Ракеты обычно летают в обед
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ЧЕРЕЗ ДВА ПЕРЕКРЕСТКА
15 лет до финала
– Что вас беспокоит? – психотерапевт смотрел дружелюбно, с легкой усталостью.
– Боюсь ходить по лестницам. В верх еще ничего, в вот в низ.
– Все лестницы пугают?
– Нет. Мраморные, широкие, плиточные, деревянные, винтовые. Боюсь гололеда.
– Вспомните, когда именно вы испугались. 11 лет назад? Вот и вспомните, нужен сам момент.
В дверях пациентка обернулась.
– Что-то еще?
– Нет.
В квартире пахло сладкой химией, эффект обеспечивал некачественный пластик. Запах ловко заползал в нос и бил по вискам. Но хуже было другое. Голоса, их в новом жилье было много. Кричали и требовали вещи. Жестяная коробка из-под конфет, кажется, шоколад до сих пор на зубах, отец вез из Польши. Шкатулка с нитками глядела карими глазами, синим укором горько шептала конфетница простого стекла.
Души прошлых владельцев вещей, может и успокоились… Бабушкина только кружила, оберегала и иногда целовала в макушку, тогда приходил покой. Души, может и успокоились, а вот вещи спорили, выставляли старые раны, кокетничали при редком солнце, хвастались. Они хотели правды, эти вещи, они не хотели покоя и рутины бытового применения.
Хозяйке квартиры минула 31 весна. Худоба, резкие брови и злой язык. Злыдня. По утрам сама с собой ругалась в отражении зеркала. Зашла в квартиру, повесила по гвоздям пару фото и начала вспоминать. Губы только сжала покрепче, да дверь проверила – закрыто. Воспоминания, они живые. Вот под пальцами обивка табурета в бабушкиной прихожей.
"Скажи же, дочка, что я не виноват?" – спрашивает отец, ему 36, брови хмурит.
По маленькому городку на самой границе с Китаем ходят еще две пары таких бровей. Брат и сестра. Сводные. Кто и зачем сводил? Губы еще плотнее – не дать прорваться ненависти, за которой пустота-пустыня.
Теперь хронология, пора нанизать на леску кое-какие события. В молодые годы женился парень. Брови, кудри, физмат за плечами, любовь к музыке и алкоголю. Женился, развелся, осталась дочь. Большеглазая девочка-дочь жила себе на фотографиях в бабушкином альбоме, по которым Злыдня 30 лет скользила взглядом, особо не задерживаясь. Парень разведённым ходил не долго. Женился, родилась дочь (та самая, что плачет, клянет со сжатыми губами), в браке задержался на 11 лет, развелся. И снова отношения. Официально не оформлял, но детей родил. "Выродил", – выплюнула Злыдня в химозный сентябрьский солнцепек своего нового жилья.
А выродки жили, не тужили, мелькали родными проклятыми бровями (когда отец умрет, она все будет смотреть на подпалину на этих бровях), сводную сестру боялись и ненавидели.
Неудачи всегда пахнут подгоревшей кашей, а лестницы сквозняком. Это у Злыдни так, лестницы она находит по запаху. Лестницы – это сквозняк, пыль, одиночество. И еще те стихи, где про мороженое из сирени. Северянина учили на четвертом курсе. Так оно и связалось у нее: Северянин, дурные новости, пыльные ступени, пролет. Кто усмехнулся ей тогда из пустоты и пыли? Так и взяла как знамя насмешливые строчки про сирень и несет уже 11 лет.
Страх живет в икрах ног. Смерть – это уснуть и не проснуться, в детстве Лика думала именно так. Это был страх бабушки-сердечницы. Страх мыться одной, никаких ванн, только душ. То, что бабушка всю жизнь живет со страхом, Лика тогда не думала, до глухоты была сосредоточена на себе.
Только однажды ноги, резво отстукивающие ступеньки, сбились со счета. Сразу. Сначала выплыла эта привычка ходить "приставкой", как ребенок, ноги по одной ставить. Потом она стала настоящим архитектором. Могла по фасаду здания сказать, какие там лестницы. Плитку – эта любимицу провинциальных улиц – ненавидела. Если в городе что-то строили, на нее нападала тоска. А строили много.
"Если бы в нашем городе были только одноэтажные здания, вас бы никто не лечил", – сказала ей самая первая врач. "Архитектура – это застывшая музыка",– нашел метафору другой.
А она тосковала. У страхов, знаете ли отличный аппетит. Страх съел уверенную походку и любимые шпильки, и цыганскую юбку, длинную, с бахромой. Страх вычертил за нее маршруты.
*** На кладбище тепло, легкий ветер, венки. Память, которая так любит буксовать, торопливо стирает полгода после смерти бабушки, смахивает, как смахивают вскользь широким рукавом крошки со стола. У бабушки кстати крошек не было. Был синий стакан под салфетки. Стакан особенно стоит в глазах. Пузатый бок, впадинки-вмятины, глубокий цвет. В первую неделю после смерти бабушки хотела забрать, Лика уже и дело стакану придумала – хранить карандаши. Пришла бабушка, встала за спиной, в тишине послышалось: «Не смей».
Они в первую неделю любили это: приходить и говорить, выглядывать из зеркал, мелькать за окнами тенями. Лика это сумасшествием не считала.
Прийти и встать. Много смысла вкладывала бабушка в эти слова последние лет двадцать. Прийти и встать. После смерти бабушка вместе с Ликой шла за гвоздиками, над кварталом слышалось: "Нахожусь, хоть теперь нахожусь…"
До 11 лет Ликина жизнь кварталом и была очерчена, родители так покупали квартиру, чтобы рядом. Через светофор друг от друга две панельные пятиэтажки, полинявшие с годами, окна под одинаковыми решетками, в детстве чугунные цветы на окнах нравились, теперь режет руки, если пытается мыть. Если моешь старую спину, пораниться сложно. Ребра выпирают местами, но каркас обтянут надежно. Рукам мыть весело. Юность только крепнет в своей хватке, если смотрит на старость.
"Дай бог тебе здоровья, дай бог…"– бабушкина присказка над мыльной пеной. Руками в седые волосы, подбадриваешь, улыбаешься от собственной силы. На сцену выступает махровый халат, белый с зелеными цветами, на распаренные ноги тапочки, на шею полотенце.
Место халата на одном и том же гвозде, его заслуженная шляпка глядит со стены. Под халатом начинается стол, существо о четырех ногах укрыто скатертью в белую, молочную и рыжеватую клетку. В воспоминаниях оживает калькулятор, его настороженный глаз-ноль всегда готов к работе.
Бухгалтер по профессии, в жизни бабушка равняла окружающие предметы словно столбики цифр. Людей бы тоже равняла, но они не подчинялись ясным законам вычисления. Какой порядок в этих клетках жесткой скатерти, как сияют глянцем логики построенные заботливой рукой вещи… а собственный сын живет вторым браком (бабушка-мать уже предчувствует третий). И везде дети, множественное число.
***
"У Лукоморья дуб зеленый", – Лика читает и раскачивает две руки – мамину и бабушкину. Короткий путь между двух пятиэтажек часто отводили стихам.
На сеансах психотерапии все шло в ход: стихи, семейные фотографии. Врач поставил себе задачу: достать страх, залечить потревоженные места. Злыдня думала: "Он ищет во мне Лику".
Сложнее всего описать чувства на лестницах. Злыдню часто просят объяснить свою фобию. Если кратко, то лестниц она боялась так, что просто читать и видеть это слово не могла. Потное бессилие начиналось просто от стыка букв "с" и "т". Страх оживает иголками в щиколотках, перекрывает дыхание. После слез накрывает чувство острой неполноценности. На полках врачебного кабинете много игрушек (психотерапевт работает и с детьми, и ее постоянно заставляет нырять и нырять в детство).
…Я сейчас спущусь по лестнице, приду домой и съем красный помидор с черным хлебом и солью. Я застряла. Ноги ватные, лестничная площадка – обрыв. Ступени низкие, справа стеклянная стена.
– Вы именно таких лестниц боитесь? – врач прорывается через страх- Вспоминайте дальше, детали, детали нужны.
– Мне 23 года, нет, мне пять лет, я качусь по ступенькам, споткнулась в детском саду.
– Испугались?
– Нет, но там в пролетах лестниц были матовые стекла, толстые такие, блоками. Я запомнила.
Психотерапевт просит рисовать.
– Где эта лилия? – вспоминайте.
…в детстве, мне не помню сколько. Синие после купания губы, ноги в илистом дне, прямо с плота на озере торгуют пломбиром в брикетах. Я с дедом в лодке, на дне сетка с рыбой, лягушки отложили икру на листьях… Лилия желтая.
Злыдня плачет, психотерапевт доволен, работа с клиентом идет хорошо, воспоминания еще свежие. Врач говорит завезти дневник и писать о страхе, вспоминать. Следующий сеанс через два дня.
***
Мне 27 лет. Съемная квартира, 70 квадратных метров, высокие потолки, пять этажей крутых ступенек. "Дочка, это просто пустота", – отец в желтой рубахе идет спиной вперед по лестнице вниз. Мне лет пять, близорукие глаза со смещенным фокусом сливают все в одну черту гравия. Бегу по дорожке детского сада. Папа приехал из Польши (привет, металлическая коробка из-под конфет, это сколько же ты уже со мной?). Добежать и повиснуть на шее. Первый класс, не могу дождаться конца уроков, забываю закрыть гуашь, тороплюсь, дома отец. Диктант, вместо "в" пишу "ф".
"Ну что ты, Катя, это не ошибки, невнимательность просто, не ругай ее",– отец останавливает мать.
Раз, раз, раз, за отцом по мраморным ступенькам, близорукие глаза не дробят, а сливают шаги, но не оступаюсь, страха нет. На первом этаже получаю долгожданное: "Ну вылитый папа!" Родинка на щеке (отец так любил целовать именно в нее), волнистые волосы, брови срослись, отражение в зеркале радует. До 11 лет эту похожесть на отца культивировали.
– Вы задумывались о том, красивы вы или нет? – врач вглядывается в эмоциональную рябь на лице пациентки.
– Нет. Зачем? Мне было достаточно, что я похожа, отец радовался, что я даже очки поправляю бабушкиным движением.
***
"Это твой дед, папин отец",– бабушка протягивает Лике фотографию, любит экскурсии по альбомным закромам. Фотография каждый раз пугает. До Менделя и его генетических законов с горохом еще далеко, но столь ярко сходство не нравится. Маленький папа с отцом. Остановленный в своем беге в минус бесконечность мальчишка так старательно копирует "батю", что Лика каждый раз мерзнет, разглядывая снимок. Красавец дед будет пить и умрет от туберкулеза, а его сын выносить нажитый матерью хрусталь на рынок возле дома. Спиртное станет лить в чайные чашки, но до этого еще лет двадцать. А пока они просто слишком похожи, до изморози на спине. "Все письма ему писал, просил, чтобы я отправила",– оптимизм в бабушке как пена от кваса, шапкой поднимается над обстоятельствами. Маленького отца – мальчишку с пухлыми коленками – жалко.
"Ты что никогда-никогда папу не видишь? А на Новый год?" ,– одноклассники обступили толпой, школьный коридор. Слишком много света от окон, слишком прямой вопрос. Отец через два перекрестка и три светофора. У него третья жена и приемная дочь с косами. У нее косы и банты, у Лики папина родинка и сны.
"Знаете, доктор, когда мои родители развелись, мне казалось, что отец ушел, потому что у меня не было кос с лентами", – Злыдня снова в этом кабинете с игрушками, ныряет в воспоминания.
Банты стали преследовать Лику в 13 лет. Перекресток, лето, солнце мешает. У мамы в коляске чужой ребенок, она домработница и няня. Отцовская машина. На заднем сиденье девочка, белые банты в косах. Лике мамины объяснения не нужны, она точно знает, кто это и куда едет. В памяти камень, кинутый в этот затылок, в эти косы.
"Я точно помню, что кинула, доктор, мама говорит, что я просто сильно побледнела", – Злыдня рассказывает почти отрешенно, без надрыва.
Без надрыва все пыталась объяснить и бабушка. Семейный пасьянс. Да, сын развелся, во второй семье осталась дочь Лика. Бабушка помогает, раз в месяц дает деньги.
"Яблоки дома есть?" – после развода яблоки казались отцу гарантией счастья. Выходит, счастье по тогдашнему семейному курсу стоило 45 рублей за кило. Яблоки были редко. Мамино представление о детской радости умещалось в пирожном "Наполен". Лет в 18 Лика купила сразу двоих полководцев, "трубочку" и "корзинку". Она вообще долго не могла наесться после развода родителей. Еда тогда была хорошим маркером. Соевый белок – блеклая нищета, прикрывающаяся стружкой тушеной моркови. Гречневая каша – аргумент матери к тезису: "В жизни не может быть сразу все". Если теплая юбка на зиму, значит потом неделями гречка. Это "если" Злыдня искореняла во взрослой жизни всеми силами.
В детстве отец учил Лику играть в шахматы, завораживала логика. Особенно не преуспела, но ко многим ситуациям потом относилась как к расстановке фигур на доске. Иногда ждать развязки партии приходилась десятилетиями. Отец сделал ход, когда Лике было 13. Посадил на колени, сказал: "У меня родилась дочь, ты уже взрослая". "Взрослая", мыла посуду и плакала. И отец, и бабушка были уверены, что играют по правилам. Правило придумали такое: у отца новая семья, общение с Ликой за двоих взяла на себя бабушка. Бабушка семейную историю старательно штопала. Ей вообще хорошо удавалось рукоделие, кроме вязания. Пятка на носках всегда "гуляла", шарфы получались теплые и пушистые, но тоже со смещенными пропорциями. То худые, как школьники после ангины, то короткие и широкие. Из вышивки бабушка уважала гладь. Под аккуратные стежки прятала пятна на скатертях, прорехи наволочек. Рукодельный талант достался бабушке уже в усеченной форме, как краткое прилагательное. Прабабушка вышивала наволочки в три нитки крестом, смотри хоть изнанку, хоть лицо. На могиле своей матери-рукодельницы бабушка выкладывала крест из пшена.
"Что стоишь, качаясь, тонкая рябина, головой склоняясь…" – бабушка, похожая разом на все фотографии из семейного альбома, поет. Отмечали годовщины смерти прабабушки и прадеда, садились за стол в Дни рождения. Застолья всегда заканчивались этой рябиной. В комплекте к песне шла вышитая скатерть и обязательно тарелки с петушками, бабушка учила Лику раскладывать на них веером колбасу и сыр. По песням-ориентирам Лика и жила. За столом еще часто исполняли про стежки-дорожки, по которым кто-то прошел с миленьким.
После бабушкиной смерти уцелели три тарелки. Злыдня мыла их и пыталась понять, таким ли плохим человеком был отец.
"У вас были сложные отношения?"– врач ищет болезненные точки.
"Почему? Просто ему нельзя было задавать неудобные вопросы", – пациентка искреннее удивлена.
"Вы пробовали ему что-то высказывать?" – психотерапевту нужно дорисовать картину, понять.
"Как? Там сводная сестра занимается плаванием, а у брата хороший английский".
Нитки-мулине бабушка связывала в толстые косы, переходы в вышивке делала плавные, выверяла оттенки, полутона. Лика часто приходила к ней со сжатыми губами и выпытывала одно и тоже
– Почему папа меня больше не любит?
– Что ты, он любит, просто ты уже большая, а там маленькие дети. Ты выросла,– бабушка вышивает настилом грудку у снегиря, ниточка к ниточке.
Несколько таких вышитых работ и парадную скатерть с кистями Злыдня забрала в свое новое жилье.
– Доктор, как это объяснить. Почему отец ушел и практически не интересовался мной, ведь мы жили через два перекрестка?
– Есть люди, Лика, напрочь лишенные моральных качеств. Наверное, у него не было отцовского инстинкта, – ответ не оставляет вариантов.
Врач видел перед собой успешную молодую женщину с очень выразительной речью. Злыдня встречала в зеркалах свой растерянный взгляд и пока был жив отец, на каждой лестнице хотела спросить: "Почему ушел?".
Профессию Лика выбирала в 14 лет. Журналистику. "Сначала опубликовали в газете отрывок из школьного сочинения, потом еще что-то, потом еще. Я просто хотела, чтобы меня заметили. Надо же было как-то выделиться на фото этих белых бантов, с которыми жил отец", – Злыдня объясняет.
В криминальный морг в начале июня вез таксист-лихач. Зал был почти пустой. Злыдня встала подальше от гроба и стала смотреть. Она очень любила смотреть на отца. Не важно, что он делал: курил, сидел за рулем "Жигулей", тянул за обедом руку к стакану с зубочистками, расправлялся с костью из борща.
Сейчас, он, казалось, спал. Злыдня смотрела, а Лика внутри просила: "Пап, забери меня с собой".
"Рановато собралась",– недобрая усмешка явно слышалась в сумерках зала. Пахло крайней степенью определенности, приходившие попрощаться в тонкости семейного расклада не вникали, повторяли одно и то же: "Где его дети?".
В стекло билась муха. По ту сторону морга было лето, на главной улице города голосила свадьба, эхо множило оптимизм. Под гул чужого счастья Злыдня завыла. Только тогда пришедшие с гвоздиками и гладиолусами признали в ней еще одну дочь.
Сначала умерла бабушка, потом отец. Внешне не случилось ничего. Просто в волосах появились седые блики, а потом залысина. Слева. Бабушку Лика видела в последний раз примерно за месяц до смерти. Она философски ела дыню. В квартире больше не было методичной чистоты. Бабушка напоминала полководца, думающего о сложной перегруппировке. Тогда как единственной целью было надеть на отекшие ноги носки. Главный ее воин спал пьяным в парадном костюме. "Что же делать, если я так его люблю?"– бабушка смотрит на внучку, а та на заплеванный дынными семечками ковер.
"Знаете, доктор, тогда у меня появился этот страх. Вот так проиграть свою жизнь, остаться с одной картой любви на руках", – во врачебном кабинете наступила тишина.
Умерла бабушка в ноябре, под утро. Отец получил вольную – квартиру в наследство. Эпоху матери сын уничтожал даже с неким артистизмом. Вылил рыб из аквариума, хрусталь продавал на рынке возле дома, сигаретный пепел стряхивал в кухонную раковину. Эта страстность – мать копила рюмочку к рюмочке, а сын уничтожил в одиноком разгуле – поразила больше всего.
Большеглазая старшая сестра позвонила через полгода после отцовской смерти. Назвала девичью фамилию и попросила "все убрать в квартире". Наследовали на четверых. Наследство после себя отец оставил небольшое, но выразительное. Бутылка возле кресла, сгоревшая яичница на сковородке в кухне, неоплаченные коммунальные счета. Злыдня сгребала мусор, стараясь не глядеть, чтобы не запомнить. А Лика думала, что можно взять на память. Нашла медицинское заключение, буквально за неделю до смерти отца выписали из больницы. Бумага сомнений не оставила – в результате мальчик с пухлыми коленками практически повторил судьбу своего "бати". Рядом лежали складные "кусачки" для ногтей, отец носил на связке ключей, Лика забрала на память.
Больше всего в своем новом жилье Злыдня не любила зеркальный шкаф прошлой хозяйки. Вот и сейчас проснулась, и уткнулась в отражение. Тени по утрам не маячили, но вспоминались сны. Главный ночной кошмар – отца едят крысы. От этого миража помогала только "Отче наш", единственная молитва, которую знает. Ее всегда читала бабушка, заканчивая так: "Дай здоровья моей внучке".
Здоровье. Психиатры и психотерапевты твердили: "С вашими показателями работы мозга можно летать в космос". А Злыдня застревала. Шла на интеллектуальные игры (мода на эту забаву дошла и до маленького провинциального городка) и застревала на ступеньках. Последний раз охранники в кафе смотрели как на взбесившегося в клетке льва. Вроде ничего опасного сделать не может и в инструкциях про это нет, но кто знает…
Злыдня им потом сказала: "Я стала вашим главным развлечением за сегодняшний вечер?" Ушла, а между лопатками застряло чужое недоумение. Дома была истерика. Шкаф ловил в отражениях мокрое лицо. В хорошем настроении Лика разыгрывала в зеркалах пантомимы руками.
Накрывать стало раз в два года. Ложилась в два ночи, просыпалась в 4-5 утра от собственного крика. В любой тени мерещились мертвые ноги, а на кровати – грязь. Однажды утром – за месяц до 32 Дня Рождения – поняла: безумие живет в черепной коробке и главное его оттуда не выпускать. Под эту мысль за окном запели птицы. На утро в городе положили очередной участок плитки, по привычке вычертила обходной маршрут.
Злыдня затеяла ремонт, сняла старые обои рыжие, поклеила новые серые, издали стены выглядели просто оштукатуренными. Так было спокойнее.
*** Кот на лестничной клетке просыпался не раньше 9 утра. С семи до восьми дремал щурясь, вплетая в обрывки снов шаги всех жильцов девятиэтажки. Сквозь сон провожал мокрые, как ее тряпка, шаги уборщицы, торопливый стук женских каблуков, морщил спросонья нос на слишком резкие духи. Хорошо спалось, привычно. Пока не появилась новенькая.
"Господи, ну кто так ходит?",– проворчал кот, впервые увидев это. Новенькая шла вверх по лестнице вдоль стены (слепая, что ли, руками шарит, а перила в другой стороне). Кот в тот первый раз даже спрыгнул с подоконника.
От рамы тянет, куда только управляющая компания смотрит, ослабла резинка. Легкий сквозняк долетел до Злыдни в той паузе, когда страх слегка отпустил. Вынырнув из архитектурной зацикленности (привычная цепочка: слишком гладкая плитка- четвертый этаж-узкие ступени, низковатые перила), она даже заметила кота.
В какой-то момент резко понять, что оказывается, очень любишь свой полированный коричневый шкаф, доставшийся от прошлой хозяйки квартиры. Очень его любишь и очень хочешь дожить рядом с ним до глубокой старости. И увидеть, как обои в квартире изрисует ребенок.
Во сне отец пришел в черном пиджаке, она даже почувствовала прикосновение его щеки, гладкой выбритой. И пиджак тот вспомнила. Папа был очень веселым. Однажды пришел в этом пиджаке (сразу после развода практически). Достал из кармана две гелиевые ручки: синюю и зеленую. Лика потом очень их берегла.
Люди бояться так многого, что это трудно охватить умом. Боятся понятного и противного- змей, крыс, пауков и тараканов. Понятного и сложноустроенного- самолетов, поездов, лент эскалаторов и томографов. Высоты, глубины, укуса пчел, стрекоз, стоматологов, крови. Фобии бывают совсем абсурдные: страх белого цвета, снега, яиц, клоунов, дырочек на кожаных туфлях, воздушных шаров. Есть боязнь потерять сознание в общественном месте.
О людях, которые испытают страх от вида яиц, Лика думала, пока шла с процедур в корпус пограничных состояний. Процедуры делали в женском отделении. Там безусловно больных мыли за решетками и щупали у них во рту: точно ли сглотнули таблетку. Условно здоровых в палате "пограничников" кроме Лики было двое. Студентка, которая, так сильно хотела замуж, что стало путать день с ночью, даже из этого отделения сбегала на свидания, ища счастья на сайтах знакомств, и женщина за 30. Эта бесцветная почти сливалась с окружающей убогостью депрессию описывала так: дочка подходит, зовет играть, а я лежу и не хочу вставать. Женщине выписали красные таблетки, они должны были примерить ее с разводом. И с тем, что с бывшим мужем они останутся в одной квартире. После нескольких дней лечения утром она помыла голову. Так Лика поняла, почему с депрессией дают инвалидность. Утром полагались таблетки, днем ставили капельницы. Реланиум.
Действие реланиума Лика описывала так: это когда ты бежишь с первого этажа на третий по крутым ступенькам, потому что забыла кофту в палате и хочется еще раз забыть, вернуться, снова бежать. Лекарство выпустило ее на лестничную площадку. Она стояла и смотрела вниз. Желающая выйти замуж студентка и травленная депрессией не могли понять этого удовольствия стоять на открытой площадке и смотреть вниз. Лика наслаждалась.
Капельниц полагалось всего 10, дальше синдром отмены. Препарат такой силы, что меняет голос и дает оглушающее счастье. Ты лежишь в отделении психбольницы (хорошо, хорошо, соблюдаем корректность, в отделении психоневрологического диспансера). Лежишь на панцирной кровати. И неприлично счастлив. На девятый раз счастье притупилось. Днем в палату санитарка привела электрика. Он ловко взобрался на стремянку, вкрутил лапочку и перешагнул на обрыв подоконника, крашенного масляной краской, скользкий даже на вид.
Лика привычно завыла внутри себя: не могу. Высоко. Выговорила вслух. Медсестра профессионально утешила: электрик получил допуск к высотным работам. Не утешило. Какой допуск, если вся высота – стремянка.
ЛИВНИ ЗЕЛЕНЫХ ЯБЛОК
В снах Лики шли дожди из зеленых яблок, во время медитаций она видела бабушкины пионы, где в пальцах мякоть, желтые плотные семена так и просились на язык.
"Сейчас бы из семян сделали выжимку с приставкой "эко". Но таким "эко" было все мое детство. Пионы были белые. Я не знала еще названия этих цветов. Бабушка посадила под окнами зала, в палисаднике деревянного дома с синими ставнями. Рамы окон были занозистыми, но синий вот этот до полоумной жажды хотелось повторить на своей уже кухне, во время первого самостоятельного ремонта. Не повторила. Пока. Только две синие вазы купила. И бабушкина конфетница тоже из синего стекла. Но оно темнее, чем ставни. Синее, как осенние лужи",– рассказывает Злыдня врачу.
Таких луж нет на асфальте. Но в переулке ее детства была земля.
"Много. Даже червей с отцом подкапывали перед рыбалкой. Розовых. До сих пор не боюсь. К червякам, гусеницам и бабочкам равнодушна абсолютно. К тараканам тоже",– мгновенно переключается Злыдня. Она готова говорить часами. Врач-дирижёр решает напомнить о себе.
В детстве было много земли. На дороге, клумбах, грядках. Желтая куча песка, паутина на черемухе. Много воды. А лестниц, ступенек? Мало. Крыльцо ступени четыре. Все пологие и запомнились теплыми эти деревянные ступени. На перилах цветным пеплом осыпалась краска. По ступеням спускалась за счастьем, утром летом к протянутому ковшику с уже намытой вишней. Непременно старалась выплюнуть косточку на тонкие листья сирени в палисадник. И поднималась за счастьем. Выдохнуть не успеваешь, как бежишь на песню мультфильма. С крыльца спускались в гости, отец чистил зимой снег лопатой. Наблюдала с крыльца.
Страх поступка, связанного с движением, возник один раз: на горке страшно ступить на наледь. Это уже после развода родителей, лет в 11, дядя снимал. С улыбкой боялась еще. Фото осталось этого нешага с горки вниз. Сознательно боялась прыгнуть с выступа клена на пародию тарзанки. Прыгнула аргументом на тезис-насмешку. Радости полета не было. Обратным ходом тарзанка шаркнула об дерево. Худая спина запомнила эту встречу с корой клена. Лика была впечатлительной, Злыдня стала злопамятной, лелеяла эту дошкольную еще обиду на насмешку.
Если долго никто не берет за руку, надо надеть много браслетов, чтобы они мягко обнимали запястья. Если никто не гладит по голове, надо делать это самой, раскачиваясь в самоуспокаивающейся колыбели. Злыдня читала "Колыбель для кошки" Воннегута. И много еще чего. Иногда даже вслух, сама себе.
Страхи лечат в том числе ароматерапией. Врачи старались, иланг-иланг, лаванда, масло апельсина. Злыдня закрывала глаза и ныряла в мысли, которые пахли отцовским одеколоном. Однажды услышала его в школьном коридоре и потерялась на несколько десятков минут. Долго после развода родителей слышала этот запах. А еще манили освященные салоны машин. Отец всю жизнь ездил на русских машинах, следом за прадедом. В "Жигулях" и "Нивах" не очень тепло зимними вечерами, жесткий ход. Но есть своя атмосфера в закрытой машине, где тишина делится на несколько человек. И свет, свет в работающем автомобиле, который едет или стоит в ожидании, особенный. Очерченный лекалами кузова уют. Лика часто зависала, глядя на такие машины-светлячки, вспоминала, как священнодействовал отец, заряжая аккумуляторы, как мечтал о «Ниве» Еще ехали в гости, из одной части города в другую, преодолевали горку-подъем, Лика смотрела на панораму огоньков и представляла, с чем будут пить чай. Злыдня все никак не могла записаться в автошколу.
***
"Ищу работу на первом этаже, в здании без крыльца, с полом без плитки. Без выездов в командировки и выходом за пределы зоны комфорта. При гололеде категорически отказываюсь покидать помещение. При необходимости преодолевать лестницу прошу предоставить право остаться на рабочем месте",– так бы выглядело идеальное рабочее место для человека с ее фобией.
Кто-то бы попросил лето без бабочек, другой – детский праздник без клоунов и воздушных шаров. Третий – перекроил бы расстояния и географию, чтобы никогда не летать самолетами, четвертый лечил бы зубы во сне. Люди с фобиями хотят одного – не встречаться с предметом своего страха.
Иногда так хочется поговорить с бабушкой, кажется, вот она – через два перекрестка. В квартире, где от крашенного пола мячиком отражается свет. Зайдешь, а она скажет: "Садись, скоро отец на обед приедет". А может он уже там, достает из борща кость и хмурит брови. Такие шутки пространство и время часто шутили со Злыдней. Она старалась поддерживать иллюзию: перевезла в новую квартиру синюю конфетницу, вышитого гладью снегиря, тарелки с петушками. Все вещи дарили покой, только конфетница все смеялась: одна я тебе досталась, без брата-стакана. Стакан отец уже после смерти бабушки разбил.
Эта попытка людей остаться в истории, зацепиться в памяти близких и незнакомых пусть даже гладью мулине на бесчисленных вышивках, накопить хрустальную гору в полированной стенке, собрать всю серию "Классики и современники"…
Злыдня часто придумывала историю конфетницы: где бабушка ее купила, с какой получки откладывала на приобретение рубли и копейки, а может, увидела синюю красавицу с резными матовыми цветами на боках в командировке и взяла дуэтом к стакану на память о каком-то городе? Оборачивала бумагой, паковала в чемодан в далеком гостиничном номере?
Лика не помнила, что именно подавала на стол бабушка в этой вазе, Злыдня окрестила ее конфетницей и оттеняла синие бока то мандаринами, то яблоками "белый налив".
Водку бабушка наливала в пузатые рюмки, бока у них были схожи с бедрами казачки Аксиньи Шолохова. Крутые, литые ловили они бегущую холодную каплю, как несущий коромысло равновесие, но спиртовая влага все равно убегала на скатерть. Этого мелкого беспорядка бабушка не замечала. Пила она только в праздники, очень редко для аппетита.
Вышивают гладью так: острой иголкой поддевают основу, мешая волокна ткани с ниткой рисунка. Вот так, в самые поры в Лику проникали детали, мучая потом воспоминаниями. Обеденный стол у бабушки стоял под окном, она часто смотрела в даль, пережевывая пищу, прикрытая от прохожих тюлем. Задумчиво глядела, превращая простецкие обеды-завтраки-ужины в маленький ритуал.