В корнях вечного дерева

В КОРНЯХ ВЕЧНОГО ДЕРЕВА

Порой мы, в поисках воды и любви,

проходим сотни миль сквозь пустыни и скалы,

огибая и не замечая реки, океаны и даже океаны,

иссякая и опустошаясь, как молчаливые вены земли,

и так и не находим себя и ответов,

не осознавая, что искать надо только там…

Там, в корнях вечного дерева…

Глава 1

Божья коровка мучила бумажку. Она забиралась на нее, потом падала с поднимающегося кончика вниз, на подоконник, потом обегала ее то с одной, то с другой стороны, прижимаясь спинкой к острому краешку, снова заползала на бумажку и снова падала с нее вниз. Ася стояла рядом, за кафедрой, легонько барабанила пальцами по открытой папке и поглядывала на божью коровку и бумажку.

– Искусство эпохи Возрождения стало не просто новым витком в развитии человеческого восприятия действительности, оно явилось прорывом и переосмыслением места человека в физическом и метафизическом мире. Научные открытия, идеи гуманизма и возрождение античной философии сформировали целый пласт уникальных мыслителей и деятелей искусства…

Ася запнулась и снова посмотрела на божью коровку. Потом на аудиторию. Разноцветные макушки и подпертые ладонями лбы молча смотрели на нее, пока их хозяева вяло и в тишине шуршали и скрипели ручками, конспектируя лекцию.

– Одним из самых ярких представителей этой эпохи стал Микеланджело Буонарроти, – продолжила она, – его произведения наполнены религиозными мотивами и в то же время детальным воплощением в росписях красоты человеческого тела.

С задней парты поднялась тонкая рука.

– Да? – произнесла Ася.

– Микеланджело расписал место над алтарем в Сикстинской капелле. Как вы относитесь к изображению такого количества обнаженных мужских тел над церковным алтарем? Это нормально?

– Здесь нужно понимать, кто такой Микеланджело и основу его убеждений. Общепринятая трактовка такой росписи сводится к тому, что автор описал фрагменты Страшного суда, и обнаженную человеческую плоть в этом случае следует воспринимать как часть человеческого естества, которая наиболее приближена к Богу. Обнаженная плоть – это открытость и возможность пережить спасение.

– Я не про это спрашиваю, – ответила рука, – как вы на это смотрите? Для вас это нормально?

Ася на мгновение задумалась.

– Для меня – нет, не совсем.

Короткий звонок разорвал тишину пустых коридоров и возможная дискуссия о взглядах Микеланджело закончилась так и не начавшись.

Ася испытала почти физическое удовольствие при этом звуке. Как курильщик, который вот-вот выкурит сигарету, или как измученный жаждой странник, который вот-вот глотнет воды.

Она улыбнулась, пожелала всем хорошего дня и, вильнув своим тонким изящным телом, направилась к выходу. Каждое движение, фраза, жест были нарочито медленными и размеренными, чтобы никто ни в коем случае не заподозрил ее внутреннюю истерику. Идя по коридору, она слегка прижимала к себе папки с бумагами, кивала в разные стороны, улыбалась и повторяла одно и то же:

– Добрый день. Здравствуйте. Добрый день.

От невозможности больше терпеть у нее слегка похрустывало в горле, и она боялась, что прямо на последних шагах может сорваться и сквозь улыбку, румяность и счастье начать горько плакать. Последние шаги в маленьком коридорчике перед туалетом были самые мучительные.

Только повернув два раза защелку, она испытала облегчение. Сразу меняясь в лице, она потемнела, посерела и почти уменьшилась в размерах. Положив на умывальник папки, сбросив сумку с плеча просто на пол, она прислонилась лбом к холодному кафелю. Закрыла глаза. Дыхание частое и сумбурное выравнивалось, становилось более спокойным, выходя и входя через приоткрытые розовые губы, оно ударялось о холодные кафельные плитки и растворялось в воздухе. Ася медленно подняла ладони и прислонила их к прохладной, как живительная влага, стене. Ей становилось легче. По-настоящему легче. Сердце переставало болеть, разум расслаблялся и отпускал себя на свободу. Глубоко и длинно, словно в последний раз, она вдохнула носом и на выдохе, еще более длинном и протяжном, дрогнула каким-то незримым своим внутренним естеством, которое пряталось где-то между глазницами и мозгом, и поймала образ.

Ее накрыло изнутри и снаружи мгновенно. Образы всегда были разные, и она не знала, чего ждать наверняка. В этот раз она будто уткнулась носом в гладкое теплое плечо, и обнаженные сильные руки сгребли ее в охапку и сдавили до боли в ребрах. Ася замерла. Потом еще глубже, еще надрывнее она снова прижалась к плечу, повела головой и вдохнула аромат. Сменяясь оттенками, будто нарастающая морская волна, такой родной, почти горячий запах проник ей сначала в нос, потом в глаза, потом в мозг, стремительно спустился по гортани и щемящими накатывающими сжатиями ухватил где-то за грудиной. Ася зашлась. Дрожь прокатилась по всему телу. Она провалилась в образ и на мгновение перестала чувствовать холодную стену, звенящий пол и забыла настоящее. Теплые руки погладили ее по спине, сжали волосы, и губы нашли губы. На самой кромке сознания Ася понимала, что ничего нет, что она просто стоит в туалете, прислонившись лбом к стене, что через десять минут у нее начинается следующая пара, но реальность и яркость близости не давали ей никакой возможности противостоять. Отпуская себя, она хватала губами губы, переживая и жар и пламя, подавалась вперед, отдаваясь сильным, поглощающим всё ее тело рукам, дрожала, вдыхая запах кожи. И как удав поглощает кролика, так поглощала она своим сознанием это видение, сжимаясь и расслабляясь всей душой и проталкивая его все дальше, внутрь себя, в память, в боль, в прошлую радость.

Каждый раз она не понимала, сколько длится это стояние, но судя по университетским звонкам на пары, всегда недолго, не больше десяти минут. Когда ее отпускало, она медленно открывала глаза и, тяжело дыша, упиралась взглядом в белую стену. Потом поправляла волосы, одежду, хотя как оно там могло всё сбиваться, если она почти не двигалась, она не понимала. Иногда красная как от огня, иногда с холодными капельками пота на спине, Ася поворачивалась к зеркалу и смотрела на себя. Потом почти всегда накатывала тоска. Понимая, что ей больше никогда не пережить этих объятий, и не в силах держаться, она наклонялась, приоткрывала рот и давала слезам капать. Никаких звуков, полная тишина. Слезы падали на пол, на белую крышку унитаза, ей под ноги.

– Был дом, его не стало, – иногда тихо шептала она, пошатываясь как раненая и держась за стену.

Слезы падали, пока не попадали в какую-то точку в носовых пазухах, не совсем для Аси ясную, но всегда действенную, и не выбрасывали в мозг неведомый гормон успокоения. Только тогда ей становилось легче. Она разгибалась. Могла дышать и весь остальной день походить на человека.

Такие стояния в туалете происходили с ней последние два месяца и эмоционально истощали Асю все больше и больше. Она понимала их ненормальность, не хотела их, но не могла остановиться. Причем ни дома, ни на улице, ни где бы то ни было еще, ее не накрывало так сильно никогда. Могли быть оттенки, отголоски, но с такой силой больше нигде. Ася помнила, как случился первый такой раз. Она пришла на работу после долгого перерыва, вела много пар подряд, почти до самого вечера, и к концу дня поняла, что если сейчас не уединится, то просто сойдет с ума от накрывающей ее боли и одновременного равнодушия окружающего мира, требующего от нее адекватности, «умности» и радости. Она бежала тогда по коридору, уже не обращая внимания ни на кого. Заперлась, ударилась лбом в стену и начала скулить задыхаясь. Что-то шептала, наверное, звала. Так сильно, что сознание не выдержало и дало облегчение. Да. Так и было. И теперь она не могла остановиться. Не могла. Не знала, как. И, наверное, не хотела.

Читать лекции было еще терпимо, но вступать в диалог и вызывать в себе способность размышлять о действительности было для нее мучительным испытанием. Ее душа, словно мышка, зажатая в маленький плотный шар, наполненный вывернутыми внутрь шипами, боялась сделать любое движение, чтобы не пораниться лишний раз.

Подъехав к дому после работы, она долго сидела в машине и смотрела перед собой, пока не позвонила сестра.

– Ты дома уже?

– Нет. В машине сижу. Сейчас пойду.

– Думаешь?

– Наверное, сейчас нет. Устала я сильно.

Обе помолчали.

– Ася, надо выходить. Так нельзя.

– Я знаю.

Она действительно знала. Смотрела на себя со стороны и понимала, что, да, надо выходить. Причем и способов выхода знала десятки, и сама себе могла бы дать целую связку советов, и показать эти пути выходов, и даже по некоторым из них начинала себя вести. Но потом неожиданно останавливалась, смотрела внутрь и видела «ничего». Вместо души – одна большая бездонная дыра, и только сохранившаяся тонкая физическая оболочка вокруг этой души позволяла думать, что она, Ася, всё еще существует. Она подолгу смотрела в эту дыру, понимала бессмысленность любого пути, возвращалась в боль и продолжала жить дальше.

Поэтому в разговоре с сестрой она согласилась с ней во всем, выслушала все советы и с обреченностью висельника пообещала попробовать еще раз. Положив трубку, пошла домой, к детям. Только в их мягких руках и объятиях она находила хоть какое-то успокоение и облегчение.

Однако с того дня Ася снова начала терпеть, наполняя мир вокруг себя делами, спокойствием и видимым счастьем. Она ходила на работу, делала уроки с младшими детьми, каждый день звонила старшим и подолгу болтала, каждый вечер готовила ужин, а по выходным или просто в свободные вечера ходила в кино и на концерты.

Всё это время, начиная от момента принятого решения и чем дальше, тем больше, Ася чувствовала накатывающую откуда-то издалека, от горизонта, клубящуюся и пенящуюся пустоту. Одновременно пугающую, потому что это пустота и нет в ней ничего, и одновременно притягивающую, потому что это пустота и нет в ней ничего.

Долго ждать не пришлось.

В один из дней, идя по центру города, она вдруг поняла, что больше незачем.

Краснокирпичные здания, всегда так ярко создающие теплоту города, вдруг начали сереть прямо у нее на глазах. Из деревьев, тускнеющих и теряющихся на фоне этих зданий начала вытекать вся зелень. Синее небо, которое так часто было заботливо к ней и много раз облегчало страдания, поседело и потеряло цвет. Ася остановилась. Она почувствовала, как у неё изнутри, вместе с красками всего мира, тонкой струйкой вылились остатки жизни. Она вдохнула и ей показалось, что вдоха тоже не было. Разжав руки, Ася выпустила сумку и, облегчённо сгибая подкосившиеся ноги, села на асфальт.

Глава 2

Таспар-каган подошел к реке. Он подковырнул загнутым носом старого изношенного сапога плоский широкий камень, и тот, перевернувшись несколько раз в воздухе, бултыхнулся в прозрачную ледяную воду. Вода. Таспар-каган повел носом, почувствовав ее холод, и у него от жажды облегчения закололо в макушке. Уже шестой день, начиная от полной луны, не прекращаясь ни днем ни ночью, его мучила сдавливающая боль в висках. Она вытягивалась изнутри тонкими пиявочными жгутами, опоясывала, пульсировала, а в самые тяжелые мгновения сдавливала голову плотным кольцом вызывая мучительную тошноту и темноту в глазах. Эти приступы могли длиться месяцами, они приходили из ниоткуда, оставляли его на короткое время, а потом возвращались снова. Каган представил, как сейчас подходит к самой кромке воды, ступая в нее замшевыми вытертыми сапогами, наклоняется к ее прохладе, загребает полную пригоршню и омывает уставшую измученную голову. От жажды облегчения у кагана пересохло в горле, и он, слабо причмокнув тонкими потрескавшимися губами, снова повел носом и вдохнул влажный воздух.

Сзади за ним послышались переминающиеся на камнях шаги. Правитель обернулся. К его ногам тут же рухнул тархан и, склонив голову, протянул руку вперед:

– Воины ждут, мой господин.

Таспар окинул взглядом прибрежный холм. От края до края он был заполнен спешившимися конниками. Он не помнил имени тархана. Ступив несколько шагов вперед, он обогнул его склонившееся в почтении тело, но сделал это все же достаточно медленно, чтобы у того была возможность коснуться края бахромы и отделки из драгоценных камней на замшевых ханских сапогах.

Прищуриваясь от слепящего закатного солнца, он встал перед войском, расставив ноги и засунув большие пальцы в отверстия на расшитом золотом поясе. Почему так неимоверно сильно болит голова? Мучился он одним и тем же назойливым вопросом. От боли ему хотелось убивать. Может быть, поэтому они шли не останавливаясь семь дней по землям огузов, сжигая и сметая все на своем пути, пока не дошли до края границы. Выдохшиеся, умытые кровью воины смотрели на него выжидающими застывшими взглядами сытых змей и молчали. Только редкое побрякивание трофеев о деревянные, затянутые в кованый металл щиты нарушало степную тишину.

– Здесь, – крикнул Таспар-каган ударяя копьем в землю, – мы принесем жертву Тенгри! Добрый отец неба отдал нам в руки бунтующих данников! Никто из вас не пролил своей крови лишний раз! Никого из погибших храбрых воинов не оставили мы на полях сражения! Никому не устрашить идущую по степям армию Таспар-кагана!

Нарастающим будоражащим гулом и равномерным постукиванием о щиты приветствовали каждый выкрик своего правителя стоящие на холме конники. Когда он закончил, то от толпы отделились три увешанные шкурами и амулетами фигуры. Следом за ними, пробиваясь сквозь гудящих и стучащих воинов, вышел разрозненный по росту и рангам отряд. Они волокли трех пленников – молодых бойцов из стана огузов. В оборванной одежде, с изодранной и в кровоподтеках кожей, они, спотыкаясь и заплетаясь ногами, потому что вели их за волосы, склонив низко к земле, переступали рядом со своими конвоирами.

Вся процессия быстро и под равномерный гул толпы спустилась близко к реке, к месту немного в стороне от стоящего на берегу хана, где уже было организовано их походное разборное капище.

Потряхивающие телом шаманы начали свой магический неспешный танец вокруг кострища, разложенного тарханами на берегу реки. Самый старый стоял спиной к воде и равномерно ударял в затянутый оленьей кожей бубен. Двое других, мыча и подгибая колени в такт каждому удару, ждали приближающихся пленников. Таспар не сел в круг по своему обыкновению, он встал поодаль и тоже присоединился к гулу и грудному пению. Застилающая глаза боль больше не давала ему возможности отдышаться. Он ждал пленников не так, как шаманы, он смотрел на каждый их шаг с холодным вожделением ястреба.

Когда гул толпы и танец шаманов достиг наконец своего апогея, пленников поставили на колени перед каждым из беснующихся магов. Выкрикнув заклинания, а потом что-то нашептав каждому юноше на ухо, они выдернули из-за своих поясов тонкие изогнутые ножи и со скоростью стрел, пронзающих степные ветры, вонзили их в подвернутые конвоирами шеи своих жертв. Колющая жажда, отдающаяся в ступнях и в ладонях, подогреваемая мычанием и пением, иссушила все тело Таспар-кагана, и когда он увидел первые капли брызнувшей крови пленников, гортань его дернулась, задрожала и, издавая победный бычий рев, родила над алтайскими хребтами воплотившуюся мистическую власть.

Забываясь, выгибаясь, впадая в общий транс с окружившей капище толпой, Таспар, переступая с ноги на ногу и подергивая плечами, едва заметными отголосками наконец ощутил покалывающее откатывание неистовой грызущей его боли.

Его уста подернула усмешка удовлетворения.

– Тенгри… – прошептал он и продолжил танец. Он знал, что облегчение будет всего на несколько часов, но оно все же будет…

И никто, ни сам хан, ни его шаманы, ни даже сухие степные ветры не знали тогда, что до коренного перелома оставалось всего лишь несколько часов.

За предыдущие сто лет предшественники Таспар-кагана захватили почти все просторы Азии, начиная от Желтого моря и заканчивая территорией сасанидов. Время славных сражений и новых завоеваний прошло прямо перед ним, и, несмотря на то, что сейчас государство тюрков считалось самым сильным, славы великого полководца он так и не сыскал. Поэтому, когда на окраинах империи возникал хоть малейший намек на бунт, Таспар выдвигался вместе со своей армией и беспощадно расправлялся с любым неповиновением. Много раз за время его правления советники пытались склонить хана к принятию единой для империи религии. Они убеждали господина в том, что единоверие поспособствует не только укреплению его власти, но и еще больше объединит империю. Таспар склонялся под их давлением и даже разрешил распространение учения Будды. Северная Чжоу и северная Ци, с которыми тюрки то мирились, то враждовали, исповедовали это учение как религию. На территории долин Инда и Ганга, за Гималаями, с коренными племенами которых тюрки соприкасались изредка, поклонение Будде оставалось только учением. Таспару было все равно, как назовут новую религию в его империи, его волновало другое – даст ли она стране настоящее единство, так как это делали древние боги. Поэтому, сомневаясь и колеблясь, он, особенно в военных походах, поклонялся и приносил жертвы Тенгри, прислушиваясь к пророчествам шаманов и доверяя им самые важные государственные вопросы. К тому же для Таспара был немаловажен еще один факт, который влиял на приверженность старым богам: его головные боли, которые могли мучить хана целыми днями, а иногда и целыми неделями, проходили на несколько часов только во время ритуальных танцев.

Так было в размеренной жизни хана всегда. Всегда… До определенного момента…

Пока не случилось странное событие для всего его стана.

В то утро, после приношения жертв Тенгри, к хану не вернулась боль.

Когда солнце уже довольно высоко поднялось над степью, он вышел из своего шатра, призвал советников и отдал только одно приказание: поставить на той стороне бурлящей реки прямо у возвышающегося скального хребта камень в три человеческих роста и высечь на нем круг и орла.

Тогда никто из стана еще не понимал, что случилось с Таспаром и с кем он провел ночь.

Слуги просто молча исполнили пожелание кагана.

К скале привалили камень в три человеческих роста, высекли на нем круг, орла и руническую надпись, означающую «облегчение».

С тех пор среди седых хребтов Алтая стала блуждать легенда о таинственном месте и камне, стоящем на нем. Волшебном камне. Камне, приносящем успокоение от боли. Много паломников приходило туда в разные века, многие столетия было это место в запустении, но никогда не умирала вечная легенда и рано или поздно вновь и вновь воскрешала свою былую славу и манила к себе истерзанные души. Пока, наконец, одна из пришедших общин не высекла в скале, прямо рядом с камнем, первые кельи огромного монастыря.

Глава 3

Полукруглое почти до пола окно открывало вид на каменистый берег некогда бурной, но сейчас обмельчавшей горной реки. На том берегу весь холм покрывала редкая степная растительность, пробиваясь лохматыми кустарными пучками между разбросанными то тут, то там камнями.

Ася сидела у окна молча. Белая майка с коротким рукавом, бежевые брюки и босые ноги на чистом полу. Она была в приюте уже пятый месяц. Дочь нашла его для неё. Там было полно таких: сумасшедших, потерянных и пустых. Ася была самая выдающаяся. Она была в сознании, могла ходить, есть, спать, могла слышать и откликаться на просьбы о простых действиях, но в то же время никогда не проявляла никакой деятельности и активности, за все время пребывания в приюте не проронила ни одного слова и никогда не выразила чувства голода или жажды.

Она не помнила, как шла по городу, как обесцветился для нее весь мир, как она просто опустилась на булыжную мостовую и как проходящие мимо люди стали наклоняться, спрашивать, тормошить её, а один заботливый мужчина даже попытался поднять. Из сознания женщины полностью стерлись последняя произнесенная ею фраза: «Я хочу домой» – и момент, когда приехала старшая дочь Яночка. Всё для нее закончилось тогда, на той мостовой, в тот потухший день.

Здесь, в обители, обыкновенный день Аси состоял из пробуждения, переодевания, завтрака, процедур, сидения у окна, обеда, процедур, сидения у окна, ужина, омовения, сна. Никаких лишних движений, волнений или всплесков. Мистическая и величественная тишина монастыря распространялась и на приют. Он прилегал вплотную к наполовину скальной обители и почти так же, как и монастырь, утопал в скале. Тридцать шесть келий, причудливо переплетаясь коридорами и прячась друг за другом, уходили в глубь камня, скрывая своих обитателей от мира и даже от солнца. Таких келий, как у Аси, с огромным и почти до пола окнами было всего десять, остальные не нуждались в дневном освещении.

Когда Яна первый раз увидела монастырь, то не поверила своим глазам. Логистические и архитектурные решения сооружения впечатляли: весь комплекс занимал несколько сот метров вдоль берега, уходя основной своей частью в скалу; выровненное каменное плато между рекой и входом было изрезано дорожками, извилистыми аллеями с карликовыми деревьями, наполнено парковыми фонтанами и прогуливающимися, прыгающими и ползающими между растительностью птицами, белками, черепахами; все входы и выходы приюта заполняли разного рода статуи, надписи на санскрите и резные деревянные украшения разных размеров. Блуждающие туда-сюда и почти незаметно обслуживающие всю эту гигантскую махину монахи в красно-желтых одеждах создавали еще более безмятежный и отрешенный от реальности внешний вид обители. Отдельным современным двухэтажным зданием в стиле хай-тек к приюту, с противоположной от монастыря стороне, прилегал комплекс для персонала и врачей. Там были свои небольшие сады, площадки и маленькие квадратные водоемчики с птицами. Для каждого находящегося в приюте были созданы настолько комфортные и предупреждающие условия, что не исцелиться здесь, по мнению Яночки, было бы просто преступлением.

Каждая келья, оборудованная всем необходимым, имела автономную систему отопления, освещения, кондиционирования и откликалась на биометрические данные своих владельцев. Умное управление и автоматизация всех процессов позволяла проводить жизнь в комфорте, безмятежности и спокойствии. Пациенты в приюте были разные. Разные по тяжести заболевания и разные по степени материальной обеспеченности. Только некоторые из них хотели полного отрешения от мира и уединения, остальные же имели разного рода психологические отклонения и депрессивные, граничащие с суицидальными состояния.

Нагуглить приют просто так было невозможно. Яна узнала о нем случайно, после того как неожиданно разрыдалась в кабинете у своего начальника и он, выпытав, что происходит, дал адрес и телефон нужного человека. Девушка уже не верила ни во что, потом вступила в закрытое сообщество, долго читала отзывы, переписывалась и, наконец, почему-то решила, что там маме смогут помочь.

Монахи приняли Асю с радость, той самой спокойной равнодушной радостью, которую можно встретить на подобных им лицах в Тибете, приняли крупную сумму денег и устроили ее в лучшей келье.

Ася сидела у окна молча.

Ее комната была почти полностью выдолблена в скале, каменистый полукруглый оконный проем разделял ее стеклом со всем остальным миром. Сегодня небо окрасилось в особо красивый закат. Тучи, немного лиловые сверху, снизу подсвечивались красно-оранжевым уходящим солнцем. Сегодня был день посещений, сегодня должна была приехать Яночка. Но Ася не знала об этом, как не знала и все дни до этого. Она по-прежнему смотрела сквозь дочь и по-прежнему никак не реагировала на окружающий мир.

Яночка вошла тихо, сбросила сумку на пол, потерла нос одновременно огорченно и обрадованно и, подойдя сзади, обняла маму за плечи. Она ничего не ждала, только вдыхала такой родной и теплый аромат волос, который с самого ее детства совсем не изменился. Долго так стояла, потом обошла спереди и, присев перед ней на корточки, сказала:

– Мамутька, я приехала, – она сделала паузу и заулыбалась, – я так скучаю без тебя.

Девушка подняла ее ладони и погладила ими себя по голове.

– Помнишь, как мы с тобой часто гуляли и ходили по магазинам, помнишь, как ты рассказывала мне свои смешные истории, и мы долго с тобой смеялись? Помнишь, мама?

Ася смотрела в окно и молчала, как и все разы до этого. Закат стал ещё более лилово-розовым и растянулся на всю нижнюю кромку неба. Девушка легла головой к ней на колени и обняла ноги. Слезы капнули в ладони Аси.

– А помнишь колыбельную, которую ты пела мне и младшим? Помнишь? – и запела. – Ложкой снег мешая, ночь идёт большая, что же ты, глупышка, не спишь…

Она пела, плакала и немного раскачивала мамины ноги.

Тихо открылась дверь и едва заглянувшая в комнату медсестра прошептала:

– Яна Викторовна, вас потом может принять доктор, он специально приехал.

Кивнув головой девушка отвернулась от двери, прикладывая к маминым ладоням свою другую щеку, и продолжила петь. Когда она закончила, то подняла свое заплаканное раскрасневшееся лицо к матери и снова начала говорить:

– Мамутька, Тася и Миша так нуждаются в тебе, они спрашивают про тебя каждый день. Им не с кем делать уроки, некому рассказать, что у них было в школе, некому давать им советы. Вернись к нам, вернись, мы все так любим тебя.

Если бы Ася могла чувствовать и слышать в тот момент, то, наверное, сама бы выскочила из собственного тела и рыдала бы, и била бы себя, и рвала бы на себе волосы. Но она не могла. Пустая, глухая, слепая. Она была мертвая. Просто умеющая шевелиться, но мертвая.

Наплакавшись и наговорившись вдоволь, Яночка пошла к доктору.

Он ждал её в роскошном, обставленном дорогой мебелью кабинете и перебирал четки.

– Яна Викторовна, – приподнялся он, как только девушка вошла, – я рад вас видеть. Вы так часто бываете у нас.

– Я не у вас, я же у мамы.

– Да, конечно, у мамы.

– Ей не лучше. Почему не лучше? Вы же говорили, что можете помочь, что у вас есть способы, – быстро говорила Яна, встряхивая распущенными длинными волосами, как маленький львёнок гривой.

– У нас есть методы, это правда, но у вашей мамы очень тяжёлый случай.

– Вы говорили, что обследуете. Вы обследовали?

– Да, провели диагностику, – доктор запнулся, – отклонений нет. Она просто не хочет жить.

– Как она не хочет жить? Вы знаете, кто она? Она известный писатель, ее книги читают по всему миру. Как она может не хотеть жить? У неё дети! У неё мы! – почти вскрикнула в конце Яночка и едва не разрыдалась.

– Я знаю, Яна Викторовна, мы все это знаем. Успокойтесь.

– Вы. Вы понимаете? Мне всё равно, сколько это будет стоить. У меня мама. Она самый дорогой мой и близкий человек в жизни. Найдите способ. Мы за этим к вам обратились, – все же расплакавшись, девушка вытерла ладошкой нос и поправила очки.

– Я не знаю, стоит ли вам говорить, но динамика была.

– Что? В смысле стоит? Что было, говорите? – округлила она глаза и снова мотнула гривой.

Доктор сделал паузу, медленно прокрутил четки и встал.

Яна с нетерпением смотрела на него, но молчала. Он подошёл к окну и, стоя к ней спиной произнёс:

– На прошлой неделе, во время консультации с психологом, она говорила. Одну фразу.

– Какую? – ещё более нетерпеливо подпрыгнула Яночка и снова вытерла ладошкой нос.

– Она произнесла только одно предложение: «У меня умер любимый». И больше ничего. Она снова молчит.

– Что? Она, правда, это сказала? – девушка не удивилась, она скорее не поверила в смысл произнесенного.

– Да.

Опустив глаза вниз, она немного посидела, вроде как осознавая услышанное, доктор не совсем понял, а потом встала.

– Хорошо, – твердо сказала девушка и вышла.

Разговор оказался коротким как никогда. Оставшись стоять один у окна, он озадаченно пожал плечами. Ему нравились и Ася, и Яночка, и он искренне пытался помочь. Только не знал, как…

Яночка хотела остаться в обители до утра, но после разговора с врачом передумала и вызвала такси до города. Пока машина ехала на вызов, она вернулась в келью к Асе, расчесала ее, заколола короткие волосы в маленький пучок, рассказала несколько смешных историй про младших детей, потом сфотографировала маму и ушла. Она улетела домой ночным рейсом и всю дорогу, сколько было времени до аэропорта, в аэропорту и в самолёте, думала.

Открывала последнюю фотографию, внимательно рассматривала Асю, сидящую, как растение, у окна, потом закрывала, думала и снова открывала фотографию.

Уже утром позвонила брату.

– Привет, красотка. Ты была? – весело спросил он на другом конце провода.

– Кирилл, что ты весёлый такой? У нас мама болеет.

– Я не весёлый. Но я не могу плакать вместе с тобой каждый день.

– Я не плачу каждый день. Но я не могу, понимаешь… – и заплакала.

– Ну ладно, – примирительно и добродушно ответил он, – расскажи, что сказал врач.

– Как всегда, динамики никакой нет, – передумала говорить правду Яночка.

– Они там точно нормальные? Может, они их там специально таблеточками подкармливают, чтобы больные никуда не выходили.

– Я не знаю, – раздосадованно ответила Яночка и снова расплакалась.

– Яна, не плачь. Я пошутил. Про них отзывы, что там, правда, помогают. Я сам читал, и жена читала.

– Как она?

– Всё хорошо, круглая, как воздушный шар.

– Ну вот! – шмыгнула носом Яна, – а мама даже не знает. Зачем вы скрывали? Может, она бы теперь была с нами, знай про вашего ребёночка.

– Ой, Яна. Ну вот что сейчас об этом говорить?

– Ладно, хорошо. Я посплю, мне завтра на работу.

– Хорошо, пока, красотка. Приезжай к нам на выходных. Я на следующей неделе тоже сам слетаю, у меня половина отпуска начинается.

– Хорошо.

– Ты в курсе, что Миша опять хочет к ней? – спросил Кирилл слегка заговорщицким тоном. – У него какие-то свои планы. Он каждый раз закрывается с ней в келье и что-то там делает.

– Ну хорошо, бери его с собой, – обрадовалась Яна, – Миша – молодец, он такой красавчик. Жалко, что ему только 14, а так мог бы сам летать.

– Так можно же.

– Ну, в смысле совсем один. Сам.

– А-а-а. Ты в курсе, что этот красавчик, кажется, жвачку в школе одноклассникам продаёт.

Яна засмеялась:

– Мишаня – бизнесмен.

Кирилл тоже засмеялся.

– Ладно, меня зовут уже.

– Хорошо, пока.

– Пока, красотка.

После разговора она проспала несколько часов, потом сидела, почти как мама у окна, и снова думала.

Потом стала копаться в телефоне, долго искала забытый контакт, наконец нашла и написала.

Ответили почти сразу. Она что-то ещё написала, потом прикрепила мамину фотографию, подумала несколько минут, перебирая пальцами над экраном, и нажала "отправить".

Потом что-то дописала и бросила телефон на диван. На экране повисло неотправленное сообщение: "Ненавижу вас".

Девушка просидела ещё несколько минут, потом быстро, словно боясь передумать, схватила телефон и снова нажала "отправить".

Потом заблокировала контакт.

На следующей неделе к Асе полетел Кирилл и взял с собой младшего брата Мишу.

Миша никогда никому не разрешал быть в комнате мамы, когда он туда заходил. Никто и не настаивал. Кириллу иногда бывало интересно, но Миша молчал как партизан и гнул свою линию. В этот раз было так же.

Он вошёл, повернул защелку дверного замка и сбросил с себя портфель. Ася сидела у окна молча. Сын разулся и подошёл к ней сбоку. Он положил руку на плечо, перегнулся и, заглядывая прямо в лицо, весело сказал:

– Ну что? Сидим-молчим?

Ему не нужен был ответ. Сейчас, как и в прежние свои приезды, он вел себя так, как человек, который абсолютно уверен в своих действиях.

Быстро обняв маму за шею, он отбежал к двери и принес портфель:

– Тогда все по плану! – таким весёлым и добродушным он бывал разве что в лучшие моменты своей детской жизни и здесь, с ней.

– Я, короче, вот что тебе хотел сказать. У нас сейчас химия. Это, можно сказать, как математика, – говорил он, доставая из портфеля связанные Тасей тапочки, пакет с семечками, контейнер с маленькими кусочками арбуза и телефон, – но что я тебе говорю, ты же у нас ни математики, ни химии не знаешь. Как ты там свои книжки пишешь, не понимаю.

Он наклонился, натянул ей на ноги вязаные тапки, поднялся и вдруг схватился за спину, как старик:

– Ой, спинку прихватило. Ладно-ладно шучу, я же не то что ты – здоровенький. Тебе тут Тася тапки связала. По мне так фигня какая-то, но ребенок старался, поэтому давай, ножками топ-топ.

Миша взял маму под коленками и потопал ее ногами.

– Так вот химия, это тоже, мне кажется, фигня какая-то, как и эти тапки. Сначала интересно, потом валентность, потом опять интересно, потом масса ядра, – весело балагурил он, высыпая маме на колени семечки. – Но в общем и целом я разобрался, списываю понемножку, короче, норм.

Он заглянул ей в лицо и задорно засмеялся, сморщив свой всё ещё детский нос. Потом присел пониже и стал чистить семечки прямо у нее на коленях.

– Мы сейчас немного полускаем, только ты никому не говори, а то у вас тут медсестры стремные такие тётьки, ещё ругать будут.

Он старательно чистил семечки и насыпал шелуху в одну ее ладонь, а ядра в другую.

– Я там обзор снял для ютубчика на свой новый ножичек, сейчас семечек поедим, и я тебе покажу. В общем и целом дела у нас нормально, я хожу в школу, правда обычно опаздываю, всегда ко второму уроку. Ой, я это вслух сказал! Не слушай. Это я оговорился, обычно к третьему. Вооот, – весело продолжал он, поглядывая на Асю так, будто она была с ним в активном диалоге. – А недавно меня в милицию загребли, говорили, что я там что-то запрещённое продавал, но я выпутался, ты не волнуйся.

Он снова поднес свое лицо вплотную к маминому и весело хихикнул.

– Теперь нюхаем семечки.

Сначала он поднес к ее носу ее же ладонь с начищенной шелухой и сказал:

– Вот, вспоминаем, это кака, это кушать нельзя.

Потом поднес к носу вторую ладонь:

– А это ням-ням, это ты любишь. Ну? Помнишь? Помнишь?

Ася не реагировала. Но Мишу это не смущало. Поднося к ее губам, по одному ядрышку, он терпеливо ждал, пока та откроет рот, вкладывал туда семечку и смотрел, как она жует. И так зернышко за зернышком. Все время, пока Ася ела, он не останавливаясь говорил:

– Уроки это, конечно, хорошо, я вообще не против уроков. Мне, наверное, даже где-то интересно. Ты, типа, что-то новое узнаешь каждый день. Мозг там, говорят, развивается, растет и так далее. Но вот зачем мне спряжение глаголов? А? Ты не в курсе? Читать я умею, писать тоже. Если я не знаю, как спрягаются глаголы, то это что? Я что дальше прожить не смогу? Или вот, например, иностранные диалоги. Ты пошел куда? Я пошел туда. Ты утром делаешь что? Я утром делаю то. Ну что за бессмыслица? У меня один плюс в этом году был от иностранного языка: нам задали написать письмо Деду Морозу, и я, пока писал, наконец осознал, что на Новый год хочу у него попросить биткоин. Попросил. Учительница не оценила. Сказала, что просить нужно что-то большое и чистое. А я не понял. Что у нас биток грязный что ли? Или вот почему нельзя в школе ввести уроки по зарабатыванию денег. Чтобы я пришел такой, а мне прямо от «А» до «Я» умная учительница разложила формулу: чтобы заработать ваш первый миллион, нужно произвести следующие действия, записывайте, дети… – на этой фразе Миша не выдержал и из шутливо-веселого тона перескочил на мечтательный и даже закатил глаза к потолку, но быстро опомнился, вернулся в свое амплуа и продолжил: – Я бы самым старательным учеником был. А то без конца одно и то же: «протисты-теоремы-местоимения». Ну кому это может понравиться? Вообще не понимаю. Да, кстати, еще про школу. Звонил отец. Про тебя не спрашивал, так что не радуйся там зря, в своем пряничном домике. Спрашивал, как дела, какие уроки в школе и т. д. Я ему стал уроки перечислять, когда дошел до ОБЖ, он такой: «Не понял, это что такое». Я ему на полном серьезе и говорю: «Ну это Общество Беременных Женщин. Ввели нам для общего развития». И он такой на полном серьезе в ответ: «Делать им что ли нечего». Прикинь. Не понял. А между прочим, человек школу окончил. И зачем, я вас спрашиваю, мне учиться, если я потом таких простых шуток не пойму?

С этими словами Миша вложил в Асин рот последнюю семечку и поднялся с колен.

– Ладно, теперь ютубчик.

Он достал телефон, включил видео и, стоя с ней рядом полунаклонясь, долго объяснял, что и как он снимал про ножичек и какой он у него крутой, и сколько пацанов у него желают его выкупить.

Через полчаса Миша молча собрался, поцеловал маму в щеку и сказал:

– Ну ты тут, это, давай держись. Таблеточки их не кушай. В следующий раз я колбаску принесу, будем нюхать и вспоминать.

И уже от двери серьезно добавил:

– Я тебя люблю.

Когда Миша ушёл, Ася подняла руку, провела ею по лбу и всё так же сидела молча.

Через час пришла медсестра, покормила ее какой-то зелёной творожной бурдой, терпеливо выжидая каждый раз, чтобы пациентка открыла сама рот и проглотила еду, потом переодела ее и отвела к кровати.

Ася всегда засыпала в одном положении, на спине и почти всегда так же просыпалась. Только изредка мозг ее пробуждался во время сна, рождал повторяющиеся гипнотические образы или сцены из прошлой забытой жизни, заставлял поворачиваться свою хозяйку с боку на бок и что-то переживать, а потом опять умирал к утру.

Глава 4

Через три дня после посещения детей во время осмотра доктор сказал ей:

– С завтрашнего дня у вас будет новый психолог. Надеюсь, вам понравится, Ася Павловна.

Не получив как всегда никакого ответа, он закончил осмотр и отправил ее в келью в сопровождении сестры.

Завтра наступило после пустой, как дыра, ночи.

Вопреки обыкновению, когда в приемные часы пациентов забирали из келий и водили по кабинетам главного корпуса, Асю оставили в комнате. Новый психолог пришел сам, к 11.00.

Дверь открылась очень тихо, почти бесшумно. Он остановился в проходе и, держась за дверную ручку, долго смотрел на сидящую у окна Асю. В отличие от других, приходящих в эту келью врачей, он не походил на человека, которому нужно было побыстрее выполнить свои обязанности. Он скорее походил на человека, который пришел, чтобы остаться, и поэтому не торопясь оценивает обстановку и примеряет ее к собственным возможностям. Словно в подтверждение этого доктор прислонился плечом к дверному косяку, немного наклонил голову набок и, вяло постукивая тонкой бежевой папкой о ногу, обводил комнату взглядом, то и дело возвращаясь к тонкому Асиному силуэту. Простояв так минут десять, он наконец закрыл дверь и направился в дальний угол, к низкому кожаному креслу. Своим внешним видом и комфортом оно хорошо подходило ему и его статусу. Бесшумно положив на подлокотник папку, он развернулся и медленно и осторожно, будто шел по тонкому льду, направился в сторону Аси. Подойдя сзади, почти вплотную, остановился. Коротко остриженные волосы открывали тонкую шею с выпирающими сквозь бледную кожу костяшками позвонков. Едва заметные песочные веснушки рассыпались от основания шеи по плечам, уходили под ворот майки и, выбегая из-под коротких рукавов, сеялись дальше, по рукам, до самых кистей. Прямая спина. Он присмотрелся отдельно к прямой спине. Ему показалось, что Ася, несмотря на утверждение окружающих о ее безразличии, все же заставляет себя держать ровную осанку. Слегка поведя носом и вдохнув чуть глубже обычного, ровно настолько, чтобы ощутить легкий аромат чужой кожи, он тут же быстро отшатнулся и уже не задерживаясь вернулся к креслу. Сел.

– Меня зовут… – помедлил, – хотя это неважно. Мы будем говорить с вами о вас, Ася Павловна. Предыдущий доктор передал мне вашу историю болезни.

Он открыл папку и пролистал в ней несколько страниц.

– Здесь говорится, что вы не разговариваете, никак не идете на контакт и не проявляете никаких признаков социализации. Также здесь говорится, что до попадания в э-мм… обитель, у вас была очень насыщенная жизнь. Вы писали. И вполне успешно. Не скрою, я прочитал некоторые выдержки из ваших книг. У вас хорошо получалось, особенно те места, где вы уделяете внимание человеческим чувствам. Это очень красиво.

Он протянул руку к стакану воды, стоящему рядом на столике, и немного отхлебнул:

– Полагаю, что из-за них же, из-за чувств, вы попали сюда. Вас нашли посторонние люди сидящей на улице. Вы помните?

Снова сделав паузу, доктор встал и прошел несколько шагов к окну, но уже соблюдая дистанцию и оставаясь от Аси на расстоянии нескольких метров.

– Сестры обители говорят, что сейчас это ваше основное занятие – смотреть в окно. Да. Красивый вид. Особенно, наверное, закаты хороши в это время года.

Помолчал. Вернулся на свое место.

– Наша терапия пока не очень эффективна, Ася Павловна. И не будет легкой. Все то время, пока вы продолжите молчать, мы не сможем продвинуться далеко, – он говорил размеренно, спокойно, поднимая тембром голоса повыше некоторые, наиболее важные в его понимании слова. – Изучив историю вашей болезни, поговорив с предыдущим лечащим врачом и посмотрев на вас, я составил определенную картину происходящего. Это не значит, что она верна, даже, скорее всего, не верна, но я скажу вам то, что думаю сейчас. Мне кажется, что вы пережили какую-то глубокую трагедию и, чтобы избавиться от собственной невыносимой боли, даже близко не рассматривая для себя возможность самоубийства, решили покинуть свое тело если не физически, так хотя бы ментально. В настоящее время ваша потеря собственного «я» и утрата связи с окружающей реальностью являются для вас единственно возможным вариантом существования. Не могу утверждать точно, но, когда ваша психика не выдержала, для вас физически обесцветился окружающий мир, вы отдалились внутрь себя и, возможно, перестали слышать звуки, которые превратились в отдаленный ненавязчивый гул или шум. Скорее всего, вы перестали видеть, не в смысле слепоты, а в смысле способности мозга идентифицировать знакомые лица, красоту внешнего мира и оценивать происходящие вокруг базовые ситуации. Так что сестры, которые рассказывают о том, что вы наблюдаете за закатами и рассветами через это окно, видимо не правы. Вероятно, ваш мозг не дает никакой оценки этой красоте и блокирует ее на уровне зрительного восприятия. Ваш случай, правда не в такой тяжелой форме, описан в литературе много раз. В классическом своем проявлении ваш синдром должен сопровождаться искажением течения времени, притуплением чувств и эмоций и состоянием жизни «как во сне». Это я перечислил только положительные характеристики течения заболевания. Есть еще и отрицательные. С ними мы пока повременим.

Доктор снова встал и переместился за спину Аси, но опять не близко, а на расстоянии.

– Однако есть некоторые детали, которые позволяют мне усомниться в верности поставленного вам диагноза. Во-первых, вы держите спину. Обслуживающие вас девушки утверждают, что вы не меняете позу часами. Такой стиль осанки, даже при наличии невысокой спинки в вашем кресле, требует концентрации и усилий. Во-вторых, неделю назад на сеансе с вашим предыдущим лечащим доктором вы произнесли одну очень важную фразу. Вы сказали, что у вас погиб любимый. Вы не дали какую-то пространную компульсивную характеристику своему состоянию, вы указали на источник состояния. Полагаю, это крик о помощи. Есть еще несколько деталей, но о них мы поговорим в другой раз. А сейчас, пожалуй, приступим к терапии.

Он немного наклонился, так чтобы видимый ему оконный проем был на том же уровне, что и у Аси, и начал описывать все детали в мельчайших подробностях:

– У вас действительно прекрасный вид из окна. Из-за того, что в этой части парка разбита в основном карликовая растительность и фонтаны, вам хорошо виден противоположный берег. Это расширяет и углубляет горизонт обзора. Близко к вашему окну есть две спиральные галереи деревьев, они опоясывают небольшие лабиринты, по которым вас тоже, как и всех пациентов, наверное, водили гулять. Первая галерея, справа, видна почти полностью. Они, конечно, тут молодцы, – доктор усмехнулся и слегка качнул головой, – она состоит из крошечных, не выше человеческого пояса яблонь. Сейчас они цветут. Я видел фотографии с прошлой осени, плоды на них большие, красные, как на настоящих деревьях. Если вы здесь уже почти пять месяцев, то, вероятно, пробовали яблоки. Дальше, за плодовой галереей, маленькие скамейки и фонтаны. Здесь, возле вашего окна, фонтаны в основном однотипные, они похожи на наваленные груды местных скальных камней, но с искусственно приданной формой вперемешку с огромными природными кристаллами, по которым просто сверху вниз стекает вода. Чуть дальше и правее большие цветущие кустарники. В основном красных и розовых оттенков. Только кое-где встречаются желтые пятна. Они создают тень над дальними скамейками. Дальше, вам отсюда не видно, площадка для медитации. Вы там бывали, ноги должны помнить. Площадка расположена близко к берегу реки и огорожена от него тоже невысокой живой изгородью. К каждому растению здесь подведены системы обогрева и охлаждения, чтобы воссоздавать для них привычный микроклимат. Ну и полив, естественно. Хотя это уже не имеет к делу отношения. На другом берегу виден степной и немного холмистый пейзаж. От голубой кромки воды, которая тоже будет видна, если вы чуть-чуть привстанете, идет небольшой мелко-каменистый склон и дальше трава. Это возвышение над берегом сгибается, скатывается вниз, потом снова поднимается, потом скатывается, потом поднимается…

Голос доктора становился все более монотонным и усыпляющим. Но Ася никак, как и всю беседу до этого, не реагировала ни на сами слова, ни на все время изменяющийся стиль повествования, звучание и голосовые модуляции.

– И везде, докуда хватает взгляда, колышется невысокая ковыль-трава, – закончил он.

Не дожидаясь больше ничего, доктор подошел к креслу, взял папку и направился к выходу.

– Я приду послезавтра, Ася Павловна. Постарайтесь увидеть сегодня закат.

Плотно закрыв за собой дверь, он остановился и простоял несколько мгновений, держась за дверную ручку. Мимо, направляясь в глубь скалы, прошла пухлая сестра с тихо постукивающей колесиками металлической тележкой. Отведя взгляд в сторону, он сжал дверную ручку до боли и тут же, оттолкнувшись от нее, быстро пошел по сводчатому коридору. Коридор был выдающийся: с одной стороны состоял из цельной стены, а со второй – из дырявой, будто изъеденной гигантскими насекомыми скальной перепонки, открывающей вид на растущую в расселине растительность и журчащие среди нее ручьи.

В эту минуту за дверью Ася моргнула несколько раз подряд и продолжила безжизненно смотреть вперед.

Через час ее вывели на ту самую площадку для медитации, которую доктор описывал ей, стоя за спиной. Сестры уложили Асю на твердый, но теплый камень, расправили руки, положив их ладонями вниз, к камню, надели наушники и включили музыку. На площадке вместе с Асей было еще трое других больных: молодая женщина лет тридцати и двое мужчин неопределенного среднего возраста. Сестры сели поодаль, их задача была в том, чтобы сохранять покой вокруг, хотя никогда и ничто в обители не нарушало покой, следить, чтобы у пациентов оставались ровные спины, чтобы они не снимали наушники и чтобы никто не ушел самостоятельно раньше времени. Каждый раз во время сеанса медитации Ася засыпала глубоким умиротворяющим сном, исключения составляли только те случаи, когда вместо включения музыки с ними сидел учитель и что-то говорил. Тогда Ася не спала, но и не менялась в своем однотипном психофизиологическом состоянии.

В этот раз учитель был на площадке. Он сидел посередине с прямой как струна спиной, лицо его было обращено к реке, глаза закрыты. Безмятежность и умиротворенность, источаемые его фигурой, монотонный ровный голос, повторение одних и тех же медитативных фраз никоим образом не касались Аси. Она лежала на спине с открытыми глазами и невидяще изучала небо. Любой подобный опыт, случись он хотя бы года два назад, был бы для нее увлекательным приключением. Она бы старательно пыталась понять происходящее, слушала бы учителя, читала бы литературу по теме и около темы, начиная от появления практики, заканчивая отзывами в соцсетях, наслаждалась бы процессом, людьми, общением. Раньше, когда ей представилась возможность поехать в Индию, она не могла вдоволь напиться этой страной, впопад и невпопад делала намасте, рисовала вместе с девушками-индусками менди, учила индийские танцы и переводила с санскрита древние тексты. Она поглощала всю информацию, как ребенок, прикасаясь ладонями к деревянным божествам и хохоча везде, где на нее не шикал гид. Нигде в подобных делах не оставляла она своей жизнерадостности и напора.

Но не сейчас. Сейчас освежеванная и с выдернутым позвоночником душа Аси спокойно лежала на каменных подмостках.

Следующий их с доктором сеанс, который случился через два дня, начался точно так же, как и предыдущий. Он долго стоял в дверном проеме и смотрел на сидящую пациентку. Потом прошел к креслу, сел и молчал. Потом начал говорить, не здороваясь:

– Я долго думал, Ася Павловна. О вас. Вы очень необычная. Я снова поделюсь своими мыслями, не вижу причины их скрывать, по крайней мере на данном этапе.

Он положил ногу на ногу и откинулся назад.

– В прошлый раз я перечислял условно положительные симптомы вашей так называемой болезни, – начал он. – Есть еще и плохие симптомы. Я говорил. Это неподконтрольность своих действий себе, дежавю или жамевю, искаженное восприятие своих частей тела и много чего еще. Кроме этого, почти всегда есть сопроводительные диагнозы: биполярное расстройство, шизофрения, болезнь Альцгеймера, рассеянный склероз и другое.

Сделав паузу, он внимательно присмотрелся к красивому аристократическому силуэту. Сегодня ее кресло стояло правее и было повернуто немного к нему. Наверное, сестры постарались.

– Вы непростой человек. Я знаю, что, изучая информацию для написания своих книг, в некоторые вопросы вы углубляетесь очень сильно. Вплоть до клинических исследований, – он слегка наклонился в кресле, так чтобы была возможность, хотя бы сбоку, видеть выражение ее лица. – Поэтому… Не исключаю вероятности, что вам знакомо ваше теперешнее состояние из классической психиатрической литературы. Вполне возможно, что вы много прочитали и даже изучили клинические примеры. Забегая вперед хочу сказать… поймите меня правильно… Я ни в коем случае не сомневаюсь в вашем заболевании. Но у меня есть подозрения, что ваш мозг сыграл с вами злую шутку. Не имея возможности справиться с какой-то очень сильной условной болью, но имея информацию о случаях крайней деперсонализации, он решил сымитировать это состояние. Сымитировать настолько качественно, что вам сейчас из него не выбраться.

Устав сидеть в наклоненном положении, он приподнялся и, передвинув кресло ближе к фронтальной стене, снова сел.

– Вам знакомо понятие «эскапизм»? Это не психиатрическая, а психологическая проблема, когда человек, не справляясь со сложностями в реальной жизни, предпочитает уйти в мир фантазий. Это если совсем утрированно объяснять. К чему я это говорю? Если принять в совокупности все факты: вашу все же способность говорить, неосознанное желание контролировать физиологические процессы, отсутствие психиатрических осложнений и некоторые особенности вашей личности, то есть высокая вероятность, что вас можно вернуть назад целой и невредимой. К тому же не стоит сбрасывать со счетов неисследованность возможностей человеческого мозга. Несмотря на то, что ученые изо всех ящиков кричат о все новых и новых открытиях, поверьте, они и десятой доли не знают о возможностях нашего мозга. Другой вопрос – как далеко ушли вы в лабиринтах собственной отрешенности и как много дверей вы закрыли сложными ключами.

Он сделал паузу и опять, словно паук, сплетающий из слов притягивающие магнитные нити в ее сторону, напряженно приподнялся в кресле, чтобы рассмотреть хотя бы малейшее проявление отклика на мраморном лице. «Проклятое кресло, зачем они ставят его так далеко», – мелькнула мысль в его голове при вставании и тут же была настигнута воспоминанием о том, что он сам попросил так сделать: задвинуть кресло максимально далеко от пациентки, в самый угол. Но ни в это мгновение, ни ранее, во время всего монолога, лицо Аси не дрогнуло ни одним мускулом. Доктор вздохнул.

– Вы слишком давно находитесь в таком состоянии. Не думаю, что это хорошо. Давайте поступим следующим образом. Я буду задавать вопросы. А вы будете искать на них ответы. Не обязательно произносить их вслух. Главное, чтобы вы слышали меня и отвечали. Когда посчитаете возможным, мы начнем разговор.

В этот момент от окна полились мелодичные звуки скрипки, музыка звучала из сада, от центрального фонтана, который стоял почти под Асиным окном.

– Вопрос первый. Вы понимаете, что у вас есть дети и что они как никто другой нуждаются в вашем возвращении?

Повисла долгая пауза. Ася не реагировала. Доктор не мешал. Ему важно было, чтобы, если его теория верна, она услышала вопрос, чтобы ничто не помешало ей его осмыслить.

Выждав достаточно долго, он снова начал:

– Надеюсь, что вы услышали. Этот вопрос, будь вы сейчас в нормальном состоянии, никаких ощущений, кроме боли, не вызвал бы у вас. Он самый большой и самый страшный. Полагаю, что вы думаете, что, не справившись с собой, вы тем самым подвели своих детей. И теперь логичнее оставаться там, в безумии, нежели возвращаться в этот мир и смотреть им в глаза. Это не так. Важно понять одно: всё случившееся уже случилось и теперь нужно найти обратную дорогу. Боль, которую вы испытываете от того, что покинули и в какой-то мере подвели собственных детей, уже нельзя будет не почувствовать и ее нельзя будет не увидеть, возвращаясь назад. Но. Ее можно переступить. Или пропустить. Пройдя сквозь нее и вернувшись сюда, к нам. Боль стоит сейчас, как цепная собака, на выходе из вашего мира. Вы можете все время бояться и оставаться там, а можете пройти мимо. Ничего, что вас покусают, этим самым вы покинете замкнутый круг. Этим самым вы освободитесь. Этим самым вы больше к боли не вернетесь. Раны заживают очень быстро, если их правильно лечить. Не бойтесь. Пройдите сквозь боль сейчас, и мы сможем двигаться дальше.

Доктор остановился, откинулся на спинку кресла и молча смотрел на Асю. Он старался говорить ясно, четко, делая большие паузы между предложениями, чтобы ни одна последовательная ступень не ускользнула от Асиного внимания.

Мелодичное, без лишних всплесков пение скрипки все это время доносилось с улицы.

Женщина молчала.

– Хорошо. На сегодня мы закончили. Я снова приду послезавтра. Подумайте над моим вопросом, я уверен, что вы его услышали. Если у вас есть ответ, то мы сможем перейти к следующему.

Он погладил на прощание мягкий кожаный подлокотник, легко подхватил еще ни разу не пригодившуюся папку и пошел к выходу.

В саду, прямо перед фонтаном, он встретил предыдущего лечащего врача Аси. Он не помнил его имени. «Андрей или Алексей», – вертелось в голове весь разговор, но он так ни разу и не назвал его по имени.

– Как прогресс? – холодно спросил первый.

– Пока никакого. Я здесь неделю. Что уже должен быть прогресс? – почти задираясь спросил он.

– Вы так настаивали. И Яна Викторовна… – первый не закончил до конца фразу. В его голосе сквозили нотки недовольства.

– Вы лечили ее пять месяцев. Кто мешал добиться прогресса?

– Она поступила в крайне тяжелом состоянии. Вы работаете уже с восстановленным человеком, – вдруг, убрав недовольство и перейдя к доброжелательному тону, ответил Андрей-Алексей.

– Да, возможно, – сразу согласился он и тут же сам перешел к располагающей интонации, – я знаю, что она часто углублялась в изучение интересующих ее процессов, особенно когда работала над книгой. Мне кажется… Я полагаю… Что ее психика могла просто скопировать изученное состояние.

Андрей-Алексей слегка наклонил голову, посмотрел в сторону реки, и как-то растягивая слово, задумчиво произнес:

– Скопировала…

– Да. Как, по-вашему? Такое возможно?

– Да-а… Возможно… Есть описание подобных клинических случаев.

– Но она по-прежнему молчит, – раздосадованно добавил он.

– Вы оставили процедуры? Процедуры, которые были ей назначены?

– Массаж, физиотерапия, медитация – всё осталось, – он помедлил, – я здесь не затем, чтобы вмешиваться в ваше лечение.

– Да, я помню, – Андрей-Алексей резко поднял голову и присмотрелся к его лицу, – вы были очень красноречивы. Я вам почти поверил. В любом случае официально лечащий врач сейчас вы. Можете убирать всё, что вам кажется бессмысленным. Мы потом всё вернем, если что.

Последняя фраза прозвучала для него как-то зловеще, почти угрожающе, и он встрепенулся:

– Потом не будет.

– Ну, ну. Дай Бог, дай Бог, – задумчиво пробубнел в ответ врач и, пожав протянутую ему руку и оставив стоять собеседника посреди сада, направился в сторону врачебного корпуса.

Глава 5

Через несколько часов после казни пленников, в самую темную гущу ночи, когда тело совсем уже не имело сил вздрагивать и голова наконец стала ясная, чистая и свободная, Таспар приказал поставить шатер. Он ушел вверх по берегу реки, долго расшнуровывал там доспехи и, когда наконец сбросил с себя всю одежду, смог облегченно ступить ногами в холодную ночную воду журчащей и пенящейся реки. Кожа побелела и тут же покрылась мелкими вздыбившимися мурашками. Таспар глубоко вдохнул и на выдохе, рождая где-то внутри грудной утробный звук, расколол тишину протяжным горловым пением. Тело подчинилось – тут же успокоилось, расслабилось и охотно и даже с вожделением пошло в воду. В самом глубоком месте река была чуть выше пояса и неистово бурлила вокруг хана, словно старалась с ним сразиться и победить. Окунувшись резко и быстро в воду Таспар сделал несколько мощных гребков вверх по течению и тут же вынырнул. Осмотрелся, и ухмылка удовольствия проявилась на его лице – он продвинулся вверх на несколько локтей. Опустившись в воду по горло, он расслабил тело и отдался реке, оторвав ноги от дна. Река тут же появившимися из ниоткуда мощными водяными руками подхватила его и плавно понесла по течению вниз. Ощутив ее убаюкивающую, почти колыбельную плавность, Таспар не дал унести себя далеко. Он встал на ноги и пошел вверх, против течения, к месту, где лежали доспехи, иногда проплывая часть пути, иногда просто отталкиваясь от дна вперед. Так было несколько раз. Доходя до нужного места, он снова расслаблял тело и отдавался на несколько мгновений реке, давая унести себя, а потом опять шел вверх, доходил до сваленных на берегу одежд и опять отдавался реке. Скрывшись ото всех глаз, хан плескался как довольная нерпа, старательно загребая воду руками и пряча в мелкой волне улыбку удовольствия. Как будто здесь в темноте, под водой, вдалеке от лагеря, кто-то мог увидеть его и уличить в том, что великий Таспар способен чувствовать.