Видящий сердца. От Киева до Китая (путь к тебе)

Глава 1: Шепот леса

Утро цеплялось за верхушки сосен туманными, рваными клочьями, когда Ратибор бесшумно выскользнул из своей избы. Воздух был плотным и влажным, пах прелой листвой, сырой землей и обещанием прохладного дня. Его деревня, приютившаяся у кромки векового бора, еще спала. Лишь в нескольких дворах лениво курились дымки над крышами, да одинокий петух пробовал голос, неуверенно и сипло.

Дом Ратибора стоял на отшибе, последним на пути к лесу, словно и сам был частью его. Небольшой, ладно срубленный из крепких бревен еще его отцом, он хранил тишину и одиночество своего хозяина. Ратибору едва минуло двадцать зим, но во взгляде его ясных, цвета лесного ореха, глаз таилась серьезность не по годам. Высокий, широкоплечий, с волосами цвета спелой ржи, стянутыми на затылке кожаным ремешком, он двигался с плавной, хищной грацией зверя, для которого лес был настоящим домом.

Он не помнил отца во всей его силе, лишь обрывки воспоминаний: сильные, мозолистые руки, держащие его на коне, зычный смех и тяжесть боевого топора у пояса. Отец был дружинником у киевского князя, человеком чести и стали, и не вернулся из очередного похода в степь, оставшись там под безымянным курганом. Мать, тихая и нежная, как лесная фиалка, угасла через несколько лет после этого, сгубила ее хворь, против которой были бессильны все травы и заговоры. С тех пор Ратибор остался один. Деревня жалела его, но не лезла в душу, видя, что парень справляется сам.

Он жил охотой. Лес кормил его, одевал и давал возможность заработать на торге ту монету, что была нужна для соли, железа и редких выездов в Киев.

Закинув за спину длинный тисовый лук и колчан со стрелами, Ратибор проверил у пояса охотничий нож. Он не шел вслепую. Еще вчера вечером он нашел свежий след крупного оленя. Такая добыча – это не только мясо на несколько недель, но и отличная шкура, которую можно выгодно продать в городе.

Лес принял его, как своего. Под ногами мягко пружинил мох, ветви расступались, словно по его воле. Ратибор читал следы так же легко, как жрец – руны. Вот здесь олень объедал молодые побеги, тут остановился попить из ручья, а вот здесь, спугнутый чем-то, прыгнул в сторону, оставив глубокие отпечатки копыт на влажной земле. Этому его учил отец, и эти уроки впитались в его кровь, стали инстинктом.

Но в последнее время к этим инстинктам примешивалось что-то еще. Что-то странное, чему он не мог найти названия. Иногда лес замолкал так внезапно, что в ушах начинало звенеть. Воздух становился густым, почти осязаемым, и Ратибору казалось, что на него смотрят сотни невидимых глаз. Он слышал шепот, когда не было ветра, и видел краем глаза движение там, где его быть не могло.

Он гнал от себя эти мысли, списывая на усталость и одиночество. Но сегодня это чувство было особенно сильным.

След привел его в старый, заросший ельник, где солнечный свет едва пробивался сквозь густые лапы, ложась на землю редкими, дрожащими пятнами. Здесь царил полумрак и та самая звенящая тишина. И вдруг он увидел его. Впереди, в небольшом солнечном круге, стоял олень. Величественный, с ветвистыми рогами, он был словно вылит из бронзы в лучах утреннего света.

Ратибор замер, медленно, без единого звука, поднимая лук. Он наложил стрелу, оттянул тетиву до уха. Мышцы напряглись, палец замер на тетиве. Идеальный выстрел.

И в этот момент мир изменился.

Это было не похоже ни на что, виденное им прежде. Солнечные лучи, пронзавшие полумрак, вдруг загустели, сплетаясь в мерцающие, полупрозрачные нити. Воздух вокруг оленя затрепетал, и Ратибор увидел то, что невозможно было увидеть. От могучего тела зверя исходило слабое, теплое, золотистое сияние, похожее на марево над раскаленными углями. А вокруг, прислонившись к стволам вековых елей, стояли они.

Они были сотканы из того же света и тени, что и солнечные пятна на мху. Расплывчатые, туманные фигуры. Одна, похожая на корявого старика с бородой из мха, добродушно смотрела на оленя. Другая, гибкая и тонкая, как молодая березка, казалось, касалась его бока невидимой рукой. Они не были похожи на людей, но Ратибор почему-то чувствовал их присутствие как живое. Они не говорили, но в голове его прозвучал тот самый беззвучный шепот, сложившийся в одну ясную мысль: «Не тронь. Он наш».

Сердце Ратибора заколотилось где-то в горле. Пальцы, державшие тетиву, одеревенели. Он смотрел не на добычу, а на чудо, на тайну, что открылась ему одному. Лесные духи, о которых шептались старики у огня, о которых пели в старых песнях, – они были реальны. И они стояли прямо перед ним.

Страха не было. Было лишь потрясение и благоговение. Он, охотник, вторгся в их владения и занес руку над тем, что они берегли.

Медленно, очень медленно, Ратибор опустил лук.

В то же мгновение золотистое сияние вокруг оленя вспыхнуло ярче. Зверь встрепенулся, словно очнувшись от сна, мотнул головой, и, с легкостью пустившись вскачь, исчез в лесной чаще. Туманные фигуры духов заколебались, растаяли, вновь став лишь игрой света и тени под еловыми лапами.

Звенящая тишина рухнула. Снова запели птицы, зашелестел ветер в ветвях. Лес снова стал обычным лесом.

Ратибор стоял один в опустевшей поляне, тяжело дыша. Он опустился на колени, коснувшись пальцами мха, где только что стоял олень. Он вернулся домой пустым. Впервые за долгое время его охота не принесла добычи. Но он чувствовал, что обрел нечто несравненно большее. Он обрел знание. Страшное, непонятное, но невероятно важное.

Мир больше никогда не будет для него прежним. Шепот леса теперь был не просто звуком ветра – это был язык, который ему предстояло научиться понимать.

Глава 2: Два мира

Оленя он отпустил. Этот поступок, продиктованный не разумом, а внезапным, ошеломляющим прозрением, оставил его без знатной добычи. Но желудок требовал своего, да и на торг в Киев нужно было что-то везти. Поэтому, едва придя в себя после видения лесных духов, Ратибор сменил цель. Он знал, где в сыром овраге любят кормиться дикие кабаны. Охота на них была опаснее, но сейчас ему было все равно. К вечеру он уже волок к своей избе тушу молодого секача, убитого одной меткой стрелой в подреберье.

За домом, в специально отведенном месте, у него все было готово. Крюк, вбитый в толстую ветвь старого дуба, самодельный верстак для разделки и кострище, над которым уже висел котел с водой. Работа была привычной, отточенной сотнями раз. Мускулистые руки без суеты и лишних движений подвесили тушу. Длинный, острый нож, сверкнув в лучах заходящего солнца, вошел в податливую плоть.

Это был грубый, кровавый ритуал жизни и смерти, который был сутью его существования. Медный, солоноватый запах крови ударил в ноздри. Теплая, темная жидкость стекала по его рукам до самых локтей, капала на землю, впитываясь в нее. Он работал методично: сначала осторожно снял толстую, щетинистую шкуру – она пойдет на подстилки или грубую обувь. Затем одним точным движением вспорол брюхо. Влажные, дымящиеся на прохладном воздухе внутренности вывалились в подставленное корыто. Ничто не пропадет. Печень и сердце он приготовит сегодня, остальное – на приманку для мелкого зверя.

Именно в эти моменты, когда он находился на границе между жизнью и смертью, его дар обострялся до предела.

Пока его руки были по локоть в крови, его глаза видели иное. Жизненная сила убитого кабана не исчезла в одночасье. Она покидала тело медленно, как дым от затухающего костра – сероватой, почти прозрачной дымкой, которая таяла в вечернем воздухе. Это было первое, что он научился различать – ауру жизни и ее угасание.

Когда он закончил с разделкой и подвесил лучшие куски мяса в коптильне, он выпрямился, утирая пот со лба тыльной стороной запястья, оставляя кровавый след на коже. Он посмотрел на деревню, которая готовилась ко сну. И мир снова расслоился.

Для любого другого это была бы мирная картина: крытые соломой избы, извивающиеся струйки дыма, силуэты людей. Но Ратибор видел больше. Каждый человек, каждое живое существо светилось своим собственным, неповторимым светом.

Он видел ауры.

Вот изба старой вдовы Марфы. От нее исходило тусклое, синевато-серое свечение, полное застарелой тоски и одиночества. Рядом – дом кузнеца Петра, пылающий, как его же горн, мутным, раздраженным багрянцем. Кузнец снова был пьян и зол на весь свет. Между домами бегали дети, их ауры – яркие, чистые, золотисто-желтые шары безудержной радости и любопытства. А вот староста. Его аура была ровной, зеленовато-коричневой, как земля – цвет основательности, упрямства и заботы о своем хозяйстве.

Это знание было его проклятием и его силой. Он видел ложь – она окрашивала ауру человека в грязные, болотные оттенки. Видел зарождающуюся любовь – она трепетала нежным, розовым пламенем вокруг двух молодых людей, которые украдкой переглядывались через плетень. Он видел скрытую болезнь в ауре соседа – темное, вязкое пятно, присосавшееся к ярко-зеленому свечению здоровья. Он знал о людях больше, чем они сами о себе. Это знание изолировало его, делало чужим среди своих. Он не мог сказать кузнецу, что его злость буквально сжигает его изнутри, не мог предупредить соседа о хвори, чтобы не сочли колдуном.

Но ауры были лишь частью того, что он видел.

На крыше дома кузнеца, прямо над пылающей злобой аурой, сидело нечто. Маленькое, косматое, похожее на клубок старой паутины с двумя горящими угольками глаз. Домовой. Он не был злым, просто наблюдал за непутевым хозяином с вековой усталостью. Ратибор знал, что почти в каждой избе есть такой хранитель, и научился не обращать на них внимания.

Но были и другие. У темной, заросшей осокой речной заводи он увидел еще одного. Длинное, тощее, с зеленоватой кожей и перепончатыми лапами, оно сидело на корточках у самой воды. От него веяло холодом, сыростью и гнилью, а его аура была черным провалом, жадно втягивающим в себя свет. Болотный шептун, мелкий, но пакостливый дух, что мог запутать путника или утянуть в топь подвыпившего мужика. При виде него пальцы Ратибора сами сжались на рукояти ножа.

Он отвернулся, тяжело вздохнув. Два мира. Один – простой, понятный, где нужно охотиться, чтобы есть, и топить печь, чтобы не замерзнуть. И второй – мир невидимых сущностей, кипящих эмоций, сотканный из света, теней и шепота, который слышал только он. Эти два мира накладывались друг на друга, сплетались в тугой, запутанный узел, и он, Ратибор, был единственным, кто стоял на их пересечении.

Он вошел в избу, бросив на стол окровавленный нож и завернутые в лист лопуха печень и сердце кабана. В очаге уже весело потрескивал огонь, отбрасывая на бревенчатые стены пляшущие тени. В этом огне он тоже видел жизнь – маленьких, юрких духов-саламандр, что танцевали в пламени.

Ратибор опустил руки в таз с холодной водой, смывая кровь и грязь. Он чувствовал себя смертельно уставшим, и не столько от физической работы, сколько от тяжести своего дара. Он был охотником в двух мирах, и в обоих ему приходилось бороться за выживание. Только в одном добычей было мясо, а в другом – собственный рассудок.

Глава 3: Уроки ведуньи

Смрадный, топкий запах болота щекотал ноздри задолго до того, как Ратибор увидел избушку Аглаи. Она стояла там, где деревня окончательно сдавалась на милость дикой природе – у самой трясины, в окружении чахлых, скрюченных ив и вечно влажного мха. Простые мужики обходили это место стороной, крестились, если доводилось проходить мимо, и сплевывали через левое плечо. Они боялись Аглаю. Ратибор же, с того дня в лесу, понял, что боится не ее, а самого себя. И только она могла дать ему ответы.

Он принес ей дары: небольшой кус свежей кабанины, завернутый в крапивные листья, и горсть сушеных лесных ягод. Это был негласный закон – к ведунье с пустыми руками не ходят.

Ее изба выглядела как часть самого болота – вросшая в землю, с потемневшими от сырости бревнами и крышей из почерневшего камыша, на которой буйно рос зеленый мох. Когда Ратибор подошел к низкой двери, она скрипнула и отворилась сама, будто его уже ждали.

Внутри было сумрачно и тесно. Воздух был густым, тяжелым, сплетенным из десятков запахов: сушеных трав, висевших пучками под потолком, едкого дыма от чадящей в углу плошки, запаха старого дерева, земли и чего-то еще – первобытного, тревожащего, запаха силы.

Аглая сидела на низкой скамье у очага. Старая, как сам лес, с лицом, похожим на печеное яблоко, испещренным глубокими морщинами. Но глаза ее, вопреки дряхлому телу, были пугающе живыми, ясными и острыми, как осколки речного льда. Она смотрела на него так, будто видела не просто молодого парня, а всю его душу, все его страхи и тайны.

Ратибор увидел ее ауру. Она была не похожа ни на одну другую. Глубокий, мерцающий фиолетовый цвет древнего знания сплетался с серебряными нитями мудрости и прочным, землистым, коричневым ядром.

– Знаю, зачем пришел, – проскрипела она, не здороваясь. Голос ее был похож на шелест сухих листьев. – Садись.

Ратибор молча положил дары на стол и опустился на предложенный чурбан. Слова застревали в горле. Как объяснить то, что он видел? Как описать безумие, ставшее его реальностью?

– Ты их видишь, – продолжила Аглая, не спрашивая, а утверждая. – Всегда видел понемногу. От отца взял кровь сильную, от матери – душу тонкую, как паутинка. А теперь твой дар проснулся. Раскрылся, как цветок на болоте. Ядовитый цветок.

Ратибор вскинул на нее глаза, полные отчаяния.

– Я видел их. В лесу. У оленя. Они… они говорили со мной. Без слов. Я… я не знаю, что мне делать.

Ведунья медленно кивнула. Она взяла из огня тлеющую головешку, бросила на нее щепоть каких-то сухих трав. По избе поплыл терпкий, дурманящий дым.

– Первое, что ты должен запомнить, дитя: не бойся. Страх – это пища для самых голодных из них. Страх – это трещина в твоей душе, через которую они пролезут и сожрут тебя изнутри.

Она подалась вперед, и ее ледяные глаза впились в него.

– Твой дар – не проклятие. Это просто глаза, которые видят изнанку мира. Нож в руках воина – благо. Нож в руках дитяти – беда. Ты сейчас дитя с острым ножом. Моя задача – сделать из тебя воина. Понимаешь?

Ратибор судорожно сглотнул и кивнул.

– Хорошо, – ведунья откинулась назад. – Тогда слушай. Они разные. Как звери в лесу. Есть волк, а есть заяц. Есть медведь, а есть белка. Есть те, кто несет жизнь, и те, кто несет смерть. Есть те, кто созидает, и те, кто питается чужим. И ты должен научиться их различать не глазами, а нутром.

Она закрыла глаза, ее морщинистое лицо стало непроницаемым, как маска.

– Закрой и ты свои. Дыши. Слушай дым. Слушай тишину.

Ратибор подчинился. Дурманящий запах наполнил легкие, голова слегка закружилась. Тишина в избе давила на уши.

– Вспомни солнце, – прошептала Аглая. – Теплое, весеннее солнце на твоей коже после долгой зимы. Вспомни вкус чистой родниковой воды, когда мучит жажда. Вспомни удовлетворение, когда ты делишь хлеб после тяжелой работы. Вспомни тепло женщины, ее мягкую кожу под твоими ладонями, ее стон, когда ты входишь в нее, продолжая жизнь…

От ее слов по телу Ратибора прошла горячая волна. Он вспомнил. Не какую-то конкретную женщину, а само ощущение – первобытную, мощную силу созидания, сладкую истому, обещание новой жизни.

– Чувствуешь? – голос ведуньи был совсем рядом. – Это они. Светлые. Духи жизни. От них веет теплом, как от свежеиспеченного хлеба. Их аура сияет, как мед на солнце. Они могут быть капризны, могут быть игривы, но они – сама Жизнь. Они в смехе ребенка, в росте травы, в силе быка. Они не добрые. Они – живые.

Ратибор глубоко вдохнул. Он действительно чувствовал это – незримое, теплое, ласковое присутствие.

– А теперь, – голос Аглаи стал жестким и холодным, – вспомни другое. Вспомни холод покинутой могилы. Запах гниющей в стоячей воде плоти. Вспомни липкий страх, когда ночью в лесу слышишь хруст ветки за спиной. Вспомни пустоту в желудке от голода. Вспомни отчаяние, когда смотришь на мертвую мать… Это они. Темные. Духи распада.

Волна холода сковала Ратибора. Дурманящий дым в избе вдруг стал пахнуть тленом и сырой землей. Он почувствовал их – невидимое присутствие, которое не дарило, а отнимало. Оно высасывало тепло, вытягивало силы. Их аура – не цвет, а его отсутствие. Черная дыра, воронка, пожирающая свет.

– Они не злые. Они – голодные. Они питаются страхом, болью, гниением. Они селятся там, где есть горе и распад. И они всегда будут рядом.

Ратибор резко открыл глаза, тяжело дыша. Мир вокруг казался до боли четким и ярким. Он посмотрел на ведунью с новым пониманием.

– Я понял.

– Увидеть – не значит понять, – отрезала Аглая. – Теперь иди. И принеси мне две вещи. Одну – из места, где живет сильный светлый дух. Не просто травинку, а то, чего он коснулся, что отметил своей силой. И вторую – из места, где гнездится темный. И смотри, чтобы эта мразь не уцепилась за тебя по дороге. Это твой первый урок. Настоящий.

Она отвернулась к огню, давая понять, что разговор окончен. Ратибор поднялся на ноги. Он чувствовал себя так, будто с его плеч сняли неподъемный груз, но тут же взвалили другой – тяжесть знания и ответственности.

Выходя из избы, он обернулся.

– Благодарю, мать Аглая.

Ведунья не обернулась. Лишь донесся ее скрипучий голос:

– Ярче всего ты будешь сиять для них, парень. А в длинных тенях, что отбрасывает яркий свет, всегда ползает всякая тварь. Помни об этом. Всегда.

Глава 4: Путь в Киев

Неделя после визита к Аглае прошла в лихорадочной работе. Ее урок не давал Ратибору покоя, заставляя его не просто смотреть, а видеть и чувствовать мир по-новому. Он выполнил ее задание. Из самого сердца леса, со священного дуба, куда, по поверьям, ударял сам Перун, он принес кусок коры, отмеченный знаком молнии. От коры исходило ощутимое, почти физическое тепло, а ее аура горела чистым, слепящим золотом. А с болота, из самой гнилой топи, где он чувствовал ледяное дыхание смерти, он принес почерневший от воды и времени череп какой-то твари. Он обжигал пальцы холодом, и от одного взгляда на его тусклую, вязкую, черную ауру на душе становилось мерзко. Аглая молча взяла оба предмета, кивнула и велела приходить через три дня.

Но сейчас нужно было думать о хлебе насущном. Киевский торг ждать не будет.

Последние два дня Ратибор посвятил подготовке товара. В его коптильне, небольшой землянке, крытой дерном, уже висели просоленные и провяленные окорока и полосы кабаньего сала. Дым от тлеющей ольховой щепы пропитал мясо насквозь, придав ему терпкий аромат и сохранив его надолго. Это был надежный товар, который всегда находил покупателя.

Главным же его богатством были шкуры. Он расстелил их на полу избы, чтобы еще раз осмотреть. Вот две волчьи – густые, с серебристым подшерстком, добытые еще зимой. Четыре лисьи, огненно-рыжие – за них дадут хорошую цену. И дюжина беличьих, гладких и шелковистых, идеальных для отделки женских нарядов. Каждую шкуру он выделал сам. Работа была долгой и грязной: соскабливал остатки жира и мяса, вымачивал в квасе, разминал до мягкости, смазывал мозгом и жиром самого зверя. Его руки были в мозолях и царапина, но шкуры получались мягкими, как бархат, и не пахли падалью. Это было его ремесло, его гордость.

Он аккуратно сложил меха, перевязал их веревкой. Затем упаковал мясо в прочные холщовые мешки. Сборы были почти закончены.

Вечером он сел у огня. Тишина в избе была почти материальной. Снаружи стрекотали сверчки, где-то в лесу ухнул филин. Ратибор бросил в огонь полено. Пламя жадно облизало сухую древесину. Он смотрел на танец огня и думал.

В этом доме он был один, но никогда не чувствовал себя одиноким по-настоящему. Здесь витал дух отца – в крепких стенах, в зазубринах на рукояти старого топора. Здесь жила память о матери – в вышитом ею рушнике, что висел в красном углу, в запахе сушеной мяты, который, казалось, навсегда впитался в дерево. Это было его убежище.

Но теперь это было и поле битвы. Он видел, как домовой – маленький, с седой бородкой – возится у печи, недовольно кряхтя, когда Ратибор неаккуратно бросил дрова. Он чувствовал его спокойную, оберегающую ауру, похожую на тепло остывающих углей. Но по углам избы, в самых темных закоулках, он теперь замечал и других. Мелких, слабых, но голодных духов уныния и тоски, что притягивались к его одиночеству, как мотыльки на пламя. Аглая научила его отгонять их – чистым огнем, крепким словом и, главное, силой собственной воли. Но это требовало постоянного напряжения.

В нем самом боролись два желания. Одно – простое, мужское, животное – тянуло его к женщине. Иногда, когда он видел в деревне молодую вдову с ее покачивающимися бедрами и полными, как налитые яблоки, грудями, в его жилах просыпался огонь. Ему хотелось прижать ее к себе, зарыться лицом в ее волосы, пахнущие хлебом и домом, почувствовать под ладонями тепло ее кожи, войти в нее, забывшись в простом, пьянящем удовольствии. Но он гнал эти мысли. Не потому что был свят, а потому что понимал: сейчас это будет лишь утоление голода, мимолетная утеха, которая не заполнит пустоту, а лишь подчеркнет ее.

Другое желание было сильнее. Это была жажда пути. Жажда ответов. Жажда узнать, кто он такой. Этот мир, внезапно открывшийся ему, манил и пугал одновременно. И он чувствовал, что ответы лежат не здесь, в его тихой избе, а там, в большом мире, в шуме городов и на пыльных дорогах.

Утром он поднялся до рассвета. Умылся ледяной водой из колодца, взбодрившись. Быстро поел вчерашней каши, закинул на плечи мешки с мясом и сверток с мехами. Взглянул на свою избу в последний раз. Провел ладонью по косяку двери. "Я вернусь", – прошептал он беззвучно. Не дому, не духам. Самому себе.

Он не стал прощаться с деревней. Большинство еще спало. Он лишь кивнул вышедшему на крыльцо кузнецу, чья аура сегодня была на удивление спокойной, серо-стальной. Тот кивнул в ответ.

Путь до Киева занимал почти целый день. Тропа вилась через лес, потом выходила на широкий, утоптанный тракт. Ратибор шел быстрым, упругим шагом, не чувствуя тяжести за спиной. Солнце поднималось все выше. Мир вокруг него сиял красками, которые не видел никто другой. Лес был полон жизни. Каждое дерево, каждый куст имел свое слабое свечение. Он видел ауры птиц, вспорхнувших с ветки, чувствовал ленивое довольство медведя, спавшего в своей берлоге где-то в глубине чащи.

Он проходил мимо древних курганов, поросших травой. Раньше он видел в них лишь холмы. Теперь он ощущал покой, дремавший под ними, видел призрачные фигуры воинов, стоящих безмолвной стражей. Они не были злыми или добрыми. Они просто были. Часть этой земли, ее память, ее кости.

К полудню тракт стал оживленнее. Потянулись скрипучие телеги крестьян, спешивших на торг. Прогарцевали на конях двое боярских дружинников в блестящих шлемах. Ратибор смотрел на их ауры, учась читать людей, как открытую книгу. Он видел страх и подобострастие в селянах, заносчивость и пустую гордыню в воинах.

Когда на горизонте показались золотые маковки киевских церквей, сверкающие на солнце, его сердце забилось чаще. Это был другой мир. Мир людей, власти, денег и интриг. И он шел туда не просто как охотник, продающий свой товар. Он шел туда, чтобы найти свое место в этой сложной паутине жизни, невидимой нити которой теперь были ему видны.

Глава 5: Шумный Подол

Спустившись с холмов Верхнего города, где гордо возвышались княжеские терема и каменные церкви, Ратибор окунулся в бурлящий котел киевского Подола. Если Верхний город был сердцем власти, то Подол был его вечно голодным, кричащим и торгующимся желудком. Воздух здесь был густым, как похлебка, и состоял из тысячи запахов: пряного аромата заморских специй, кислого духа из гончарных мастерских, едкого дыма кузниц, запаха свежего хлеба, сырой рыбы, пота, дегтя и конского навоза.

Для Ратибора этот хаос был чем-то большим. Он был оглушающим, ослепляющим калейдоскопом аур. Тысячи человеческих судеб, желаний, страхов и надежд сплетались здесь в один гигантский, пульсирующий узор света и тени. Он шел сквозь толпу, и мимо него проплывали разноцветные облака. Жадность купцов светилась тусклым, маслянистым желтым. Суетливая тревога крестьян, боявшихся продешевить, трепетала серыми клочьями. Сытое самодовольство заезжего боярина горело глубоким пурпуром. Беспечная радость уличных мальчишек взрывалась искрами чистого золота.

Здесь, на торжище, его дар был испытанием. Все эти эмоции обрушивались на него, грозя поглотить, растворить его собственную волю в этом многоголосье чужих жизней. Он сжал кулаки, вспоминая урок Аглаи: «Ты – скала. Пусть волны бьются о тебя, но не сдвинут». Он сосредоточился, мысленно выстраивая вокруг себя невидимую стену, отсекая лишнее, оставляя лишь то, что ему было нужно для дела.

Он нашел себе место в мясных рядах, разложив на грубой ряднине свой товар. Рядом крикливая баба торговала курами, дальше бородатый мужик выложил целую гору соленой рыбы, от которой несло на всю улицу. Ратибор не кричал, не зазывал покупателей. Он стоял молча, и его спокойствие было так непривычно среди этого гвалта, что люди сами останавливались.

Его товар говорил за себя. Аккуратно нарубленные куски вяленой кабанины, темно-красные, почти черные, с белыми прожилками сала. И меха – переливающиеся на солнце, выделанные с мастерством, которое было видно сразу.

Первым подошел повар из богатого терема. Его аура была белой, как мука, и пахла сытостью и ленью. Он долго мял в руках кусок мяса, принюхивался. Ратибор молча наблюдал, как вокруг повара вьется мелкий дух-лакомка, похожий на пузатого хорька, сотканного из дыма.

– Крепкое мясо. Ольхой коптилось? – спросил повар.

– Ольхой, – коротко ответил Ратибор.

Повар кивнул и, не торгуясь, отсчитал несколько монет.

Потом подошла женщина, жена зажиточного ремесленника. Ее аура была практичной, хозяйственной, светло-коричневой. Она долго выбирала лисью шкуру, прикладывала к своему плечу.

– А не лезет? – придирчиво спросила она.

Ратибор взял шкуру, резко дернул клочок меха. В его руке не осталось ни одного волоска.

– Моя работа, – сказал он. И в его голосе была твердая уверенность, которая убеждала лучше всяких слов. Женщина, довольно хмыкнув, тоже заплатила.

Но торговля была лишь фоном. Настоящее зрелище разворачивалось в невидимом мире. Ратибор видел, как жадные, похожие на пиявок духи нищеты цепляются за подолы бедняков. Видел, как над прилавком с заморскими тканями порхают легкие, переливающиеся духи тщеславия, нашептывая покупательницам, как прекрасны они будут в этих нарядах. Он видел, как два купца заключают сделку, и между ними возникает тусклая, липкая связь – аура обмана. Тот, что был полнее, обвешивал, и его свечение подергивалось грязновато-зеленой рябью.

Вот к прилавку подошла молодая девушка. Ее аура была нежной, робкой, цвета весенних незабудок. Она с тоской смотрела на беличьи меха, явно не имея денег даже на самую маленькую шкурку. Рядом с ней, поглаживая ее по плечу невидимой рукой, стоял светлый дух мечты, нашептывая ей о балах и прекрасных женихах. Ратибору стало ее жаль.

Он видел воров-карманников не по их быстрым рукам, а по их аурам – грязным, серым, юрким, как крысы. Они скользили сквозь толпу, ища жертву с расслабленной, беспечной аурой. Он следил за одним таким, наблюдая, как тот пристраивается к толстому заморскому купцу, чья аура сияла самодовольством и плохо спрятанной кипой денег.

Все это было утомительно, но и поучительно. Он учился читать людей. Видеть за словами их истинные намерения, за улыбкой – скрытую жадность, за скромностью – тайную гордыню. Это был еще один урок, который давала ему жизнь, самый сложный и самый важный.

К полудню почти все мясо было продано. Остались только две лучшие волчьи шкуры, которые он приберег для богатого покупателя. Он сидел, прислонившись спиной к столбу, и пил квас из глиняной кружки, давая отдых и глазам, и разуму. Он думал о том, что этот город, при всей его грязи и суете, был местом невероятной силы. Здесь сходились дороги, переплетались судьбы. И именно здесь, как он чувствовал, его ждало что-то еще, кроме выгодной торговли.

Он еще не знал, что это «что-то» уже искало его в пестрой, шумной толпе киевского Подола.

Глава 6: Рука вора

Солнце перевалило за полдень, и жара стала вязкой и липкой. Торговля немного поутихла, самые ретивые покупатели уже разошлись, и на Подоле наступил час ленивого, сытого затишья. Ратибор продал почти все, остались лишь две дорогие волчьи шкуры, которые он не хотел отдавать за бесценок. Он сидел на перевернутом ящике, прихлебывая теплый уже квас и наблюдая за неспешным течением жизни на торжище.

Его взгляд, уже натренированный на выхватывание аномалий из пестрого потока аур, зацепился за одну фигуру. Непримечательный мужичонка, худой, вертлявый, с бегающими глазками. Обычный человек не обратил бы на него внимания. Но Ратибор видел его суть. Его аура была омерзительной. Грязная, серая, с вкраплениями цвета гнилой соломы – аура вора, мелкого хищника, паразита. Она не горела и не светилась, а словно ползала по земле, липла к грязи, искала, к чему бы присосаться. Вокруг этого человека роились крошечные, похожие на блох, духи воровства, подзуживая его, указывая на беспечных прохожих.

Этот тип не просто шел – он струился сквозь толпу, как сточная вода, обтекая людей, заглядывая на пояса, оценивая кошели. Его взгляд остановился на мужчине, стоявшем спиной к Ратибору у соседнего прилавка с заморскими тканями.

Этот второй был полной противоположностью воришке. Добротно одетый, в кафтане из дорогого синего сукна, в сафьяновых сапогах. Его аура была яркой, уверенной, цвета расплавленного золота – цвет успеха, достатка и здоровой деловой хватки. Но сейчас он был увлечен. Хозяин лавки расхваливал ему кусок тяжелого, переливающегося шелка, и купец, поглаживая ткань, полностью погрузился в процесс торга. Его аура в этот момент стала чуть более рыхлой, рассеянной, открытой для нападения.

Воришка заметил это. Его серое свечение стало более концентрированным, собранным. Он начал свое скольжение. Не как человек, а как змея, подползающая к спящей птице. Шаг, другой. Он будто случайно толкнул проходившую мимо бабу, извинился, и под прикрытием этой суеты оказался вплотную за спиной у купца.

Ратибор видел все, как в замедленном действе. Он видел, как рука воришки, тонкая, с грязными ногтями, вынырнула из-под полы рубахи. В руке блеснул маленький, заточенный с одной стороны нож. Не для убийства – для дела. Для того, чтобы одним быстрым, неуловимым движением срезать с пояса тяжелый, туго набитый кошель.

Сердце Ратибора забилось ровными, сильными ударами. В нем не было гнева или желания вершить правосудие. Была лишь холодная, ясная certeza охотника, заметившего, как шакал подкрадывается к его добыче. Или, вернее, как паразит пытается навредить здоровому организму. В этом ярком, шумном, живом мире Подола вор был гнилью, болезнью. И он инстинктивно решил эту болезнь пресечь.

Он не крикнул. Крик спугнул бы вора, и тот растворился бы в толпе. Вместо этого Ратибор поднялся. Бесшумно, как он вставал в лесу, выслеживая зверя. Три шага, отделявшие его от сцены, он преодолел за одно мгновение, плавно, как текущая вода.

Рука воришки уже коснулась кожаного ремешка кошеля. Острое лезвие приготовилось сделать свой надрез.

В этот самый миг стальные пальцы Ратибора сомкнулись на его запястье.

Хватка была не просто сильной – она была мертвой. Кости в руке воришки хрустнули, и он взвыл от боли, скорее как побитая собака, чем как человек. Нож со звоном упал на пыльную землю. Мелкие духи воровства с писком разлетелись в стороны.

Все произошло так быстро, что купец даже не сразу понял, что случилось. Он обернулся на визг и увидел странную картину: высокий, светловолосый парень в простой одежде держал за руку корчащегося от боли оборванца.

– Ты что делаешь? – недоуменно спросил купец, обращаясь к Ратибору.

Ратибор не ответил. Он разжал пальцы. Воришка, держась за сломанное запястье и скуля, бросился наутек, пропадая в толпе. Ратибор наклонился, поднял маленький уродливый нож и протянул его купцу.

– Это ваше? – спросил он спокойно.

Купец опустил глаза на нож, потом на свой пояс, где все еще висел нетронутый кошель. До него начало доходить. Он перевел взгляд с ножа на удаляющуюся фигуру воришки, потом снова на Ратибора. Лицо его менялось, проходя через стадии недоумения, осознания и, наконец, благодарности.

– Святые угодники… – пробормотал он, проводя рукой по лицу. – Я и не заметил…

Он посмотрел на своего спасителя внимательнее. На это спокойное, молодое лицо, на ясные глаза, в которых не было ни хвастовства, ни ожидания награды. Что-то в этом парне показалось ему до боли знакомым. Словно образ из далекого, почти забытого детства, из тех времен, когда мир был проще, а деревья – выше.

– Спасибо тебе, парень, – искренне сказал купец, вглядываясь в черты Ратибора. – Ты спас не просто мой кошель. Ты спас меня от больших хлопот. Погоди-ка… Я тебя где-то видел. Эти глаза… Скажи, ты не из Велесовой Рощи родом?

Глава 7: Лицо из прошлого

Память – странная вещь. Она нахлынула внезапно, сбив с ног, как речной поток.

…Солнечная поляна за деревней. Двое босоногих мальчишек, лет десяти, с ободранными коленками. Один, светловолосый и серьезный – это он сам. Другой – темноволосый, вертлявый, с вечно смеющимися глазами, пытается залезть на самое высокое дерево. «Спорим, Ратибор, я до верхушки доберусь?» – кричит он. И лезет, цепляясь за ветки, пока одна не обламывается. Он с воплем летит вниз, и они вместе, перепуганные, промывают ему разбитую губу в ручье…

…Зимний вечер. Две семьи собрались в одной избе. Отец Ратибора, большой и сильный дружинник, рассказывает байки о походах. А рядом сидит отец другого мальчишки, худой и вечно кашляющий бобыль, и с завистью слушает. А сами они, мальчишки, тайком таскают со стола горячие пироги, прячась за печкой…

…Последняя их встреча. Тому, другому, лет двенадцать. Его отец умер, и его забирает в город дальний родственник, какой-то мелочной торговец. «Я вернусь, Ратибор! – горячо шепчет он, утирая слезы. – Вернусь купцом, богатым! Построю матери новый дом!» Он уходит с узелком за плечами по пыльной дороге, маленький и решительный…

– Мирослав? – имя сорвалось с губ Ратибора прежде, чем он успел подумать. Оно прозвучало тихо, вопросительно, почти как шепот.

Купец вздрогнул. Его рука, державшая нож, замерла. Это имя, произнесенное этим голосом, стало ключом, который открыл и его запертые воспоминания. Он вгляделся в лицо Ратибора. Вспомнил эти прямые, как спелая рожь, волосы, эти серьезные, не по-детски вдумчивые глаза, эту молчаливую основательность. Узнал не столько черты, сколько саму суть человека.

– Ратибор? – его голос дрогнул. – Сын Всеволода-дружинника? Быть не может…

В один миг с него слетела вся купеческая спесь. Перед Ратибором стоял не богатый торговец, а тот самый Мирка, его друг детства, с которым они делили все – от синяков до последнего яблока. Его золотая аура вспыхнула, пронизанная нитями искреннего, неподдельного изумления и радости – чистый, сияющий цвет, который Ратибор не видел уже много лет.

Мирослав сделал шаг вперед и, забыв про все приличия, сгреб Ратибора в медвежьи объятия, хлопнув его по спине широкой ладонью.

– Ратибор! Жив-здоров! А я… я ведь столько раз о тебе думал, спрашивал у проезжих из ваших краев! Говорили, охотником стал, один живешь… Я глазам своим не верю!

Он отстранился, держа Ратибора за плечи, и смеялся – громко, открыто, как в детстве. И Ратибор, впервые за долгое время, почувствовал, как напряжение, всегда державшее его, отпускает. Он не просто спас купца от вора. Он нашел в этом шумном, чужом городе единственного человека, который знал, кем он был до того, как его мир раскололся надвое. Он нашел друга. И впервые за этот день Ратибор улыбнулся в ответ.

Глава 8: Воспоминания у костра

– Все, хватит на сегодня торговли! – властно объявил Мирослав, отпуская плечи Ратибора. Его глаза сияли неподдельным восторгом. – Собирай свои шкуры! Сегодня ты мой гость. Такой встрече ни один торг не помеха.

Не дожидаясь ответа, он подошел к хозяину лавки, с которым только что торговался, бросил ему на прилавок несколько серебряных монет.

– Заверни мне тот шелк, и давай поживее. И вот еще, – он кивнул на Ратибора, – что он там не продал?

– Две волчьи шкуры остались, знатные, – проговорил торговец, с удивлением глядя на столь внезапное братание богатого купца с простым охотником.

– Беру, – не глядя бросил Мирослав. – Заверни тоже. Рассчитаешься со мной потом, Ратибор, или нет, – он махнул рукой, – считай это малой платой за мой кошель. Пошли, я знаю тут корчму, где подают лучшее пиво на всем Подоле и жарят такую свинину, что пальцы оближешь!

Ратибору ничего не оставалось, как подхватить свои опустевшие мешки и последовать за оживленно болтающим другом. Мирослав вел его по узким улочкам, расталкивая прохожих и приветственно кивая другим купцам, в то время как Ратибор молча шел следом, привыкая к этой новой-старой реальности.

Корчма, которую выбрал Мирослав, называлась «Под Веселым Кабаном» и полностью оправдывала свое название. Внутри было шумно, жарко и пахло жареным мясом, элем, потом и мокрым деревом. В большом очаге в центре зала на вертеле шипела, истекая жиром, целая свиная туша.

Мирослав, как свой человек, провел Ратибора в дальний, более тихий угол, где стояли массивные дубовые столы. Он бросил на лавку свой сверток с шелком, усадил Ратибора и зычно крикнул хозяйке:

– Марьяна, душа моя! Нам сюда самого лучшего, что у тебя есть! Два кувшина пива, да посветлее, да похолоднее! И мяса этого вашего вепря, да побольше, с хрустящей корочкой! Да поживее, у нас встреча века!

Вскоре на столе перед ними стояли два запотевших глиняных кувшина, две большие деревянные кружки и огромное блюдо с дымящимся, источающим умопомрачительный аромат мясом. Мирослав наполнил кружки до краев. Пена пышной шапкой поднялась над ними.

– Ну, за встречу, брат! – он поднял свою кружку. – Кто бы мог подумать!

Ратибор кивнул, и они сшиблись кружками. Густой, чуть горьковатый вкус холодного пива приятно охладил горло. После долгого дня на жаре это было настоящее блаженство. Они помолчали, впиваясь зубами в сочное, жирное мясо, отрывая его прямо от кости руками, как делали это в детстве, когда им перепадал кусок дичи. Этот простой, первобытный акт еды снял последнее напряжение.

– А я ведь тебя сразу не признал, – сказал Мирослав, вытирая жирные губы тыльной стороной ладони. – Возмужал, раздался в плечах. Настоящий лесной человек. Серьезный. А помнишь, каким ты был? Молчун, вечно себе на уме.

– А ты каким был? – усмехнулся Ратибор. – Шило в одном месте. Вечно в драку лез, вечно на дерево повыше. Помню, как ты с той сосны навернулся. Ревел на всю деревню.

Мирослав расхохотался, хлопнув себя по ляжке.

– Помню! А губу мне кто разбитым горшком расшиб? За то, что я твоего щенка в речке купать вздумал! А твой отец, царствие ему небесное, как на нас глянул, так мы оба чуть в штаны не наложили.

Они пили и вспоминали. Воспоминания лились рекой, одно цеплялось за другое. Как они строили шалаш в овраге. Как воровали горох с полей. Как боялись старого мельника, которого все считали колдуном. Как подглядывали за девками, купающимися в реке, и потом долго, возбужденно шептались, пытаясь понять тайны женского тела, которые казались им чем-то магическим.

– А Даринку помнишь? Дочь старосты? – спросил Мирослав, и в его глазах блеснул озорной огонек. – Пухленькая такая была. Вечно за тобой хвостом бегала. А ты на нее и не смотрел.

– И сейчас бегает, – чуть поморщившись, ответил Ратибор. Он не хотел говорить о Дарине, о похищении, о бое с боярином. Это был другой мир, который он оставил за порогом корчмы.

Мирослав уловил его нежелание говорить об этом и сменил тему.

– А я ведь слово свое сдержал, – сказал он, и в его голосе появились гордые нотки. – Помнишь, я говорил, что стану купцом? После смерти отца меня дядька в Киев забрал. Он меня не любил, гонял как собаку. Я и полы мыл, и за лошадьми ходил, и товар таскал. А ночами, когда все спали, я смотрел, как он считает деньги, как ведет свои книги с закорючками, слушал, как он торгуется, как обманывает, как заключает сделки. Учился. А потом он помер от лихорадки. Все добро его отошло сыну, такому же лодырю и пьянице. Тот за год промотал почти все отцовское наследство. И когда ему понадобились деньги, он продал мне лавку и остатки товара за бесценок, думал, что я тоже прогорю.

Мирослав сделал большой глоток пива.

– А я не прогорел. Я вцепился в это дело зубами. Я не спал ночами, ездил с караванами на юг и на запад, рисковал, попадал в переделки. Но я выжил. И теперь у меня не одна лавка, а три. И ладья своя. И дом в Верхнем городе. Я добился своего, Ратибор.

Он замолчал, глядя на своего друга. Его яркая аура сейчас переливалась золотом и медью – цвета гордости, успеха и удовлетворения.

– А ты… – он помолчал. – Один… Отец, мать… Я слышал. Соболезную, брат. Тяжело тебе, поди.

Ратибор пожал плечами.

– Привык. Лес кормит.

Мирослав покачал головой.

– Это не жизнь, Ратибор. Это существование. Ты молод, силен. Зачем тебе прозябать в этой глуши, считать беличьи шкуры? В мире столько всего! Города, страны, моря… Красивые женщины, которые не пахнут коровьим навозом, а благоухают, как райские сады! Деньги, власть! Все, что захочешь!

Он подался вперед, и его глаза загорелись новым огнем, огнем авантюры. Он видел перед собой не просто друга детства, а человека, обладающего какой-то необъяснимой силой и спокойствием. Таких людей он ценил.

– Послушай, а что тебя держит в этой твоей деревне? Дом? Так он и через год стоять будет. Хозяйство? Какое у тебя хозяйство? Я через две недели отправляю ладью в Царьград. Гружу меха, мед, воск. Это долгое и опасное путешествие. Мне нужны надежные люди. Люди с крепкими руками и ясной головой. Поплыли со мной, а? Посмотришь мир, повидаешь то, о чем твои односельчане и не слыхивали. Развеешься. А там, глядишь, и свое место найдешь. Ну что скажешь?

Предложение повисло в душном воздухе корчмы. Для Ратибора это был не просто вопрос. Это был знак. Зов того самого большого мира, о котором он думал прошлой ночью у себя в избе. Это была дверь, которая внезапно открылась прямо перед ним. И он чувствовал, что должен в нее войти.

Глава 9: Путь купца

Кружка Ратибора была пуста, но он не замечал этого. Предложение Мирослава гудело у него в голове, как встревоженный пчелиный рой. Царьград. Город, о котором он слышал лишь в сказках и рассказах редких заезжих купцов. Место, казавшееся таким же далеким и нереальным, как луна.

Мирослав, видя его замешательство, откинулся на спинку лавки и сделал еще один большой глоток пива. Его аура уверенности и успеха словно окутывала их обоих. Он решил дать другу время подумать и продолжил свой рассказ, словно делясь с Ратибором частью своего пути, частью своей силы.

– Ты думаешь, это все мне с неба упало? – он обвел взглядом добротную одежду, тяжелый перстень на пальце. – О, нет. Я грыз этот путь зубами. Помнишь моего отца? Добрый был мужик, но слабый. Его хворь сожрала раньше, чем он успел хоть что-то мне оставить, кроме вечного кашля да долгов. Когда он умер, родня матери прислала за мной. Какой-то троюродный дядька, звали его Добрыня. У него была мелочная лавка здесь, на Подоле. Торговал всякой дрянью: веревками, дегтем, дешевой посудой. Он забрал меня не из доброты сердечной, а потому что ему нужен был бесплатный работник.

Мирослав усмехнулся, но в этой усмешке не было веселья, лишь тень горьких воспоминаний.

– Я для него был меньше, чем собака. Спал на мешках в чулане, где воняло мышами и гнилью. Ел то, что оставалось после него и его жирной жены. Он бил меня за любую провинность. Разбил плошку – получи по шее. Недостаточно быстро принес воды – получи подзатыльник. Я был для них просто «сирота», «деревенщина». И каждую ночь, лежа в этом вонючем чулане и слушая, как по мне бегают крысы, я клялся себе, что вырвусь. Что они еще будут кланяться мне.

Он замолчал, глядя в огонь очага. Ратибор видел, как в его золотой ауре проступили на мгновение темные, почти черные прожилки старой обиды и закаленной, как сталь, ярости.

– Моим единственным просветом был старый купец, который держал лавку напротив. Грек. Звали его Фока. Старый, хитрый лис с умными глазами. Он торговал заморскими товарами: шелками, специями, вином. Дядька мой его ненавидел и завидовал ему. А я… я был от него без ума. Я смотрел на него, как на бога. Как он говорит на нескольких языках с приезжими купцами. Как одним взглядом определяет качество ткани. Как легко обводит вокруг пальца заносчивых бояр.

Однажды он заметил меня. Я сидел на крыльце, и дядька снова меня побил. Фока подозвал меня к себе. Угостил каким-то сладким заморским орехом, который я никогда раньше не пробовал. И спросил, хочу ли я учиться. Я не верил своим ушам. С того дня моя жизнь изменилась. Днем я таскал мешки для дядьки, а вечером, когда тот напивался и заваливался спать, я бежал к Фоке.

Он учил меня всему. Учил считать в уме быстрее, чем другие на счетах. Показывал, как отличить настоящий дамасский клинок от подделки. Объяснял, как по запаху определить качество вина. Рассказывал про Царьград, про Александрию, про Великий Шелковый путь. Для меня это были не уроки. Это был другой мир. Мир, где ценились не грубая сила, а ум, хитрость и знание. Он стал мне отцом. Большим, чем мой родной дядька.

Мирослав сделал еще глоток. Его голос стал тише, интимнее.

– У Фоки не было детей. Жена его умерла давно. Всю свою жизнь он отдал своему делу. Когда он стал совсем стар и немощен, он позвал меня. «Ты, – говорит, – Мирослав, мне как сын, которого у меня никогда не было. У тебя хватка купца и сердце воина. Я оставляю тебе все, что нажил. Не подведи меня». Через неделю он умер.

Тишина в углу корчмы стала плотной. Ратибор представил себе эту картину: одинокий мальчишка и старый, мудрый грек. Он понял, откуда в Мирославе эта деловая хватка, смешанная с какой-то южной, заморской широтой жеста.

– И что твой дядька? – тихо спросил Ратибор.

– А что дядька? – Мирослав усмехнулся. – Он чуть не лопнул от злости. Пытался оспорить волю Фоки, кричал, что я его обманул, околдовал. Но у Фоки все бумаги были в порядке, заверены у княжеского писца. Дядька пытался мне вредить, распускал слухи. Но я уже был не тот запуганный мальчишка. Я был купцом Фокой Вторым. Я перенял все его связи, его дела. И я его не подвел. За пять лет я утроил то, что он мне оставил. А мой дядька… он спился и умер в нищете. Я даже на похороны не пошел.

Он допил пиво и громко поставил кружку на стол. Его рассказ был окончен. Это была исповедь. Демонстрация силы. И приглашение.

– Вот таков мой путь, Ратибор. От деревенского сироты в вонючем чулане до… того, кто я есть сейчас. И я не собираюсь останавливаться. А ты? Ты сильный. Я видел, как ты того воришку скрутил. Одним движением. И в глазах у тебя нет страха. Но сила без цели – это как острый топор, которым только дрова рубят. А им можно города строить. Или завоевывать.

Он посмотрел Ратибору прямо в глаза.

– Так что? Поплывешь со мной? Или вернешься в свою берлогу, лес сторожить? Выбор за тобой, друг. Но такого шанса тебе больше никто не предложит.

Глава 10: Предложение, меняющее жизнь

Воздух в корчме стал тяжелым, пропитанным не только запахами еды и пива, но и весом произнесенных слов. Рассказ Мирослава повис между ними, осязаемый, как дым от очага. Это была не просто история успеха, а прямое, неприкрытое свидетельство того, что человек может вылепить свою судьбу сам, если у него хватит воли, ярости и ума.

Ратибор молчал, медленно вращая в руках тяжелую глиняную кружку. Он чувствовал себя как зверь в лесу, который вышел на край знакомой ему поляны и увидел за ней бескрайнюю, незнакомую степь. Манящую и пугающую одновременно.

Все, о чем говорил Мирослав – богатство, власть, заморские чудеса, – мало его трогало. Он был охотником, привыкшим к простой жизни, где ценность имело то, что можно добыть своими руками, а не купить за звенящие монеты. Но за всеми этими словами он слышал другое. Он слышал гул большого мира. Раньше этот гул доносился до него издалека, как шум прибоя, который слышишь, находясь глубоко в лесу. Теперь же Мирослав открыл перед ним дверь, и этот рев ворвался в его тишину, оглушая.

«Что тебя держит?» – слова друга эхом отдавались в его голове.

И он честно искал ответ.

Дом? Крепкий, родной, но пустой. Могилы родителей на старом погосте? Память о них жила в его сердце, а не в земле. Лес? Лес был его кормильцем, но и его тюрьмой. Он знал в нем каждую тропинку, каждое дерево. Он был для него прочитанной книгой. Что еще? Деревня? Люди, которые знали его с детства, но для которых он все равно был чужим, молчаливым сыном дружинника, одиночкой с тяжелым взглядом.

Дарина? При мысли о ней он почувствовал лишь легкое раздражение. Ее обожание было липким и душным, как паутина. Она видела в нем не его самого, а героя из девичьих грез, спасителя. Ей нужен был муж, хозяин, а не спутник в его странном, расколотом надвое мире.

Ничего. Ответ был прост и страшен в своей откровенности. Его ничего не держало. Он был как перекати-поле – без корней, гонимый ветром судьбы. До этого дня он катился по знакомой колее. Теперь перед ним был выбор.

И тут он вспомнил об Аглае. О ее словах. О мире духов, который он теперь видел так ясно. Разве не для того, чтобы понять этот мир и свое место в нем, ему нужно было идти дальше? В Киеве он уже видел новых, городских духов. А какими они были там, на юге, в легендарном Царьграде? Какие тайны и опасности они хранили? Его дар был не просто бременем. Он был компасом, указывающим в неизведанное. И стрелка этого компаса сейчас дрожала, указывая на юг.

Мирослав наблюдал за ним, не торопя. Он видел борьбу в глазах друга. В ауре Ратибора, обычно спокойной, как лесное озеро, сейчас крутились вихри. Коричневый цвет основательности боролся с синим цветом тоски по неведомому, и сквозь них пробивались яркие, тревожные искры любопытства.

– Ты нужен мне не просто как охранник, – сказал Мирослав тише, подавшись вперед. – В тебе есть стержень. Спокойствие. Когда ты рядом, почему-то становится спокойнее. Я торговец, Ратибор. Мое дело – считать, хитрить, договариваться. Но в пути случается всякое. Пираты на Днепре, степняки у порогов, лихие люди в чужих городах. Мне нужен человек, который в нужный момент не дрогнет. Человек, которому я могу доверять спину. Ты именно такой. Как твой отец.

Упоминание об отце стало последней каплей. Отец всю жизнь провел в походах. Он не сидел в деревне. Он шел за своим князем, за своей судьбой, за своей смертью. Может, это у них в крови? Вечный зов дороги.

Ратибор поднял глаза. В них больше не было сомнений.

– Я поплыву с тобой.

Аура Мирослава вспыхнула чистым золотом радости и облегчения. Он расплылся в широкой улыбке, обнажив белые, крепкие зубы.

– Вот это ответ! Я знал! Я знал, что в тебе течет кровь воина, а не пахаря! Не пожалеешь, брат!

Он снова наполнил кружки.

– Тогда слушай. Дела в Киеве у меня еще на две недели. Ладью нужно догрузить, команду собрать. Тебе этого времени хватит, чтобы уладить свои дела в деревне. Продать, что не нужно, раздать, что жалко бросать. Главное – подготовься как следует. Путь опасный, я не шутил. Нужен хороший нож, лук, теплая одежда. Все остальное – еда, оружие на ладье – будет. Ровно через две недели жду тебя здесь, на Подоле, у причалов. Спросишь ладью купца Мирослава, «Сокол». Любая собака покажет.

Ратибор кивнул. Все было решено. Быстро, просто и бесповоротно. Казалось, огромная гора свалилась с его плеч.

– А теперь пей! – рассмеялся Мирослав. – Сегодня мы празднуем не только нашу встречу, но и начало твоего нового пути! Пей, охотник, скоро ты станешь морским волком!

Они пили долго. Говорили уже не о прошлом, а о будущем. О Царьграде, о море, о порогах. Мир раздвигал свои границы прямо за столом этой шумной корчмы. И впервые за долгие годы Ратибор чувствовал не одиночество и тревогу, а пьянящее предвкушение жизни. Настоящей, большой, полной опасностей и чудес, видимых и невидимых. Он сделал шаг со своей знакомой поляны в бескрайнюю степь. И пути назад уже не было.

Глава 11: Невольничий рынок

На следующий день Ратибор покидал Киев. Солнце только начинало свой путь по небу, но Подол уже гудел, как растревоженный улей. Распрощавшись с Мирославом еще на рассвете, Ратибор теперь шел к выходу из города. В кошеле на поясе приятно позвякивали монеты – щедрая плата Мирослава за волчьи шкуры. Мысли его были легки. Решение, принятое вчера, наполнило его странной, почти безрассудной свободой. Две недели. Всего две недели отделяли его от новой жизни.

Его путь лежал через окраину Подола, мимо места, которое он всегда старался обходить стороной. Невольничий торг.

Это было самое грязное и мрачное место во всем Киеве. Огороженная грубым частоколом площадка, утоптанная тысячами ног – и тех, кто продавал, и тех, кого продавали. Воздух здесь был тяжелым, пропитанным запахами немытых тел, страха, отчаяния и дешевого пойла, которым накачивались стражники и работорговцы.

Для Ратибора это место было настоящим адом. Аура торга была отвратительной, удушающей массой. Она клубилась, как болотный газ, состоя из грязно-серых лохмотьев страха, липкого, чернильного отчаяния, багровых вспышек ненависти и тусклого, безнадежного серого цвета покорности. Над всем этим витали, как стервятники, жадные, похожие на пиявок духи наживы, упиваясь страданиями живого товара.

Он ускорил шаг, желая поскорее миновать это проклятое место, когда его взгляд зацепился за одну деталь.

В стороне от основной группы рабов, где на помосте выставляли на продажу мускулистых мужчин-пленников и молодых женщин для плотских утех, сидела на земле одинокая фигурка. "Порченый товар". Так здесь называли тех, кто был либо слишком стар, либо болен, либо изувечен. Их держали отдельно, продавая за гроши – кому на тяжелую работу до самой смерти, кому на растерзание собакам для боярской забавы.

Это была девочка. На вид лет двенадцати, может, чуть меньше. Сидела она, сжавшись в комок, обхватив руками тощие колени. На ней были лишь грязные, рваные лохмотья. Волосы, когда-то, наверное, светлые, сбились в колтуны, лицо было серым от грязи и болезни. Она исхудала до такой степени, что сквозь кожу проступали острые углы костей. Она тяжело дышала, и все ее маленькое тело сотрясала мелкая дрожь, то ли от холода, то ли от лихорадки.

Но Ратибора поразило не это. Он видел ее ауру.

Это был самый слабый, самый хрупкий огонек, который он когда-либо видел. Представьте свечу, которую пытаются зажечь на сильном ветру. Пламя вспыхивает на мгновение – крошечным, бледно-голубым язычком – и тут же почти гаснет, оставляя лишь тонкую, едва заметную струйку дыма. Так и ее аура. Она едва теплилась. Это было не сияние, а предсмертное мерцание. Тусклый, почти прозрачный кокон света был весь испещрен темными, вязкими пятнами болезни, которые, как черви, пожирали ее жизненную силу изнутри. А поверх этого, как саван, легла тяжелая, свинцово-серая пелена безнадежности.

Она умирала. Не просто телом. Умирал ее дух.

Ратибор замер. Все мысли о Царьграде, о Мирославе, о новой жизни вылетели из головы. Он смотрел на эту девочку, и в груди у него поднялась холодная, глухая ярость. Не на работорговцев – они были лишь шакалами, делающими свое грязное дело. Ярость на саму несправедливость. На мир, где жизнь ребенка могла стоить дешевле старого сапога.

Он видел вокруг нее то, чего не видел никто другой. Маленькие, отвратительные духи болезни, похожие на серых мокриц, ползали по ее ауре, прогрызая в ней дыры. А над ней, терпеливо ожидая своей добычи, кружил дух смерти. Он еще не касался ее, но его ледяное дыхание уже гасило ее слабый огонек.

Ратибор вспомнил, как умирала его мать. Он тоже видел тогда, как темные тени сгущаются вокруг ее постели, как гаснет ее светлая, теплая аура. Тогда он был ребенком и ничего не мог сделать. Он просто смотрел, парализованный ужасом и бессилием.

Но сейчас он был не ребенком.

Он не думал о деньгах, которые так удачно выручил. Не думал о том, что будет делать с больной девочкой. Не думал о том, что это не его дело. Он просто знал, что не может пройти мимо. Не может оставить эту едва живую свечу затухнуть на грязном ветру невольничьего рынка. Это было бы предательством по отношению к самому себе. К своему дару. К памяти о матери.

Он решительно шагнул за частокол, направляясь к хмурому, широкоплечему надсмотрщику, который лениво почесывал заросший щетиной подбородок, наблюдая за своим "товаром". Ауру этого человека Ратибор определил сразу – мутно-багровая, с вкраплениями грязно-желтого. Смесь жестокости, лени и жадности.

"Сколько за девчонку?" – мысленно приготовил он вопрос. В его спокойном взгляде появилась та же холодная решимость, что и вчера, когда он шагнул навстречу вору. Только на этот раз он собирался спасти не кошелек, а жизнь.

Глава 12: Цена жизни

Ратибор подошел к надсмотрщику. Тот смерил его ленивым, оценивающим взглядом с ног до головы: простая, но добротная одежда, дорогой нож на поясе, уверенная осанка. Не боярин, но и не голытьба.

– Чего надобно, охотник? – пробасил надсмотрщик, сплюнув на землю. От него разило перегаром и потом. – Ищешь себе девку в услужение? Или зверя для травли?

Его аура, мутная и багровая, колыхнулась, источая волны презрения и алчности. Ратибор проигнорировал оскорбительный тон. Он молча кивнул в сторону одинокой фигурки, дрожащей на земле.

– Она. Сколько?

Надсмотрщик проследил за его взглядом и криво усмехнулся, обнажив гнилые зубы.

– Эта? – он хохотнул. – Ты что, парень, в своем уме? Это порченый товар. Сдохнет раньше, чем ты ее до своей деревни доведешь.

Он подошел к девочке и грубо ткнул ее носком сапога в бок. Та лишь сжалась сильнее, издав тихий, похожий на писк, стон.

– Видишь? Еле дышит. У нее лихорадка какая-то, невиданная. Кожа горит, а ее саму трясет, как в озноб. Ни травы, ни заговоры не берут. Привезли ее из южных земель, продали за долги ее хозяина. Она у нас уже третью неделю. Двух других рабов, что были с ней в клетке, уже схоронили. На ней порча, говорю тебе. Или проклятие какое.

Он выпрямился и снова посмотрел на Ратибора, на этот раз с хитринкой.

– Зачем она тебе? На органы знахарю? Или для утех каких… извращенных? Некоторые любят, когда дичь еле трепыхается.

Ратибор ощутил, как внутри поднимается волна ледяной ярости. Его пальцы сами сжались в кулаки. Он видел, как похотливые, слизкие мысли окрашивают ауру надсмотрщика в омерзительные грязно-розовые оттенки. Он сделал над собой усилие, чтобы сохранить спокойствие.

– Это мое дело. Назови цену.

Надсмотрщик прищурился. Он видел, что покупатель не шутит. И это его раззадорило. Он решил поглумиться напоследок.

– Зачем тебе этот мешок с костями? Вон, смотри, – он махнул рукой в сторону помоста, где как раз выставили новую партию товара. – Половчанка. Молодая, грудь – во! Жопа – камень. Зубы целые. Будет тебе и усладой в постели, и по хозяйству управится. Отдам за три гривны серебром. А эта… эта и ложки не поднимет.

Но Ратибор даже не посмотрел в ту сторону. Его взгляд был прикован к девочке.

– Мне нужна она, – твердо повторил он.

Надсмотрщик понял, что дальше торговаться бессмысленно. Видимо, у этого охотника свои странности.

– Ну, как знаешь, – он пожал плечами. – Твои деньги. Давай… – он на мгновение задумался, оценивая покупателя, – полгривны серебром. И забирай. Только без претензий потом. Сдохнет – твои проблемы. Можешь даже тут, за оградой, прикопать, чтобы далеко не тащить.

Цена была смехотворной. За полгривны можно было купить пару хороших кур. Жизнь этой девочки не стоила почти ничего. Это осознание ударило Ратибора сильнее, чем любой удар.

Не говоря ни слова, он развязал кошель. Его пальцы нащупали холодные, тяжелые монеты. Он отсчитал нужное количество – несколько мелких серебряных монет, кун. Протянул их на открытой ладони надсмотрщику.

Тот быстро, как хищная птица, сгреб деньги и тут же спрятал их в свой кошель, словно боясь, что покупатель передумает.

– Она твоя. Делай с ней, что хочешь.

Сделка была заключена.

Ратибор медленно подошел к девочке. Она не подняла головы, видимо, ожидая очередного пинка или удара. Он опустился перед ней на корточки, стараясь, чтобы его тень не накрыла ее полностью. Ее крошечная, угасающая аура трепетала от его приближения. Он видел в ней не только болезнь, но и животный, первобытный ужас.

– Не бойся, – сказал он тихо. Голос его прозвучал непривычно мягко в этой гнетущей атмосфере. – Я тебя не обижу.

Он протянул руку, но не для того, чтобы схватить, а чтобы помочь. Он аккуратно коснулся ее острого плеча. Кожа под его пальцами горела, как в огне. Он осторожно поднял ее на ноги. Она была легкой, как осенний лист, и едва держалась в вертикальном положении, качаясь.

Ратибор, недолго думая, подхватил ее на руки. Она была почти невесомой. Ее голова безвольно упала ему на плечо. Ее прерывистое, горячее дыхание обожгло ему шею. Он чувствовал, как ее слабое тельце сотрясает дрожь.

Он развернулся и пошел к выходу с невольничьего торга. Несколько работорговцев и стражников проводили его насмешливыми взглядами, качая головами. Дурак-охотник купил себе верную смерть за полгривны.

Но Ратибор их не видел и не слышал. Он нес на руках не просто больную девочку-рабыню. Он нес крошечный, почти затухший огонек жизни. И в этот момент он дал себе безмолвную клятву, что сделает все, что в его силах, чтобы не дать этому огоньку погаснуть. Цена жизни была заплачена. Теперь начиналась борьба за нее.

Глава 13: Маленькая Леля

Выйдя за пределы невольничьего рынка, Ратибор словно вынырнул из зловонной трясины на свежий воздух. Он остановился на мгновение, чтобы перевести дух. Девочка на его руках была почти невесома, но ее горячечное дыхание и непрекращающаяся дрожь были тяжелым, физически ощутимым грузом.

Он пошел по дороге, ведущей из города. Шаги его были ровными и осторожными, чтобы не трясти свою ношу. Прохожие с любопытством оглядывались на странную пару: высокий, сильный охотник несет на руках комок грязных лохмотьев, из которых торчат худые, как палочки, ноги. Некоторые качали головами, другие отводили глаза, но никто не осмелился ничего сказать.

Девочка сначала замерла, напрягшись всем телом, как дикий зверек, попавший в силки. Она ждала боли, грубости – того, к чему привыкла за последние недели своего ада. Но руки, которые ее держали, были сильными, но не жестокими. Они были… надежными. Движения этого человека были плавными, уверенными. От него исходило тепло, не обжигающее, как ее лихорадка, а ровное, как тепло от домашнего очага.

Она впервые осмелилась приоткрыть глаза. Лишь на щелку. Она увидела волевой подбородок, покрытый светлой щетиной, и крепкую шею. Она видела ритмичное движение его ног. Она чувствовала, как под его рубахой мерно бьется сильное сердце.

Ратибор же в это время наблюдал за ее аурой. Он чувствовал ее страх – это была серая, липкая пленка, окутывавшая ее слабеющее свечение. Но под его руками, там, где он держал ее, аура страха начинала медленно отступать, как туман под первыми лучами солнца. Его собственная аура – ровная, спокойная, золотисто-коричневая, как земля и солнце – словно создавала вокруг них защитный кокон. Она не лечила ее болезнь, но давала ее испуганному духу точку опоры, островок безопасности посреди океана боли и ужаса.

Они прошли уже порядочно, и Ратибор понимал, что нести ее весь день он не сможет. На его счастье, у самой заставы стояла крестьянская телега, запряженная ленивой кобылой. Селянин, судя по всему, уже распродал свой товар и собирался в обратный путь.

– Здоров будь, хозяин, – обратился к нему Ратибор. – В какую сторону путь держишь?

– В Велесову Рощу, – буркнул мужик, бросив подозрительный взгляд на ношу Ратибора. – А тебе что?

– Мне туда же. Подвези нас. Заплачу. Дочка у меня прихворнула, идти не может.

Ложь была наглой, но необходимой. Ратибор почувствовал, как мужик колеблется. Его аура недоверия была почти осязаемой. Ратибор разжал одну руку, достал из кошеля несколько медных монет и протянул крестьянину.

– Вот. За беспокойство.

Вид денег подействовал лучше любых уговоров. Мужик быстро сгреб монеты.

– Ладно. Садись сзади, в сено. Только если хворь заразная, пеняй на себя.

Ратибор аккуратно уложил девочку на душистое, еще сохранившее летнее тепло сено. Он снял с себя верхнюю плотную рубаху из домотканого полотна и укрыл ее, чтобы защитить от прохладного ветра. Телега тронулась, заскрипев и подпрыгивая на ухабах.

Девочка приоткрыла глаза чуть шире. Она смотрела на него из-под импровизированного одеяла. Глаза у нее оказались большими, цвета серого, пасмурного неба. И в них был не только страх, но и вопрос.

Ратибор сел рядом, придерживая ее, чтобы не сильно трясло.

– Как тебя зовут? – спросил он тихо, стараясь, чтобы его голос не звучал резко.

Она молчала, лишь сильнее вцепившись в край его рубахи. Возможно, она не понимала его языка. Или разучилась говорить.

– Меня зовут Ратибор, – сказал он, указывая на себя. – Ра-ти-бор.

Он повторил это несколько раз. Потом осторожно коснулся ее лба. Лоб горел. Он убрал руку и показал на нее.

– А тебя?

Она смотрела на него долгим, изучающим взглядом. Она видела его лицо. Усталое, но спокойное. Она чувствовала исходящее от него ровное тепло. Он не кричал. Он не бил ее. Он заплатил за нее, но не обращался с ней как с вещью.

Она сглотнула. Ее пересохшие губы с трудом разлепились.

– Л-леля, – прошептала она. Голос был тонким и хриплым, как шелест сухих листьев.

– Леля, – повторил Ратибор. Красивое имя. Имя весенней богини любви и нежности. Какая горькая ирония. – Хорошее имя.

Он налил в ладонь воды из своей фляги и осторожно поднес к ее губам. Она жадно, как птенец, начала пить, слизывая капли с его грубой, мозолистой кожи. Напившись, она снова откинулась на сено. Ее дыхание стало чуть ровнее.

Впервые за много недель она не чувствовала себя вещью. Она не знала, кто этот человек и что он собирается с ней делать. Может, он откормит ее, а потом использует для своих мужских нужд, как это делал ее прошлый хозяин со служанками. Эта мысль заставила ее снова съежиться. Но потом она снова посмотрела на него. В его светлой ауре не было той грязной, похотливой слизи, которую она видела у других мужчин. Были лишь спокойствие и сила.

Она закрыла глаза. Дрожь все еще сотрясала ее тело, но где-то в глубине души, там, где почти угасла всякая надежда, зародилось крошечное, теплое зернышко доверия. Она не знала, куда он ее везет. Но впервые за долгое время она чувствовала, что ее везут не на убой. Ее везли домой. Даже если это был его дом, а не ее.

Глава 14: Тревога в деревне

Телега довезла их до самого края деревни, когда солнце уже клонилось к закату. Ратибор попрощался с крестьянином, снова подхватил Лелю на руки – она была в полусне, ослабевшая от дороги – и понес ее к своему дому.

Уже на подходе он почувствовал, что что-то не так.

Обычно в это время деревня жила своей размеренной, предвечерней жизнью. Мычали коровы, возвращающиеся с пастбища, кричали дети, играющие на улице, женщины у колодца обменивались новостями. Сегодня же Велесова Роща была непривычно тихой. Но эта тишина была не мирной, а напряженной, как натянутая тетива лука. Люди не занимались своими делами, а собирались небольшими кучками у изб, о чем-то вполголоса, тревожно переговариваясь.

Ратибор увидел, что аура всей деревни изменилась. Вместо привычного пестрого одеяла из бытовых забот и спокойствия над избами висело плотное, серо-коричневое облако общего страха и беспокойства.

Когда он проходил мимо группы мужиков, те разом замолчали, провожая его тяжелыми взглядами. Он заметил, как они смотрят не столько на него, сколько на его ношу. В их взглядах читалось не любопытство, а что-то вроде упрека. Словно он, принеся в деревню еще одну беду, предал их общее горе.

У дома старосты толпилось больше всего народу. Сам староста, обычно основательный и спокойный, как вековой дуб, сейчас был похож на подкошенное дерево. Он стоял на крыльце, ссутулившись, обхватив голову руками. Его крепкая, землистая аура истончилась, стала серой и дрожащей. Рядом плакала навзрыд его жена, ее причитания были единственным громким звуком, нарушавшим гнетущую тишину.

К Ратибору подошел его сосед, старый Охрим.

– Вернулся, Ратибор… – сказал он тихо, и в его голосе была тяжесть. – В недобрый час ты вернулся.

– Что случилось, дед? – спросил Ратибор, чувствуя, как холодеет внутри.

– Беда у нас. Большая беда, – старик кивнул в сторону дома старосты. – Даринку… украли.

Ратибор замер. Дарина. Вечно влюбленная, немного назойливая, но по-своему милая Дарина. Часть этой деревни, такая же привычная, как старый колодец или скрип ворот.

– Как украли? Кто?

– Ночью, – выдохнул Охрим. – Разбойники, кто ж еще. Видать, выследили, когда она к реке бегала. Пробрались тихо, как тати. Собаки даже не брехали. В избу вошли, старосту с женой связали, девку схватили – и были таковы. Сказали на прощание, чтоб ждали вестей о выкупе.

Леля на руках у Ратибора шевельнулась, что-то простонав во сне. Он сильнее прижал ее к себе. Все взгляды тут же устремились на нее.

– А это еще что за чудо-юдо ты принес? – спросила подскочившая к ним бойкая вдова Марфа, чей язык был острее ее иглы. – Мало нам своего горя, так ты еще и заразу какую в дом тащишь?

– Не твоего ума дело, женщина, – отрезал Ратибор холодно, и Марфа осеклась, встретившись с его взглядом.

– А что староста? Что боярин? – спросил он, снова поворачиваясь к Охриму.

– Староста гонца к боярину отправил с самого утра. Только что толку? Пока тот свою жирную задницу поднимет, пока дружину соберет… Ты ж знаешь нашего боярина. Ему наши беды – что комариный укус.

Охрим был прав. Все это знали. Боярин возьмет с деревни тройную подать за "беспокойство", но пальцем не пошевелит, чтобы найти какую-то крестьянскую девку.

В толпе послышался шепот. Кто-то говорил, что это кара богов. Кто-то, что Даринка сама виновата, бегала по вечерам одна, "хвостом вертела". Люди, напуганные и бессильные, искали виноватых, чтобы выплеснуть свой страх. И некоторые взгляды снова обращались к Ратибору. Он уехал – и случилась беда. Словно его молчаливое присутствие было оберегом для деревни.

Он смотрел на согнутую фигуру старосты, слушал причитания его жены и чувствовал, как отчаяние этих людей проникает ему под кожу. Дарина была влюблена в него. Глупо, по-детски, но искренне. И теперь она была в руках зверей, для которых женское тело – просто товар, который можно использовать и выбросить. Он представил, что они могли с ней сделать за этот день и грядущую ночь. Ее крики, ее страх, ее слезы. Он почувствовал, как к горлу подкатывает тошнота.

Его планы, его Царьград, его новая жизнь – все это отошло на второй, на третий план. Сейчас была только эта деревня, охваченная страхом. И два долга, которые он сам на себя взвалил.

Первый – почти мертвая девочка на его руках, чей слабый огонек жизни нужно было спасти.

И второй – кричащий, невысказанный долг перед этой землей, перед этими людьми. Перед глупой девчонкой, которая смотрела на него с обожанием.

Он развернулся и, не говоря больше ни слова, пошел к своему дому. Сначала – Аглая. Только она могла помочь Леле. А потом… потом он сам станет тем, кого так боятся разбойники. Он станет тенью в ночи, идущей по их следу. И он вернет Дарину. Или умрет, пытаясь.

Глава 15: Бессилие старосты

Кашель Лели, прозвучавший в напряженной тишине, был как удар хлыста. Все разговоры мгновенно смолкли. Десятки глаз впились в Ратибора, стоявшего на пороге. Он был здесь чужим. Чужим со своей ношей, со своим спокойствием, со своей неясной целью. Он был единственным, кто не разделял общую панику, и это вызывало у людей непроизвольное раздражение, смешанное с любопытством.

Староста, Еремей, медленно поднял голову. Его лицо, обычно румяное и властное, сейчас было серым и осунувшимся. Мешки под глазами потемнели, в бороде запутались крошки хлеба. Он выглядел постаревшим на десять лет за одну ночь.

– Ратибор, – прохрипел он. Голос, которым он привык отдавать приказы и вершить суд, был слаб и дребезжал. – Ты откуда взялся, леший тебя задери? Мы тут… у нас горе…

Его взгляд скользнул по девочке на руках Ратибора, и в нем промелькнуло недоумение, быстро сменившееся безразличием. Сейчас его не волновал весь мир за пределами его собственной трагедии.

– Дарину… мою Дарину украли, – повторил он, словно пытаясь убедить самого себя в реальности произошедшего. – Ночью. Прямо из постели.

Из угла избы донесся приглушенный женский плач. Это была жена старосты, Варвара, сильная и бойкая баба, которая сейчас превратилась в трясущийся комок горя, окруженный соседками. Она качала головой и шептала имя дочери, как молитву.

– Мы гонца послали, Еремей, – сказал один из мужиков, стараясь говорить бодро, но выходило плохо. – К боярину нашему, к Лучезару. Как светать стало, самый быстрый конь поскакал. Боярин поможет. У него дружина.

При упоминании боярина староста горько усмехнулся. Он провел мозолистой ладонью по лицу, размазывая по щеке слезу.

– Поможет… – протянул он с едким сарказмом. – Этот поможет. Пока гонец доскачет. Пока боярин наш проснется, опохмелится, позавтракает. Пока челядь его расчешет ему бороду и наденет на него кафтан. Потом он, может быть, выслушает гонца. И скажет, что «надо подумать».

Эти слова были пропитаны ядом бессилия. Все в деревне знали своего боярина Лучезара. Он был заносчив, жаден и труслив. Он собирал дань исправно, но когда дело доходило до защиты своих людей, он предпочитал отсиживаться за высоким частоколом своей усадьбы. Он мог послать пару дружинников, чтобы наказать мужика, укравшего курицу, но ввязываться в дело с лесными разбойниками, где можно было получить стрелу в живот, он вряд ли станет.

– Они выкуп потребуют, – продолжил староста, глядя в одну точку невидящим взглядом. – А какой с меня выкуп? Все, что было, я на прошлой неделе отдал его же сборщикам. Он же меня и обчистил, а теперь я у него защиты просить должен!

Он ударил кулаком по столу. Посуда на столе подпрыгнула.

– А если… а если им не выкуп нужен? – он понизил голос до отчаянного шепота. – Вы же знаете, какие звери в лесу шастают. Три мужика… и девка молодая, глупая… Они ж ее…

Он задохнулся, не в силах произнести страшные слова. Но воображение каждого тут же дорисовало картину. Трое грязных, вонючих, одичавших от безделья и похоти мужиков. И его Дарина, его ягодка, его кровиночка. Они будут по очереди валить ее на сырую землю, разрывая одежду, затыкая ей рот грязной тряпкой, чтобы не кричала. Они будут пользоваться ею, как общей вещью, смеясь и толкая друг друга, пока ее тело не превратится в одну сплошную рану, а душа не сломается навсегда. И после этого… после этого она им будет не нужна. Живой свидетель им не нужен. Они ее либо прирежут и бросят в овраг на съедение волкам, либо продадут куда-нибудь в степь кочевникам, где она сгинет без следа.

Эта общая, невысказанная, но до боли ясная картина повисла в воздухе. Мужики мрачно засопели, сжимая кулаки. Женщины завыли в голос.

Ратибор смотрел на все это, и его сердце сжималось от холодного, трезвого понимания. Он видел ауры этих людей. Видел, как их страх, как черви, проедает их волю. Видел, как их гнев бесцельно мечется внутри, не находя выхода. Они были как стадо овец, у которого волк утащил ягненка. Они могли только блеять, сбиваться в кучу и ждать пастуха. Но пастух был далеко и не спешил на помощь.

Он посмотрел на старосту – сломленного, раздавленного горем человека, который уже похоронил свою дочь в своих мыслях. И понял, что ждать здесь нечего. Никто из этих людей, при всем их горе, не решится пойти в лес по следу разбойников. Они боялись. Боялись леса, боялись разбойников, боялись смерти.

И тогда решение, которое зрело в нем, окончательно оформилось.

Он перевел взгляд на больную девочку, спящую у него на руках. Два дела. Две судьбы. И обе каким-то образом оказались в его руках.

– Еремей, – сказал он тихо, но так, что его услышали все. – От боярина помощи не будет. Ты и сам это знаешь.

Все головы повернулись к нему. Староста поднял на него усталый взгляд.

– А что ты предлагаешь, охотник? – спросил он без особой надежды. – Пойти в лес с вилами?

– Не с вилами, – ответил Ратибор. – Я пойду один.

В избе на мгновение стало так тихо, что был слышен треск лучины в углу.

Глава 16: Под опекой ведуньи

Слова Ратибора "я пойду один" упали в густую, пропитанную горем тишину, как камень в стоячую воду. По избе прошла волна недоверчивого шепота. Один? Против троих разбойников? Мужики переглядывались. Кто-то смотрел с сомнением, кто-то – с робкой надеждой, а кто-то – с откровенным недоверием. Этот охотник, вечный одиночка, всегда был себе на уме. Может, он просто похваляется?

Староста вскинул на него глаза. В них мелькнула искра надежды, но тут же погасла под слоем отчаяния.

– Ты… один? Не дури, парень. Они тебя на первом же привале на ножи поднимут.

– Это мое дело, – коротко ответил Ратибор. Его спокойствие раздражало и одновременно внушало необъяснимое доверие. – Но прежде мне нужно кое-что сделать.

Он развернулся и вышел из душной, полной чужого горя избы, не обращая внимания на перешептывания за спиной. На руках у него по-прежнему спала Леля. Ее дыхание было поверхностным и частым. Ему нужно было торопиться.

Путь к избушке Аглаи он проделал почти бегом. Туман еще не рассеялся, и скрюченные ивы у болота казались призраками, протягивающими к нему свои костлявые руки. Дверь, как и в прошлый раз, открылась сама, скрипнув в знак приветствия.

Внутри было теплее и суше, чем снаружи. Аглая сидела у очага, перебирая в костяных пальцах какие-то сухие корешки. Она даже не подняла головы, когда Ратибор вошел.

– Вижу, не с пустыми руками вернулся из города, – проскрипела она. – Принес новую беду в мою глушь.

Ратибор подошел ближе.

– Мать Аглая. Ей нужна помощь. Она больна. В ней сидит хворь, которая жрет ее изнутри. Я вижу это.

Он осторожно опустил Лелю на лежавшую у очага старую медвежью шкуру. От тепла девочка застонала во сне и свернулась калачиком. Аглая, наконец, отложила свои коренья. Она медленно, со скрипом старого дерева, поднялась и подошла к девочке. Она не коснулась ее. Она просто стояла над ней, и ее пронзительные, как льдинки, глаза, казалось, заглядывали внутрь маленького, измученного тела.

Ратибор наблюдал за ее аурой. Фиолетовое сияние вокруг ведуньи стало плотнее, интенсивнее. Она словно сканировала девочку, читала ее, как открытую книгу.

– Не хворь это, – наконец, произнесла она. – Не та, что лечат травами. Ее душа надорвана, как старая ткань. И в эту дыру лезет всякая мразь. Духи голода, страха, отчаяния… они впились в нее, как пиявки. Жрут ее жизненную силу. Еще пара дней, и они сожрут ее дочиста.

Аглая выпрямилась и посмотрела на Ратибора.

– Игрушку себе нашел, охотник? Думал, выкупил, отогрел – и она зацветет, как весенний цветок? Таких ломают раз и навсегда. Ее били, морили голодом, имели… – ведунья произнесла последнее слово без всяких эмоций, как констатацию факта. – Мужчины. Такие же, как ты. Она боится самого твоего запаха, твоего дыхания.

От ее слов Ратибора передернуло. Он видел, что девочка страдает, но не представлял себе всего ужаса. Он почувствовал приступ глухой, холодной ярости на тех безликих тварей, которые сделали это с ребенком.

– Я не мог оставить ее там, – глухо сказал он.

– Знаю, – кивнула Аглая. Ее взгляд чуть смягчился. – Сердце у тебя не каменное. Хоть и глупое. Оставишь ее у меня?

– Да. У нас в деревне беда. Дочь старосты украли разбойники. Я иду за ней.

Ведунья хмыкнула.

– Одна беда тянет за собой другую. Всегда так. Хочешь поиграть в героя? В спасителя? Глупо. Но я вижу, что тебя не отговорить.

Она снова посмотрела на девочку, потом на него.

– Хорошо. Оставляй ее. Я попробую залатать ее душу, пока ты будешь рисковать своей шкурой. Это будет долго. И не факт, что получится. Ее воля к жизни почти иссякла. Но я попробую. Может, хоть для этого твой дар на что-то сгодится. Иди. И постарайся не сдохнуть. От тебя теперь зависит не одна жизнь.

Это было ее благословение. Суровое, без лишних сантиментов, но Ратибор почувствовал благодарность. Он знал, что оставляет Лелю в единственных руках, которые могли ей помочь.

Он бросил последний взгляд на маленькую фигурку на медвежьей шкуре. Ее личико во сне было почти спокойным.

– Ее зовут Леля, – сказал он.

– У нее нет имени, – отрезала Аглая. – Имя – это часть души. А ее душа сейчас в клочьях. Если выживет, сама себе выберет. А теперь иди. Твое дело ждет. И они не будут сидеть на месте.

Ратибор кивнул и вышел из избы. Утренний туман начал рассеиваться. Впереди его ждал лес, след и трое мужчин, которые не ждали, что за ними по пятам пойдет охотник, видящий не только следы на земле, но и грязные отпечатки их черных душ.

Глава 17: По следу духов

Выйдя от Аглаи, Ратибор не пошел в деревню. Он не нуждался в благословениях старосты, советах мужиков или слезливых проводах женщин. Все это было лишь шумом, который мешал сосредоточиться. Он обогнул село и направился прямиком к тому месту, где, по словам соседей, следы уходили в лес.

Он вернулся в свою стихию. Городской гвалт и деревенская суета остались позади. Здесь, в тишине леса, он снова был дома. За спиной – верный лук и полный колчан стрел. У пояса – длинный охотничий нож. Он проверил, хорошо ли сидит рукоять в ладони, коснулся тетивы. Все было на месте. Он был готов.

Следы он нашел сразу. Грубые, смазанные отпечатки сапог на влажной после ночи земле. Любой охотник мог бы пойти по этому следу. Но Ратибор видел не только это.

Он присел на корточки, закрыл глаза и глубоко вдохнул, настраивая свое зрение, переводя его с физического плана на духовный, как это учила его Аглая. Когда он снова открыл глаза, мир преобразился.

Отпечатки сапог на земле не просто были вмятинами. Они фосфоресцировали, источая слабое, тошнотворное свечение. Это была не аура, а ее отбросы. Грязь, оставленная душами разбойников. Тусклый, буро-серый цвет страха похищенной девушки смешивался с грязновато-красными, полными похоти и жестокости пятнами аур ее похитителей. След был не просто виден – он смердел. Смердел насилием и злом.

Ратибор встал и пошел. Он двигался быстро, но беззвучно, ставя ноги с той точностью, на которую способен лишь тот, кто провел в лесу всю жизнь. Он не просто шел по следу, он плыл по течению этой грязной духовной реки.

Его дар открывал ему всю картину произошедшего.

Вот здесь, у старой ольхи, они остановились. Отпечаток ауры Дарины становился ярче, вспыхивал паническим, кричащим алым цветом. Она пыталась вырваться, кричать. Рядом с этим пятном паники – багровый, злой сгусток ауры одного из разбойников и резкий след его удара – грязное, похожее на кляксу, пятно боли. Он ударил ее, чтобы замолчала.

Дальше они тащили ее силой. Отпечатки ее маленьких ног смазаны, а рядом – глубокие, уверенные следы троих мужчин. Их ауры были разными, как оттенки грязи.

Один был вожаком. Его след был самым сильным – темно-красный, самоуверенный, пропитанный тупой, бычьей жестокостью. Он не испытывал ни страха, ни сомнений. Для него это было просто работой или развлечением.

Второй был слабее, трусливее. Его аура была грязно-желтой, полной жадности и страха одновременно. Он боялся вожака, но жаждал добычи. Такие всегда бьют в спину, когда представится удобный случай.

Третий был самым мерзким. Его аура была цвета запекшейся крови с зелеными прожилками чистой, животной похоти. Он не думал ни о выкупе, ни об опасности. Он думал только о девушке. Он шел ближе всех к ней, и его аура буквально облизывала ее испуганное, трепещущее свечение. От этого зрелища у Ратибора свело скулы. Именно этот был опаснее всех, потому что был самым непредсказуемым. Именно он мог убить ее просто от переизбытка возбуждения или от злости, что она недостаточно покорна.

Ратибор шел, и лес говорил с ним. Духи деревьев, потревоженные злом, что прошло мимо, указывали ему путь. Маленькие лесовики, прятавшиеся во мху, выглядывали и беззвучно показывали направление, куда ушли те, кто нес с собой боль и страх. Весь лес был на его стороне. Он чувствовал его поддержку. Он был не просто охотником, преследующим добычу. Он был рукой этого леса, его иммунной системой, выслеживающей болезнь, чтобы вырезать ее.

Скорость разбойников была невелика. Они были уверены, что за ними никто не погонится так быстро. Они не скрывались, шли напролом, ломая ветки. Разорванный клочок платья Дарины, зацепившийся за куст, для Ратибора светился beacon of a lighthouse, маяком отчаяния. Он прикоснулся к ткани – она была еще теплой.

Они были близко. Не больше часа ходу.

Солнце поднималось все выше, но в сердце Ратибора нарастал холод. Он уже не думал о деревне, о старосте или даже о Дарине. Он думал о трех грязных пятнах, что оскверняли его лес. Он думал о том, как сотрет их с лица земли. В нем не было гнева. Лишь ледяная, спокойная, абсолютная решимость.

Охота началась. И он знал, что в этой охоте будет только один победитель.

Глава 18: Ночная вылазка

День катился к вечеру. Ратибор не останавливался ни на миг, лишь изредка припадая к ручью, чтобы смочить пересохшее горло. Голод он утолял горстью сушеных ягод из мешочка у пояса – привычка охотника, всегда готового к долгой погоне. Он чувствовал, как расстояние сокращается. Грязный след аур становился все свежее, все концентрированнее. Словно он шел по запаху разлагающейся плоти, который становился все сильнее.

Когда лес начали окутывать лиловые сумерки, он стал еще осторожнее. Ночь была его союзником. В темноте его дар обострялся, и ауры светились отчетливее на фоне угасающего мира.

Он нашел место их дневного привала. Небольшая поляна, втоптанная трава. Здесь они ели. Ратибор увидел остатки еды и… клочки ауры Дарины, полные унижения и страха. Рядом с ними – триумфальные, самодовольные багровые пятна разбойников. Здесь они глумились над ней. Не так, как он опасался, еще не до конца, но он чувствовал липкий след их грязных рук на ее ауре, слышал беззвучное эхо их сальных шуточек. Ярость, холодная и острая, как осколок льда, кольнула его в самое сердце. Он сжал рукоять ножа так, что побелели костяшки.

С наступлением полной темноты он ускорил шаг. Теперь его вели не только следы. Весь лес был на его стороне. Старый, поросший мхом лесовик, которого Ратибор когда-то не тронул, высунулся из-под корней и молча указал скрюченным пальцем направление. По верхушкам деревьев пронесся беззвучный шепот дриад, передавая друг другу: «Он идет». Они раздвигали перед ним ветви, глушили треск сушняка под его ногами. Он двигался как призрак, как неотвратимая часть самой ночи.

Примерно за полверсты до лагеря он почувствовал его. Дымок костра, почти невидимый глазу, но ясно ощутимый обонянием. А главное – световое пятно в духовном зрении. Грязный, пульсирующий гнойник в чистом, темном теле ночного леса.

Ратибор сбросил с плеч лук, чтобы не мешал. Сейчас оружием ему будут нож и темнота. Он пополз, прижимаясь к земле, сливаясь с ней, становясь тенью. Подполз к краю оврага и замер, глядя вниз.

Внизу, на дне оврага, горел небольшой костер. У огня сидели трое. Он сразу узнал их по аурам.

Вожак – крупный, бородатый мужик с тяжелой челюстью – жадно рвал зубами мясо. Его багровая аура лениво пульсировала от сытости и предвкушения.

Второй, трусливый, с грязно-желтой аурой, сидел чуть поодаль, постоянно озираясь на тени.

И третий. Тот, с похотливой аурой цвета гниющей вишни. Он не ел. Он сидел у дерева, к которому была привязана Дарина, и смотрел на нее. Просто смотрел, не отрываясь, как змея смотрит на кролика. От его взгляда исходили липкие, грязные щупальца, которые пытались пробить ее слабеющую защитную оболочку.

Сама Дарина сидела, съежившись. Ее платье было разорвано, волосы спутаны. Она не плакала. Она просто смотрела в землю пустыми глазами. Ее аура, некогда яркая и полная жизни, теперь была маленьким, тусклым, дрожащим огоньком, почти полностью поглощенным серостью страха и безнадеги. Веревка натирала ей запястья. Кляп во рту не давал кричать.

– Ну что, атаман, может, хватит жрать? – просипел третий, не отрывая взгляда от девушки. – Пора и девкой заняться. А то заскучала, поди.

Вожак громко рыгнул, вытирая жирные руки о штаны.

– Успеется. Пусть отдохнет. Мне она нужна живая и… товарного вида, когда за выкупом пойдем. А ты, Федька, как только до нее дорвешься, так всего зверя из себя выпустишь. Можешь и придушить ненароком. После меня – развлекайтесь, сколько влезет.

– Так может, уже пора? – не унимался Федька, его голос стал хриплым от возбуждения. – Ночка-то длинная…

– Я сказал, после меня! – рявкнул вожак. Он был главным, и его слово было законом. Он поднялся, потянулся, хрустнув костями. – Сейчас поспим по очереди. Ты, Сенька, – он кивнул на трусливого, – первый на страже. А мы с Федькой пока согреемся… у огня.

Это был момент. Момент, которого Ратибор ждал. Пока они самоуверенны, расслаблены и заняты своими животными инстинктами.

Он достал нож. Лезвие холодно блеснуло в отсветах костра. Он был не человеком. Он был хищником. Воплощенной местью этого леса.

Он начал бесшумно сползать в овраг.

Глава 19: Три тени в ночи

Тишина в овраге была обманчивой. Она была наполнена треском костра, сытым сопением вожака и тяжелым, похотливым дыханием Федьки. Третий, Сенька, сел спиной к склону, положив рядом ржавый топор. Его трусливая желтая аура металась, реагируя на каждый шорох в ночном лесу. Он был самой слабой, но и самой нервной точкой в их обороне. С него и нужно было начинать.

Ратибор двигался, как тень, скользя по влажной траве на склоне оврага. Он был над Сенькой, в нескольких шагах позади него. Разбойник смотрел на огонь, на Дарину, куда угодно, но не в непроглядную темноту у себя за спиной.

Ратибор не дал ему шанса. Один прыжок. Он не издал ни звука. Левая рука, как стальной обруч, зажала Сеньке рот, вдавливая его голову в землю. Правая, с зажатым в ней ножом, нашла мягкое место под подбородком и вошла по самую рукоять вверх, в мозг. Тело Сеньки судорожно дернулось один раз, потом обмякло. Его желтая аура лопнула, как гнойный нарыв, и погасла. Ратибор выдернул нож и бесшумно опустил труп на землю. Все заняло не больше трех секунд.

Вожак и Федька, сидевшие у костра, ничего не заметили.

Теперь Федька. Похотливый. Он сидел ближе к Дарине, отвернувшись от вожака, и что-то шептал ей. Его аура цвета гниющей вишни вибрировала от нетерпения. Ратибор обошел костер по широкой дуге, оставаясь в глубокой тени. Он подошел со спины, ступая так легко, что даже потревоженные им листья не издали ни шороха.

Федька почувствовал опасность за мгновение до удара. Животный инстинкт, инстинкт насильника, который всегда ждет возмездия. Он начал оборачиваться, его глаза расширились. Но было поздно.

Ратибор не стал резать ему горло. Для таких, как он, была уготована другая смерть. Он ударил его ножом в основание позвоночника, между лопаток. Удар был точным и страшным. Лезвие с хрустом прошло между позвонками, перерубая спинной мозг. Федька не издал ни звука. Он просто обмяк, как мешок с требухой. Его тело рухнуло вперед, но он был еще жив. Глаза его, полные ужаса, смотрели на Ратибора, рот беззвучно открывался, а нижняя часть тела уже была парализована. Он не мог ни пошевелиться, ни закричать. Его мерзкая аура не погасла, она начала корчиться, съеживаться, наполняясь ледяным ужасом понимания. Ратибор оставил его так – умирать медленно, в полном сознании своего бессилия.

Только теперь обернулся вожак. Он услышал не звук, а скорее почувствовал, как изменился воздух. Увидел замершую, неестественную позу Федьки и тень, что выросла за его спиной.

– Какого х… – начал он, неуклюже вскакивая на ноги и хватаясь за меч, что лежал рядом.

Но Ратибор уже летел на него через костер. Он прыгнул прямо сквозь пламя, как дух мщения. Искры и горящие угли посыпались во все стороны. На мгновение его силуэт стал черным на фоне оранжевого пламени.

Вожак был силен и опытен в драках. Он успел выставить меч, отбивая первый, отвлекающий выпад ножа Ратибора. Металл лязгнул о металл. Но Ратибор и не целился в меч. В левой руке у него был зажат камень, который он подобрал на склоне. И пока вожак был занят ножом, Ратибор с размаху ударил его этим камнем по руке, державшей меч.

Раздался сухой, трескучий звук ломающейся кости. Меч с дребезжанием выпал из ослабевших пальцев. Вожак взревел от боли и ярости, его багровая аура вспыхнула, как пожар. Он бросился на Ратибора, пытаясь свалить его, задавить массой, разорвать зубами.

Это была схватка двух зверей. Они покатились по земле, рыча и нанося друг другу удары. Вожак был тяжелее, но Ратибор был быстрее и злее. Ярость разбойника была горячей и слепой. Ярость Ратибора – ледяной и расчетливой.

Они катались по углям, по пыли, по крови. Вожак пытался дотянуться до горла Ратибора своей здоровой рукой. Но Ратибор извернулся, подмял его под себя. Левая рука сдавила глотку разбойника, перекрывая воздух. Правая все еще сжимала нож.

Вожак хрипел, его глаза вылезали из орбит. Его багровая аура билась в конвульсиях, как подстреленная птица. Он смотрел в глаза Ратибора и видел в них не человека, а саму смерть – спокойную, неотвратимую, безжалостную.

Ратибор не стал перерезать ему горло. Он медленно, с силой, вонзил лезвие ему в бок, под ребра, и провернул. Это была медленная, мучительная смерть, которую тот заслужил. Вожак захрипел, из его рта хлынула кровь, смешиваясь с грязью. Его тело в последний раз содрогнулось и затихло. Аура, вспыхнув, погасла.

В овраге снова воцарилась тишина. Нарушало ее лишь потрескивание костра и тихий, предсмертный хрип парализованного Федьки.

Ратибор поднялся. Он был весь в крови – своей и чужой, – в грязи, в саже. Он тяжело дышал, адреналин еще гудел в ушах. Он посмотрел на дело своих рук: три трупа, три погасшие ауры, три куска мяса, что еще недавно были людьми. Он не чувствовал ни удовлетворения, ни жалости. Лишь пустоту. Работа была сделана.

Он подошел к Федьке. Тот все еще был жив. В его глазах стоял немой, животный ужас. Ратибор без слова сочувствия и без капли ненависти, как будто прихлопывая ядовитое насекомое, закончил его мучения одним быстрым движением ножа.

Теперь все. Лес был очищен.

Он повернулся к Дарине. Она смотрела на него огромными, полными ужаса и благоговения глазами. Она видела все. И теперь он, ее спаситель, был для нее страшнее тех, кто ее похитил.

Глава 20: Спасённая

Кровавая работа была закончена. Тишина, опустившаяся на овраг, была густой и тяжелой, как погребальный саван. Ратибор стоял посреди этого маленького, рукотворного ада, тяжело дыша. Запах свежей крови, пота и смерти смешивался с дымом костра. Он вытер лезвие ножа о штаны убитого вожака и вложил его в ножны.

Только теперь он повернулся к Дарине.

Она все еще сидела, привязанная к дереву, с кляпом во рту. Она не отрывала от него взгляда. Ее глаза были огромными, темными провалами на бледном лице. В них плескался целый ураган чувств: остаточный ужас от того, что она пережила с разбойниками, свежий шок от жестокости, с которой ее спасли, и что-то еще, совершенно новое, – благоговейный трепет, граничащий с обожествлением.

Он, Ратибор, которого она знала с детства как молчаливого, немного странного, но красивого парня, на которого она тайно вздыхала, – этот парень только что на ее глазах превратился в безжалостного демона ночи. Он двигался как тень, убивал без звука и колебаний, а его глаза в отсветах костра горели холодным, нечеловеческим огнем. Она видела, как он прыгнул через костер, как сломал руку вожаку, как они катались по земле, и как он, наконец, убил его – медленно, страшно, глядя прямо в глаза своей жертве.

Этот человек был для нее сейчас страшнее тех троих, что ее похитили. Но этот человек был ее спасителем. Этот первобытный, ужасающий образ навсегда выжег в ее сознании все ее девичьи мечты, заменив их чем-то более сильным, более глубоким и опасным.

Ратибор подошел к ней. Она вздрогнула, когда его тень накрыла ее. Он опустился перед ней на колени. От него пахло кровью. Она инстинктивно вжалась в ствол дерева.

Он ничего не сказал. Просто достал свой нож, и она снова вздрогнула. Но он не прикоснулся к ней. Он одним быстрым движением перерезал веревки на ее запястьях, а затем – те, что стягивали ее лодыжки. После этого он осторожно, стараясь не касаться ее лица, вытащил изо рта грязный, пропитанный слюной кляп.

Дарина судорожно вздохнула, закашлялась. Воздух обжег ее натертое горло.

– Ратибор… – ее имя прозвучало как шепот, как молитва.

С ее запястий, из-под веревок, сочилась кровь. Кожа была стерта до мяса. Он посмотрел на ее раны, потом на ее разорванное платье, обнажавшее плечо и часть груди. Он молча снял с себя верхнюю рубаху – ту самую, которую утром отдавал Леле и которую снова надел, вернувшись от Аглаи. Она была чистой. Он протянул ее Дарине.

– Надень. Холодно.

Его голос был спокойным, почти безразличным. Этот контраст с той яростью, которую она только что видела, пугал и завораживал одновременно.

Дарина дрожащими руками взяла рубаху. Ткань еще хранила тепло его тела. Она с трудом натянула ее поверх своего разорванного платья. Рубаха была огромной, скрывала ее почти до колен. Она зарылась лицом в ворот, вдыхая его запах – запах пота, леса и чего-то еще, только его, Ратибора. Этот запах, смешанный с запахом крови, пьянил и успокаивал.

Она подняла на него заплаканные глаза.

– Я думала… я думала, они…

– Они тебя не тронули, – сказал он, констатируя факт, который прочитал по ее ауре. Она была испачкана страхом и унижением, но не осквернена насилием до конца. Вожак не успел. – Ты в порядке.

В его словах не было ни сочувствия, ни нежности. Лишь констатация факта. Но для нее это прозвучало как самое главное заверение в мире.

И тут ее прорвало. Защитные барьеры, которые она выстраивала весь день, рухнули. Она зашлась в беззвучных рыданиях, сотрясаясь всем телом. И, не отдавая себе отчета в том, что делает, она подалась вперед и вцепилась в его торс, утыкаясь ему в грудь.

Его тело было твердым, как скала. Мышцы под кожей напряглись от неожиданности. Он не привык к таким прикосновениям. Она же, наоборот, чувствовала под щекой биение его сердца, ощущала его тепло. Она вдыхала его запах. Это был запах безопасности. Абсолютной, неоспоримой безопасности.

Он спас ее. Не как рыцарь из сказки, а как дикий зверь, защищающий свою территорию. Он убил ради нее. Он был покрыт кровью ради нее. В ее простом, девичьем сознании это могло означать только одно.

Она подняла на него заплаканное, но сияющее лицо.

– Я знала, что ты придешь, – прошептала она. – Я знала.

И в ее глазах он увидел то, чего опасался. Это была не просто благодарность. Это было обожание. Безоговорочное, рабское, всепоглощающее. Она смотрела на него, как на бога. На своего личного, страшного, кровавого, но прекрасного бога. И Ратибор понял, что, спасая ее от одних цепей, он, возможно, надел на нее другие, куда более прочные. И, может быть, на себя тоже.

Глава 21: Возвращение героя

Путь назад был медленным и молчаливым. Она шла рядом, постоянно спотыкаясь на неровной лесной тропе. Несколько раз он просто брал ее на руки и нес через овраги или буреломы, как делал это с Лелей. Но если тогда он нес хрупкую, невесомую ношу, то сейчас он чувствовал под своими руками упругое, женское тело. Дарина прижималась к нему, обвивая его шею, и он чувствовал ее теплое дыхание у своего уха. Она больше не боялась его. Наоборот, она не отрывала от него взгляда, полного такого обожания, что Ратибору становилось не по себе. Он был охотником, привыкшим к одиночеству, и этот безмолвный, но требовательный женский взгляд смущал его куда больше, чем вид трех трупов.

Они не говорили о том, что произошло. Дарина не спрашивала, а он не рассказывал. Кровавая сцена в овраге стояла между ними невидимой стеной. Но для нее эта стена была основанием для поклонения. Для него – просто выполненной работой.

В деревню они вошли, когда солнце уже стояло высоко.

Весть об их возвращении пронеслась по селу быстрее лесного пожара. Люди высыпали из изб, бросая свою работу. Первой их увидела мать Дарины. Она с криком, который был смесью радости и ужаса, бросилась к ним. Она сгребла дочь в охапку, плача и смеясь одновременно, осыпая ее поцелуями, ощупывая, проверяя, цела ли, не ранена ли.

Тут же подбежал и староста. Его лицо, еще утром серое и безжизненное, теперь было залито краской, а в глазах стояли слезы. Он замер перед Ратибором, открывая и закрывая рот, не в силах вымолвить ни слова. Потом он сделал то, чего не делал, наверное, ни перед кем, кроме боярина: он низко, в пояс, поклонился простому охотнику.

– Ратибор… сын Всеволода… – прохрипел он, когда наконец обрел дар речи. – Ты… ты вернул мне жизнь. Я… у меня нет слов… Проси что хочешь! Все что есть – твое!

К ним уже спешила вся деревня. Мужики, которые еще вчера смотрели на него с сомнением, теперь хлопали его по плечу, гудя одобрительно. Женщины плакали, глядя на спасенную Дарину и на него, ее спасителя.

Ратибор стоял посреди этого круга, чувствуя себя совершенно неуместно. Он был не героем, а убийцей. Он сделал то, что должен был. Но для этих людей он совершил чудо. Он сделал то, на что не хватило духу ни у кого из них. Он был их воплощенной силой, их местью.

Его аура, спокойная и сине-зеленая, как глубокий лес, была ярким, чистым пятном посреди бушующего моря восторженных и благодарных человеческих эмоций. Он видел, как светилась аура старосты – чистое золото благодарности. Видел слезы радости его жены, переливающиеся, как роса на солнце. Видел уважение в глазах мужиков – оно горело ровным, стальным пламенем.

Но ярче всех сияла Дарина. Ее аура больше не была тусклой и испуганной. Она горела. Горела ослепительным, пылающим розовым цветом. Это был цвет не просто влюбленности, а одержимости, цвет всепоглощающей страсти, готовой на все. Она не отходила от него ни на шаг. Даже в объятиях матери она продолжала держаться за его руку, словно боясь, что он исчезнет. И ее взгляд, полный обещания и покорности, буквально раздевал его на глазах у всех. Она смотрела на него так, как женщина смотрит на мужчину, с которым готова разделить ложе прямо здесь, на пыльной деревенской улице, и считать это за честь.

– Пир! – закричал староста, придя в себя. – Всей деревне пир за мой счет! Режь лучшего быка! Доставай из погребов мед и брагу! Сегодня вся Велесова Роща гуляет! Сегодня мы празднуем возвращение моей дочери и чествуем нашего героя!

Слово «герой» снова резануло Ратибору слух. Он хотел было возразить, сказать, что он не герой, но его уже подхватили под руки, потащили к дому старосты. Его усадили на самое почетное место, налили полную чарку крепкого меда.

Он пил, потому что отказать было нельзя. Он ел, потому что его заставляли. Он слушал хвалебные речи в свой адрес и чувствовал, как его все больше затягивает в эту липкую, как мед, паутину чужого восторга. А рядом сидела Дарина. Она ухаживала за ним, подкладывала ему лучшие куски, подливала в чарку, и ее рука, как бы невзначай, то касалась его плеча, то задевала его колено. И в каждом этом прикосновении был огонь и недвусмысленное обещание ночи, полной такой же горячей, безудержной благодарности. Ратибор чувствовал себя зверем, попавшим в капкан. Сладкий, теплый, но все-таки капкан. И он уже знал, что выбраться из него будет не так-то просто.

Глава 22: Пир и насмешка

Пир разгорелся с яростью лесного пожара. Как только весть облетела деревню, работа была забыта. Староста не поскупился: из хлева выволокли молодого бычка, которого тут же, на глазах у всех, закололи. Кровь хлынула на землю, и этот древний, языческий ритуал, казалось, окончательно смыл с деревни утренний страх. Тушу быстро разделали, и скоро над огромным костром, разожженным прямо посреди улицы, уже вращались на вертелах огромные, шипящие куски мяса.

Из погребов выкатили бочонки с медовухой и терпкой яблочной брагой. Женщины выносили из домов все, что было: караваи свежего хлеба, миски с солеными грибами, квашеную капусту, сыры. Столы, сколоченные на скорую руку, ломились от угощений.

Ратибор сидел во главе стола, на почетном месте, рядом со старостой. Это было место, которое обычно предназначалось для боярина или князя. Его переодели в чистую рубаху, одолженную сыном старосты, и он чувствовал себя в ней неуютно, как волк в овечьей шкуре. Его постоянно пытались напоить, накормить, каждый считал своим долгом подойти, хлопнуть по плечу и произнести неуклюжий, но искренний тост за его здоровье.

Он пил, потому что алкоголь помогал приглушить голоса в голове и яркость аур вокруг. Пир был буйным, почти безумным. Это был выплеск сдержанного страха, нервное веселье людей, которые только что стояли на краю пропасти и заглядывали в нее. Их ауры полыхали всеми оттенками красного, оранжевого и желтого – цвета облегчения, радости и пьяного куража.

Дарина сидела по правую руку от него. Она была похожа на невесту на собственной свадьбе. Переодетая в лучший свой сарафан, с умытым лицом и расчесанными волосами, она светилась. И все ее сияние, вся ее аура, пылающая нежно-розовым пламенем с жаркими, алыми всполохами, была направлена на него одного. Она подливала ему в чарку, следя, чтобы та не пустовала. Она подкладывала ему лучшие куски мяса, выбирая те, что понежнее и посочнее. Ее колено постоянно «случайно» прижималось к его бедру под столом, а ее пальцы задерживались на его руке на долю секунды дольше, чем того требовали приличия.

Ратибор чувствовал себя загнанным. Он отвечал на тосты, кивал, даже пытался улыбаться, но внутри него росло напряжение. Эта липкая, собственническая нежность Дарины душила его. Он видел в ее глазах не просто благодарность, а полную готовность отдаться ему, принадлежать ему душой и телом. Она уже мысленно уложила его в свою постель, и эта перспектива, вместо того чтобы возбуждать, вызывала у него почти паническое желание бежать обратно в лес, в свое тихое, холодное одиночество.

Веселье было в самом разгаре, когда на въезде в деревню показался всадник. Это был гонец, отправленный утром к боярину Лучезару. Усталый, весь в пыли, он и его конь были словно призраками из другого, утреннего, полного тревог мира.

Музыка и смех на мгновение стихли. Все обернулись. Староста поднялся ему навстречу.

– Ну что? Что сказал боярин? – спросил он громко, чтобы все слышали. В его голосе уже не было утренней мольбы, а лишь властная уверенность хозяина, требующего ответа.

Гонец, молодой парень, спешился и, сняв шапку, поклонился.

– Боярин Лучезар выслушал меня, – доложил он. – Он велел передать, что опечален случившимся. Он сказал, что это дело серьезное, и что он… он подумает, как помочь. И, возможно, через пару дней пришлет людей, чтобы осмотреть следы.

На секунду в деревне повисла мертвая тишина. Все переваривали услышанное. "Подумает". "Через пару дней".

И тут кто-то не выдержал и фыркнул. За ним хихикнул другой. А потом вся деревня, как по команде, взорвалась хохотом. Это был не веселый, а злой, презрительный смех. Смех свободных людей, которые только что поняли, что их защитник – трус и пустое место. Они смеялись над своей утренней наивностью, над своей верой в боярскую справедливость. Они смеялись над самим боярином.

– Подумает он! – крикнул кто-то из пьяных мужиков. – Пока его светлость думать будет, у нас бы уже и поминки по Дарине прошли!

– А следы через пару дней только волки найдут! – подхватил другой.

Староста Еремей стоял, и его лицо побагровело от гнева. Он посмотрел на свою спасенную, живую и здоровую дочь. Посмотрел на Ратибора, который сидел за его столом и молча пил брагу. А потом снова на гонца.

– Возвращайся к боярину, – сказал он громко и четко, и в его голосе звенел металл. – И передай его светлости дословно. Передай, что мы благодарим его за заботу. Но пока он думал, мы свою беду уже решили. Сами. Без него. И в его помощи больше не нуждаемся.

Он развернулся и поднял свою чарку.

– А мы пьем! Пьем за нашего спасителя Ратибора! Который не думает, а делает! За Ратибора!

– За Ратибора! – подхватила ревущая толпа.

Гонец постоял в растерянности, потом поклонился, вскочил на коня и поскакал прочь, увозя с собой весть, которая была страшнее прямого бунта. Весть о том, что целая деревня посмела посмеяться над своим господином. Это была публичная пощечина, и Ратибор понимал, что просто так боярин этого не оставит. Но сейчас об этом никто не думал. Деревня праздновала свою маленькую победу и своего нового, настоящего героя. И этот герой чувствовал, как петля на его шее затягивается все туже.

Глава 23: Неожиданная гостья

Пьяный гул пира нарастал. Мужики уже мерились силой, пытаясь поднять брошенный на землю валун. Женщины, раскрасневшиеся от браги и танцев, затянули удалую, полную скабрезных намеков песню. Веселье стало почти первобытным, диким выплеском энергии.

Ратибор сидел в эпицентре этого урагана, но оставался ему чужд. Он механически отвечал на тосты, но мысли его были далеко. Он думал о дороге в Царьград, о Мирославе, о том, что через две недели он покинет это место. Эта мысль была его спасательным кругом. Рядом, почти касаясь его плеча, сидела Дарина. Ее обожание становилось все более настойчивым и телесным. Она смотрела на него так, будто уже была его женой, хозяйкой его дома и его судьбы.

Внезапно на краю пирующего круга что-то изменилось. Музыка и смех на мгновение смолкли, а потом полились вновь, но уже с ноткой нервозности. Люди расступились, образуя проход.

В круг света от костра вошла Аглая.

Ее появление было подобно порыву ледяного ветра в жаркий летний день. Старая, сгорбленная, опирающаяся на суковатую палку, в своей вечной темной одежде она казалась живым воплощением ночного леса посреди этого буйного, пьяного веселья. За ней, держась за край ее подола, шла маленькая фигурка.

Это была Леля.

Девочка была неузнаваема. Аглая смыла с нее городскую грязь, и ее кожа, хоть и была по-прежнему бледной, оказалась чистой. Спутанные волосы были расчесаны и заплетены в две тоненькие косички. Одета она была в простую, но целую холщовую рубаху, явно сшитую наспех, но прикрывавшую ее худенькое тело.

Но изменилась не только ее внешность. Она все еще была худой и слабой, но в ее глазах больше не было той мертвой, стеклянной пустоты. В них появилась жизнь. Осторожная, пугливая, но жизнь. Ее аура тоже изменилась. Вместо угасающего, серого огонька, который видел Ратибор на невольничьем рынке, сейчас это было маленькое, но ровное пламя бледно-голубого цвета. Аглая смогла сделать невозможное – она не просто вылечила ее тело, она начала штопать ее душу.

Все удивленно смотрели на странную пару. Никто в деревне, кроме Ратибора, добровольно не ходил к ведунье. Ее боялись, и ее появление здесь, на общем празднике, было событием из ряда вон выходящим.

Аглая остановилась, обведя пирующих своим острым, всевидящим взглядом. Она ни на кого не смотрела конкретно, но каждый чувствовал себя под ее взглядом неуютно. Ее глаза остановились на Ратиборе.

В тот же миг Леля увидела его.

Ее лицо преобразилось. Робкая жизнь в ее глазах вспыхнула яркой, радостной искоркой. Она выпустила подол Аглаи и, пошатываясь на слабых ножках, бросилась к нему. Не побежала – а именно бросилась, словно за ее спиной был весь ужас мира, а он – единственное спасение.

Она подбежала к столу, обогнула его и, не говоря ни слова, прижалась к ноге Ратибора, обхватив ее обеими руками. Она уткнулась лицом в его штаны, и все ее маленькое тельце дрожало.

На пиру воцарилась недоуменная тишина. Все взгляды переключились с Дарины на эту странную, неизвестную девочку. Кто она? Откуда взялась? И почему она так цепляется за их героя?

Дарина, сидевшая рядом с Ратибором, застыла с поднятой чаркой. Ее сияющее лицо омрачилось. Радость сменилась непониманием, а затем и ревнивой тревогой. Ее пылающая розовая аура дрогнула, в ней появились холодные, синеватые прожилки недовольства. Она инстинктивно почувствовала в этом маленьком, жалком существе соперницу. Не за тело Ратибора, а за его внимание, за его душу.

Ратибор почувствовал, как петля, затянувшаяся на его шее, ослабла. Появление Лели было неожиданным, но он ощутил почти физическое облегчение. Он осторожно положил руку на голову девочки, погладив ее тоненькие волосы. Она прижалась к нему еще сильнее. В этот момент он не был ни героем, ни спасителем, ни объектом вожделения. Он был просто защитой. Скалой, за которой могло укрыться слабое существо. И эта роль была ему понятнее и ближе всего.

– Ратибор, – голос старосты прозвучал громко и растерянно. Он выразил общий вопрос. – А кстати это… что за дитя?

И теперь Ратибору пришлось объяснять. Впервые с момента своего возвращения он оказался в центре внимания не как мифический герой, а как обычный человек, который должен был рассказать о своем поступке. И этот рассказ был не о крови и смерти, а о сострадании.

Глава 24: Объяснение

Тишина, повисшая над столом, была плотнее утреннего тумана. Все взгляды были прикованы к Ратибору и к маленькой девочке, что вцепилась в его ногу, как в последнюю надежду. Даже пьяный гул на дальнем конце пира поутих. Люди тянулись поближе, чтобы расслышать.

Дарина смотрела на Ратибора в упор, ее губы были сжаты в тонкую линию. Ее обожание боролось с ревностью и недоумением. Она спасла его от разбойников, рискуя жизнью, а теперь все внимание приковано к какой-то грязной оборванке.

Ратибор чувствовал себя как под прицелом десятков охотников. Ему никогда не нравилось быть в центре внимания, а тем более – объяснять свои поступки. Но сейчас он должен был говорить. За себя и за это дрожащее создание у его ног.

Он не стал вставать. Он просто погладил Лелю по голове, успокаивая, и заговорил. Голос его был ровным, без тени хвастовства или смущения. Он просто излагал факты.

– Когда я был в Киеве, на торге… – начал он, и все замерли, слушая. – Я продал меха и мясо. Возвращался домой. И проходил мимо невольничьего рынка.

При словах "невольничий рынок" по толпе прошел тихий ропот. Это было место, о котором все слышали, но которое старались обходить стороной. Место позора, горя и сломанных жизней.

– Я увидел ее, – Ратибор кивнул на Лелю. – Ее продавали как «порченный товар». За гроши. Потому что она была больна и почти не дышала.

Он не стал вдаваться в подробности об аурах и духах. Он говорил на простом и понятном языке. Языке сострадания.

– Надсмотрщик сказал, что ее продали за долги каких-то людей из далекого села. Что она хворает непонятной болезнью и никому не нужна. Что она все равно скоро умрет.

Он сделал паузу. Рассказ был прост, но за этой простотой каждый, даже самый пьяный мужик, мог представить себе картину: огромный, жестокий город и маленькая, умирающая девочка, брошенная всеми на свете.

– Я не мог ее там оставить, – закончил он. – Я выкупил ее. Хотел привезти домой и попробовать выходить. Но когда вернулся в деревню, узнал про Дарину. Поэтому я отнес девочку к матери Аглае. Она единственная, кто мог ей помочь, пока я был в лесу.

Рассказ был окончен. Ратибор замолчал. И снова тишина. Но теперь она была другой. Это была тишина осмысления.

Люди смотрели на Ратибора новыми глазами. Одно дело – в ярости или в бою убить врагов, защищая свою женщину. Это было понятно любому мужчине. Это был поступок воина. Но совсем другое – потратить заработанные деньги не на выпивку или на новую снасть, а на то, чтобы выкупить чужого, умирающего ребенка, от которого отказались все. Ребенка, который не принесет никакой выгоды, а только хлопоты.

Это был поступок не просто воина. Это был поступок Человека.

Староста Еремей смотрел на Ратибора с изумлением, которое медленно перерастало в глубочайшее уважение. Этот парень, которого он всегда считал нелюдимым и странным, оказался человеком с огромным сердцем.

Женщины, которые еще час назад бросали на Лелю брезгливые взгляды, теперь смотрели на нее с жалостью и сочувствием. Их материнские инстинкты проснулись. Они видели не оборванку, а дитя, спасенное от верной смерти.

– Так вот оно что… – пробормотала мать Дарины и перекрестилась. – Святые угодники… ты ее из самого пекла вытащил.

Даже Дарина была сбита с толку. Ее ревность никуда не делась, но теперь к ней примешивалось и восхищение. Ее герой оказался не только сильным, но и милосердным. Это делало его еще более желанным, еще более недосягаемым. Он не просто убивал врагов. Он спасал невинных. Это превращало его в фигуру почти мифическую.

Аглая, стоявшая все это время в тени, усмехнулась в свои морщины. Она видела, как изменились ауры людей. Она знала, что сделала, выпустив их с Лелей на пир. Она показала деревне истинную суть их "героя". Не простого рубаку, а того, кто видит больше других и поступает по совести, а не по выгоде.

Именно в этот момент напряженной, задумчивой тишины, когда слава Ратибора достигла своего пика, раздался шум и крики со стороны въезда в деревню. В свете костра показалась группа всадников. Впереди, на вороном жеребце, сидел грузный мужчина в дорогом кафтане и шлеме, отделанном мехом. Его красное от гнева лицо было знакомо каждому.

Это был боярин Лучезар. И он приехал не "думать". Он приехал вершить свое правосудие.

Глава 25: Гнев боярина

Гонец скакал так, словно за ним гнались все демоны преисподней. Он гнал коня, не жалея его, и в голове его стучали не копыта, а унизительные слова старосты и взрыв издевательского хохота целой деревни. Он был простым парнем, но понимал: то, что он везет своему господину, – это не просто ответ. Это искра, брошенная в пороховой погреб.

Боярская усадьба встретила его лаем собак и криками челяди. Он, запыхавшись, ворвался в гридницу, где боярин Лучезар как раз заканчивал свой ужин, запивая жирную утку заморским вином. Вокруг него суетились слуги. Лучезар был грузным мужчиной за сорок, чье лицо от обильной еды и пьянства стало рыхлым и приобрело постоянный багровый оттенок. Его аура была такой же – мутной, пурпурно-красной, полной лени, обжорства и заносчивой гордыни.

– Ну что, вернулся? – лениво спросил он, не отрываясь от кубка. – Что там твои смерды? Кланяются в ножки, просят о защите?

Гонец поклонился, тяжело дыша.

– Боярин-господин… Я передал твою милость. Но…

– Что «но»? Говори, не тяни! – рявкнул Лучезар, раздраженный тем, что его отвлекают от трапезы.

– Они… Они сказали, что в твоей помощи больше не нуждаются, – выпалил гонец.

Боярин замер с кубком у рта. Его маленькие, глубоко посаженные глазки сузились.

– Что-что ты сказал?

– Они так и сказали, господин, – лепетал перепуганный парень. – Староста… Еремей… Он сказал, что пока ты думал, они свою беду уже решили. Сами.

Лучезар медленно поставил кубок. В гриднице стало тихо. Слуги замерли, боясь пошевелиться.

– Сами? – переспросил боярин вкрадчиво, и в его голосе появились опасные, шипящие нотки. – Это как же «сами»? Пошли в лес с вилами и уговорили разбойников отпустить девку?

– Я не знаю, господин! – взмолился гонец. – Я знаю только, что когда я приехал, дочь старосты уже была в деревне! Живая! Они там пир устроили на всю деревню… Они…

– Что «они»?! – взревел Лучезар, ударив кулаком по столу так, что вино выплеснулось на дорогую скатерть.

– Они смеялись! – выпалил гонец, зажмурившись. – Когда я передал твои слова, они все… они смеялись над тобой, господин!

Это слово – «смеялись» – стало последней каплей. Лицо боярина из багрового стало свекольным. Его аура гордыни и лени взорвалась, превратившись в бушующий, клокочущий вулкан ярости. Он, боярин Лучезар, потомок знатного рода, наместник князя! И какие-то вонючие смерды, чей удел – пахать землю и платить ему дань, смеют над ним смеяться?! Это было неслыханно. Это было хуже прямого бунта. Это было личное, публичное унижение.

– Охрану! – заревел он, вскакивая из-за стола. – Десять человек! Самых верных! Коней седлать! Живо!

Слуги и дружинники бросились выполнять приказ. Сам Лучезар, пыхтя, начал натягивать на себя кожаную броню поверх дорогого кафтана. Ему было нелегко, мешало раздавшееся брюхо.

– Я им покажу, как смеяться! – бормотал он, его руки тряслись от гнева. – Я им покажу, кто тут хозяин! Я эту девку старосты выпорю на площади на глазах у отца! А самого старосту – на кол! Всю деревню на колени поставлю! Они у меня кровью харкать будут и молить о пощаде!

Через пятнадцать минут отряд был готов. Десять вооруженных до зубов дружинников и сам боярин во главе, разъяренный, как раненый медведь. Он вскочил на коня и, не дожидаясь остальных, пришпорил его и вылетел за ворота. Он не ехал вершить правосудие. Он ехал смывать позор. Смывать кровью, страхом и унижением тех, кто посмел посягнуть на его боярскую честь.

Именно этот ураган ярости и униженной гордости и ворвался на мирный, пьяный пир в Велесовой Роще, неся с собой звон стали, топот копыт и обещание жестокой расправы. Лучезар и его люди влетели в круг света от костра, и веселье мгновенно оборвалось. Лица людей вытянулись, на них застыл страх. Праздник кончился. Начиналось возмездие.

Глава 26: Незваные гости

Грохот копыт и бряцание оружия ворвались в пьяное веселье, как удар топора. Пир оборвался на полуслове. Песни застряли в горле. Музыка смолкла. Люди, еще мгновение назад смеявшиеся и танцевавшие, замерли, как стадо оленей при виде волков.

В круг света от костра, разметав столы и распугав детей, въехал отряд всадников. Впереди, на взмыленном вороном жеребце, сидел боярин Лучезар. Его лицо было искажено гримасой такой ярости, что казалось, оно вот-вот лопнет. Глаза, маленькие и злые, метали молнии. Его аура бушевала, как шторм – темно-пурпурная, с черными прожилками чистой, незамутненной ненависти. За его спиной, как десять каменных изваяний, сидели на конях его дружинники. Их лица были непроницаемы, но в их аурах цвета закаленной стали Ратибор видел готовность выполнить любой, даже самый кровавый, приказ.

Они были незваными гостями на этом празднике жизни. Они были смертью, пришедшей требовать свой долг.

– Веселитесь, твари?! – проревел боярин, и его голос перекрыл треск костра. – Пируете, смерды?! Смеетесь надо мной?!

Конь под ним гарцевал, топча разбросанную еду. Люди попятились, сбиваясь в испуганную толпу. Женщины хватали детей, пряча их за своими спинами. Мужики, еще час назад храбрые и дерзкие на язык, теперь стояли, опустив головы, и их пьяный кураж испарился без следа. Их ауры страха – блеклые, серые – смешивались в одно дрожащее облако.

Боярин обвел толпу горящим взглядом, ища главную жертву.

– Где староста?! Где этот пес, Еремей?! Ко мне его!

Староста, бледный как полотно, вышел из-за стола. Он пытался сохранить достоинство, но его дрожащие руки выдавали его.

– Я здесь, господин боярин… – пролепетал он.

– «Господин боярин»?! – передразнил его Лучезар с издевкой. – Час назад ты надо мной потешался на всю деревню, а теперь в ножки кланяешься?! Думал, я не узнаю?! Думал, я стерплю, когда грязь вроде тебя поднимает на меня свой голос?!

Он наклонился с седла, его лицо оказалось в нескольких дюймах от лица старосты. От боярина несло вином и злобой.

– Я тебя научу уважению! Я тебя так научу, что твои внуки будут при имени моем в штаны гадить! Ты у меня на колу будешь висеть и песни мне хвалебные петь!

Рядом заголосила жена старосты, падая на колени.

– Господин-боярин, смилуйся! Не губи! Бес попутал, с пьяных глаз ляпнул!

– Молчать, ведьма! – рявкнул Лучезар, даже не посмотрев на нее. – Твоя очередь еще придет!

Он выпрямился в седле и обвел взглядом притихшую деревню. Его взгляд остановился на Дарине, которая жалась к матери.

– А! И виновница торжества здесь! – он осклабился в жуткой ухмылке. – Живая, здоровая! Я смотрю, без моей помощи управились! Нашли себе героя?

Его взгляд прошелся по толпе и остановился на Ратиборе. Он был единственным, кто не опустил голову. Он сидел за столом, спокойный и неподвижный, и смотрел на боярина. Их взгляды встретились. Во взгляде боярина была ярость и приказ подчиниться. Во взгляде Ратибора – холодная, спокойная оценка. Этот молчаливый поединок взглядов взбесил Лучезара еще больше.

– Я покажу вам, чего стоит ваше веселье! – прорычал он. – Я покажу вам цену вашей дерзости!

Его глаза снова впились в Дарину, и в них появилась садистская, предвкушающая жестокость. Он наслаждался их страхом. Он упивался своей властью.

– Вы посмеялись надо мной? Хорошо. Теперь посмеюсь я.

Глава 27: Наказание за гордость

Лучезар наслаждался моментом. Он был актером на сцене, а вся деревня – его безмолвной, перепуганной аудиторией. Он медленно, с расстановкой, обводил взглядом оцепеневших людей, упиваясь их страхом. Их серые, дрожащие ауры были для него лучшим бальзамом на уязвленную гордость.

– Вы думали, я зачем приехал? – он повысил голос, обращаясь ко всем сразу. – Думали, я буду вас судить? Рядить, кто прав, кто виноват? Нет. Суд для равных. А вы – не люди. Вы – мой скот. Мое стадо. И если одна паршивая овца начинает блеять не по делу, я не сужу ее. Я режу ей глотку, чтобы другим неповадно было.

Он сделал паузу, давая своим словам впитаться в сознание слушателей. Потом его взгляд, тяжелый и маслянистый, остановился на Дарине. Девушка стояла, спрятавшись за спиной матери, и дрожала, как осиновый лист.

– Ты, староста, – боярин снова обратился к Еремею, – нанес мне оскорбление. Ты унизил мою боярскую честь. За такое положена смерть. Но я сегодня милостив. Я не стану тебя убивать. Я заберу у тебя то, что тебе дороже жизни.

Он указал на Дарину толстым пальцем в перстне.

– Ты радовался, что твоя дочь спасена? Ты устроил пир в ее честь? Хорошо. Теперь я забираю ее.

По толпе пронесся вздох ужаса. Это было страшнее, чем любой штраф или порка.

Жена старосты, Варвара, с воплем бросилась к коню боярина, пытаясь обнять его ногу в грязном сапоге.

– Господин! Пощади! Не губи девку! Возьми все, что есть – скот, зерно! Только ее не трогай!

– Убрать ее! – брезгливо скомандовал Лучезар, и двое дружинников, спешившись, грубо оттащили воющую женщину в сторону.

– Она будет моим наказанием для всех вас, – продолжал боярин, его голос сочился садистским удовольствием. – Я забираю ее в свою усадьбу. Она будет служить мне. Будет мыть полы в гриднице. Будет чистить нужники. А по ночам, – он сделал особо мерзкую паузу, оглядывая толпу, – она будет согревать постель моим дружинникам. Всем по очереди. Чтобы они не скучали на службе.

Это было уже не просто наказание. Это было публичное, показательное осквернение. Он не просто забирал девушку. Он объявлял, что превратит ее в общую шлюху для своей псарни. И каждый в деревне, включая ее отца и мать, будет знать, что с ней делают каждую ночь.

Дарина вскрикнула, ее лицо исказилось от ужаса. Она представила это – грязные, потные тела, чужие руки, боль и унижение, снова и снова. Староста Еремей рухнул на колени, его лицо превратилось в маску нечеловеческого страдания. Он был готов к смерти, но не к такому.

– А когда она понесет от какого-нибудь моего пса, я пришлю ее обратно к вам, – закончил свою тираду Лучезар, смакуя каждое слово. – Чтобы вы нянчили боярского бастарда. И каждый раз, глядя на него, вспоминали, чего стоит ваша гордость.

Он кивнул двум дружинникам, что держали Варвару.

– Взять девку!

Воины отпустили мать и двинулись к Дарине. Они шли медленно, уверенно, как мясники к ягненку. Девушка забилась в угол между стеной дома и своей рыдающей матерью, ища спасения там, где его не было. Вся деревня замерла, парализованная ужасом и собственным бессилием. Они были скотом. И сейчас хозяин пришел забрать свою долю. Никто не смел пошевелиться.

Ратибор сидел за столом и смотрел. Он видел, как черная аура отчаяния окутывает семью старосты. Он видел торжествующую, раздувшуюся от собственной значимости пурпурную ауру боярина. Он видел стальные, безразличные ауры дружинников.

И он видел глаза Дарины. Она смотрела не на воинов, не на отца, не на боярина. Она смотрела на него. В ее взгляде была последняя, безумная, отчаянная мольба. Она не просила. Она требовала. Она смотрела на своего страшного, кровавого бога, и ждала от него чуда. Спасения.

Дружинники были уже в двух шагах от нее. Один из них протянул руку, чтобы схватить ее за волосы.

И в этот момент абсолютной, казалось бы, тишины и покорности раздался спокойный, но отчетливый звук. Звук отодвигаемой скамьи. И следом – твердый, холодный голос, пронзивший тишину, как стальной клинок.

– Нет.

Глава 28: "Нет"

Участь, ожидавшая Дарину, была ясна каждой женщине и каждому мужчине в этой деревне. Хуже, чем смерть. Хуже, чем плен у разбойников. Это было медленное, ежедневное, унизительное угасание. Смерть души, за которой последовала бы и смерть тела.

Жена старосты, Варвара, завыла в голос – не как человек, а как волчица, у которой отнимают ее единственного щенка. Она вцепилась в дочь мертвой хваткой, пытаясь своим телом закрыть ее от всего мира. Староста Еремей рухнул на колени. Его гордость, его гнев, его человеческое достоинство – все было сломлено и втоптано в грязь. Он пополз к коню боярина, пытаясь схватить его за стремя.

– Господин… Лучезар… Пощади… – хрипел он, слезы и сопли текли по его бороде. – Все, что хочешь, возьми! Меня на кол! Деревню в рабство! Только ее не тронь! Она ж дитя еще, глупая… Не губи душу!

Боярин с брезгливостью отпихнул его сапогом.

– Поздно, старый пес. Ты свой выбор сделал, когда рот свой поганый открыл. А теперь смотри, как платят за гордыню.

Он кивнул двум дружинникам, ближайшим к нему.

– Взять ее.

Два воина спешились. Две машины для убийства, закованные в кожу и железо. Их лица были бесстрастны, их ауры – ровного, холодного, стального цвета. Они двинулись к плачущей группе женщин. Мужики в толпе попятились, инстинктивно делая им дорогу. Никто не смел даже подумать о сопротивлении. Это было бы самоубийством.

Воины подошли к Варваре. Один из них грубо оттолкнул ее в сторону. Она упала на землю. Второй схватил Дарину за руку. Девушка закричала, тонко и пронзительно. Это был крик абсолютного, животного ужаса. Она цеплялась за мать, за землю, но сильные руки безжалостно тащили ее к коню боярина.

И в этот момент, когда, казалось, все уже решено и деревня обречена на позор и горе, раздался спокойный голос.

– Нет.

Слово прозвучало негромко, но в наступившей тишине оно прогремело, как удар грома.

Все головы повернулись.

Ратибор встал из-за стола. Он двигался медленно, без суеты. Он вышел из-за стола и встал прямо на пути дружинников, тащивших Дарину.

Два воина замерли, удивленные такой дерзостью. Боярин, уже предвкушавший свою победу, нахмурился.

Ратибор не смотрел на дружинников. Он смотрел прямо в глаза боярину Лучезару. И в его взгляде не было ни страха, ни гнева, ни мольбы. В нем была лишь холодная, непреклонная воля.

– Я сказал: нет, – повторил он, и на этот раз в его голосе прорезался металл.

Деревня замерла. Это было чистое безумие. Одинокий охотник в простой рубахе встал против вооруженного боярина и его дружины. Против своего господина. Против самой власти.

Дарина, увидев его, перестала кричать. В ее заплаканных глазах вспыхнула безумная, невероятная надежда. Она снова смотрела на своего бога, который пришел ее спасать во второй раз за сутки.

Дружинники переглянулись, ожидая приказа. Они были верными псами, но даже они были сбиты с толку таким спокойным неповиновением.

Боярин Лучезар побагровел еще сильнее, если это было вообще возможно. Его трясло. Какая-то деревенщина, безымянный охотник, вчерашний герой местного разлива, посмел перечить ему. Ему!

– Что ты сказал, щенок? – прошипел он, не веря своим ушам. – Ты, грязь из-под ногтей, смеешь говорить мне «нет»?

– Ты не заберешь ее, – ответил Ратибор все так же спокойно. Его аура была как скала посреди бушующего моря. Спокойная, сине-зеленая, без единой капли страха. – Она останется здесь.

Это было уже не просто неповиновение. Это был прямой вызов. Вызов, который нельзя было проигнорировать.

Боярин рассмеялся. Жутким, лающим смехом.

– Я смотрю, у нас тут нашелся еще один храбрец! Или просто дурак, который жизни своей не ценит! Ты, я погляжу, поверил в то, что ты герой? Думаешь, убил трех голодранцев в лесу и теперь можешь тягаться со мной?

Он перестал смеяться, и его лицо снова исказила ярость.

– Я не просто ее заберу. Я сначала ее возьму. Прямо здесь, на ваших глазах, на этой площади, чтобы вы все видели цену своего неповиновения. А потом… – его взгляд впился в Ратибора, – потом я прикажу содрать с тебя кожу живьем и повесить ее на воротах деревни, как напоминание всем, кто тут хозяин. Взять его!

И два дружинника, отпустив Дарину, развернулись и пошли на Ратибора.

Глава 29: Вызов на бой чести

Два дружинника двинулись на Ратибора. Они не доставали мечей. Против безоружного смерда это было бы излишне. Они шли, чтобы сломать его. Взять в захват, ударить под дых, свалить на землю и держать, пока их господин будет решать его судьбу. Их ауры цвета закаленной стали были ровными, лишенными эмоций. Для них это была просто работа.

Ратибор не двигался. Он ждал.

Первый дружинник подошел и протянул руку, чтобы схватить его за плечо. В этот момент Ратибор ожил. Он не отступил, а наоборот, шагнул навстречу. Его движение было быстрым, почти нечеловеческим. Он уклонился от захвата, и его рука метнулась вперед, но не кулаком. Растопыренными, твердыми, как дерево, пальцами он ударил воина в горло, прямо в адамово яблоко.

Раздался ужасный, влажный хруст. Дружинник захрипел, его глаза вылезли из орбит. Он схватился за горло, из которого вместе с воздухом вырывалась кровь, и рухнул на колени, задыхаясь. Его стальная аура треснула и начала рассыпаться.

Второй воин, опешив на мгновение от такой быстрой и жестокой развязки, тут же пришел в себя. Он заревел и бросился на Ратибора, пытаясь сбить его с ног массой своего тела в доспехах.

Ратибор не стал принимать удар в лоб. Он отскочил в сторону, как лесной зверь, уходящий от атаки медведя, и, развернувшись, с силой ударил дружинника ногой под колено. Сустав выгнулся в обратную сторону с отвратительным звуком. Воин взвыл от боли и завалился на бок, пытаясь встать, но сломанная нога его не держала.

Все произошло за какие-то пять-шесть ударов сердца. Два профессиональных воина, обученных и закованных в броню, были выведены из строя безоружным охотником.

Вся деревня ахнула. Боярин Лучезар смотрел на это, и его лицо из багрового превращалось в белое от шока и ярости. Он не мог поверить своим глазам.

– Что стоите, истуканы?! – взревел он, обращаясь к остальным восьми дружинникам. – На коней! Затопчите его! Разорвите на куски!

Восемь воинов достали мечи. Лязг стали прозвучал как смертный приговор. Они начали медленно окружать Ратибора. Против восьми вооруженных воинов у него не было ни единого шанса.

– Стойте! – закричал вдруг боярин, поднимая руку. Его осенила новая, куда более унизительная для бунтаря мысль. – Не трогать его.

Дружинники замерли. Лучезар медленно спешился. Он подошел к Ратибору, обходя его по кругу, как хищник, который наслаждается бессилием своей жертвы.

– А ты силен, охотник, – прошипел он. – Я смотрю, в лесу ты не только белок бил. Но сила против власти – ничто. Я мог бы приказать им убить тебя. Но это было бы слишком просто. Слишком быстро. Нет. Я сделаю по-другому.

Его глаза блеснули садистским огнем.

– Снять с него рубаху! Привязать к столбу! Взять плети! Я хочу, чтобы все видели, что бывает с теми, кто идет против меня. Я выпорю его сам. Я буду сдирать с его спины кожу полосами, пока он не начнет умолять меня о смерти. А ты, – он обернулся к Дарине, – будешь стоять и смотреть. И считать удары.

Это была самая страшная и унизительная казнь. Не смерть, а позор. Превратить героя в кричащий, окровавленный кусок мяса на глазах у всех.

Два дружинника двинулись к Ратибору. Но он поднял руку.

– Погоди, боярин.

Его голос был на удивление спокоен.

– Ты говоришь о чести. Что я оскорбил твою честь. Но какой же честью будет для тебя, знатного боярина, пороть связанного мужика?

Лучезар усмехнулся.

– Для тебя, смерд, у меня нет чести.

– А вот здесь ты не прав, – ответил Ратибор. – Закон един для всех. И закон предков гласит, что любой спор можно решить в поединке. В Божьем суде.

В толпе послышался испуганный шепот. «Божий суд». Поединок чести. Древний, священный обычай, который даже князья не всегда осмеливались нарушать.

– Я, Ратибор, сын дружинника Всеволода, – произнес он громко и четко, чтобы слышали все, – свободный человек из Велесовой Рощи, обвиняю тебя, боярин Лучезар, в бесчестном поведении и в покушении на свободу и жизнь невинной девушки. И я вызываю тебя на поединок. На бой чести.

Боярин застыл. Такого он не ожидал. Какой-то безродный смерд вызывает его, своего господина, на поединок. Это было немыслимо.

– Ты в своем уме, пес?! – прошипел он. – Я боярин! Ты мой холоп!

– Я не твой холоп. Я свободный общинник, – парировал Ратибор. – Мой отец служил князю, а не тебе. И я вызываю тебя на честный бой. Или ты трус, боярин? Боишься выйти один на один, без своих псов?

Последние слова были как пощечина. Ратибор ударил его в самое больное место – в его трусливую, раздутую гордыню. Дружинники переглянулись. Старики в деревне закивали. Обычай был на стороне охотника. Отказаться от такого вызова, тем более брошенного публично, – это было бы признанием собственной трусости. Это был бы еще больший позор, чем насмешки.

– Каковы условия? Какова ставка? – процедил Лучезар сквозь зубы. Его трясло от бешенства. Он был опытным воином, он был уверен в своей победе. Этот охотник сам подставлял свою шею под топор.

Ратибор посмотрел на Дарину, потом на боярина.

– Ставка – все. Если побеждаешь ты, моя жизнь – твоя. Ты можешь выпороть меня, убить, сделать со мной все, что захочешь. И эта деревня падет к твоим ногам. Но если побеждаю я… – он сделал паузу. – Ты навсегда забудешь дорогу в эту деревню. И ты оставляешь Дарину в покое. Ее свобода – вот моя ставка.

Вся деревня затаила дыхание. Это было неслыханно. Судьба всех – и его, и девушки, и всего села – решалась в одном поединке.

Лучезар оскалился. Он видел перед собой легкую победу и сладкую месть. Он убьет этого наглеца на глазах у всех, а потом все равно сделает то, что задумал.

– Я принимаю твой вызов, дурак, – прорычал он. – Готовься к смерти. Давайте ему меч! Я хочу убить его по-честному, чтобы никто не сказал, что я боялся.

Поединок должен был состояться. Здесь и сейчас. На глазах у всей деревни. И на кону стояло все.

Глава 30: Поединок

Деревенская площадь мгновенно превратилась в арену. Люди расступились, образовав широкий, живой круг. В центре остались двое. В свете костра и факелов, которые зажгли дружинники, их тени метались по земле, как гигантские сражающиеся духи.

Боярин Лучезар был воплощением грубой, уверенной в себе силы. Он сбросил свой тяжелый кафтан, оставшись в кожаной боевой куртке, усиленной металлическими пластинами. Он был ниже Ратибора, но шире в плечах, и весь состоял из плотно сбитых мышц, покрытых слоем жира. Его аура горела багровым пламенем ярости и предвкушения легкой победы. Один из дружинников подал ему его меч – тяжелый, широкий каролинг, и круглый щит, обитый железом.

Ратибору тоже дали меч из боярского арсенала. Он был легче и проще, но хорошо сбалансирован. Щита ему не дали. Он и не просил. Он стоял напротив боярина, одетый в простую рубаху, босой – он сбросил сапоги, чтобы лучше чувствовать землю. Его оружием была не только сталь, но и его тело, его скорость, его знание леса, которое он теперь применял к человеку.

Дарина стояла в первом ряду, вцепившись в руку матери, и не дышала. Для нее этот поединок был не просто боем. Это бог бился с демоном за ее душу.

– Ну что, щенок, помолился своим пням? – прорычал боярин, делая пробный взмах мечом, который со свистом рассек воздух. – Сейчас я выпущу из тебя кишки.

Ратибор не ответил. Он поднял меч, принимая стойку. Спокойный, сосредоточенный. Он видел не просто грузного мужика с мечом. Он видел его ауру, и она рассказывала ему все. Ярость боярина была его силой и его слабостью. Она делала его удары сильными, но предсказуемыми. В ней не было хитрости, только прямолинейное желание сокрушить.

– Бой! – крикнул старший из дружинников.

Боярин тут же ринулся в атаку. Он пошел напролом, как вепрь, рассчитывая сбить Ратибора с ног, оглушить градом ударов. Его тяжелый меч опустился сверху, целясь в голову. Ратибор не стал принимать удар на свой клинок, который мог бы этого не выдержать. Он легко, почти танцуя, отскочил в сторону. Меч боярина с силой врезался в землю, выбив сноп искр.

– Стоять, трус! – взревел Лучезар, разворачиваясь.

Он снова атаковал. Широкий горизонтальный удар, нацеленный на то, чтобы разрубить пополам. Ратибор присел, и смертоносная сталь просвистела над его головой. Пока боярин разворачивался после своего мощного, но инерционного удара, Ратибор нанес свой первый удар. Несильный, но точный, как укус змеи. Кончик его меча чиркнул по бедру боярина, оставив на коже длинный, кровоточащий порез.

Лучезар взвыл, скорее от удивления и ярости, чем от боли.

– Ах ты, крыса!

Теперь он стал еще злее. Он атаковал беспрерывно, вкладывая в каждый удар всю свою мощь. Сталь звенела о сталь. Ратибор не нападал. Он защищался, двигался, уклонялся. Он был как вода, обтекающая камень. Он позволял боярину тратить силы, выматывал его, заставлял его массивное тело потеть и тяжело дышать.

Люди в толпе затаили дыхание. Они ожидали быстрой и кровавой расправы. Но вместо этого они видели танец. Танец смерти, в котором ловкость и ум противостояли грубой силе.

Боярин начал уставать. Его удары становились медленнее, дыхание – тяжелее. Пот заливал ему глаза. А Ратибор был все так же свеж и быстр. Его ноги легко скользили по земле, он двигался по кругу, постоянно заходя боярину за спину, заставляя его неуклюже разворачиваться.

И вот Лучезар допустил ошибку. В ярости он сделал выпад, вложив в него весь свой вес. Ратибор отбил удар не лезвием, а плоскостью своего меча, отводя клинок боярина в сторону. Инерция протащила Лучезара вперед, на мгновение он потерял равновесие и открылся.

Это была та самая доля секунды, которую ждал Ратибор.

Он не стал бить его мечом. Его левая рука, свободная и быстрая, метнулась вперед. Кулаком он ударил боярина в бок, туда, где заканчивались ребра. Удар был коротким, сухим, но невероятно сильным. Боярин крякнул, дыхание его сбилось. А правая нога Ратибора в это же время подсекла его опорную ногу.

Потеряв равновесие и опору, обессиленный и сбитый с дыхания, боярин Лучезар тяжело рухнул на спину. Его шлем слетел с головы и откатился в сторону.

Ратибор в один прыжок оказался над ним. Кончик его меча уперся в горло поверженного врага.

Все было кончено.

Боярин лежал на земле, поверженный, униженный, тяжело хрипя. Он смотрел вверх, на спокойное лицо охотника, на острие меча, которое отделяло его от смерти. В его глазах больше не было ярости. Только животный страх.

Тишина стояла такая, что было слышно, как трещит костер и как тяжело дышат оба бойца.

– Сдаешься? – тихо спросил Ратибор.

Лучезар молчал. Признать поражение было для него страшнее смерти.

Ратибор чуть нажал на меч. На коже боярина выступила капелька крови.

– Я сдаюсь… – прохрипел боярин.

Ратибор убрал меч. Он не собирался его убивать. Убить его – значило навлечь на деревню гнев самого князя, который не простил бы убийства своего наместника. Но унизить, сломать его волю – это было куда более страшное наказание.

Ратибор отошел. Он выиграл. Честно. По правилам, которые предложил сам боярин.

Бой чести был окончен. И у него был победитель, которого деревня еще долго не забудет.

Глава 31: Позорное бегство

Победа Ратибора не была встречена ликующими криками. Она опустилась на деревню оглушающей, почти благоговейной тишиной. Люди смотрели, не веря своим глазам. Простой охотник только что на глазах у всех победил и унизил их господина, могущественного и страшного боярина Лучезара. Это событие ломало все привычные устои мира.

Боярин лежал на земле, поверженный, беспомощный. Его дружинники застыли, как каменные изваяния, не зная, что делать. Их господин сдавался. По закону поединка, они не имели права вмешиваться.

Лучезар с трудом, кряхтя, поднялся на ноги. Его поддерживали двое его людей. Он был весь в грязи, на бедре кровоточила рана, рука, сломанная Ратибором ранее, неестественно висела. Но самой страшной его раной была рана на его гордости. Она кровоточила позором.

Он не смотрел на Ратибора. Он не смотрел на жителей деревни. Он смотрел в землю, избегая их взглядов. Он, который час назад упивался их страхом, теперь боялся поднять на них глаза. Его пурпурная аура гордыни сжалась в маленький, грязный, сморщенный комок унижения и бессильной ненависти.

– Уходим, – прохрипел он своим людям.

Они подвели ему коня. Он с трудом, постанывая от боли, взобрался в седло. Его отряд, такой грозный час назад, теперь выглядел как побитая свора. Двое раненых Ратибором воинов, один с раздробленной рукой, другой с проткнутым горлом, были кое-как усажены на коней.

Боярин бросил последний взгляд на деревню. Это был взгляд, полный обещания мести. Не быстрой и открытой, а медленной, ядовитой и подлой. Он ничего не сказал. Но Ратибор, глядя на его ауру, прочел все. Этот человек не простит своего позора никогда. Он будет ждать. Он будет вредить исподтишка, натравливать других, плести интриги. Но в открытую он сюда больше не сунется.

Отряд тронулся. Они уезжали не как победители, а как побитые псы, с позором покидая деревню под сотнями молчаливых, осуждающих взглядов. Когда последний всадник скрылся в темноте, деревня как будто выдохнула.

Напряжение спало. И тут же толпа взорвалась. Крики, вопли, восторженные возгласы. Люди бросились к Ратибору. Его снова подхватили на руки, качали, кричали его имя. Он был не просто героем. Он был их царем, их богом, их знаменем свободы. Он сокрушил их угнетателя. Он дал им то, о чем они даже не смели мечтать – чувство собственного достоинства.

Ратибор с трудом высвободился из кольца восторженных односельчан. Он искал глазами лишь одного человека. Нет, не Дарину. Аглаю. Ведунья стояла в стороне, в тени, и в ее глазах, впервые за все время их знакомства, он увидел нечто, похожее на одобрение. Она чуть заметно кивнула ему и, не сказав ни слова, развернулась и растворилась в ночи вместе с Лелей.

И только тогда он обратил внимание на Дарину.

Она стояла там же, где и стояла, но теперь не плакала. Ее лицо сияло. Оно светилось таким экстазом, такой безудержной, почти безумной радостью, что это было даже немного страшно. Она смотрела на него, и в ее взгляде не было ничего, кроме полного, безоговорочного, абсолютного поклонения.

Он дважды спас ее за одни сутки. Сначала – ее тело от разбойников. А потом – ее честь и душу от боярина. Для нее он был не просто человеком. Он был полубогом, сошедшим с небес, чтобы вершить правосудие.

Когда толпа немного расступилась, она подошла к нему. Она взяла его руку – ту, что сжимала меч, – и прижалась к ней губами. Потом щекой. Это было не просто прикосновение. Это был акт присяги на верность.

– Ратибор… – прошептала она, и ее голос дрожал от переполнявших ее чувств. – Я…

Она не знала, что сказать. Слова были слишком слабы, чтобы выразить то, что она чувствовала.

– Я твоя, – наконец выдохнула она. – Делай со мной, что хочешь. Я твоя раба, твоя жена, твоя подстилка… кто угодно. Только не прогоняй.

Она подняла на него глаза. В них стояли слезы, но это были слезы счастья. И в них было приглашение. Прямое, бесстыдное, отчаянное. Она была готова лечь с ним прямо здесь, на этой площади, на глазах у всех. Она была готова кричать от наслаждения под ним, чтобы весь мир знал, кому она принадлежит. Ее аура пылала так ярко, что почти обжигала. Она была переполнена желанием, благодарностью и готовностью на все.

Ратибор смотрел на нее и чувствовал, как его снова затягивает в ловушку. Он спас ее свободу, но взамен она добровольно отдавала ее ему в рабство. И он не знал, что страшнее: похоть боярина или эта всепоглощающая, одержимая любовь. Он понимал, что эта ночь еще не закончена. И самое сложное испытание ждало его впереди – не на поле боя, а в разговоре с этой спасенной им девушкой.

Глава 32: Горькая правда

Пир продолжался, теперь уже с удвоенной силой. Но Ратибору было не до веселья. Он чувствовал на себе прожигающий, обожающий взгляд Дарины, и этот взгляд был тяжелее любого доспеха. Он кивнул ей и молча пошел прочь от костра, в сторону своего дома на краю деревни. Он знал, что она пойдет за ним.

Так и случилось. Она последовала за ним, как тень. Когда они отошли достаточно далеко от шума и света пира, оказавшись в тишине под звездным небом, она догнала его и взяла за руку. Ее пальцы были горячими и дрожали.

– Ратибор… – снова прошептала она.

Он остановился и повернулся к ней. В полумраке ее лицо казалось еще более прекрасным и одухотворенным. Глаза блестели от слез и возбуждения. Она сделала шаг к нему, намереваясь обнять, прижаться всем телом, отдать себя без остатка.

Он мягко, но настойчиво остановил ее, положив руки ей на плечи.

– Дарина, нам нужно поговорить.

Она замерла, удивленная его серьезным тоном. Она ожидала чего угодно: страстных объятий, грубых поцелуев, слов любви или просто молчаливого обладания, на которое она была полностью согласна. Но не этого.

– О чем? – ее голос дрогнул. – Разве нужны слова? Я все для тебя сделаю. Все, что прикажешь.

– Послушай меня, – сказал он, глядя ей прямо в глаза, чтобы она поняла всю серьезность его слов. – То, что я сделал… я сделал, потому что должен был. Потому что никто другой бы не сделал. Не потому, что…

Он искал нужные слова, но их было трудно найти. Как объяснить ей, не разбив ее сердце вдребезги?

– Я спас тебя, потому что это было правильно. Но это не значит, что ты мне что-то должна. Это не значит, что я… что ты… принадлежишь мне.

Ее сияющее лицо начало медленно меркнуть. Улыбка сползла с губ. В ее глазах появилось недоумение и зарождающийся страх – страх быть отвергнутой в тот самый момент, когда она была уверена в своем счастье.

– Но… но ты бился за меня, – пролепетала она. – Ты поставил на кон свою жизнь. Разве это не для того, чтобы… чтобы я была твоей?

И тут Ратибор понял всю глубину пропасти между ними. Она жила в простом мире, где мужчина бьется за женщину, чтобы владеть ею. Он же жил в мире, где долг, честь и какое-то внутреннее чувство справедливости были важнее обладания.

Он глубоко вздохнул. Сказать правду было все равно что ударить ее ножом. Но ложь была бы еще большей жестокостью.

– Дарина, я ухожу, – сказал он наконец, прямо и без обиняков.

Она застыла, не понимая.

– Куда? На охоту? Надолго?

– Далеко и надолго. Может быть, навсегда, – его слова падали, как ледяные камни. – Через две недели я уплываю в Царьград.

Царьград. Это слово прозвучало как приговор. Это было так далеко, так нереально, что все равно что на тот свет.

– Зачем? – ее голос был едва слышен.

– Я должен. У меня свой путь, – просто ответил он.

И тут она все поняла. Всю горькую, страшную правду. Он спас ее, он бился за нее, он стал ее богом – но он не хотел ее. Он не собирался оставаться с ней, строить дом, растить детей. Он просто сделал то, что сделал, и теперь собирался уйти, оставив ее с ее разбитыми мечтами и ненужной любовью.

Боль на ее лице была так велика, что Ратибору стало почти физически больно на нее смотреть. Ее пылающая аура погасла в одно мгновение, съежилась и стала серой, как пепел. Слезы, которые стояли в ее глазах, наконец, хлынули потоком. Но это были уже не слезы счастья. Это были горькие, обжигающие слезы унижения и потери.

– Значит… все это… было не для меня? – прошептала она сквозь рыдания.

– Это было и для тебя тоже, – тихо сказал он. – Но не только. Я не могу остаться, Дарина. Я не тот, кто тебе нужен. Тебе нужен хороший муж, хозяин. А я… я охотник. Мой дом – дорога.

Он помолчал, давая ей немного прийти в себя. Потом заговорил снова, и его голос был мягким, почти умоляющим.

– Но я хочу попросить тебя об одной услуге. О последней.

Она подняла на него заплаканное лицо, не понимая, чего он еще может от нее хотеть.

– Присмотри за моим домом, пока меня не будет. И… присмотри за Лелей. Той девочкой. Аглая будет ее лечить, но ей нужен будет кто-то… кто-то с добрым сердцем рядом. Кто научит ее снова доверять людям. Я знаю, ты сможешь. В тебе много доброты.

Это был хитрый, но необходимый ход. Он давал ей цель. Он давал ей поручение от него, ее героя. Он связывал ее с собой невидимой нитью ответственности. Это не могло заменить любовь, но могло помочь ей пережить боль.

– Ты просишь меня… позаботиться о ней? О той, что…

– Да. Прошу. Больше мне попросить некого, – твердо сказал он. – Ты единственная, кому я могу это доверить.

Он ждал ее ответа. Это была самая жестокая и самая необходимая вещь, которую он делал в своей жизни. Он спас ее тело и душу, а теперь разбивал ей сердце. Но он не видел другого выхода. Дать ей ложную надежду было бы еще страшнее.

Глава 33: Женское сердце

Его просьба была ударом под дых, куда более болезненным, чем его признание об уходе. Он не просто отвергал ее. Он просил ее позаботиться о той, в ком она уже видела причину своего несчастья, свою невольную соперницу. Он просил ее стать нянькой для другой, пока он будет где-то там, в своем сказочном Царьграде.

Дарина смотрела на него, и внутри нее бушевала буря.

Первым чувством была острая, режущая боль обиды. Она, Дарина, первая красавица на селе, дочь старосты, готовая отдать ему все, – и он предпочел ей эту… заморскую замарашку? Эту немую, больную девочку, подобранную на помойке? Гордость кричала в ней. Хотелось бросить ему в лицо злые, обидные слова. Назвать его бессердечным, жестоким. Сказать, чтобы он сам заботился о своей находке.

Потом пришла ярость. Как он смеет? Как он смеет так с ней поступать? Он разжег в ней пожар, заставил ее поверить в чудо, а теперь просто заливает это пламя ледяной водой и просит позаботиться об углях. Хотелось ударить его, вцепиться в его сильные плечи, кричать, плакать, требовать. Заставить его увидеть, что он теряет.

Но за обидой и яростью было нечто третье, более глубокое. Это была ее любовь к нему. Безумная, одержимая, но все-таки любовь.

Она смотрела на его лицо, освещенное далекими отсветами пиршественного костра. Усталое, серьезное, с жесткими складками у рта. Это было лицо воина, лицо одиночки. Она вспомнила его глаза в тот момент, когда он стоял перед боярином. В них не было места для нее, для тихой семейной жизни, для женской ласки. В них была дорога, была цель, которую она не могла понять. И она осознала с жестокой ясностью: он не врал ей. Он действительно был другим. Он был как дикий сокол, которого нельзя посадить в клетку, даже в золотую.

И он просил ее. Не приказывал, не требовал. Просил. Он, ее герой, победивший разбойников и боярина, просил ее, простую деревенскую девушку, о помощи. Он доверял ей. "Ты единственная, кому я могу это доверить". Эта фраза эхом отдавалась в ее голове. Он доверял ей самое ценное, что у него здесь оставалось – свой дом и спасенную им жизнь.

Эта мысль начала медленно гасить пламя обиды. Если она откажет ему, что тогда? Она покажет свою мелочность, свою обиженную гордость. Он увидит в ней лишь капризную девчонку, какой она, по сути, и была. Он уйдет с разочарованием, и эта последняя ниточка, связывающая их, оборвется навсегда.

Но если она согласится…

Если она согласится, она останется частью его жизни. Даже когда он будет далеко. Он будет думать о ней, как о той, что хранит его дом. Он будет помнить о ее доброте. И, может быть, когда-нибудь, устав от своих странствий, он вернется. И она будет здесь. Ждать его. Верная, преданная, выполнившая его просьбу.

Это была тонкая, призрачная, но все же надежда.

Она сделала глубокий, судорожный вдох, пытаясь успокоить рыдания. Она посмотрела на свои руки, потом на его. Она была дочерью старосты, она привыкла, что ее желания исполняются. Но этот мужчина был из другого теста. Чтобы быть рядом с ним, нужно было не требовать, а отдавать. Не владеть, а служить.

И она сделала свой выбор.

– Хорошо, – прошептала она. Голос был хриплым и надтреснутым, но в нем уже не было истерики. Была лишь глубокая, бесконечная печаль. – Я сделаю, как ты просишь.

Она подняла на него глаза. В них все еще стояли слезы, но теперь в них была и какая-то новая, взрослая решимость.

– Я присмотрю за твоим домом. И за… за Лелей. Я буду носить ей еду. Я буду говорить с ней. Я буду… как старшая сестра.

Ратибор почувствовал огромное облегчение. Он не ожидал от нее такой силы. Он увидел, что за ее девичьей влюбленностью скрывается что-то более глубокое. Он протянул руку и мягко, почти невесомо, вытер слезу с ее щеки. Это было первое нежное прикосновение за весь вечер.

От этого простого жеста ее сердце замерло и снова забилось, как сумасшедшее.

– Спасибо, Дарина, – сказал он искренне. – Я этого не забуду.

"Не забывай", – прокричала ее душа. "Только не забывай меня".

Но вслух она лишь кивнула.

– Иди, – сказал он. – Возвращайся на пир. Тебя ждут. А мне нужно побыть одному.

Она развернулась и, не оглядываясь, пошла обратно к огням праздника, унося с собой свое разбитое, но почему-то полное странной, горькой гордости сердце. Она проиграла. Но в этом поражении она нашла новую себя. Женщину, которая умеет не только брать, но и отдавать. Любить, не ожидая ничего взамен. Почти ничего. Только надежду на то, что когда-нибудь ее сокол вернется в свое гнездо, которое она будет для него беречь.

Глава 34: Дар ведуньи

Следующие полторы недели пролетели как один день. Ратибор готовился. Он не лежал на печи, упиваясь своей славой. Он охотился, заготавливал мясо в дорогу, чинил свою одежду и снаряжение. Деревня относилась к нему с благоговейным трепетом. Мужики замолкали, когда он проходил мимо, женщины опускали глаза. Дарина сдержала свое слово. Каждый день она приходила к его избе, приносила то краюху хлеба, то кувшин молока. Она ничего не спрашивала, лишь смотрела на него своими огромными, печальными глазами, и в этом взгляде было больше, чем в любых словах. Иногда он видел ее играющей с Лелей у дома Аглаи. Девочка все еще боялась людей, но к Дарине, кажется, начинала привыкать.

Накануне ухода, на рассвете, Ратибор в последний раз пошел к болоту.

Избушка Аглаи встретила его привычным молчанием. Он вошел без стука. Ведунья сидела на своем обычном месте, но в этот раз она что-то вырезала маленьким, кривым ножичком из куска старой, пожелтевшей кости.

– Пришел прощаться, видящий? – спросила она, не поднимая головы.

– Да, мать Аглая, – Ратибор положил на стол свой прощальный дар: связку отборных беличьих шкурок и большой кусок пчелиного воска, который он выменял у пасечника. – Завтра ухожу. Благодарю тебя за все. За Лелю… и за науку.

– Благодарить будешь, если живым вернешься, – проскрипела она. – А это еще не факт. Мир большой, а дураков с острыми ножами в нем еще больше. А уж всякой нечисти, что к твоей силе, как мухи на мед, слетится, – и не сосчитать.

Она, наконец, подняла на него свои ледяные, всевидящие глаза.

– Думаешь, готов? Думаешь, я тебя всему научила? Я тебе дала лишь азбуку. Показала, как отличить одну букву от другой. А читать книги тебе придется самому. И часто – в темноте и наощупь.

Она протянула ему то, что вырезала. Это был небольшой оберег, размером с его ладонь. Он был вырезан из старой кости, гладкой и теплой на ощупь. На нем было изображено сложное переплетение символов, в центре которого был глаз. Всевидящий глаз.

– Возьми.

Ратибор осторожно взял оберег. Как только он коснулся его, он почувствовал, как по руке пробежала теплая, сильная волна. Предмет был живым. Он пульсировал силой.

– Что это? – спросил он шепотом.

– Кость древнего лесного духа, хозяина этих мест, что сгинул сотни лет назад. Я хранила ее для особого случая. Я вплела в нее твою силу, замкнула ее, усилила, – она говорила медленно, и ее слова были как заклинание. – Этот оберег – не побрякушка. Это костыль для твоей души. И оружие.

Она подалась вперед.

– Он поможет тебе видеть яснее. Отделять ложь от правды не только в аурах, но и в словах. Он усилит твой дар, сделает его острее.

Она ткнула костлявым пальцем в оберег.

– Он будет защищать тебя. От мелкой нечисти, от сглаза, от морока. Они будут обходить тебя стороной. Но помни: против сильных духов, против тех, кто равен тебе или сильнее, он не поможет. Он лишь предупредит тебя об опасности. Даст тебе время на то, чтобы либо драться, либо бежать.

– И еще одно, – ее голос стал почти шепотом. – В нем – часть моей силы. И твоей. Если тебе придется говорить с теми, кто не знает твоего языка – будь то человек или дух, – он поможет тебе понять их. Не слова, а суть. Он будет переводить тебе язык их сердец и душ. Но и твое сердце он откроет им. Так что будь осторожен в своих мыслях, когда носишь его.

Ратибор смотрел на резной глаз на обереге, и ему казалось, что тот смотрит на него в ответ. Он чувствовал его мощь. Это был бесценный дар.

– Я не знаю, как тебя благодарить, мать…

– Просто не сдохни в первой же канаве, – отрезала она. – И не опозорь мою науку. Спрячь его под рубаху, на голое тело. И никому не показывай. Это теперь часть тебя.

Он продел кожаный шнурок, который был привязан к оберегу, через голову. Кость легла ему на грудь, и он почувствовал ее живое тепло. Его мир на мгновение вспыхнул новыми красками. Аура самой Аглаи стала еще глубже и ярче. Он увидел тонкие серебряные нити силы, что тянулись от оберега к нему и к ней.

– А теперь иди, – сказала она, отворачиваясь к огню. – Твой путь ждет. А у меня своих дел хватает.

Ратибор поклонился ей в пояс, молча. Слова были не нужны. Он развернулся и вышел.

Он шел по лесу, и мир вокруг него пел. Он видел каждую травинку, каждый листик в невероятной полноте. Он чувствовал дыхание леса так, будто оно было его собственным. Дар ведуньи был не просто оберегом. Это был ключ, который открывал ему новые, доселе неведомые двери в его собственном сознании.

Он был готов. К Киеву, к Царьграду, ко всему, что приготовила ему судьба. И что бы его ни ждало, он знал, что он уже не один. С ним была сила его леса и мудрость его ведьмы.

Глава 35: Снова в путь

Утро последнего дня было серым и безрадостным, под стать настроению деревни. Проводы были негромкими. Вся деревня вышла к его дому. Староста Еремей снова жал ему руку, его жена Варвара совала ему в дорогу узел со свежеиспеченным хлебом и куском сыра. Мужики молча кивали ему с уважением, которое уже не было восторженным, а стало глубоким и основательным.