Как рождаются пути

ЛОНА ДАЭР. ПРЕДИСЛОВИЕ

Как быстро меняются люди! Вот и мой друг, с которым мы когда-то разделяли труды Далетовы, оставил меня и уже не принимает в своих покоях.

Помнит ли он ещё о том, что я сделал для него из чистой приязни? Помнит ли он, что сам сделал для меня? Знать не могу. Пусть живём мы близко, четверть часа езды в повозке, а видеть друг друга больше не можем. Пусть разделяет нас всего лишь каменная стена да крепостной вал, письма мои через них не доходят.

О чём же ты думаешь, чем живёшь в этот час, друг? Одному Алефу известно, что в твоей душе. Пусть сейчас на улицах и в домах воспевают твоё имя, я помню, кем ты был.

Перед очами моего воображения – вихрастый мальчик, рыжий и веснушчатый северянин. С полудиким взглядом, сутулый, напряжённый. Он говорит, запинаясь, на ломанном вэнь. Под рукой у него примитивный бронзовый цзянь, каких сейчас на юге уже не делают.

Перед очами моего воображения – юноша с прямым взглядом и полуулыбкой на губах. Меч он сменил на книгу, речи его прекрасны и доходчивы. Как же я был восхищён твоим преображением, увидев тебя снова через столько лет!

Наши общие чаяния сбылись – кажется, совсем ещё недавно! Ты встал по ту сторону невообразимого греха – и исчез для нас, твоих соратников. Как тебе живётся во дворце, Си-инь Цзюнь? Счастлив ли ты в его золочёных стенах?

Эта хроника посвящена тебе. Не герою и Высшему Предстоятелю Алефову, как все тебя знают, а другу, которого довелось знать мне.

Писал я её по свидетельствам очевидцев твоей ранней, безвестной жизни. Отыскал в горах и самого Ло Си, который в ту пору был уже на закате своих лет. Столь многое утеряно за эти года! Пришлось собирать события по крупицам.

Я знаю, цензура зарубит на корню моё произведение – ведь оно изображает тебя слишком естественно, влажно, землисто, показывает тебя в минуты слабости – слабым, в минуты наивности – наивным. Такой твой образ противоречит тому, что они хотят видеть. Они желают, чтобы я изобразил тебя человеком совершенным, чуждым всякой слабости. Но я-то знаю тебя настоящим!

Книжицу эту я скрою от людских глаз – пускай её найдут через сотню лет, после моей смерти, когда люди пресытятся сказками и пожелают узнать правду. Пусть кто-то сочтёт далее сказанное скандальным; я знаю наверняка: из своих эмпирей ты улыбаешься моему труду.

Глава 0: Пропажа

Женщина в невзрачной коричневой юбке, с растрёпаными волосами, с серым лицом, вся дрожащая, бежала по деревенской улице, закрываясь рукавом от ветра. Еловые ветви, стоявщие над всем миром, низко гудели. Они залезали через частокол, гулко бились о деревянные крыши и бросали на землю тени со звериным оскалом, медвежьи когти и зубы боглов. Над Арилом, лесной общиной, смеркалось.

Вот женщина остановилась у калитки одного из домов, над которым восходил дым и пахло сладко, отворила и вошла во двор. Перед дверью дома замешкалась, смешалась, а затем, собравшись с духом, изо всех сил толкнула дверь.

В доме потрескивал камин. Алефрин Стоут, глава охотников, в одной набедренной повязке, в этом время ужинал мясом. Грузный, с нависшим лбом и большой седой бородой, с мелкими, глубоко посаженными глазами, он напоминал медведя. Жена его трудилась за пряжей за перегородкой.

Хозяин при виде незваной гостьи крякнул, прищурился. Ему трудно было различить её в потьмах.

– Нина-айне, не ты ли?

Стоут знал её, пусть и неблизко. Добрая, работящая, вдова, огородница. И чего ей нужно от него? Если бы к ней в сад залезли дети, она бы не только позволила им безнаказанно тащить свою морковь и репу, так и сама бы дала в довесок сельдерея и помидор. А залезло бы что похуже, он бы уже знал.

– Алефрин-тото, я знаю, что поздно уже, – начала Нина. Ей было явно неловко, что застала хозяина в таком виде. – Пропал мой Квинт. Вчера ушел на тренировку, как всегда, и не вернулся.

Стоут жестом пригласил гостью к столу.

– Ничего не знаю, – отвечал он, вытирая рот полотенцем. – На экзамен он не явился. Я решил: не иначе как сама пожалела и прячешь труса. Или, хочешь сказать, он сам от тебя прячется? Он ведь любит прятаться.

Нина подняла на него глаза, полные глубокой тревоги. Пусть она и храбрилась, но дрожала в этот час не от холода и не от ветра.

– Клянусь тебе, Алефрин-тото, я весь Арил оббегала. Он всегда приходит домой к вечеру, но со вчера нет и нет его!

– Не клянись, айне, не клянись. Я всем ребятам сказал брать свое оружие и готовиться к первой в их жизни настоящей охоте. После же я был в лесу, с другими мужчинами, следил, чтобы все у мальчишек прошло гладко. Домой, говоришь, не появлялся?

– Я не знаю уже, как и быть… Он хоть и не мой, но сердцу казалось – прямо как собственный сын. Я зашла проверить, может у вас он?

– Отчего же ему быть у меня? – Пожал плечами Стоут и нахмурился. – Он от меня бегает и нос воротит.

– А отчего воротит? – спросила Нина с опаской и слегка покривила рот. – Не иначе как ты его обижаешь?

– Ничего подобного. – ответил Стоут. – У парня слабая рука, неловок, это да. Дисциплина у него хромает. Но обижать? За кого ты меня, право, принимаешь?

– Да тебе бы полегче с ним. Его в детстве напугали, он тонкий стал, как тростинка, задумчивый. Тебе бы поласковее с ним.

Стоут развел руками.

– Уж нет меня ласковее. Он охотник или нет? В лесу-то не будет никакой бабьей ласки. Муштра нужна, нужнее всего! А если парень позволяет себе вольности, или трудится плохо – само собой, острастка нужна. Без этого мужчиной он не станет.

Он посмотрел поверх Нины, на клубок её черных волос, перевязанный бесцветным куском мешковины.

– Да все знают, какая у тебя острастка! Все-то ты кричишь, кричишь – весь Арил слышит, как ты школишь мальчишек. Иногда вот и я думаю: чего орать-то так зычно, нешто в лесу это поможет? – присоединилась жена Стоута.

– А тебе откуда знать, поможет, не поможет! – прикрикнул на нее Стоут.

– Что бы Квинт ни сделал, я к этому не причастен, это ясно? – обратился Стоут к Нине. – Найдётся парень. Соскучится прятаться и вылезет сам. Вот ты, Нина-айне, спрашивала кого-нибудь другого, не видели ли его?

– Пока что только тебя, тото.

– Иди-ка спать, айне, завтра, если он на тренировку не явится, будем судить, что делать.

– Мочи моей нет, Алефрин! А вдруг… вдруг в лес сбежал?

– Что-о?! В лес? Твой Квинт – дурак? Так, что ли, прикажешь это понимать, айне?

– Я не…

– Ох, ты теперь и мне тревоги задала. Пойдем, поспрашиваем у людей.

С такими словами Стоут поднялся из-за стола, оделся, опоясался, пролез в сапоги и вышел из дома. Нина, ссутулившись, держа сжатые в кулаки у расшитого передника, последовала за ним. Они пошли сначала к дому Нины, оттуда дальше по земляной улице, высматривая прохожих. Первым им встретился поджарый плотник, Ферн. Он нес на плече какие-то доски.

– Ферн-де, что несешь? – окликнул его Стоут.

– И тебе добрый вечер, Алефрин-де, – отвечал Ферн.

Он положил доски на землю, показал рукой на остов сарая с провалившейся крышей и замшелыми стенами и пояснил:

– Сносить будем, под огороды. Вот, расчищаю пока землю, немного ещё осталось. Там ящики какие-то у частокола друг на друга поставлены.

– Ты, де, не видел Квинта, который у Нины-айне живет?

– Рыжего такого, малорослого? – Ферн подмигнул. – Из твоих, да? Как же, не далее, как вчера. Он любит здесь сидеть – будто прячется. Вчера, как я подошел, посмотрел на меня вот такими глазами, встрепенулся и – порх из-за сарая.

– В каком часу это было?

– В часу змеи, ранёхонько; ты как раз собирал ребят на тренировку.

– Хорошо. А потом?

– А потом не видел.

Стоут с Ниной поблагодарили Ферна, Нина кланялась. Ферн снова поднял на плечо доски.

– Добрый вечер вам, де, айне – найдете вы своего Квинта. У нас маленькая деревня, тут никого потерять нельзя.

С тем Стоут и Нина подошли к воротам частокола. Крепкие, выточенные из огромного дерева створки могли сдержать любой натиск. В башне у ворот сидел стражник. Рядом с ним виднелась плечо охотничьего лука и колчана со стрелами. Рядом с луком стоял деревянный молоток, которым стражник бил по колоколу, когда оглашал часы.

Этот колокол был придумкой Стоута – он заранее заказал его у кузнецов и вез через лес, когда арилиты оставили свои дома. Когда строили частокол, он, со своим старым мечом в руках, сторожил строителей, женщин и детей.

Когда-то он был безземельным рыцарем, который порвал со своим народом и ушёл с Арилитами, полюбив девушку из их племени. Теперь же он сделался охотником и действительным князем Арила после смерти старого: того требовали обстоятельства. Меч он сменил на топор, рожон и большой нож, но выправки и силы не утратил; благодаря ему арилиты часто едят мясо. Мясо это долго варят, а если спросить, откуда оно, над тобой будут шутить. Стоут был в Ариле первым человеком; впрочем, со стражей у него были не самые простые отношения.

– Сон! Ты слышишь меня? – крикнул он стражнику.

– Чего? – откликнулся тот.

– Ворота сегодня не отпирались?

– Никак нет!

– Верно, верно! Сегодня охоты не планировалось. Ты Квинта видел?

– Рыжего? Ходил он перед воротами. Ходил, а чего ходил, не знаю.

– В каком часу это было?

– Я что, помню? Солнце только вставало.

– Не иначе думал о побеге! – прошептала Нина.

– Чего ты все о побеге да о побеге? – раздраженно бросил Стоут. – Неужто он тебе говорил, что сбежит?

– Было…

Стоут помрачнел.

– Чего ему понадобилось в лесу? Умереть захотел?

– Он часто говорил, что не выживет там.

– И правильно. Никому нельзя в одиночку ходить в лес. Если он не дурак, конечно. Я вот всегда говорил – окажешься один – попадешь в могилу. Неужто он не помнит, что случилось с его отцом?

– Помнит. Иногда вечером сидит без движения, и говорит: у меня перед глазами проносится, как богл моего отца раздирает.

– И все же сбежал?

– Клянусь, сбежал…

– Дурак он или самоубийца! Или мне решил что доказать? Проклятье!

Он тронул Нину за плечи.

– Значит так, айне, медлить не будем. Сию минуту будем искать, и завтра будем искать. Ох, попадись мне он только, задам…

Пробормотав так, Стоут крикнул стражнику Сону звонить в набат и созывать взрослых охотников. Вскоре перед воротами образовалась группа мужчин, одетых в кожаные куртки, при поясах с карманами и ножнами. В руках у них были факелы; они шумно говорили, кто недовольно, кто взволнованно; имя Квинт повторялось постоянно. Все вспоминали что-то о пропавшем.

– Он, когда ест похлебку, ложку в левой руке держит. Смешно так.

– А мой сын говорит, он хороший парень, сердце у него на месте, и, мол, если начнет говорить, рассказывает интересно. А как доходит до того, чтобы бороться, стоит ему проиграть, расстраивается, кричит, что поддался.

– Он в детстве страсть как любил сказки и легенды. Вот только опосля от вопросов спасу не было.

– Он ужас, какой смурной бывает.

– Стеснительный, заика, боится всего. Какой из него охотник? Ему бы с бабами горшки лепить да в огороде копаться!

– Да брось! Ещё возмужает, всем покажет.

– На то у меня надежды нету. Задумается, а его богл – хвать! И нету парня.

– Ша! Накликаешь беду!

– А отчего он рыжий такой? За версту его шевелюру видать. И рябой лицом.

– Он ведь самого Аль-Бета сын! Нешто про него уже все и забыли?

Но вот прозвучал охотничий рог, и все сразу же замолкли. Стало слышно потрескивание факелов, шуршание ветра в ветках огромных сосен. Прокричала лесная птица. С ворот с грохотом сняли засов и со скрипом растворили их. Охотники вскоре скрылись среди деревьев. Огни факелов некоторое время просвечивали среди игл; впрочем, и тех вскоре не стало. Стражник Сон затворил ворота и поставил на место засов.

Нина, приемная мать Квинта, вытирала слезы передником. Там же стояло несколько местных женщин; они тревожно переговаривались. Было и несколько учеников Стоута. Один из них, Мукюз, ухмыльнулся и что-то сказал другим. Как по команде, они с усилием начали ухмыляться сами.

Краски ночи сгущались, луны и звезды давно уже вышли на небо.

Нина смотрела в звезды и пыталась в них прочитать, жив ли Квинт. Из-за частокола мерно доносились звуки леса, дул промозглый ветер. Нина слушала лес, пытаясь вычленить в его разговорах благую для себя весть. Она вдыхала ветер, но он лишь холодил её озябшее сердце.

Она верила в охотников, но все же не могла сдержать слез. Она кляла себя за то, что не смогла защитить сына, не дала ему любви, какая бы убедила его не уходить. Она ничего не видела; она видела лишь только сотни и сотни видов возможного будущего, один ужаснее другого.

Она заставляла себя представлять вместо всего этого то, как охотники находят Квинта, маленького, трехлетнего, на земле, кричащего о помощи, и под руку приводят его обратно в Арил, окруженные факельным светом. Вот уже сейчас, сейчас. Далеко ли он мог убежать за полтора дня? С ужасом понимала – далеко. В лесу погибают мгновенно и сильные взрослые, от которых отвернулась удача, а Квинт, её маленький сын, разве сможет восстать против его кошмаров?

На плечо Нины внезапно опустилась рука. Она вздрогнула; у запертых ворот никого не было, стояла темнота и тишина. В свете лун Нина различила лицо соседки.

– Нина-айне, иди-ка ты домой. Мы тут все сами не свои от того, что содеялось. Иди спать, айне, утро вечера мудренее. Найдут твоего Квинта.

Нина кивнула соседке, и они медленно пошли по темным дворам, ступая по памяти, спотыкаясь о колдобины и чертыхаясь. Соседка шутила, но Нина не слышала шуток.

– Ну и что, что он не мой, а, айне? В моем сердце он, и другого у меня нет. Неужто он меня возненавидел, что его не я родила? Были у меня и муж и сын, так один от болезни слёг, другого убили иноземцы…

Время от времени она шепотом произносила молитвы, что сами ложились на её язык, сплетенные из отрывков древних напевов и её горя:

– Алеф пресвятой, что стелется по земле, скажи мне, где он. Луна Малая, Луна Темная, не отбирай ещё и его у меня…

Глава 1: Квинт

Мало кому это известно, но детским именем Си-инь Цзюня было Твентэ, что на северном диалекте означает “лис”. Назван он был так за рыжий цвет волос. Здесь я записываю его имя как «Квинтэ», потому что именно так это слово произносится здесь, в Алефгарде; я обязательно хотел бы сохранить для нашего читателя значимость этого имени.

~ Лона Даэр, дневники

Квинт сидел за полуразрушенным деревянным сараем, уткнувшись носом в колени. Он не плакал и не боялся – пусть в горле у него щипало, а плечи подрагивали. Он не давал этим своим слабостям ходу, и говорил себе: “я здесь не прячусь вовсе. Здесь просто спокойно. Здесь мне просто хорошо. Здесь меня не найдут,” – и сам себе не верил.

В последнее время ему было тяжело появляться на глаза людям: их взгляды липли к нему, как чёрная смола. Ею, говорят, когда-то метили ворота опозоренных перед общиной, странствующим Арилом.

Когда Квинт так вот уединялся, он, бывало, думал о самых разных вещах.

Иногда мысли его напоминали танец духов мёртвых, кружились и слепили, оглушительно громкие, все кричащие одна поверх другой. Иногда же его голова была пуста, как старый котел, по которому ударили палкой. Такой котёл, путь и пуст, но полон гудения, всепоглощающего и плотного, как каша.

Последнее почти всегда находило на него во время тренировок и продолжалось после них. Для него они всегда были прилюдным позором, затянутым на годы и годы; везло ещё, если удавалось сбежать с площади так, чтобы Мукюз и его дружки не преградили дорогу и не поймали.

В Ариле мужчина был охотником, защитником. Он должен был уметь владеть ножом из бронзы, и неуклюжей рогатиной, и коротким луком, и уметь ставить ловушки. Но главное, конечно – ножом, блестящим ножом, блестящим кровавой жаждой ножом.

Мастер Стоут никогда не переминёт напомнить, сколь блестящее прошлое у его техники. Большой нож, цзянь, кай-либ – оружие пехотинцев большой войны. Из-под крыла мастера Стоута в то время выходили самые лучшие мечники. Его ученики большую часть времени не охотиться учатся, но фехтовать. Деревянные ножи день-деньской стучат друг об друга на площади. Мастер Стоут всем даёт понять: кто не умеет фехтовать, не мужчина и не охотник, а никто. Да и все говорят так. Пусть они не знают точно, может ли Квинт охотиться, да сам он тоже не знает… но это не мешает им напоминать ему, раз за разом, что он никуда не годится.

Квинт встрепенулся, услышав шаги. Кто-то нагло ворвался в его тайное место. Квинт поднял глаза, встал: это был плотник Ферн. И что он здесь забыл? Потупившись, Квинт быстро вышел из-за сарая.

Пробили час змеи. Зычный голос Стоута, вторя колоколу, разнесся по всему Арилу, созывая парней на тренировку. Квинт бросил взгляд на сарай, за которым чего-то копошился Ферн, сжал кулаки и ожесточил душу. Ему претила мысль о том, что снова придётся мучать себя и терпеть мучения.

Если он столь бесполезен, почему от него не отстанут? Если он столь слаб, почему его продолжают стыдить и позорить? Чего они ожидают? Что Квинт вдруг станет как все, по мановению руки? Что его душа переломится, и он сделается как шёлковый? Вот только душа его стирается до крови, стирается, крошится, но не ломается и не гнётся. Квинт не знает, что будет, когда у него не станет больше сил терпеть.

Квинт побрел в сторону от площади, всячески задерживаясь, оглядываясь по сторонам, не зная, куда себя деть.

Шум становился все громче. Кажется, Стоут выкрикнул его имя. У Квинта замерло сердце. Он пошел быстрее, и уже отчётливее мелькнула мысль – скрыться! Куда угодно, только не на площадь! Но только куда?

Являться домой нельзя – найдут! Мало того, всё это будет при Нине, приёмной его матери, и она расстроится, явно расстроится, но ни слова не скажет. Посмотрит на него укоризненно и уйдёт в огород, в очередной раз полоть грядки. Квинт в последнее время почти перестал общаться с нею – знал наверняка, что от него ей одно расстройство, и не хотел видеть её грустные глаза.

А куда тогда идти? Его место за сараем всем известно. Не в первый раз его там находили. Арил мал, но Арил для Квинта – весь мир с первого детства. Частокол ограждает Арил от леса, где обитают чудовищные звери. В траве скрываются змеи, в темноте – волки, медведи хранят землю, лоси с ослепительными глазами хранят поляны. Богл везде, от него спасения быть не может. В лесу может выжить только сильный. Такой, как Мукюз, не такой, как Квинт.

Перед лицом юноши вдруг выскочил Хестэ, как всегда, с дурацкой улыбкой на лице. Длинный, как палка, с подхалимским носом. И откуда взялся? – искать пришёл! Квинт было метнулся в чей-то двор, норовя спрятаться за тыном и притвориться грибом, но Хестэ перехватил его, поймал за плечо и зашептал:

– Квинт, ты чего здесь? Мастер тебя просит. Говорит, без тебя не начнём. Экзамен!

– А что мне будет, если я не приду? – вызывающе спросил Квинт, но тотчас же поник.

– Пойдем, – Хестэ попытался заглянуть ему в глаза – Квинт глаза спрятал.

Присутствие Хестэ давило. Эх, дружище, как же до такого дошло? Ты помнишь ещё те дни, когда тренировки ещё не начались, и мы вместе играли по всей деревне? Каким большим и мирным казался тогда Арил! И никто из нас не боялся остаться один.

Хестэ держал его некрепко, но и возможности сбежать не давал. Бежать Квинту всё равно было некуда. Ещё немного так постояв, Квинт вздохнул и поплёлся за Хестэ, специально шаркая носками в пыли.

На площади все уже было готово. Все парни стояли полукругом, и лишь два места в этом строю были пусты. Мукюз и его пятеро дружков, подхалимы и гады, всегда занимали одно и то же место, которое оттого считалось уважаемым. Кому не хотелось быть “другом” лучшего мечника Арила? Такой чести немногие заслуживали. Все они были заносчивы, грубы и жестоки – и могли себе это позволить. Хестэ был одним из них.

Всего мастер Стоут имел в своем распоряжении тринадцать учеников и одного поклонника – маленького Варика. Этот неугомонный зверёк постоянно лез фехтующим под ноги – в те дни, когда его не запирали в доме. К его сожалению, ему ещё рано было в учение к “великолепному мастеру”, а потому вместо оружия ему приходилось довольствоваться деревянной игрушкой, вырезанной из ножки стола. Бедняжка! Он не понимал ещё, что в поединке вовсе не обязательно победителем выйдет он.

Квинт, изо всех сил пытающийся не сжаться от стыда, прошел на свое место. Ему казалось, каждый успел смерить его взглядом. Хестэ, нимало не волнуясь, встал к своим.

– Все в сборе?! – выкрикнул мастер Стоут своим колокольным голосом, так требовательно и сурово, что у Квинта ослабели ноги. Вот бы он умел так кричать! Его крик разносился бы по Арилу так, что и колокола было бы не нужно.

Квинт совсем недавно слышал, как колокол звонил тревогу, и его голос эхом раздавался в лесу. В тот день богл, одуревший от голода, перебрался через частокол по веткам дерева и ворвался в деревню. Свист, крики, звон и жар факелов прогнали богла прежде, чем он успел кого-либо разорвать своими острыми когтями.

“Богл – колокол – Стоут – крики – шум – отец”. Квинт ненавидел всех боглов – ненавидел их рык и вой, столь громкие и столь отчаянные – и ненавидел воспоминания об отце, а именно – о его смерти. В Ариле всё возвращало его к этим воспоминаниям, в особенности – любые громкие звуки. Быть может, Квинт уже и не помнил об отце ничего, кроме своего страха и отвращения в момент его смерти. Матери своей Квинт не знал вовсе.

– Все! – выкрикнули двенадцать глоток.

– Все! – тонким голосом повторила тринадцатая, принадлежавшая малышу Варику.

– Не иначе как нашего Квинта-де наконец-то вытащили из-за сарая? Прекрасная работа, ведь у меня важное объявление.

“Почему?! Почему они не могут оставить меня в покое?!”

– Вы, надеюсь, наслышаны о том, как я экзаменую своих учеников. Я учил ваших отцов, мелюзга! Итак, суть моего экзамена…

“Откуда он взял это глупое слово? Не иначе, это какая-то штука из-за границ леса, что бывает у богачей. Грамотей, набрался у них всякой белиберды”.

– Суть моего экзамена, друзья мои и прочие выродки, в том, чтобы отделить одних от других, – он картинно развел руками. – Даю вам до следующего удара колокола на подготовку оружия. После этого мы открываем ворота. Вы, – он сделал паузу и заглянул каждому в глаза исподлобья, – пойдете в лес, убьете зверя или богла, и принесете мне трофей. Покажите мне, что усвоили, а что нет. Очень даже просто, не находите?

Квинту показалось, что последнее было как раз ему в укор. Стоут видел нерешительность и страх в глазах большинства учеников, и был перед нею непреклонен и гадостно шутлив. Квинт же видел в его лице ухмылку мясника. Мясник не то, что непреклонен перед жертвой – он не видит в ней тепла жизни.

В этот момент все мысли его сделались о Мукюзе. Квинт мельком взглянул на его компанию. Его дружки неуверенно улыбались, скрывая свой страх от главаря.

– Что, дрожь берет? Без мастера никуда? Вам бы, как бабам, с детишками нянчиться! Вот что: кто струсил, и хочет всю жизнь сидеть в бабах – шаг вперед.

Неожиданно подкравшийся дружок Мукюза ткнул Квинта в спину и тот на всеобщее обозрение хлопнулся на колени. Раздался хохот; Квинту казалось, что он идет отовсюду.

– Квинт! Хочешь сдаться? Чего молчишь?

Неизвестно, что сказал бы Квинт, если бы слова не застряли у него в горле. А вообще будущее, в котором он сможет всю жизнь провести в таком желанном уголке за сараем была заманчивой, как никогда. Зато никаких больше деревянных мечей, никаких больше окриков, никаких воротящих кишки зрелищ свежуемого зверья…

Но слова застряли, как вишневая косточка, а потому Квинту оставалось лишь подняться, отряхнуться и вызывающе посмотреть на Мукюза.

– Мужчина должен уметь выжить – в любой ситуации! – гаркнул Стоут, показывая, что шутки кончились.

Стоут вскоре распустил парней, как бы невзначай упомянув, что лично освежует того, кто посмеет уклониться от своего долга. Выдержав небольшую паузу, он пошел домой отдыхать своей тяжелой, прихрамывающей походкой.

Ученики загалдели. Строя уже не было, все сгрудились, каждый в своем кружке, и обсуждали услышанное. Кто-то шептал проклятия мастеру, кто-то уже договаривался о взаимопомощи. Квинту было не к кому подойти. В своём оглушении он нечаянно задержался на площади. Не следовало ему давать такую слабину!

Мукюз, сопровождаемый дружками, подошел к Квинту. Для него все звуки утихли. Дружки Мукюза молчали, а он был готов говорить.

– Ну что, малец, вот и закончилось твое время, – начал он. – Ты, как я погляжу, уже готов умереть?

– Лучше пойди подготовься к охоте, Мукюз, – с трудом произнес Квинт. Его голос не слушался. Его глаза сами собой зажмурились.

– Зачем? Я уже готов, – произнес Мукюз, и вынул из ножен на поясе острый нож. Он повертел его, разглядывая блики на красном металле.

Квинт сглотнул и отшатнулся. Как это ему позволили пронести оружие на тренировку? И главное, зачем он это сделал?

Мукюз изображал ленивое спокойствие, но при этом пристально наблюдал за Квинтом, готовый отдать дружкам приказ схватить и держать его. Квинт знал об этом и не смел бежать; его мускулы и без того стали как ватные.

Мукюз заглянул Квинту в глаза, поигрывая ножом. Его голубые глаза были холодны, как лед. Они смотрели сквозь Квинта, не видя в нем человека, не видя в нем ничего.

– Я бы убил тебя, Квинт. И так бы сделал кто угодно на моем месте.

Квинт закрыл глаза, обмяк и стал готов ко всему. Он выработал такую привычку за многие годы.

– Подумай, малец. Почему ты живешь? Почему ты сейчас стоишь передо мной? Уж точно не потому, что ты чем-то заслужил этого!

Нет, ты живёшь, потому что мы, сильные люди, тебя защищаем. Мы кормим тебя. Мастер надеется получить от тебя хоть какую-то благодарность. Слепой, доверчивый ублюдок! Всем же видно, что ты ничего не дашь Арилу. Ты жертва, Квинт.

Единственная причина, по которой тебя ещё не съели – человеческие порядки. Частоколы, стража и всяческие иные глупости. В лесу по-другому. В лесу всё правильно.

В лесу все должны кого-то есть, и едят таких как ты, ни на что другое не годных. Ты помнишь, что нам говорили? Закон природы непоколебим – сильный будет жить, слабый умрет. Этот закон порождает сильных зверей, сильных людей – людей, нужных Арилу. И все, что для этого нужно – чтобы такие, как ты, вовремя умирали.

Давай же, возьми свое оружие или иди в лес безоружным – и никогда больше не возвращайся. Сделай нам всем одолжение. И пускай лес всё рассудит.

Договорив, уверенный в действенности своих слов, Мукюз провел ножом у глаз Квинта, развернулся и пошел. Его дружки последовали за ним.

Неизвестно, сколько времени Квинт сидел вот так, то ли на корточках, то ли на коленях, но, когда он наконец открыл глаза, обнаружил, что видит мир другим. Всё сделалось будто бы более холодным, более длинным и глубоким. Взамен оглушению и непреодолимой усталости пришли ясность и решимость.

Квинт почувствовал силу в своих членах, силу взрывную. Он побежал к воротам; они были закрыты. Постучать в них кулаком? Попросить стражника открыть, выбежать в лес и раствориться в нем? Не годится. Сон, дурья голова, не откроет. Он не понимает, что Мукюз прав. Он не хочет добра Арилу. Он ничего не понимает…

Что толку, если Квинт проживет ещё несколько дней? В Ариле никогда не было много еды – и они тратят её на такого уродца, и в тайне желают его смерти. Что сказал Стоут: “мои друзья и прочие выродки”? Он имел в виду Квинта. Весь этот его экзамен – всего лишь попытка избавиться от него. Стоут хочет, чтобы это выглядело, как гибель случайная, чтобы в конце можно было сказать непререкаемо: да, Квинт сам заслужил свою неминуемую смерть.

Квинт прижался лбом к дереву ворот. Пахло мокрой древесиной и пылью. Он занозил себе лоб. Квинту захотелось боднуть ворота. Он попытался собрать мысли в кучу. Придётся приложить немного усилий. Но никто не должен видеть, что он задумал. Никто не должен его остановить.

Квинт через окно заскочил в дом, удостоверившись, что тетя Нина не увидит его. Та, согнувшись, копалась в огороде, и даже не повернулась в его сторону. Он взял ножны и прицепил к поясу. Цель была ясна. За сараем, где он любил сидеть, в кучу сложены пустые ящики. По ним можно перебраться через частокол… схватиться за ветку ели, что через него перекидывается… залезть на дерево… скатиться вниз по стволу, переступая с ветки на ветку… тьма поглотит его… никто его больше никогда не увидит… и бежать, бежать.

***

Квинт бежал через лес. Ветки хлестали его по лицу, он спотыкался, но бежал. Ему все казалось, кто-то кричит ему вслед. Звуки его шагов и судорожного дыхания поглощали мягкие еловые лапы и мох. Квинт бежал, пока не стало так тихо, что стук сердца показался ему оглушительным. Он сел на землю.

Кто-то хочет, чтоб он жил? Чушь. Тетя Нина? Хестэ? Конечно же нет. Кто-то желает ему добра? И пусть. Что они знают о добре? Добро выдумано человеком, а закон природы не знает жалости: “выживет сильнейший, слабый умрет”. К чему на земле слабые люди, тем более левши, как Квинт, ни на что не способные? Счастливый мир – это, наверное, мир такой, где все сильны, и живут спокойно, полные тихой гордости. Людям не нужна обуза, им нужны отборные воины. Отобранные самой природой.

В висках у Квинта стучало после долгой пробежки, его прошиб холодный пот. Он, небось, наделал много шума, пока бежал, не разбирая дороги. Это, конечно, не дело: любой охотник знает: двигаться в лесу нужно беззвучно, иначе скоро голодная стая волков, если не богл, тотчас же его найдут. Вот треснула ветка. Какая-то грузная птица взлетела, напуганная шумом. Эй, а что там за два больших глаза?!

Богл. Богл убил его отца. Богл терзал его, терзает и во сне. Нет ничего хуже воя богла. У него безумные совиные зрачки, грязная черная шерсть. Его чудовищные клыки мерцают в полумраке. Его тело исполнено безумия, и он желает лишь смерти, забыв о голоде, опасности. Удар его когтистой лапы, и Квинт отлетел, ударился о ствол дерева. Богл взревел, приготовившись вонзить свои когти в его плоть…

Странная мысль тогда появилась у Квинта. Её подумало сразу все его тело, само собой: “А что, если просто попытаться нарушить закон природы?”