Песнь Праха и Безмолвия: вечность, одетая в ночь. Том второй

Эпиграф

«Не взывай к богам. Их милость – яд. Их любовь – петля. Их гнев… их гнев – это то, что останется, когда от мира останется пепел и шепот Тьмы.»

Где гаснут Боги

Она предстала… во всей своей древней, запретной красоте… ослепительно бледной… Каждая линия… дышала смертельной эротичностью.

В ее глазах горели целые галактики холодного, звездного огня. В них не было ни любви, ни ненависти, только бескрайняя, ледяная пустота и неоспоримая власть.

Мрамор пола под ногами Нюкты все еще отдавал ледяным безразличием тронного зала Всеотца. Всего час назад она стояла там, в тени его колоссального престола, вырезанного из громовых скал. Она пришла не с мольбой, а требовать. Требовать признания, места среди высших, власти, причитающейся ей по праву крови и древности. Ведь она – Нюкта! Сама Ночь, что была, когда Хаос лишь зевал своей бездной! Старше многих титанов, древнее самого Времени-Хроноса в его первых неуклюжих шагах!

Но Всеотца… О, этот самодовольный узурпатор, вознесшийся на костях гигантов! Он не удостоил ее даже взглядом, полным гнева. Нет. Его взгляд скользнул по ней, как по пыли на сандалиях. Голос, грохотавший, как обвал, был спокоен, почти… скучающ. «Твои претензии, дитя Тьмы, необоснованны,» – прозвучало, резанув слух. «Порядок установлен. Места распределены. Сияние дня и плодородная земля правят бал. Твоя стихия… необходима, да. Как покров, как отдых. Не более. Не стремись к свету, Нюкта, ты – сама завеса для него.» И он махнул рукой – жест, унизительнее любой пощечины. Отмахнулся. Как от назойливой мошки.

И вот теперь, в своем сумрачном чертоге, дрожь. Сначала мелкая, ледяная, пронизывающая каждую косточку, каждую жилку тьмы в ее существе. От осознания этого немыслимого, чудовищного пренебрежения. От того, как легко ее столкнули обратно в бездну небытия. Потом – дрожь глубокая, сковывающая, переходящая в горячую волну, что захлестнула Нюкту с ног до головы, выжигая изнутри. В ушах зазвенело, не стихая, эхо его слов: "Не более… Завеса… Необоснованны…" Зрение затуманилось не слезами, а кровавой пеленой ярости.

«Никто… Ни во что… Никогда…» – эти слова, как раскаленные иглы, вонзались в мозг, выжигая последние островки разума, последние остатки надежды на справедливость. Обида? Унижение? Они растворились, испарились в чудовищном вихре чистой, необузданной ярости, поднявшейся из самых глубин ее древней сущности. Осталось только одно – всепоглощающее, первобытное, тьмой пропитанное желание.

Мести. Острой, как клык спящего дракона, неизбежной, как смена дня ее презренной сестрой. Мести Всеотцу, его сияющим потомкам, всему этому миру, ослепленному солнцем и не видящему истинной мощи во мраке.

Власти. Абсолютной. Не той, что даруют из милости, а той, что вырывают с корнем, ломая хребет небесам. Власти, перед которой склонится даже этот высокомерный Громовержец. Власти самой Ночи, вечной и всеобъемлющей.

Они не видят ее силы? Хорошо. Она больше не тень, не покров. Она – сама Буря. Буря гнева и возмездия. И она обрушится на них всех. Начнется новая эра. Эра Ночи. Ее эра. И пусть содрогнутся даже Титаны в Тартаре, ибо грядет Нюкта. Гнев ее затмил разум, и теперь мир познает истинную цену пренебрежения…

Пока в своем сумрачном чертоге Нюкта, охваченная ледяным пламенем ярости, плела нити мести из самой тьмы, на одной из златоколонных террас Олимпа, открытой к бездонному небу, царил иной мир. Мир сияния, смеха и опьяняющей неги. Здесь пировал Дионис, Вакх, сам Повелитель Виноградной Лозы и Освободитель от оков разума.

Воздух был густ и сладок от аромата лучших вин, что текли рекой из бесконечных кратеров. Музыка – нестройная, дикая, захватывающая дух – рождалась под пальцами опьяневших сатиров и лилась из уст менад, чьи тела, гибкие как ивовые прутья, извивались в неистовой пляске. Свет факелов и лунных бликов играл на мраморе и золоте, создавая причудливую игру теней.

В центре буйства восседал сам Дионис. Его пурпурный хитон был небрежно распахнут, открывая мощную грудь, увенчанную гирляндой из плюща и спелого винограда. В одной руке – тяжелый килик с вином, темным, как кровь; в другой – он нежно перебирал локоны нимфы Наяды, полулежавшей у его ног. Девушка, едва прикрытая прозрачным, влажным шелком, напоминавшим речную пену, томно запрокинула голову, подставляя шею для поцелуев бога, а ее пальцы лениво скользили по бедру юного сатира, угощавшего ее виноградом прямо с грозди. Его козлиные ноги нервно перебирали копытцами от возбуждения.

Неподалеку, на ложе из роскошных подушек, Эрос, бог Любви, казался воплощением игривого соблазна. Обнаженный по пояс, с луком и колчаном, небрежно брошенными рядом, он устроил себе ложе из тел двух дриад. Одна, с волосами цвета осеннего дуба, страстно целовала его шею, в то время как его рука скользила под ее короткий хитон, лаская упругую грудь. Другая, с кожей, отливающей как молодая листва, томно извивалась у него в ногах, ее губы обжигали его лодыжку, а пальцы запутались в виноградной лозе, оплетавшей ложе. Сам Эрос смеялся, его глаза, полные шаловливого огня, бросали вызывающие взгляды вокруг, словно ища новую мишень для своих стрел. Иногда он щипал одну из нимф, вызывая вскрик, мгновенно переходящий в стон наслаждения. Его крылья, переливающиеся перламутром, трепетали от удовольствия.

Афина Паллада сидела чуть в стороне, опершись спиной на колонну. Ее ясные, серые глаза, обычно столь проницательные, смотрели на происходящее с отстраненным, слегка презрительным любопытством. Она была облачена в простой белый пеплос, резко контрастирующий с полуобнаженной роскошью вокруг. В руке она медленно вращала килик с неразбавленным вином, но пила мало. Ее разум, даже здесь, оставался острым копьем, хотя тень усталости легла на ее чело. Она наблюдала, как группа океанид, опьяненных вином и всеобщим безумием, затеяла игру в прятки среди колонн. Их смех звенел, как колокольчики, а легкие, почти невесомые одежды цеплялись за выступы, обнажая длинные ноги, упругие ягодицы, нежные изгибы спин. Одна из них, пойманная сатиром, не стала убегать, а обвила его руками, прижавшись всем телом, и их поцелуй был долгим, влажным, публичным, вызывая одобрительные возгласы и смех у окружающих. Воздух был пропитан феромонами, смешанными с запахом вина, пота и цветов.