Наследник богов
Знак информационной продукции (Федеральный закон № 436-ФЗ от 29.12.2010 г.)
Переводчик: Мария Десятова
Редактор: Александра Горбачева
Издатель: Лана Богомаз
Главный редактор: Анастасия Дьяченко
Заместитель главного редактора: Анастасия Маркелова
Арт-директор: Дарья Щемелинина
Руководитель проекта: Александра Горбачева
Дизайн обложки и макета: Дарья Щемелинина
Верстка: Анна Тарасова
Корректоры: Мария Москвина, Диана Коденко
Ридер: Мария Афанасьева
Иллюстрация на обложке: huaepiphany
Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.
Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.
© Nira Strauss, 2022
Иллюстрация на обложке: © huaepiphany, 2025
© Издание на русском языке, перевод, оформление. ООО «Альпина Паблишер», 2025
Пролог
Согласно одному древнему, редко упоминаемому преданию, бог Солнца и создатель всего живого Ра вынужден время от времени перерождаться. Бессмертие, которым обладают он и его божественные собратья, не означает незыблемость: изнурительный труд, заставляющий Ра ежедневно умирать и воскресать, чтобы над миром всходило новое солнце, истощает его силы и могущество.
Поэтому каждые пять тысяч лет бог Ра проводит в подземном царстве под названием Дуат особую церемонию: в присутствии самых преданных служителей и своей обожаемой дочери Сехмет он окунается на несколько секунд в первозданные воды и выходит оттуда прелестным ребенком, готовым вновь приступить к своему вечному труду.
В нынешнем году по календарю смертных пришел очередной срок богу Ра отдохнуть и омолодиться. Однако в этот раз все получилось иначе.
Реки крови, хлынувшие из-под врат Дуата, поведали о беде привратнику, богу Гебу. Войдя в зал, где проводился обряд, он поскользнулся на плитах пола, некогда золотых, а теперь алых, и увидел лежащие вповалку тела жриц – истерзанные и обескровленные.
Он кинулся к священной купели, где соединялись первозданные воды, и увиденное там ужаснуло его сверх всякой меры: на дне источника, барахтаясь и заходясь криком, лежал бог Солнца. Подняться ему не давали толстые черные оковы на шее и поясе.
Услышав шаги, бог Геб обернулся и встретился взглядом с красавицей, стоящей по другую сторону купели. Кровь капала с ее рук, кровь текла ручьями по всему ее телу, облачая ее в блестящее красное платье. Длинные пряди непокорных густых волос в беспорядке разметались по плечам.
– Сехмет… – не веря своим глазам, пролепетал Геб. – Что ты натворила? Ты в своем уме?
Богиня войны лишь плотно сжала губы и, крутнувшись на месте, исчезла в облаке красного тумана.
Египет, куда эллины плавают на кораблях, египтяне считают отвоеванным у моря и полученным в дар от реки.
Геродот
1
Усадьба
В зале прилета в Каире Найлу Бек ждали два неожиданных открытия: отец ее встречать не приехал (ладно, это, наверное, ожидаемо), зато Феми притащила с собой хвост.
Найла коротко выдохнула: «Дом, милый дом…»
Чемодан повалился на пол, и теперь ничто не мешало Феми стиснуть ее в жарких объятиях, которых Найле так не хватало в университете. То есть объятий (самых разных) в университете хватало с избытком, просто Феми была особенной. Может, так действовал неповторимый бергамотовый аромат, а может, искренний заливистый смех, от которого у Найлы щекотало в животе.
Наверное, и то и другое.
Феми явилась в пышной цветной юбке, как будто сшитой из разных лоскутов, и розовом топе, подчеркивающем ее темную кожу. В ушах при каждом движении позвякивали крупные золотистые серьги. Все такая же прекрасная и яркая, как при первой их встрече, когда пятилетняя Найла приняла ее за циркачку. В хорошем смысле.
Воспоминания прервал резкий гогот, заставивший Найлу отпрянуть и посмотреть под ноги.
– С ума сойти, он еще жив, оказывается… – пробормотала она, осторожно отступая подальше, на случай если извергу вздумается пощипать ее новые сандалии.
– Ты про Чафулумису? Конечно жив! – Феми, расплываясь в улыбке, наклонилась погладить гуся, косившего желтым глазом на Найлу. – Что с ним сделается?
Найла окинула уродца скептическим взглядом. Благодаря длинной шее выцветший клюв дотягивался почти до ее бедра – при том что ростом она не была обделена. Когда-то давно, в ее детстве, гусак был лощеным и коричневым, как каштан. Она никогда не забудет, как этот комок блестящих шоколадных перьев гонялся за ней по всей Усадьбе, норовя ущипнуть за попу, и каждое утро будил истошным гоготом ровно в шесть. Мало того что бешеное страшилище, так еще и ранняя пташка.
Былой лоск он, правда, уже давно растерял: перья потускнели, а кое-где даже виднелись проплешины. Да и клюв из ярко-розового стал белесым. Зато никуда не делся длинный ряд острых мелких зубов, окончательно превращавших гусака в персонажа фильма ужасов.
– Ну да, я про старика Чафу… – кивнула Найла. – Прошлым летом ты сказала, что он совсем плох, а потом все, больше ни слова…
– Ой, ну что ты! Просто поцапался со змеями. Они уже помирились и снова не разлей вода. Иди же сюда, обнимемся по-человечески! – Мачеха вновь притянула ее к себе, и Найла уткнулась носом куда-то между ее шеей и плечом. – Поверить не могу, что ты наконец вернулась. Так непривычно было без тебя все эти четыре года…
Найла поежилась под теплыми прикосновениями по спине, почувствовав легкий укол совести. Поступая в университет за четыре с лишним тысячи километров отсюда, она не собиралась отрываться от семьи так надолго. Да, у нее захватывало дух, когда она прощалась со всеми и садилась в самолет. Ее давно грела мысль сделать что-то необычное, увидеть, когда вырастет, что-то кроме отцовского паноптикума. Только ведь не до такой степени, чтобы не прилететь потом ни разу даже на летние каникулы…
Да, она сама себе удивлялась. Но все-таки не прилетала.
– Не переживай, – прошептала Феми ей на ухо. – Я понимаю.
Высвободившись из объятий мачехи, Найла посмотрела ей в глаза и начала подбирать слова, чтобы внятно и убедительно объяснить, как так вышло. И не показаться инфантильной эгоисткой, которую просто достало слушать, как отец декламирует никому не понятные гимны, и которая считала себя выше всего этого – и семейного дела, и отцовских закидонов.
– Я же сказала, что понимаю, – повторила мачеха, ободряюще сжимая ее руки. От ее ласковой улыбки у Найлы подступил ком к горлу. – Тебе захотелось чего-то необычного, Най. И никто тебя за это не винит.
Необычного? Ей? Да ладно, уж она-то как раз самая обычная. Нормальная. Адекватная. Хотелось ей всего-навсего учиться, заводить подруг, устраивать пижамные вечеринки. Но здесь такое и вправду из ряда вон, что и говорить.
Она уже собралась спросить, почему же тогда отец не приехал ее встречать, если никто не корит ее за отъезд в университет, но вовремя прикусила язык и ограничилась неопределенным кивком. Они направились к выходу из аэропорта – Найла, обнимающая мачеху за плечи, и ковыляющий следом лапчатый кошмар.
Снаружи лицо моментально обдало горячей волной. Зной – дело привычное: в городе, где Найла училась, летом стояла немилосердная сухая жара и днем все прятались по домам. Но за эти четыре года Найла успела забыть, что в Каире к зною прилагается одно существенное дополнение – непомерная влажность. Спина моментально взмокла.
В такси, краем уха слушая Феми, восторженно расписывающую, какая красота сейчас в Усадьбе и как ей непременно понравится новый бассейн, Найла отвернулась к открытому окну. От плывущих вдали мечетей с устремленными в небо минаретами, от всех этих знакомых охристых оттенков внутри что-то переворачивалось и закручивалось вихрем. И запахи… Ох, эти запахи… Найла почти безотчетно выставила локоть в окошко и уткнулась подбородком в сгиб.
Она глубоко вдохнула несколько раз – и ее начало отпускать, словно развязывался внутри тугой узел, буря утихомиривалась, сменяясь приятной истомой в мышцах. Так бывает, когда бухнешься в постель после напряженного изматывающего дня, или наполнишь урчащий от голода желудок чем-то сытным и вкусным, или когда кожи коснется прохладный шелк облегающего платья.
Сквозь густое марево пропитавших Каир пряных и соленых ароматов вдруг прорезался новый – могучий, сладкий и свежий.
Найла вскинула голову и пробежалась взглядом по окрестностям, отыскивая едва заметные проблески за россыпью зданий где-то там, вдали, на горизонте. Машина ехала быстро, а дорога проходила слишком далеко, не позволяя увидеть желаемое во всем великолепии.
– На следующем перекрестке поверните, пожалуйста, направо, – попросила Феми водителя.
Найла удивленно обернулась к ней. Мачеха, придерживая гуся на коленях, улыбалась, хотя в уголках губ обозначились напряженные морщинки.
– Прости, дорогая. Что-то мне вдруг захотелось взглянуть на Нил.
Это, конечно, была откровенная ложь. Найла прикусила нижнюю губу, стараясь не рассмеяться, но промолчала, потому что от предвкушения все равно не могла вымолвить ни слова. Так бывает: иногда просто не представляешь, насколько соскучился, пока не окажешься совсем рядом, буквально в двух шагах. У всех, с кем Найла знакомилась в университете, загорались глаза, когда она упоминала о своих корнях: родилась и выросла в Каире, отец и мать египтяне, все предки тоже стопроцентные египтяне. Ее начинали расспрашивать: всем было любопытно, как оно там, в Египте, наверняка ведь у нее совсем другая жизнь, экзотическая с их точки зрения. Однако Найла не сомневалась: расскажи она все как есть, подтверди, насколько ее детство отличалось от привычного им, на нее просто посмотрели бы в ужасе и потом обходили за километр. Поэтому она поступала просто: рассказывала про Нил.
Про драгоценные бирюзовые воды, про то, как захватывает дух от красоты, когда сидишь на берегу на закате летом. Про аромат, про блики, про свежесть…
Большинству, конечно, быстро становилось скучно. Им хотелось услышать про мумии, иероглифы, проклятия обитателей загробного мира…
Только вот Найлу от всего такого уже тошнило.
А сейчас, когда за окном такси наконец показалась река, Найла против воли расплылась в улыбке. Вот он. Один из тех самых корней, которые связывают ее с этой землей, с ее прародителями. Вот он змеится, играет на солнце, могучий и вечный.
Да, теперь она точно дома.
– Не понимаю, как ты можешь его не любить… – выдохнула Найла в упоении.
– Ну почему сразу «не любить»? – Мачеха, как обычно, оправдывалась, хотя оправдания эти, тоже как обычно, никого не убеждали. Феми действительно всегда сторонилась реки и не соглашалась поддержать ни одну отцовскую затею, подразумевающую вылазку на необъятный нильский берег. – Просто не понимаю, что в нем такого особенного.
Хорошенькое заявление от женщины, находящей красоту в таких сомнительных и малоприятных тварях, как гуси – или змеи, которых она держит в своем в террариуме.
Почти через час, переползая из пробки в пробку через полгорода, они добрались до Усадьбы. Грандиозная постройка, столетие за столетием наслаивающая на себе архитектурные стили, не поддавалась никакому описанию, но, если вообразить нечто среднее между храмом, музеем, мечетью, замком и фермой, получится оно, родовое гнездо Беков.
Первый из Беков, обосновавшийся на этой земле, даже представить не мог, что когда-нибудь вокруг вырастет огромный многолюдный город и протянет сюда сети кварталов с нормальными человеческими домами. Усадьбу закладывали в засушливом районе (что для Египта в порядке вещей), вдали от великих цивилизаций эпохи. Поначалу это был просто храм, содержавшийся на средства одного фараона, которому было за что благодарить Беков, хоть те и поклонялись божеству, не особенно почитаемому правящими династиями.
Потому что, несмотря на безусловную значимость героического бога-творца Геба в египетской мифологии, фараоны всегда предпочитали воцаряться и править под покровительством Ра и Гора, богов Солнца.
Но это не мешало вратам храма Беков пятилетие за пятилетием пропускать через себя тысячи паломников. Высокие пилоны в форме усеченной пирамиды не выдержали натиска песчаных бурь и уступили место крепким стенам из сырцового кирпича. Когда фараоново царство приказало долго жить, Беки, чтобы избежать грабежей и разорения, принялись изображать преданность сменявшим друг друга новым хозяевам земель. Поэтому дом обрастал двориками-перистилями и обзаводился термами, как положено у римлян. А когда рушилась какая-нибудь колонна, грозя обвалить основное здание, новую возводили в коринфском ордере – с характерными резными листьями аканта и завитками-волютами по углам, наглядным свидетельством времени постройки.
Теперь эти латаные-перелатаные высокие стены, подновлявшиеся столько раз, что никакая память удержать не в состоянии, эта электрическая изгородь с камерой наблюдения, все эти бесчисленные римские дворики в окружении разномастных арок, сводов и колонн стояли безмолвными памятниками всем тем культурам, что прокатывались волнами по вечным и неизменным пескам Египта.
Такими же волнами накатывали к этим стенам журналисты в надежде, что знаменитый хозяин Усадьбы раскроет ворота своего обиталища, а вместе с ними и тайны, которые оно хранит. Единственный, наверное, дом в целом мире, за шесть с лишним тысячелетий ни разу не переходивший в чужие руки.
Найла уже не помнила, чем закончилось дело с иском, поданным последним из репортеров. Тем самым, который обжег руки и здорово перепугался, когда решил подобраться поближе, в упор не замечая предостерегающей надписи «Осторожно! Электрическое напряжение!»…
Когда они вышли из такси, Феми пришлось покричать, чтобы кто-нибудь из работников помог им с багажом. Многих Найла встретила впервые – основная часть персонала в Усадьбе постоянно менялась, – но при виде старика Адофо не сдержалась и радостно взвизгнула.
Все тот же коротышка, рядом с Найлой выглядевший еще ниже; все те же вечно приподнятые, будто в недоуменном жесте, плечи; все тот же двойной подбородок, трясущийся, словно желе, когда Адофо повышал голос.
А голос он повышал частенько.
– Ишь ты! – успел он буркнуть за миг до того, как Найла сжала его в объятиях. – Я уж думал, ты больше сюда носа не кажешь.
Найла, улыбаясь, потрепала его за обветренные смуглые щеки и вовремя увернулась от шлепка. Коротышка коротышкой, а сила у него бычья. У Найлы слегка загудело в голове при воспоминании о подзатыльниках, которые она получала, стоило ей зазеваться: легкое касание костяшками пальцев – и у тебя искры из глаз.
– В кои-то веки радуюсь, что есть на земле вещи неизменные, – проговорила Найла. – Что ты, что гусь – ничто вас не берет. Вы сделку с Анубисом, что ли, заключили оба?
Шутки шутками, однако на побелевшие виски Адофо Найла посматривала растерянно. До ее отъезда в университет у него ни одного седого волоска не было. При виде этой метки, четко и ясно показывающей, сколько она не была дома и сколько воды утекло не только для нее, но и для остальных, у Найлы сжалось сердце.
Адофо же, поставленный в один ряд со зловредным гусем, которого Найла числила своим заклятым врагом сколько себя помнила, недовольно фыркнул – и вправду как-то по-бычьи.
– А тебя, нахалку, даже большой город и университет не исправили. То-то отец обрадуется, когда поймет, что зря потратился. Деньги на ветер!
– Нет на свете города больше Каира, Адофи! – Найла ткнула его пальцем в плечо, пока он с тремя другими работниками вытаскивал из такси ее чемоданы. Все четверо, даже самые молодые, покраснели от натуги и красноречиво пыхтели. Найла и сама намучилась в аэропорту, сдавая в багаж полновесные четыре года жизни. – И сколько раз тебе говорить, я не нахалка, я находчивая, только ты никак не привыкнешь.
– Находчивая девчонка? Аллах упаси!
Под эту шутливую пикировку, в которую всеми силами старалась не ввязываться Феми, потому что терпеть не могла конфликты, они вошли, давясь от смеха, в один из множества перистилей Усадьбы. Тот, где сохранилось больше всего греческих элементов.
Вернее, сохранялось. Еще совсем недавно.
Остолбеневшая Найла не мигая уставилась в центр дворика.
Не может быть.
– А где?.. Куда подевался греко-римский фонтан? – пролепетала она.
Работники расхохотались непонятно над чем и потащили ее чемоданы дальше, оставляя на плитах темные следы. Найла на них не смотрела, не в силах оторвать взгляд от зеленого безобразия, воздвигшегося там, где испокон веков находился фонтан. Тот самый великолепный фонтан, из-за которого столько было препирательств с греческим Музеем Акрополя, считавшим своей неотчуждаемой собственностью любое изделие старше трех тысяч лет, хоть как-то связанное с Грецией.
Феми осторожно опустила гуся на землю, и тот припустил вдогонку за чемоданами.
– Понимаешь, милая… – начала мачеха, тщательно подбирая слова. – Я помню, последние месяцы в университете выдались очень загруженными: экзамены, выпускной, вздохнуть некогда. Вполне объяснимо, что в этой суматохе мои письма читались по диагонали…
Найла прищурилась, вспоминая:
– Это ты про длиннющую апрельскую простыню? Где в самом конце: «Ну ты же знаешь папу, так уж он устроен, но он ведь из добрых побуждений»?
– Я подозревала, что надо было как-то по-другому…
– По-другому? «Привет, Най, у нас все в порядке, только папа окончательно выжил из ума и заменил бесценное произведение искусства на зеленый кошмар»?
Феми открыла рот, явно нервничая и тяготясь необходимостью объясняться. Хотя оправдываться за мужа ей приходилось далеко не впервые.
– Рекомендую воздержаться от подобных выражений в присутствии бога Геба! – раздалось во дворике.
Найла вздернула брови. Огибая статую, к ней шагал отец. Он что, прятался там, дожидаясь подходящего момента для триумфального появления? С него станется – и не только это. Руки Контар Бек держал в карманах удобных бежевых брюк, мягкая синяя рубаха обтягивала широченные плечи. Все это время Найла видела его только на фото и видео – на каких-то он появлялся по собственной воле, хоть и витал мыслями где-то далеко, а на каких-то мелькал на заднем плане, за спиной весело щебечущей Феми.
Он ничуть не изменился. Такой же высокий, бронзовый от постоянного пребывания на солнце, и наверняка никому не верится, что у этого моложавого красавца может быть двадцатидвухлетняя дочь.
– Это почему? – поинтересовалась Найла, изо всех сил стараясь не показать, как расчувствовалась, увидев его. – Думаешь, он может меня услышать?
– Мало найдется на свете такого, чего наследник богов не может.
Контар Бек остановился напротив дочери, глядя на нее из-под изогнутых темных бровей. Фирменный взгляд. Когда он вот так смотрит своими каштановыми глазами, все почему-то сразу превращаются в нашкодивших детей. Как будто затмение находит. Найлу, однако, этот взгляд не пугал никогда.
Она – зеница этого ока, и всем это известно.
– Так, значит, ты встречаешь обожаемую дочь после долгих лет разлуки?
Отец тут же распахнул объятия, и Найла мгновенно перенеслась в недалекое прошлое. Четыре года – не такой уж огромный срок, но достаточный, чтобы перевернуть представления о многом. Однако сейчас, прижавшись к отцу, Найла чувствовала себя так, будто стрелки часов навеки застыли на месте: то же ощущение, те же запахи, всё то же и те же вокруг.
Бешеную радость, которая захлестывала ее в этих объятиях, невозможно было описать словами.
Найла обожала отца. Половину проведенного с ним времени она отчетливо понимала, что с его образом мысли место ему в психушке, а не на посту председателя Ассоциации египтологов, и все равно не могла им не восхищаться. Умный, талантливый, он истово верил. За двоих.
И она жутко по нему соскучилась.
– Даже если бы у меня были еще дети, ты все равно была бы любимицей, – подтвердил он вполголоса. И нежно поцеловал ее в макушку, царапнув, правда, шершавым подбородком лоб. – Я скучал по тебе, маленькая моя тюбан.
Найла, уткнувшись ему в плечо, не удержалась от улыбки.
– Покажи мне еще хоть одного человека, который будет ласково называть дочь змеенышем.
– Это почетное звание, – проговорил отец с подозрительным влажным блеском в глазах, который ему не удалось скрыть от Найлы, как он ни моргал. – Ты завоевала его кровью и потом всего в шесть лет. Это было… потрясающе.
Вспомнив тот роковой день, Найла вздохнула:
– Когда я сама чуть не погреблась в том погребальном зале с двухтысячелетними мумиями? «Потрясающе» – не то слово, пап.
– Во имя всего святого! Чему тебя в этом твоем университете учили?
– Ничему хорошему, это уж как пить дать, – бросил походя Адофо, который как раз волок мимо них самый большой чемодан. Отдуваясь и пыхтя, он то и дело отпинывал и осыпал проклятиями гусака, вперевалку семенившего рядом.
Нетерпеливый вздох Феми донесся до Найлы и Контара за долю секунды до того, как она вклинилась между ними. На полметра ниже своего супруга и на полголовы ниже Найлы, она обняла их за пояс, заставляя придержать языки.
– Наконец вся семья снова в сборе! – Щеки у нее пылали, и она даже не пыталась скрыть выступившие на глазах слезы. – Вы представить себе не можете, как я счастлива!
Контар цокнул:
– У тебя же все на лице написано! Но, если ты заплачешь, я смоюсь.
Найла загородилась ладонью:
– И я.
– Вот вам! – Феми ущипнула обоих, заставив взвыть. – Надо мной можете смеяться сколько хотите, но вам не удастся сделать вид, будто вы не рады.
Найла с отцом весело переглянулись поверх головы Феми, и Контар, намеренно оставив реплику жены без ответа, указал на статую:
– Ну скажи, разве не ослепительно?
Найла проглотила ехидный ответ, рвавшийся с языка. Она ведь только что приехала и пока не собиралась выяснять отношения. Именно «пока», потому что потом без выяснений все равно не обойдется.
Если судить объективно, статуя действительно ослепляла, с этим не поспоришь. Во-первых, потому что громоздилась в самом центре перистиля и купалась в потоке полуденного света. Одно время на этом месте располагались драгоценные солнечные часы, о которых сейчас напоминали только рисунки да одна плитка с засечками. А еще статуя была зеленой. Ядовито-зеленой. И высилась она как минимум метров на пять.
Найла задрала голову, пытаясь разглядеть лицо статуи, но на самой верхушке как-то странно вспыхнуло солнце, и пришлось отвести взгляд.
– Хотела бы я видеть тот кран, который ее сюда установил. Вот он наверняка ослепителен!
Отец неопределенно повел рукой:
– Да о чем тут говорить, для Муси это пара пустяков.
Взгляд Найлы скрестился с отцовским.
– Муси?
– Э-э… Ну да, ты же понимаешь, бедолаге нужно как-то зарабатывать на жизнь, – объяснил отец, переминаясь с ноги на ногу. – Я просто оказал ему услугу.
– Точнее, услугу оказал тебе он, перетащив эту махину так, чтобы никто не заметил, да?
Отец слегка поник плечами, однако Найлу это не проняло. Муси был им уже как родной, учитывая, сколько времени он проводил в Усадьбе и сколько раз работал на отца. Но от этого не переставал быть проходимцем и хапугой, учитывая, сколько раз он продавался тому, кто больше заплатит, и сколько ценностей уплывало из отцовских рук по его милости. По крайней мере, так все складывалось перед отъездом Найлы в университет, когда Контар поклялся, что больше никаких дел с Муси вести не намерен.
Хотя вообще-то, положа руку на сердце, жаловаться отец не имел никакого морального права, учитывая, что львиную долю найденных реликвий он оставлял себе, а в Египетский музей в Каире передавались жалкие крохи.
– Во имя всех богов, Найла, ты так говоришь, будто он преступник какой-то.
– Так он и есть преступник! Три года в тюрьме просидел!
– И теперь прозябает в Луксоре, бедняга, потому что весь Каир на него косо смотрит. Ну ошибся человек, с кем не бывает…
– Ошибся – это когда солонку с сахарницей перепутал. А лазить по ночам в музей и без счета таскать исторические артефакты – это преступление. Ты же говорил, что…
Найла прервалась на полуслове, вовремя прикусив язык. Опять едва не ввязалась в спор с отцом, а ведь именно из-за таких размолвок она спала и видела, как улетит в университет на другой край земли. Потому что отец вроде бы человек взрослый, способный включать мозг и отвечать за себя, однако все детство и юность Найлу втягивали в авантюры, с каждым разом все более рискованные, в которых единственной взрослой, кажется, оставалась она сама.
– Ладно, неважно, – прервала она затянувшееся на несколько секунд напряженное молчание и, сжав губы, направилась к дому. – Это твое дело.
Статую Найла не удостоила больше ни единым взглядом. Она не собирается расспрашивать, из чего она высечена, удалось ли уже определить возраст и где ее вообще отыскали. Сколько человек понадобилось, чтобы извлечь находку из-под земли, сколько времени это заняло, что еще интересного обнаружилось рядом. Потому что во врожденной дочкиной любознательности и страсти к истории отец всегда норовит увидеть отражение собственной фанатичной веры в богов, так что Найла поклялась себе больше в эту ловушку не попадаться.
Ей послышался какой-то шепот – наверное, Феми упрекала Контара вполголоса, – однако Найла даже головы не повернула.
На следующий день мерзавец Чафу гонялся за Найлой по всему дому. Откровенно и очевидно ее ненавидя, он почему-то пристраивался за ней тенью, едва заприметив. Даже в душ бы за ней пролез, если бы Найла не отодвинула его легонько ногой и не захлопнула дверь как можно скорее, чтобы не прищемить этот вездесущий клюв.
За завтраком, пока Феми рассказывала обо всяких мелочах, о которых не упоминала на видеосозвонах, в голове Найлы роилась туча мыслей. Она совершенно точно заслужила отдых после университетского выпускного курса. Оценки – выше всяких похвал, есть чем гордиться, но почивать теперь на лаврах в Усадьбе как-то неправильно.
Она чувствовала какое-то беспокойство, нетерпение, как будто что-то подстегивало ее – даже нога дернулась пару раз, пока руки намазывали бутерброд. Найла окинула взглядом продолговатое помещение, ища покоя в привычных и знакомых квадратиках белой узорчатой плитки. Вытянутая кухня всегда была в этом доме нейтральной территорией, не принадлежащей ни отцу, ни Феми, ни уж тем более Найле. Поэтому Феми не разводила здесь фирменную пестроту (как будто кого-то вытошнило на стены целой палитрой), а Контар, вечно оставляющий недоделанное на потом, – свой фирменный беспорядок. Оба великолепно готовили, да еще пытались друг друга перещеголять, поэтому какое-то время на двери кухни даже висело расписание, чтобы никто никому не мешал. Это не говоря уже о ежегодных состязаниях, в которых изысканные и сложные египетские яства представлялись на суд жюри, состоящего из всех работников Усадьбы.
Из раздумий Найлу вырвала Феми, дружески похлопав ее по колену:
– Что за мысли кипят в этом котелке?
Найла почувствовала укор совести, к которому примешивалась какая-то опустошенность.
– Ничего выдающегося. Я просто подумала… – Она положила бутерброд на блюдце и всплеснула руками. – Я ведь вернулась не для того, чтобы на диване у себя в комнате валяться. Нужно начать искать работу, обзвонить друзей, заняться подтверждением диплома…
– Стоп-стоп-стоп, притормози. К чему такая спешка?
– Да нет никакой спешки.
– Правда? – Ладонь Феми чуть крепче придержала коленку Найлы, спасая от очередного подергивания. – Дай-ка угадаю: может, тебе кажется, раз ты теперь ученая дама с дипломом, тебе негоже проводить время с семьей, гулять по городу или просто отдыхать?
Найла вздохнула. Нет, дело не в этом, хотя…
– Я вчера поговорила с твоим отцом. – Феми встала и принялась убирать со стола. – Он понимает, что теперь все будет иначе.
Найла только рот раскрыла от изумления – надо же, как Феми сразу нащупала болевую точку.
– Я не… То есть…
– Он осознает, что твое возвращение – это не капитуляция, – продолжала мачеха, складывая грязные тарелки в раковину. – Так что тебе нет нужды хвататься за первую попавшуюся работу или снимать какую-нибудь убогую каморку на окраине, лишь бы что-то ему доказать. Не нужно. – Развернувшись к Найле, Феми глядела ласково, но твердо. – Это твой дом, и ты теперь взрослая. Мы будем уважать твои решения.
О! Какие прекрасные слова. И мачехе Найла верила безоговорочно. Это не из-за Феми она так рвалась из дома на край света. Наоборот, Феми была одной из немногих, ради кого Найла всерьез задумалась вернуться и остаться.
– Ты же понимаешь: рано или поздно он начнет вовлекать меня снова. Это лишь вопрос времени, – пробормотала Найла, откидываясь на спинку стула.
– Само собой. Это же Контар Бек. Если он этого не сделает, я решу, что его подменили, и подам на развод, – заявила она с жаром и тут же рассмеялась. Найла тоже не смогла сдержать улыбку. – Твой папа такой, какой есть, солнышко. И если мы признаем за тобой право не лепить из себя ту, кем ты быть не хочешь, было бы несправедливо отказывать в таком же праве отцу. Как считаешь?
Найла задумчиво покусывала губу изнутри, глядя на мачеху. Смуглянка Феми с ее утонченной арабской красотой обладала прекраснейшей улыбкой на свете и даже самого понурого и грустного могла воодушевить своим оптимизмом. Найла всегда – даже в детстве, когда думать о таком было вроде бы еще рановато, – считала Феми подарком отцу от богов. Потому что никто кроме нее не сумел бы отогреть этого потерянного человека, помешавшегося от горя после смерти жены, и возродить его к новой любви.
– Я, оказывается, успела забыть, какая ты, – пробормотала наконец Найла.
– Тогда ты не такая умная, как мне помнилось.
И обе расхохотались, заставив от неожиданности подпрыгнуть неотвязного гуся, который подсматривал за ними из-под стола.
Вечером, после неожиданно спокойного семейного ужина (на котором Контар вел себя как истинно светский человек и умудрялся иногда минут по десять подряд не упоминать никаких богов) Найла вышла прогуляться по родной и любимой Усадьбе. Утренний разговор с мачехой немного ее успокоил. Феми права: ей действительно не нужно никому ничего доказывать. Если отъезд в такую даль на четыре года без попыток увидеться недостаточно продемонстрировал отношение Найлы к отцовским затеям, это проблема отца, а не ее.
И как бы ни пела ее душа – оттого, что она вернулась, она дома, в родном городе, с родными людьми, – своего мнения она не изменит. Оторвавшись от земли в тот день четыре года назад, она заодно оборвала и все нити, что связывали ее с наследием этой семьи. Она обрезала эти узы одну за другой, как врач пуповину.
А поскольку других детей у Контара Бека нет и сам он – единственный сын у своих родителей, наследие умрет вместе с ней.
Найла не заметила, как оказалась в переднем дворике. Несмотря на полночный час, влажная жара не отпускала, обволакивала. Легкий знойный ветерок шелестел в ветвях тамарисков, растущих под стеной, которая отделяла Усадьбу от дороги и скрывала от посторонних любопытных глаз. Тамариски эти высадили намеренно, когда дедушка Найлы отказался дальше надстраивать стену, и так местами изрядно просевшую от времени и износа.
Беки так усердно от всех отгораживались, так оберегали свою частную жизнь…
…а потом отец взял и влепил посреди всего этого статую высотой с двухэтажное здание. Верхушку наверняка видно с плоских кровель ближайших домов, учитывая, что до городской окраины отсюда километр по прямой. И весь этот километр – голая пустошь, украшенная разве что робкими иссушенными кустиками, на которой пока никто (ни частники, ни предприятия) не отважился что-то построить. Вроде все горят желанием узнать, что же творится в этом странном доме, но селиться рядом охотников нет.
Найла считала это признаком благоразумия. Хотя репутация у Беков хорошая и отец пользуется у сограждан любовью и уважением – публичный деятель, на счету которого множество открытий и наград, – местным не чужды суеверия. Не все такие скептики, как Найла, и даже те, кто кичится рационализмом, предпочитают перестраховываться и держаться подальше от гнездилища магии и священных обрядов. До сих пор никто не произнес этого вслух и не рискнул заявить прямо, однако весь Каир верит, что Усадьба стоит на месте древнего храма.
И, вспоминая, что ни один легион, ни одна армия, ни один военный отряд не сумел ни разрушить ее, ни пройти сквозь ворота, местные только хмурились с досадой.
Найла тем временем досадовала на себя – за неуемное любопытство. Поддавшись ему, она обошла статую кругом и остановилась напротив. Накануне оценить ее по достоинству не получилось, но сейчас Найла готова была признать, что не разочарована. Да, это действительно бог Геб. Точнее, его образ в представлении древнего скульптора или скульпторов.
Геб был богом земли и всего на ней растущего, всемогущим творцом, поэтому его и выкрасили в зеленый. И, по правде сказать, вовсе не такой уж ядовитый, как Найле показалось вначале.
Бедра статуи прикрывала ярко-желтая повязка шендит поверх короткой прямой юбки, собранной частыми складками. На руках, запястьях, лодыжках красовались массивные браслеты, поблескивающие металлизированными красками, и, конечно, довершал это великолепие воротник-ожерелье усех – амулет древнеегипетской знати. Он представлял собой полукруг, обрамлял горло и прикрывал ключицы, сзади оставляя основание шеи открытым. Шириной он был пальца в четыре и делался из нанизанных рядами бусин или из пластинок драгоценного металла, иногда расцвеченных фаянсом, а на концах часто украшался изображением головы сокола или грифа. На усехе статуи сияли два скарабея.
Странно. Такого Найла еще никогда не видела. Хотя опыт у нее был богатый: усехов она перевидала столько, что могла с одного беглого взгляда определить подлинность и материал.
Однако, если не считать ожерелья, самым фееричным украшением статуи был, конечно…
Гусь на голове.
Найла огляделась – просто так, на всякий случай. Ну да, Чафу тут как тут, кто бы сомневался, топчется у ее ног и с живым интересом рассматривает статую.
– Гляди, твой предок! – Найла указала на позолоченного гуся с лоснящейся красной грудкой, восседающего на макушке неподвижного божества. Она могла бы поспорить, что такого окраса у гусей не было никогда, даже у нильских, но ведь и статую вряд ли ваяли с пятиметрового зеленокожего человека… – Раньше вы были красивее. Почему вы так подурнели?
Чафу в ответ лишь всплеснул крыльями и потряс головой.
– Да нет, понятно, что его приукрасили ради такого случая… – Вздохнув, Найла подошла поближе к статуе и дотянулась кончиками пальцев до зеленого колена. Материал холодный, но очень гладкий. И твердый, гораздо тверже стали. – Не знала бы, что это невозможно, решила бы, что нефрит.
Найла облизала пересохшие губы, раздумывая, имеет ли смысл быстренько сбегать к себе за чемоданчиком и взять пробу, но вовремя вспомнила, что ее может увидеть отец и сделать самые неподходящие выводы. Она прекрасно знала, что решение перевестись в конце концов на отделение реставрации и консервации отец воспринял как личную победу. А ведь Найла всерьез собиралась свернуть с уготованного ей пути – исключительно папе назло… Однако трех недель на нутрициологии ей хватило выше крыши, и она сдалась. Это не ее. Ее род, сама кровь, текущая в ее венах, не позволяли заняться ничем иным, кроме изучения истории и древностей.
Одно дело – вырваться из длинных, протянувшихся сквозь столетия, цепких рук Беков, и совсем другое – рушить свою жизнь из глупого упрямства, лишь бы досадить отцу.
Поэтому Найла огромным усилием воли подавила желание исследовать пигменты и резьбу под портативным микроскопом и ограничилась поверхностной визуальной оценкой. Которую мог бы выполнить и двухлетний ребенок.
– Состояние окраски вполне приличное… На конечностях износ практически отсутствует… – Найла обошла статую кругом, осматривая докуда хватает глаз. Хватало, по правде говоря, только до бедер. – Ни за что не поверю, что халтурщик Муси доставил тебя в целости и сохранности…
Обхватив рукой позолоченный жезл, который держал бог, Найла запрокинула голову насколько могла. В безоблачном небе сияла полная луна, и в ее свете точеное лицо божества различалось во всех подробностях: высокие скулы, прямой нос, в котором даже ноздри не поленились вырезать, безупречная черная подводка на глазах (аж завидно, у Найлы так четко никогда не получалось), жесткий квадратный подбородок и напряженные жилы на шее… Даже наполовину скрытые ожерельем, они все равно угадывались под ним, вспухая темными валами, – хотя, может, это просто игра света на складках материала.
– Папе не говори, но ты и вправду прекрасен, – прошептала Найла. – И тебя бы в музей под охрану, чтобы ты стоял там в холе и неге, а не здесь под открытым небом, брошенный на произвол стихий.
Найла как никто знала, что отец никогда не подвергал риску ни одну из хранившихся у него ценностей. Ни малейшему. Собственно, именно он посвящал ее в тайны мастерства – показывал, как обращаться с реликвиями, как их брать, не забывая надевать защитные перчатки, а главное, всегда помнить, что задача Беков – оберегать наследие от пагубного стороннего воздействия.
Вот только, увы, под сторонним воздействием отец подразумевал не только ветер и дождь, но и музейных хранителей.
У него же просто мозг взорвется, когда он узнает, что Найла собралась отправить резюме в Египетский музей.
– Ой! – Найла отскочила от статуи: по жезлу пробежал резкий стремительный разряд, тряхнувший руку так, что на несколько секунд она повисла плетью.
Внимательно осмотрев ладонь, Найла, к изумлению своему, обнаружила красноватую прямоугольную метку. Как будто жезл раскалился и оставил ожог…
А тут еще и Чафу загоготал как бешеный, перепугав ее до полусмерти. Судорожно щелкал клювом, подпрыгивал на вылинявших лапах и молотил крыльями, как будто собирался взлететь.
Ни разу в жизни это чудовище не летало.
– Ну ты чего? – Найла попыталась погладить его по спине. – Успокойся, слышишь? Что я Феми скажу, если тебя удар хватит?
Но лапчатый мерзавец не успокаивался ни в какую. Найла на всякий случай решила отойти – чего доброго щипаться начнет. Отступила на шаг – и ее окатило потоком золотистого слепящего света. Найла зажмурилась, заслоняясь рукой. Кто это додумался среди ночи включать прожекторы в саду?
Через несколько секунд, когда свет немного померк, Найла открыла глаза.
И ее саму чуть удар не хватил.
2
Принц богов
На месте статуи, которой Найла касалась несколько секунд назад, стоял человек. Живой и дышащий. Губы его разомкнулись, и он проговорил:
– Здравствуй, прекрасная. Что стряслось? Куда пропали твои остроумие и ласка?
А? Что? Кого?
Сердце колотилось так, что в груди щемило, дыхание перехватывало, как будто Найла марафон пробежала. Сглотнув, она отступила еще на шаг. Думай! Сделай что-нибудь! Ну же…
Чафу с резким гоготом кинулся к ногам незнакомца и потерся уродливой головой о голую икру этого… юноши. Да, это был юноша. Молодой мужчина, смуглокожий, на бедрах ярко-желтый шендит, руки и ноги украшают браслеты, на шее ожерелье усех. Левая рука крепко сжимает длинный золоченый жезл, возвышающийся над головой.
Найла сверлила взглядом землю, пытаясь заставить мозг работать на пределе возможностей, но тот отчаянно сопротивлялся. Нет уж, не для того она четыре года изучала методы научного анализа и исследования, чтобы сейчас все ее знания и опыт перечеркнули какой-то там прожектор и парень в юбке. Немалые вообще-то знания, чего уж там скромничать.
Происходящему должно быть какое-то объяснение. Этот человек откуда-то появился. Просто нужно найти правильные, логичные формулировки и разобраться.
И все. И больше ничего.
Когда она вновь подняла глаза, юноша дружелюбно гладил Чафу по голове. Для этого ему пришлось наклониться, и теперь лунный свет разливался по широкой бронзовой спине. Найла воспользовалась моментом, чтобы оценить обстановку.
Да, статуи действительно нигде не видно. Да, это непонятно. Но объяснимо.
Наверняка.
Молодой человек выпрямился, и Найла только теперь осознала, какой он высокий. Метр девяносто, не меньше. Жезл тогда, получается, выше двух с половиной. И, когда глаза юноши, которые Найла не могла разглядеть против света луны, сияющей у него за спиной, уставились на нее сверху вниз, в горле пересохло.
– Твое смятение понятно, – провозгласил незнакомец. От его голоса – глубокого баритона – волоски у Найлы на загривке стали дыбом и по телу побежали мурашки. – Не каждый день смертному выпадает счастье лицезреть явление божества. И, не стану скрывать, твоя забота во время моего стремительного перехода в эту ка[1] была для меня отрадой.
Он что, улыбается? Найла моргнула. Раз. Другой. На шестой стало ясно, что он по-прежнему тут и, кажется, ждет ответа. Найла собралась с духом.
– Можно узнать… откуда ты явился? – Прерывисто дыша, она вытянула руки и развернулась, стараясь при этом не выпускать его из виду. – Я… рассматривала статую, которую привез сюда отец, и… Постой-ка! – Она указала на него пальцем в обвиняющем жесте. – Это что, папины штучки? Вы с ним это все подстроили, чтобы надо мной посмеяться? Или он этими выкрутасами пытается заманить меня обратно?
Юноша недоуменно наклонил голову:
– Боюсь, что я тебя не понимаю. Не имею удовольствия быть знакомым с твоим отцом. Вы мне служите?
– Служим… тебе? – эхом повторила Найла. Откуда ему известно? Это ведь семейная тайна Беков. Значит, точно не обошлось без отца.
За углом зашевелились тени. Кто-то направлялся сюда со стороны бокового дворика, и, присмотревшись к приближающимся силуэтам, Найла почувствовала волну облегчения: к ней шли отец и Феми.
– Это как понимать? – воскликнула она, отодвигаясь, чтобы не загораживать им зрелище. – Мне вообще-то совсем не смешно.
Отец нахмурился:
– Не знаю, что ты устроила этому гусю, но он перебудил всю Усадьбу. Не нужно было…
Они вышли наконец из-за угла, и дворик открылся перед ними целиком.
Юноша развернулся, колыхнув складками шендита, и встретился взглядом с Контаром. Отец Найлы застыл как вкопанный, так что Феми врезалась в него от неожиданности и ухватилась за его локоть, чтобы не упасть.
– Дорогой, нельзя ли… – начала Феми, но тут и ее ни о чем не подозревающий взгляд наткнулся на загадочного пришельца, и она вслед за мужем осеклась на полуслове.
Ну допу-у-у-устим… Либо они гениальные актеры, либо они оба тоже понятия не имеют, что здесь творится. Ни один из вариантов ничего хорошего Найле не сулил.
– Еще смертные, – констатировал юноша и стукнул жезлом. Даже сквозь подошвы сандалий Найла почувствовала прокатившуюся по земле дрожь. – Великолепно.
Отцовскую реакцию Найла проследила целиком и полностью. От начала и до конца. Она видела, как все сильнее и сильнее округляются его глаза, зажигаясь отлично ей знакомым лихорадочным огнем, как трясутся губы и подбородок. Он воздел руки, будто обнимая что-то невидимое, и наконец…
Пал на колени, бормоча какой-то бред:
– О достопочтенный бог Геб, принц богов, бог земли и всего растущего на ней, Великий Гоготун…
Что он там несет? Великий Гоготун? Феми с Найлой молчали, остолбенев от происходящего и не зная, что сказать. Первым на этот позор откликнулся юноша.
– Встань, пожалуйста. – Он элегантно повел рукой, не сходя с места. – Я ценю твою преданность, но пресмыкаться уважаемому человеку негоже. Ты мой служитель?
Контар, пропустив мимо ушей предложение подняться, кивнул. А поскольку головой он при этом упирался в землю, наверняка перепачкал и лоб, и нос.
– Мое имя Контар Бек, о принц богов. Мой род поклоняется тебе и оберегает твое наследие больше шести тысяч лет. Один из моих предков был первым жрецом одного из твоих святилищ.
– Благодарю, Контар Бек. Человечество сильно изменилось за последние столетия, и я не знал доподлинно, в чьем ведении сейчас находятся мои ка.
– Ну хватит! – Найла встала между отцом и незнакомцем, глядя юноше в лицо. Пора было прекращать эту комедию. – Мне все равно, кто устроил этот розыгрыш, вы все или ты один. Он закончен. Так что, папа, давай вставай!
Контар ухватил ее за лодыжки своими холодными руками, загрубевшими от постоянной физической работы, и дернул на себя.
– Не дерзи, тюбан, поприветствуй наследника богов с подобающим ему уважением, – прошипел он, закручиваясь в немыслимую позу в попытке одновременно простереться ниц и отчитать дочь. Позже он наверняка будет жаловаться на спину и кому-то придется делать ему массаж. – Кланяйся!
– Ты с ума сошел? Не собираюсь я бухаться на колени перед…
– Ее зовут Тюбан? – перебил юноша, явно веселясь. – Забавно.
– Нет, ее зовут Найла! – к полнейшему изумлению падчерицы, вмешалась Феми.
На глазах оторопевшей Найлы мачеха подобрала подол своей пестрой юбки и опустилась рядом с отцом. Но по крайней мере лбом в землю утыкаться не стала, просто спокойно скрестила руки на коленях.
Нет-нет-нет! Пожалуйста! Только не Феми, неужели и она с ними заодно? Мачеха всегда была ее союзницей. Она единственная вставала на сторону Найлы, признавая ее правоту, когда остальные принимались творить дичь. А как же тот утренний разговор на кухне?
– Стало быть, Найла, – повторил юноша.
Она медленно подняла на него взгляд. Теперь луна освещала его спереди, позволяя наконец рассмотреть цвет глаз. У Найлы захватило дух. Зеленые! Как пальмовые листья. Как газон в университетском кампусе. Как кожа у исчезнувшей статуи. Они светились изумрудами на фоне бронзовой кожи и темных волос, да еще и сияли так, будто отражали падающий на них свет.
– То, что нужно, – договорил тем временем обладатель этих глаз.
Найлу охватил гнев. Он окутал ее плотным жарким вихрем, однако Найла обрадовалась ему как старому знакомому, с которым умела обращаться. К тому же он растопил комок в горле, мешавший говорить.
– Я не собираюсь больше ни минуты слушать этот бред. Не знаю, кто ты, как сюда проник и чего хочешь, но игры закончены. – Она решительно двинулась к нему, не обращая внимания на возгласы обезумевших родных. – У тебя десять секунд, чтобы убраться, или я звоню в полицию.
Юноша не шевельнулся. Не сдвинулся ни на миллиметр. Только улыбнулся краешками губ, глядя, как она тянется к его предплечью.
– Давай, время законч…
Едва пальцы Найлы коснулись теплой кожи, все действительно раз – и кончилось. Глаза ни с того ни с сего отказались смотреть, а ноги перестали держать. Больно или нет ударяться об землю, Найла так и не узнала, потому что через полсекунды потеряла сознание.
Очнулась она не у себя в комнате и не в больнице. Ну да, логично… Зачем везти ее в медицинское учреждение, если можно уложить на стол в папиной библиотеке? Про библиотеку она поняла еще до того, как открыла глаза, уловив запах старых пергаментов и чернил и почувствовав пробегающий по рукам холодок. Спина и таз успели задеревенеть на жестком, так что Найла попыталась перевернуться на бок. На пол тут же посыпалось всякое-разное со стола. Прелесть просто – даже не удосужились расчистить стол, прежде чем положить ее сюда.
Первое, что она увидела, открыв глаза, – розовый клюв почти у самого лица. Над клювом желтело бдительное недреманное око.
– Какой прием… – пробормотала Найла самой себе.
Никак не ожидая услышать ответ, да еще произнесенный звучным величественным голосом:
– Расул[2] все всякого сомнения питает к тебе особую благосклонность.
Найла резко села, попутно смахнув скоросшиватель и карандашницу. Повертев головой, она отыскала обладателя голоса – он вольготно расположился на бежевом диване, на котором Найла столько лет делала уроки. Одет он по-прежнему был в желтый шендит, только теперь дополненный футболкой с логотипом «Кока-колы», чтобы прикрыть голый торс, и категорически не вписывался в интерьер библиотеки с ее кобальтовыми стенами и десятками набитых под завязку стеллажей из вишневого дерева.
Вытянув длинные ноги, парень сидел босиком, благо весь пол библиотеки устилали многочисленные ковры. В любом другом каирском доме ковры показались бы неуместными, но не в этом – точнее, не в этом зале. Ради сохранности документов и определенных экземпляров коллекции отец установил систему охлаждения, поддерживающую в библиотеке постоянную температуру в пятнадцать градусов.
При виде этой непринужденной босоногой безмятежности перед глазами Найлы пронеслись сцены – одна кошмарнее другой.
– Где мои родные? – спросила она, осторожно осматриваясь.
Слева темнела основная дверь, ведущая в центральную часть дома. Кроме нее имелась еще одна, выходящая в отцовский кабинет и открываемая довольно редко, но та располагалась в противоположном конце помещения, до нее еще бежать и бежать мимо всех стеллажей. А их тут без счета.
– Контар Бек и его прекрасная супруга были очень почтительны и услужливы. Однако твое беспамятство их сильно обеспокоило, поэтому я заверил их, что сам обо всем позабочусь.
– Понятно… – Найла осторожно спустила ноги со стола и встала на пол. Вроде не затекли, значит, в нужный момент можно будет рвануть. – Это значит, что они живы, да?
Брови юноши едва заметно изогнулись.
– А разве должно быть иначе?
Найла показала большой палец и изобразила самую лучезарную улыбку, на какую только была способна. Хотелось надеяться, что с дивана он не разглядит, как у нее трясутся руки.
– Замечательно! Тогда, если не возражаешь, я с ними поговорю быстренько. И сразу вернусь.
Он не ответил, а Найла и не ждала – только махнула на прощанье (снова отчаянно надеясь, что жест вышел дружелюбным) и почти бегом припустила к двери, отгоняя от себя все лишние мысли, пока не взялась за дверную ручку. Тревога разливалась горечью по венам, билась в крови, подстегивая, страх дышал в затылок.
Ручка не двигалась. Она должна была опуститься легко и плавно, однако что-то ей мешало.
Найла изо всех сил старалась не превращаться в нелепую героиню ужастика категории Б, которой положено ломиться в запертую дверь и дергать явно заклинившую ручку, но…
– Папа! – завопила она, молотя по деревянной панели. – Феми! Ну хватит, пожалуйста! Я сделаю что хотите… только заканчивайте это все!
– О такой реакции они меня не предупреждали.
Найла его не слушала.
– Папа! Феми! – Она кричала и стучала, пока не охрипла и не отшибла большой палец ноги, который, как оказалось, не очень подходил на роль тарана.
Окончательно выбившись из сил, она привалилась плечом к стене – перепуганная, взвинченная… и обиженная.
– Мне бы хотелось, чтобы ты прекратила колотиться, – донесся до Найлы мягкий баритон. – Неприятно будет, если ты расшибешься в кровь.
– Мне без разницы, чего бы тебе хотелось, – ответила она, хоть и недостаточно твердо.
Если с отцом и Феми все в порядке и они действительно сейчас по ту сторону двери, просто почему-то предпочитают слушать, как она сажает себе горло… Это в тысячу раз хуже физической боли. В тысячу раз унизительнее.
Она уже не помнила, какого дьявола решила вернуться в Египет, отвергнув все потрясающие оплачиваемые стажировки, которые ей предлагали. А ведь ее с руками готовы были оторвать, обещали сразу назначить на ответственную должность с интересной работой по специальности. Просто мечта, что может быть лучше?
– Твой отец изложил мне обстоятельства, однако, полагаю, насчет твоей подготовленности он преувеличил, – проговорил незнакомец, поднимаясь с дивана, и Найла моментально напряглась. В смысле, напряглась сильнее прежнего. – Насколько я понимаю, хоть ты и жрица, тебя ошеломило происходящее на твоих глазах с моим ка. Так что…
– Никакая я тебе не жрица! – Найла почувствовала невесть откуда взявшуюся отвагу. Она по-прежнему без сил наваливалась на дверь, но в глазах ее полыхнула ярость. – Я отреклась от всего этого много лет назад. И прекрати изображать из себя бога, воплотившегося в статую, чтобы явиться в мир смертных.
– Но ведь так оно и есть.
Приближаться он вроде бы и не думал, и Найлу это более чем устраивало. Однако зеленые глаза смотрели не отрываясь и смущали ее своей проницательностью.
– Кому-нибудь другому свои сказки рассказывай, красавчик. Папе вот моему можешь. Он с восторгом послушает – и облобызает тебе ноги.
Юноша с шумом втянул воздух и кивнул. Весь такой понимающий, рассудительный, безобидный. И жезла вроде нигде не видно.
– В таком случае Контар Бек не должен был оставлять тебя здесь. Очевидно, что ты не принимаешь свое предназначение. Наследственное предназначение.
– Ради Аллаха! – Скрипнув зубами, Найла несколько раз стукнула лбом в дверь. – Этого просто не может быть. Это не со мной. Каких-то пару суток назад я сидела в чудесном торговом центре и попивала лимонад, общаясь с умными – нормальными! – людьми.
– Полагаю, сейчас самый подходящий момент кое-что тебе показать, – заявил он с некоторым сожалением.
Найла вытаращила глаза:
– Даже не думай раздеваться!
В ответ она услышала лишь усмешку, а потом сухой удар, как будто он топнул ногой. Нет уж, она на это не купится, еще не хватало клюнуть на такую детскую уловку и стоять потом как дура, когда на самом деле ничего сверхъестественного не происходит. Как в тот раз, когда отец поверил, будто в худосочном нищем попрошайке с базара воплотился кто-то из мелких богов. Везунчик получил бесплатный кров, еду и душ, а потом, когда отцовское гостеприимство стало ему поперек горла, убрался восвояси, прихватив с собой телевизор, компьютер и батарею бутылок с вином.
Секунды утекали. Найла упрямо стояла, отвернувшись к двери, вспоминая другие такие же маразматические случаи. От этого занятия ее оторвал гулкий, раскатистый, грохочущий, шуршащий и тем не менее четкий голос:
– Посмотри на меня, Найла Бек!
Найла сжала кулаки и зажмурилась. Нет, нет и нет! Его фокусы с ней не пройдут!
– Посмотри на меня, и сама во всем убедишься.
Собственно, что она теряет, если сдастся и посмотрит? Ну, увидит очередного чокнутого, возомнившего о себе невесть что и считающего себя богом. Найле до сих пор не верилось, что мачеха – ее улыбчивая и понимающая Феми – согласилась бы запереть ее здесь наедине с психом.
Хотя о чем говорить – Феми сама замужем за таким же психом.
Шумно выдохнув, Найла повернулась:
– Ну давай, яви мне свет истины, Великий Гоготун, принц богов…
И он явил. Еще как явил.
3
Темные дела
Наблюдая за метаниями смертной жрицы, Геб напомнил себе: люди не виноваты, что ему нужно как можно скорее разобраться с совершённым вероломством.
Он тоже испытывал не самые приятные чувства, и ему тоже было довольно неловко. Хотя неловкость эту он, разумеется, старательно скрывал. А как иначе? Он здесь по вполне определенной – и не особенно лестной – причине. Во искупление, чтобы исправить свои же собственные ошибки.
Нет у него ни капли времени приспосабливаться ко всем этим нововведениям, которые он вокруг себя наблюдает. Хотя теперь стало чуть понятнее, на что жаловались другие боги последние тысячелетия. Совершенно очевидно, что мир смертных разительно изменился с тех пор, как он наведывался на эту землю – его землю! – последний раз.
Он – творец всего сущего, стало быть, все, чего касается нога человека, – это плоды его, Геба, трудов, сотворенные им и благодаря ему. До недавнего времени (по его собственным меркам, конечно) он присутствовал в жизни людей постоянно. Ему поклонялись, к нему обращались со всевозможными мольбами, его то и дело призывали – и он этому не препятствовал. Какие-то мольбы, разумеется, были важнее других, и он на них охотно откликался.
Потом он удалился в Дуат, откуда уже невозможно было наблюдать за происходящим на земле смертных. Цветущие цивилизации менялись, все дальше и дальше отходя от поклонения богам. Династии фараонов пресеклись, тысячи тайн и сокровищ лежали погребенными под песками пустыни, а города, выросшие на этих песках после, были Гебу незнакомы.
Все это время он занимался одним очень немаловажным делом – охранял врата Дуата.
И это единственное свое дело он с треском провалил.
При одном воспоминании о сухой усмешке, с которой Сет – бог пустыни и войны – слушал его рассказ о случившемся, у Геба начинали чесаться кулаки. У него, Геба, всегда чуждого насилию.
– Никогда не понимал, почему на это место так долго не находилось охотников, – потешался Сет. С головы до пят облаченный в свое обожаемое золото, он вальяжно развалился на крытом дорогими тканями диване. Высокие узкие окна за его спиной распахивались наружу – на балкон, с которого, впрочем, никакого вида не открывалось. Зал совета эннеады[3] располагался нигде – ни там, ни тут, ни на земле, ни на небесах, – это мнимое пространство заимствовали у мыслимого мироздания лишь для того, чтобы девятерым богам-творцам было где собираться. – Казалось бы, работенка не бей лежачего, сиди себе присматривай за вратами, пропускающими только души. Но ты даже такое плевое дело запорол?
Издевки одна за другой уносились эхом под высокие своды зала. Остальным явившимся на совет богам было не до смеха – только Сета вечно забавляло то, от чего у остальных волосы вставали дыбом, – но лица их говорили, что по существу они его мнение разделяют.
– Мы собрались здесь не для того, чтобы обсуждать Геба, – наконец прервал Сета мягкий, но властный голос Исиды, богини мудрости. Она стояла под руку со своим мужем Осирисом, хотя опора ей на самом деле не требовалась. Божественная чета в одинаковых белых одеяниях выглядела величественно, однако в огромных фиалковых глазах богини читалось замешательство. – А для того, чтобы выяснить замыслы Сехмет. И придумать, как помочь Ра.
– Цепи, которыми он скован, для нас неприкосновенны, – объяснил Геб. Даже теперь, спустя несколько часов, он отчетливо помнил то жуткое ощущение, овладевшее им, когда он попытался освободить Ра. – Не знаю, из чего они сделаны. Во всяком случае, не давая Ра освободиться самостоятельно, они лишают силы и того, кто к нему приближается.
– Чем больше я об этом думаю, тем труднее мне поверить в случившееся, – с выражением глубокой озабоченности проговорила Нут, богиня небес, сестра-близнец Геба. – Сехмет обожает Ра. Она не отходила от него все последние тысячелетия, служила ему верой и правдой…
Ее прервал глухой удар. Это Сет опустил ноги с дивана и теперь смотрел на Нут, саркастически кривя губы.
– Во имя всех пустынь! Ты о той, которая едва не уничтожила все египетское царство, потому что ее, видите ли, пьянит людская кровь? – Смерив взглядом Нут, он обратился к остальным: – У вас не закралось тогда подозрение, что ее немного… переклинило?
– Ра доверял ей, – ответила Исида.
– А ты расчесывала ей волосы на ночь и целовала в лобик перед сном. – Сет закатил глаза. – Ведь не в первый раз мы это наблюдаем. Сехмет встает на путь истинный, Ра наделяет ее величайшим могуществом, оно ее ослепляет, помрачая разум, Сехмет идет вразнос, кто-то разгребает то, что она наворотила, Ра ее прощает, и все опять по кругу. Вы действительно дальше своего носа не видите? Или вам просто нравятся такие заварушки? Хочется добавить остренького в свое пресное постылое бессмертие?
Начались долгие скучные обсуждения. Геб в основном молчал, погруженный в свои мысли, и чужие реплики цеплял лишь краем уха. Да, Сехмет действительно время от времени переклинивает. Клонит то в одну сторону, то в другую. Так она устроена. Именно поэтому люди почитают ее то как целительницу, то как воительницу. Никто не знает наверняка, какая из этих двух ее сторон подлинная.
– Ладно, можете меня не слушать. В конце концов, кто я такой, всего-навсего Сет, который всем вам поперек горла, – проворчал инициатор этого разговора. – Но я точно знаю: вы сильно потом раскаетесь, если сейчас не примете мои слова всерьез.
Все ошеломленно замолчали. Чтобы такой бог, как Сет, всегда творивший хаос и успевший досадить каждому из присутствующих, вдруг оказался единственным голосом разума? Такое возможно?
Геб, сглотнув, выступил вперед. В него тут же впились восемь пар глаз.
– Сехмет сейчас не в Дуате, это мы уже выяснили. И тогда, как мы все прекрасно понимаем, остается только один вариант: она на земле смертных.
– Спряталась как крыса. Крыса она и есть, – процедил сквозь зубы Осирис, и его седая борода пошла волнами.
Сет фыркнул. И хотя он не сказал при этом ни слова, мысли его Геб прочитал как по писаному.
Как ни странно, они совпадали с его собственными.
– Мы все знаем Сехмет. Она может быть кем угодно, только не трусихой. Если она снизошла к смертным, значит, ей это зачем-то нужно.
Все заговорили разом, и по залу покатился неразборчивый ропот. Видя, как боги переглядываются украдкой, Геб понимал: они единодушны, только никто не берет на себя смелость выразить общее мнение вслух.
Камень, лежавший у него на сердце с тех пор, как он увидел содеянное Сехмет, стал еще тяжелее.
И тогда, подавив вздох, Геб произнес то, что все ожидали услышать:
– Я отправлюсь туда. – На тысячную долю секунды он зажмурился: если Сету хватит наглости рассмеяться, он все-таки не удержится и врежет зубоскалу, несмотря на все свое миролюбие. – И отыщу Сехмет.
Все так же наперебой принялись сыпать советами и предостережениями. Помощь не предложил никто. Она, собственно, и не нужна была. Все же ясно: если бы Геб находился на своем посту, когда Ра проводил обряд, ничего бы не случилось. Или случилось? Как знать… Сехмет хитрая и предусмотрительная. Без абсолютной уверенности в успехе она бы на такое не пошла.
Кстати, об успехе…
Геб перевел взгляд на затихшую жрицу. Свою спутницу в будущих поисках, если все пойдет как надо. Отец девушки, этот статный молодой мужчина, заверил его, что дочь досконально знает традиции, законы и обычаи, хоть и не приемлет их для себя лично. Жрец был услужлив, возможно даже чересчур, учитывая, что собственную дочь он уложил на жесткий стол, а Геба едва ли не силой усадил на мягкий диван. Угощение он тоже предлагал, но Геб попросил только что-нибудь из одежды, потому что холодина в этом помещении стояла страшная. После дуатского жара ему было здесь, мягко говоря, неуютно.
Контар Бек и его прекрасная супруга удалились, оставив Геба ждать, пока девушка придет в себя. Он не собирался причинять ей ни малейшего вреда, просто не знал, что людям лучше не касаться его в первые минуты после сошествия.
Он предложил смертным подождать вместе с ним – как-то позаботиться о лежащей без сознания. Но Контар Бек только отмахнулся – не особенно, впрочем, обнадеживающе:
– Не беспокойся, мой господин, она знает, что от нее требуется.
Он должен был с самого начала заподозрить, что легко не будет, – еще когда их оставили одних и до него донесся щелчок замка. Зачем запирать дверь, если никаких трудностей не предвидится?
Будь его воля, он выбрал бы в спутники Контара Бека. Тот тоже жрец и, судя по всему, полон желания содействовать. Однако неожиданное стечение обстоятельств не оставило Гебу выбора.
В этой девушке что-то угадал расул, разгуливающий в обличье гуся и излучающий невероятно мощную хека[4]. Расул бегает за ней по пятам, души в ней не чает и всем своим видом демонстрирует, что именно она подойдет Гебу.
А Геб еще не выжил из ума, чтобы пренебрегать указаниями божественного вестника.
Однако все попытки договориться только выводили девушку из себя. Тогда Геб принял самое логичное решение – прибегнуть к наглядной демонстрации. Смертные способны отрицать что угодно, только не увиденное собственными глазами.
Поэтому он сосредоточился на несколько секунд и позволил дремлющей силе земли под его стопами взметнуться ввысь, прокатываясь по его ногам, торсу и голове. Сам он при этом ощущал легкую щекотку – вполне приятную, что уж отрицать. Есть вещи, которые можно испытать только на земле смертных. На его земле.
Убедившись (без всякой необходимости окидывать себя взглядом), что он принял нужное обличье и готов предстать перед девушкой тем, в кого она отказывается верить, Геб мягко побудил ее развернуться. К его удивлению, она повиновалась не сразу – могучая у нее, однако, воля.
В конце концов она все-таки подчинилась. Геб приготовился к любой реакции – в первую очередь к новому обмороку. Чем тверже лоб, тем больнее бьется при столкновении с действительностью, а у этой упертой он явно тверже кремня.
– Ну давай, яви мне свет истины, Великий Гоготун, принц богов…
Сначала она лишилась дара речи. Это понятно, реакция естественная и преодолимая. Она окаменела, уставившись на него, а точнее на его лицо. Рассудив, что и это нормально, Геб гордо вытянулся насколько мог, в полный рост, который в божественном облике превышал два метра. Очень удачно, что в этом помещении такие высокие потолки – и что оперение у него на голове такое красивое. Пальцев уже не хватит пересчитать, сколько раз художники и скульпторы увековечивали его длинный клюв или безупречный зеленый оттенок кожи. Благодаря ему гуси стали считаться священными – эти прекрасные птицы всецело заслужили такое внимание и почет.
Молчание девушки, между тем, затягивалось дольше нормального в представлении Геба, и он нахмурился. В обморок не падает, криков тоже не издает. Она там дышит вообще?
Обеспокоившись, Геб шагнул к ней:
– Ты не…
И тут наконец она отреагировала.
– Я не знаю твоего имени! – воскликнула девица, выставив перед ним ладонь.
У Геба перехватило дыхание – и от ее слов, и от пустоты, мгновенно возникшей в груди. Как будто кто-то выкачивал оттуда воздух, стягивая кожу и мышцы. Настал его черед окаменеть и задохнуться. Он почувствовал, как хека стремительно покидает его, утекая обратно в землю.
Геб потрясенно смотрел на девушку:
– Еще как знаешь! Произнеси!
Глаза у нее были круглые, как блюдца. Что это у нее написано на лице – изумление? Может, она сама не понимает, что сейчас творит и к чему это может привести? Или, наоборот, втайне надеется на провал, отчаянно желая, чтобы он оказался не тем, кого она видит?
Но уже через миг она решительно сжала губы. Изумления как не бывало.
– У тебя нет имени, – заявила она безапелляционно. – Ты никто.
Последние капли магии покинули тело, и Геб повалился на колени. С ужасом осознавая, что это больно. Отдача от удара пронзила всю бедренную кость, заставив Геба застонать против воли.
Проморгавшись, он оценил обстановку заново. Контар Бек был прав в одном: девушка действительно знает обычаи и обратилась к единственному, позволяющему жрице поставить своего бога на колени. Отказать кому-то в праве называться собой – худший грех и преступление, поскольку так человека превращают в пустое место, в безымянного, в абсолютного изгоя. А для богов это еще страшнее, ведь именуют они себя сами и носят столько титулов, что порой их все и не упомнишь…
– У меня есть имя и ты его произнесешь! – Он пригвоздил ее взглядом к двери, от которой она, впрочем, и так не отлипала. – Мне нужна твоя помощь, и ты не можешь оставить без внимания мою просьбу. Если ты не внемлешь, твоих близких постигнет страшная участь.
– Ты нас проклинаешь? – Голос ее едва заметно дрогнул.
– Ни в коем случае. Вы же мои служители. – Это действительно так. Что проку богам причинять вред своим истым приверженцам? Служители – самые главные посредники между богом и его храмами и подношениями, основные проводники хека. – Я вас предостерегаю. Творятся… – Он медленно, с усилием, ощущая какую-то странную тяжесть в голове, открыл и закрыл глаза. – …темные дела.
Она ответила не сразу, будто колеблясь:
– Я не намерена вовлекаться в дела богов. Не хочу.
– Но ты уже вовлекаешься. – Геб неожиданно для себя самого повалился вперед. Пришлось срочно подставлять руки, чтобы не впечататься носом в пол. Проклятье! Она же так действительно его прикончит… – Ты…
– Не вздумай еще раз назвать меня своей жрицей!
Дальше Геб уже почти ничего не ощущал – время и пространство пошли волнами и заструились. До него доносились лишь какой-то приглушенный шум и смешавшиеся друг с другом голоса где-то рядом. Он уловил недоверие, потом гнев. Обильно приправленный страхом.
Мужской голос упрашивал:
– Ну давай же, тюбан! Это принц богов!
Ему вторил женский, мягкий, дрожащий:
– Пожалуйста, милая, прошу тебя…
Пока наконец не раздалось:
– Ох, пропадите вы пропадом, делайте что хотите!
Уже вертясь в вихре, уносящем его во тьму и выворачивающем все внутренности наизнанку, Геб почувствовал, что над ним кто-то склоняется. Обдавая его ароматом жасмина и теплом, этот кто-то шептал ему на ухо:
– Ты – бог Геб, творец всего сущего, принц богов. А, да, и еще Великий Гоготун.
Ему пришлось собрать последние силы, чтобы недовольно фыркнуть, возмущаясь насмешливому тону, с которым это произносилось, зато самообладания хватило осознать, что все возвращается на свои места: пустота в груди стала заполняться, тяга, выворачивающая внутренности, ослабла. Но, увы, удержаться на краю бездны он уже не мог.
– Ты чуть не отправила бога в небытие! – закричал на нее отец, как только они вышли из зала.
Найла вдохнула так глубоко, что легкие едва не лопнули от переизбытка кислорода. Выдыхала она медленно, считая гусей, пока не уверилась, что отцеубийство отменяется.
По крайней мере на ближайшую минуту.
– Ты действительно думаешь, что вправе упрекать меня в чем-то? – напустилась Найла на отца, резко развернувшись посреди коридора.
Контар, видимо, такого не ожидал, поскольку застыл как вкопанный и заморгал. «Неужели раскаивается?» – размечталась Найла. Осознал, как сильно ее подставил и обидел? Но отец вздернул подбородок хорошо знакомым движением, и Найла поняла, что просить прощения он даже не думает. Ну да, ведь Контар Бек в очередной раз поступил как ему положено, а она просто глупая девчонка и ничего пока не понимает. Всегда одно и то же – она видела это уже тысячи раз в детстве и юности.