Трусость. Как форма существования индивидуума

Я сижу в кухне на полу. Темно. На потолке светятся белые квадраты света уличных фонарей. Их свет отражается от белой поверхности потолка и немного разбавляет темноту в помещении. Я смотрю на большой фотопортрет моей жены, который висит в раме на стене напротив. Это ее любимая фотография. Катя погибла семь лет назад. Её сбил автомобиль. Она погибла сразу. Она даже не успела понять, что умерла.

… Дождь. Холод. Ноябрь. Я возвращаюсь домой, медленно продвигаюсь в огромной пробке. Недалеко от дома, у пешеходного перехода, среди какофонии аварийных сигналов и судорожного мерцания проблесковых маячков, мне преграждает дорогу сотрудник полиции с рулеткой в руках. Кругом толкутся какие-то люди. С досадой я останавливаюсь, поворачиваю голову. Сквозь мокрое, сверкающее разноцветными каплями стекло, я вижу Катю. Она лежит прямо пердо мной на черном, как антрацит, мокром асфальте. Несколько секунд я просто смотрю. В белом свитере, голубых джинсах, широко раскинув руки, она лежит на спине лицом вверх и смотрит в чёрное небо. Её спокойное бледное лицо мокрое от дождя. Маленькие ледяные дождинки капают в её открытые серо-голубые глаза, собираются в капельки и стекают по вискам, словно слезы. "Простудится же!"

… Я плохо помню, как всё было потом. Вообще плохо помню, как всё было следующие несколько месяцев. Я наверное ел, спал, ходил на работу. Еще что-то было. Не помню. Помню, что дома я всюду натыкался на Катины вещи. Любимая кружка, с неотмывающимися следами её губной помады, тушь для ресниц, на подоконнике черная круглая колючая расческа, с оставшимися на ней светлыми Катиными волосами, плащ на вешалке. Из кармана торчит хвостик цветного шарфика. Перчатки лежат… Я прикасаюсь к ним, беру в руки, кладу на место.

… Я стою в ванной и смотрю в зеркало на свое отражение. Вода с тихим шёпотом льётся из крана. Я делаю над собой усилие, и начинаю чистить зубы. Из стаканчика на полке одиноко торчит Катина зубная щетка со следами плохо смытой пасты. "Торопилась…"

… Я прижимаю её зубную щетку к лицу ладонями, целую, размазываю по щекам и лбу белую пепсодентную пену, которая течет у меня изо рта. Осколки разбитого стаканчика ёрзают в раковине под струёй воды и жалобно позвякивают. Это предел. Край. Нужно что-то делать.

… Я складываю в стоящие на полу черные полиэтиленовые пакеты Катины вещи. Джинсы, свитера, пальто, костюмы… Косметика. Боже, сколько всего! Так. Обувь. Туфли, босоножки… Сапожки один раз успела обуть. Я как-бы случайно касаюсь лицом чего нибудь из её одежды, что бы еще раз вдохнуть запах. Катя не раскладывала наши вещи по-отдельности – всё вперемешку. Только бельё. Я вечно ворчал, что не могу найти свои трусы среди горы её "кружевных тряпочек". Да! Бельё же ещё. Я подхожу к комоду и открываю ящик. Трусики, лифчики, чулки, носочки, колготки – до самого верха. Доступный только мне, интимный мир любимой женщины. Натянутый до предела канат не выдерживает и обрывается. Я обеими руками сгребаю содержимое ящика, прижимаю к лицу, и первый раз с далёкого-далёкого детства начинаю рыдать. У меня не получается. Я разучился. Я просто вою.

… На краю распаханного, пропитанного осенними дождями поля в огромном костре я жгу Катины вещи. Мокрые дрова никак не хотят разгораться. В канаве у дороги я нашел бутыль с отработанным маслом и жаркие языки пламени наконец поднимают в небо столб черного смолянистого дыма. Я стою в легких кроссовках по щиколотки в липкой холодной грязи и обожженными до пузырей руками методично кладу в огонь годы прежней жизни. Время от времени я подливаю в огонь черное, как нефть, масло. В груди что-то нестерпимо болит и ноет. Я не могу торопиться. Я должен быть уверен, что всё сгорит дотла. Ничего не должно остаться.

… Я сижу в кухне на полу. Темно. На потолке светятся белые квадраты бледного света уличных фонарей. Их свет отражается от белой поверхности потолка и немного разбавляет темноту в помещении. Я смотрю на большой Катин фотопортрет, который висит в раме на противоположной стене. Это ее любимая фотография. Катя улыбается мне со стены.

.......

… Телефон оживает и подает признаки жизни. Не глядя на экран, я подношу телефон к уху:

– Алё.

– Привет. Это Альбина.

– Привет, Альбина. Я слышу, что ты.

– У меня просьба. Ты можешь сейчас приехать к ресторану на Петроградке?

– Да, могу. Что-то случилось?

– Можешь забрать меня? Я "эсэмэской" адрес скину. Когда сядешь в машину, посмотри по навигатору во сколько будешь. Напиши мне, просто цифрами. Подъезжай прямо ко входу, включи аварийку и жди. Я выйду. Хорошо?

Я поворачиваю голову и смотрю на часы. Двадцать три, тридцать четыре. Мне не хочется никуда ехать.

– Алё. Ты меня слушаешь?

– Да, Альбина.

– Приедешь?

– Да, приеду.

Мы дружим с Альбиной уже несколько лет. Она живет в моем подъезде на девятом этаже. Альбина очень дорогая проститутка. Её клиенты богатые и влиятельные люди. Альбина очень хороша собой, образована, начитана и умна. Прежде, женщин, ведущих подобный образ жизни, называли куртизанками, но мир изменился. Я не знаю многих подробностей Альбининой жизни, но знаю, что Альбину иногда приглашают на закрытые элитные "вечеринки без прессы" в качестве украшения вечера. Молодые, образованные красавицы в шикарных нарядах, способные поддержать беседу на любую тему, нужны для поднятия статуса подобных мероприятий и очень ценятся их организаторами и приглашенными. После таких вечеринок у Альбины появляются новые, еще более богатые и еще более влиятельные поклонники, которые замещают прежних – менее богатых и менее влиятельных.

Вот уже несколько лет я встречаюсь с Альбиной по выходным. Мы либо просто сидим у неё дома, пьем водку и беседуем о чём придется, либо ездим гулять по живописным окрестностям Питера, либо ходим на какие нибудь выставки или концерты. Альбина очень любит современную живопись. Альбина никогда не разрешает ругаться матом. Альбина нигде не позволяет за себя платить. Альбина любит, что бы я держал ее за руку, когда мы гуляем. Я поднимаюсь с пола и иду одеваться.

Меня тревожит трусоватое беспокойство. Я давно не люблю приключения, и возможность попасть в конфликтную ситуацию из-за вызывающе красивой женщины с каким нибудь подвыпившим хамоватым ухажером-прилипалой, мне не нравится. Еще больше мне не нравится мое малодушие. Я нервничаю.

… "Поверните направо". Вот уже несколько лет я не поворачиваю направо, когда выезжаю из двора. Что бы не проезжать "это место". Я в нерешительности мешкаю несколько мгновений и… Поворачиваю направо. Налево – дольше на восемь минут. Я уже отправил Альбине "эсэмэс" и не хочу опаздывать. "Черт бы ее побрал! Что у неё там происходит?"

… "Вы прибыли в точку назначения". Ресторан находится в здании исторического особняка. Все ближайшие улицы наглухо запаркованы автомобилями. Я останавливаюсь вторым рядом напротив массивных деревянных дверей, включаю аварийку и смотрю на часы. Минута в минуту. Мой автомобиль мешает попутным и вынуждает их объезжать меня по встречке. Некоторые несдержанные автовладельцы сигналами выражают своё недовольство. Я раздражаюсь с каждой секундой всё больше и больше. "Альбина! Ну, в чём дело?! Где ты там?"

Я ругаюсь себе под нос и пристально слежу за дверями ресторана. На ступенях у входа стоит мордатый швейцар в красном камзоле и дымит спрятанной в кулак от мелкого холодного дождика сигаретой. Тяжеленная дверь медленно отворяется и на пороге появляется молодой мужчина в черном костюме. Он с явным удовольствием вдыхает сырой осенний воздух, оглядывается по сторонам и беседует со швейцаром. Следом за ним выходит какая-то пара – седой "дядя" в дорогом пальто и нарядная юная барышня. Они спускаются по ступеням, "дядя" с трогательной заботой поддерживает барышню за локоть. По их лицам я вижу, что это папа и дочь. В моем сердце копошиться тоскливая зависть. Я отворачиваюсь."Альбина! Твою дивизию!!!"

Я оглядываюсь по сторонам в надежде, что какое нибудь из ближайших авто уедет и освободит место. Чудес, как известно, не бывает. Я бешусь молча, мысленно матерюсь на Альбину, швейцара, его собеседника и всю вселенную. В зеркале заднего вида появляются очередные огни приближающихся фар. Троллейбус. Та-ак! Я смотрю вверх через лобовое стекло, пытаясь разглядеть троллейбусные провода на фоне черного осеннего неба. " Хрен он меня здесь объедет!" Я выжимаю сцепление и включаю передачу. "Развернуться только если, встать на противоположной стороне?" Я еще раз бросаю взгляд на крыльцо ресторана, массивную дверь и включаю поворотник. В нескольких метрах впереди из-за припаркованных автомобилей появляется стройная женская фигура в роскошном вечернем платье лилового цвета с открытыми плечами. При каждом шаге из длинного разреза платья миру является стройная ножка в изящной туфельке. Черный купол зонта скрывает от меня её лицо. Через свободную от зонта руку перекинуто что-то пушистое. Женщина неторопливо идет в мою сторону. Её грациозная фигура, обнаженные плечи и шея резко контрастируют с промозглой осенней сыростью и холодом. "Ох, как-к-кая!"

Троллейбус подъезжает сзади вплотную и слепит меня фарами через зеркала. "Да, погаси ты лампочки свои, дебил!" Я выворачиваю руль до отказа влево и начинаю трогаться с места, пытаюсь различить хоть что-то в пылающих отраженным светом зеркалах. В этот момент распахивается пассажирская дверь. Я вдавливаю педаль тормоза в пол. Женщина в вечернем платье садится на пассажирское сиденье, легким движением закидывает ноги в салон, складывает оставшийся снаружи купол зонта, захлопывает дверь. Автомобиль мгновенно наполняется ароматом дорогих духов. Несколько мгновений она возится с мокрым зонтом, потом поворачивает ко мне лицо и спокойно произносит: " Чего стоим? Поехали!" Это Альбина.

… Мы едем по узким улицам Петроградской стороны. Альбина развешивает норковую шубку на спинке сиденья, шуршит платьем, аккуратно расправляет немного намокшую ткань. Она наклоняется, стаскивает руками туфли, ставит их на полу поближе к сиденью, блаженно вытягивает вперёд обнаженные разрезом платья ноги и откидывается на спинку:" Ф-ф-у-у!" На первом же светофоре я поворачиваю голову, что бы получше её рассмотреть. Альбина в роскошном, темно-лиловом платье с открытыми плечами, волосы убраны в гладкую прическу, открывающую изящную шею и маленькие аккуратные ушки в которых, покачиваясь, сверкают длинные нити серёг. Колье на изящной тонкой шее и браслеты на запястьях – витиеватое сплетенье таких же сверкающих нитей. Безупречная атласная кожа, и безупречный макияж. Я любуюсь этим творением природы, украшенным дорогими шелками и драгоценностями. Мне кажется, что вижу эту женщину впервые.

Альбина поворачивает ко мне бледное лицо, укоризненно смотрит на меня злыми серыми глазами.

–Что? Что уставился-то? Баб красивых не видел никогда?

Она говорит негромко, усталым голосом. До меня доносятся винные нотки ее дыхания. Она с недовольным видом отворачивается и некоторое время молча смотрит вперёд.

– Женя, поехали, а? Зеленый. Нам сигналят уже.

Я спохватываюсь и трогаюсь с места.

– Извини. Я не узнал тебя там. Никогда не видел тебя… Так вот. При таком параде.

–Ага! – она оттягивает лиф платья и, надув щеки, дует себе на грудь. И, добавляет: – В рабочем, так сказать.

Она снова надувает щеки и дует за лиф платья. Я берусь за ручку регулятора кондиционера:

– Жарко? Убавить?

– Нет, не надо. Я через пару минут остыну и мерзнуть начну. Духотища там у них!

– Хорошо.

Мы снова останавливаемся на красный, и я снова смотрю на неё. Альбина из той пароды женщин, которые хороши собой в любой ситуации. С утра, непричесанная и в халате – она премилая домохозяйка, в джинсах и свитере – хорошенькая студентка или привлекательная молодая училка. Сейчас рядом со мной сидит принцесса крови или, как минимум, "маркиза ангелов" с горделивой осанкой и манерами, утомленная балом. Она смотрит через лобовое стекло на унылый осенний вечер . Я несколько секунд разглядываю её и отворачиваюсь. Она много часов провела сегодня перед глазами множества мужчин, и устала от их нескромного внимания. Красота утомляет.

– Альбина.

– М-м?

– Всё хорошо?

– Да.

Она заводит руку назад и пытается достать что-то из кармана шубки, висящей на спинке сиденья у неё за спиной.

– Не трепещите, сударь. Погони не будет, – язвительным тоном добавляет она.

– Чудесно, сударыня! А, то я как раз сегодня постирал свои штаны с мотор-р-рчиком. Если что – улететь не получится.

Она наконец достает из кармана шубы то, что искала – у нее в руках блестящая металлическая фляжка.

– А, я сейчас улечу, пожалуй.

Альбина отворачивает пробку и прикладывается губами к металлическому горлу. Я краем глаза смотрю, как она, зажмурившись, делает несколько глотков.

– А, я?! Малыш, а как же я? Малыш, я же лучше собаки! – говорю я.

Альбина ёжится от проникшего внутрь алкоголя и шипит в ответ:

– А, вы, Карлсон, рУлите? Вот, и рулИте!

Она берет салфетку из пачки, лежащей на подлокотнике, вытирает губы и протягивает руку к моему лицу:

– Помада – говно. Посмотри! Всё комками. Франция сраная! И, коньяк такой же!

Альбина снова прикладывает горлышко фляжки к губам. Я наблюдаю, как она, зажмурившись, делает глоток за глотком. Она явно просто напивается. Дурной знак. Я знаю эту женщину не первый год.

–Как-то не задался у вас, сударыня, сегодняшний вечер. Вино, коньяк. Для любительницы простой русской водки – это непростое испытание.

Альбина вновь ёжится от обжигающего напитка, морщится, и сдавленным голосом отвечает:

– Издержки профессии.

Она завинчивает пробку, зажимает фляжку между голых коленей, и берет с подлокотника мой айкос:

– Мои поклонники очень пекутся о своем статусе. А, французское вино и французский коньяк, по их мнению, очень им этот статус поднимают. Причем, дело не в том, что он французский, а в том, что дорогой. То есть понятно, что он дорогой, потому что французский, но … Главное, что б не меньше, чем по десять евро за глоток. Тогда – шикарно! Причем, я видела, как трое таких гурманов лакали из бокалов чистый коньячный спирт "Bonaparte". А, так как по-французски они "ни бум-бум", и не могли прочесть на этикетке, что это добавка для кондитерских изделий, то после каждого глотка, задыхаясь и плача от чистого виноградного спирта, наперебой восклицали: " О-о! Вот, это – фра-анция! О-о! Сра-азу чувствуется!"

Альбина говорит громко, кривляется. Я с тревогой наблюдаю за ней. Кажется надвигается пьяная женская истерика – особый вид стихийного бедствия, справиться с которым всегда непросто. Она замолкает, делает глубокую затяжку и продолжает:

– Ты знаешь, когда эти болваны произносят слово "статус", мне почему-то все время слышится, что они говорят – "анус".

Она заглядывает мне в лицо:

– Понимаешь? Вот губы вроде произносят "мой статус", а слышится – "мой анус". Мол,"мой анус мне не позволяет…" Как ты думаешь, это почему так?

– Порода.

– Что?

– Порода. Вот у тебя папа кто был?

– Профессор, доктор наук. А, причем здесь папа мой?

– А, мама?

– Ну, тоже… Не профессор, но…

– Интеллигенция. Причем, научная. Причем, в поколениях. А, у него папа может унитазы чинил. А, дедушка в колхозе навоз чистил. Понимаешь? Ты – породистая. Тебя хоть в телогрейку наряди, хоть в кирзачи обуй – пароду не спрячешь. Ты даже если говоришь – "говно", оно у тебя другое, "говно" это. Породистое. А, быдло, даже воспитанное, даже с деньгами, такое тоже бывает, оно быдлом и остается. По этому его "статус", звучит как "анус". Все просто.

Альбина смотрит на меня внимательно, потом откидывается на спинку сиденья молчит некоторое время и говорит:

– Ты ерунду какую-то говоришь! Мне, например, таксисты попадались – вполне интеллигентные люди. И, продавцы, и автомеханики. Ну, понятно, что воспитание там… Разное. В смысле, как общаются, как улыбаются. Не знаю как объяснить даже.

– А, никак. Это не объясняется. Двадцатый век – век революций. Две войны. Причем мировые. Прибавь – борьба за идеалы демократии. Все перемешалось, все слои. Перемешались – да, но смешаться такие вещи не могут. Как вода и масло. Понимаешь? И, человек сейчас может кем угодно быть, хоть президентом, хоть сантехником. Не важно. Он все равно или из тех, или из этих. Парода – это генетика. То есть, это свойство, а не признак. Это по наследству передается. С генами. А, воспитание, образование, финансовое состояние, положение – это уже все приобретённое.

Альбина некоторое время сидит молча, потом поправляет платье, прячет голые ноги под шуршащий шелк.

– Ты знаешь, – тихо говорит она, – ты когда подобные вещи говоришь… Я когда слушаю тебя… Нет, я не со всем согласна, или может не всегда тебя понимаю. Но, я тебе признаться хочу. Знаешь? Я тебя слушаю, и иногда прямо какое-то сексуальное возбуждение испытываю. Это же не нормально, да?

Я отрываюсь от дороги и бросаю на неё быстрый взгляд. Она смотрит на меня виноватыми глазами, как маленькая девочка, которую родители поймали на кухне за воровством конфет.

– Не. Не понимаю. По отношению ко мне испытываешь?

– Н-нет! Не вот именно к тебе. А, как бы – вообще. Это что такое?

– Так, это парода твоя! Хочется ей любви умного интеллигентного мужчины, который бы превосходил тебя в интеллектуальном плане. А, в твоем окружении, очевидно, таких дефицит. Синдром Татьяны Лариной. Родилась бы дурой, все было бы хорошо. Как у Ольги Лариной. А, так… Правда, странно, что мои разглагольствования тебя так заводят. У меня-то с породой скорее всего полный абзац. Я скорее из этих вот … И, что ещё хуже, без денег. Не знаю. Я предлагаю для ясности замять вопрос о сексуальном возбуждении и списать все на французский алкоголь. Как думаешь? – я улыбаюсь.

Альбина молча убирает фляжку обратно в карман шубы, отворачивается к окну и, помолчав, произносит:

– Подумаю об этом завтра.

– Не-не! Не надо. Ты же знаешь, это юмор у меня такой. Своеобразный.

Я снова поворачиваюсь к ней и пару секунд беспардонно любуюсь.

– Я такое эстетическое удовольствие сейчас получаю, любуясь на тебя в этом наряде! Восхитительная молодая женщина в шикарнейшем платье! И, вот это вот всё, что на тебе блестит. Бриллианты?

– Представь себе, да.

Она снова лезет в карман шубы за фляжкой.

– Красиво! Очень!

Альбина подносит фляжку к губам и произносит:

– Ещё бы. Сорок тысяч евро.

Она делает несколько глотков и прижимает к лицу тыльную сторону ладони, что бы сдержать мученическую гримасу.

– Что "сорок тысяч евро"? – спрашиваю я.

– На мне сейчас. Сорок тысяч евро.

– В смысле?

Альбина смотрит на меня полными слез от жгучего коньяка глазами.

– Женя, ты дурак? Платье, украшенья, туфли. Сорок тысяч евро. Ну, без копеек там…

Я поворачиваюсь к ней и смотрю ошалелыми глазами. Я оглядываю её с ног до головы, потому что ни разу в жизни воочию не видел этими глазами вещей подобной стоимости.

– Ты серьёзно?!

– Тебе чеки показать?

Некоторое время мы едем молча. Несколько раз я не в силах удержаться, поворачиваюсь и снова оглядываю её всю. Мне даже хочется потрогать всё это руками.

– Честно признаюсь, завидую этим господам. Это же совершенно особое удовольствие – украшать женщину подобными вещами! Наряжать в шелка, кутать в меха и украшать бриллиантами! Делать ей такие подарки!

– Подарки?! Ха! Как же!

Альбина снова делает несколько глотков, ёжится, закручивает пробку и неверными уже движениями берет мой айкос:

– Сама купила, – она выпускает изо рта тонкую струйку табачной аэрозоли и добавляет, – На-со-са-ла.

Мы некоторое время едем молча.

– Альбина. Я не семи пядей во лбу, но в отличии от прочей публики, понимаю, что за банальное сосание, даже очень искусное, таких денег не платят. Я думаю… Это другое. Ну, это как Bentley, Rolls-Royce. Часы швейцарские. Не знаю, что там ещё.

– Правильно понимаешь. Я очень статусная игрушка. Но, сути это не меняет, – она поднимает ногу, морщится и начинает пальцами массировать ступню, – Зараза! Все-таки маловаты они мне.

Мне не нравится этот разговор и мы снова какое-то время едем молча.

.....

– Ильин! – Альбина поворачивает ко мне бледное лицо, – Сколько мы знакомы?

– Ну… Давно.

– Я тебе друг?

– Да! Ты мне друг.

–Как друг, я могу тебе неудобный вопрос задать?

– Можешь. Но, если только не боишься получить неудобный ответ.

– М-м! Об этом я не подумала. Надо взвесить риски. Сейчас, – она встряхивает фляжку, пытаясь по звуку определить количество содержимого, – Всё! Кончился.

Она снова прикладывается к горлышку и допивает остатки коньяка уже не морщась.

Я краем глаза наблюдаю за Альбиной, и пытаюсь определить куда французский алкоголь сейчас качнет психику молодой красивой русской бабы.

– Альбин, ты …

– М-м! – она мотает в ответ головой и предостерегающе поднимает вверх наманикюренный пальчик. Подержав во рту последнюю порцию коньяка, Альбина маленькими глотками проталкивает его внутрь, делает медленный выдох, продолжает:

– Не! Не будет истерики сегодня. Я устала.