Касание

Глава 1. Выдыхай

Жужжащие лампы в коридоре университетского корпуса разом потухли. Как назло, поблизости не оказалось ни одного окна. Студенты столпились у кабинетных дверей, взволнованно перешёптываясь. До ушей доносились только обрывки чужих фраз.

– Почему так темно? В чём дело? – спросила я у чьей-то тени.

– Говорят, что-то выбило, – ответил кто-то из чёрноты.

– Все на выход! Не толпимся, сохраняем спокойствие! Через главный вход идём, зелёным горит вывеска, – крикнула женщина в самом конце коридора. И следом, будто для большего эффекта, взревели сирены.

Настойчивый поток подхватил меня, не спрашивая разрешения. Чей-то острый локоть ткнул под рёбра. Пальцы ног сплющились под весом чужого ботинка. Я жалобно всхлипнула, расставила руки шире и отвоёвывала немного пространства. Незнакомые лица мелькали, вырываясь из темноты всего на долю секунды.

Сердце стало громким, дыхание – прерывистым, и всё, что оставалось, – это несколько сантиметров воздуха между мной и омерзительно тёплыми незнакомцами. После очередного тычка я потеряла равновесие и схватилась за чью-то куртку. Шёлковая перчатка зацепилась за что-то острое и начала сползать. Я с силой рванула скользкую ткань и прижала руку к груди, словно её сломали. Подкатила паника.

На узком лестничном пролёте не осталось ни сантиметра свободного места, ни кубометра чистого воздуха – всё чей-то выдох или вдох. Толпа напирала и несла. А в голове пульсировала лишь одна мысль:

Сейчас я потеряю контроль, и меня раскроют. Меня заберут.

Я озиралась по сторонам в поисках открытой двери или окна, но широкие спины однокурсников заслоняли весь свет.

– Мила, ты?

Кто-то больно схватил меня за плечо, но тут же отпустил. В ушах загудело. Я продолжала вертеть головой, сама не зная зачем, и утратила всякую способность мыслить. Паника взяла верх.

Но всё закончилось так же резко, как началось. В лицо ударил холодный воздух, плечи ощутили свободу, и, открыв глаза, я обнаружила себя на давно знакомом крыльце. Я сделала резкий вдох, потом ещё один. Но ледяной воздух никак не хотел наполнять лёгкие. Меня качнуло. Нащупав опору у стены, прижалась затылком к холодному камню. Казалось, что мир нарисован крупными мазками.

Раз, два, три. Выдыхай. Всё в порядке. Никто не смотрит.

И никто действительно не смотрел. Все взгляды принадлежали скрюченной фигуре, укутанной в бесформенное пальто. Стоя на последней ступеньке крыльца, охранник подсчитывал студентов и заунывно повторял:

– Никто никуда не расходится, ложная тревога. Две минуты – и пойдём обратно. Никто никуда не расходится…

Я выдохнула, уронила плечи и, ежась от февральской стужи, побрела к лавочке. Плотно натянутые перчатки сидели как нужно. Я сидела как нужно. Выдыхай, приказала я себе и огляделась.

В свинцовое небо врезались ветви деревьев, посаженных в прошлом тысячелетии. Цепкий ветер таскал мусор по площади, попутно кусая за ноги полураздетых студентов. Утренний туман успел рассеяться, и небо никак не могло решить, дождь оно извергает или снег. Я крепче прижала руки к груди и сосредоточилась на толпе, сквозь которую упорно пробиралась Полина. Взъерошенная, с широко распахнутыми глазами, она направилась прямо ко мне.

– Ты в порядке? Я вся промёрзла, даже куртку надеть не успела. Омерзительная погода, – она плотнее укуталась в палантин и поморщилась.

– Меня будто пожевали и выплюнули, – пробормотала я. – Ненавижу, когда толпа.

– Тяжело вам, интровертам. Но давай пострадаем потом. Ещё минута – и мы заработаем пневмонию, – Полина настойчиво потянула меня за локоть.

Аудитория 402, как ни странно, располагалась на пятом этаже, и треклятая лестница отняла последние силы. Я смиренно плелась за Полиной, считая в уме ступени. Шестьдесят пять, шестьдесят шесть… Тревога не отступала.

Когда мы добрались до кабинета, свободным оставался лишь первый ряд. Поля закатила глаза, мол, это я во всём виновата, и уселась прямо напротив лекторской стойки. Аудитория гудела. Кто-то обсуждал недавнюю прогулку, кто-то готовился к рубежному контролю, кто-то – к весеннему балу. И никому, ровным счётом никому, не было дела до моих странностей.

Дура, дура, дура… Выдыхай.

– Кстати, о птичках. Ты уже решила, в чём пойдёшь на бал? – Полина воспользовалась свободной минутой и начала допрос.

– Разумеется, уже присмотрела мусорный мешок цвета болотной зелени и очаровательные галоши, – съязвила я. – Ты же знаешь, что не пойду.

– Да сколько можно? Этот придурок давно выпустился, никто уже не помнит, – безапелляционно заявила подруга и была неправа. Я-то помню.

На первом балу парень, с которым мы состояли в подобии романтических отношений, подарил мне целых два чудесных танца. Примерно восемь минут мы покачивались как две переваренные макаронины, а потом он сослался на головную боль и исчез. История не была бы драматичной, если бы первую мою любовь не обнаружили на парковке с рыжеволосой третьекурсницей. И не просто обнаружили, а сфотографировали в недвусмысленной позе и скинули в общий чат. Душевные терзания о неразделённой любви давно стёрлись, а вот стыд, проступивший на щеках сквозь слой тонального крема, я помнила до сих пор. На следующий день виновник торжества сообщил, что всё это время мы были просто «хорошими друзьями», а рыженькая Юлия – это другая подруга, чуть более близкая. С тех пор я не дружу с парнями, не хожу на вечеринки и недолюбливаю рыжих.

– Долго ты ещё будешь беситься из-за того случая? Ну нарвалась на мудака, с кем не бывает. Что теперь, всю жи… – договорить Полина не успела. В кабинет вошёл профессор Савельев. Худощавое лицо с редкой седой бородкой раскраснелось, а впалые глаза беспокойно блуждали поверх студенческих голов. Вслед за преподавателем шёл кто-то ещё, но с первого ряда лица было не разглядеть.

– Я рад, что вы серьёзно восприняли мои слова и пришли полным составом. У меня важное объявление, – голос профессора дрогнул. Он вместе с незнакомцем так и остался стоять в проходе. – Сегодня к своим обязанностям приступает новый преподаватель истории: Константин Альбертович Гирс, – Савельев прокашлялся, поправил полосатый галстук и повернулся в сторону незнакомца. – Константин Альбертович, прошу. Ваше рабочее место.

По комнате прокатилась волна обеспокоенного шепота. Любопытные головы высунулись в проход. Савельев переминался с ноги на ногу, не зная, куда деть глаза. Зато новый преподаватель неловкости не испытывал. Уверенным шагом он приблизился к столу, развернулся и оказался прямо напротив нас. Высокий, бледнокожий, темноволосый и слишком молодой. Взгляд непроизвольно застрял на незнакомом лице.

– Приветствую. Извините, что меняю ваш привычный уклад в середине семестра, но так сложились обстоятельства, – голос у историка оказался глубоким, слегка шершавым. – Профессор ввёл меня в курс дела, так что можем начинать.

Савельев пробормотал что-то вроде «дальше сами» и исчез в противоположном конце аудитории. Новый преподаватель небрежно облокотился на рабочий стол, как будто тот всегда принадлежал ему, и окинул аудиторию пытливым взглядом. Он не суетился, не перебирал бумаги, не создавал видимость важности – просто стоял и смотрел. И выглядел чертовски важным.

– В первую очередь я хочу понять, с кем имею дело, – сказал историк, сцепив пальцы в замке. – Поэтому сегодня мы немного поговорим. Я буду спрашивать, а вы отвечать.

Недолго думая, историк выбрал первую жертву и задал вопрос о Французской революции. Одногруппник на заднем ряду промямлил что-то невразумительное, но преподаватель не стал его поправлять. Лишь брезгливо поморщился и перешёл к следующему. Полина насупилась и вгрызлась глазами в конспект.

Падение Берлинской стены, создание Евросоюза, референдум о независимости Шотландии – вопросы сыпались как камни с горы. И каждый, кому выпадала сомнительная честь отвечать, съёживался под пристальным взглядом нового преподавателя

– Вы, третий ряд слева. Назовите имя, – Константин Альбертович говорил отрывисто и сухо. Чем больше людей он опрашивал, тем более раздражённым становился.

Но «третий ряд слева», в отличие от остальных, не растерялась. Девушка выпрямилась, перекинула копну пшеничных волос через плечо и слегка подалась вперёд. Ровно настолько, чтобы смотреть на преподавателя из-под опущенных ресниц.

– Катерина Лебер, историческое архивоведение.

Историк едва удостоил её взглядом и продолжил:

– Назовите три основных критерия для оценки подлинности архивного документа?

Катерина вскинула брови, будто удивилась, а потом пропела нежнейшим из голосов:

– Анализ бумаги, чернил и шрифта, исторический контекст, архивная маркировка.

Историк посмотрел на неё чуть пристальнее.

– Допустим. Какой ключевой источник используют для реконструкции социального состава городского населения Российской империи XVIII века?

– Я, эм. Метрические книги?

Огонёк интереса в глазах преподавателя угас. Раздосадованная Катерина закусила малиновую губу и села глубже. Давно я не видела на этом кукольном лице такого искреннего разочарования.

– Прошу заметить, что вопросы реконструкции социального состава не входят в программу этого курса, – подал голос профессор Савельев, наблюдавший за коллективным провалом с последнего ряда.

– Разумеется, Павел Викторович, – кивнул новичок. – В следующий раз ограничусь вопросом о годах основания Российской империи. Так сказать, чтобы никого не ставить в неловкое положение.

Щёки Катерины вспыхнули, кто-то из студентов тихо выругался. На правах мамонта Савельев пользовался в университете непререкаемым авторитетом. Я затаила дыхание в злорадном торжестве – не на того нарвался! Но Савельев ожиданий не оправдал: молча собрал бумаги и направился к выходу. С первого ряда удалось расслышать только хлопок закрывающейся двери.

– Как он может? Савчик здесь лет пятьдесят преподаёт, – негодовала Полина, крепко сжимая карандаш.

– Он швырял в нас мокрые тряпки за опоздание, а тут просто… промолчал. Может, пошёл на кафедру добиваться его увольнения? – я блаженно улыбнулась, представляя, как Савельев рвёт и мечет в деканате.

– Хорошо бы. Те вопросы, которые он… Я половины не знаю. Мы вообще такое проходили?

– По большей части нет. В том и задумка – показать, что мы все тут идиоты, – прошипела я, борясь с зарождающимся гневом.

Я знала ответы почти на все, но быть выскочкой – неподходящая тактика для человека в моём положении. В надежде остаться незамеченной я уткнулась носом в тетрадь. Он ведь не успеет опросить всех?

– А теперь вы. Та, что прячется за тетрадкой.

Я подняла голову и встретилась с цепким, испытующим взглядом. Та, что прячется. Мой подбородок взлетел, глаза сузились, кулаки сжались. Он задел то немногое, что я позволяла себе проявлять – гордость.

– Назовите имя, специальность.

– Маргарита Аксёнова, архивоведение.

– Хорошо, Маргарита. Раз уж вы такая бойкая, скажите мне: в каком году впервые была сформулирована доктрина Дзержинского?

Историк слегка наклонил голову, будто смотрел на что-то забавное.

– В 1980-м, – голос прозвучал гораздо язвительнее, чем я ожидала. В аудитории раздалось едва слышное «ого». Константин Альбертович приподнял бровь.

– Надо же, хоть кто-то, – кивнул он. – А теперь сложнее. В каком году начался распад Югославии? Какие ключевые ошибки мировой дипломатии были допущены в этот период?

– Официальный процесс начался в 91-м с выходом Словении и Хорватии, – я позволила себе выдержать паузу. – Ошибки были допущены ещё на стадии разрастания конфликта: нерешительность ООН, недостаточные меры по предотвращению этнических чисток, запоздалая реакция НАТО. Вмешательство началось, когда жертвы исчислялись тысячами.

– Вы что, цитируете учебник? – историк подошёл чуть ближе и прищурился в поисках шпаргалки.

Я откинулась на спинку, как бы говоря: «Видишь, идиот, мне нечего скрывать», и накрыла ладонью трясущееся колено. На меня уставились по меньшей мере тридцать пар глаз. А это на двадцать восемь пар больше, чем я способна вынести.

– Что же, тогда каким манифестом было отменено крепостное право в Остзейских губерниях?

После секундного промедления по лицу историка начала расползаться победная ухмылка. Полина ободряюще сжала мой локоть, как бы говоря: «Ничего страшного». Я сбросила её руку и отчеканила:

– Манифест Александра I от 1816-го для Эстляндии. А для Курляндии и Лифлянди

– реформы 1817-го и 1819-го годов.

– Назовите дату подписания Манифеста об отмене крепостной зависимости 1861 года, – не отставал историк.

Зубы заскрежетали. Кто вообще помнит такие даты? Ответ вертелся на языке, но выдать его – значит привлечь нежелательное внимание. Если кто-то начнёт интересоваться моей феноменальной памятью, то вся конспирация пойдёт прахом.

– Вы издеваетесь?

– Вы знаете ответ?

– 19 февраля по старому календарю.

– Замечательно, – кивнул историк и сделал пометку в журнале. – Вы можете быть свободны.

Я перевела дыхание и прижала ладони к пылающим щекам. Атласная ткань перчаток холодила кожу.

– Но до конца пары ещё 30 минут, – выкрикнул какой-то идиот со второго ряда.

– В таком случае не высовывайтесь, – бросил историк, не оборачиваясь.

Как только он покинул кабинет, гнев отступил. Зато пришло кристально чистое осознание: я вляпалась.

– Рита, а ты ничего не хочешь мне рассказать? – заговорщицки прошептала Полина.

– С каких это пор ты у нас ходячая Википедия?

– Только вчера готовила доклад об отмене крепостного права. Повезло, что он выбрал эту тему, – ответила я громко, чтобы услышали все те, кто уставился мне в затылок. Одна беда – лгала я неубедительно.

Глава 2. Славная птичка

К обеду, когда все собрались в столовой, утренняя эвакуация отошла на второй план. Теперь однокурсники только и говорили, что о новом историке. Сколько ему лет? Он местный? Женат? Взбудораженные студентки не стеснялись строить самые абсурдные предположения.

– Какие-то хищнические настроения, не находишь? – сказала я Полине, громко стуча ложкой по белоснежной кружке с чаем. – После того, что он устроил, его должны ненавидеть, а не слюни пускать.

– Методы у него жестковаты, но предмет он знает, – задумчиво протянула Полина. – И, чего тут скрывать, он симпатичный.

– А разве не ты мне говорила, что все красивые мужчины – нарциссы?

– Всё верно. Но женщины любят цветы. Может, Катерине удастся растопить его сердце, и он подобреет? Она выглядит весьма заинтересованной.

Подруга игриво улыбнулась и подмигнула Катерине, сидевшей напротив. Та вздёрнула остренький подбородок и кокетливо пожала плечами.

– А он выглядит так, будто может переломить ей хребет, – гневно прошипела я. Оптимизм Полины раздражал. Историк раздражал. Весь мир раздражал.

– Катерине-то? Кто ещё кому переломит, – Полина тоже перешла на шёпот.

– Прекрати, спать с преподавателем – это… – я запнулась, подбирая правильное слово. – Это отвратительно. Даже если он, да хоть какой. Отвратительно.

– Так, а с тобой что? С каких это пор тебя беспокоит, кто с кем спит?

– Потому что в нашем мире всё вертится вокруг одного – мужчины, женщины… Ты поняла.

– Потому что у 20-летних людей всё вертится вокруг отношений. По крайней мере, у нормальных, – Поля говорила так, словно объясняет трёхлетке прописные истины. – Не осуждай нас, целомудрие – редкий дар.

Она сложила руки в молитвенном жесте и устремила глаза в потолок. Эта поза так контрастировала с открытым топом и рваными джинсами, что я невольно улыбнулась.

– Я не ханжа. Просто это удивляет. Неужели у людей не может быть других интересов?

– Могут, – кивнула Полина, отправляя в рот очередной кусок пирога. – Но это скучно! Когда любить, если не сейчас?

– Ты прожуй сначала, а потом люби кого хочешь.

Философ пропустила замечание мимо ушей и продолжила:

– И вообще, ты его видела? Кто таких людей в преподаватели пускает? Если бы не Саша, я бы тоже поплыла.

Поля встречалась с Сашей почти год. И страшно этим гордилась.

– Ну да, куда уж ему до Саши.

Я хотела съязвить, но Полина восприняла комплимент буквально и одобрительно кивнула. Всё в этой картине было привычным: гул толпы, звон посуды, запах варёных овощей. Но нечто едва уловимое витало вокруг, пытаясь проникнуть в голову. Как слово, вертящееся на языке, которое никак не удаётся вспомнить.

Чувство беспокойства последовало за мной и на семинар, и в библиотеку, где мы с Полиной готовили курсовую. Поэтому, когда она закончила работу и засобиралась домой, я решила остаться в укромной тишине и посвятить остаток дня любимому, всегда успокаивающему делу – чтению. Может, то самое слово отыщется в книге?

Томик в нежно-голубом переплёте был моей маленькой тайной. Если бы Полина увидела, как бережно я перелистываю пожелтевшие страницы сборника «Стихи о любви», то покатилась бы со смеху. Я так долго делала вид, что дела сердечные меня не интересуют, что в это поверили все. Кроме меня самой, разумеется. В силу некоторых обстоятельств я не могла позволить себе привязанность. И нежному сердцу приходилось довольствоваться историями. Я взяла книгу так, чтобы никто не мог разглядеть обложку, и погрузилась в неизведанный мир.

Я пожирала глазами строки, пытаясь вникнуть в каждое слово. Пытаясь представить молодого Маяковского, склонившегося над красивой барышней с глубоким декольте, шепчущего своё «отойдите». Воображение так живо рисовало картину, что я почувствовала вечернюю прохладу, услышала пудровый аромат духов и треск лампы. Лицо поэта стало совсем живым, а я вдруг стала прекрасной рыжеволосой барышней. Похоже, этот обрыв станет для нас роковым.

А потом в голове завертелся калейдоскоп: нитка жемчуга на пышной груди рвётся, бусины рассыпаются по тёмному паркету, щёку жжёт, саднит – нужно приложить что-то холодное. В клетке бьётся канарейка, чернила растекаются по столу, портят дорогую французскую бумагу. В груди больно – давит, разрывает, сейчас задохнусь… Вспышка, потом ещё одна: то горячо, то холодно, то больно.

– Не вставайте, Маргарита. Сейчас принесут воды, не вставайте, – приказал кто-то. Голос показался таким приятным – тягучий янтарный мёд. Я с трудом разлепила веки, поднялась на локтях и в ужасе отпрянула. Надо мной, распластанной на полу библиотеки, нависал новый историк.

– Вы как? Отошли? – строгое, мраморно-белое лицо выражало сдержанную обеспокоенность.

– Вот, уже несу, держите, – пропищала Анастасия Павловна. Старушка-библиотекарша засеменила крохотными ножками, расплёскивая воду из гранёного стакана.

Меня усадили на диван, напоили водой с мерзким привкусом пластика и стали расспрашивать.

– Ты не ушиблась? Сидела вроде, читала, а потом как рухнешь. Боже мой, что ж это такое, – причитала библиотекарь, подавая мне то воду, то шоколад.

– Я в порядке. Так иногда бывает.

Пытаясь скрыть неловкость, я стала проверять, действительно ли всё в порядке: поправила воротник, одёрнула рукава, подтянула перчатки. Несмотря на моё смущение, историк не отводил глаз. Особенно от перчаток.

– Анна Павловна, не беспокойтесь. Сейчас позвоним кому-нибудь из знакомых и отправим Маргариту домой. Вам помочь собрать вещи? – преподаватель был совершенно спокоен, как будто каждый день поднимает с пола незадачливых третьекурсниц.

– Нет, я сама.

Уверенно встав с дивана, я бросилась к своему месту и стала наскоро закидывать вещи в портфель. Хотелось как можно скорее ото всех отделаться и выяснить, что же, чёрт возьми, произошло. Я ведь даже перчаток не снимала. Мысль о том, что теперь придётся отказаться даже от чтения, пугала не на шутку.

– Вы книгу уронили, возьмите.

Преподаватель протянул мне светло-голубой томик, едва сдерживая улыбку. Обложкой вверх. Я выдернула «Стихи о любви» из чужих рук и спрятала в портфель.

– Вам есть, кому позвонить? Родители, друзья, парень? – обронил преподаватель, оглядывая комнату в поисках несуществующих людей.

Анна Павловна, которая на протяжении двух лет видела меня исключительно в компании Полины, поджала морщинистые губы.

– Нет. У меня только тётя. Она ждёт дома. Мне пора, – я вложила в слова всю силу убеждения. Но этого оказалось мало. Константин Альбертович нахмурился, внимательно на меня посмотрел и заключил:

– Я вас отвезу.

Секундная пауза, несколько попыток отказаться, сиплое «поезжайте, милочка» от Анны Павловны – и вот я уже сижу на переднем сиденье серебристого авто. Преподаватель сел за руль, включил радио и уставился на дорогу. Будто меня здесь нет. Непередаваемая атмосфера.

Машина двигалась ровно, напряжённая рука водителя не отрывалась от руля, а голос из динамиков твердил:

But I'm a supergirl,

And supergirls don't cry.

Надо же, как символично, подумала я. И в тот самый момент поймала косой взгляд историка.

– Вы говорите на английском? – спросил он, убавив громкость.

– Немного. А вы?

– И я немного. Предпочитаю французский.

Какое позёрство, подумала я и не сумела скрыть саркастический смешок.

– Стойте, а откуда вы знаете, куда ехать?

– Вы мне сами сказали.

– Разве? Не помню такого.

Я мысленно вернулась в библиотеку и вспомнила каждое своё слово. И адреса в этом сценарии точно не было. Неужели моя феноменальная память начала подводить?

– Почему вы живёте с тётей? Где ваши родители? – спросил историк, будто имеет на это право. Я растерялась, но всего на мгновение.

– Мама умерла. Отца я не знаю.

Обычно после этих слов люди смущаются, бормочут извинения или соболезнования. Но историк лишь сдержанно кивнул и продолжил:

– Часто с вами случаются обмороки?

– А с вами?

– Никогда.

– Я не хочу обсуждать своё здоровье с преподавателем.

– Как скажете, – Константин Альбертович пожал плечами и сосредоточился на дороге.

Я воспользовалась передышкой и уткнулась в телефон. Привычным движением открыла заметки и стала записывать: жемчужные бусы, канарейка, чернила, бумага с вензелями. По обыкновению заметка делилась на четыре пункта: дата, время, образ, обстоятельства. Я помнила каждую свою галлюцинацию, каждую крохотную деталь. Но именно заметки помогали структурировать видения, отслеживать их частоту. Они давали иллюзию контроля. А контроль над своим состоянием – это именно то, к чему я всегда стремилась.

Я увлеклась записями и не заметила, как машина подъехала к знакомой пятиэтажке. Когда я оторвалась от экрана, преподаватель смотрел на меня в упор, не скрывая раздражения.

– Вы готовы выходить?

– Да, конечно, извините, – по лицу разлился жар. Сколько я так просидела? Почему нельзя было сказать сразу?

Пока я воевала с ремнём безопасности, историк обошёл машину, открыл дверь и подал руку. Я опешила. Он выжидающе приподнял бровь. Ну это уже слишком! Я придала лицу надменное выражение и, не касаясь предложенной руки, начала выбираться из авто. Но не учла одного нюанса – под моей ногой оказался не ровный асфальт, а тротуар. Нога угодила в щель, я потеряла равновесие и рухнула вниз с грацией картошки.

– Вам помочь? – преподаватель умело скрыл усмешку, но её тень всё же промелькнула.

– Спасибо, обойдусь, – я старалась казаться невозмутимой, а в голове стучало: «Господи, какой позор!»

– Это всё я виноват, неудачно припарковался, вот и хотел…

Историк попытался смягчить неловкость, но было поздно. Я с силой захлопнула дверь и пулей полетела к подъезду, совершенно забыв сказать спасибо. Мало того что неуклюжая, так ещё и невоспитанная. Блестяще!

Глава 3. Вам чай с сахаром?

Ругая себя последними словами, я пролетела три этажа, ввалилась в квартиру и заперла входную дверь на щеколду. Здесь этот стыд меня не достанет. Никто не достанет.

– Проходи, я уже заварила чай, – крикнула Вера Аркадьевна из гостиной.

Или все-таки достанет… Я потерла пульсирующие виски, собралась с силами и отправилась отбывать повинность. Вечерний чай был чем-то вроде традиции. После моего переезда фарфоровые чашки, которые долгие годы пылились в серванте, стали атрибутами повседневности. Каждый день тётя доставала новую чайную пару и сервировала кофейный столик возле двух кресел. Сначала я смеялась над этим англиканством, а потом разглядела в Вере Аркадьевне неплохого рассказчика. Так вечерний чай из обмена любезностями превратился в беседы о былых подвигах.

После пережитого позора говорить совершенно не хотелось. Как замечательно, что Вера Аркадьевна этого не требовала. Я уже раз пятнадцать слышала рассказ о театральных гастролях в Риге, но в истории по-прежнему всплывали новые подробности.

– А ты помнишь, какого цвета были глаза у того дирижёра? А платье сохранилось? А по какой именно улице вы гуляли?

Обычно я слушала с удовольствием, но сегодня то и дело поглядывала на часы. Подобные вопросы приводили Веру Аркадьевну в детский восторг, и она продолжала монолог с новой силой.

Каждый будний день в шесть часов вечера тётя красила губы алой помадой и шла гулять к реке. Я не знала, с кем она гуляет, в каких кафе обедает, почему даже в жару носит длинные юбки и блузы с рукавом. Тётя не вмешивалась в мою жизнь, а я мало что знала о ней. Идеальный баланс.

– Ужин в холодильнике. Обязательно поешь, – сказала Вера Аркадьевна, шаря по карманам в поисках мелочи для попрошаек у церкви, а напоследок бросила: – И не смей пить кофе. А то опять будешь по ночам слоняться.

Я со всей ответственностью кивнула и проводила Веру Аркадьевну до двери. Убедившись, что в доме никого, вернулась в комнату, уселась за рабочий стол и достала тетрадь с загнутыми уголками.

Теперь заново и по порядку.

Цветастая обложка долгие годы хранила мои тайны. Когда в ней появился первый рисунок – начерченный дрожащей рукой на волнистых от слёз страницах – мне было пятнадцать. С тех пор каждый раз, когда меня настигало это проклятие, я пыталась осмыслить его через грифель карандаша. Вытаскивала навязчивые образы из головы и передавала на хранение бумаге. Там они ждали своего часа – того самого, когда я смогу разгадать закономерность, понять смысл, выяснить причину.

Ещё будучи подростком, я догадалась, что не стоит касаться некоторых предметов – я будто вижу их историю, обрывки чьих-то воспоминаний. Опаснее всего прикасаться к металлу и дереву, а вот стекло и пластик обычно не доставляют проблем. С людьми было ещё сложнее. Угадать, какое именно прикосновение вызовет приступ, невозможно. Поэтому большую часть времени я носила длинные перчатки и старалась не прикасаться к чужим вещам. Многие считали, что у меня мизофобия. Это стало отличным прикрытием.

Но сегодня что-то пошло не так. После того как на странице в клеточку обозначилась фигура рыжеволосой барышни, я ещё долго сидела над тетрадью. Пытаясь восстановить события прошедшего дня в мельчайших подробностях, я пришла к нетривиальному выводу: во всём виноват Маяковский. Пара кликов – и биография поэта на экране ноутбука. Родился, творил, умер… Лиля Брик. Фото. Рыжая. Жемчуг. 1915-й. Это она?

Горло свело, сердце больно стукнулось о рёбра. Неужели правда? Мысль о том, что я видела воспоминания женщины, жившей почти 100 лет назад, ужасала и радовала одновременно. Наконец мне удалось уловить хоть какую-то нить повествования в беспорядочных видениях.

Схватив книгу голыми руками, я дважды перечитала стихотворение – и… ничего. Почему именно эти строки? Почему именно в библиотеке? Почему жемчуг, щека и канарейка? При чём тут вообще канарейка? Голова разрывалась от противоречий… Может, это вовсе не Брик? Мало ли на свете рыжих женщин. Может, до меня эта книга принадлежала кому-то ещё? Или это просто больная фантазия, бред, галлюцинация? Да, вероятнее всего. От этих мыслей меня с головой накрыла волна страха. Знакомая, по-отечески тёплая волна. Они все узнают. Они меня заберут.

Каждый раз, когда приключалось Это, казалось, что я теряю рассудок. Видения начались лет в десять. Сначала были сны – то красочные и радостные, то тёмные и пугающие. Не придавая им особого значения, я охотно делилась впечатлениями с мамой. Рассказывала ей о лысом дедушке с добрыми глазами, который сидел с внуком у пруда и пел забавные частушки. О тётеньке с большой чёрной косой в цветастом платье, которая искала девочку Маню и всё время плакала. О прекрасной принцессе с блестящим ожерельем на тонкой шее, которая кружила юбкой в богато украшенном зале.

Мама считала мои рассказы невинной детской фантазией ровно до тех пор, пока сны не начали являться днём. А потом – обмороки, судороги, запреты, грубые женщины в белых халатах и горькие лекарства.

Отогнав непрошеные воспоминания, я окинула взглядом книжную полку. Пособия по клинической психиатрии соседствовали с эзотерическими фолиантами, историческими трудами и биографиями религиозных деятелей. И ни одна из этих книг не дала мне ответа – больна ли я?

Если я действительно нездорова, то едва ли эта болезнь излечима. И жить она мешает только мне. Я мечтала, как однажды явится столь прекрасное видение, что не захочется просыпаться – это было бы замечательным концом истории.

Хлопок двери прервал фаталистические размышления. Я по привычке выглянула в коридор, чтобы пожелать Вере Аркадьевне спокойной ночи. Я застала тётю врасплох всего на долю секунды, но успела заметить какое-то незнакомое выражение. Губы, обычно сурово поджатые, опустились полумесяцем. Щёки впали, уголки смешливых глаз поникли. В желтоватом свете коридора тётя выглядела усталой, изнурённой и какой-то потерянной. Я вдруг вспомнила, что через пару лет ей стукнет семьдесят. Именно стукнет. Неумолимо.

Но как только глаза Веры Аркадьевны встретились с моими, лицо её тут же посветлело.

– Ты выглядишь поникшей, что-то случилось? Не заболела? – бодро спросила тётя, расправляя тёмно-коричневый берет.

– Всё в норме, просто устала. Пишу курсовую, – также бодро ответила я сквозь натянутую улыбку.

Мы обе уловили дурную перемену, но не решились на неё указать. Каждая надеялась, что другая разберётся сама. Так же, как и всегда.

Глава 4. Лук Купидона

Допотопный будильник, стоящий на прикроватной тумбе, показывал 6.58. Ещё не рассвело. Губы пересохли, в животе неприятно тянуло. Я тихо выбралась из постели, натянула халат и проскользнула на кухню. Освещаемая одной лампой, кухня Веры Аркадьевны выглядела чужой и таинственной. Практически всё, что было в этой комнате, принадлежало прошедшей эпохе – тумбы на ножках с круглыми ручками, пожелтевший холодильник «ЗИЛ Москва», фарфоровый заварник и белоснежные тарелки на открытых полках. Эти вещи казались совсем новыми, до того бережно с ними обращались.

Ни детей, ни мужа у хозяйки не было, зато был театр. На протяжении 40 лет она пила на этой крохотной кухне утренний кофе, а потом отправлялась в свой настоящий дом. В театральной столовой Вере Аркадьевне подавали и обед, и ужин, и всё прочее. А в 64 года, когда заслуженная артистка вышла на заслуженную пенсию, стало ясно, что утреннего кофе бывает недостаточно. Возможно, именно поэтому после смерти мамы она предложила мне переехать.

Я достала перламутровый кофейник и одну крошечную чашку – надо же, когда-то такие делали – и стала ждать, пока вскипит вода. Была в этой необжитой кухне неоспоримая прелесть – я могла не носить перчатки. Ни одна вещь в этой комнате не была свидетельницей большой радости или печали. Вера Аркадьевна по-прежнему проводила вечера за прогулками, а обеды – в кафе со старыми знакомыми. И в театр она, разумеется, ходила. Хоть и ворчала постоянно: «Эти бестолочи всё развалили!» А эти бестолочи, в самом деле, просто жили как умели. Вот и я жила, как умела. Придумывала себе правила и беспрекословно их соблюдала, а главной моей целью было не угодить в сумасшедший дом. Сначала я говорила «не сойти с ума», но позже приняла неизбежное: эта грань уже пройдена.

Чайник вскипел. Я заварила чёрный кофе и подошла к окну. Светало. Пришло время подумать о новом дне. Что сказать Поле? Долгие годы я храню в секрете свои особенности – дело привычное, но что насчёт историка?

Утренний туман сбежавшим молоком растекался по улицам. Этот город умеет хранить тайны. И я умею.

***

– Маргарита, Маргарита Аксёнова!

Поля пихнула меня локтем в бок. Я подскочила и подняла глаза на стоящего рядом преподавателя.

– Извините, Олимпиада Юрьевна, задумалась, – я старалась быть вежливой, хотя на дух не переносила эту женщину с прилизанной причёской. Громадные очки в черепаховой оправе делали её круглые водянисто-голубые глазёнки почти бесцветными. А её тонкие, выкрашенные бордовой помадой губы расходились в улыбке только тогда, когда кто-то совершал ошибку.

– Это весна на вас так действует, Аксёнова? Лучше подумайте об экзаменах, в этом семестре никто вам спуску не даст! – злобно прошипела змея и поползла дальше, так и не задав свой вопрос

– Так что ей надо было?

– Она спрашивала о выборе темы для презентации. Рубежный контроль через три недели, – Поля старательно записывала в блокнот все возможные варианты. Ещё бы, в прошлом семестре она чуть не получила четвёрку по экономике.

– Если сделать презентацию о преимуществах плановой экономики перед рыночной, она точно растает, – я подбросила подруге отличную идею. – СССР – это, можно сказать, фетиш Олимпиады Юрьевны.

– Звучит заманчиво, но я не готова на такие компромиссы, – подруга прыснула в кулак.

– Аполинария! Что вас так рассмешило? Может, и нам расскажете? – грымза уставилась на Полю, будто действительно ждала ответа.

Та съёжилась и покраснела. Больше своего полного имени она ненавидела лишь одно – публичные унижения. Зато Олимпиада Юрьевна, напротив, питала к ним особую страсть. Поля уже начала оправдываться, когда в кабинет зашёл Савельев и отвлёк ядовитую кобру от трапезы.

– Когда-нибудь я придумаю, что ей ответить, – глаза у подруги сузились, челюсти сжались. Нужно было срочно сменить тему.

– Так что там с Сашей? Вы решили, куда поедете на выходные?

– Да, я наконец решилась. Едем к маме.

Я удивилась, но виду не подала. Полина встречалась с мамой своего парня всего раз – в калининградской больнице, куда Саша попал с сильнейшим отравлением. Отметив искреннюю заботу, Валентина Павловна пригласила Полю в гости. Тянуть дальше не позволяли приличия, поэтому в предстоящие выходные Поля с Сашей планировали перейти на очередную ступень близости.

– Удачи. Ты точно ей понравишься.

Я видела, как она волнуется, но ничем не могла помочь. В вопросах любви, семьи и приличий я совершенно ничего не понимала.

– И это всё, что ты скажешь? Что надеть, что привезти, что вообще с ними делать? – возмущалась подруга, наматывая на палец прядь русых волос.

– Ты у меня спрашиваешь? Я в последний раз своих родственников видела лет десять назад. Даже имена не все вспомню. Может, торт?

– А если она на диете?

– Ты ведь сегодня обедаешь с Сашей? Вот у него и спросишь.

Полина выстрадала саркастическую улыбку и протянула:

– А ты эмпат.

После обеда я выскользнула из столовой и по привычке отправилась в библиотеку. В пятое крыло, где были ещё музей и конференц-зал, почти никто не ходил. Не удивлюсь, если большая часть студентов даже не знала, что у нас есть библиотека – все предпочитали интернет. И благодаря этому мы обрели отличное место для работы. Укромное.

Я вошла в светлую, пахнущую типографской краской комнату, обогнула несколько столов и, увидев Полю на привычном месте, ускорила шаг. Вдруг из-за стеллажа показалась стройная фигура в сером поло и широких классических брюках. Я ещё не успела разглядеть лица, а уже знала, кому принадлежит размашистая походка. Заметив меня, историк остановился, изогнул губы в дежурной улыбке и заговорил, будто мы старые знакомые.

– Добрый день, Маргарита. Как вы себя чувствуете? Сегодня без эксцессов?

Не помню, что я промямлила в ответ – то ли «хорошо», то ли «спасибо». Но уже через секунду я сидела рядом с Полей и делала вид, что страшно занята. Историк пожал плечами и грациозно удалился. А меня ждал допрос с пристрастием.

– Какая, говоришь, у него была машина? – Поля не унималась уже минут двадцать.

– Серая. Цвета мокрого асфальта, – я старалась проявлять терпение.

Поначалу рассказывать было неловко, ведь пришлось врать о головокружении и низком давлении. Но Полину куда больше интересовало внимание историка, чем внезапное ухудшение моего здоровья.

– Да ясен пень, что не малиновая. Марка какая? Кроссовер, седан, джип?

– Господи, спроси что попроще!

– Ну значок ты запомнила? Галочка, колечки, «Газель»?

– Ну нет, «Газель» я бы точно запомнила, – мы хихикали, словно школьницы, – на руле был какой-то знак. Красный крест и змея, кажется.

– Он водит машину скорой помощи? – Поля смотрела на меня, как на идиотку. Мол, неужели сложно выучить все марки автомобилей наизусть?

– Я серьёзно. Крест и змея. Ну или мне так показалось.

Как любой миллениал, Полина полезла за ответом в Google. Пара секунд – и передо мной десяток круглых значков, и везде змея с крестом.

– Только не говори, что учитель истории водит Alfa Romeo. У нас на таких не ездят, – Поля открыла ещё с десяток картинок с изображением серебристых авто. Я ткнула пальцем в ту, которая казалась наиболее похожей.

– Да ну нет. Я не верю, просто невозможно! Она же стоит целое состояние! Может, всё-таки «Газель»?

Я закатила глаза.

– А они бывают легковыми?

– Да чёрт его знает, я вообще всю жизнь думала, что это холодильник, – настроение у Поли взлетело до небес.

– Тебе не кажется, что это неправильно. Обсуждать его вот так, – в бессмысленный разговор всё же просочилась капля благоразумия. – Много чести.

– Да ну брось. Мы же не сталкеры какие-то, и не охотницы за головами. У меня парень есть, у тебя, – Полина задумчиво почесала подбородок, – убеждения. Нельзя, что ли, просто посплетничать в удовольствие?

Капли благоразумия оказалось недостаточно. В итоге мы обсудили всё: цвет волос, текстуру кожи, форму носа. Провели лексический анализ каждой его фразы, истолковали каждый взгляд и пришли к выводу, что новый историк – сердцеед и выпендрёжник. Безапелляционно. Вчерашняя неловкость испарилась. Я чувствовала себя такой обыкновенной, такой нормальной. Две подруги перемывают кости симпатичному мужчине – что может быть естественнее?

Когда библиотекарь шикнула в третий раз, мы решили покинуть обитель знаний. Февральский день встретил моросью и рассеянным светом. Полина перекинула лямку рюкзака через плечо и пружинистым шагом преодолевала лужи, покрытые плёнкой льда. Наш разговор, как это всегда бывает, плавно перетёк к Александру. Поля принялась в очередной раз рассказывать, какой он замечательный: да, небогат; да, не слишком красив; зато имеет хорошее образование, спокойный нрав, заботлив и, вообще, – просто сын маминой подруги.

Я слушала и поддакивала, когда требовалось. А сама то и дело возвращалась мыслями к стройной фигуре, завиткам тёмных волос и выразительным губам. Такую форму губ называют «лук купидона» – мне они казались капризными, склонными к драматизму. Интересно, каковы на ощупь такие губы?

Глава 5. Человек-февраль

Не прошло и месяца, как к новому историку все привыкли. Показательных опросов он больше не устраивал, на семинарах не зверствовал и большую часть времени выглядел скучающим. Интерес не утратила разве что Катерина. Она выходила из кабинета последней, чаще других задавала вопросы и даже заранее определилась с темой дипломной работы. Разумеется, она касалась истории дипломатии – именно на этой теме специализировался Константин Альбертович.

– Что вы как бабки старые? Где жить, что есть… Чем больше нас будет, тем дешевле выйдет. Когда, если не сейчас? – Катерина уже третий день подбивала группу на поездку в Вену. – Выходные, весна, симпатичные немцы! Неужели вам не интересно? – не унималась она.

– А тебе не кажется, что встречать майские праздники в компании немцев – не лучшая идея, – съязвила Полина.

– Ну не майские, так апрельские. Можно и на два дня поехать. Да и что я тебя уговариваю? – Катя надула губы и пошла распространять свои идеи среди других представителей молодёжи.

Мы с подругой переглянулись.

– А если серьёзно, почему нет? К тому же впереди ещё больше месяца, – обычно я не вписываюсь в подобные авантюры, а вот Полин отказ меня удивил. – Ты ведь обожаешь путешествовать!

– Вена – это прекрасно, а вот Катю я не переношу. Но если мы будем вдвоём, то это не так уж важно.

– Ты же знаешь, я не…

– Знаю, знаю, – подруга протянула мне пальто, взятое из гардероба, и тут же сменила тему. Даже спорить не стала.

Последние недели она вела себя странно. Моя шумная, шебутная и до крайней степени общительная Полина стала задумчивой и плавной. Она всё реже звонила мне по вечерам, перестала присылать дурацкие картинки в соцсетях и начала с особым рвением готовиться к экзаменам. А о нелепых выходках младшего брата теперь говорила не с улыбкой, а с раздражением. Перемена произошла так стремительно, что я не успела разобрать, в чём причина.

Мир тоже переменился. К середине марта ветер стал чуть менее убийственным, а туман рассеивался к полудню. После обеда студенты высыпались из здания, как горошины, и разлетались по окрестностям. Мы были в их числе.

– Может, просто погуляем? А кофе попьём где-нибудь в центре? – я покрепче завязала чёрное пальто и отставила в сторону локоть. Полина тут же на нём повисла. Она была сантиметров на десять ниже и, в отличие от меня, почти не носила каблуков.

– Как хочешь, я не спешу. Что ты решила насчёт субботы?

– Тётя Вера просила прибраться в саду и привести в порядок мебель. В мае она хочет уехать жить на дачу. Не знаю, что ей в голову взбрело.

– А что если мы с Сашей отвезём тебя на дачу, поможем с уборкой, а вечером уедем к родителям? Там недалеко, – произнося эти слова, Поля украдкой следила за выражением моего лица.

– Опять?

– Ну, в общем-то да. Мама пригласила, – подруга засмущалась. Я насторожилась.

– Мама?

– Сашина мама, Валентина Павловна. Просто мы с тобой запланировали поездку на дачу, а за день до этого она звонила Саше, и он согласился приехать. Я забыла ему сказать, что уезжаю, – Полина затараторила. – Неловко вышло. Но мы можем перенести, или маму, или дачу.

– Нет, не надо переносить маму. Просто оставьте меня дома, а утром встретимся и поедем в город, – я старалась говорить как можно доброжелательнее, хотя появление второй мамы стало сюрпризом.

– Точно? Ты не обижаешься?

– Нет, Поля! Конечно, нет.

– Сама не заметила, как всё завертелось. Это странно, да?

– Кто я такая, чтобы осуждать? В конце концов, это ты у нас спец по отношениям. Мне в любви признавались только мамины попугаи, – я карикатурно закатила глаза, но решила воздержаться от дальнейших комментариев. Похоже, моя Поля уплывает в какую-то неизведанную, непонятную для меня жизнь.

Мы шли по широкой мощёной улице. Величавые трамваи проплывали мимо, цепляясь рогами за упругие провода, а кирпичи старых зданий жадно впитывали солнце. За десять лет в Калининграде не изменилось ничего – я росла, превращаясь из испуганного ребёнка в осторожную девушку, а он всё стоял и смотрел свысока. Пройдут годы, и осторожная девушка станет гордой женщиной, а потом сварливой старухой с клетчатым баулом обид, невыполненных обещаний и несбывшихся надежд. А город будет всё тем же. Спокойным, серо-красно-зелёным.

Я смотрела на Полю – мягкую и ясную, как сама весна. Её ждёт нежная любовь, пышная свадьба, уютный дом. А меня? Если Поля была весна, то я – февраль. Отвратительный, калининградский. Вечно хмурая и колючая. С подозрительным прищуром, со всегда готовым язвительным комментарием. И нежным сердцем. Таким нежным, что нельзя никому показывать.

– Чего ты так странно на меня смотришь? Что-то не так с волосами?

Как же хотелось просто взять и вывалить всё, как на духу. Я открыла рот, но в последний момент опомнилась.

– Смотри, какое местечко. Давай сядем! – я потянула Полю за руку и усадила на веранде уличного кафе.

Сложив локти на дощатый стол, Полина подпёрла ладонями подбородок и подставила лицо весеннему солнцу. Для марта погода была удивительно тёплой. Над нашими головами раскинулось кристально-голубое небо, какого я не видела с прошлого сентября. Воздух искрился чистотой, а чувство пробуждения было практически осязаемым.

– В последнее время ты какая-то загадочная, – подметила Полина, провожая взглядом пышнотелую официантку.

– Ты тоже.

– Вовсе нет, – по привычке возмутилась она, а потом задумалась. – Просто до выпуска осталось чуть больше года, а потом… Нужно решать, что потом.

– Я думала, у тебя всё решено. Я ведь буду подружкой невесты?

– Нет. Будешь стоять у входа и отпугивать незваных гостей, – она очертила в воздухе круг, выделяя моё лицо, и заразительно рассмеялась. – Вот-вот, именно с таким выражением лица. Отлично подходит.

Я прижала руки к сердцу и откинулась на плетёную спинку стула.

– Как жестоко. Я ранена.

– Не уходи от темы. Мы пьём преступно дорогой кофе на промозглом ветру и смотрим на голые старые камни. Ничего не хочешь мне сказать?

Меня поймали. С поличным.

– Нет. Вернее, да. Не знаю, как это выразить. Тоска, что ли, – с каждым моим словом озорства в глазах Полины оставалось всё меньше. – Просто тоска. Время идёт, ничего не меняется, – объяснила я, опустив важную деталь. Время идёт, а у меня по-прежнему никаких ответов. И никаких идей о том, где их искать.

– Так, может, пора менять? Ты же не дерево. Хочешь – двигайся, – новоиспечённый коуч пожала плечами и принялась за чизкейк.

– Так всё просто у тебя. Как там писали – «встань и иди»? Вера твоя…

– Ну вот опять. Я ей про веселье, а она Библию цитирует. Очнись, жизнь проходит мимо, – Поля щёлкнула пальцами прямо перед моим носом и добавила: – Можно начать с малого. Студенческая поездка, одно новое знакомство, этот бал, в конце концов. Выбирайся из панциря, пока илом не поросла.

– Ты права.

– Я всегда права.

– Не возгордись!

Мы пили кофе, ели пирожные, громко смеялись и болтали до самого заката. Потом за Полиной приехал по уши влюблённый парень, а я побрела домой по сухим весенним тротуарам.

Какой я буду через пять лет? А через десять? Наверное, перед днём рождения всех посещают такие мысли. Через несколько недель мне исполнится 21. Мысли плавно перетекали от прошлого к будущему, а затем обратно. Спустя пару кварталов я решила оставить абстрактные размышления и сосредоточиться на предстоящих событиях.

Каждый год за несколько дней до моего дня рождения в университете устраивают весенний бал. Худрук выбирает эпоху, в актовом зале целый месяц проводят занятия по танцам, девушки шерстят интернет-магазины в поисках подходящего инвентаря. Многие всерьёз считают этот бал главным событием года.

Я была на нём лишь однажды, на первом курсе. Но тогда нам разрешали только стоять в сторонке и наблюдать за тем, как кокетничают старшекурсницы в вуалях. А теперь я сама старшекурсница. Перед глазами появилась точёная фигура в синем платье и копна рыжих волос. Примечательно, что лицо парня, в которого я была влюблена, давно стёрлось, а вот образ развязной красавицы въелся в сознание, как слайм в обивку дивана.

Я прокрутила это неприятное воспоминание и стала размышлять: принять ли мне приглашение Артёма? Или, по обыкновению, остаться дома? Артём учится на четвёртом курсе филфака и уже две недели донимает меня вопросами. Я пыталась вспомнить лицо парня. Кажется, он симпатичный – светловолосый, голубоглазый, широкоплечий и курносый. Эдакий Есенин. Но ходил ли он на занятия по танцам? Я-то не ходила. И платья у меня нет. Я даже тему не помню – какой там у них век?

Тщательно взвесив все «за» и «против», мой внутренний голос постановил: это слишком опасно. А потом я представила, как вся моя жизнь проходит под эгидой страха. В двадцать это кажется не таким ужасным, но что я скажу в пятьдесят? Если я обречена на вечное одиночество, то почему бы не повеселиться сейчас, пока есть возможность? Весна, нежно-розовый закат, влюблённые глаза подруги и неумолимо текущее время – всё вокруг подталкивало меня к обрыву. И я сделала шаг вперёд – решила идти на танцы.

Глава 6. Сохраняйте дистанцию

Полина обрадовалась моему решению идти на танцы больше, чем предполагаемый спутник. Следующие два дня мы только и говорили, что о платьях, сумках и причёсках. В итоге решили перетрясти весь дачный чердак в поисках чего-то очаровательно старого. Девушкам на «Последний бал Романовых» требовалось явиться в «длинных платьях и высоких перчатках». На кринолины и жемчуга, разумеется, никто не рассчитывал, но от мини рекомендовали отказаться.

Впереди ждало главное испытание – нужно посетить хотя бы один урок танцев. Именно третьекурсники открывают бал, а значит, даже в последнем ряду придётся попадать в такт. Репетиции проходили каждый четверг, поэтому на следующий день я, Артём, Полина и Никита – друг детства, которого Поля ценила почти так же, как меня, – встретились у актового зала.

Все кресла предусмотрительно передвинули к стене, поэтому в центре образовалась достаточно большая площадка. Девушки сидели на подоконниках, как воробьи на проводах, и оживлённо болтали. А парни разбились по группам и не проявляли к происходящему особого интереса. Похоже, почти всех притащили сюда силком.

Мой кавалер, не чета другим, был приятным, обходительным и весьма заинтересованным в общении. Значит, нужно держать дистанцию.

– Поля, а ты взяла туфли? – я заметила, что многие девушки переобуваются.

– Да, но у меня обычные балетки. А ты?

А я, разумеется, об этом не подумала. Бросив неловкий взгляд на Артёма, я продемонстрировала ногу в массивном чёрном ботинке на широкой платформе.

– Береги ноги, я буду в сапогах.

Парень широко улыбнулся и заверил, что всё стерпит. Он так старался мне понравиться, что я кожей ощущала волны напускного обаяния.

Цокая квадратными каблуками, в зал вошла Елена Прокофьевна – худрук местного театрального кружка. Она жестом согнала девчонок с подоконников и с торжественной дрожью провозгласила:

– До бала меньше трёх недель, а большинство из вас совершенно не готовы! В этом году ни в коем случае нельзя ударить в грязь лицом! Приедут журналисты, о нас будут писать в газете! Сам мэр обещался быть!

Елена Прокофьевна окинула собравшихся предельно серьёзным взглядом и даже погрозила пальцем. В горчичной юбке, с варварским начёсом на голове сорокалетняя женщина исполинского роста выглядела более чем комично. Но искреннее воодушевление, с которым она говорила о студенческих танцах, вынуждало проявлять снисходительность. К тому же именно Елена Прокофьевна водила нас в театр на уроках литературы, отпускала с последней пары и смягчала Олимпиаду на экзаменах.

– Прошу всех выстроиться в ряды. Сначала отрепетируем квадрат, а потом сам выход, – для пущей убедительности педагог несколько раз хлопнула в ладоши.

Артём взял меня за локоть и повёл к месту. Как я и просила, встали мы в самом конце колонны. На сцене, в левом углу, располагался деревянный стол, а на нём – магнитофон. Самый настоящий магнитофон. Романовых он, конечно, не застал, но первые хиты «Ласкового мая» точно помнил. Елена Прокофьевна подошла к аппаратуре, бережно нажала на несколько кнопок, и спустя пару секунд из колонок полилась классическая музыка. Оркестр играл вальс.

Двадцать пар начали двигаться хаотично, попутно смеясь и спотыкаясь. Чтобы хоть как-то синхронизировать это безумие, Елена Прокофьевна начала отбивать ритм хлопками и комично пританцовывать. Она хотя бы умеет радоваться жизни, – подумала я и грустно усмехнулась.

Раз, два, три. Раз, два, три. Все смотрим на Катю и Алексея. Раз, два, три. Раз, два, три. Головы в сторону, не смотрите партнёру в глаза, сохраняйте дистанцию! Раз, два, три… – доносился грубоватый голос преподавательницы.

Именно дистанции нам и не хватало. Казалось, что Артём слишком сильно прижимает меня к себе, слишком крепко обхватывает талию, слишком давит на ладонь. Пытаясь отстоять личное пространство, я то и дело сбивалась с ритма. А он, стараясь меня поддержать, усиливал хватку. Прямо рак и лебедь.

– Всё в порядке? Ты какая-то напряжённая, – озадаченно прошептал парень. Он склонился к моему уху и оказался так близко, что я чувствовала мятное дыхание. Стало не по себе.

– Я ведь предупреждала, что не умею танцевать, – ответила я громко, не меняя отстранённого положения головы.

Артём полутонов не улавливал и продолжал двигаться с упорством дровосека. Поэтому мы, давно сбившись с ритма, просто переминались с ноги на ногу и старались не попадаться руководителю на глаза. Минута, вторая… Крещендо миновало. Оставалась ещё пара торжественных тактов, но в момент долгожданного разрешения магнитофон «зажевал» аккорд и застрял. Я оторвалась от партнёра и вздохнула с облегчением. Неужели, конец?

Пока Елена Прокофьевна пыталась реанимировать магнитофон, к нам подлетела Полина. С безмятежной улыбкой на лице она подскакивала на каждом шагу, приводя в движение многочисленные складки плиссированной юбки.

– Ну как она? – обратилась она к Артёму. Озорная и довольная, как щенок золотистого ретривера. Даже ругать жалко.

– Неплохо! Ноги целы. Неплохо ведь получилось, да? – Артём так широко улыбался, что я могла разглядеть зубы мудрости. В голове возникла устрашающая аналогия с акульей пастью.

– Всё нормально. Главное, не попадаться на глаза Елене, а то нас вышвырнут, – у меня, в отличие от Артёма, улыбка получилась натянутой.

– Так это же только первое занятие. Мы можем позаниматься завтра и в понедельник. Вдвоём. Это ведь не проблема, – Артём устремил на меня свои ясные, голубые глаза. По-детски наивные, полные надежд.

Но перед глазами зияла акулья пасть. Я промычала в ответ что-то невразумительное и отстранилась ещё на сантиметр. Тем временем Елена Прокофьевна, не сумев справиться с аппаратурой из прошлого тысячелетия, вышла на центр сцены и заявила:

– Прошу никого не расходиться. Я сейчас что-нибудь придумаю. В крайнем случае будем использовать плееры или что там у вас.

По залу пробежал недовольный шёпоток. Но как только худрук вышла из зала, все быстро нашли себе занятие. Катя с Лёшей, которые в детстве занимались бальными танцами, давали мастер-класс. Катерина грациозно скользила по паркету, успевая раздавать замечания, а Лёша так сосредоточенно на неё смотрел (явно не в глаза), что не замечал ничего вокруг. Те, кого не интересовало повышение квалификации, разбились по мелким группам и весело щебетали. Остальные залипали в телефоны. А я переминалась с ноги на ногу, да искоса поглядывала на Артёма.

– Какие планы на выходные? – спросил он, совершенно не замечая моего настроения.

– Уезжаю из города.

– Классно, а в пятницу?

Пока я пыталась придумать подходящий ответ, повисла неловкая пауза.

– Кыш с подоконника, я кому говорила?

К моему облегчению в зал вернулась Прокофьевна. Дощатый пол сотрясался от каждого её шага, а на лице застыло радостное, почти восторженное выражение. Прямо за ней шагал историк. Он был чуть выше, но двигался гораздо более плавно. Тёмно-синяя водолазка, классические брюки, ремень с серебряной пряжкой и массивные, поблёскивающие на свету часы – как бы он ни одевался, выглядел всегда одинаково. Неприлично дорого.

– А ему-то здесь что нужно? – пробурчала я в пустоту. И будто лично для меня Елена Прокофьевна ответила:

– Нам очень повезло. Константин Альбертович согласился нам аккомпанировать. Так что продолжаем занятие, прошу всех встать!

Лицо худрука прямо светилось от удовольствия, а физиономия историка, напротив, казалась непроницаемой. Я склонила голову набок и позволила себе нескромное наблюдение: тёмно-синий ему к лицу.

Пока студенты перешёптывались и расходились по парам, аккомпаниатор спокойно пересёк зал и уселся за огромный чёрный рояль. Всё моё тело сжалось – этот чёртов рояль стоял прямо позади нас! Кто вообще придумал поставить рояль напротив сцены?

– Ничего себе, у нас есть пианино! – удивился Артём. Он почесал затылок и своевольно обнял меня за талию, хотя музыка даже не началась.

– Не надо так ко мне прижиматься, между нами должно быть расстояние, – выпалила я и тут же пожалела о резкости. Артём растерялся и отступил. А я уловила боковым зрением движение и повернулась в сторону рояля. Мне показалось или историк ухмыльнулся?

– Елена Прокофьевна, а что вам сыграть? – аккомпаниатор обращался к худруку с напускным почтением.

– Сегодня учим вальс. Тут есть кое-какие ноты, – она протянула историку полуразвалившуюся книгу.

Он взял книгу и тут же отложил в сторону. Как самодовольно, – подумала я, – чего кичиться? На круглом стуле ты выглядишь несуразно, а рояль наверняка расстроен.

Но когда историк прикоснулся к клавишам, мир наполнился прекрасными, чистыми звуками. Несколько секунд все заворожённо смотрели на пианиста, а потом Елена Прокофьевна очнулась и энергично захлопала в ладоши. Этот её «ритм» вырвал меня из плена чарующих звуков и заставил сосредоточиться.

Я первой, в знак примирения, подошла к Артёму. Пытка возобновилась. Но в этот раз я ощущала не только чужую ладонь на талии, но и чей-то пристальный взгляд где-то промеж лопаток. На повороте голову полагалось отклонять в сторону. Когда в поле зрения попадал рояль, казалось, что историк на меня поглядывает. Разве он не должен смотреть на клавиши?

Как только я сосредоточилась на шпионаже, Артём снова прижался вплотную. Я с завидной регулярностью наступала партнёру на пальцы, а он стоически выносил каждый удар. Вот так пара. Когда вальс завершился печальным аккордом, с облегчением вздохнули оба.

– Ну, что скажете? Справляются ребята? Может, что-то посоветуете? – сияющая Елена Прокофьевна подошла к крышке рояля и бесцеремонно облокотилась на инструмент. От такого натиска не по себе стало даже роялю.

– Ну, раз уж вы спросили, – историк медленно встал и повернулся к толпе. – Не нужно сжимать руку девушки и тащить её за собой. Рука должна свободно лежать, запястье расслаблено, – мужской голос эхом раздавался в зале. Аккомпаниатор с прищуром осмотрел собравшихся и подошёл к Катерине, которая сделала едва заметный шаг вперёд.

– Рука расслаблена, ноги рисуют квадрат. Вы делаете слишком много движений, переступаете с места на место. Не надо усложнять – просто квадрат, – преподаватель кружил обомлевшую Катерину в танце и умудрялся говорить ровно, будто эти движения ничего не стоят.

– Видите, всё просто, – он отступил, явно довольный собой.

– Вообще-то, я семь лет танцами занималась. Я же умею, – добавила девушка, слегка надув и без того пухлые губы. Мимолётный взгляд из-под опущенных ресниц, полуулыбка. Катерина обладала неповторимым женским очарованием – в каждом её движении, в каждом жесте было что-то соблазнительно-трогательное. Обычно мне нравилось подмечать, как едва заметный жест вызывает в мужчине бурю эмоций. Но историк, ко всеобщему разочарованию, оставался непроницаемым.

В ответ он натянуто улыбнулся и заявил:

– На самом деле многое зависит от партнёра. Вы позволите?

И вот он стоит напротив, протягивает мне руку и выжидающе смотрит прямо в глаза. Я уставилась на Артёма в немой мольбе. Как бы говоря: сделай же что-нибудь! И он сделал. Сделал шаг назад. Историк продолжал стоять с протянутой рукой. Медлить дальше не позволяли приличия. Я неуверенно кивнула и, наконец, протянула руку.

Преподаватель почтительно кивнул, положил ладонь мне на талию – и мир закружился. Передо мной тотчас оказались губы, шепчущие: «Один, два, три». Невозможно научиться вальсировать за тридцать секунд, поэтому я продолжала спотыкаться. Но руки партнёра, словно металлический каркас, держали меня и направляли в нужную сторону.

В этот раз историк не раздавал никаких указаний, только считал и смотрел прямо перед собой. А я, словно ватная кукла, принимала формы, которые он задавал. Шаг назад, переступ, шаг влево, поворот. Чётко очерченные губы, слегка розоватая бледная кожа, лёгкая щетина, пара родинок, мягкая линия подбородка, ворот синей водолазки – я неосознанно обращала внимание на все мелочи, доступные глазу. В голове звучало так много мыслей, что ни одну не удавалось расслышать как следует.

Когда танец резко оборвался, осталось раздражающее ощущение незавершённости. Я сделала шаг назад и пошатнулась от головокружения. Историк довольно улыбнулся и тихо добавил:

– Хорошо, что вы не смотрели в сторону.

Глава 7. Очень злая собака

После урока танцев прошло несколько дней, а сплетни всё не утихали. К счастью, их главной героиней была не я. Катерина расценила приглашение историка как величайшую честь и теперь то и дело поправляла корону. Она с упоением рассказывала о «сильных руках, серых глазах и широких плечах», второкурсницы добавили «мощную грудь и неотразимую улыбку», а перваши – «многозначительный взгляд и романтическую натуру». Всего за несколько дней бедный историк так густо оброс легендами, что рисковал обменять статус педагога на славу секс-символа.

Я и сама не могла воздержаться от комментариев, но сплетничала в узком кругу.

– Ты бы видел Катькино лицо. Она так нос задрала, будто он не танцевать её позвал, а сразу замуж. Хотя не удивлюсь, если в понедельник нам так и скажут. Там какой только ерунды не болтают, – в подтверждение своих слов Поля продемонстрировала несколько скриншотов из студенческого чата, в который я не заходила несколько месяцев.

– Ты так воодушевлена. Мне стоит волноваться? – Александр старался не отрывать взгляда от ухабистой дороги, но беседу поддерживал.

– Нет, не стоит. О тебе она говорит намного чаще, – я бесцеремонно просунула лицо между передних сидений и боднула Полю в плечо. Она была не обязана ехать со мной на дачу. Александр был не обязан нас везти. Но мы, тем не менее, сидели в стареньком «Ниссане». Все вместе. И от этого в груди трепетало что-то нежное.

Дорога тянулась вдоль недавно засеянных полей, желтоватых хвойных лесов и мягких холмов, покрытых бурыми кустарниками. Облака неспешно шагали по небу. Когда за поворотом появился горизонт, подпертый синей полосой моря, я совсем разулыбалась. Приоткрыв окно, вдыхала соль, смолу и водоросли. Так пахло моё детство.

Вместо асфальта у дома лежала глина вперемешку с песком и гравием. Саша стоически преодолевал кочку за кочкой, почти не чертыхаясь. А Поля, далёкая от мирских забот, по-детски удивлялась проходящим мимо коровам и курам, пасущимся у дороги.

– Ну слава богу, – выдохнул Саша, паркуясь у голубых ворот, – надеюсь, бампер на месте.

– Ну потеряешь – поберём, – безмятежно протянула Полина и чмокнула его в щетинистую щёку.

– Спасибо, что привёз, – добавила я.

Краска на воротах давно облупилась, обнажив ржавые червоточины, а призаборная клумба заросла сорняками. Стоило мне выйти из авто, как соседская собака зашлась истерическим лаем. Она, как и хозяйка, не очень-то жаловала нашу фамилию. Но у неё, в отличие от хозяйки, хватало смелости об этом сказать. И это внушало уважение. Я выжидающе посмотрела в чёрные бусинки, поблёскивающие под соседским забором, как бы говоря: «Я знаю, милая, но придётся потерпеть». И собака тут же притихла.

– Такая маленькая и такая злая. Как не приедем – столько шуму, – пожаловалась Полина и по-хозяйски просунула руку под забор.

Железный засов звонко лязгнул. Ворота распахнулись.

Снег во дворе уже сошёл. Там, куда попадало весеннее солнце, проклюнулись крокусы, нарциссы и тюльпаны. Предоставленные сами себе, мамины цветы кочевали по саду и каждый раз выпрыгивали в новых, казалось непригодных для жизни местах. Дом, как и сад, стойко выдержал очередную зиму – только ступени крыльца продолжали крошиться, а дверь совсем рассохлась.

– Рита, а почему здесь никто не живёт? – Саша оглядывал двор критически, из-под нахмуренных бровей.

– Уже некому. Это дом бабушки и дедушки. Когда бабушки не стало, мама превратила его в дачу. Копалась тут, цветы растила. А пять лет назад мама умерла, – перед глазами выросла она: с ведром в руках, в галошах поверх вязаных носков. Давно забытая картина. Я и сама не заметила, как замолчала. Саша порозовел от неловкости.

– Мы с тётей Верой так себе хозяйки. Появляемся редко, добираться сложно. Сам же видел, какая дорога.

– Да, точно. Но дом красивый, а лес вокруг какой! – он встрепенулся и поддел ботинком упавшую ограду палисадника. – Только не хватает мужской руки.

– Да, рук и правда не хватает.

Я подошла и с силой воткнула металлическую оградку на место, но мягкая от влаги земля не сумела удержать вес. Металл плюхнулся в грязь. Вот и поговорили.

Планы на день были наполеоновскими. Полина отправила Сашу в магазин, чтобы не мешался, а сама полезла в сарай. Он, несчастный, никак не хотел отдавать непосильно нажитое: жестяное ведро, метлу и ворох хлопковых тряпок. Но если Поля что-то ищет…

– Нашла! Можем приступать.

Одержав победу над рассохшейся дверью, мы вошли в дом. Узорчатые ковры на стенах, трубчатые карнизы с кружевными занавесками, укрытая простынями мебель – вот и всё, что осталось от былой роскоши. Дом построили в середине шестидесятых и прежде очень берегли. Прежде.

– Ого, да тут только пыль три дня вытирать. Ты когда в последний раз приезжала? – Поля влетела в зал, держа в руках скрипучее жестяное ведро.

– Прошлой осенью, в сентябре. Я специально накрыла всё тканью, так что под ней пыли должно быть не так много, – голос эхом отдавался от выбеленных стен.

Сдёргивая пыльную простыню с дивана, я вспомнила дедушку. Он всех убеждал, что диван посередине комнаты и медвежья шкура вместо ковра – это не пошлость, а уют. Будучи заядлым охотником, он хотел развесить на стенах оленьи рога и волчьи головы, но на такой «уют» даже бабушка не согласилась.

– Ты чего довольная такая? – Поля кашляла, но продолжала ворчать. – Тут работы уйма, нет времени раздумывать.

Я кивнула, но с места не сдвинулась. Воспоминания о дедушке всегда заставляли улыбаться – он разводил кучерявых болонок и выращивал розы, знал наизусть всего Маркса, но презирал Ленина. Даже в самые сложные времена умудрялся оставаться беззаботным. И очень много курил.

Когда мне было десять, его лёгкие перестали справляться. Бабушка требовала, чтобы он тотчас бросил, а иначе – медленная и мучительная смерть. Больной согласно кивал, а потом уходил в глубину сада, садился на самодельную табуретку и, пока никто не видит, поджигал «Мальборо». И умер он на той самой табуретке. От тромбоэмболии – мгновенно и, как убеждала меня мама, безболезненно. Это была его последняя победа над судьбой.

Бабушка закончила мирские дела и ушла следом – сразу после первой годовщины. Последний год своей жизни Баба Настя безмолвной тенью слонялась по углам дома и занималась лишь тем, что давно довела до автоматизма: вязала, стирала бельё, крахмалила простыни, смахивала пыль с дедушкиных трофеев и подолгу сидела на лавочке под магнолией.

В детстве я даже не задумывалась, насколько сильно они друг друга любят. Они казались скорее соседями – двумя совершенно разными растениями, которые кто-то по ошибке запихнул в один горшок. Но со временем пришло понимание: преодолевая невзгоды, эти растения организовались в симбиоз, который делал их практически несокрушимыми вместе и совершенно нежизнеспособными врозь.

После смерти бабушки тётя Вера помогла маме купить квартиру и перебраться в город. А я навсегда попрощалась с кострами, морским берегом и звёздным небом. Сначала возвращаться было слишком больно, а потом стало незачем. Улыбаться совсем расхотелось.

– Эй, ты чего?

– Ничего. Просто лезет в голову всякое.

– Понятно, – протянула подруга, давно привыкшая к приступам меланхолии. – Давай приведём в порядок двор, кухню и спальню. А потом займёмся чердаком. Ты же не против? – вопросы она задавала тоном человека, который всё уже решил.

К обеду мы сидели в беседке, увитой стволами девичьего винограда, и ели бутерброды – Александр привёз столько продуктов, что хватило бы на неделю. Неплохо пообедав, парень уселся на продавленный диван, расположил на коленях ноутбук и стал ковыряться в какой-то таблице. А мы, как и планировали, полезли на чердак.

Среди пыли и паутины чего только не было – килограммы макулатуры и виниловые пластинки, плюшевые игрушки и ржавые велосипеды, приборы неизвестного назначения, провода, гвозди. Дом любезно открыл своё нутро и позволил в нём покопаться.

Сначала мы вскрывали коробки – лоскуты ткани, пустые фоторамки, поломанные гирлянды. Потом стали развязывать мешки – прожжённые скатерти, проеденные молью кружева, осколки ваз в бурой бумаге. Открыв один из мешков, Поля отпрянула с протяжным «фууу» – он был доверху набит свалявшимися, дурно пахнувшими звериными шкурками. Эту находку мы решили похоронить.

Спустя два часа Полина почти перестала восхищаться советской утварью, а я всё старательнее подтягивала перчатки. Нам удалось найти лишь пару кусков жатого муслина, пожелтевшие кружева и чёрный клатч с облезлой металлической застёжкой. Совсем отчаявшись, Поля рискнула залезть в самый тёмный, устрашающе пыльный угол.

– Ничего себе! Он принадлежал твоей бабушке? – воскликнула она, высвобождая из груды ветхого тряпья деревянный сундук.

– Не знаю. Впервые вижу.

Я провела пальцем по крышке. На перчатках остался слой серо-коричневой пыли.

– Красивый и, похоже, старый. Чей он? Может, спросить у Веры Аркадьевны? – глаза Полины влажно поблёскивали в предвкушении. Она старательно стёрла с находки грязь, обнажив витиеватые узоры на тёмном дереве.

По телу пробежала нервная дрожь, кончики пальцев заискрились. И это означало лишь одно – сундук лучше не трогать.

– Вчера, когда я спрашивала о чердаке, тётя очень странно отреагировала. Разозлилась, что ли. Может, ей неприятно, что мы тут лазим?

Я вспомнила наш с тётей разговор: резкую перемену настроения, раздражённый тон и фразу: «Сдался тебе этот хлам, ничего хорошего ты там не найдёшь».

– Ну она ведь не запретила, – продолжала Полина.

– Нет, даже наоборот. Сказала навести порядок и всё повыкидывать. Говорю же, странно. Она хранит поломанные веера от театральных костюмов и одноразовые пакеты, а от всего этого, – я обвела чердак рукой, – требует избавиться.

– В таком случае ты имеешь полное право заглянуть внутрь. Давай перетащим его поближе к свету, – подруга вцепилась в сундук, не успев закончить фразу.

Единственным источником света было небольшое окно на крыше. Солнце вырезало во мраке матово-белый квадрат. С душераздирающим скрежетом мы перетащили сундук в светлое пятно и стали разглядывать кованые узоры. Я сомневалась в своём праве копаться в чужих вещах, но оставить сундук в покое не позволяло любопытство. Руки то покрывались мурашками, то призывно зудели.

– Не открывается никак, заело, – пыхтела Полина, выковыривая язычок защёлки. – Может, Сашу попросим? Нам сил не хватает… Замок пристал намертво.

Вооружившись молотком, гвоздодёром и чёрт знает чем ещё, Александр минут двадцать уговаривал сундук явить своё содержимое. Поля вертелась вокруг и каждые полторы минуты напоминала: будь осторожнее, он ведь старинный. Когда под напором рук, впервые державших зубило, сундук нехотя отворился, Поля потянулась первой, но осеклась.

– Прости, это ведь вещи твоей семьи. Ты первая, – пока в глазах подруги горел интерес, пока я с трудом подавляла непонятно откуда возникший страх. Я знала, что дедушка закончил строить дом в конце 60-х. Но откуда у сельской учительницы и машиниста резной сундук? Он выглядел так, словно появился на свете гораздо раньше, чем Кёнигсберг стал Калининградом. А это никак не вяжется с историей нашей семьи.

– Рита, ты здесь? – взбудораженная подруга выжидающе смотрела на сундук, а Саша застенчиво выглядывал из-за плеча.

Деваться некуда: я склонилась над сундуком и начала аккуратно вытаскивать содержимое – свёртки из грубой, расползающейся материи. Ткань сложили особенным образом, соорудив что-то вроде кармана.

– Разверни его, – прошептала Полина, подсев ещё ближе. Я повертела свёрток в руках, нашла отходящий срез и потянула. На свет показался кусочек белого кружева на чёрной подложке. Я извлекла из льняного свёртка маленькое чёрное платье и белый кружевной фартук.

– Кажется, это школьная форма, – я тоже зачем-то перешла на шёпот.

– Да, раньше такое носили, – Поля, казалось, ничуть не удивилась находке. – Можно посмотреть?

Я передала сарафан подруге и принялась разворачивать второй свёрток. В нём хранилось нежно-розовое ситцевое платье с отложным воротничком и несколько детских комбинезонов – коричневый, горчично-жёлтый и ярко-красный. На каждой вещи была вышита буква «Н», украшенная замысловатым цветочным узором. На толстой и довольно грубой ткани нежно-голубые шёлковые нити выглядели странно – как вензеля на чугунной сковороде.

– Как красиво! Может, это вещи твоей мамы? – заговорив о матери, Поля осеклась. – Или тёти Веры. А что значит «Н»?

– Бабушку звали Настей, – я отвечала подруге с улыбкой, но чувствовала себя неуютно, как будто вторгаюсь в чью-то личную жизнь. Но любопытство было сильнее вежливости.

– О Господи, – прошептала я, развернув третий свёрток. Поля тут же отложила розовый ситец и замерла в немом восторге. В моих руках переливался небесно-голубой шёлк. Лучи солнца отражались от гладкой ткани, рождая блики. Рукава и подол платья украшала тончайшей работы вышивка. Мне тут же захотелось снять перчатки и провести пальцем по вышитому серебру.

– Рита, это ведь настоящее сокровище! Именно то, что мы искали! – Полина гладила струящуюся ткань и трепетала от восторга.

– Это явно не советская вещица. Неужели дореволюционная? – даже мужчина, совершенно далёкий от старинных туалетов, был заинтересован.

Платье выглядело непропорциональным – лиф казался крохотным по сравнению с длинной юбкой. Мы расстелили на полу чистую простынь и разложили сокровище.

– Два метра, не меньше. На кого же его шили? – спросила Поля, старательно разглаживая складки юбки.

– Похоже, это шлейф, а талия сильно завышена, – я обнаружила несколько дыр и тёмные пятна на лицевой стороне юбки. – Посмотри, оно испорчено.

– Нужно отнести к швее, – постановила Полина, с пристрастием изучая каждое пятнышко. – Только представь, как роскошно оно будет выглядеть!

– Вы ведь не собираетесь его надевать? Таким вещам место в музее, а не на студенческой дискотеке, – Александр встал на защиту исторического наследия.

Поля рывком поднялась, подперла бока руками и пошла в наступление. Ростом чуть выше полутора метров, с двумя косичками и круглыми, румяными от негодования щеками она выглядела вполне устрашающе.

– Во-первых, это не дискотека, а тематический бал. Во-вторых – в музеях и так полно вещей, и что с того? И вообще, с чего ты взял, что оно годится для музея? Может, его сшили лет пятьдесят назад для какого-то особого мероприятия?

– Да какое мероприятие в этой глуши? – парировал Саша и бросил на меня виноватый взгляд. – Ты уж прости.

– И что ты предлагаешь? Запихнуть его обратно в сундук и замуровать в стене? Платья на то и платья, чтобы их носили, – тон подруги становился всё жёстче. Саша едва заметно попятился.

Я прочистила горло и, обращаясь сразу к обоим, заключила: посоветуюсь с тётей, и затем решу, что делать с вещами. В конце концов, они принадлежат не мне.

– Прости. Что-то я разошлась. Конечно, решать тебе.

Александр развернулся на пятках и с видом победителя покинул чердак. Если бы не хлипкая деревянная лестница, жалобно скрипевшая от каждого шага, важничать было бы удобнее. Поля нахмурила тонкие брови, шумно выдохнула и тут же забыла о перепалке.

– Смотри, снаружи он гораздо больше, чем изнутри. Может, ещё как-то открывается? Надо проверить!

Настроение у Полины менялось так быстро, что секундная стрелка не поспевала. Обычно это вызывало восхищение, но в тот день восхититься не получилось.

– Всё-то ты знаешь! Может, не будем ничего ковырять? Нам вообще не следовало сюда лезть, – вообще-то хотелось сказать «вам», но я вовремя опомнилась. Пыльный, никому не нужный сундук внезапно стал казаться сокровищем, которым не стоит делиться.

Полина уловила недосказанность. Она сцепила руки в замок, запрещая себе к чему-либо прикасаться, и сделала шаг назад. А я тем временем стала наспех заворачивать находки в куски льна.

– Ладно. Я пока спущу вниз то, что ты решила оставить. Нам всё равно скоро выезжать, – голос подруги звучал безразлично, во взгляде читалась обида.

Как только русая макушка скрылась из виду, я принялась себя ругать. Лайка-самоед.

Глава 8. Сорок четыре копейки

От предложенного чая Полина отказалась. Я проводила гостей до ворот и, оставшись одна, огляделась. День помрачнел: над головой повисли ватные тучи, а солоноватый ветер набирал силу. Поёжившись, я зашагала к дому.

Хозяйский глаз наверняка подметит разводы на окнах, пару отвалившихся от внешней стены кирпичиков и покосившуюся лавочку, которая распухла и пошла трещинами. Будет ли тётя довольна? Сможет ли жить в этой глуши? Чем старше становилась Вера Аркадьевна, тем сильнее её тянул этот дом. Быть может, лет через тридцать и я начну питать к нему болезненную нежность? Но не сегодня.

Остаток дня я провела в атмосфере глубочайшего уныния. Юным девушкам такое идёт на пользу – способствует продуктивности, поэтому уже к закату в списке дел стояли одни галочки. Тогда я вооружилась фонариком и снова забралась на чердак. Под крышей по-прежнему пахло пылью, влагой и деревом. Из окна пробивался тусклый закатный свет, а давно перегоревшая лампочка лениво покачивалась из стороны в сторону. В центре балабановской сцены стоял он – деревянный сундук, из-за которого я так неожиданно потеряла самообладание.

Внимательно изучив находку, я с досадой констатировала: Полина была права. Снаружи сундук больше, чем изнутри. Под светом фонаря я ощупала крышку, покрытую узорами из почерневшего металла. Затем перешла на гладкое нутро. Перчатки зацепились за неровность – свет очертил небольшой металлический выступ и выемку под ним. Такая же конструкция нашлась на противоположной стенке.

Кажется, нащупала.

По телу пробежала волна предвкушения. Я надавила на выступы, но ничего не вышло. Вбок не шло, вниз тоже. Может, мне не хватает силы? Механизм заржавел? Я с таким упорством мучила сундук, что подушечки пальцев начало саднить, а плечи свело от напряжения.

За воодушевлением последовало разочарование. Я отстала от сундука и уселась на кусок дырявой советской простыни. Одежда перепачкалась пылью, на лбу выступила испарина. Может, он просто не хочет, чтобы его открывали? Может, его место здесь – среди забытых вещей, которые зачем-то пережили своих хозяев?

Собравшись с мыслями, я решила предпринять последнюю попытку: либо сундук откроется, либо я навсегда о нём забуду.

– Если это хоть как-то меня касается, расскажи… – сказала я не то дому, не то самой себе. Надавила, затем потянула вниз и слегка вбок. Щелчок. Из деревянной коробки выскочил небольшой ящик. Присмотревшись, я обнаружила геометричные отступы и объёмный узор по центру – это же ручка! Теперь разгадка казалась до смешного очевидной.

Я выдвинула ящик и замерла в нерешительности. Ожидала увидеть изысканную брошь, веер, кольцо с огромным камнем или письма. Но потайной ящик скрывал обыкновенную школьную тетрадь с синей обложкой. Округлые буквы сливались в очевидное словосочетание «Тетрадь общая». Но как только я подцепила обложку за потрёпанный уголок, по рукам пробежала дрожь.

На желтоватых страницах хранились простые, но довольно реалистичные рисунки карандашом. Кое-где виднелись односложные пометки, оставленные витиеватым почерком. В тетради не было ни числа, ни имени, зато были артикул, ГОСТ и цена – 44 копейки.

Спустившись, я разместилась на диване. Закинула ноги на протёртый подлокотник и в мигающем свете торшера принялась изучать каждый рисунок. В «Тетради общей» жил щенок с бантом на шее, удивительной красоты гребень с крохотными ландышами, набросок пруда, пожилая женщина в затейливой шляпе. Не покидало ощущение, что эти картинки как-то между собой связаны, но как?

Иногда полупрозрачные рисунки перемежались со знакомыми буквами. Хозяйка тетради писала о погоде: Лето выдалось на редкость влажным. Ливни шли каждую неделю. Это небо оплакивает мою юность.

О родителях: Уже две недели я не выхожу из дома. Мать не пускает. Не могу разобрать, страшится она меня или за меня. Да и нет в том разницы.

О сестре: Старшая моя сестрица совсем зазналась. Мать говорит, что она красавица. А как по мне – нет в этих рыжих космах ничего особенного. То ли дело Л. Лучик света в тёмном царстве. Я сшила ей розовое платье, но она не носит, бережёт.

Каждое слово – тоска и безнадёга. Тусклый свет торшера, голые ветки, царапающие оконные стёкла, пропахшая временем медвежья шкура – всё вокруг усиливало тревогу. А после прочтения очередной записи стало совсем не по себе.

Октябрь. Папа подстрелил медведицу и очень собой горд. Он выделывает шкуру, а мне тошно. Если он сделает, как обещал, то я перестану выходить из комнаты.

Внизу страницы тонкие линии переплетались в две фигуры – это были медвежата, закрывающие лапами крохотные мордашки. Я соскочила с дивана так резко, что закружилась голова. Сползла вниз, вцепилась руками в медвежью шкуру. Неужели она пишет о той самой комнате, в которой я сейчас сижу? Бабушка ненавидела медвежью шкуру – при каждом удобном случае грозилась выбросить. Но дедушка стоял на своём. А когда он умер и тётя предложила убрать трофей, бабушка, на удивление, отказалась. Спорить никто не осмелился. Хозяйка дневника называла охотника “папа”, но в семье Аксёновых было всего две дочери – сначала родилась тётя Вера, а через восемь лет – моя мама. От одной мысли, что строки эти могли принадлежать моей матери, стало нестерпимо больно. Ведь я, к собственному стыду, не могу даже узнать ее по почерку. Умела ли она рисовать? Не знаю. Я ничего о ней не знаю.

Когда я была подростком, нам было не до разговоров. Всё, что я помню – это бесконечные походы по врачам. Каких только диагнозов мне не ставили: от эпилепсии до шизофрении. Мама говорила, что я послана ей в наказание и часто плакала. Но каждый раз, когда очередной доктор, знахарь, травник или колдун спрашивал, с чем мы пришли, мама с упоением принималась за рассказ, не давая мне вставить ни слова. Казалось, что ради этих моментов она и живёт.

Лет в 13 я смекнула, что честно отвечать на мамины вопросы опасно, и научилась превосходно лгать. Нашла у бабушки книжку какого-то именитого доктора и узнала о симптомах остеопороза, ишемии и чёрт знает чего еще. Так вместо галлюцинаций я стала видеть сны, вместо жжения на кончиках пальцев – ощущать ломоту в костях, а в обмороки падала только от усталости. Врачи разводили руками и прописывали бесконечные таблетки, сиропы, уколы, но лучше не становилось. В седьмом классе мама забрала меня из школы. А в девятом…

Не желая поддаваться болезненным воспоминаниям, я снова сосредоточилась на дневнике. Страницы шуршали, одну за одной открывая мне чьи-то мысли. Знать бы только, чьи. Односложные заметки не давали никакого понимания. И только в самом конце тетради витиеватый почерк заполнял почти всю страницу.

Получила чудесный подарок. Нити чистого серебра. Мама отругала за них отца, но он все равно достал. Жалеет меня, как и все прочие. Ну ничего. Именно такие я и видела. Лекала нашла в Бурде, но буду переделывать. Я вижу раскинутые рукава и высокую талию. Подол длинный, расшитый травами. Никогда такого не шила. Так боюсь испортить ткань, но остановиться не могу. Времени мало. Они снятся мне все чаще. Надо заканчивать дело… Господи, помоги. Как страшно будет уезж…

Под сообщением, оборванном на полуслове, кто-то изобразил гибкую женскую спину. Голова девушки, склоненная набок, почти полностью перекрывала лицо второго участника сцены – мужская фигура обхватывала женскую за талию и вела, словно в танце. Из петлички мужского костюма выглядывала платок с символом, похожим на герб – стрела и звёзды. Высокая прическа, струящаяся ткань и широко скроенные рукава, ниспадающие с острых локотков.

Перечитав заметку трижды, я окончательно убедилась, что дневник и рисунок – творение одних рук. Происходящее было похоже на распустившееся по краю полотно – тут и там торчат ниточки правды, но стоит потянуть за одну, как она рвется. И приходится начинать заново.

Прижав руки к стучащим вискам, я подошла к окну. На небе сиял безукоризненно ясный месяц. Края его, острые как лезвия, рассекали небесную синь. Ветви – цепкие паучьи лапы – гнулись под натиском морского ветра. Слух улавливал скрежет обиженного дома, вой соседских собак и уханье ночных птиц.

Мой маленький мир казался темным, холодным и враждебным. В ответ на это ощущение в голове возникла другая картина: в ярко освещённой комнате с цветочными обоями сидит Полина, прямо на сашиных коленях. С гулькой на голове, в смешной пижаме она делится с любимым планами – они будут до поздней ночи обсуждать дом, который обязательно построят, придумывать имена будущим детям и выбирать страны для отпуска. А после долгих разговоров уснут в обнимку.

Эта картина предстала передо мной так живо, что даже захотелось улыбнуться. Ведь если мне не суждено испытать такого счастья, я смогу погреться в его лучах – побывать на свадьбе, где все ревут в три ручья, прийти в гости субботним вечером, захватив любимые пирожные к столу, подержать на руках младенца. Я искренне радовалась за Полю и любила её, как сестру, которой у меня никогда не было.

Порыв мартовского ветра распахнул кухонное окно, пронесся по комнате и сжал ледяной хваткой голые щиколотки. По ногам побежали мурашки. Я с раздражением закрыла окно и, полная решимости, ринулась к дивану.

Я имею право знать правду! Я имею право знать, почему в моей жизни все идет наперекосяк. И что за вещи хранятся в доме моего детства. Притащив несколько сырых подушек, я сняла перчатки и уселась на медвежью шкуру. Обнажённые руки, не привыкшие к холоду, свело судорогой. На кончиках пальцев заискрился ток. Вот оно! В этих вещах что-то есть! Не дав себе передумать, я тут же запустила пальцы в мягкую медвежью шерсть и приготовилась к удару.

Воздух застрял на вдохе, плечи напряглись, глаза зажмурились и… ничего. Тогда я схватила старую тетрадь (какое это блаженство, чувствовать кожей) и жадно ощупала каждый листик. Ответы никак не желали приходить. Накатывал гнев. Почему это не происходит тогда, когда мне необходимо? Почему я не могу извлечь хоть какую-то пользу из этого проклятья?

Пальцы кололо все сильнее, но как бы я ни старалось, перед глазами стояла лишь знакомая комната. От обиды защипало в глазах. Первая слезинка упала на пол и тут же впиталась в шкуру несчастного животного. Кажется, с этой соленой каплей по щеке скатился весь гнев, чтобы уступить место привычному смирению.

– Чего же ты хотела? С тобой всегда так. Есть люди, которые получают то, чего хотят. А есть такие как ты, – пробормотала я, спрятав лицо в ладонях.

Мне понадобилось всего несколько минут, чтобы унять чувства и трезво посмотреть на ситуацию. Узнать правду можно и традиционным способом – для начала нужно поговорить с тётей. Она наверняка знает, чей это дневник. Убедив себя, что всё решено, я бросила случайный взгляд на кусочек голубого шёлка.

А что, если?..

Повинуясь иррациональному желанию, я стянула с себя свитер и брюки, бережно развернула платье и ступила ногами в образовавшийся круг. Шёлк приятно холодил кожу, и вся она покрылась бисером. Я просунула руки в короткие рукава, прижала лиф к обнажённой груди и замерла. Снова ничего. Шумно выдохнув, окинула глазами свои ноги – под голубым шёлком виднелись очертания коленей, а расшитый серебром подол волочился по полу. Вдруг очень захотелось на себя посмотреть – полюбоваться выстраданной кем-то красотой, почувствовать себя иначе.

Большое зеркало было только в бабушкиной спальне. Занавешенное белой простыней, оно висело неподалёку от окна. Не включая свет, я проскользнула в соседнюю комнату и открыла шторы. Лунный свет пронзил воздух. Резким движением я сдёрнула с зеркала пыльную ткань. Шёлк, озарённый лунным светом, заискрился. Складки сияющей ткани очертили полновесные ноги, талию и бугорок живота. Застегнуть платье в одиночку было невозможно, поэтому лиф приходилось держать рукой. Рукава соскальзывали, обнажая покатые плечи. Я достала из пучка заколку, и тёмные волосы волнами рассыпались по спине.

Казалось, что в зеркале отражается кто-то совсем другой. Кто-то с длинной шеей, тонкими запястьями и хрупкими пальцами. Кто-то с чёрными глазами и почти белыми губами. Кто-то неживой. Слушая лишь своё дыхание, я опустилась на колени и медленно, словно в мягкое облако, провалилась в забытье. Ни боли, ни страха, ни горечи – только тёплое течение, уносящее вдаль. Только белый туман, из глубин которого пробиваются размытые образы.

Я видела рябые запястья на нежно-голубом фоне. Пальцы с обломанными ногтями сжимали иглу, за ушком которой тянулась тончайшая серебряная нить. Голова с буйными светлыми волосами склонялась над деревянной партой. Уже знакомые руки, подрагивая от напряжения, держали грифель карандаша. А потом я увидела, как тонкие, почти прозрачные пальцы цепляются за чью-то загорелую шею. Из медово-карих глаз одна за одной выкатываются слезинки. Смуглая, натруженная ладонь ложится на кудрявую голову, а тонкие мужские губы, обрамлённые щетиной, шепчут: «Ты, пожалуйста, возвращайся».

Время перестало существовать – каждый сантиметр моего тела расслабился, каждая рана затянулась, каждая слеза превратилась в сияющий хрусталь. А после мир начал приобретать очертания – приглушённые цвета медленно наливались краской, белый свет превратился в солнечное тепло. Я проснулась, лежа на пыльном ковре. В объятиях голубого шёлка.

Эйфория мигом отступила. Я провела ночь на ледяном полу нежилого дома и, сама того не заметив, продрогла до костей. В голове кружились смутные образы – словно кто-то дал мне ответы, но забыл их расшифровать. Не чувствуя пальцев, я побрела в зал, натянула одежду и принялась писать. А может, лучше нарисовать?

Глава 9. Я выбирала жизнь

Вернувшись домой, я прошмыгнула в свою комнату и спрятала находки в глубине шкафа. Прежде чем задавать тёте странные вопросы, я решила подготовиться. Весь день копалась в интернете, а вечером, когда Вера Аркадьевна ушла на прогулку, поступилась одним из главных своих принципов – тайком залезла в её комнату.

Двери она не запирала, зато многочисленные шкатулки держала на замке. Мне нравилось думать, что в них хранятся любовные письма и чёрно-белые фотографии. Я провела пальцем по деревянному комоду и, преодолевая смущение, выдвинула верхний ящик. Там лежали гребни, духи, украшения и прочие дамские мелочи. Я осмотрела остальные ящики, заглянула в прикроватную тумбу и бельевой шкаф – ничего примечательного.

Я разочарованно вздохнула и уже собралась уходить, как вдруг до ума дошло очевидное: в комнате беспорядок. Сложно поверить, что женщина, не позволяющая ни одной волосинке выбиться из причёски, оставила возле кровати скомканные салфетки, рассыпала таблетки и забыла про грязную посуду на прикроватной тумбе. Я пригляделась к небрежно оставленным вещам. Рассыпанные на полу пилюли оказались… капецитабином.

Я об этом труднопроизносимом слове ничего не знала, зато знал интернет. По запросу поисковик выдал множество ссылок, в каждой из которых фигурировало словосочетание «злокачественная опухоль». Трясущимися руками я обшарила ящик с документами и без труда нашла медицинские записи. В графе «Диагноз» стояло то самое пугающее слово. У тёти Веры рак?

Осознание этого факта далось на удивление легко. Ни гнева, ни торга, ни отрицания – мне пришлось признать, что коварная болезнь поселилась с нами давно, просто я отказывалась замечать даже самые яркие проявления. Тётину худобу и постоянную усталость, долгие и печальные разговоры о прошлом, отсутствие интереса к чему бы то ни было, кроме телепередач по каналу «Спас».

На глаза навернулись слёзы, а дыра в груди, которую я старательно заполняла маленькими житейскими радостями, разверзлась снова. На ватных ногах я добрела до гостиной и рухнула на диван. У тёти Веры рак… Почему она ничего не сказала? Есть ли надежда на излечение? Если бы была, то она бы мне сказала! Или нет?

Уткнувшись в пыльную диванную подушку, я разрыдалась. Леденящий страх окутал всё тело, сердце стучало в такт содрогающимся плечам. Я жестоко корила себя за невнимательность, снова и снова проигрывая в голове события последних месяцев: вот, тётя раньше времени ложится спать. Вот, внезапно уезжает в санаторий. Вот, перестаёт выходить к завтраку по выходным. Как же я могла так долго не замечать очевидного?

Но острее всего ощущалась жалость. И, к собственному стыду, жалела я не тётю. Неужели я останусь совсем одна? Разве так можно? Сначала бабушка и дедушка, потом мама, а теперь и она – единственный на всём белом свете человек, которого я могу назвать семьёй.

Когда в замочной скважине заскрежетал ключ, скрывать следы преступления было поздно. Дверь в тетину спальню так и осталась распахнутой, баночка с таблетками бесстыдно стояла на кофейном столике, а я, с распухшим от слёз носом, тряслась на диване.

Вера Аркадьевна поняла всё и сразу. Она села рядом, погладила моё колено рукой с янтарными перстнями. И тогда я наконец заметила тонкость пальцев, распухшие от воспаления суставы и болезненную синеву вен.

– Почему ты ничего не сказала? – я продолжала всхлипывать. Голос звучал по-детски визгливо.

– А разве это что-то изменит? Зачем расстраивать тебя раньше, чем это необходимо? – тётя звучала спокойно и рассудительно. – Знаешь, я даже рада, что всё так. Мне не хватало смелости рассказать. Ты ведь только оправилась… – продолжать она не стала.

Я положила голову на костлявое плечо и тихонечко заскулила. А моя милая, нечеловечески стойкая тётя гладила меня по волосам и тихо повторяла:

– Ничего, милочка, ничего.

Перед лицом надвигающейся смерти все мои изыскания стали казаться ничтожными. Над головой, которая всего пару часов назад была забита платьями и рисунками, повисло лезвие гильотины. И я отчётливо слышала его скрежет.

***

Нехотя выбравшись из постели, я влезла в растянутый свитер и тёмные брюки. Заплетать волосы не было сил – перевязала непослушную копну резинкой и, водрузив на нос круглые очки, направилась на пары. Я приказала себе не омрачать жизнь тёти страдальческой миной и делать всё, как прежде. Но перед выходом всё же приоткрыла дверь её спальни и замерла, чтобы расслышать тихое сопение.

Городские улицы укрыл туман. Из белой пелены выплывали люди, машины, крохотные собаки на поводках. Я шагала по тротуару и старалась привести мысли в порядок: у моей семьи есть тайна, к которой я имею непосредственное отношение, а единственный человек, который может хоть что-то об этом знать, неизлечимо болен. За эти два дня ничего не изменилось, а казалось, будто изменилось всё. Перед лицом смерти время становится ещё более ощутимым. Если раньше оно было тягучим, как карамель, то теперь стало сыпучим песком.

Здание университета, как ни странно, стояло на прежнем месте и выглядело совершенно обычно. Несколько парней громко смеялись, стоя неподалёку от центрального входа. На крыльце без умолку трещали первокурсницы. Парочки неспешно прогуливались вокруг давно иссякшего фонтана… Злость поднялась горячей волной, но застряла где-то на уровне горла.

Куда вы все идёте? Как смеете улыбаться? Единственный родной мне человек тихо умирает! А вы? Сделайте же что-нибудь!

Хотелось кричать, молотить кулаками о дубовые двери, срывать с прохожих безмятежные улыбки и снова кричать, кричать, кричать. Но вместо этого я стиснула зубы и плавным кивком поприветствовала охранника. Никому нет дела до моего горя. Точно так же, как мне нет дела до чьей-то радости. Всё честно.

Перепрыгивая через ступени, я мигом поднялась на пятый этаж. До начала пары оставалось 30 минут, поэтому аудитория была закрыта. Зато напротив двери оказалось большое окно с широким подоконником. Достаточно широким, чтобы можно было залезть с ногами. Ветви ближайших деревьев до того утопли в тумане, что от них остались одни очертания. Только шпили старых немецких зданий торчали из молочной пелены. И мир в моём окне – не мир вовсе, а одни очертания. Если перед остальными дорога из жёлтого кирпича, каждый поворот которой видно за километр, то передо мной узкая лесная тропа, которая петляет из стороны в сторону. Непонятно, откуда я вышла и куда иду. А главное – зачем? Музыка в наушниках заглушала окружающий мир, а я сидела на подоконнике и упивалась надвигающимся горем.