соответствуют вашей работе, все вокруг раздражало вас и выводило из себя.
Он вроде как кивнул. Неудивительно: пока я не сказал ничего, о чем нельзя было догадаться.
– Вы крепко выпивали, – продолжал я. – Задолжали денег. Ссорились с сожительницей (о сожительнице он не упоминал, но я был уверен, что он жил с кем-то). По вечерам, когда становилось совсем невыносимо, вы выходили на охоту. Вам надо было на кого-то выплеснуть злость.
Я видел, как меняется язык тела Дэвиса, как он открывается. Опираясь на ту скудную информацию, что он предоставил, я продолжил:
– Но с той последней жертвой все вышло нехарактерно для вас. Вы проявили снисхождение, не как с остальными. После изнасилования вы позволили ей одеться. Прикрыли ее с головой. Вы не поступили так, как с предыдущими четырьмя. В отличие от остальных, ее вы пожалели.
Когда вас начинают слушать внимательней, вы понимаете, что задели нужную струну. Я знал это по тюремным интервью и неоднократно использовал при допросах. Я увидел, что полностью завладел его вниманием.
– Жертва сказала вам нечто, заставившее испытывать раскаяние за ее убийство. Но вы все равно ее убили.
Внезапно он побагровел, как свекла. Казалось, он впал в подобие транса – я видел, что у себя в голове он опять вернулся на место преступления. Он неохотно признался, что, по словам женщины, у ее мужа были серьезные проблемы со здоровьем и она очень за него волновалась; тот тяжело болел, возможно, умирал. Не исключено, что с ее стороны это была уловка, а может, и нет – я не проверял. Но это определенно оказало влияние на Дэвиса.
– Но я был без маски. Она видела мое лицо, так что пришлось ее убить.
Я сделал паузу, а потом сказал:
– Вы что-то взяли у нее, правда?
Он снова кивнул: да, кошелек. Он вынул оттуда фотографию жертвы с ее мужем и ребенком под новогодней елкой и оставил себе.
Я никогда раньше не встречался с этим парнем, но успел составить представление о нем, поэтому сказал:
– Ты ходил к ней на могилу, Чарли, да ведь?
Он опять покраснел, подтвердив мое предположение о том, что он следил за освещением дела в прессе и знал, где похоронена жертва.
– Ты пошел туда, потому что насчет этого убийства тебя мучила совесть. И ты кое-что принес на кладбище с собой и положил на могилу.
Остальные заключенные притихли, ловя каждое мое слово. Они никогда еще не видели Дэвиса таким. Я повторил:
– Ты что-то принес на могилу. Что это было, Чарли? Ты принес тот снимок, да ведь?
Он только кивнул и повесил голову.
Это вовсе не было колдовством или фокусом с вытаскиванием кролика из шляпы, как могли подумать остальные. Моя догадка был основана на подготовительной работе, исследованиях и опыте, который мы с коллегами накопили и продолжали накапливать. Например, мы подтвердили, что убийцы, в соответствии с распространенным убеждением, зачастую навещают могилы жертв, но не обязательно по тем причинам, которыми это объяснялось ранее.
Поведение отражает индивидуальность.
Одной из причин, по которым наша работа по-прежнему необходима, является изменчивая природа насильственных преступлений. Мы все знаем о преступлениях, связанных с наркотиками, которые совершаются в большинстве крупных городов, и злоупотреблении огнестрельным оружием – нашем национальном бедствии. Однако ранее большинство преступлений, особенно тяжких насильственных, совершалось между людьми, знакомыми друг с другом.
Затем картина изменилась. Еще в 1960-х процент раскрываемости убийств в нашей стране был выше девяноста. Теперь это не так. Несмотря на впечатляющий прогресс науки и технологий, несмотря на пришествие компьютеров, несмотря на повышение качества подготовки полицейских и наращивание ресурсов, количество убийств возрастает, а процент раскрываемости снижается. Все больше преступлений совершаются «незнакомцами против незнакомцев», и в большинстве случаев у нас нет мотива, с которым можно работать, – по крайней мере, мотива очевидного или «логичного».
Традиционно мотивы большинства убийств и насильственных преступлений были для правоохранительных органов ясны. Преступление являлось крайней степенью проявления эмоций, которые испытываем мы все: злобы, зависти, ревности, алчности или мести. Когда эмоциональная проблема решалась, преступление или серия преступлений заканчивались. Жертва погибала, но это было все – обычно полиция знала, кого и что надо искать.
Но в последние годы на первый план вышел новый тип преступника – серийный, который не останавливается, пока его не поймают или не убьют, который учится на собственном опыте и совершенствует свои методы от преступления к преступлению. Я сказал «вышел на первый план», потому что до какой-то степени он был с нами всегда, задолго даже до 1880-х и лондонского Джека-потрошителя, которого обычно считают первым современным серийным убийцей. И я сказал «он», потому что по причинам, к которым мы еще вернемся, практически все серийные убийцы – мужчины.
Серийное убийство – гораздо более древний феномен, чем мы себе представляем. Легенды о ведьмах, вампирах и оборотнях, скорее всего, являлись способом истолковать ужасы столь невероятные, что никто в маленьких европейских и ранних американских городах не осмелился бы признать их делом человеческих рук, как с легкостью признаем мы сейчас. Монстров считали порождениями сверхъестественного – никак не людьми.
Серийные убийцы и насильники традиционно признаются самыми грозными, неуловимыми и жестокими преступниками. Отчасти это можно объяснить тем, что их мотивация сложней тех базовых факторов, которые я перечислил выше. В результате у них складываются причудливые паттерны поведения, отчуждающие их от нормальных человеческих переживаний: сострадания, чувства вины и мук совести.
Иногда единственный способ поймать их – научиться думать как они.
Если вы решили, что я собираюсь выдать тайные техники ведения расследования и предоставить потенциальным маньякам пошаговое руководство, что делать, а что нет, позвольте сразу же вас разубедить. Я буду говорить о том, как мы разработали поведенческий подход к криминальному профилированию, анализу и стратегии судебных действий, но сделать из этого пошаговое руководство я бы не сумел, даже поставив перед собой такую цель. Во-первых, у нас уходит целых два года, чтобы подготовить уже опытных, успешных агентов, отобранных ко мне в отдел. Во-вторых, неважно, что знает или не знает преступник, – чем больше он старается сохранить свои действия в тайне или сбить нас со следа, тем больше он оставляет поведенческих зацепок, с которыми мы можем работать.
Как выразился Шерлок Холмс, герой рассказов сэра Артура Конан Дойла, много десятилетий назад, «в необычности почти всегда ключ к разгадке тайны. Чем проще преступление, тем труднее докопаться до истины». Иными словами, чем больше поведения мы наблюдаем, тем более точный профиль и анализ можем предоставить полиции, ведущей расследование. Чем точнее профиль, с которым работает местная полиция, тем эффективнее она отсекает потенциальных подозреваемых и выходит на настоящего преступника.
Что приводит меня к еще одному дисклеймеру о нашей работе. В отделе содействия расследованиям, входящем в Национальный центр анализа тяжких преступлений ФБР в Куантико, мы не ловим преступников. Я повторю: мы не ловим преступников. Преступников ловит местная полиция, и с учетом невероятного давления, под которым она находится, большинство ее представителей справляются на редкость хорошо. Мы же стараемся помочь местной полиции в выборе направления расследования, а затем предлагаем проактивные техники в досудебной работе с обвиняемым. Когда они его ловят – еще раз подчеркну, они, а не мы, – мы разрабатываем стратегию, которая позволит обвинению в полной мере раскрыть личность подсудимого на процессе.
Мы делаем это, основываясь на своих исследованиях и особом опыте. Обычный департамент полиции на Среднем Западе, на территории которого произошла серия убийств, зачастую сталкивается с ними впервые, мы же повидали сотни, если не тысячи, подобных преступлений. Я всегда говорю своим агентам: «Хочешь понять художника, посмотри на картины». За годы работы мы насмотрелись на множество «картин» и побеседовали с самыми искушенными «художниками».
Мы начали систематически развивать отдел поведенческих наук ФБР, позднее ставший отделом содействия расследованиям, в конце 1970-х – начале 1980-х. И хотя большинство книг, описывающих и прославляющих нашу работу, вроде знаменитого «Молчания ягнят» Тома Харриса, полнятся вымыслами и преувеличениями, наши предшественники – действительно в большей степени литературные герои, нежели реальные сыщики. Огюст Дюпен, детектив-любитель из классической новеллы Эдгара Аллана По «Убийство на улице Морг» 1841 года, может считаться первым в истории криминальным профайлером, а сама новелла – описанием первого применения проактивной техники, когда профайлер обличает истинного преступника и оправдывает невиновного, посаженного в тюрьму за его убийства.
Как мужчины и женщины, работающие в моем отделе полтора столетия спустя, По понял ценность профилирования в случаях, когда улик оказывается недостаточно для раскрытия особенно жестокого и внешне лишенного мотивов преступления. «За отсутствием других возможностей, – пишет он, – аналитик старается проникнуть в мысли противника, ставит себя на его место и нередко с одного взгляда замечает ту единственную (и порой до очевидности простую) комбинацию, которая может вовлечь его в просчет или сбить с толку».
Есть еще небольшое сходство, достойное упоминания. Мсье Дюпен предпочитал работать один в своей комнате с задернутыми шторами – отгородившись от солнечного света и вторжений внешнего мира. Мы с коллегами находимся в таком же положении, хотя и не по своему выбору. Наши кабинеты в Академии ФБР в Куантико помещаются в подвальном этаже без окон, изначально предна значавшемся под защищенную штаб-квартиру правоохранительных служб на случай национальной угрозы. Иногда мы называем себя Национальным подвалом анализа тяжких преступлений. Находясь в двух метрах под землей, мы говорим, что закопались глубже, чем покойники.
Английский романист Уилки Коллинз попробовал себя в роли профайлера в таких новаторских произведениях, как «Женщина в белом» (роман основан на реальных событиях) и «Лунный камень». А бессмертное творение сэра Артура Конан Дойла, Шерлок Холмс, открыл криминальный следственный анализ всему миру, применив его в тускло освещенном газовыми фонарями викторианском Лондоне. Наивысший комплимент, который будет счастлив услышать любой из нас, – сравнение с этим вымышленным персонажем. Для меня было истинной честью, когда несколько лет назад, во время работы над делом об убийстве в Миссури, в газете «Сент-Луис глоб демократ» меня назвали «современным Шерлоком Холмсом из ФБР».
Любопытно отметить, что в тот же период, когда Холмс разгадывал свои запутанные и загадочные дела, вполне реальный Джек-потрошитель убивал проституток в лондонском Ист-Энде. Два этих персонажа, стоящие по разные стороны закона – как и по разные стороны границы между реальностью и вымыслом, – настолько завладели воображением людей, что во многих современных историях о Шерлоке Холмсе, которые пишут поклонники Конан Дойла, прославленный сыщик раскрывает убийства в Уайтчепеле.
В 1988 году меня попросили проанализировать преступления Джека-потрошителя в передаче на государственном телевидении. Позднее в своей книге я еще коснусь этого НС – самого знаменитого в истории криминалистики.
Понадобилось более столетия после выхода «Убийства на улице Морг» По и полвека после Шерлока Холмса, чтобы поведенческое профилирование перенеслось со страниц книг в реальную жизнь. В середине 1950-х Нью-Йорк терроризировал взрывами Чокнутый подрывник, ответственный за более чем тридцать терактов за пятнадцатилетний период. От него пострадали такие знаковые достопримечательности, как Центральный и Пенсильванский вокзалы и мюзик-холл «Радио-Сити». Тогда я был еще ребенком и жил в Бруклине, но хорошо помню это дело.
Исчерпав все средства, полиция в 1957 году обратилась к психиатру из Гринвич-Виллидж доктору Джеймсу Э. Брасселу, который изучил фотографии с мест взрывов и тщательно проанализировал письма подрывника в прессу. Врач пришел к нескольким детальным заключениям насчет его общих поведенческих паттернов, например, что преступник – параноик, ненавидит своего отца, является предметом обожания матери и живет в Коннектикуте. В конце составленного им профиля Брассел наставлял полицию:
Ищите человека крупного. Средних лет. Рожденного за границей. Принадлежащего к Римско-католической церкви. Он не женат. Живет с братом или сестрой. Когда найдете, высока вероятность, что на нем будет двубортный костюм. Застегнутый на все пуговицы.
По намекам в некоторых письмах можно было предположить, что преступник – недовольный бывший или нынешний служащий компании Consolidated Edison, обеспечивавшей город электричеством. Сравнив профиль с целевой группой, полиция вышла на Джорджа Метески, работавшего в Con Ed в 1940-х, до начала терактов. Приехав в Уотербери, Коннектикут, чтобы арестовать крупного, неженатого, средних лет католика, полицейские обнаружили лишь одно отклонение от профиля: он жил не с братом или сестрой, а с двумя сестрами, старыми девами. Детектив отправил его переодеться перед отъездом в участок, и несколько минут спустя Метески вышел из своей спальни в двубортном костюме, застегнутом на все пуговицы.
Объясняя, как он пришел к своим невероятно точным заключениям, доктор Брассел сказал, что обычно психиатр обследует пациента, а потом пытается сделать обоснованные предположения о том, как тот отреагирует на какую-либо ситуацию. При составлении профиля, заявил Брассел, он обратил этот процесс вспять – попытался сделать предположение насчет личности человека на основе его поступков.
Оглядываясь на дело Чокнутого подрывника с наших текущих позиций спустя почти сорок лет, можно сказать, что раскрыть его было достаточно просто. Но в свое время оно стало поворотным пунктом в развитии науки, превратившейся в поведенческий анализ, и доктор Брассел, позднее сотрудничавший с Департаментом полиции Бостона в деле о Бостонском душителе, выступил настоящим первопроходцем в данной области.
Хотя его часто называют дедукцией, на самом деле метод, которым пользовались вымышленные Дюпен и Холмс, а также настоящий доктор Брассел и те, кто последовал за ним, был скорее индуктивным – исследованием отдельных элементов преступления и построением на этом основании более широких заключений. Когда я в 1977-м пришел в Куантико, инструкторы в отделе поведенческих наук, в том числе его основатель Говард Тетен, начинали применять идеи доктора Брассела к расследованиям, о которых им сообщали полицейские, посещавшие курсы Академии ФБР. Но в те времена это было сродни гаданию – их выводы не подкреплялись научными исследованиями. Таково было положение, когда я включился в работу отдела.
Я говорил о том, как важно для нас иметь возможность примерить на себя шкуру убийцы и его образ мысли. Благодаря своим исследованиям мы установили, что не менее важно – хотя болезненно и мучительно – примерять на себя и роль жертвы. Только владея обоснованными предположениями о том, как конкретная жертва могла отреагировать на страшные вещи, происходившие с ней, мы могли по-настоящему понять поведение и реакции преступника.
Чтобы узнать преступника, посмотри на преступление.
В начале 1980-х из департамента полиции небольшого города в Джорджии к нам поступило тревожное дело. Симпатичная четырнадцатилетняя девочка, участница команды болельщиц местной старшей школы, была похищена с остановки школьного автобуса в ста ярдах от ее дома. Тело жертвы, частично одетой, нашли несколько дней спустя в уединенной аллее, где любили встречаться парочки, примерно в десяти милях от городка. Девочка подверглась сексуальному насилию; причиной смерти являлся удар тупым предметом по голове. Рядом лежал большой камень с запекшейся кровью.
Прежде чем приступить к анализу, я решил как можно больше узнать о жертве. Мне удалось выяснить, что она, хотя была очень привлекательной, выглядела на свои четырнадцать лет, а не на двадцать один, как многие девочки-подростки. Все, кто ее знал, уверяли меня, что она не была распущенной или излишне кокетливой, никогда не употребляла наркотики или алкоголь и со всеми держалась дружелюбно. В отчете о вскрытии упоминалось, что до изнасилования жертва была девственницей.
Все это было ценнейшей информацией для меня, потому что с ее помощью я мог понять, как жертва могла вести себя в момент похищения, а затем сделать выводы, как преступник реагировал на ее действия в их общей ситуации. Я сделал вывод, что убийство не было запланированным, а являлось спонтанной реакцией на удивление (спровоцированное извращенными представлениями нападавшего о себе) от того, что девочка не встретила его с распростертыми объятиями. Это приблизило меня к пониманию личности убийцы, и в составленном профиле я рекомендовал полицейским сосредоточиться на мужчине, подозреваемом в изнасиловании, которое было совершено в другом городке, неподалеку, годом ранее. Понимание жертвы помогло мне также разработать для полиции стратегию допроса этого подозреваемого, который, как я и предсказывал, ранее уже проходил проверку на детекторе лжи. В дальнейшем я еще расскажу об этом захватывающем и душераздирающем деле подробнее. Сейчас же достаточно будет упомянуть, что тот человек признался и в убийстве, и в предыдущем изнасиловании. Его приговорили к казни, и сейчас он находится в камере смертников.
Когда мы в академии обучаем элементам криминального профилирования и анализа агентов ФБР и сотрудников правоохранительных органов, то стараемся заставить их думать обо всей истории преступления в целом. Мой коллега Рой Хейзелвуд, много лет преподававший этот курс, прежде чем уйти в отставку в 1993-м, разбивал анализ на три вопроса и три фазы – что, почему и кто.
Что произошло? Сюда относится все, что имеет значение с точки зрения поведения преступника.
Почему это произошло именно так? Почему, к примеру, труп посмертно изуродовали? Почему не взяли ничего ценного? Почему не было взлома с проникновением? Каковы причины всех значимых поведенческих реакций в процессе совершения преступления?
И это, наконец, приводит нас следующему.
Кто мог совершить данное преступление по данным причинам?
Вот какую задачу мы ставим перед собой.
Глава 2
Фамилия моей матери была Холмс
Девичья фамилия моей матери была Холмс, и мои родители чуть было не выбрали для меня такое же второе имя вместо более прозаичного Эдвард.
Помимо этого, если оглянуться назад, мало что в моих ранних годах указывало на будущее охотника за разумом или криминального профайлера.
Я родился в Бруклине, Нью-Йорк, на границе с Куинсом. Мой отец Джек был печатником в «Бруклин игл». Когда мне было восемь, он, обеспокоенный ростом преступности, перевез нас в Хэмпстед, на Лонг-Айленде, где стал председателем лонг-айлендского профсоюза типографов. У меня одна сестра, Арлен, на четыре года старше, и с самого детства она была звездой нашей семьи – и в учебе, и в спорте.
Я в учебе не блистал – получал обычно тройки-четверки, – но был вежливым и дружелюбным, поэтому учителя в начальной школе Ладлама меня любили, несмотря на слабую успеваемость. Больше всего меня интересовали животные, и в разное время я держал собак, кошек, кроликов, хомячков и змей – мама терпела их только потому, что я говорил, будто хочу стать ветеринаром. Раз уж мое увлечение было связано с будущей карьерой, она старалась его поддерживать.
В школе у меня проявилась способность рассказывать истории, в значительной степени повлиявшая на мой выбор профессии следователя. Детективам и криминалистам постоянно приходится на основе разрозненных и внешне не связанных между собой улик строить цельный нарратив, поэтому способность к сторителлингу в нашем деле – важный талант. Особенно это касается расследований убийств, где жертва не может рассказать свою историю.
В те времена я часто использовал свой талант, чтобы не делать домашних заданий. Помню, однажды, в девятом классе, я поленился и не прочел роман для устного пересказа в классе. Поэтому, когда пришла моя очередь (до сих пор не понимаю, как у меня хватило дерзости так поступить), я выдумал название несуществующего романа, сочинил фамилию несуществующего автора и начал рассказывать историю группы туристов, сидевших как-то ночью вокруг костра.
Я придумывал на ходу, а сам прикидывал: сколько еще я смогу продолжать? Уже появился медведь, подкрадывавшийся к туристам и готовый напасть, – и в этот момент я потерял нить событий. Я сбился и был вынужден признаться учителю, что все сочинил. Наверное, во мне заговорила совесть: все-таки я не закоренелый преступник. И вот я стою, признавшись в мошенничестве, понимая, что сейчас буду унижен на глазах у одноклассников, и представляю себе, что скажет мама, когда узнает.
Но, к моему изумлению, учитель и остальные дети были в полном восторге от моей истории. Я признаюсь, что выдумал ее, а они требуют: «Закончи! Доскажи, что было дальше». Что же, я досказал и получил пятерку. Долгое время я не рассказывал об этом своим детям, чтобы они не решили, будто преступление вознаграждается, но с тех пор я усвоил: если ты сможешь продать людям свои идеи и вызвать у них интерес, они тебя поддержат. Это помогало мне бессчетное количество раз, когда надо было убедить начальство или местный департамент полиции в ценности наших услуг. Но, должен признаться, речь о том же самом таланте, которым пользуются мошенники и опасные преступники.
Кстати, мои вымышленные туристы спаслись, что было довольно неожиданно с учетом моей любви к животным. Дальше, готовясь стать ветеринаром, я три лета провел на молочной ферме в сельской местности штата Нью-Йорк, участвуя в программе подготовки абитуриентов Корнелла, поддерживаемой университетским факультетом ветеринарии. Это была отличная возможность для городских подростков пожить на природе; в обмен на такую привилегию я работал по семьдесят-восемьдесят часов в неделю за пятнадцать долларов, пока мои школьные приятели дома поджаривались на Джонс-Бич. Если больше мне ни разу в жизни не случится подоить корову, я не буду об этом сильно жалеть.
Благодаря физическому труду я был в отличной форме для спорта – еще одной моей всепоглощающей страсти. В старшей школе Хэмпстеда я был питчером бейсбольной команды и защитником в американском футболе. Сейчас мне кажется, что тогда-то у меня и проявились задатки профайлера.
В бейсболе я быстро сообразил, что сильные броски и точные подачи – это лишь половина дела. У меня был мощный фастбол и вполне приличный слайдер[1], но ими владеют большинство школьных питчеров[2]. Очень важно сбить с толку бэттера[3], а для этого, как я вскоре разобрался, надо держаться самоуверенно, чтобы он чувствовал себя максимально некомфортно, стоя на площадке. Годы спустя я использовал тот же прием, когда начинал разрабатывать свои техники допроса.
В старшей школе я вырос до метра девяноста и использовал это к своей выгоде. С точки зрения талантов мы были средненькой командой в хорошей лиге, и я понял, что питчеру надо вести остальных за собой и задавать тон. Для старшеклассника я неплохо владел собой, но решил не давать противникам об этом узнать. Я хотел казаться беспокойным и непредсказуемым, чтобы бэттер не застывал на площадке как вкопанный. Я хотел, чтобы он думал, будто рискует быть сметенным с нее подачей психа, стоящего в восемнадцати метрах от него.
В Хэмпстеде была хорошая футбольная команда, в которой я, со своими 85 килограммами веса, играл линейным защитником. Здесь я тоже понял, что психологический аспект может дать нам преимущество. Я подумал, что смогу отражать атаки самых крупных парней, если буду скалить зубы, рычать и вообще вести себя как безумец. Очень быстро остальные наши защитники переняли мою тактику. Позднее, когда я участвовал в процессах по делам об убийстве и защита выдвигала аргумент о невменяемости подсудимого, тот опыт всегда напоминал мне: если кто-то ведет себя как маньяк, это еще не значит, что он себя не контролирует.
В 1962 году мы сражались со школой Ванта за Большой кубок турнира старших школ Лонг-Айленда. Они перевешивали нас почти на двадцать килограммов каждый, и мы понимали, что из нас запросто могут выбить все дерьмо и отправить домой. Поэтому перед игрой мы придумали разминку, целью которой было сбить с толку и напугать наших противников. Мы построились в две линии и, стоя напротив, принялись выталкивать с поля – а практически мутузить – друг друга. Все это сопровождалось грозным рычанием, стонами и криками боли. По лицам игроков Ванта было ясно, что мы добились нужного эффекта. Похоже, они думали: «Если эти придурки такое вытворяют друг с другом, одному богу известно, что они сделают с нами».
На самом деле весь эпизод был постановочным. Мы заранее потренировались в бросках, чтобы как можно громче ударяться о землю, нисколько при этом не пострадав. А когда дошло до самой игры, мы старались поддерживать такой же сумасшедший вид, чтобы казалось, будто нас ненадолго выпустили из психушки и затолкают назад, как только закончится матч. Мы шли ноздря в ноздрю, но, когда пыль над стадионом осела, наша команда победила со счетом 14:13 и получила Большой кубок 1962 года.
Мое первое соприкосновение с «силовыми структурами» – собственно, мой первый опыт профилирования – случилось, когда мне было восемнадцать и я устроился на работу вышибалой в бар и клуб в Хэмпстеде под названием «Газлайт-Ист». Я оказался так хорош, что позднее получил такую же должность в серф-клубе на Лонг-Бич. В обоих местах моими основными обязанностями было не впускать несовершеннолетних – иными словами, всех, кто был младше меня, – и предотвращать или пресекать драки, неизбежно возникающие в заведениях, где подают алкоголь.
Стоя у дверей, я требовал удостоверение у каждого, чей возраст вызывал сомнения, а потом спрашивал дату рождения, чтобы проверить, совпадет ли она. Это стандартная процедура, к которой все обычно готовы. Редко подросток, отправляющийся в клуб с поддельным удостоверением, не удосуживается запомнить указанную там дату. Глядя прямо им в глаза, я задавал вопрос – это срабатывало прежде всего с девушками, у которых в этом возрасте все-таки есть совесть. Но те, кому очень уж хочется попасть внутрь, могут тебя обмануть, если сконцентрируются и хорошо сыграют свою роль в эти несколько мгновений.
На самом деле я присматривался к каждой компании подростков еще на подходе к дверям, пока они стояли в очереди, – я отмечал, кто из них готовится к вопросу, следит за своим языком тела, выглядит нервозным или неуверенным.
Пресекать драки было сложнее, и тут я полагался на свой спортивный опыт. Если противник читает в твоих глазах, что ты непредсказуем, и если ты ведешь себя откровенно дерзко, он, даже будучи крупнее тебя, подумает дважды, прежде чем ударить. Если им кажется, что ты нисколько не беспокоишься за свою безопасность, тебя считают гораздо более грозным противником. Почти двадцать лет спустя, когда мы проводили в тюрьмах собеседования со знаменитыми серийными маньяками, мы поняли, что обычный убийца гораздо опаснее во многих смыслах. В отличие от серийного маньяка, который выбирает только ту жертву, с которой, по его мнению, может справиться, а потом принимает хитроумные меры, чтобы избежать преследования, обычный убийца полностью сконцентрирован на своей «миссии» и готов умереть, лишь бы она осуществилась.
Еще один способ сделать так, чтобы у человека сложилось о тебе особое мнение – например, что ты достаточно безумен для самых непредсказуемых поступков, – это не выходить из роли, даже когда на тебя вроде бы никто не смотрит. Когда я допрашивал Гэри Трэпнелла, знаменитого грабителя и угонщика самолета, в федеральной тюрьме в Мэрионе, Иллинойс, он заявил, что может обмануть любого тюремного психиатра, изобразив какое угодно психическое заболевание по моему выбору. Ключ к успеху, шепнул он мне, вести себя так постоянно, даже когда ты один в камере, чтобы на осмотрах тебе не приходилось делать усилие, притворяясь, – оно-то тебя и выдаст. Поэтому задолго до того, как я получил доступ к мнениям «экспертов», я вроде как уже пробовал «мыслить как преступник».
Когда мне не удавалось запугиванием предотвратить драку в баре, я использовал свои любительские техники профилирования, чтобы избегать опасных ситуаций. Я выяснил, что благодаря наблюдениям за поведением и языком тела могу предсказать, кто из посетителей склонен ввязаться в бой. С такими я всегда действовал первым, используя фактор неожиданности: выволакивал нарушителя порядка на улицу, прежде чем он понимал, что, собственно, произошло. Я всегда говорю, что сексуальных убийц и насильников привлекает доминирование, манипулирование и контроль – именно их я и пытался освоить, только в другом контексте. По крайней мере, я чему-то учился.
Выпустившись из старшей школы, я не утратил желания стать ветеринаром, но мои оценки никак не позволяли мне поступить в Корнелл. Лучшим, что я смог найти, была похожая программа в Университете Монтаны. Поэтому в сентябре 1963-го парнишка из Бруклина и Лонг-Айленда отправился в сердце штата просторных небес.
Где его ожидал культурный шок.
«Привет из Монтаны, – писал я в одном из первых писем домой, – где мужчины – это мужчины, а овцы ужасно нервные». Монтана воплощала для меня все стереотипы и клише жизни западного фронтира, и к ее жителям я подходил с позиций парня с востока. Я вступил в местное отделение братства «Сигма-фи-эпсилон», состоявшее почти исключительно из местных, среди которых я оказался белой вороной. Я стал носить черную шапку, черную одежду и черные ботинки, а еще отрастил длинные бакенбарды, подобно персонажам из «Вестсайдской истории», – примерно так, по всеобщему мнению, следовало выглядеть ньюйоркцу.
На танцы местные приходили в ковбойских нарядах и плясали тустеп[4], я же в последние несколько лет не пропускал ни одного выступления Чабби Чекера[5] по телику и был знаком со всеми мыслимыми вариантами твиста. Поскольку моя сестра Арлен была старше меня на четыре года, она сделала из меня своего постоянного партнера для танцевальных тренировок, и в колледже я быстро стал для всех учителем танцев. Я ощущал себя миссионером, оказавшимся в далеких краях, где никогда не слышали английского языка.
Я и раньше не блистал в учебе, теперь же мои оценки достигли исторического минимума, так как меня интересовало что угодно, кроме лекций. В Нью-Йорке я успел поработать вышибалой, но в Монтане употреблять спиртное разрешалось не с восемнадцати лет, а только с двадцати одного, и это как будто отбросило меня назад во времени. Но не остановило.
Первое столкновение с законом произошло, когда мы с одним парнем из братства позвали покататься двух девиц, живших в приюте для незамужних матерей. Для своего возраста они были весьма зрелыми; мы остановились у бара, и я пошел купить упаковку пива.
Бармен попросил показать удостоверение, и я вытащил из кармана поддельную карточку воинского учета. Из своего опыта вышибалы я извлек уроки, и подделка была идеальная.
Парень посмотрел на карточку и хмыкнул:
– Бруклин? Вы все там на востоке такие здоровенные ублюдки, да?
Я вроде как самодовольно хохотнул, но все в баре на меня обернулись – свидетелей было хоть отбавляй. Я вышел на парковку, и мы поехали дальше, потягивая пиво. Одна из девиц поставила банки под заднее стекло машины, а я и не заметил.
И тут я услышал полицейскую сирену. Нас остановил коп:
– Вылезайте.
Пришлось вылезти из салона. Он начал нас обыскивать, и, хотя я понимал, что обыск незаконный, сопротивляться было себе дороже. Когда он наклонился, его пистолет и дубинка оказались от меня на расстоянии вытянутой руки; на мгновение в моей голове промелькнула безумная мысль схватить дубинку, ударить его по голове, вырвать пистолет и бежать. К счастью, я этого не сделал. Понимая, что коп вот-вот доберется до удостоверения, я потихоньку перепрятал его себе в трусы.
Он отвез нас четверых в участок и рассадил по разным комнатам; я весь вспотел, понимая, к чему идет дело и что другой парень может меня сдать.
Один из офицеров сказал мне:
– Ну, приятель, рассказывай. Если бармен не спросил у тебя удостоверение, мы поедем туда. У нас с ним и раньше бывали проблемы.
Я ответил:
– Там, откуда я родом, мы ни на кого не доносим. Это не в нашем стиле.
Я изображал Джорджа Рафта[6], но на самом деле думал: Естественно, он спросил мое удостоверение, и я показал ему подделку! Тем временем карточка сползла так низко, что царапала мне причинные места. Я боялся, что нас разденут и обыщут еще раз – кто знает, как принято тут, на фронтире! Быстро взвесив ситуацию, я схватился за живот и сказал, что мне надо в туалет.
Меня отпустили одного, но я же смотрю кино, поэтому, добравшись до туалета, я глянул в зеркало, боясь, что за мной наблюдают с другой стороны. Я отвернулся, потихоньку вытащил карточку из трусов и наклонился над раковиной, притворяясь, что меня тошнит, после чего зашел в кабинку и смыл фальшивое удостоверение в унитаз. Гораздо более уверенный, я вернулся в кабинет; все закончилось штрафом в сорок долларов и испытательным сроком.
Во второй раз я столкнулся с полицией Бозмена на второй год учебы, и мне пришлось куда хуже.
Мы катались с двумя парнями с востока и одним из Монтаны. Мчались с нарушением скоростного режима на «Студебеккере» 1962 года, у нас в машине было пиво, на улице валил снег. За рулем сидел парень из Бостона, я – на пассажирском сиденье, местный – между нами. Парень за рулем проехал знак «Стоп», и, конечно, за ним стоял полицейский. Кажется, это особенность жизни в Монтане: сколько бы ни говорили, что копов вечно нет, когда они нужны, в Бозмене в 1965-м все было наоборот.
И вот этот член братства, идиот, сидевший за рулем, – поверить не могу! – не тормозит на сигнал полицейского. Тот бросается за нами в погоню.
Каждый раз, когда мы поворачиваем за угол и на секунду коп теряет нас из виду, я выбрасываю из машины банки с пивом. Мы продолжаем мчаться и оказываемся в жилом квартале. Скачем по лежачим полицейским: бум-бум-бум! Дорога перекрыта – наверное, коп по рации предупредил своих. Мы выскакиваем на газон, я кричу:
– Останови чертову машину! Дай мне выйти!
Но этот идиот продолжает ехать. Машину заносит, снег валит как сумасшедший, а прямо за нами воет сирена.
Мы вылетаем на перекресток, он бьет по тормозам, машину разворачивает на 360 градусов, и меня выкидывает из салона. Я цепляюсь за дверцу, моя задница волочится по снегу, и вдруг кто-то орет:
– Бежим!
Мы бежим. Все в разных направлениях. Я оказываюсь в переулке, вижу там пустой грузовик и забираюсь внутрь. На бегу я сдернул черную шапку, на мне двусторонняя куртка, черная и золотая, поэтому я снимаю ее и выворачиваю золотой стороной наружу, для маскировки. От бега мне жарко, стекла кабины запотевают. Я думаю: вот дерьмо, они же меня заметят! Я боюсь, что в любой момент могут появиться хозяева грузовика, не исключено, что у них есть пистолеты. Я протираю на стекле кружок, чтобы выглянуть наружу: вокруг брошенной нами машины снуют люди, подъезжают полицейские экипажи, носятся служебные собаки – полный комплект. Вот они направляются в переулок, свет их фар падает на грузовик, я готов наделать в штаны… Поверить не могу: они проезжают мимо, а я остаюсь там!
Я крадучись возвращаюсь в колледж, где всем уже известно о нашем приключении, и узнаю, что двоих парней с востока, как и меня, не поймали, но парень из Монтаны не сумел убежать и все разболтал. Он назвал имена, и за нами пришли. Когда меня забрали, я сказал полицейским, что пытался выскочить из машины, был сильно напуган и просил парня за рулем остановиться. Водителя, бостонца, сажают в тюрьму – пружинная сетка без матраца, хлеб и вода, все в этом роде, – а мне опять невероятно везет, и меня приговаривают еще к 40 долларам за хранение алкоголя и испытательному сроку.
Но они сообщают в колледж, сообщают родителям, которые выходят из себя, к тому же в учебе я по-прежнему не преуспеваю: скатился на двойки и не сдал зачет по риторике, потому что прогуливал занятия. Я на самом дне, ведь красноречие всегда было моей сильной стороной, и не представляю, как выкарабкаться из этого болота. К завершению второго года учебы становится ясно, что моим приключениям в западной глубинке пришел конец.
Если вам показалось, что все мои воспоминания из того периода – сплошные ошибки и провалы, вам не показалось. Я вернулся домой из колледжа, пред очи сильно разочарованных родителей. Мама особенно расстроилась, поняв, что ветеринаром я не стану. Как обычно, я не знал, что с собой делать, снова занялся спортом и на лето 1965-го устроился спасателем. Лето закончилось, в университете меня не ждали, и я нашел работу в оздоровительном центре при отеле «Холидей-Инн» в Пачоге.
Вскоре после того, как я начал там работать, я познакомился с Сэнди – официанткой из коктейль-холла. Она была настоящей красавицей, жила одна с маленьким сыном, и я с ума по ней сходил. Она великолепно выглядела в коротеньком форменном платье коктейль-холла. Физически я по-прежнему был в отличной форме благодаря упражнениям и тренировкам и, похоже, ей нравился. Я жил дома, и она постоянно мне звонила. Отец говорил:
– Кто тебе названивает в любое время дня и ночи? И постоянно в трубке плачет ребенок!
Живя дома, я не располагал особыми возможностями для свиданий, но Сэнди сказала, что для работников отеля действуют большие скидки на незабронированные номера. Поэтому однажды мы заселились в такой номер вместе.
На следующее утро, в ужасную рань, зазвонил телефон. Она взяла трубку, и я услышал:
– Нет! Нет! Я не хочу с ним говорить!
Сонный, я спросил:
– Кто это?
Она ответила:
– Ресепшен. Говорят, пришел мой муж, он уже поднимается.
Сон как рукой сняло. Я воскликнул:
– Твой муж? В каком смысле твой муж? Ты не говорила, что все еще замужем!
Она напомнила, что не говорила и обратного, а потом объяснила, что они разошлись, но еще не оформили развода.
«Какая разница», – подумал я, уже слыша шаги этого маньяка в коридоре.
Он заколотил в дверь:
– Сэнди! Я знаю, что ты там, Сэнди!
В комнате было окошко в коридор, заложенное стеклянными блоками, и он стучал по ним, грозя расколотить вдребезги. Я прикидывал, безопасно ли будет спрыгнуть – номер находился на втором этаже, – но окон на улицу не было.
Я спросил:
– Он носит с собой оружие? Пистолет?
– Иногда носит нож, – ответила она.
– Ну прекрасно! Просто прекрасно! Мне надо выбраться отсюда. Открывай дверь.
Я застываю в боксерской стойке. Она распахивает дверь. Муж врывается в комнату. Сразу кидается ко мне. Видит мой силуэт в полутьме – наверное, я показался ему огромным и мощным, – поэтому передумывает и останавливается.
Тем не менее он кричит:
– Ты, сукин сын! А ну проваливай отсюда!
Решив, что достаточно поиграл в мачо за последние сутки – еще ведь раннее утро, – я вежливо отвечаю:
– Да, сэр. Как раз это я и собирался сделать.
Мне снова повезло выбраться из переделки целым и невредимым. Но я не мог закрывать глаза на прискорбную правду – моя жизнь летела к чертям. Мало того, я случайно поцарапал переднее крыло отцовского «Сааба» на красном MGA моего приятеля Билла Тернера.
Рано утром в субботу мама вошла в мою комнату с повесткой: меня желали видеть в призывной комиссии. Я поехал в Уайтхолл на Манхэттене на медосмотр с еще тремястами парнями. Мне велели поприседать, и мое колено громко захрустело – из-за футбольной травмы мне удалили коленный хрящ, как Джо Намату, но у него, очевидно, адвокат был лучше. Решение по моему делу отсрочили, но затем я получил уведомление, что все-таки нужен Дяде Сэму. Вместо того чтобы испытывать удачу в армии, я по-быстрому записался в ВВС, хотя это и означало четыре года службы, решив, что возможности для образования там лучше. Возможно, это как раз то, что мне надо. Уж точно я не извлек максимума из образовательных возможностей Нью-Йорка или Монтаны.
Была и другая причина записаться в ВВС: шел 1966-й, и война во Вьетнаме набирала обороты. Я не увлекался политикой, разве что вслед за отцом, продолжавшим службу в профсоюзе, считал себя демократом и поддерживал Кеннеди. Но вероятность получить пулю за принципы, которых я толком не понимал, нисколько меня не привлекала, и я вспомнил, как механик из ВВС однажды рассказывал мне, что их войска единственные, где офицеры – пилоты – идут в бой, в то время как рядовые просто обеспечивают им поддержку. Не собираясь становиться пилотом, я решил, что это мне подходит.
Меня послали в Амарилло, Техас, в учебную часть. Наш рейс (так в ВВС называют класс в учебке) состоял из пятидесяти человек – либо ньюйоркцев, как я, либо южан из Луизианы. Инструктор гонял нас, северян, как чертей – по большей части оправданно. Я старался держаться южан, дружелюбных и не таких заносчивых, как мои соотечественники из Нью-Йорка.
Для большинства молодых людей учебная часть – серьезное испытание. После суровой дисциплины, насаждаемой тренерами в контактных видах спорта, и разгильдяйства последних лет приемчики нашего командира были для меня открытой книгой. Его попытки психологического влияния и промывания мозгов я видел насквозь, поэтому учебку прошел легко и просто. Я быстро зарекомендовал себя метким стрелком из М16 – вероятно, сказывался опыт школьного питчера. До ВВС я стрелял только подростком по уличным фонарям из воздушного ружья.
В учебной части я тоже приобрел репутацию сорвиголовы. Накачанный благодаря силовым тренировкам, наголо обритый, я получил кличку Русский Медведь. На другом рейсе был парень с такой же репутацией, и кому-то пришла в голову блестящая идея, что поединок между нами будет полезен для морального духа в части.
Поединок стал большим событием. По силам мы были примерно равны, каждый не хотел уступать ни на йоту. Закончилось все тем, что мы избили друг друга до полусмерти, а мне в третий раз сломали нос (первые два – в школьной футбольной команде).
Как бы то ни было, я закончил третьим из пятидесяти человек на рейсе. После базовой подготовки я прошел тесты, которые показали, что я хорошо подхожу для школы радиоперехвата. Но там не было свободных мест, а мне не хотелось ждать начала следующего курса, поэтому меня сделали секретарем-машинистом, хотя печатать я не умел. На военно-воздушной базе Кэннон открылась вакансия в отделе персонала, и я поехал за сотню миль в Кловис, штат Нью-Мексико.
Там я целыми днями печатал DD214s – приказы о демобилизации – двумя пальцами под командованием идиота-сержанта, постоянно говоря себе: пора отсюда выбираться.
И опять мне сильно повезло. Рядом с отделом персонала находилась спецслужба. Когда я это говорю, большинство думает о спецназе – каких-нибудь зеленых беретах. Но это была другая спецслужба – спортивная. С моим бэкграундом это была идеальная позиция, чтобы защищать страну в пору нужды.
Я начал вынюхивать, подслушивать под дверью и однажды услышал, как кто-то в кабинете возмущается:
– Вся программа летит к чертям! У нас нет подходящего человека.
«Вот оно!» – подумал я. Постучал в дверь, вошел и заявил:
– Привет, я Джон Дуглас, позвольте, я вам расскажу о моем бэкграунде.
Говоря, я посматривал на них, отслеживая реакции и мысленно составляя профиль человека, который был им нужен. И вдруг понял, что подхожу, потому что они переглянулись, словно восклицая: «О чудо! Он именно тот, кого мы ищем». Так что меня перевели из отдела персонала, и с этого дня я больше не должен был носить форму, а еще мне платили сверху как вольнонаемному за руководство спортивными программами, и я имел право подать заявление на 75-процентную компенсацию оплаты высшего образования, если буду учиться по вечерам и выходным, что я и сделал, поступив в Восточный университет Нью-Мексико в Порталесе, в двадцати пяти милях от базы. Поскольку мне надо было исправить среднюю оценку «два» из колледжа, я должен был получать одни пятерки, чтобы оставаться в программе. Но впервые в жизни я чувствовал, что мне есть к чему стремиться.
Я так хорошо представлял ВВС в столь требовательных видах спорта, как теннис, футбол и бадминтон, что меня сделали ответственным за поле для гольфа на базе и магазин спортинвентаря, хоть я не забил ни одного мяча в лунку. Зато я великолепно смотрелся, когда в свитерах «Арнольд Палмер» организовывал турниры.
Но однажды в магазин заглянул командующий базой, желавший знать, какое сжатие мяча лучше для турнира, который состоится у нас следующим. Я понятия не имел, о чем он говорит, и, как на пересказе книги в девятом классе, оказался разоблачен.
– Какого черта ты вообще управляешь полем для гольфа? – хотел знать командующий.
Меня немедленно сняли с гольфа и перевели в женский лапидарий, отчего я был в восторге, пока не узнал, что речь о гранильной мастерской. Также я должен был отвечать за мастерскую керамики и бассейн при офицерском клубе. Я частенько думал о том, что наши офицеры летают во Вьетнаме, рискуя быть сбитыми, а я, рядовой, расставляю стулья и подаю полотенца их кокетливым женушкам, учу их детишек плавать и получаю дополнительные деньги, пока мне оплачивают высшее образование!
Вторая моя обязанность возвращала меня во времена работы вышибалой. Бассейн находился рядом с офицерским баром, обычно полным молодых пилотов, которых присылало на обучение тактическое авиационное командование. Неоднократно мне приходилось разнимать разбушевавшихся пьяных драчунов, отрывая их друг от друга и от себя.
На втором году службы в ВВС, учась на бакалавра, я узнал о местной ассоциации, занимавшейся детьми с инвалидностью. Им нужна была помощь со спортивными программами, и я вызвался волонтером. Раз в неделю в сопровождении персонала ассоциации из гражданских я возил полтора десятка детишек кататься на роликах, играть в мини-гольф или боулинг – в общем, заниматься разными видами спорта, чтобы у них развивались физические навыки и способности.
У большинства из них были серьезные проблемы со здоровьем: слепота, синдром Дауна, тяжелые поражения моторных функций. Мне приходилось нелегко, когда я катался, к примеру держа под мышками по ребенку, на роликовых коньках, стараясь, чтобы они ничего себе не повредили, но это мне очень нравилось. Собственно, мало какая работа в жизни приносила мне такое удовольствие.
Когда я раз в неделю подъезжал на машине к их школе, они выбегали приветствовать меня, толпились вокруг и все мы дружно обнимались. В конце наших еженедельных выездов все они с грустными лицами меня провожали. Я чувствовал, что получаю такую отдачу, столько любви и дружбы, сколько никогда не получал из других источников, поэтому начал приезжать к ним по вечерам читать сказки.
Эти дети представляли разительный контраст со здоровыми, так называемыми нормальными детьми, с которыми я работал на базе и которые привыкли находиться в центре внимания и получать от родителей все, чего ни пожелают. Мои «особые» дети гораздо больше ценили то, что для них делалось, и, несмотря на инвалидность, всегда вели себя дружелюбно и стремились к приключениям.
Незаметно для меня за мной во время выездов с детьми постоянно следили – думаю, тот факт, что я об этом понятия не имел, многое говорит о моей наблюдательности. Мою «производительность» оценивали сотрудники кафедры психологии Восточного университета Нью-Мексико, которые затем предложили мне стипендию на четыре года для обучения специальной педагогике.