Звери. История группы

Лёха

Раньше было модно – обмен квартир. Мама моя увлекалась. Наверное, ей было прикольно переезжать из города в город, вот она все время и обменивалась. До сих пор не знаю зачем, это надо у нее спросить. Родился я в Таганроге, потом мы переехали в Дружковку, в Донецк, затем в Мариуполь, где прожили шесть лет. Там я окончил школу и проучился год в строительном. В Мариуполе у меня остался лучший друг Лёха Макаров.

Когда мне было пятнадцать лет, мы вернулись в Таганрог, такой вот круг получился. Мы возвращались втроем: мама, младший брат Паша и я. А еще у меня есть старший брат, и мы все трое – от разных отцов. У меня были не очень хорошие отношения с отцом младшего брата. Я его не любил, с ним не общался. Да и когда мы вернулись в Таганрог, мама с ним разошлась. А старший брат Эдик, когда еще учился на тракториста-комбайнера, поехал на практику в колхоз под Мариуполем, там женился и остался.

Мы ехали на автобусе. Ничего я себе такого не думал в тот момент. Вот приедем, я увижу друзей своих старых и буду с ними каждый день. Я ехал туда уже по привычке, потому что периодически приезжал в Таганрог. Я помню, что сразу пошел к Роме Иваненко, с которым мы еще в детский сад вместе ходили. А кличка у него была Иван.

– Я вернулся в Таганрог, все дела.

– Ну клево!

Они с приятелями к тому моменту начали музыкой увлекаться. Я тоже научился играть: где‐то за год до возвращения мама в Мариуполе гитару купила. До этого у меня была какая‐то убогая гитара, на которой нельзя было даже нажать струны, потому что они очень далеко от грифа были расположены. Вот мама и купила мне большую гитару «Концертная» львовского производства. Купила в магазине «Орбита», который находился рядом с моим домом на проспекте Металлургов.

– Чем занимаетесь?

– Да вот, – говорит Иван, – на гитарах бренчим.

– А я тоже умею. Типа бренчу.

– Круто! Мы тут группу создаем, будешь бас-гитаристом?

– Буду.

Дали мне гитару. Мол, покажи, как ты умеешь. Стали петь песни. Не помню какие, честно. Они посмотрели, послушали. Говорят, нечего тебе на басу играть, будешь на гитаре! А Иван стал играть на бас-гитаре. Вот так и началось наше творчество…

В доме, где жил Иван, по Итальянскому переулку, был чердак. Там мы и сделали место для репетиций. Была какая‐то стойка с тарелкой, барабан. Две акустические гитары – такие старые! В этой берлоге мы и сидели, репетировали, пили пиво. Тусили… Мы репетировали больше для себя. Песен у нас своих не было, нам интересно было понять, как это все делается. Мы брали какие‐то известные песни, начиная с «Кино», заканчивая «Алисой», и пытались воспроизвести: кто соло выучит, кто ритм подберет.

На самом деле мы еще с Лёхой в Мариуполе вовсю играли. Собирались ребята из его поселка, и мы играли разные песни. Дворовые, про Афган, Цоя, Розенбаума. Все подряд. Это было достаточно жизненным и героическим. Вино, пиво, девушки, пацаны – и мы с Лёхой в центре внимания, с двумя гитарами. Сидим, разные песни поем, здорово.

Я в Мариуполе год в строительном отучился, и к нам пришел новичок, который приехал с Урала, из города Красноуральска. Звали его Алексей. Это и был тот самый Лёха. Получилось, что он сел со мной за парту. И мы подружились. Сначала я его в гости пригласил, потом он меня. Это восьмой класс по-старому, а по-новому – девятый.

Учились на гитаре играть как все – один парень знал аккорды, показал. Я, правда, еще ходил в Мариуполе во Дворец металлургов на уроки к преподавателю. Но там надо было по нотам, мне это было неинтересно – играть Баха или Скарлатти. Поэтому я выучил аппликатуру, как ставить аккорды. По аккордам было интересно подбирать, узнавать, как и из чего песня строится. Последовательность аккордов, как пальцы надо переставлять, чтобы получалось. Перебор, бой. Вот так и учились, показывали друг другу. Если не знал какого‐то аккорда, можно было спросить у кого‐нибудь, как брать, как зажимать струны. А потом дома репетировать этот аккорд, пока не выйдет. Я все время дома сидел с гитарой. Я практически спал с ней, даже в туалет ходил. Зашел в туалет, сел. Гриф наверх, иначе она не помещалась. И так круто в туалете было играть! Там же эхо: у-у-у-у, гудела гитара. Здорово, как на концерте! Прямо как электрогитара! А Лёха играл на трубе – он учился в музыкальной школе еще в Красноуральске…

Лёха жил очень далеко, на окраине города, в поселке Горький. На трамвае нужно было минут пятьдесят ехать. И потом еще пешочком минут пятнадцать-двадцать. Это было очень далеко для города Мариуполя, который совсем не такой большой, как Москва. А я жил в районе проспекта Металлургов, около автовокзала. Там обитало несколько хулиганских авторитетов, не очень сильно криминальных, а таких… на уровне района. Поэтому меня не трогали – я, конечно же, знал, что нужно назвать несколько фамилий, кличек, чтобы от меня отстали. Такие вот были отношения.

После школы – либо к Лёхе, либо ко мне. Чаще всего ко мне, до меня было ближе. У меня был магнитофон, тогда только‐только появились такие модернизированные, под названием «Весна». Большой стоячий кассетник со встроенным микрофоном. И мы с Лёхой пели песни под гитару и записывали. Когда уезжала моя мама, мы оттягивались. Как у всех молодых людей случается праздник, когда родителей нет дома. Квартира свободна, можно делать все что хочешь – взрослая жизнь!

А мама очень часто уезжала. Она пыталась заниматься коммерцией. В Санкт-Петербурге почему‐то не было грецких орехов. Поэтому мама их покупала, ехала в Санкт-Петербург и продавала. Они там нереально дорого стоили. Мама часто уезжала с братом Пашей, и я оставался один. Мы с Лёхой брали выпить. Была такая водка в Мариуполе – «Гайдамацька», от слова «гайдамаки» – это казаки такие. Водка была разлита в бутылки, которые называли чебурашками. Не водочные, а лимонадные. Мы выпивали чуть больше половинки, а остальное выливали наутро в раковину, потому как больше не могли.

Мы не просто так бухали. Мы жарили картошку, рюмочки ставили, сервировали журнальный столик и сидели – культурно выпивали. Каждый раз мы записывали на магнитофон наши посиделки: как мы выпиваем, чокаемся, поем. Мы воображали, что у нас на этой вечеринке есть девушки. У меня была кошка Рита. И мы орали: «Эй, Ритка! Куда пошла? Иди сюда, что за дела?» Орали, хохотали, подзывали несуществующих девочек – в общем, взрослая жизнь! А потом слушали запись и смеялись над собой же. И конечно, записывали, как на гитарах играли. Это было очень кайфово, потому что из двух гитар получается музыка. Ритм-гитара играла гармонию, аккорды. А вторая – мелодию. И вместе было очень прикольно слушать. Пару раз соседи приходили ругаться, но мы просто замолкали и минут 10–15 на цыпочках ходили, чтобы не спалиться. И курили в форточку сигареты «Морэ». Такие длинные черные, в зеленой пачке, только‐только тогда появились. Ментоловые. Не было тогда никакой разницы – мужские или женские, курили все подряд. Круто! А еще мы с ним ходили под окна и собирали бычки от «Космоса», когда не было денег. Мы тогда только курить начинали. Покурим бычков больших – уау! Штырит! Голова кружится!

Лёха в то время познакомился с Юлей, с которой они впоследствии и поженились. Ну а я ни с кем особо не встречался. В доме напротив моей двенадцатиэтажки жили две сестрички. И мы со старшим братом Эдиком на пару за ними ухаживали. Эдик – за старшей, Светой, а я – за младшей, Инной. Она была очень красивая. Помню, я и Лёха за компанию воровали для них розы. Наш проспект Металлургов – две полосы движения, а посередине – аллея с розами. Немало мы с ним этих роз поотрезали! У меня тогда были коричневые штаны «бананы», в которых было много карманов. Пошиты они были из какой‐то болоньи, очень жесткой ткани. Там внизу был кармашек длинный, куда очень красиво помещался ножик. Перочинный, выкидуха. Такой – ты-дыщ-щ-щ-щ – нажимаешь на кнопочку, и вылетает лезвие. Ночью мы выходили на ту аллею. Мимо изредка проезжали «бобики» милицейские, потому что время (93–94-й годы) было неспокойное – улица на улицу, район на район. И каждый раз, когда «бобик» проезжал по проспекту, мы прятались в кусты с розами. Обкалывались шипами, все в царапинах были. И вот мы резали цветы, потом заходили к сестричкам на пятый этаж и клали под дверь. Огромную охапку. Нереальное количество роз, сколько могли унести в руках. Клали цветы и уходили…

А однажды мы с Лёхой легли на рельсы. Там проходило железнодорожное полотно. Металлургический завод недалеко от этого поселка был. Ходили составы, возили руду… И мы лежали на рельсах, девки визжали: «Дураки! Вставайте немедленно! У нас сейчас разрыв сердца будет!!!» А мы лежали на рельсах и бухали шампанское. Нам нравилось, что за нас переживают. А мы герои такие. Мы были абсолютно счастливы… Ну, мы сами, конечно, вставали. Но нам хотелось, чтобы нас подняли. Потому что мы не боимся ничего. Мы смелые ребята…

Вот так мы с Лёхой дружили, окончили девять классов средней школы. Потом я поступил в строительное училище там же, в Мариуполе, где отучился первый курс. А Лёха пошел учиться в музыкальное училище по классу трубы. Но даже когда мы поступили в разные училища, мы по-прежнему дружили. Мы все равно встречались, выпивали, играли на гитарах, приезжали к нему в район, там пацаны были. Он мне рассказывал какие‐то истории, как они там дрались. Поселок на поселок. В Мариуполе мы тогда с ним не замутили группу. Во-первых, не с кем было. Он чего‐то предлагал, у него же в музучилище много было знакомых. Но нам не до этого было. Мы просто песни играли. Даже это еще тогда плохо получалось. Гуляли, пили, учились. Мы к тому моменту еще не осмыслили, что можно группу делать. Да и сочинять я не пробовал тогда. И вот мы уехали в Таганрог, Лёха очень обижался на меня. Ради того, чтобы учиться со мной в одном училище, он, профессиональный трубач, перевелся из музыкального в строительное! «Я к тебе перешел, чтоб с тобой учиться. А ты уехал!» Но дружить мы так и не перестали. Никогда.

Амазонки

Учеба в училище – параллельная жизнь «чердачному» творчеству. В Мариуполе я поступил на первый курс строительного ПТУ. Специальность – отделочник-строитель или плиточник-отделочник, что‐то типа того. В Таганроге я перевелся в местное училище аналогичного профиля. Мы пришли с мамой, сдали документы в ПТУ-23, куда меня и приняли на второй курс.

Первое сентября. Я опоздал на торжественную линейку, на все эти праздничные дела. Прихожу в училище, занятия уже начались. Мне сказали, что я буду учиться в третьей группе. Стучусь в кабинет, открываю дверь, спрашиваю преподавателя: «Это третья группа?» Мне женщина отвечает: «Да, третья». Я смотрю на людей в аудитории и не вижу ни одного мальчика. Я растерялся. Закрыл дверь. Стою, думаю: вот глупость‐то какая! Подошел к вахтеру, спрашиваю: «Это пятнадцатый кабинет?» – «Пятнадцатый». Снова стучу, захожу: «Третья группа?» – «Да, третья». И уже все на меня с любопытством поглядывают, говорят: «Ты новенький, да?» «Да», – говорю и опять закрываю дверь. Я ничего не понимаю, я вижу в аудитории одних девушек!

В группе мариупольского училища, где я учился, были одни пацаны, и специальность наша называлась «плиточник-отделочник». А это что такое?! Как выяснилось, в Таганроге это называлось «плиточник-отделочник широкого профиля»: и маляр, и штукатур. То есть подразумевалась и отделка, и поклейка обоев. И оказалось, что по этой специальности в Таганрогском училище учатся одни девушки!

В третий раз я хлопнул дверью, стою и думаю, что теперь делать. И вдруг дверь открывается, выбегает весь этот класс, вся группа девок, и затаскивает меня в аудиторию. Кричат: «Ты к нам, ты к нам!» Я такой: «Извините, я ничего не знаю…» – «Да, к нам, к нам!» Преподаватель пытается их успокоить. А они его просто посылают: «Да иди ты! Мы щас сами во всем разберемся!» Я такой: «Да я в третью группу…» – «Это к нам! Круто, садись! Ты откуда попал?» Я сажусь за парту. Сижу и ничего не могу понять: почему одни девушки?! Я потом смирился. Правда, еще неделю не понимал, как я буду ходить по училищу. Как на меня будут смотреть пацаны? Мне это сначала не то что не понравилось, я просто был шокирован. Я-то учился среди парней, а тут одни девушки! Полная глупость, правда? Как такое может быть?

Я стеснялся всего: того, что я один среди девушек, что все училище практически смеется надо мной. Там учились, допустим, на сварщиков – на такие мужские профессии. А я же не могу им всем объяснить, что в Мариуполе со мной только пацаны учились. Как я это всему училищу мог объяснить? Никак. У меня была тридцать одна девушка в группе. А я один…

Недели через две-три они начали при мне на переменах рассказывать разные женские штуки, что с ними происходит. Я поначалу не знал, куда деться. Они просто меня не замечали, стали ко мне относиться не как к мужчине, а как к одному из этого большого женского коллектива. Меня это шокировало. Не то чтобы мне было обидно. Я все время очень удивлялся: как они могут при мне говорить разные вещи? Они между собой общались, а меня не брали в расчет. Не то чтобы они меня игнорировали, нет. Но они не относились ко мне как к мужчине. Потом уже, через год учебы, я ходил по коридорам училища, а вокруг меня все время было человек десять девушек из моей группы, и я уже был как принц или султан турецкий. Сначала все смеялись, что я учусь среди одних девчонок, а потом начали завидовать. Я шел в столовую, а вокруг одни девчонки!

Попробую их описать. Они все были разные. Были боевые, детдомовские девушки. Штук пять таких оторв. Они курили, пили, с пацанами тусили, в драках участвовали. Другие были такие, как сейчас называют, немного гламурные. Такие фифы из достаточно состоятельных семей. Они все время были очень сильно накрашены. Туши-помады. Какие‐то юбочки, кофточки. Все время какие‐то шмоточки, лаки для ногтей. В общем, типа ухоженные. Были еще совсем обычные девушки, как это и бывает. Такие незаметные серые мышки. И еще было несколько таких, которые переходили из одной тусовки в другую. Ни то ни сё. Вот такой у нас был состав разношерстный. Через год я уже ко всему этому привык.

С их стороны возникали какие‐то симпатии ко мне. Но когда их тридцать, особой конкуренции быть не могло. Для них всех я был Рома. И если одна пыталась как‐то заигрывать со мной, завязать серьезные отношения, в коллективе это сразу пресекалось. Да, они целовались со мной. Это была подростковая дружба, где все было можно. В том числе и заниматься сексом. По дружбе! По-другому и быть не могло. Потому что коллектив был достаточно мужской, как ни странно. Это были амазонки. У меня больше такого опыта не было в жизни никогда. Они были настоящей безумной стаей из шестнадцатилетних девчонок. Их боялись. И меня никто не мог обидеть. Эти девушки могли без проблем расцарапать лицо. У них парни – таганрожские дворовые авторитеты.

На 23 февраля они все вместе дарили мне один подарок. Наступало 8 Марта – и они опять мне дарили подарок, ведь я же один у них. И они прекрасно понимали, что я не мог дарить подарки каждой из тридцати одной. Поэтому подарок дарили мне. Ну что дарили… одеколон какой‐нибудь, открытку. Блок дорогих сигарет. Я помню, они в кафе отмечали 8 Марта, и я вместе с ними. Открыток не помню, но чего они мне там писали…

Потом наступила практика, и мы месяца на два-три поехали строить, отделывать какой‐то объект. Мы жили в вагончиках для строителей. Там были кухонька, раздевалка и, как в купе поезда, четыре лежачих места. Я переодевался с ними, они при мне раздевались. Я при них, они при мне. Нет, меня, конечно, возбуждало это все, но я уже не реагировал на них как на полуголых девушек. Это были просто мои боевые подруги, которые целовались со мной по пьяни, потом говорили: «Э, Ромка, да все нормально!»

Мои амазонки знали, что я играю. Я брал с собой гитару на практику в эти вагончики и играл им. Потом она мне понадобилась на чердаке, и девчонки привезли мне другую. Для амазонок я играл разные дворовые песни. Они так слушали! Бывало, что и плакали. Они меня за это все время кормили, поили. То есть вкус к популярности, надо полагать, у меня тогда еще был воспитан! Мне это очень нравилось: я играл песни про любовь, а девчонки плакали. Они все время просили меня петь. Я, конечно же, стеснялся. Будучи стеснительным молодым человеком, я не мог выпендриваться. Я не знал, как то, как это играть. Но все‐таки пел. А стеснялся я от такого количества людей, которые меня слушают. Все время был мандраж. Каждая песня – мандраж. Но я все равно пел. Иногда меня упрашивали, иногда сам играл. Но больше упрашивали… На той практике мы штукатурили девятиэтажный дом. Был обед, девчонки приносили самогон. После такого обеда штукатурилось очень плохо. Но я все равно вышел на красный диплом.

Я неплохо учился. Мне дали повышенный четвертый разряд после училища, хотя максимум при выпуске дают третий. Всего их шесть. Шестой дают по выслуге лет, когда человеку уже лет пятьдесят. А мне по выходу из училища присвоили уже четвертый. Я вообще пошел в строительный, потому что мне это нравилось. Пошел после девятого класса, не хотелось учиться одиннадцать лет – терять время. Я хотел окончить училище, после этого поступать в техникум или институт, учиться дальше. Так я получал и специальность, и среднее образование. Я подумал, что это будет разумнее – сначала в училище. Мне это нравилось: вот абсолютно голая стена, а потом она ровная, покрашенная. Мне нравилось мастерить, что‐то делать руками, преображать. Я и сейчас в Таганроге вижу дома, где я что‐то делал. Их, конечно, не так много. Обычные жилые дома, в них живут обыкновенные люди. Районы, кварталы…

К выпуску у нас образовалась группа. Мы нашли барабанщика. У нас был гитарист, я был второй гитарист, и мы нашли девушку-клавишницу. Ее звали Оля. Мы играли в основном какие‐то известные песни, начинали свои исполнять. Сначала писал Лёша Чёрный, потом песни начал писать я. В конце концов Лёша Чёрный ушел из группы – у него какие‐то дела были непонятные, все взрослели потихоньку. И я стал руководителем этого ансамбля, который носил название «Асимметрия», потому как в нем играли Лёша Чёрный и Рома Белый, то есть я, Рома Билык по кличке Белый. После того как Лёша Чёрный ушел, состав был такой: Иван на басу, я, барабанщик Зыка Сергей и клавишница Оля.

Появилась Оля вот как. Мы все искали кого‐то, кто умеет играть на фоно. И вот мама выяснила, что у ее подружки есть дочка, которая учится в музыкальной школе. Мы ее нашли, она тоже в центре жила. Пришли, послушали. Сказали: «Хочешь в группе играть?» Она такая: «В группе?» Не фифой была, но очень спокойная. Мы говорим: «Давай, давай! В группе на синтезаторе – это ведь круто!» На ионике, как тогда называли. Как у Чижа: «…и, конечно, ионика».

Я пытался с Олей роман завести, однажды мы целовались на море. Я даже песню после этого написал. Романтическую. Про море, про корабли, которые ждут какое‐то наше тепло… Уж такие я песни писал. Но что‐то у нас ничего не получилось, мы остались друзьями. Она все время была немного не здесь, не понимала, что происходит. Вся в себе, очень вялая. Не капризная, нет, а просто очень спокойная. В конце концов она покинула коллектив. Так что личной жизни у меня тогда особо и не было. Потому что все мои девочки и были этот амазонский коллектив.

Спустя несколько месяцев как я вернулся в Таганрог, мы отмечали мое шестнадцатилетие на ПМК – это сокращение от какой‐то передвижной механизированной колонны. Это был не промышленный район, а обыкновенный спальный, на выезде из города. Пятиэтажка. Окна мои выходили уже в поля. Мой дом встречает тебя первым на въезде в Таганрог со стороны Ростова. Мы переехали туда, а мой старый таганрожский двор из детства остался в центре.

Я пригласил друзей. Народу было человек десять. Конечно же, приехал Лёха из Мариуполя. Иван, все его знакомые, с которыми я уже поневоле подружился. Все они тусовали вместе, и я как бы к этой компании присоединился. И была как раз с этого двора на Итальянском девушка Юля. Шестнадцать лет. Мама куда‐то уехала, чтобы сын нормально отпраздновал. У нас была целая ночь. Мне, как это бывает, надарили какие‐то подарки ненужные, непонятные вещи. Например, набор стаканов каких‐то. Ну на фиг, а? Единственный подарок, что мне запомнился, это был блок сигарет Magna. Красная пачка такая. И мы всю ночь курили эти сигареты на балконе, после чего я эту «Магну» в жизни своей больше никогда не курил.

И вот я пытался к этой Юле как бы приставать. У нас была однокомнатная квартира, и был такой закуточек, туда вешалась занавеска, и получалась еще маленькая комнатка. Там, на кровати, я пробовал заигрывать с Юлей. Я пытался чего‐то там пощупать, поцеловаться… Ну как‐то так, по-обычному. Но в итоге с Юлей ничего не получилось. У нас с ней практически только ссоры и были. Я сейчас понимаю, что достаточно бессмысленные: я куда‐то не пришел, она не пришла… Кто‐то чего‐то сказал, я, она. Такое все – мелочи сплошные. И в конце концов мы разошлись. Ссоры не было серьезной, просто мы потом не здоровались. Скажем так, до этого мы целовались, а после – нет. В этом вся разница. Но все равно это тогда был некий статус: ты встречался с девушкой.

Рыбалка

Когда мы начали играть на чердаке, это была просто самодеятельность. Мы тусили в своей компании и бренчали для собственного удовольствия. А когда стали более профессионально заниматься, нашли репетиционную базу. Таганрог‐то небольшой город, все музыканты друг друга знали, вот нам и посоветовали одно место. База – слишком громко сказано. На самом деле это был какой‐то детский центр, клуб «Радуга» в районе, который называется Свобода. Там еще комбайновый завод рядом.

Там была комната, где играли разные ВИА. Стояли живые барабаны, «Амати» какие‐нибудь. Даже синтезатор был. Еще электрогитара, колонки. Все как у взрослых. И мы там начали репетировать. Тогда мы не думали, конечно, что будем какой‐то там супергруппой. Даже не мечтали, чтобы нас все знали. Мы просто хотели играть и чтобы у нас были свои слушатели.

Компания наша постепенно росла. Все происходило так: у меня периодически появлялась новая девушка, я ее приводил, они все сдруживались. Позднее я с ней ссорился, расставался, а она все равно оставалась в компании сама по себе. Я очень злился: «Что ты ходишь к моим друзьям?» – «А это теперь не только твои, но и мои друзья!» Некоторые девушки оставались, потом приходили уже с другими парнями. Я знакомился с ними, ни у кого претензий не было. Вот так вокруг нашей компании появлялись ребята и девушки, бывшие, не бывшие. Но мы, честно говоря, немногих пускали. Особенно ребят – третьи руки уже получались. Ладно девушка еще… тем более девушки в компании с девушками дружат. Мальчиков в компании они не делили. Мы этой компанией всегда обсуждали девчонок, которых я приводил. «Да она у тебя больная какая‐то!» – «Я знаю». – «Ну она выдала, конечно!» – «Ну да…» – «Слушай, а эта у тебя клеевая». – «Да, точно клеевая!»

После училища свободное время я проводил с Иваном. У него я дневал и ночевал. Мы каждый вечер в беседке у него собирались. Терли, в карты играли, музыку слушали. Семечки, анекдоты разные свежие, они ведь не отличаются в мире, во всех городах одинаковые. Я и сейчас‐то не помню новых, они тоже как семечки – смеешься и забываешь.

Как‐то 8 Марта мы переоделись с друзьями в женщин. Компания подобралась большая, и мы все вместе отмечали праздник у меня дома на ПМК. Решили, раз уж веселиться, так веселиться – и мы с Иваном переоделись в женское. Нас девочки нарядили, накрасили густо, нашли какой‐то парик. И нам захотелось, чтобы кто‐то это увидел, а то мы все ржем, нам прикольно, а поделиться не с кем. И мы решили выйти в таком виде из подъезда на улицу. К третьему этажу я одумался и сообразил: лучше этого не делать, потому что люди могут не понять и просто дать в лоб. Говорю: «Не, ребята, пошли назад!» А у меня ж каблуки… красавец! Мы поднимаемся по лестнице обратно на пятый этаж, домой. И тут как раз выходит мой сосед покурить. Восьмое марта, он подпитый. «Ой, девочки, а вы к кому такие красивые идете?» А я: «Да мы к Роме идем, знаете такого?» – «Ой, какие девчонки! Повезло пацану!» В общем, он так и не понял, что я и есть его сосед Рома. Он уже начал ухаживать за нами, так что мы быстренько позвонили в свою квартиру, забежали. Долго ржали. Вот так сосед в меня влюбился слегка…

Мы были старой закалки, пили портвейн. Самогон тоже был популярным напитком, мы его у бабулек покупали. С водкой. Традиция такая… Помню, мы отмечали шестнадцатилетие Ивана и забухались, напились наливкой так, что я три дня не мог выползти из его дома. И его мама держала нас с порога за шкирку: в одной руке он, в другой – я. За шкварники. И мы блевали дуэтом. Потом я упал, говорю: «Ваня, я пойду домой!» Его мама говорит: «Куда ты пойдешь? Ты видел себя в зеркало?!» А я рвался, когда они меня вдвоем держали: «Нет! Мне срочно надо домой! Меня ждет мама!» Ванина мама говорит: «Твоя мама тебя в таком виде не узнает!»

Много историй веселых было… Как‐то Иван где‐то нашел чемодан денег – советских рублей. Разные купюры: рубль, трояк, пятерка, червонец, четвертной. Целый чемодан денег, которые кто‐то не успел поменять в свое время, и эти деньги уже не ходили. Мы всю ночь сидели за круглым столом и играли в преферанс на эти деньги. Мы разделили сначала между собой, а потом на них играли. Сидели, курили. И еще у Вовкиного брата были настойки, наливки всеразличнейшие: на вишне, на малине, на дыне, на разных фруктах. В водку или спирт забрасывают фрукты и настаивают в десятилитровых баллонах. Мы сначала пили свое, потом оно закончилось. Мы облазили все шкафы, весь погреб, ничего не нашли. «Нет! – Вовчик говорит. – Точно где‐то есть!» А там, в доме, был такой проход к ванной – она была типа бассейна, вырыта и выложена плиткой. Там стоять можно было. В ванную вела дверь из коридора, мимо которой мы все время ходили. А рядом с дверью – такая кишка, где все эти баллоны с наливками и стояли! И кто‐то кричит: «Нашел! Они под носом стояли!» И мы давай оттуда сливать понемножку. В общем, мы всю ночь пили.

Баран принес пневматический пистолет, из которого шариком стрелять можно. Мы ставили пустые бутылки и по ним стреляли под утро… Мы очень много выпили этой наливки, и Вова все время кричал: «Приедет брат, он меня убьет!» А мы такие: «А давай туда воды подольем, он ничего и не заметит сразу!» – «Давай!» Потом полезли в этот бассейн. А Иван очень любит баню. Там температура была высокая – аж пар шел от воды. Помню, на стене висел градусник большой. Иван говорит: «А давай его засунем в воду!» А в воде – 80 градусов! Я кричу: «Черт! Да мы щас тут сваримся!» Вылезли мы, снова сели в преферанс играть, на бабло пачками. Очень кайфовая вечеринка была!

Таких историй было много в то время. Мы иногда выезжали на море с шашлыками, с самогоном. Пели песни под гитару. Ну, допустим, «Так вперед за цыганской звездой кочевой…» С закуской было все просто: все есть, все растет. Черешня, персики, абрикосы, грецкие орехи осенью. Идешь по улице в частном секторе мимо домиков, а на ней растут вишня, яблони, груши. Виноград лезет прямо из-за забора и сползает гроздьями по воротам. Идешь, рвешь, ешь. Ты мог пройти улицам по трем – и у тебя в руках уже здоровенный пакет с фруктами. Даже останавливаться не надо. Все есть – подножный корм. А вот с неподножным были проблемы.

У меня из параллельной группы в училище была девушка, танцовщица, занималась бальными танцами. Как‐то раз была очередная самодеятельность в училище, мы вместе все там выступали, а потом пошли на пляж: Чёрный, Иван с Наташей и эта девушка сумасшедшая. Она забежала домой, взяла бутылку самогона литровую. А тогда появились все эти «Сникерсы», «Баунти», и мы купили батончик «Натс». И на пляже этот литр самогона под один «Натс» уничтожали. У нас осталось порядком самогона, мы закопали его в песок, потому что больше не могли уже пить, типа обязательно сюда вернемся еще раз. А у нас барабанщик появился, очень хороший парень – Игорь из Тбилиси. И он чего‐то замечтался, выпивает и откусывает половину этого «Натса». И мы такие смотрим на него: «Игорь, что ты делаешь?! Мы чуть ли не по пол-орешка оттуда достаем, а ты?!» – «Ой, извините, я задумался…»

Вообще, на море мы ходили нечасто. Оно для местного жителя ничто. Это всем известный факт. Потому как к хорошему привыкают, к тому, что у тебя всегда под боком. Поэтому море для меня было таким местом, где можно было разве что развести вечером костерочек неподалеку от пляжа, бухануть и, может быть, изредка покупаться. За все лето можно раз-два побывать на море. Когда романтика всегда, романтики нет. Ты к этому привыкаешь. К красоте. И ее не замечаешь. Романтика была абсолютно в другом: бухануть, уехать куда‐нибудь, познакомиться с какой‐нибудь девушкой, поцеловаться. Что‐нибудь устроить. Найти денег. А еще замутить какой‐нибудь концерт.

В Мариуполе, когда я к Лёхе приезжал, мы ставили палатку у него во дворе, в саду. И в этой палатке пили. Нам было кайфово: костер разжигали, сосиски жарили. Его мама все время говорила: «Зайдите домой. Холодно!» А нам было классно. За романтикой мы ездили. Куда? В Танаис, например. Между Ростовом и Таганрогом есть такое древнее поселение. Там сейчас деревня, а вообще‐то там древние скифы жили. Чуть ли не амазонки. Реально. Там все время проводились раскопки, немцы приезжали, итальянцы. Летом собирались барды, художники. Все отребье, которое не хочет работать, а хочет тусить. Тогда это было круто. Мы ездили, знакомились с людьми, пили медовуху, дешевое вино. И были счастливы. Или выезжали компанией с палатками на пруд.

Море – не кайфово, а вот на рыбалку – это да. Но на нее не хватало времени. Постоянно был занят какими‐то делами. Как обычно: то деньги надо было зарабатывать, то учеба. Музыка. А рыбалка была очень редким событием. Идешь на выходных к морю на рыбзавод. С доночкой. Донка‐то это что такое? Это такой груз большой, леска и на ней крючка два-три. Ты раскручиваешь ее, забрасываешь. Без поплавка, без удилища. Она натянута, сидишь, смотришь, она дергается – клюет, и ты вытаскиваешь. Можно было наловить бычков, это рыба такая. Наловишь десятка четыре, пожаришь и ешь.

Однажды Иван, Лёша Чёрный и я, Рома Белый, решили пойти на утренний клев. Я приготовил удочки, рюкзак с едой. Мы решили собраться с вечера, пойти к бабушке Лёши Чёрного, которая жила у старого вокзала, переночевать и утром от нее уже на электричке поехать на рыбалку. Я собрался, говорю: «Мама, я поехал!» Пятое-десятое. А мама говорит: «Меня тоже сегодня не будет, так что бери обязательно ключи». «Хорошо», – говорю, а сам думаю: «Вот жалко‐то! Квартира пустая, а я на рыбалку». Но я очень люблю рыбалку, поэтому несильно расстроился. Я прихожу к Ивану: «Ну чё, давай до Чёрного, а от него к бабушке». Мы собрались, еды какой‐то набрали, шашлык: маринованное уже мясо, я сам приготовил все. И вот мы с большими рюкзаками с едой, с выпивкой, пошли. С собой удочки, донки, червяки, приманки – все, что надо. Вещи какие‐то старые, чтоб не жалко пачкать. А уже достаточно поздно, часов одиннадцать-двенадцать ночи.

Приходим на старый вокзал, где живет его бабушка. А у бабушки, надо сказать, был волшебный подвальчик. Погреб. Там у нее стояло два ящика старой водки, еще в чебурашках. На этикетках было написано «Русская водка». И пробки не завинчивающиеся были, а из алюминия, с козыречком. Как‐то она называется смешно, вроде «кепка». Старая водка, чуть ли не 1980-го года, брежневская. Мы частенько оттуда тягали эту водку. Бабушка лазала туда за соленьями, а эти ящики стояли в углу – стратегический запас. Она‐то не пила эту водку. И накануне мы были у нее, то ли помогали, то ли что, залезли в погреб и натырили этой водки. Лёша стучится типа: «Ба, это мы!» – «Какие еще мы?! Ночь на дворе, идите откуда пришли!» Он ее не предупредил, что мы придем. А может, она обиделась, что водку из погреба утащили. Короче, мы стоим и понимаем, что бабушка нас не пустит. Реально не пустит. Ночевать негде. На дворе ночь. Иван говорит: «Я домой не пойду! Что за глупость! Мы собрались, отпросились, а тут такой облом – прийти домой, лечь спать, и ничего не будет!» Ну вот и что делать?

Стояли, думали, куда идти. И я говорю: «У меня свободная квартира. Пойдем, поспим, а утром поедем на рыбалку». И мы такие радостные от старого вокзала пытаемся добраться до меня. Денег нет, троллейбусы не ходят, трамваи тоже. И мы идем пешком на край света, на ПМК. Идти достаточно долго, часа полтора-два. Мы идем по дороге, по улице Дзержинского. Такие радостные, нам прикольно. Мы в походе – в походе ко мне домой. Сейчас сядем, выпьем. По пути еще прикладываемся чуть-чуть. Так, чтобы для настроения – тонус не терять. Останавливаемся периодически возле колонок, пьем воду – запиваем водку.

И вдруг кто‐то из нас говорит: «Смотрите, троллейбус!» Мы видим какие‐то огни. Номер, естественно, неизвестно какой, но мы‐то знаем, что идти он может только в мою сторону. Мы выбегаем на дорогу, орем: «Остановите, пожалуйста!!!» Он подъезжает ближе, и мы видим большой ЗИЛ с кузовом. А на табличке, которая нам светила из темноты, написано: «Милиция». Это оказалась большая милицейская машина, на которой в кутузку отвозят. Милиция, прикинь! Мы – в кусты. Все разбежались в разные стороны. Я никого не могу найти. Машина спокойно себе проехала. Мы кое‐как собрались. Смеялись очень долго.

С горем пополам дошли до моей квартиры. Проголодались жутко, решили поесть. Пожарили шашлык на сковородке. Чёрный начал какое‐то блюдо готовить: он все, что у нас было – сыр, обрезки, какие‐то остатки чего‐то, колбасу, овощи, – покидал на вторую сковородку и засыпал сыром, соусами залил, майонезами. И назвал это блюдо «Асимметруха». Надо же было закусывать молодым организмам! Мы выпили, просидели до утра. Я помню прекрасно, у меня был магнитофон – кассетник «Весна». Чёрный тогда очень любил группу «Чайф». У него была кассета с песней «Внеплановый концерт на кухне». И вот мы эту песню на кухне, пьяные все, распевали до утра…

Рассвело. И мне все‐таки приспичило пойти на рыбалку. «Всё, встаем и идем на рыбалку!» – «Да ты на нас посмотри, чувак! Какая рыбалка?!» Но я все‐таки вытащил их из дома. «Ладно, никуда не поедем, пойдемте к ближнему морю, сядем там где‐нибудь!» А ближнее море – это северный район, там металлургический завод и море. Еще есть лодочная станция в Андреевской бухте. И там, у этой лодочной станции, мужики что‐то ловят. Тарана какого‐нибудь. И мы опять же пешком поперлись с удочками через весь город. Червяков потеряли. У нас в рюкзаке остается колбаса копченая и хлеб. Мы приходим, садимся. Пьяные-пьяные. Разматываем удочки. Червей нет. Я говорю: «А давайте на колбасу попробуем!» Я режу колбасу. Закидываем – не берет. Понимаем, что без червяков рыбалки не будет. Мы идем к мужикам. У нас осталось немного водки. Предлагаем бартер: «Мужики, давайте мы вам водки и колбасу, а вы нам червей?» Они, конечно, согласились, дали нам червей. Но у нас все равно ничего не получилось, рыба не клевала. Я, помню, там бросил удочку, в лом было тащить ее обратно.

Мы опять вернулись ко мне и легли спать. Вот так вот мы съездили на утренний клев. А! Еще один раз я на рыбалку сходил. Я ведь очень люблю рыбалку. Меня трясет, когда я подхожу к воде… Я рано утром решил пойти на рыбалку. Взял с собой донки, резинку. Резинка – это груз, резинка и леска с крючками. Как действует эта штука? Ты берешь за груз, накалываешь на крючки червяков и зашвыриваешь подальше. Все. Груз падает, крючки уходят в воду. Когда рыба клюет, ты просто тянешь за леску, резинка растягивается, ты вытаскиваешь рыбу, снимаешь с крючка, потом отпускаешь, и резинка снова оттягивает в воду всю эту конструкцию. Не надо все время забрасывать: просто вытащил, снял и отпустил. Очень удобная вещь.

Я рано утром забегаю к Ивану (он по пути на море живет), говорю: «Иван! Пойдем на рыбалку!» – «Чувак, какая рыбалка? Я сплю!» – «Ну и сиди дома, а я побежал!» И я прибегаю на рыбзавод, на стенку так называемую – это бетонные плиты в воде, уходящие вглубь. Они как бы очерчивают акваторию рыбзавода. Я прибегаю, а там сидят утренние сонные мужики. Посмотрели на парня, который так бодренько забежал. Мне же не терпится скорее забросить, что я и делаю: быстро все разматываю, насаживаю червяков на эту конструкцию, размахиваюсь и забрасываю. И эта штука летит и… улетает в море. Я забыл все соединить. У меня все улетело: в руках остался кусок резинки. Я стою и вижу: все, кабздец! Я постоял, пнул со злости банку с червями и пошел домой. Понимаешь, какая картина? Сидят мужики, а тут чувак радостный прибежал на море, зашвырнул удочку в воду, пнул банку и ушел. Мужики так посмотрели на меня: ну нормально парень порыбачил!

Я захожу опять к Ивану, говорю: «Долбаная рыбалка! Дай мне какую‐нибудь удочку!» Он такой сонный: «Что такое?» – «Да я свою, блин, выкинул!» Он мне потом рассказал: прибегает Рома такой радостный – пошли на рыбалку, убегает, прибегает через десять минут – дай удочку, я свою похерил. Рыбак, блин!

Вообще, в городе рыбалка была достаточно популярная вещь. Можно было сидеть на набережной возле яхт-клуба с удочкой и ловить бычка. Люди ходят по набережной, а ты сидишь и ловишь рыбу. Потом собрал удочку, пошел домой, накормил кошку. Не могу похвастаться каким‐то сказочным уловом. Сазана как‐то поймал на донку килограмма на полтора. Мы специально ездили на реку Миус, что впадает в Азовское море, и там ловили рыбу. На обычную удочку поплавочную я поймал рыбу под названием чехонь. Сантиметров тридцать с копейками. Она такая вытянутая, тощая, но жирная. Когда ее солишь, прямо жир течет.

Драки

Потихоньку о нашей группе «Асимметрия» стали узнавать в городе. Она уже вышла с чердака. Мы выступали на всяких самодеятельных концертах по случаю каких‐то праздников или политических мероприятий, выборов. Это поддерживал местный комитет по делам молодежи. Что играть, мы не знали, и как это делать – тоже. Я начал писать песни, когда из группы ушел Лёша Чёрный. Не было у нас с ребятами никакой конкуренции! Была просто идея, мечта играть вместе. Не было такого – сесть, прислушаться друг к другу, чтобы как‐то все зазвучало ритмичнее. Мы просто играли, кто как умел и как хотел. Что‐то из этого получалось. Лидером был я – приносил песню, мы ее кое‐как делали, я тогда не мог отследить и понять многих музыкальных вещей. Профессионализм в тех условиях не очень‐то и рос, заниматься особых возможностей не было.

В «Радуге» время было все расписано, так что чаще мы просто тусили – брали гитары и шли во Францию, так мы называли сквер в центре Таганрога. Почему мы не называли его Собачеевка или Урюпинск? Потому что Франция – это прекрасно! Богема, шарм. Там собирались неформалы – человек по пятьдесят-сто. А скверик очень маленький, открытый, с фонтанчиком. Там сходятся две главные улицы – Ленина и Греческая (раньше Интернациональная), где проститутки стояли. На пересечении этих улиц – парк Горького, а с краю – маленький скверик с фонтаном. Там все время было несколько гитар, девчонки, люди играли, пели песни. Ставили коробку для мелочи. Играли по очереди, менялись. Тусили, одним словом. На вырученные деньги брали вино и спускались к морю. Десять минут ходьбы. И там выпивали, терли, пели песни. Кто‐то с кем‐то крутил. Жгли костры. Утром расходились.

Часто туда приезжала милиция и винтила народ. Больше не по делу, а для отчетности – писали заявление о хулиганстве и просто отпускали. Все для галочки. Много было историй, когда забирали в милицию. Посидим в отделении полчасика – и на свободу с чистой совестью. Мы что‐то там подписывали типа «больше такого не повторится», и нас отпускали. Такая работа была у милиции. Меня там знали оч-ч-чень хорошо, не удивлялись новой встрече, здоровались даже. Один раз в колледж приходила бумага, но все как‐то замялось. Что такого? Ничего плохого в этом нет. Если б я украл там… Вот такой еще пример: шли мы как‐то из театра, обсуждали спектакль «Эзоп»: как этот Эзоп поступил, в чем мораль и т. п. Вдруг подъезжает милицейская машина, нас забирают. За что? Сказали, что мы громко ругаемся матом. Нас забрали, отвезли в кутузку, в отделение, написали заявление, рассказали два очень пошлых анекдота и отпустили. Вот так.

Вскоре после того случая нас вызвали с родителями в детскую комнату милиции. Меня и Ивана. Мы‐то взрослые люди практически, нам по шестнадцать-семнадцать лет. Но все равно вызвали, чтобы родители заплатили административный штраф и выслушали нотацию. И вот мы садимся в трамвай с мамами, они о чем‐то друг с другом трещат. Приезжаем, заходим в кабинет. Там сидит тетушка лет пятидесяти, такая вся правильная, в очках. Мымра. Мы сидим вчетвером напротив нее, и она начинает читать мораль: «Вы знаете, алкоголизм… все дела… а кем они вырастут? Почему не следите за своими детьми? Сегодня они ругались матом, а завтра они станут преступниками! Нужно следить за воспитанием детей! Как не стыдно!» Мы сидим, втыкаем. А напротив нас на стене висят разные агитационные плакаты типа «Мама, не пей!» И среди них один плакат здоровый: на черном фоне желтый цыпленок, а вместо лапок у него – два штопора. Мы переглянулись с Иваном, и у нас началась истерика. Мы начинаем давиться – ведь нельзя же смеяться. А мамы все поняли, тоже сидят и еле сдерживают смех, их тоже давит слегка. Мымра видит, что нам нехорошо, говорит: «Вам стыдно, ребята, да?» Ну и после этого мы, закрыв лица руками, мычим типа: «Да, да, нам так стыдно!» Она такая: «Выйдите, ребята!» Мы выбежали с диким хохотом на улицу, нам было стыдно туда возвращаться. Выходят мамы: «Что же вы делаете! Хоть бы дослушали до конца!» Мы заплатили какой‐то штраф и поехали по домам. Мама не грузила меня. Мама хорошая…

Меня вообще мало воспитывали. Мама говорила: «Это плохо, сынок, а это хорошо. А так лучше не делать». Воспитание в основном проходило на улице. Всем же понятно, что такое дружба, добро, зло. У нас была хорошая компания, мы все прекрасно понимали. А ссать в мыльницу в сортире первого в Таганроге казино – это не зло, это ребячество. Чтобы было весело, чтобы потом не выйти с ножом и кого‐нибудь не порезать. Я прекрасно понимал, что это плохо, но единственное зло я причинил умывальнику, это предмет неодушевленный. Убрать стул из-под друга – тоже не зло. Насыпать соседу в лимонад соли или перца – тоже не зло.

Бывало, в городе люди выходили с ножом. Время такое было. Ростов, все знают, криминальный город, а Таганрог – милицейский. Но разницы никакой – милиция все держит вместо банд, вместо братков, как одна большая крыша. Но даже при милиции все равно бывали случаи. Вспышки насилия. И все сразу знали, по городу говорили. Типа того порезали, этого. Но просто так тоже не резали. Задолжал кому‐то, не на ту бабу напал, не на того пацана нарвался, кого‐то обидел. Повел себя некрасиво. Просто так не резали, только психи. Это было очень редко. В основном драки.

Я не был любителем подраться. Да и люди достаточно уважительно относились, с интересом. «О, ты на гитаре играешь!» – «Играю». – «Круто! А „белый снег – серый лед” сыграешь?» Обычные человеческие понятия. Музыканта трогать нельзя – такое было правило. И оно работало. Если ты сидишь с гитарой, тебя не тронут. Потому что ты поешь песни, вокруг тебя люди, они слушают, подпевают, радуются. Это авторитет. Если ты тронешь гитариста, то двадцать человек, которые сидели вокруг, скажут: «Ты не оборзел ли?» И тебя так отделают! Музыкант – это некий статус в обществе: тебя слушают люди. Эти люди могут за тебя постоять, даже если они не друзья твои. Поэтому гитариста никогда не будут трогать, это позорно. Все равно что подойти к ним и по очереди плюнуть каждому в лицо.

С ребятами из ПМК я не конфликтовал. Да я и не знал там никого. И знакомиться не хотел, у меня были свои друзья. Противостояние было между ребятами из разных районов, мы в этом старались не участвовать. Но когда приходится драться, надо драться. Драка проходит очень быстро. Буквально один удар трубой или палкой, и все, финиш. На этом твоя драка заканчивается. «Ты дрался?» – «Дрался!» – «А что помнишь?» – «Помню один удар». Вот и вся драка. Жесткие были драки. В основном район на район. На дискотеках. Я представлял район центра. Я же года через два после возвращения в Таганрог осенью переехал в центр, на улицу Фрунзе.

На дискотеках мы не играли, там совсем другой репертуар, нас это не очень привлекало. Есть в центре города место, называется «пятак» – огороженная площадка, залитая бетоном. Там сцена, на которой стоят колонки, плюс какая‐то простая светомузыка. И крутятся песни. Вход на «пятак» стоил рублей пять. Весь город съезжается вечером на дискотеку. Все танцуют на этом «пятаке». По краям стоят лавочки. Народ сидит, курит, что‐то выпивает. Возле самого «пятака» на площади тусуются люди: встречаются, расходятся. Некоторые приезжают на дискотеку не танцевать, а драться. Типа мужики не танцуют, они приезжают просто на разборки. Для начала драки нужен очень маленький повод. Например, если ты вдруг просто подойдешь к какой‐то незнакомой девушке, начнешь общаться и вдруг окажется, что это девушка тех парней. А они в принципе используют эту девушку как приманку, для того чтобы получить повод к драке. И начинается пиздиловка. Очень серьезная.

Мы так попали только один раз, совершенно случайно. Такая атмосфера! Я стою и понимаю, что никто не танцует. Все ждут, когда начнется. Они, конечно, танцуют, но практически на пределе, в ожидании. Все ожидают удара. И так озираются по сторонам – ничего еще не началось? Не, ничего, можно танцевать. И все ждут, откуда же в этот раз начнется волна. И начинается! Один на другого: «Ты откуда?» Подтягиваются друзья, постепенно, человек двадцать-тридцать. Начинают бузить. Мочилово начинается – район на район. Потом всех выгоняют наружу, и там уже вступают зрители, ожидавшие начала. Дискотека пустеет, девочки начинают визжать: «Перестаньте!» Некоторые девочки пытаются их разнять, часть остается на танцполе.

Большая драка длится полчаса, по-разному бывает. Потом потихонечку рассасывается, люди возвращаются на «пятак» и снова танцуют. Вот такая дискотека. Дрались до крови, бывало, разбивали головы. Менты никогда не вмешивались. Они просто в конце уже приходили, забирали несколько человек: кого отправляли в больницу, кого в отделение. Мочили друг друга серьезно: кастеты, цепи, трубы. Пару раз под раздачу попадал. Было дело. Просто когда несется такая волна, ничего ж непонятно. Получаешь свое, падаешь, встаешь – о, круто, подрался. А с кем дрался, не видно, не разберешь. Волна захлестывает. Идет толпа дерущаяся, кто‐то кого‐то зовет, к тебе подбегают: «А ты чё сидишь?! Получай!» И хрясь в пятачину!

Я ходил на дискотеку не драться, а танцевать. Танцевали под песни разные – It’s My Life Доктора Албана, Скутер, потом уже рейв пошел. Попсы откровенной не было. Рядом же Ростов – город, который всегда отличался музыкальной культурой, столица электронной музыки. Оттуда много разных групп вышло.

Как народ одевался на дискотеки, я не особо помню. Парни – рубашечки всевозможные, белые, черные, с золотом, воротничок стоечкой, с цепочкой. Они на рынках продавались, тут еще цепочка на воротнике. Или просто майки, треники, кроссовки. Пытались выглядеть «правильно». Обычные черные туфли, черные брюки, черная майка. Наряжались как могли, в общем. А девочки тем более, все, что было модно. Не то чтобы с шиком: мини-юбки, кофты – побольше секса и чтобы красиво.

Вообще, чтобы попасть под раздачу, не обязательно было идти на дискотеку. Бывало так: сидим в центре, на лавочке в парке. Подходят ребята. Типа сигаретку стрельнуть: «Привет, пацаны. А вы ваще откуда? С кого? Чё делаете тут?» Сначала по-доброму. Мы говорим: «Да мы из центра, здесь живем недалеко». – «Ну пойдем отойдем, поговорить надо…» И сразу понятно, что сейчас будет. Так спокойно говорят: «Пойдем поговорим». Все! Значит, нужно либо убегать, либо идти и драться. Мы чаще пытались как‐то замять. Когда начинаешь с человеком разговаривать, можно найти каких‐то общих знакомых, Таганрог‐то – город маленький, все друг друга знают. Даже если ты с другого района, можешь назвать пару кличек авторитетов с района, который против твоего, тогда есть шанс замять ситуацию: «Брат, а ты знаешь Васю Кривого?» – «Все нормально, братан. Извини». Я лично с такими авторитетами не общался. У нас была своя дружная компания, мы занимались музыкой, в этой криминальной волне не участвовали. Но так было везде.

Когда к Лёхе в Мариуполь приезжал – тоже. Один раз мы шли с ним по району Ильича. Там проходная металлургического завода и рядом кинотеатр с тиром, мы туда часто ездили. Кто больше выбьет – вроде соревнования, прикольно. Не было такого раньше – выбьешь пять фигур и получишь игрушку. Не додумались тогда еще. И вот мы с Лёхой зашли выпить чуть-чуть в кафешку. А кафешка – пивнушка банальная на три столика. Заходит чувак, смотрит на нас долго, подходит: «Пойдемте, ребята, выйдем». Лёха говорит: «Все, мы попали, сейчас нас будут рубить. Бабло забирать…» Мы подходим к официантке, спрашиваем, есть ли черный ход. Нет. И мы понимаем, что нужно выходить.

Мы посидели, причем что заказали, так и не выпили, от нервов. Вышли. Там еще один стоял. Они взрослее нас были. Два пацана: «А чего вы у нас тут делаете?..» – «Да вот сидим…» – говорим по-мирному. А они ни с того ни с сего: «А деньги?» – «Да у нас мало денег. Мы, конечно, можем дать, но так чтобы не все. Сами понимаете…» То есть мы не нарывались. И тут один из них дает мне в лицо. Сильный удар в скулу. Такой ты-ды-щ-щ-щ с призвуком, что в кость бьется. Второй Лёхе врезал. Деньги они так у нас и не взяли. Просто вломили слегонца и ушли.

Потом мы сидели с Лёхой, выпивали. Он орал матом: «Я их найду, я приду с ребятами!» Прошло потом месяца три-четыре. И когда я в очередной раз приехал в Мариуполь, он меня встретил на автовокзале и говорит: «Ромка, я разобрался! Помнишь, к нам приходили? Я разобрался…» Он молодец, собрал своих ребят, вычислил этих чуваков – они там, оказывается, все время паслись и у пацанов, которые послабее и помоложе, отбирали деньги. Лёха приехал туда вместе со взрослыми ребятами, у него был пистолет газовый, баллончик. Он практически один их «учил», а старшие стояли и смотрели. В общем, отомстил. То есть он не бросил все это дело, типа, ну избили и избили. Нет! Он тех чуваков наказал жестко: они уже встать не могли, когда надо было срочно сваливать, потому что милиция приехала.

Настя

Все произошло очень быстро. Года полтора, не больше. В городе было несколько коллективов, которые по местным меркам были достаточно известны. Их знали человек пятьсот. Группа «Апогей» была на тот момент самой известной в Таганроге. Ее знали даже в Ростове, где она периодически выступала. Много поклонников у них было, много девочек вокруг. И мы думали: «Да! Реально крутая группа!» Но проходит год, и мы становимся не то что конкурентами, а даже круче.

Это было очень удивительно для меня. Как‐то после концерта мы с ребятами идем на пляж и слышим, как две чуть поодаль идущие девушки болтают: «А я знаю Рому Белого!» – «Круто!» – «Да, он такой…» А мы чуть ли не в метре от них идем. И я слышу их разговор, смотрю на эту девочку и понимаю, что в первый раз в жизни ее вижу. А ведь город Таганрог настолько маленький, что почти все друг друга знают. И девушек, которые знают меня, я уж точно знаю. И мне очень приятно! Я подумал, вот он – миг настоящей славы! Про меня уже байки по городу расходятся.

Парни для этого и играют на гитарах – чтобы девчонкам нравиться. А зачем играл я… Я тогда не задумывался. Просто писались песни, просто хотелось петь, выступать на сцене. Я не собирался, выйдя на сцену, завоевывать девушек, которые сидят в зале. Потому что и без этого уже было круто. Что бы ты ни пел, это уже круто. Я пел, во что‐то верил, непонятное даже мне самому. Но во что‐то верил! В дух какой‐то. В песни. О чем песня, сам не понимал. Мне было круто их петь, они что‐то несли.

В Таганроге тогда было несколько групп, и они все соревновались: кто громче зарычит, кто круче, техничнее или смешнее сыграет. Все выпендривались, показывали себя с разных сторон. А я просто пел песни. И все это время ко мне приезжал мой друг Лёха. Он очень обижался на меня, когда я из Мариуполя уехал. Я часто приезжал к нему, а он ко мне, в Таганрог. Помню, поехал к нему Новый год встречать. Говорю маме:

– Я к Лёхе, в Мариуполь.

– Будь там аккуратней!

Она же видела меня с Лёхой много раз. И знает его замечательно. И Лёхина мама знает меня прекрасно. Знают они, что эти два человека – не разлей вода.

– Надолго?

– На два дня. На три – максимум.

Отметили мы Новый год в Мариуполе и так увлеклись, что я вернулся домой только через восемь дней. Это был первый и последний запой у меня в жизни. Организм больше не позволил такого – перепил по молодости.

Лёха часто приезжал, следил за всем, что у меня происходит. Даже на некоторых концертах в Таганроге он мне подыгрывал на трубе, он же профессиональный музыкант. Кстати, эта песня, которую мы тогда играли, будет на третьем альбоме. Чуть-чуть текст видоизменен, но песня та самая. Лёха приезжал и грустил: «Круто, у тебя музыка!» А я ему: «Лёха, ну какая музыка, тут болото, никакого выхода. Ничего больше». – «Да у меня в Мариуполе вообще ничего нет, меня никто не понимает. Мы сидим с гитарами, пытаемся группу сделать, но ничего не получается». Он в заводском районе тогда жил, Мариуполь – город работящий. Там культуры такой, как в Таганроге, нет. Богемы, которая ленится и ничего не делает, тоже нет. Лёхе очень нравилось в Таганроге, он говорил: «У вас тут круто. Друзья хорошие. Цивильно. Вроде выпивают, но при этом песни поют…» В общем, он очень грустил. Он там остался, а я тут. Ему казалось, что у меня тут круто. Но я понимал, что это тоже не круто. Ненамного лучше.

Музыкальные записи у нас были, но не студийные, а с концертов. По городу они практически не ходили. У одного известного в городе музыканта был бобинный магнитофон «Ростов». И он как‐то с пульта на концерте записал выступление всех групп, в том числе и нашей. И вот по вечерам мы слушали. Приходили к нему в гости, себе переписывали. Кое‐как по нашим поклонникам разошлось, но проще было прийти и вживую послушать. Кроме этой плохой записи с концерта ничего не было. Группа «Апогей» однажды ездила записываться в Ростов на какую‐то частную студию, и у них даже вроде был свой альбом. А у нас нет, завидно немного. У них как‐то все чистенько… Мы пробовали записаться сами, забивали электронные барабаны на машинке, живых не было. Было два микрофона «Электроника» с шапочкой…

Многие музыканты Таганрога, многие творческие люди работали сторожами в школах, в каких‐то конторах. И по вечерам в этих школах народ играл на гитарах, пел. Был в городе такой парень – Дима Селегин, музыкант. Он тоже был сторожем в школе. И у него там собиралась вся так называемая таганрожская музыкальная элита, начиная с людей тридцатилетних и заканчивая нами, семнадцатилетними пацанами. Конечно, все всё друг про друга знали, кто какие песни поет, что играет. Иван одно время тоже сторожем работал. В женской консультации! Изредка по вечерам мы собирались у него на работе, до утра выпивали, играли на гитарах в холле. Читали всевозможную литературу медицинскую, спускались в подвал, смотрели женские заспиртованные органы. Ну да, не очень приятно, конечно, было, но зато очень интересно. Практически изучили всю женскую анатомию. Мы там прикалывались. Наряжались в белые халаты.

Однажды очень смешной был случай. Просто отменнейший! Мы сильно выпили и заснули в кабинете у старшей медсестры. А когда поутру проснулись, консультация уже работала. Иван меня будит: «Рома, вставай! Нам кабздец!» Тут мама его заходит: «Вы чё тут лежите, быстро уходите!» Обычно мы без проблем оттуда сливались утром. Но в тот раз консультация‐то уже работала, народ сидит в коридорах! Я говорю:

– Как будем уходить?

– Надо надеть халаты, типа мы работаем здесь – аспиранты или еще кто!

– Давай!

Мы надеваем белые халаты, которые нашли в кабинете. Выходим. А от нас перегар – просто нереальный! Молодые парни в женской консультации, блин! Мы выходим, какая‐то женщина подходит и говорит:

– А Мария Ивановна уже принимает?

А Иван такой:

– Ее еще нет.

– А вы мне не подскажете, как ее найти?

Смотрю, Иван задумался, и говорю:

– Пройдите-ка, пожалуйста, в регистратуру!

Вот так. Слава богу, до консультирования пациенток не дошло! Она еще что‐то там стала выспрашивать, я говорю: «Это в регистратуру!» И мы потихонечку, по стеночке выходим на улицу и бежим в этих халатах к Ивану домой переодеваться. Было очень смешно, ржали очень долго. Мы пытались сделать умные лица, когда выходили из консультации, но как‐то не очень у нас получалось…

В нашей музыкально-артистической среде вращались еще разные девочки. Обычно они приходили из педлицея, педучилища или института. Любили поэзию, музыкантов, художников. И все время были проблемы у пацанов, потому что они на этих девушек западали, а те нередко переходили от одного к другому. Эти девушки сильно отличались от амазонок из училища – они слушали с умным видом, интеллигентные, нормальные девчонки. Это были музы, принцессы, и при этом они могли пить из горла. Муза, которая пьет из горла, – что еще нужно музыканту для счастья? Красивая девчонка и понимает тебя по-пацански. Еще и песни слушает твои. С одной такой у меня потом был роман.

Настя… Настя… Она была тусовщицей. Музой. Она была очень нежной. Пользовалась благородной, как мне тогда казалось, репутацией. Очень красивая, добрая, позитивная. Хиппи. Хипповая герла. Была вся в косичках. Она мне очень понравилась своим поведением, легкостью. Такая кошка добрая была…

Я помню, мы лежали в траве за зданием редакции газеты «Таганрогская правда», на лугу. Там еще был такой скос к морю. Мы легли на траву и начали целоваться. И я просто обалдел. Вот… Сразу влюбился безумно. Мы гуляли, я часто приводил ее домой. Говорю: «Мам, это Настя!» А с Настей еще ее ребенок был, мальчик маленький. Мама в шоке, глаза на лоб: «Господи! Рома, что ты делаешь?!» Ну как обычно…

Настя была ненамного старше меня, ей было года двадцать два – двадцать три. Можно сказать, что первый сексуальный опыт – взрослый, который я прекрасно помню, все ощущения, все эмоции – был с ней. Она была очень красивая. Худенькая. Загорелая. Она носила сарафаны, вся была в бусах, в фенечках из бисера. Волосы темные, выжженные слегка. Лицом похожа на модель, которая играла в «Последнем герое», – Инну Гомес. Только у Насти лицо было слегка более вытянутое и очень доброе. Она на кошку была похожа. Очень романтичная девочка. Все время мурлыкала. Фыр-р-р-р-р, фыр-р-р-р-р-р-р-р-р – вот так делала на ушко. Все время улыбалась. Выгибалась… кошка! Она меня наряжала в бусы. У меня были длинные волосы, и она заплетала мне косы. Фенечки, бусы дарила. Настоящая хипповая девочка на полном позитиве. То есть вся в облаках. Мне это так нравилось. Безумно. Такая была у меня девушка…

Мы гуляли, ходили босиком по городу. Дети цветов – так это называется. Два долбоеба. Тогда я не думал, что это странно, да мне и сейчас это нравится. Можно и по Москве так походить… Потом еще был момент, когда мы пришли ко мне домой. Почему‐то никого не было. И она начала ко мне в комнате приставать. Это было что‐то. У меня в голове эта картина до сих пор! У нее была очень длинная юбка в цветочках. Блузка и юбка… И она… В общем, так и села на меня, не снимая юбки…

С Настей мы как‐то поехали выступать на стадионе в городе Новошахтинске, куда съехались музыканты из разных городов. По случаю каких‐то выборов местных. Из Таганрога ехало два автобуса, в одном как бы тусовые ребята, просто молодежь города, они были все наши знакомые. А во втором автобусе мы – музыканты. С нами ехала тяжелая металлическая группа «Сакрум». Солистом у них был парень, которого звали Кэб. Он читал жесткий рэп типа Дельфина или Red Hot Chili Peppers. Чего‐то там тараторил та-та-та-та-та. Еще от Таганрога были «Асимметрия» и баянист Суса. Такой взрослый человек: ему лет тридцать с копейками было, когда нам по девятнадцать. И он как‐то залетел в Таганрог, ему очень понравился город, как и многим заблудшим поэтам и музыкантам. Он снимал в городе квартиру, а летом уезжал на юга, на моря – играл на улице и много денег зарабатывал. Он периодически то появлялся, то исчезал… Очень хороший музыкант был. Я иногда ему говорил:

– Суса, приходи к нам на концерт, подыграешь на своей гармошке.

– Да без проблем.

– Суса, хочешь песню послушать перед концертом, которую играть будем?

– А зачем?

И он приходил, звучала абсолютно незнакомая ему песня, а он подыгрывал с лету и очень в тему, без каких‐то излишеств, как будто долго репетировал с нами перед концертом.

У нас был обычный немецкий автобус, который по городу ездит. Мы веселые, все друг друга знаем, приезжаем в город. Там на стадионе стоит сцена, на ней какой‐то аппарат. По тем временам мне это казалось очень круто! Что‐то с чем‐то! И мы за сцену заезжаем, там еще ростовские музыканты приехали. И еще какие‐то совершенно неизвестные мне «гости из Москвы», как представил ведущий концерта, – танцевальный коллектив, где дурочка поет под фонограмму, и все. Не «Иванушки» какие‐нибудь, в общем. И вот публика собралась на этом стадионе. А стадион очень старый, по двум сторонам невысокие трибуны, лавки, а остальное – забор. Стадион – не стадион. Мы вылезли из автобуса, гитары начинаем настраивать – скоро выходить играть. Ведущий выбегает к нам, кричит: «Времени не хватает, давайте играть!»

А Настя меня нарядила: всяких фенек и цветочков понавешала – на руках, на ногах. Я оказался такой… как елочка новогодняя, весь сверкал и блестел. Рубашка и брюки все бисером расшиты, на шее нереальный пучок бус разной длины. Фенек было по локоть на каждой руке, в несколько слоев. Да, я не шучу – феньки в несколько слоев. В волосы Настя мне заплела какие-то бусинки. У меня тогда волосы длинные были, так что полголовы – в бусах. Такой настоящий хиппи. Да и песни у меня были такие… немного с народным уклоном. Достаточно простые, даже не про любовь, а просто про весну, которая пришла в город, спустившись вниз по тропе. Ручейки, бабочки…

И вот мы выходим, начинаем петь. А людей немного на стадионе – человек, может быть, восемьсот или тысяча, не больше. Но по тем нашим временам это было очень много. Люди пришли, потому что скучно было в городе: с колясками, с детьми. Мужики расстелили на поле газетки, сидят, выпивают. Хотят посмотреть диковинку. Мы спели всего пять песен. Люди хлопают. Я думаю: «О, круто!» А после нас выступали металлисты из группы «Сакрум». Я спустился со сцены, радостный такой, иду к автобусу. И тут подходят два здоровых пацана. Огромные такие.

– Ну, чувак, ваще, прикольно. Чёй‐то на тебе – дребедень какая‐то?

Настя подходит, говорит:

– Ром, пойдем!

– Подожди, тут ребята спрашивают. Ребята, это бусы.

– Бля, бусы в натуре! Во даешь, красава, бля! А чё ты так вырядился? Весь в блестяшках каких‐то?

– Ну это, понимаете… – И я с чистой душой стал объяснять, что это направление в музыке, стиль хиппи. Мы за мир, мы – дети цветов. Вся фигня. Настя первая поняла, что они не врубаются, и буквально уволокла меня в автобус, когда они уже пытались снять с меня все эти бусы на память. И когда мы уезжали с поля, в нас полетели стеклянные бутылки, банки, кто‐то с кем‐то хотел драться, за нами бежали, пытались на мотоциклах догнать. В общем, чем‐то мы им не понравились…

Мы ехали ночью обратно в Таганрог часов пять-шесть, такие радостные. Вина купили, у бабок самогона взяли. Нас отсутствие успеха вообще не расстроило. Как нам казалось, мы выступили замечательно. Нам главное было выступить, и мы выступили. Когда туда ехали, конкуренты были друг другу. А на обратном пути уже наоборот: вокалист «Сакрума» уже пел под баян вместе с Сусой «Соловьи, не тревожьте солдат». Мы остановились в поле – не то колесо пробилось, не то еще что‐то. Развели костер. Допили все, что осталось. Ну и остаток времени до Таганрога спали вповалочку в автобусе. Приехали, радостные, утром. Так мы съездили в Новошахтинск. Дети цветов, короче.

Потом, помню, был какой‐то праздник. Мы гуляли, шли компанией. Догулялись до глубокой ночи. Домой идти было уже нельзя, потому что там брат, мама, завалиться ночью домой с девушкой – я такого себе не позволял! И я решил пойти с Настей на дачу. У нас была дача, даже не за городом, а в районе Русское поле. Когда мы с ПМК переехали на Фрунзе, у мамы оставались какие‐то деньги, и она купила эту дачу чуть ли не за тысячу рублей – смешные цены. Я говорю: «Настя, а пойдем на дачу!» Купили бутылку «Кавказа». Троллейбусы уже не ходили, поэтому мы целеустремленно за часик дошли пешком. А участок там – шесть соток, все в клубнике и тюльпанах. Потому что бабушка, которая маме эту дачу продала, любила тюльпаны, а клубника сама разрослась, она ж такая тварь – лезет во все стороны, все обволакивая собой. Несколько фруктовых деревьев было: вишня, черешня, слива. И домик деревянный, небольшой, похожий на бытовку. Строительный вагончик. Маленькая кухня, предбанник и комната с кроватью. Выглядит все это достаточно плохо по меркам москвичей. Двери скрипучие, на фанере обои. Какие‐то стаканчики, полочки. Все самодельное практически.

Мы, немного пьяные, пришли рано утром на дачу. А там кровать… У меня коробка стояла со старыми вещами, мы нашли простыню, постелили на кровать, а сверху еще висели занавески, как у султанов – типа полога. И мы туда завалились и у-у-у-у… все случилось даже слишком быстро… Но этот раз я запомнил. Она была настоящая кошка. Настя… очень мягкая. Мне это очень понравилось… Потом она заснула. Я встал, собрал виноград, он тоже в саду рос. Принес виноград, оставшееся вино. Вино она не стала пить, мы попили чай. Виноград тоже никто так и не стал есть почему‐то. И она говорит: «Мне пора, надо бежать».

Я ее проводил… Буквально после этого она уехала. Так же внезапно исчезла, как и появилась. Я даже ездил ее искать. Есть такой поселок Петрушино под Таганрогом, еще километров пять-семь от Русского поля. Пригород. Я ездил туда, кто‐то дал мне адрес, где она живет с ребенком. Я нашел это место, но ее там не оказалось. Мне сказали, что она уехала к родственникам, а когда вернется – неизвестно. Больше я никогда ее не видел. Никогда… Это потом я узнал, что она встречалась не только со мной. Эта девчонка, конечно, сводила с ума полгорода. И у меня с ней был роман… Я догадывался о чем‐то, но узнал только потом. Да я и не думал об этом. Как можно об этом думать, когда счастлив? Когда ты влюблен, тебе же все равно. Как можно думать, что вот она вчера была с кем‐то еще? Глупость. Ну и что? Мне‐то кайфово. И когда однажды мне друг начал про какую‐то Настю рассказывать, я говорю:

– Погоди, а это не та Настя, которая…

– Та самая, – говорит.

– У-у-у-у-у, друг! Мы с тобой повязаны теперь!

Но у меня только позитив остался, никакой ревности. К ней нельзя было относиться иначе. Может, поэтому с такой нежностью и говорю о ней? Настя… Кошка…

Песни и соседки

Учиться нотам меня как в самом начале не прикалывало, так и потом, когда «Асимметрия» перестала быть «чердачной группой». Но мне было интересно общаться с людьми, у которых есть музыкальное образование. У меня были две хорошие подруги – студентки музучилища: Ираида и Оксана. Они были моими соседками по ЖАКТу – жилищно-арендному кооперативному товариществу. Это название вида жилья. Есть частный сектор, есть многоэтажки, есть дачи. А это ЖАКТ. Выглядит оно так. Допустим, вот улица, на которой до революции жили помещики, элита города. Здания там в основном одно-двухэтажные особнячки, как маленький-маленький Питер. И у каждого дома было свое подворье, где находилась конюшня, жили прислуга, повара. Когда пришла советская власть, всех раскулачили, уплотнили, и эти постройки внутри двориков стали приспосабливать под жилье. Основной дом тоже делили на квартиры с разными входами, и все потом достраивали себе по кусочку, отгораживались. Все очень хаотично. Во дворе была колонка с водой. Это сейчас начали проводить водопровод, все удобства. А раньше в конце двора стоял туалет, один на весь двор. И все это дело называлось ЖАКТами.

В какой части дома жил я, непонятно: в дореволюционной или в новой. Мы когда туда переехали с окраины, я сам пристроил кухню, вытягивал фундамент, стены, кровлю, комнату увеличил. Вылезаю я как‐то раз на крышу своего ЖАКТа, чтобы телевизионную антенну поправить, и вижу девушку из соседнего двора. Что‐то она там на улице делает, не то воду выливает, не то окна моет. Я кричу ей: «Привет!» Она улыбнулась, и я решил зайти. Мы познакомились, потом она ко мне зашла в гости. Темные-темные волосы. Свои. Не очень длинные и не очень короткие. Худенькая. Такая девушка-кокетка. Конечно, я начал с ней любезничать. Это была Оксана, которая снимала комнату во флигеле. А вторую комнату снимала Ираида. С ней я познакомился немного раньше, на какой‐то обычной тусне. Я не знал, что она туда переезжает, и очень обрадовался, когда она моей соседкой стала.

Я приходил к девчонкам в гости, помогал по хозяйству – прибить что‐нибудь, обои поклеить, кровать починить, какой‐то марафет навести. Я ж строитель. Кровать починить. Ну а что такого? Что‐то там упало, оторвалось, сломалось у кровати. «Рома, у меня опять сломалась кровать!» – «Что ты делаешь на этой кровати, Оксанка бессовестная?» И мы тусили. Чаще всего я у них зависал. Оксана готовила какие‐то супы, я капусту тушил, чебуреки делал. Я готовил хорошо, мог делать все что угодно. Шашлыки жарили во дворе, по вечерам пели песни. Хозяйка их флигеля сдавала студентам музучилища комнаты, потому что в каждой было по пианино. Ираида была старше и училась, кажется, уже на последнем курсе. А Оксана только‐только поступила. И вот они играли на пианино и пели всякие песни. Из «Мэри Поппинс», например, – такие девичьи песенки. Однажды я приволок гитару, и она практически у них поселилась. Был момент, что я и сам как будто к ним переехал. Ночевать оставался. Дом‐то рядом.

Внешне, конечно, мне больше Оксана нравилась. Мы крутили вещи небольшие. Ну как? Невинные, так, целовались. Я не замечал, чтобы у них была какая‐то конкуренция из-за меня. Может, она и была, но я не видел этого. Или не хотел видеть. Когда Лёха приезжал из Мариуполя в Таганрог, мы с ним вдвоем запуливались во флигель. И ему Оксанка очень нравилась. Но они просто улыбались друг другу, легкий флирт…

– Ну чего, – говорю, – Оксанка‐то крутая?

– Ну да, крутая.

– Ну так давай, замути темы какие‐нибудь!

– Да я уже женат…

А Ираида приехала из Горловки, она была спокойная, уравновешенная. Скажем, барышня XIX века. Она верующая была – пела при храме в Таганроге. Но могла и веселиться без проблем, когда не было поста. Она прекрасно знала, что я НЕверующий человек. И поэтому, наверное, ей было интересно со мной общаться, помочь мне, с ее точки зрения. Она мне доказывала на всяких примерах, что бог есть. Я не отрицал этого. Но я ей говорил: «Да, но я верю в себя». У меня другая философия. Она тоже не сопротивлялась. Я уважал ее мнение, а она – мое. И мы с этим нормально жили. Она окончила музучилище по специальности «дирижер-хоровик». Оксана тоже по этой специальности училась. Две абсолютно разные девушки. Что их связывало? Да ничего.

Особых тайн у меня от них не было. Они рассказывали мне всю дребедень, связанную с их молодыми людьми. И я сижу, уши вянут, уже не могу слушать. Какая‐то ревность была дружеская: что она мне про какого‐то парня тарахтит, когда Я здесь! Хотя чего ревновать, если мы друзья? Какие могут быть претензии? Но это объяснимо. Мужчины и женщины – они же разные. Что значит – «просто друзья»? Просто друзей не бывает. Это я только сейчас понял. Тогда я не знал, что дружбы между мужчиной и женщиной не может быть. Не может и все. Два разных пола. Как бы они ни хотели дружить друг с другом – не выйдет. Они смотрят друг на друга как на объект. Ничего с этим не поделать.

Были посиделки, я брал гитару, и мы начинали петь мои песни на два голоса, на три, они же хористки. Красота такая… Слова там были примерно такие:

Веселей зима. Вьюга веселей.

Береги меня от дурных вестей.

Тогда я в первый раз услышал, как люди поют в терцию. Мне очень нравилось. Я не знал, как это делается. Но я слушал и учился на слух. Профессионально петь научиться мне не хотелось. Мне просто показали, какие возможности могут быть у голоса, у музыки. Я так, на каком‐то своем уровне, учился у Ираиды. Как строить терцию, определял на слух, не по музыкальным законам, не по нотам. Я и сейчас смогу без проблем спеть в терцию. Как гитаре учишься во дворе, так и тут привыкаешь слышать, как правильно, а как нет.

У меня вообще песни на тот момент были достаточно мечтательные. Ничего не понять. Но я верил во все, что пел. Да и сейчас верю. Я так верил, так писал, так жил. Был максимализм, высокие фразы. Мир во всем мире… Очень непонятные, абстрактные вещи, но очень позитивные. «На твоем лице капли хрусталя». Почти ничего и не помню из того своего творчества.

Я тогда не знал, зачем пишется песня, почему. Хотел что‐то писать, но не знал причину. Поэтому я просто что‐то выдумывал, какие‐то наборы слов, которые звучали под музыку. Иногда слова попадались мудреные, которые я даже не всегда понимал. Но я писал, и мне нравилось. Я не старался кому‐то подражать, писал просто околесицу. Сидел и придумывал, шлифовал. Для меня тогда была важна не идея, не посыл от себя, а именно результат как достижение цели. А цель – песня. О смысле не задумывался вообще. Нужна ли она мне, людям? Интересно было само ремесло – как пишутся песни. Мне нужно было придумать куплет, музыку и чтобы это как‐то все вместе звучало.

Я писал песни, а стихи – никогда. Это было чуть ли еще не в Мариуполе, когда я решил написать песню на чужие стихи. Дома валялась книжка какого‐то советского поэта, который про какие‐ то ромашки писал, про поля, про Родину. Я открыл стих и ради прикола придумал музыку. Просто на готовый текст сочинил мелодию. У меня было несколько песен, для которых я сначала придумал музыку, а потом под нее написал слова. Я сидел, напевал что‐то, придумывал квадрат аккордов с мелодией, которая пришла мне в голову. И бормотал какие‐то слова под эту музыку, вообще не связанные друг с другом. «Ля-ля-ля… солнце… ветер… ля-ля-ля… хочется…» – фигню какую‐то. Мне просто жутко хотелось петь. «А-а-а вьюга… снежинки… ля-ля-ля вечность…» Ерунда полная! А потом я придумал песню, которая уже немного была со смыслом, но я все равно еще ничего не понимал.

Я ни к кому конкретно не обращался. Просто такая песня. Типа группа «Воскресенье», там же песни тоже ни о чем. Вот такую зимнюю песню написал тогда. Лирическую, романтическую.

На чердак я свои песни не приносил. Эта уже в постчердачный период была написана. А вот для той песни Ираида потом дописала куплет, который очень органично туда лег. Вышло здорово. Мы пели эту песню с ней на два голоса.

Типа о том, что встречи сказочные были, и оставь тепло, уходя… Припевов тогда не было, были одни куплеты.

Мама, папа

Мама хорошая. Мама стерпела все. Она много терпела – всю мою жизнь. Всю мою юность. Пыталась как‐то влиять, хотела, конечно, лучшего для сына. Но по большому счету она не особо верила в то, что у меня что‐то получится с музыкой. Ну увлекается парень – хорошо! Играет на концертах – хорошо. Ходила даже на концерты, слушала.

Приходил я домой очень поздно. Бывало, тусил по три-четыре дня на каких‐то квартирах. С кем‐то пили, играли, ездили куда‐то. Были, конечно, скандалы, потому что я часто не предупреждал ее, что не вернусь ночевать. Мобильных телефонов же тогда не было. Домашнего телефона тоже. Так что приходилось приезжать домой и говорить, что уезжаю. Не всегда получалось… В последние года два моей жизни в Таганроге она уже смирилась, что я пропадаю, что у меня своя жизнь.

Один раз я пришел домой и не смог открыть дверь сам. Решил никого не беспокоить и лег прямо на пороге. А мама утром уходила на работу и не могла открыть дверь, потому что я под ней лежал и спал. Она меня, конечно, отодвинула, сказала: «Рома, иди спать!» А я: «Да я и так сплю, все нормально». – «Иди в кровать быстро!»

Но я редко позволял себе такое. Обычно просто не приходил. А зачем приходить, если ты плохо выглядишь? Лучше где‐то прийти в себя и вернуться нормальным человеком. Да, мама волновалась. Но под конец научилась не волноваться. Она воспитывала меня, а я воспитывал ее. Так получилось. Я же гордый был. Наглый, упрямый. Я все время думал, что если мне мама что‐то советует, это плохо, это неправильно. Она ничего не понимает. Поэтому я буду жить как хочу. Если мама хотела, чтобы я поступил в медицинский институт, стал доктором, я говорил, что не хочу и никогда не буду доктором, я буду строителем.

Мама всегда хотела только хорошего для меня. Но я с ней спорил и оказывался прав в конечном счете. Она хотела, чтобы я поступил в Ростовский строительный университет. Я туда подал документы, не поступил. Хотел подать документы в наш строительный колледж, но было уже поздно. Помню, пришел домой и говорю: «Ну что, доигралась? Хотела на своем настоять? Теперь меня даже в колледж не берут! Еще один год терять?» Она пошла в колледж, дала взятку, чтоб у меня приняли документы. Так получалось, что из ее советов для меня ничего хорошего не выходило. И я понял, что нужно действовать самому.

Насчет моих отношений с девушками – то же самое. Она привыкла. Понимала, что это все несерьезно. Нет, она пыталась, конечно, ладить с ними, улыбалась, здоровалась. Хорошо, что девушка есть. Некоторые ей нравились, некоторые нет. Она привыкала к тем, с которыми я более-менее долго общался. А с другими: «Ну Рома, ну кого ты опять себе нашел! Ты посмотри внимательнее, у тебя все впереди, столько еще будет девушек!» Высказывала замечания. Например, если девушка наглая. Критиковала не по красоте, а по поведению: «А кто она? А чем занимается?» – «Мам, я не знаю кто». – «Рома, ну надо же знать! Где она живет, где учится, кто у нее родители?» В провинции так. Но она в принципе никогда не высказывала мне претензий типа: «Вот это плохая девочка, не встречайся с ней!» Она хитро подходила. Если у меня была какая‐то проблема и я начинал что‐то ей рассказывать, она говорила: «Да-да, Рома, правильно. Я тоже так думаю». Она как‐то оберегала меня. Но все‐таки не уберегла, судя по городу Новороссийску… Позже расскажу.