На рейде «Ставрополь»
Вспыхнул маяк на мысе, пронзив вечерний туман.
"Отдать все рифы на брамселе!" – командовал капитан.
Первый помощник воскликнул: "Но корабль не выдержит, нет!"
"Возможно. А может, и выдержит",– был спокойный ответ.
Роберт Стивенсон
ОТ АВТОРА
Трудно сказать, была ли бы написана эта книжка о необычных приключениях парохода Российского добровольного флота "Ставрополь", но случилось несколько лет назад одно событие. Тогда в город Ставрополь прибыла делегация моряков с одного из лучших в Азовском морском пароходстве теплохода "Ставрополь". Возглавил её Борис Васильевич Быковский – первый помощник капитана. Он-то и рассказал о плавающем "тёзке" орденоносного степного города. Где только не побывал теплоход – в Индии и Индонезии, на Кубе и в Египте, в Тунисе и Алжире, Марокко и Нигерии, Камеруне и Турции, Сирии и Испании. А в самом начале своей биографии "Ставрополь" побывал на морском дне. Строили его в Германии. Но фашисты развязали войну, и недостроенное судно было затоплено в Балтийском море. Только после второй мировой войны его подняли с небольшой глубины поляки и достроили, назвав "Гдыня". А в 1953 году судно было приобретено нашей страной и получило название "Ставрополь": на флоте по традиции имена отживших свой век судов передаются новым как бы в наследство.
– Такая история произошла и с нашим судном, – рассказывал помощник капитана, – его назвали в честь того "Ставрополя", первопроходца Севера, маленького и немощного, но сумевшего так много сделать за свою довольно долгую морскую жизнь. Жаль только, что мы о нем практически ничего не знаем, даже снимка не имеем ни в московских и ленинградских музеях, ни в архивах. А судно было по-настоящему героическое: принимало участие в спасении экспедиции Амундсена, доставляло первых советских колонистов на остров Врангеля, сражалось с белыми бандами в Охотске. Но подробности неизвестны. А как бы хотелось узнать об этом стареньком пароходе побольше!
С тех пор и не даёт покоя история старого парохода. Из всевозможных литературных источников удалось узнать, что своим появлением на свет первый "Ставрополь" обязан известному полярному путешественнику Георгию Седову. Откликаясь на его призыв о создании флота для плавания к покрытому мраком легенд Колымскому краю, ставропольские "граждане и мещане" приняли участие в сборе средств на строительство судов.
Сбор этот шёл по всей России, и было объявлено, что суда получат имена городов, которые внесут в казну достаточно средств. Так появился Российский добровольный флот, в составе которого плавали суда "Москва", "Киев", "Петербург", "Кишинев". Суммы, внесённой жителями крохотного губернского городка, тоже хватило для того, чтобы построить судно. И представители Доброфлота не замедлили приобрести в Норвегии два однотипных парохода – "Проспер" и "Котик". Первый переименовали в честь края, который предполагалось изучить, – "Колыма", а второй – "Ставрополь". Более того: даже команда второго судна больше чем наполовину была укомплектована моряками, уроженцами Ставропольской губернии, служившими ранее на других судах. Словом, новый пароход оказался не просто "тёзкой", но и самым настоящим "земляком" города Ставрополя.
На этом практически и кончалось, что удалось узнать из старых книг и газет. Пришлось писать запросы о все музеи страны – от самых больших московских до самых маленьких, созданных при пароходствах: не знают ли чего о пароходе? Ответы приходили неутешительные.
А ведь должны же где-то храниться документы парохода, его судовые журналы? Только через два года удалось узнать, что журналы эти попали каким-то образом не по адресу – в … Центральный архив народного хозяйства СССР. Читались эти журналы словно какой-то увлекательный роман: есть, оказывается, чем похвалиться маленькому пароходику!
Но записи – только половина дела. Хотелось найти и снимки, которых нигде в музеях не было, живых людей, помнящих пароход. Пришлось обратиться за помощью к людям со страниц девяти самых крупных газет Сибири и Дальнего Востока, Ставрополья и Севера нашей Родины.
И вот тогда пошли письма, из которых удалось узнать немало интересного. Писали отовсюду: рабочие Владивостокского морского порта, капитаны дальнего плавания, сотрудники далёких полярных станций, школьники с мыса Шмидта. Больше двадцати фотографических снимков принесла почта, каждому из которых, что называется, цены нет. Отыскался в Москве и старейший из полярников нашей страны, которому было за восемьдесят – Александр Павлович Бочек. В двадцатых годах он плавал на "Ставрополе" помощником капитана.
Так постепенно, шаг за шагом, и накапливался материал для этого документального рассказа.
ПОБЕГ
Майский вечер выдался на удивление тёплым и прозрачным. С тихим ласковым рокотом накатывались на прибрежные камни короткие, казавшиеся в полумраке чёрными, океанские волны, а воздух над Приморским бульваром был настоен на запахе свежей листвы и ещё не распустившихся цветочных почек.
Боцман парохода "Ставрополь" Иван Москаленко чувствовал себя по-настоящему счастливым. И не только потому, что впервые в жизни облачился сегодня в почти новый, купленный по случаю бостоновый костюм в модную мелкую клетку, хотя и это тоже было событием вовсе не таким уж маловажным. Всем своим видом, подходя к заветной лавочке мелкого купчика Берендеева, боцман стремился показать, что ему вовсе не впервой одеваться по-царски.
Но Ксюша, красавица Ксюша, дочка Берендеева, выпорхнув из отцовской лавочки, остановилась перед ним и всплеснула от изумления руками:
– Иван!
Он смущённо прикусил губу и, что всегда делал в подобных случаях, подкрутил пальцами щегольской правый ус кверху:
– Чего ты, Ксюш?
– Костюм на тебе какой, Ванечка! – она схватил его под руку, на мгновение прижавшись к локтю лицом. И Москаленко вдруг ощутил сквозь бостон в клеточку тепло её лица, такого милого и дорогого, с лукавыми серыми глазами и слегка вздёрнутым носиком.
Ксюша нравилась боцману "Ставрополя". Нравилась её манера улыбаться, чуточку опустив книзу уголки тонких губ, нравились её длинные русые волосы, собранные в тугую косу.
Сейчас она шла рядом, и он был счастлив.
– Когда я ещё только училась в гимназии, я страшно хотела побыстрее стать взрослой, – щебетала Ксюша, держа боцмана под руку. – Ты знаешь почему?
– Откуда ж, – добродушно улыбнулся он. – Ты мне не говорила.
– И не скажу, – она звонко захохотала. – Не скажу, а то смеяться будешь.
– Не буду, Ксюш, – просительно пообещал он. – Ты уж скажи.
– Ладно, – смилостивилась она, – смейся, коли тебе угодно. Мне очень хотелось вот так вот пройти по бульвару с самым настоящим моряком. С таким как ты, к примеру, морским волком. И ещё хотелось, чтобы я ему нравилась. Я нравлюсь морскому волку?
Она преградила ему дорогу и спросила уже без тени улыбки в голосе.
– Нравлюсь ведь? Ну, нравлюсь?
Её тонкие трепетные губы были совсем рядом, и они, губы эти, улыбались ему, Ивану Москаленко, самому обыкновенному российскому матросу. И что только нашла в нем эта очаровательная и образованная девушка?!
Он сам не понял, как получилось, но вдруг припал к этим губам, жадно стараясь впитать в себя их чувственную неудержимую молодость.
Ксюша отстранилась не сразу.
– Какой же ты, право, – с ласковым укором сказала она. Но он всё равно почувствовал себя виноватым и опустил голову. Наверное, уши боцмана в это время горели ничуть не менее ярко, чем кормовые пароходные огни.
– Какой же я? – только и спросил он, тяжело вздохнув.
Она рассмеялась и вновь, как ни в чем не бывало, подхватив его под руку, ответила с улыбкой:
– Колючий, вот ты какой! Усы у тебя, как иголки у ёжика. Я ошиблась: ты никакой не волк, ты – морской ёжик. А помнишь, как мы познакомились?
Она сжала его пальцы своими – тонкими и хрупкими:
– Помнишь, да? Я ехала в трамвае, а ты вошел на остановке. И так важно сказал: "Соблаговолите, барышня, ножку с прохода убрать, а то наступить могу ненароком". А потом, конечно же, наступил все-таки. Как медведь, до сих пор болит. Пожалел бы, что ли!
Они шли по бульвару молча. Но она вновь первой нарушила молчание:
– Знаешь, Ванюша, я боюсь. Боюсь, сейчас вдруг проснусь и узнаю, что ничего этого на самом деле не было. Не было тебя, не было этого вечера. Но зато есть в России какая-то революция, убивают друг друга русские люди. Оттого постоянный страх в душе, постоянная тревога. Это ужасно, Ванюша! Сегодня я видела на станции: опять оттуда эшелон с ранеными казаками пришёл. Видимо, фронт неспокоен, нас теснят.
Боже, неужели революция эта доберётся и сюда, к нам? Неужели она помешает всему в жизни и нашему с тобой счастью тоже? Ой, посмотри!
Она остановилась вновь.
– Какой-то митинг, Ванюша. Давай, послушаем, а? – И, не дожидаясь ответа, потащила его к собравшейся у здания общества вспомоществования бедным ученикам довольно значительной толпе.
В последнее время митинги во Владивостоке были явлением достаточно частым, проводились, что называется, по поводу и без повода, и потому последовал Москаленко за Ксюшей без особой охоты. Какой-то господин в мягкой велюровой шляпе "пирожком" проповедовал, взобравшись на мусорный ящик.
– Россия во мраке, господа, в беспросветном и безнадёжном мраке коммунии! – голосил он высоким и довольно неприятным для слуха фальцетом. – Отныне каждый из нас должен отдать себе отчёт в самом главном: Родина-мать потеряна для всех нас навеки. И если мы не предпримем самых решительных мер. . Весь мир, все цивилизованное человечество с надеждой смотрит сейчас сюда, на Дальний Восток. Потому что мы – оплот подлинной свободы, настоящая твердыня русского духа. Мы с вами – лучшие сыны и дочери нашей залитой кровью многострадальной Отчизны. Наконец, господа, создано правительство нашей новой Дальневосточной Республики. Его возглавили известные и уважаемые люди – господа братья Меркуловы. И в этом факте мы, истинные патриоты российские, видим гарантию того, что наступлении коммунии с запада будет остановлено, а время большевиков – время сочтённое. Отсюда пойдут на красных славные части господина барона Унгерна, господина полковника Казагранди и других верных сынов матери-Родины. Пробил последний час большевизма, господа! И мы с вами – его могильщики!
– Опять какие-то политические новости, – капризно улыбнулась Ксюша. – Я ведь совсем не разбираюсь в политике. Да и не женское это дело, верно? Подумаешь, невидаль: какую-то республику создали. Вань, а Вань, – она тронула его за рукав и округлила глаза:
– А правда, что у большевиков всё общее? И жены общие, и спят они под большущим одеялом? Правда, Вань?
Он не нашёлся, что ответить, только пожал с усмешкой плечами: дескать, и как только люди в подобные вещи могут верить?
Но она ущипнула его за руку:
– Почему вы не отвечаете своей даме, о нелюбезный и неразговорчивый кавалер мой? – грозно сдвинув брови к переносице, трагическим тоном спросила Ксюша. – Дама может и даже обязана на вас обидеться.
– Я ведь не согласен с тобой, Ксюш, – пробормотал "кавалер". – Ты большевиков совсем не знаешь.
– Сколь приятно узнать, что вы, сударь мой, придерживаетесь иного мнения! Может быть, вы и вовсе большевик, господин морской волк? – рассмеялась Ксюша. – Признайтесь уж, вам за это ничего не будет. И даже больше – если жены у большевиков не обобществлены, то я против них ничего не имею. Впрочем, говорят ещё, что вся эта самая эмансипация – выдумка некрасивых и непривлекательных женщин. Мне лично она, слава богу, не потребна. Верно ведь, Вань?
Боцман, сражённый только что услышанным не ведомым ему словом, совсем смутился: нет, не пара они, совсем-совсем не пара. И надо бы, как человеку более или менее порядочному, найти в себе силы, чтобы прекратить эти встречи с девушкой. Они – случайность и начались, если честно, если честно признаться, тоже по чистой случайности. Тогда в трамвае к Ксюше прицепился какой-то подгулявший казак в чёрных штанах с широкими красными лампасами. И некому было за девушку заступиться, но оказался рядом Москаленко да швырнул на ближайшей остановке того казака вместе с его штанами и лампасами прямо с набережной в море. Только булькнуло, между прочим! С тех вот самых пор и приходит Иван чуть не каждый вечер к маленькой лавочке Берендеева. Сам старик – Фрол Прокопыч – смотрит на их частые встречи сквозь пальцы: не жених же матрос, а Ксюша пусть позабавится, дивчина она не глупая, лишнего себе не позволит.
В конце бульвара они опустились на притаившуюся под сенью деревьев скамеечку. Ксюша нагнулась, сорвала травинку и сосредоточенно принялась её рассматривать. Иван остро почувствовал необходимость чем-то заполнить паузу. Он вздохнул, судорожно глотнул воздух.
– Вот чего, – сказал, выдавливая из себя слова. -Может, мы того… Не пара я тебе, словом. Неграмотный я ведь, Ксюш.
Она не услышала и не поняла его.
– Красиво как вокруг, Вань! – А потом спохватилась. – Ну и что, коли неграмотный? Научишься, невелика премудрость. Нашёл, право, о чём горевать!
Они посидели несколько минут молча, вдыхая напоенный морской влагой воздух, слушая доносившийся сюда равномерно-тревожные приглушённые вздохи моря. И вдруг где-то в кустах, совсем неподалёку, грохнул револьверный выстрел. За первым – второй, третий, а там выстрелы слились в какой-то тарабарский сплошной треск, будто кто-то по соседству с неудержимой скоростью вращал детскую трещотку, только каких-то гигантских размеров.
На тропинку выскочил из кустов человек среднего роста, одетый в чёрную матросскую блузу. Лица его не различить – довольно темно. На мгновение он остановился и, оглядевшись, быстро побежал в сторону причала.
– Держи! Держи его, проклятого! – неслось сзади. – Хватай его!
Топоча сапогами, на ту тропинку выскочило несколько казаков и толстый офицер с лицом бурачного цвета и револьвером в руке.
– Красный где? – задыхаясь, обратился он к Ивану. – Куда побежал? Отвечай быстрей, служба!
– Туда, – махнул рукой Москаленко в сторону центра города. – Только что, минуты не минуло.
Преследователи рванули в указанном направлении, возобновив свои истошные крики:
– Держи! Держи его! Хватай!!!
И сразу же почти всё стихло.
– Зачем же ты сказал людям неправду, Вань? – строго спросила девушка. – Ты обманул их, а они ведь ловят преступника.
Иван внимательно посмотрел на неё:
– Жалко ведь человека, Ксюш, – пояснил. – Может, он и не виноват вовсе.
Боцман ожидал возражений, но девушка с неожиданной лёгкостью разделила его мнение:
– Может, конечно. Сейчас всё может. Скоро мы уже вовсе не будем отличать красных от белых – и те, и другие, по-моему, самые настоящие разбойники. Вчера в папину лавку зачем-то зашел офицер. Пожилой, представительный такой, в хороших погонах. Набрал товару бог знает сколько. А когда папа протянул руку за деньгами, засмеялся и сказал: "После взятия Москвы, господин торговец, я заплачу вам в двойном размере. А пока запомните, что все мы должны идти на какие-то жертвы ради нашей победы". Какой мерзкий человек, не правда ли? Скажи, Вань. А вот это новое правительство, о котором говорил тот, на митинге… Как ты думаешь, оно и вправду… Москву возьмёт?
– А ты как думаешь, Ксюш?
Она сдвинула к переносице брови и сосредоточенно задумалась.
– Нет, Вань, наверное, не возьмёт. Очень уж далеко отсюда Москва, вон сколько тысяч верст наберётся! Не дойти, наверное.
Стрелки часов приближались к одиннадцати. Позже этого часа строгий Фрол Прокопыч не разрешал Ксюше ходить по неспокойным улицам города, забитым до отказа в любое время суток трезвым и пьяным бесшабашным воинством. Да и самому Москаленко тоже надо было спешить на пароход, стоящий на рейде.
Они расстались со словами, которые всегда и везде говорят влюблённые в подобных случаях:
– До завтра, Вань!
– До завтра, Ксюш…
В темноте он ощутил на себе её пристальный взгляд.
– Что ты, Ксюш?
– Я? – она вздохнула. – Мне… понимаешь ли, мне почему-то показалось сейчас, что мы с тобой больше не увидимся. Впрочем, не обращай внимания, это просто какой-то бред. Но я все равно боюсь: вдруг что-то случится…
Она смотрела на него, наверное, и не ожидая ответа. А он не находил для ответа слов и только вздыхал – один раз, второй…
– Боже мой! – засмеялась Ксюша. – Тебе бы с твоими вздохами играть бедных любовников в провинциальном театре, а ты почему-то плаваешь по морям. Может быть, господин морской ёжик, вам есть смысл сменить профессию?
Хлопнула калитка, и исчезла лёгкая фигурка девушки, оставив после себя только тонкий запах каких-то не известных Ивану духов. Он жадно вдохнул этот волнующий запах и зашагал скоро и решительно в порт. По дороге на минуту остановился – свернул "козью ножку": её на ходу курить всего удобнее. С наслаждением затянулся доброй высушенной махоркой – одно удовольствие! Перед самым возвращением на судно пришлось сделать крюк – заглянуть к одному старинному знакомцу на Приморском бульваре – сказать ему об облавах в городе.
– Сегодня Гаврилов еле-еле от беляков ускользнул, – развёл руками Москаленко. – Если так пойдёт дальше, могут наши им в лапы попасться. Ты предупреди, Васильевич, кого следует.
Бывший кочегар с "Колымы" внимательно посмотрел на запоздалого гостя:
– Спасибо, что предупредил, – с чувством в голосе сказал он. – И хорошо, что зашёл: передай Шмидту решение комитета. Белые собираются снять команды с ваших доброфлотовских судов. Надо не допустить этого, ни в коем случае не допустить! Уходите из порта. Ремонтируйтесь, переждите, но здесь оставаться нельзя. Ненадёжными вас считают, так что подумайте!
– Ну что ж, подумаем, до встречи!
Дежурную шлюпку с дремавшим в ней стриженым матросом-штафиркой нашёл без труда:
– Давай, братишка, дуй к "Ставрополю"!
– Гуляки проклятые, – беззлобно заворчал штафирка, вставляя вёсла в уключины. – Спать не дают до самого утра.
– Спать, братишка, вредно, – рассудительно подтрунил над ним боцман. – Особливо, когда вахту несешь. А вообще-то ты давай свою зарядку живее поделывай. А то до утра на судно не попаду с таким шибким ходом.
Матрос, поплевав на ладони, энергично налёг на вёсла, и они понеслись в северную часть бухты – наиболее удобную и совершенно закрытую от ветров часть Золотого Рога. К пароходу подошли с левого борта. Отозвавшись на окрик вахтенного, Москаленко легко взбежал по трапу наверх. И остановился, удивлённый. Повсюду – в капитанской каюте, в кубрике, на мостике – горел свет. Не спит никто, что ли? Не поверив своим глазам, глянул на часы: половина первого, давно пора бы уже и угомониться.
Стараясь не шуметь, осторожно приоткрыл дверь кубрика. И увидел: все матросы сидят на своих койках, все одеты, все внимательно слушают. А в центре кубрика перед ними стоит сам капитан Генрих Иванович Грюнфильд. Рядом с ним – его второй помощник Август Оттович Шмидт и председатель судового комитета кочегар Корж. Лица у всех напряжённые, сразу видно, что расстроенные. Заметив вошедшего Москаленко, Генрих Иванович обернулся в его сторону.
– Итак, – сказал он негромким усталым голосом, – я подвожу итоги всему мною сказанному. Как вам известно, по возвращении из последнего рейса к устью реки Колымы с товарами для наших факторий мы без дела стоим уже несколько месяцев в порту приписки. Какое здесь, во Владивостоке, положение – вы видите и сами. Не хочу строить каких-либо опрометчивы прогнозов, но положение создаётся весьма и весьма серьёзное. Вчера вновь сформированное правительство господ Меркуловых прислало нам, как и многим другим командам транспортных судов, ультиматум. Нам предлагается с рассветом оставить судно и всем до единого влиться в ряды армии, идти на фронт. Лично я – вне политики. Но я моряк, и мне больно и трудно будет расставаться с нашим пароходом. Поэтому я принял решение посоветоваться с командой, с вами. Я – капитан. Но сегодня спрашиваете не вы меня, а я вас. И вопрос мой очень прост: что делать?
Долго и тяжело молчали моряки. А потом слова попросил Корж, человек преклонных лет, пользующийся у всей команды непререкаемым авторитетом.
– Моё мнение таково, Генрих Иванович, – неторопливо начал он, повернувши своё смуглое, прокопчённое в судовой "преисподней" лицо, – не знаю, конечно, понравятся ли вам мои слова. Но не сказать никак нельзя. Не может быть сейчас людей, стоящих вне политики. Нынче вопрос, братишки, ставится оченно даже просто: либо они – нас, либо мы – их. Буржуев я в виду имею. И не к лицу нам за ихнее грязное дело в окопах гнить да кровь свою вёдрами проливать. Тем более воевать против большевиков. А кто такие эти самые большевики, я вас спрашиваю? Такие же люди, как мы. Только они ещё не только себе, но и нам счастья хотят. Поэтому предлагаю голосовать резолюцию: идти в армию к белякам команда "Ставрополя" отказывается!
– В ультиматуме сказано: в случае отказа команда будет разоружена и арестована, затем предана суду военного трибунала, – вмешался в разговор прямо с порога только что вошедший первый помощник капитана Копкевич. – Думаю, господа, что о подобных вещах забыват нам ни в коей мере не следует. Повиноваться власти – это священный долг моряка.
– Плевать на ихние ультиматумы! – отозвался Корж. – Мало чего той власти захочется! А у нас должна бы иметься соя голова на плечах.
– Потом как бы кровью плевать не пришлось, – иронически сказал Копкевич. – Или изображать вяленую треску меж двух столбов с перекладиной. Сейчас, господа, эти вопросы решаются быстро и очень даже просто.
– Всё равно плевать!
Долго спорили матросы. И вдруг из-за стола встал Шмидт. Невысокого роста, плотный, с аристократическими флотскими усиками и чахоточным цветом лица, он повернулся к капитану:
– Генрих Иванович, что у на с углём и продовольствием?
– Как положено, – вскинул брови Грюнфильд, – запас пятидесяти процентов от полной нормы. А в чем, собственно, дело?
Спросил, да так и не договорил до конца вопроса, с ужасом прочитав ответ на него в сухих и холодных зелёных глазах помощника.
Капитан встал со стула:
– Август Оттович! Неужели вы – серьёзно!? Нет, конечно, скажите, что ваша мысль – не более, чем простая шутка.
– Сейчас, Генрих Иванович, – перебил его тихо, но довольно решительно Шмидт, – сейчас нам с вами, как и всем присутствующим, не до шуток. Сейчас, доложу я вам, впору слезы лить, а не веселиться. Взгляните: до рассвета недалеко, а что будет на рассвете – вы не хуже моего знаете. Вот я и выношу на рассмотрение команды предложение – уйти из Владивостока. В Японии у нас есть невыбранные фонды продовольствия и угля. Остальное – приложится.
– Уйти!? Но, позвольте, господин Шмидт. Куда уйти-то? Не на Колыму же нам возвращаться. Ваше предложение безрассудно.
– Не на Колыму, конечно, Генрих Иванович, – возразил Шмидт, не глядя на него. – Идти нам надо в Китай. Конкретно предлагаю порт Чифу. Он поспокойнее Сингапура или Гонконга. Там и переждём тревожное время. Я лично уверен, что скоро красные будут во Владивостоке: почти вся Россия сейчас принадлежит им. И пароход наш, следовательно, тоже должен принадлежать им. Думаю, что китайские власти даже окажут нам посильную помощь. Я точно знаю, к примеру, что Совет народных комиссаров Красной России обратился к властям Северного и Южного Китая с предложением установить дружественные отношения. Согласитесь: китайцам нужно быть лишёнными здравого смысла, чтобы отвергнуть подобное предложение. Вот почему я предлагаю всем присутствующим решиться на этот шаг и незамедлительно следовать в Чифу. Сел Шимдт, в волнении дёрнув себя за рыжеватую бородку клинышком, а в кубрике ещё долго никто не решался нарушить мёртвую тишину.
"Как же так? – в ужасе подумалось боцману. – Что же это происходит на белом свете? Какой такой Чифу? Ведь завтра… да нет, сегодня уже договорились встретиться… Какие китайцы!?"
– А что? – неожиданно для всех широко улыбнулся Корж, обнажив жёлтые прокуренные, но на удивление крепкие для его лет зубы. – Я думаю, что тут есть к чему прислушаться, над чем умом пораскинуть. Как считаете, братишки? Мне сдаётся, помощник капитана говорит дело.
Потом долго стоял невообразимый шум.
В четыре часа тридцать пять минут утра проголосовали. Корж подсчитал голоса.
– Двадцать четыре за, – объявил он, постучав зачем-то куцым обломком карандаша по столу. – Против – двое. Жаль, господин капитан, что вы так и не разделили мнение большинства. Да и первый помощник ваш с вами во мнении разойтись, видно, побаивается. Впрочем, – Корж ядовито улыбнулся, – впрочем, господин Копкевич это делает, надо полагать, единственно из соображений преклонения перед флотской дисциплиной.
– Ваше решение опрометчиво, – сдержанно сказал Грюнфильд. – С тех пор, как на наших судах появились матросские комитеты, я подчиняюсь воле большинства. И, конечно, не покину судно, иначе вы могли бы назвать меня плохим капитаном. Но предупреждаю: решение ваше считаю авантюристским и не берусь отвечать за его далеко идущие последствия. Кроме того, в заливе патрулируют два японских миноносца. Нам вряд ли удастся уйти с рейда незамеченными.
– Мне кажется, что нужно идти прямо на них, – посоветовал Шмидт. – Тогда у военных просто-напросто не возникает сомнения в законности нашей акции. Если же сразу принять к зюйд-весту, дело может обернуться табаком.
В пять часов сорок восемь минут утра, подняв пары, "Ставрополь" на полном ходу покинул северный рейд, никого не поставив в известность о своих намерениях, ни у кого не спрашивая особого дозволения. Пройдя буквально в полумиле от одного из патрулирующих миноносцев, он, как и предполагал Шмидт, не вызвал никаких подозрений: с них не поступило даже запросов о целях выхода транспорта.
Стоя неподалёку от рулевого, вращавшего за пальчатые рукоятки колесо штурвала, Москаленко с тоской смотрел на хмурые лица товарищей: вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Вот тебе и свидания возле берендеевской лавочки! Вот тебе и каша с маслом!
Мимо прошёл на капитанский мостик хмурый, застёгнутый на все пуговицы и крючки Шмидт: наступило его время нести вахту.
Москаленко обратил внимание: под глазами у помощника – синие круги, и пощипывает бородку – волнуется, значит, не меньше других.
– Ход? – спрашивает он через переговорное устройство. – Восемь?
– Маловато. Нас во Владивостоке скоро хватятся. Прибавить до десяти узлов. Полный вперёд!
На пределе всех своих стареньких возможностей уходил"Ставрополь" из бухты Золотой Рог вперёд, к неведомым и далёким японским берегам, навстречу неизвестности и риску.
– Живы будем – не помрём! – рассудительно говорил матросам трюмной команды предсудкома Корж. – Нет смысла нам наниматься на службу к буржуям. Придёт время – своему народу послужим. И пусть нас их благородия с пути истинного не сбивают. Сами с усами!
И, словно в доказательство истинности сказанного, Корж жестоко щипал себя за огромного размера рыжие и жёсткие, словно проволока, усы. И не знал в ту минуту никто на борту взбунтовавшегося парохода, что китайские власти давно отвергли добрососедское предложение СНК РСФСР, на которое ссылался Шмидт. Как видно, они не побоялись всё-таки поступить вопреки рассудку и здравому смыслу.
НЕТ СЛЕДОВ В ОКЕАНЕ
В Хакодате "Ставрополь" встретил постоянно проживающий там агент Доброфлота Фёдоров. Он, лихо взбежав по трапу, по-дружески поздоровался с Грюнфильдом:
– Куда на сей раз путь держите, господа вечные скитальцы? – весело спросил Фёдоров. – Неужели опять в Колыму? В России пожар, а вас от него, наверное, во льды тянет?
И, не дожидаясь ответа, деловито извлёк из кармана потрёпанную записную книжку:
– Кроме угля и солонины, что ещё брать будете? Картофель, зелень? Берите, пока есть, и, самое главное, пока ещё что-то дают: времена нынче больно уж смутные, того и гляди – закроют наши счета в японских банках. Сам не знаю, как уж тогда на родную Тамбовщину доберусь.
Он невесело засмеялся и тряхнул уже довольно седой гривастой головой:
– Думаю, что совсем скоро парижское правление Доброфлота закроет к чёртовой бабушке мою контору: о каком исследовании Севера может идти речь, если в нашей собственной стране какое-то обледенение, мрак и хаос. Впрочем, господа, куда бы вы не следовали, я желаю вам счастья во имя великой и непоколебимой России. Уйдём мы – придут другие. Не знаю – будут они большевиками или монархистами. Важно, что они всегда будут русскими людьми. А для меня это – самое главное, клянусь вам, господа.
В те далёкие годы все русские суда, следующие на север, непременно заходили в японский порт Хакодате. Здесь Доброфлот имел своё отделение для закупки продуктов, особенно овощей, которые стоили в Японии гораздо дешевле, нежели на Дальнем Востоке. И хотя вот уже почти три года правление банка Доброфлота не перечисляло сюда ни копейки денег, средства в распоряжении Фёдорова имелись, и весьма значительные.
Доверху загрузив угольные ямы, набрав свежей воды, приняв две тонны картофеля, "Ставрополь", не теряя ни единой минуты, снова вышел в море, взяв курс к берегам Китая.
Грюнфильд постоянно опасался погони, а потому то и дело, не надеясь на дозорного, сам оглядывал горизонт сквозь окуляры мощного морского бинокля.
– Всыплют же нам по казённой части под самую завязку, коли поймают, – сказал он как-то оказавшемуся рядом Копкевичу. – Ох, батенька мой, как всыплют!
Тем временем в кабинете вновь назначенного председателя правления Доброфлота капитана первого ранга Терентьева сидел его подчинённый – исправляющий должность начальника контрольной службы транспортных судов капитан второго ранга Рузских.
– Лихо же начинается, Алексей Алексеевич, – сердито говорил, прохаживаясь взад-вперед по кабинету Терентьев. – Гениально начинается! Из-под самого вашего носа удирает бог весть куда такой внушительный сухогруз, как "Ставрополь". А вслед за ним, и опять же в самом неизвестном направлении, исчезает "Кишинев"! проходят мимо ваших эскадренных ротозеев и словно растворяются в море! Где эти суда, я вас спрашиваю?
Рузских вздохнул и постарался придать своему лицу выражение как можно более скорбное:
– Что делать, Владимир Васильевич…
– Вы мне, господин хороший, рожи не стройте! – вспылил вдруг Терентьев. – И подобных вопросов не задавайте. Вы передо мной за этих двух бегунов головой ответите. Крепко ответите, скажу я вам! Должен заметить, что его превосходительство господин премьер-министр очень и очень нами недоволен. И союзники, кстати говоря, тоже не проявляют по этому поводу никакой радости.
Терентьев опустился в кресло, усталым движением руки стёр пот с широкого красивого лба. И, уже совсем тихо, подавив неожиданный взрыв, добавил почти примирительным тоном:
– Разведке дано указание расследовать все обстоятельства, связанные с побегом судов, установить порт назначения "Кишинева" и"Ставрополя". А уж если они, не приведи господь, дадут на последний вопрос точный ответ, от нас с вами потребуют самых решительных и самых эффективных действий. Мне лично ясно только одно: на север они не пойдут. Значит, либо Сингапур, либо Гонконг… либо Чифу. Скорее всего – именно Чифу! В других портах длительные стоянки русским судам категорически запрещены. А Чифу – так себе, захолустье… Значит…
Капитан первого ранга снова встал и подошёл к окну.
Повернувшись спиной к собеседнику, он рассуждал уже сам с собой:
– Да, конечно, Чифу. Сингапур – дело совершенно ненадёжное, англичане не позволят у себя под носом заниматься подобными вещами.
Месяца на два-три продуктов хватит. А вот без воды, без угля что они намерены делать? Народ, привычный к северу, привык и к свежей воде, от тухлой у них же мгновенно мор начнётся. Не будет зелени – пойдёт цинга. Не совсем понятна вся эта история…
Он снова опустился в охнувшее под ним массивное кресло, сверлящим взглядом серых водянистых глаз уставился на собеседника. И закончил совершенно неожиданно:
– Одним словом, господин Рузских, собирайтесь-ка вы без лишнего промедления в путь-дорожку. В качестве частного лица, разумеется. Катите в Чифу в роли эдакого российского миллионщика, приглядывающего в связи с революцией на родине местечко потише для жизни в дальнейшем. А чтоб было вам побольше доверия, возьмите с собой и дочку – молодёжи полезно, знаете, по свету поездить, коловращение людей посмотреть, себя показать… В расходах вас ограничивать не хочу, но прошу употребить деньги так, чтобы обеспечить возвращение судов. Не стесняйтесь, давайте взятки портовикам – они им откажут в продовольствии и воде, а вам за это только спасибо скажут. Китайцев-чиновников я знаю, они на взятки падки, всё за звонкую монету сделают. Уверен: если вы развернётесь там как следует, не пройдёт и трёх месяцев, как оба беглеца придут к нам с повинной. Вот тогда уж мы голов этих хитромудрых господ жалеть не будем!
Терентьев распахнул окно, вдохнул во всю силу лёгких влажный и солоноватый морской ветер. И с силой швырнул на пол синий карандаш, который держал в руке:
– Какая же всё-таки это досада, Алексей Алексеевич! Какая досада для нас с вами, что суда, пересекая моря и океаны, не оставляют за собой никаких следов!
ПЛОХОЕ ЗНАМЕНИЕ
Через сутки после выхода из Хакодате барометр начал стремительно падать: верный признак приближающейся непогоды. И точно: уже к вечеру второго дня поднялось довольно сильное волнение, с норд-веста подул крепкий ветер. Часа через три бутылочно-зелёные волны начали перехлёстывать палубу, и тогда всем казалось: вот-вот не выдержит пароход! Иногда он попадал корпусом на гребни двух высоких водяных глыб, превращаясь в своего рода мост между двумя солёными горами. И сердце у капитана невольно сжималось: выдержит ли, не развалится ли корпус от этого страшного испытания на прочность? Но "Ставрополь" выдерживал, и команда мало-помалу успокоилась, обретя уверенность в своих действиях.
– Бог, братцы, не выдаст – свинья не съест, – пошутил, высунувшись из камбуза, буфетчик Михаил Матвеев. – А коли не съест, то вот вам моё буфетное слово: сами вы свинью съедите. Мы с коком вас сегодня такими свиными колбасками накормим – пальчики оближешь!
Но шутка буфетчика утонула в рёве разбушевавшейся стихии. Дело близилось к вечеру, когда ко всем прочим бедам прибавилась гроза: молнии сновали буквально по верхушкам мачт. К штурвалу пришлось добавить еще двоих рулевых – работа здесь становилась каторжной.
Генрих Иванович не покинул в течение всей бури капитанского мостика ни на минуту. Он то и дело пытался поднести к глазам ставший давно бесполезным пляшущий в руках бинокль: видимость – нулевая. Даже сигнальный огонь на клотике – и тот с мостика был почти незаметен. Одни только вспышки молнии вырывали на секунду-другую участки моря с пенящейся зелёной водой.
– Боги, кажется, на нас разгневались, – капитан наклонился к самому уху стоящего рядом Августа Оттовича, – и когда только господин Нептун прекратит эту проклятую круговерть?
Он не закончил фразу: Шмидт крепко вцепился в рукав реглана:
– Что это, Генрих Иванович?
Грюнфильд перевёл взор в сторону протянутой руки второго помощника. И тотчас вспышка молнии осветила картину, от которой дрожь пробежала по телу бывалого моряка: кабельтовых в пяти-шести от "Ставрополя"моталось на волнах крохотное рыболовецкое судёнышко с разодранным треугольным – латинским – парусом. Судёнышко уже взяло бортом воду, и два стоящих в нём человека в немой мольбе простирали к "Ставрополю" руки.
Одновременно с капитаном картину эту заметили и рулевые, и все, кто находился на палубе: стон ужаса вырвался словно из одной груди. Молния блеснула снова, снова озарив место ещё одной морской трагедии.
– Право, на борт! – скомандовал Грюнфильд. – Машина, полный вперёд!
Он сказал это только для того, чтобы хоть что-нибудь сделать: моряк с многолетним стажем прекрасно понимал всю безнадёжность любых попыток, направленных на спасение обречённых. И точно: когда молния осветила участок океана в третий раз – на волнах уже не было ничего, только, кажется, пляска их на месте беды была вдесятеро веселее прежнего.
Грюнфельд обратился к Шмидту, и тот даже в темноте различил необычную бледность на лице капитана.
– Дурное знамение, Август Оттович, – с сердитой дрожью в голосе сказал он. – Очень дурное. Не принесёт нам этот переход ничего хорошего, поверьте совести.
Он сразу же, однако, взял себя в руки, добавив с виноватой улыбкой:
– Если вы позволите, я спущусь на минуту к себе, переоденусь. Вымок до нитки! – и, не дожидаясь ответа, торопливо отвернулся от помощника.
Словно желая искупить свою невольную вину перед людьми, природа скоро утихомирилась, и в оставшиеся сутки перехода море напоминало собою скорее спящего ягненка, нежели разгневанного льва. Пришлось даже с помощью помпы подать на палубу забортную воду и устроить массовое купание команды: жара была нестерпимой. Розовый столбик спирта в термометре подскочил так высоко, что грозил разорвать свою стеклянную колбу-тюрьму.
– А у вас, оказывается, тут тоже тепло, – стирая пот с красного лица, сказал, выглядывая из камбуза, кок Иван Гусак. – А я думаю: вдруг кто замёрз – полезайте ко мне греться.
И он со вздохом вновь отправился к своим медным бачкам и сияющим, словно лицо счастливого именинника, сковородкам.
Ранним утром 4 июня 1921 года показался залив Печжили – акватория порта Чифу. Скоро с палубы был уже хорошо виден город. Небольшой и залитый солнцем, он был словно на ладони. И город, и форт на высоком холме многие из членов команды парохода видели не впервые. Но сейчас каждый смотрел на них по-особенному – с надеждой и тревогой, с каким-то невысказанным тайным вопросом.
Уже через час с небольшим "Ставрополь"принял на борт с кормового трапа китайского лоцмана, а ещё через полтора часа отдал якорь на втором рейде. Командный состав парохода облачился в новые кителя, матросы тщательно побрились – такова сила традиции. И только судовой механик Михаил Иванович Рощин по-прежнему разгуливал в измазанном кителе с продранными локтями.
Рощин был в некотором роде достопримечательностью "Ставрополя". Начинал он ещё на парусниках юнгой и, состарившись в море, знал всё судовое хозяйство в совершенстве, стал, как о нём говорили, корабельным дедом. Будучи человеком добрым и отзывчивым, он пользовался всеобщей любовью команды, которая называла его странным именем Паете. Приняв судно, Грюнфильд долго не мог понять происхождения этого сверхоригинального прозвища и принужден был обратиться за разъяснениями к Копкевичу.
– Когда Рощин хочет сказать "понимаете", – пояснил первый помощник, – он глотает начало и середину слова, и у него выходит не "понимаете", а "паете". "Паете" – это у него речевой сорняк.
И вот сейчас добрейший Михаил Иванович беззаботно "светил" на палубе своим допотопным форменным кителем.
– Дорогой мой, нехорошо получается, – попытался было усовестить его капитан. – С минуты на минуту портовые власти прибудут, вы же, извиняюсь, в таком затрапезном виде пребываете.
"Дед" в ответ только улыбнулся:
– Да ведь мне с ними, паете, трапезу не делить, Генрих Иванович, – это уж ваше дело, дело начальства. А я как их завижу, сразу в машинное отделение и уберусь. Ну их, этих визитеров, к лешему! Мне в машинном, паете, удобнее, климат там для меня привычней…
Грюнфильд устало махнул рукой:
– Ладно уж, Михаил Иванович, к топкам или к машинам ступай, бог тебя простит!
Между тем на воде вокруг "Ставрополя" возникло что-то наподобие плавающего базара. Сотни крохотных джонок, заполненных самыми различными товарами, окружили пароход. Наверное, взгляни кто на эту картину сверху, и показалось бы ему: сидит посреди растревоженного чёрного муравейника огромный чёрный кот – "Ставрополь".
– Нашалник! Нашалник! Купы, нашалник! – неслось со всех сторон, со всех джонок.
Наиболее нетерпеливые продавцы швыряли на палубу образцы своего товара, и какой-то перезрелый помидор угодил как раз в белый парадный китель Копкевича, который даже взвыл от подобного неуважения.
– У, чёртово отродье! – погрозил он кулаком всем джонкам одновременно, не имея возможности установить конкретно личность своего "благодетеля". – Чтоб вам всем провалиться в преисподнюю. Чтоб вам!.. – и тут он не сдержался: добавил нечто куда более крепкое и солёное, нежели простое упоминание имени бога морей. Вслед за этим Копкевич отправился к себе в каюту – переодеваться.
Как ни странно, среди кишащих сплошным роем джонок долго почему-то не появлялся катер с представителем портовой администрации. Он прибыл только около пяти вечера, и толстый китаец – помощник коменданта порта – долго кланялся и по-английски извинялся перед "нашалниками".
– Сегодня пришло много судов, – говорил он, – и было очень, очень много всякой работы.
Китаец жаловался на обилие всяких занятий и как бы вскользь добавил:
– Сами понимаете, начальник, платят мало, платят плохо, службу требуют, а платят мало, плохо. Китай – страна бедная, тут не всем платят хорошо. Многим платят плохо…
Мгновенно и хорошо поняв слишком уж прозрачный намёк, Грюнфельд велел погрузить на катер к китайцу заранее приготовленные на этот случай дары: штуку зелёного сукна и ящик спичек, оставшихся ещё от последнего колымского рейса.
Помощник коменданта, увидев это, сделался ещё вежливей и приятней. Он, конечно же, совсем не это имел в виду, но если господа русские начальники столь великодушны, чтобы оказать посильную помощь бедному человеку, то… Кстати говоря, его зовут Цзян. Именно так называют его друзья, и он хочет, чтобы русские тоже называли его так. Чем он, в свою очередь, может быть полезен славному экипажу замечательного парохода, о котором так много слышал?
Генрих Иванович пояснил, что ему нужна надёжная якорная стоянка на довольно длительный срок. Нужно разрешение на связь с берегом и разрешение на право производить свободные закупки необходимого продовольствия.
– "Ставрополю" требуется кое-какой ремонт, – слукавил капитан, – поэтому мы предполагаем пробыть здесь никак не меньше трёх месяцев.
– Какой же ремонт? – изумлённо вскинул брови китаец. – У нас нет дока! Мы не Гонконг, начальник, мы не ведем ремонтные работы…
– Я благодарен вам за беспокойство, – снова слукавил Грюнфильд, – но мы обойдёмся своими силами. Главное, сделайте то, о чём мы только что имели честь вас попросить. И поверьте, друг мой, мы сумеем по достоинству отблагодарить такого честного и добросовестного человека, как вы…
Услышав последнюю фразу, китаец, казалось, мгновенно переломился пополам: его поклоны и изъявления благодарности хлынули неудержимым и бесконечным потоком. Минут пять, если не больше, все окружающие вообще не видели его лица, а только круглую войлочную шапочку на голове.
– Цзян сделает всё, – заверил он, покидая "Ставрополь", – пусть только русские начальники подождут денёк-другой, а потом они увидят, как всё будет сделано.
Когда катер с помощником коменданта отвалил от борта, Грюнфильд засмеялся с чувством облегчения:
– Как вам нравится этот честный взяточник? Кажется, у нас нет никаких оснований для беспокойства.
И только угрюмый Копкевич счёл своим долгом сбить настроение капитану:
– Не будем слишком оптимистичны, – сказал он. – Не забывайте о том, где находитесь. И … о знамении в Японском море!
ГОСТЬ ИЗ РОССИИ
По странному совпадению обстоятельств, именно в этот же день, 4 июня 1921 года, в Чифу прибыл богатый дальневосточный промышленник Алексей Алексеевич Лаврентьев с дочерью Викторией.
Остановился он в самом фешенебельном отеле города – "Кантоне". Перед тем, как выбрать апартаменты, долго листал книгу со списками проживающих:
– Я не хотел бы жить рядом с людьми, имеющими сомнительные репутации, – пояснил он портье. – Извините, но я придерживаюсь в своей жизни самых строгих правил.
Наконец после долгих колебаний он всё-таки изъявил готовность занять сорок шестой номер, рядом с номером мистера Гэмфри Гопкинса – представителя одной из крупнейших торговых фирм Великобритании.
Номер состоял из четырёх комнат, одна из которых по размерам оказалась довольно-таки значительной. Её Лаврентьев определил как приёмную. Самую светлую и уютную комнату отдал дочери, напротив – взял себе. После двух часов перетаскивания и перестановки мебели в соответствии со вкусом нового жильца слуги, наконец, вздохнули облегчённо: гость явно выдохся. Сейчас, само собою разумеется, как водится в подобных случаях, он заляжет спать и при этом не забудет потребовать тишины в коридорах.
Но, на удивление, гость укладываться в постель явно не торопился. Уже через пятнадцать минут, оставив дочь в полном одиночестве и даже не позаботившись об обеде, он вышел из своих апартаментов и поинтересовался у гостиничного служащего дорогой в порт.
Там именно его и видел сменившийся после дежурства портье.
– Странный человек этот русский начальник, – рассказывал он потом приглушённым голосом своим сослуживцам, – как бы даже свихнувшийся. Взобрался на холмик и долго-долго осматривал в бинокл ьстоящие на рейде корабли. Будто бы у нас в городе и окрестностях больше и посмотреть не на что!
Вернувшись около шести вечера в отель, Лаврентьев счёл своим долгом немедленно нанести визит вежливости оказавшемуся у себя мистеру Гопкинсу – человеку, как выяснилось, хоть и штатскому, но имеющему большой вес и влияние среди военных как английской миссии, так и китайских. По тому, сколь подобострастно слушали его советы китайские офицеры, можно было принять Гопкинса за генерала или, в крайнем случае, полковника, но никак не за представителяиностранных де ловых кругов.
Лаврентьев, великолепно говоривший по-английски, с некоторым даже оксфордским акцентом, и несмотря на несколько великоватый нос и маленькие глазки, оказался человеком в общем и целом весьма и весьма приятным. Настолько приятным, что уже на десятой минуте разговора мистер Гопкинс распахнул полированную дверцу передвижного бара и достал оттуда бутылку виски:
– Выпьем за знакомство? Виски очень хорошо!
Неторопливо попивая обжигающий напиток, гость рассказал англичанину, что он – крупный промышленник из России, имеющий мыловаренные и текстильные производства в Торжке и Омске, а также занимающийся в некоторых размерах производством гвоздей – как простых, так и ковочных.
– К сожалению, мистер Гопкинс, Россия, – он развёл с тяжким вздохом руками, показывая одновременно всем выражением своего лица собственное отношение ко всему происходящему у него на родине. – К счастью, в своё время я сумел поместить значительную часть своего состояния в Северо-Китайский банк, филиал которого имеется и здесь, в Чифу. И вот, принужденный сейчас, на склоне лет, покинуть дорогую и горячо любимую родину, ищу я места, где можно приклонить голову. Может быть, – кто знает! – именно в этом приморском городке суждено мне найти моё последнее успокоение…
Говорил Лаврентьев несколько возвышенно и высокопарно, но, под впечатлением момента и выпитого виски, мистер Гопкинс своё согласие с каждым услышанным словом подтверждал неизменно кивком маленькой плешивой головы на длинной и сморщенной, словно у индюка, шее.
– О, йес, – говорил он. – Йес, да, конечно! Что делается с Россией! Она – словно конь, поднявшийся на дыбы на самом краю пропасти! А большевизм надо уничтожить в собственном гнезде. Его надо выжигать, как раковую опухоль – калёным железом. Вот почему, дорогой мистер Лаврентьев, моё правительство не жалеет средств и сил, дабы задушить гидру в младенчестве. Иначе плохо будет, как говорят у вас, русских, дурной пример заразителен. Думаю, что все умные правители и государства должны объединить свои усилия против коммунизма. Это великая война, и мы обязаны, если хотим жить, выиграть её…
Лаврентьев вздохнул ещё тяжелее:
– Мне, как истинному патриоту, обидно и стыдно за свою родину, мистер Гопкинс. Но ещё обиднее видеть, как кое-где поддерживают и привечают цареубийц. Поверьте, что не далее двух часов назад, гуляя по набережной, я увидел стоящее на рейде русское судно "Ставрополь". Ещё несколько дней назад во Владивостоке я слышал ужасную историю о том, что его команда изменила богу и правительству господ Меркуловых. Образно выражаясь, это же просто-напросто гражданский вариант "Потёмкина"!
От удивления и неожиданности Гопкинс позабыл даже не только кивнуть головой, но и выпить поднесённое ко рту виски:
– Как, мистер Лаврентьев? Здесь "Потёмкин"?! – глаза его сделались совсем круглыми.
– Не совсем, конечно, то, о чём вы изволили подумать, мистер Гопкинс, но почти то же. "Ставрополь", отказавшись подчиниться законным властям, бежал несколько дней назад из Владивостока. Его команда, видите ли, хочет служить только большевикам… И здешние власти принимают этих красных с распростёртыми объятьями. Чувствую сердцем: дадут они мятежникам и воду, и продовольствие, и уголь… А те потом отсюда через Суэц да прямиком в Питер и дёрнут…
Гопкинс встал и, вытянув шею, захлопал себя по карманам брюк, отчего вдруг снова сделался похожим на большого рассерженного индюка:
– Куда же подевался этот проклятый блокнот? – раздражённо бросил он. – Ну, уж нет, мистер Лаврентьев! Этот номер тут у господ большевиков не прорежет! Я сейчас же позвоню в английскую военную миссию. У меня найдутся знакомые, которые смогут положить конец этому безобразию! Надо изолировать этот пароход от берега, изолировать как можно быстрее и намертво. Как вы сказали, он называется?
– "Ставрополь", мистер Гопкинс.
– Интересное название! По-гречески, если не ошибаюсь, это означает "город креста"? У вас в России и вправду есть такой город? И там действительно на людях есть крест? Хоть какой-нибудь, хоть самый плохонький? А если да, то почему нет этого креста на моряках этого парохода?
Довольный каламбуром, Гопкинс улыбнулся длинными серо-синими полосками губ.
– Поверьте, мистер Лаврентьев, западные державы не только делали и делают, но и сделают впредь все для многострадального русского народа. Мы будем помогать ему всеми нашими силами и средствами! Уверяю: победа в конце концов будет на нашей стороне. Виктория ожидает нас и только нас!
– Истину изволите говорить, – склонил голову Лаврентьев. – Так позвольте и мне поднять сей скромный тост за все только что вами сказанное и пригласить вас к себе в гости. Признаюсь, сам я – лицо от политики далёкое. Но и мне очень хотелось бы помешать этим типам с парохода. Сделать-то, в сущности, надо немного: лишить их пищи, воды да угля, и они сами вернутся восвояси с повинной. Уж если есть такая у вас воля – оказать России посильную поддержку в этом деле, скажу вам прямо и честно: за мною не станет, я за расходами не постою! Мы, русские, умеем ценить верную и честную дружбу.
Гопкинс отхлебнул глоток виски, прищурился, посмотрел остаток на свет. И самым спокойным, самым будничным тоном ответил:
– Вот и хорошо, мистер Лаврентьев, что нас с вами заинтересовали одни и те же вещи. Деловые люди быстро узнают друг друга. И я вижу, что вас в Чифу интересует не только и не столько возможность провести остаток своих дней с помощью филиала Северо-Китайского банка. Судно это тоже интересует вас в значительной степени, и я готов оказать вам посильную помощь. А насчёт расходов… это уж само собою разумеется. На свете ничего не делается бесплатно, и я лично в вашей благодарности не сомневался ни одной минуты. Мы ведь – люди цивилизованные.
И Гопкинс как-то по-индюшиному рассмеялся.
ПОДАРОК
Уже двое суток прошло со дня первого визита услужливого Цзяна на борт"Ставрополя". Несмотря на столь твердо данное обещание, он не приезжал. Да и вообще, казалось, о русском пароходе все начисто забыли: даже джонки с самодеятельными мелкими торговцами – и те не показывались у борта, словно в воду канули.
На завтрак истосковавшейся по свежей пище команде удалось всё-таки купить у одного китайца немного рыбы. Китаец был низенький, в коротких старых штанах, в соломенной, порванной во многих местах конической шляпе. Получив свои несколько юаней, он долго кланялся, прижимая деньги к голой груди, обтянутой смуглой сухой кожей, из-под которой выпирали ребра. Видимо, он был совсем бедняком – даже джонки – и той у него не было. В море он выходил просто на большом плоту, связанном верёвками, из неструганых брёвен. В углу плота Москаленко доглядел огороженный досками и засыпанный землёй участок примерно в полтора квадратных метра. На участке этом что-то зеленело: не то лук, не то чеснок. Матросы, как и боцман, очень заинтересовались этим клочком земли. Решились потревожить вопросом Копкевича, который не раз бывал в Чифу и Гонконге и даже немного говорил по-китайски.
– Это же у него огород такой, – с кривой усмешкой пояснил первый помощник, – видите, лук посадил. Дело в том, что у многих китайцев в портовых городах вообще нет никакого жилья, кроме таких вот плотов.
На нём он и в море ходит, на нём в будочке спит, на нём и огород выращивает. А вон, видите, ещё земля в одном местечке насыпана? Так там ничего не растёт, на той земле он огонь разводит и похлёбку себе варит. Нищий, одним словом, человек!
Копкевич снова повторил последние слова и, полюбовавшись немного произведённым на слушателей эффектом, степенно удалился к себе в каюту. А Ивану почему-то стало до смерти жаль этого маленького человечка, у которого ничего, даже порядочного огорода, не было.
– Эй! – крикнул он. – Поди сюда!
Пошарив в карманах, нашёл монету в десять юаней:
– Лови, приятель! Не поминай лихом русских матросов!
Китаец подхватил монету на лету и снова, прижав к груди ладони, что-то залопотал. А к нему вдруг со всех сторон потянулись смолёные матросские ладони:
– Бери, дружище, бери, не стесняйся! От чистой души же !
А кто-то протянул пачку табаку:
– Кури, эдакий-такой узкоглазый!.
Китаец, вертясь волчком посреди плота, приседал на цыпочки перед каждым очередным своим благодетелем. А потом вдруг выпрямился и ударил себя по рёбрам на груди:
– Бинь!
– Зовут его так, видно, – заулыбались понимающие матросы. – Бинь… Это же по-нашему Боря! Будешь Боря, лады?
Китаец заулыбался и с трудом повторил непонятное слово:
– Борья…
– О, поладили! – засмеялись матросы. – Молодец, Боря!
Мало-помалу Боря осмелел, сел, подогнув под себя ноги, и принялся что-то рассказывать, поминутно кивая головой и вздыхая. Никто, конечно, ничего не понял, и лишь Рощин счёл своим долгом разъяснить:
– Несладкая у этого парня жизнь, паете…
Только-только проводили скромного и ободранного гостя, как к правому борту подошла шестивёсельная шлюпка. Из неё тяжело выкарабкалась уже знакомая всем увесистая фигура Цзяна, сопровождаемая каким-то офицером китайской таможенной службы.
Офицер, казалось, был накачан воздухом: так гордо, не сгибаясь, держал он свою ушастую голову.
– Чинь-чинь, – приветствовал всех Цзян, – здравствуйте, господа!
Офицер в знак приветствия упёрся глазами в палубу. Копкевич, стоя рядом с капитаном, поморщился:
– Экий важный господин, – негромко сказал он. – Знаете ли, Генрих Иванович, у самих китайцев есть на этот счёт одна крайне интересная поговорка.
– Какая же? – механически поинтересовался Грюнфильд.
– "Из хорошего железа гвозди не делают, хороших людей в офицеры не отдают".
Генрих Иванович сдержанно улыбнулся и шагнул навстречу гостям:
– Рад вас видеть, господа, в добром здравии. Надеюсь, что все наши проблемы определённо разрешились, а все наши просьбы вами удовлетворены?
– О да! – поклонился Цзян. – Никаких проблем, начальник, для вас более не существует. Итак…
Он достал маленькую записную книжечку и почти торжественно развернул её, открыв на нужной странице.
– Итак, господа. Вам запрещается: поддерживать какие-либо контакты с берегом, получать установленным порядком воду и продовольствие, сдавать почту, покидать рейд с целью самовольного захвата наиболее удобной якорной стоянки.
Китаец выпалил все это единым духом прямо в удивлённые глаза капитана.
– Но… – начал было Генрих Иванович.
– …кроме того, вам запрещается всякое обжалование настоящего решения портовых властей – оно утверждено самим губернатором.
Неожиданные гости давно уже покинули борт, а капитан все ещё стоял прямо посреди палубы в некоем подобии шока.
– Ничего, Генрих Иванович, – пытался было утешить его Шмидт, – бог поможет, не пропадём и без их помощи.
И, словно в подтверждение сказанных помощником слов, у кормы вновь раздался плеск вёсел, подплыл неизвестный китаец, вежливо поздоровавшийся на ломаном английском языке. В шлюпке у него лежали две связанные свиньи и несколько ящиков с овощами и свежей зеленью.
– Вам просили передать вот это, – вежливо сказал китаец. – Всё, что вы видите, и, кроме того, письмо.
Грюнфильд принял письмо в оригинальном фирменном конверте отеля "Кантон" с целлулоидным окошечком впереди, сломал печать.
– Ничего не понимаю! – он протянул письмо Шмидту.
На листе бумаги значилось: "Уважаемые и дорогие мои соотечественники! Наслышавшись от портовых властей о том неприятном положении, в котором вы пребываете в настоящее время, посылаю вам свой скромный подарок в надежде, что он придётся вам всем по вкусу. Очень прошу принять с искренними уверениями в моемглубоком к вам уважении. Вам соотечественник Алексей Лаврентьев".
К письму была приложена пахнущая свежей типографской краской визитная карточка с указанием рода занятий хозяина – "промышленник и финансист", адреса его проживания – "Чифу, центр, отель "Кантон", а также номер телефона – 27.
Пока китайца, доставившего подарок, угощали прямо на палубе смирновской водкой, которую он пил с величайшей радостью и удовлетворением, Генрих Иванович счёл своим долгом написать несколько слов неведомо откуда взявшемуся благодетелю.
"Уважаемый г-н Лаврентьев! – писал он. – Примите самую сердечную благодарность за столь приятный и неожиданный для команды "Ставрополя" подарок. Надеюсь, что вы выберете при случае удобное для вас время, чтобы наведаться к нам на борт, ибо сами мы, к сожалению, пока лишены иной возможности поблагодарить вас лично. Наше судно, действительно, находится сейчас не в самом завидном положении, и тем дороже для каждого из нас участие и помощь всякого истинно русского гражданина. Остаюсь в ожидании Г. Грюнфильд, капитан".
Вечером на судне был подлинный пир: свежая свинина заменила собой всем изрядно поднадоевшую солонину. Этому событию предшествовала довольно-таки значительная работа доброй половины экипажа: ведь нужно было заколоть свиней и разделать их как положено. А положено было осмолить щетинку свежей соломкой, спустить кровь на кровяные колбаски, изготовить из печени ливерные, засолить в ящик сало. На судне все это было довольно сложной проблемой, тем более что Рощин категорически запретил смолить заколотых боцманом хрюшек на палубе.
– Пожара нам, паете, для полного счастья не хватает, – ворчал он.
Выход нашел снова оказавшийся у юорта"Ставрополя"Бинь. Он насыпал на свой плот толстый слой земли, привёз соломы. Туши осмолили метрах в сорока от парохода, прямо на плоту. Все очень хвалили "Борю" за находчивость, и он этому очень и очень радовался.
– Интересно, – сказал за ужином Шмидт, – что это всё-таки за человек? Я имею в виду господина Лаврентьева.
– Не всё ли нам равно, – вполголоса ответил ему Грюнфильд. – Главное, что он расположен к нам и искренне захотел помочь нашей беде в меру своих возможностей. Поверьте мне, что сам по себе этот факт – лучшая из рекомендаций, которые нам следует принимать во внимание.
Несмотря на столь великолепный стол, настроение у всех было всё-таки отвратительное. Особенно невесел был сам капитан: предстоящие трудности беспокоили его уже сейчас.
– Говоря по совести, – признался он Копкевичу, – я не вижу пока выхода из создавшегося положения. Мы уже сейчас пьем тухлую воду. А что же будет через несколько дней? Мы уже сейчас сидим на богопротивной солонине, консервах и никудышных квашеньях. Что же будет через два-три месяца? Уверяю, что на подарках господина Лаврентьева мы с вами далеко не уедем.
Копкевич мрачно кивнул головой:
– Я разделяю ваше мнение, господин капитан, – ответил он. – Полностью разделяю.
ЗВАНЫЙ ГОСТЬ
Алексей Алексеевич Лаврентьев, получив приглашение капитана пожаловать на борт "Ставрополя", собирался долго и тщательно. Он подробно поговорил с дочерью о том, как нужно ей вести себя в обществе моряков, закончив свою речь несколько даже напыщенно:
– Пойми, Виктория, – сказал он, – мы с тобой будем находиться в стане врагов. Отчизна доверила нам великую миссию по спасению большого судна со сланым историческим прошлым. Я не только не скрываю этого от тебя. Я рассчитываю на твою помощь в своём деле. Давай же мы окажемся достойными оказанного нам доверия!
Виктория склонила голову, отягощенную толстой русой косой:
– Я постараюсь, папенька, я всё понимаю.
В этот момент она показалась вдруг Алексею Алексеевичу до боли похожей на мать-покойницу. И он не выдержал: привстав в кресле, привлёк дочь к себе и поцеловал в висок с часто пульсирующей тонкой голубой жилкой.
– Всё будет хорошо, дитя моё, – грустно сказал он. – Ты уж не сердись на отца за то, что втягивает он тебя в дела подобного неженского рода. Но что же делать – время такое, разбираться нам с тобой не приходится…
В порту за несколько центов они наняли бедного китайца с джонкой.
– К дальнему рейду! – распорядился Лаврентьев. – И побыстрее! Там стоит пароход "Ставрополь".
Он не был уверен в том, что голодранец-китаец понял его слова. Но, на удивление, тот безошибочно выбрал из всего громадного скопления судов именно чёрный, похожий на гигантского кита корпус.
– Битте, – сказал китаец. – Пожалюсто, мистер!
Завидев подошедшую джонку, с борта спустили трап, а встретил гостей, как принято в особых торжественных случаях, сам капитан вбелом кителе с золотыми доброфлотовскими нашивками на рукаве.
Грюнфильд крепко пожал руку Лаврентьеву:
– Господин Лаврентьев, я чрезвычайно рад видеть в этих неприветливых и далёких от нашей родины краях своего соотечественника, верного сына России.
Поцеловал руку непринуждённо присевшей в ответ Виктории:
– Сударыня, я счастлив случаю, доставившему мне столь приятное знакомство с вами. Позвольте представить моих помощников – господ Копкевича и Шмидта.
После краткой церемонии представления Генрих Иванович, на правах хозяина, сделал широкой жест рукой:
– Я думаю, что судно мы с вами посмотрим потом. А сейчас милости прошу пожаловать ко мне в каюту, посидим, побеседуем, подкрепимся, чем бог послал. Мы здесь потихоньку, признаться, начинаем отвыкать от всех других лиц, кроме своих собственных. И вы своим визитом, дорогие гости, доставили нам величайшее удовольствие.
За столом не без помощи бутылки коньяка разговорились довольно быстро. Стояла жара, и, с разрешения Виктории, мужчины сняли кители. Только педант Копкевич лишь расстегнул крючки тугого воротника, бросая косые взгляды на гостя.
– Приехал я сюда, понимая, что надобно устраивать жизнь в тишине и спокойствии, – разоткровенничался Алексей Алексеевич. – Надоело, знаете ли, всё время закрывать ставнями окна и вздрагивать каждый раз, когда за окном гремит случайный выстрел. Положение сейчас в России, между нами говоря, таково, что могут в любой момент за здорово живёшь пристрелить прямо на улице, и никто из убийц искать просто-напросто не будет. А я, знаете ли, не хочу, чтобы моя единственная девочка сталась сиротой…
– Мне кажется, – вмешался в разговор Шмидт, – что вы очень и очень скоро начнёте скучать по России. Поверьте, кому-кому, а нам, морякам, ностальгия, эта болезнь тоски по родным краям, очень даже хорошо знакома.
– О, нет! – улыбнулся Лаврентьев. – Я, господа, этой болезни не подвержен. Кстати, – он вдруг резко переменил тему беседы. – Я слышал, что вы увели пароход из Владивостока, чтобы не сдавать его Меркуловым. Скажу прямо: в душе я одобряю ваш поступок – какой, к чёртовой матери, из нечеёсаного купчины премьер-министр? Но вот относительно разумности… Вы, если я не ошибаюсь, намерены сдать судно большевикам?