Родник холодный. Постапокалипсис

© Борис Панкратов-Седой, 2025

ISBN 978-5-0067-7648-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1

…и, по причине умножения беззакония, во многих охладеет любовь.

(От Матфея 24:12.)

Как родник холодный из земли бьет,

Да в ручей превращается,

Да ручей тот в реку течет,

Да река та в море-океан стремится.

Так удаче моей быть – началу с везения малого.

(Из древнего заклинания.)

Бекас сразу понял, что с Топазом будет полный порядок, что из этого пса выйдет толк. Это показала первая же осень ходовой охоты. Силой заставить охотничью собаку работать по зверю – труд напрасный, если нет у собаки азарта; сколько ее ни воспитывай, а Топаз сразу проявил такое желание и учился быстро. Одного короткого «нельзя» было достаточно псу, чтобы понять – сегодня по белке мы не работаем, дальше облаивать белок, прячущихся в ветвях деревьев, не надо, а надо искать глухаря. Иная дурная собака так загоняет охотника по глухой тайге, идущего на лай, таких километров намотает страдалец от белки к белке, что впору само ружье вешать на крюк, а собаку с рук сдать кому-то, а тому новому хозяину собаку во дворе на цепь посадить, чтобы курятник сторожила – вот и всё, на что годна такая нерабочая собака.

Поиск и чуйка были у Топаза сильные, вставал на охотничью тропу надежно, след терял редко, работал широко – триста, а то и пятьсот метров от Бекаса. Единственное, чего не хватало ему – псу меньше средних размеров, – так это выносливости и громкого голоса. Вечерами отлеживался он на стане подолгу, вымотанный до самого своего донышка.

Хороший был пес Топаз.

Бекас, с рассветом отправившийся на поиски не вернувшегося к вечеру на стан пса, нашел его у края небольшого кочкового болотца и сразу понял по следам, как всё произошло.

Трое волков: один матерый, крупный, два других помоложе, – загнали Топаза в болото и там задавили. От пса осталась одна голова и обгрызенный позвоночник, остальное растащили волки по тайге.

Бекас сначала отвел глаза в сторону от этой картины, но после подумал, что сейчас, когда Топаз вот такой, не стоит отворачиваться от него. Бекас снял с себя куртку. Сначала хотел завернуть останки в нее, но холодный воздух ранней весны сразу прохватил его вдоль вспотевшей спины. Тогда он снял с себя флиску, надел обратно куртку и завернул Топаза уже во флиску. Принял винтовку в положение на плечо, чтобы были свободны руки, прижал к себе флиску с завернутым в нее всем тем, что осталось от охотничьей собаки, и отправился к своему прошлому стану. Земля там была сухой на пригорке и мягкой. Можно было вырыть настолько глубокую яму, чтобы лесное зверье не учуяло и не потревожило больше останки Топаза.

Еще на ходу, возвращаясь, Бекас принял решение, что так просто этого не отпустит и волкам этим в тайге больше не жить.

Обычным, нерушимым порядком проплывала в космосе планета Земля, свершая предначертанное ей обращение: ночи сменялись днями, приливы отливами, горькое время отчаяния сменялось временами надежд, вслед каждой зиме приходила своя весна. И наступила в Москве она – долгожданная поздняя. Весь март – то ясно на небе, то снег, а порой и метель. Подтаявшие почерневшие от солнца сугробы в который раз по новой заметало мягким, пушистым белым саваном. Не сдавалась зима до самого начала апреля. Наконец, не выдержала напора времени перемен, затрещала льдами по берегам реки, носящей одно название с большим городом; нагромоздила торосы у кромки воды, да не удержала их; и понесла, понесла, понесла, отправила тающие льдины вниз по течению через город, где река не замерзала и в двадцатиградусные морозы, а только схватывалась тонким ледяным стеклом изредка и ненадолго.

Большой город всё тот же, всё у него на прежнем месте, как и было зимой. Тот же, да и не тот: стал он шумным, стал суетливым. Всё чаще можно встретить на его улицах улыбку прохожего, идущего навстречу. Светлее стали лица, случайные взгляды прохожих теплее. Ещё совсем недавно из-под поднятых воротников были так холодны они. И казалось, что можно запросто спросить у любого тебе неизвестного так вот запросто: «Ну, как дела?». Чего совершенно невозможно было представить себе зимой. А он, этот тебе неизвестный прохожий, улыбнётся и скажет в ответ что-то доброе.

На площади памятник. Бронзовый конь боевой бьёт копытом. Ни тени улыбки на княжеском лике. Серьёзен он и суров. Крепко сидит на коне он в седле. Щит на плече, меч у пояса. Правую длань простирает он перед собой, говоря: «Здесь быть граду великому!» Надпись на постаменте гласит: «Основателю».

У подножия памятника маленькая сухая старушка, сама похожая на птичку, кормила голубей, кидала им хлопья овсянки на мокрый апрельский асфальт. Голуби навели суету, сновали наперегонки в разные стороны от одной упавшей крошки к другой, жадно склёвывали, а если рядом проходил кто-то близко, встревоженные, на мгновение поднимались они невысоко в воздух и возвращались к ногам старушки.

«Эхе-хех!» – недовольно вздохнула старушка и проводила недобрым взглядом молодую женщину, которая прошлась прямо через стайку голубей, не замечая как будто ничего перед собой. Это заставило птиц вспорхнуть – всех до единой – и подняться высоко-высоко над асфальтом, под самую руку бронзового князя.

Старший лейтенант Валентина Дроздова шла в Столешников переулок на конспиративную встречу с завербованным осведомителем Зинаидой Востриковой по прозвищу «Зингер». Это прозвище гражданка Вострикова получила за свои многочисленные беспорядочные половые связи, как производную от расхожей присказки – «трахаться, как швейная машинка».

Вострикова-Зингер была содержательницей наркоманского притона, мелкой сошкой, и заниматься такими персонажами никак не входило в зону ответственности Комитета Государственной Безопасности. Не шла бы сейчас старший лейтенант Дроздова на конспиративную встречу со своим информатором, если бы совсем недавно – в канун Нового Года, во время очередной и, можно сказать, регулярной облавы на квартиру Зинки-Зингер, проведённой силами местного отделения милиции во главе с участковым, не открылись бы особые обстоятельства.

Обыск в притоне, или как говорят – на хазе, или в малине, обнаружил не только дурь, галлюциногенные грибы, отвар из них, шприцы и всё вот это, но и четыре пистолета ТТ (Тульский Токарев, образца 1933 года) – всё в заводской смазке. Но и такое было бы для Зинки лишь полбеды. Главное, что обнаружили милиционеры – это была ртуть, в количестве ста пятидесяти грамм. А вот ртуть – это уже другое. Незаконный оборот металла Q-60/60/200 – это уже совсем другое, нежели полдюжины обдолбанных торчков с текущей слюной изо рта, найденных по месту постоянной прописки гражданки. Это уже даже не четыре пистолета в заводской смазке, да пусть их будет и восемь или даже двенадцать. Вострикову-Зингер сразу передали по инстанции «куда следует».

Знала бы Зинка-Зингер, что во внутренней тюрьме здания на Лубянке – бывшего страхового общества «Россия» – ей досталась камера, в которой в своё время сидел видный деятель периода слома эпох Борис Савинков, то преисполнилась бы торжественного самосознания. Но Зингер не знала, кто такой Савинков, и ей быстро стало бы всё равно, кто это такой, если бы даже и знала.

Следователь дело впопыхах не шил, не кроил из блохи голенища, троечку под гору не гнал, чтобы заработать себе по-быстрому трудовую «палку» в отчетность. Напротив, никуда он не торопился. Опытный следователь по особо важным делам, иначе говоря – «важняк», знал, что всё в мире течет и всё меняется. За первые две недели вызвал на допрос Зинку только дважды. Терпеливо выслушивал её про то, что Зинка знать не знает, кто мог бы такое оставить в её квартире. Записывал всё аккуратно, в конце просил подписать протокол. Зинка подписывала. А на третьей неделе она не подписывала уже ничего. Материла «мусора» последними словами, смеялась ему в лицо, закатывала истерики, а один раз даже ударилась головой об стол следователя, обещая «вскрыться» в камере.

Надо сказать, что такие Зинкины представления с искрой и фейерверком производили на «важняка» впечатление незначительное – не такого он и насмотрелся и наслушался в этом вот кабинете за годы своей службы на страже безопасности Родины. Он только смотрел в глаза Зинке долго и пристально, прекращая допрос, да и кнопочку после жал, вызывая конвой. Убирал в папочку неподписанные протоколы да и отправлял арестованную обратно в камеру.

Зинка, на пятой неделе пребывания в Лефортово, уже качаемая тюремными сквозняками на все четыре стороны, не то что сидеть перед следователем на привинченном к полу табурете, но и лежать, не шевелясь на шконке, не могла без мучений. Стало Зинку ломать и кумарить на отходняках лютых нешуточно, жёстко, совсем не по-детски. Когда её вовсе скрутило винтом, вот тогда Зинка запела про всё, что хотел узнать вежливый следователь.

И – о чудо! Её выпустили на волю под сотрудничество.

Сегодня старший лейтенант Дроздова шла на конспиративную встречу со свежезавербованным осведомителем. Встреча была назначена в пивном баре «Ладья», на углу Столешникова и Большой Дмитровки.

В народе это место называлось «Яма», по двум причинам: бар на самом деле находился в подвальном помещении; второй причиной была та, что бар ещё с незапамятных времён, по какому-то мистическому распоряжению Народного Комиссариата Пищевой Промышленности (за подписью товарища Микояна, если таковое и было), не выполнял общего для всех правила – не торговать алкогольными напитками до одиннадцати часов утра. Бар открывался на час раньше всех.

Сюда к десяти утра стекалась полубогемная публика столицы, страдающая хроническим алкоголизмом. Такая публика, которой, в силу высокого о себе самомнения, было не по статусу отовариться чекушкой водяры у какой-нибудь тёти Клавы из соседнего подъезда, торгующей водкой двадцать четыре часа и навынос, и в разлив по стакану. Да и водка с утра – для них это слишком – приличные же люди. Полубогемная публика столицы, склонная к рефлексии, прозвала это место «Яма», иронизируя над степенью своего же глубокого морального и физического падения.

У них было ещё одно основание бывать здесь по утрам. Щемящее иррациональное чувство вины за свою никчёмную жизнь, приходящее вместе с похмельем, не так сильно их мучило в среде себе подобных. Как писал поэт: «Я такой же, как ты, пропащий…» А такому же, как и ты пропащему, никогда не стыдно смотреть в глаза.

Это касалось времён до катастрофы, обрушившейся на планету Земля. Кому сейчас из контролирующих органов было дело до того, когда откроется пивнушка? Три четверти из тех органов сами канули в небытие. Но городские алкоголики никуда не делись, и вместе с ними осталась старая традиция. Опохмелиться в «Яме»! Это ли не столичный шик? Никому нельзя до одиннадцати, а тебе можно – и получается, ты избранный!

Поправив своё утреннее здоровье, публика рассасывалась в разные стороны большого города, и уже к часу дня бар значительно пустел, ожидая новой волны посетителей к вечеру. На «мёртвое» в баре время и была назначена встреча с агентом-информатором. Комиссариат Пищевой Промышленности со всеми своими более поздними ипостасями уже исчез. Комитет Государственной Безопасности остался. Валентина пришла без четверти час.

В баре был полумрак и безлюдно, только два посетителя. На весь потолок – четыре горящие лампочки. Бармен, он же хозяин заведения, он же единственный работник бара в «мёртвый» час, – сидел в окошке, прорубленном в стене, откуда он выдавал кружки. За спиной у него стояли четыре огромных деревянных бочки с кранами и два шкафа, наполненные десятком сортов алкоголя покрепче – самым ходовым и без изысков: водка, портвейн, дешёвое вино.

Автоматы автопоилки, стоящие вдоль стены, не работали – электричество дорого. Когда-то в прорези автопоилки можно было закинуть двадцатикопеечную монету и получить вполне себе щадяще и гуманно разбавленного пива. В «Яме» заботились о своём реноме и ценили посетителей – разбавляли чуть-чуть. Нынче не разбавляли вовсе, в этом не было смысла. Все подобные заведения стали после катастрофы частным сектором экономики. Государство сбросило с себя всё то, что не в состоянии уже было тащить на себе. Выживают там как-то люди – вот и хорошо. Из восьми лампочек горела половина, но пиво стало лучше. В каком-то смысле в «Яму» пришел прогресс.

На Валентине: замызганная заграничная куртка из болоньи; в хлам убитые джинсы «Леви Страус» – не бывавшие в советской гос. продаже, а потому престижные; войлочные боты на молнии, которые в народе именуют «прощай молодость»; шерстяной шарф, модно повязанный, и побитый молью трикотажный берет; протертые на кончиках пальцев шерстяные перчатки – такой прикид выдал бы в Валентине излишне любознательному наблюдателю: или филолога, занимающегося переводами с теперь никому не нужных скандинавских языков; или катящуюся по наклонной дочку бывшего загранработника; или танцовщицу, когда-то «блиставшую» в сцене «царства теней» из третьего акта балета Людвига Минкуса «Баядерка».

Валентина взяла в окошке кружку пива и бумажную тарелочку с солеными баранками, пошла к высокому столику в углу. Столики в «Яме» были высокими для потребления пива исключительно в положении стоя. Валентина устроилась за столиком и, пригубив пива, огляделась.

Два других посетителя вели между собой неспешную беседу о грядущем коммерческом предприятии, которое их обоих озолотит. С их стороны доносились фразы: «…за каждый день по двадцать рублей получится на брата…», «…еще плюс к этому…», «…с каждой?», «С каждой, Вован, это с каждой!» Вован протянул кружку, они чокнулись за будущий успех, и Вован взял с бумажной тарелочки непрогрызаемую баранку с элегантностью, с которой не справился бы ни один буржуа, беря устрицу, ананас или рябчика; ни один из старорежимных аристократов времен правления Николая Второго, или Александра Третьего, или даже Первого.

– Я по свету немало хаживал, жил в землянке, в окопах, в тайге, – донеслось со стороны входа, и в бар вошел молодой человек – серьезно под шафе, распевающий известную песню, – И везде повторял я слова: дорогая моя столица, золотая моя Москва!

– А-а-а-а! – донеслось со стороны столика обращенное к нему приветствие и поднятые руки, – Витек! Египетская сила!

– Вован! – приветствовал в ответ вошедший Вована торжественным жестом, как сделал бы это консул Вечного Города Рима, приветствуя сенатора.

– Не-е, ну серьезно?! Витек! Ну, египетская же сила!

– Шум и гам в этом логове жутком, но всю ночь напролет, до зари, я читаю стихи проституткам и с бандюгами жарю спирт, – не унимал свой пьяно-поэтический настрой вновь пришедший и, обращаясь в окошко к бармену, спросил, – Илюха, а где шум, гам? Где бандюги и проститутки?

– Ты первый, – раздалось в ответ из окна.

– А-а-а! Один ноль! Один ноль! Паф! Паф! – вновь прибывший сделал пантомиму – «выстрел в висок и разлетающиеся мозги», – Илюха, скажи, а у тебя на хозяйстве имеется такой – кальвадос? У Ремарка в «Триумфальной арке» постоянно пили этот самый кальвадос. Всегда хотелось попробовать, что за дрянь такая. Наверняка такая же, как и сам Ремарк. Уха-ха!

Бармен ничего не ответил, дав понять этим, что лимит на хохмы был уже исчерпан на первой из них, и тут у него окошко для приема наличных, а не шуточек-прибауточек.

Информатор Зинка-Зингер опаздывала, прошло уже более получаса со времени назначенного для встречи. Валентина поняла, что агент на встречу скорее всего не придет. Она решила ждать еще пятнадцать минут и после покинуть навечно прокуренный подвал «Ямы», в котором папиросный дым от «Беломорканала» можно было уже трогать руками – так сильно надымили всего трое шумных завсегдатая за соседним столиком.

Один из них – тот, который пришёл позже всех и которого Валентина мысленно назвала для себя «поэт», во время разговоров пару раз оборачивался на неё через плечо. Тогда Валентина прикладывалась к пиву, не желая встречаться с ним взглядом. Тем самым взглядом, каким смотрит волкодав, охраняющий стадо от волков и одновременно глубоко презирающий всех этих овец. За время её службы в Комитете Государственной Безопасности подобная антисоциальная публика, с которой ей часто приходилось иметь дело, стала уже порядком раздражать её. Можно сказать, что вообще людей старший лейтенант Дроздова любила не очень. Она любила свою Родину, абстрактно и без людей. Люди для этого чувства ей были не нужны.

Поэт повернулся к Валентине в третий раз.

– Не хотите ли присоединиться к нашему столику? У нас есть кальмары! – спросил он, и два его собеседника даже притихли, глядя на такое его «гусарство».

– Нет, нет. Я уже ухожу, – ответила Валентина, сделала последний глоток пива и стала натягивать на руки дырявые шерстяные перчатки.

– Останьтесь! Мне кажется, что я вас видел где-то. Лицо ваше мне кажется знакомым. Мы не могли встречаться в ЦДЛ?

– Нет.

– А в КСП?

– Где?

– В Клубе Самодеятельной Песни. В доме Туриста? Нет?

– Нет. Я уже ухожу, – Валентина направилась к выходу.

Поэт сделал шаг от своего столика по направлению к ней.

«О, чёрт, только не это!» – подумала она.

Подошедший поэт бесцеремонно взял её за руку поверх битой молью шерстяной печатки.

– Останьтесь, я прошу вас! – он придал своим интонациям как можно больше высокосветских старорежимных обертонов какого-нибудь князя Болконского.

Первое желание, которое посетило Валентину, было таким: «Перехватить его руку, вывернуть её, освободившейся своей ухватить за затылок – прямо за волосы – и пару раз приложить мордой об стол. Да так, чтобы кружка пивная подскочила, чтобы у него еще с недельку другую в ушах звенели серебряные струны Клуба Самодеятельной Песни – «Александра, Александра – этот город наш с тобою…»

Валентина этого не сделала. Она похлопала по его руке, державшей её за запястье, и сказала:

– Спасибо за приглашение, но я ухожу.

И еще она посмотрела на него тем самым взглядом волкодава, каким смотрят на овцу.

Поэта как током ударило, он сам не понял, какая сила разжала его пальцы, и он опустил руки по швам, сделав шаг назад.

Валентина вышла из «Ямы».

Поэт вернулся за столик под едкие ухмылки своих собутыльников, наблюдавших за таким чудовищным и публичным его фиаско.

Он отдёрнул нервным движением свои рукава, присел и сообщил товарищам-собутыльникам, как казалось ему, самое уместное в такой ситуации:

– Я точно видел её в КСП, на творческом вечере Окуджавы.

Валентина вышла на тротуар, повернула за угол, прошла несколько шагов до редкого рабочего телефона-автомата на улице Большая Дмитровка, о котором знала наверняка, что тот рабочий. Вошла в будку, плотно прикрыла за собой дверь, набрала известный сотруднику КГБ код, соединяющий с абонентом бесплатно.

– Алло, дежурный! Позывной Белка. Пароль – Вологда семнадцать восемьдесят два. Соедините со вторым отделом, с майором Протасовым!

– Соединяю.

После паузы в телефонной трубке раздалось:

– Здесь Протасов, слушаю!

Густой бас майора был ниже человеческого голоса на октаву или две.

– Товарищ майор, агент Зима на конспиративную встречу не явилась.

– Агент Зима на встречу не явилась. На встречу не явилась, – повторили в трубке, растягивая слова.

Валентина знала, что в этот момент майор Протасов барабанит пальцами по столу, размышляя.

Глава 2

Был июльский полдень без дождя – первый за всю неделю.

Солнце, скрытое маревом облаков, покрывших небо от края до края, не могло пробиться сквозь них или само спряталось, не желая больше видеть того, что делали люди на Земле.

В лесу было тихо, пахло хвоей, смолой и землей. Весь утро молчаливо стоявший лес начал оживать. Послышались робкие голоса птиц. Одинокий рябчик вспорхнул, качнул тонкие ветки кустарникового подлеска и вновь стал невидимым.

За рекой дятел простучал по сосне мелкой дробью, умолк. Эхо, отразившись от стен дремучего леса, росшего по обе стороны реки, унесло этот звук вдаль по течению.

На крутой курумник, осыпавшийся до самой воды валунами с острыми обломанными краями, выскочила лиса, услышала дятла, застыла на миг, потянула носом, засеменила трусцой вдоль линии воды, вынюхивая – не вынесла ли река на берег хоть дохлой рыбешки, хоть малька, хоть рака.

Старый ворон уже два дня прятался в ветвях векового кедра, изредка перебираясь с ветки на ветку. К полудню он понял – дождя не будет. Подгоняемый голодом, последний раз чутко вслушался в звуки леса, чуть дернул своими иссиня-черными крыльями, расправил их, присел на ветке три раза, еще до конца не решившись, вспорхнул и поднялся над лесом, поднимаясь выше и выше.

Описав большой круг над кедровником, устремился вдоль звериной тропы к речному броду, ловя в крылья еле теплый воздух, туда, где можно было расклевать еще что-то от костей лежавшего в камышовом затоне трупа человека.

***

Шифрограмма.

«Оперативная обстановка в районе Восьмой Аномальной Зоны продолжает быть неблагополучной и характеризуется следующими основными факторами:

– нарастание численности бандитских формирований, действующих на территории Восьмой Аномальной Зоны и в прилегающих к ней районах;

– увеличение количества и качества вооружения, применяемого бандитскими формированиями;

– отмечается рост количества пособников бандитских формирований в районах, прилегающих к Восьмой Аномальной Зоне;

– отмечается повышение активности на нелегальном рынке вооружения;

– отмечается повышение активности (не контролируемой нашими оперативными службами) на нелегальном рынке оборота металла Q-60/60/200.

По имеющимся у нас данным – из Восьмой Аномальной Зоны налажен устойчивый канал (или несколько каналов) контрабанды металла Q-60/60/200 за границу».

***

По тропе к броду шли двое в камуфляжной одежде цвета хаки, на ногах тактические берцы. За плечами у каждого рюкзак литров на сто такого же цвета хаки. Оружие оба несли в положении «на грудь».

Вторым шел мужчина постарше – лет пятидесяти. Его автомат АКС облегченный, с откинутым прикладом, висел на животе параллельно земле, одна рука была на прикладе, вторая на газовой трубке со ствольной накладкой. Шел он тяжело ступая – дорога давалась ему нелегко.

Первым шел высокий молодой со снайперской винтовкой Драгунова (СВД). На пламегасителе винтовки был установлен глушитель «Ротор». Молодой держал оружие в сгибах локтей, скрестив руки у себя на груди. Ремень от винтовки он пропустил под капюшон горной штормовой куртки, чтоб тот ненароком не натер шею.

– Бекас! – негромко окликнул второй впереди идущего и встал перевести дух.

Молодой остановился, обернулся.

– Смотри, ворона.

Он показал в небо.

– Кто-то вспугнул ее, – продолжил он.

Бекас даже не посмотрел вверх.

– Это не ворона, Сеня. Это ворон.

Бекас продолжил движение, не оборачиваясь, сказал:

– Если бы был какой-то шухер – ворон бы каркал, оповещая своих.

– Ворон – это муж вороны? – пошутил Сеня.

– Ага. Муж, тесть, сват, брат, деверь.

– Закрой деверь с другой стороны.

– Че-е-го? – не поняв юмора, протянул Бекас.

– Шутка такая была у Аркадия Райкина.

– У кого, у кого?

– А-а-а… был такой. Давно был – ты не знаешь, – отрезал Сеня, не желая объяснять.

Сеня сделал несколько глубоких вдохов, двинулся вперед.

– Вон хорошее место для стана, – сказал Сеня.

– Смысла нет. Перебродим реку – там встанем. По-любому замочимся. Перейдем на ту сторону, там и будем сушиться.

Бекас сделал несколько шагов, обернулся, посмотрел на то, как грузно ступает его спутник.

– Перекур, – сказал Бекас и направился к поваленному дереву.

Он приложил к завалинке СВД, ловко скинул рюкзак.

Сеня последовал за ним. Поставил АКС рядом с СВД, наклонился, переместив вес рюкзака целиком на спину, чтобы легче расстегнуть грудную стяжку, снял рюкзак и облегченно вздохнул. Он провел ладонью по своей макушке с редеющими седыми волосами, посмотрел на оставшийся на ладони пот, вытер его о штанину.

– Ну, ты и лось сахатый, Бекас. Укатал ты меня в нулину.

– Волка ноги кормят. Чая хлебнем, со сгущенкой сразу станет легче. Следы, те, что мы пересекли, – это может быть чей-то дозор. И они наши могли засечь и могут искать по следу. Земля сырая – все видно. Надо дистанцию рвать подальше, если так. Береженого Бог бережет.

Сеня нащупал во внутреннем кармане пачку сигарет без фильтра «Гуцульские». Вынул из нее спрятанную внутри зажигалку, ловко подбил щелчком пальца одну сигарету, поймал ее губами налету.

– Опа! – сказал Сеня, довольный собой.

Бекас лег на завалинку спиной, вытянувшись во весь рост, закрыл глаза, расслабился телом, насколько только возможно.

– А он есть, бог-то? – спросил Сеня. Закурил.

– Десять минут сплю. Засекай. Потом ты. Потом чифирем взбодримся, – сказал Бекас, не открывая глаз, добавил после паузы: – Должен быть, по идее.

Сеня глубоко затянулся сигаретой, держа ее по привычке в кулаке, посмотрел на свои командирские наручные часы «Восток. Сорок лет Победы», выпустил табачный дым вниз.

Вновь за рекой простучал дятел, и вновь эхо унесло этот звук по реке.

Бекас видел сон, в котором снилось ему о доме.

Сначала снились ему солнечные зайчики, потом соседские вишни, которые мама запрещала рвать, а он – такой непослушный – рвал их. Он тянулся до них через ограду, тянулся, тянулся, но никак не мог достать их рукой.

Снилось – мама наливала молока ему в кружку и улыбалась. Кружка наполнялась до края, и видно было, что вот-вот еще чуть-чуть и перельется, а мама все лила и улыбалась. Молоко – через край, побежало по столу, и стол стал белым, пролилось на пол, и пол стал белым, и как будто все вокруг стало белым-белым.

И тут только заметил Бекас, что во всем этом белом вокруг один он в своем камуфляже цвета хаки и его СВД стоит рядом.

«Странно», – подумал Бекас во сне. «Значит, я уже вырос. Значит, мама уже умерла». Хотел сказать: «Так ты жива, мама? Мам, ты молоко пролила». Не сказал.

Отер с бедра пролившееся на него молоко, увидел свою руку – а молоко-то красное… И мать вдруг хлестнула его полотенцем по лицу!

«За что?! Мама!» – крикнул он во сне.

Бекас проснулся!

Рука с толстыми волосатыми пальцами трепала его по щеке. В нос ударил резкий запах чеснока.

– Ал-ло! Подъем, воин! Полундра!

Первое, что увидел Бекас, – это был Сеня, стоящий на коленях с руками на затылке, и рыжего, у которого на правом плече висел его – Бекасов СВД и дробовик ТОЗ без приклада. Прижимая одной рукой оба ствола, рыжий шарил в карманах Сени. Он нашарил пачку сигарет, перекинул ее по воздуху другому, стоявшему в паре шагов.

– Чист! – сказал рыжий, обращаясь к тому, у которого виднелась из-под расстегнутого ворота тельняшка, который и разбудил Бекаса, добавил: – Курение вредит здоровью. Хе-хе!

Рыжий оскалился хищной улыбкой, показав два ряда зубов, в которых железных коронок было через один.

Медленно поднимаясь, не делая резких движений, Бекас заметил еще троих, расположившихся полукругом. У того, который будил, – АК47, и у того, который напротив, метрах в пяти, – второй АК47. Четвертый – совсем пацан еще, стоял дальше всех, поигрывал, качая в руке «Макаровым».

Первая мысль была: «Это залёт!»

– Давай, давай, длинный, – проспишь царствие небесное, – сказал тот, что в тельняшке. – Руки в гору! Давай туда!

– Куда? – спросил Бекас.

– Туда! – показал автоматом тот, что в тельняшке, на Сеню.

За первой мыслью с бешеной скоростью завертелись другие, наезжая друг на друга: «Четверо… банда… этот в тельняшке – главный… четверо… Сеня заснул… я фраер… я карась дешевый… взяли, как карася на мормышку… на тропе привал… фраер… какой же я карась… дробовик ТОЗ, „Макаров“ – это для карасей… шевронов нет… Эх, Сеня, Сеня… заснул… вещмешки два по тридцать литров – местные… в дальний рейд с таким не пойдешь… мужички шалят… шмот охотничий, не тактический… эх… мужички… Сеня-заснул-и-я-карась…»

Бекас, с поднятыми руками, встал на колени рядом с Сеней.

Главный в тельняшке подошел вплотную, не снимая пальца со спускового крючка. Бекас заметил – АК не на предохранителе – только дернись.

– Что есть? – спросил главный в тельняшке.

Бекас и Сеня молчали.

– Я спрашиваю – что есть?! – повысил голос главный в тельняшке.

– Да что надо-то? – переспросил Сеня.

– Ртуть есть?

– Нет, – сказал Сеня.

– Брешешь, падла! – главный в тельняшке пнул Сеню в живот.

Сеня коротко застонал.

– Нет ртути… нет у нас…, – прохрипел Сеня через перехваченное от удара спазмом дыхание.

– Брешешь ты, падла! Таким красавцам что делать в лесу? В моем лесу!? Если не ртуть собирать? Мою ртуть! – зло прошипел главный и хотел ударить еще раз.

– Ртуть есть, – сказал Бекас как можно более спокойным тоном.

– Ха! – улыбнулся главный и переглянулся со своими по кругу.

Рыжий тоже оскалился железками.

Сеня вопросительно посмотрел на Бекаса.

– Где? – спросил рыжий.

– В рюкзаке моем, – Бекас кивнул в сторону своего рюкзака.

– Малой, вытряхивай! – сказал главный, обращаясь к их младшему.

Малой сунул «Макарова» в боковой карман.

«Макаров» на предохранителе, патрона в патроннике нет – фраер», – успел подумать Бекас.

Малой подошел к рюкзаку, взялся за лямку.

– Постой! – крикнул ему Бекас. – Прольешь! Там у банки крышка плохая – травит. На дне она – ртуть.

Малой остановился в замешательстве.

– Я сам достану. Там аккуратно надо, – сказал Бекас, обращаясь к главному.

– Валяй! – сказал главный.

Бекас подошел к рюкзаку, присел перед ним на корточки, откинул верхний клапан, растянул узел и полез одной рукой внутрь. Он услышал, как кто-то подошел к нему сзади, почувствовал, как что-то твердое уперлось ему в затылок. «Это ствол», – понял Бекас.

– Только аккуратно, – услышал Бекас у себя за спиной вкрадчивый голос, – не пролей! Понял?

– Понял.

Бекас чувствовал тяжелый холодок у себя на затылке.

Прошло пять-десять секунд – не больше, пока Бекас рылся в своем рюкзаке, а время как будто замедлилось, и мысли четкие, ровные, потекли у него в голове, к которой был приставлен ствол АК47.

«Первым – главного. Вторым того, который с АК. Третий – рыжий. У рыжего два ствола на плече – есть в запасе две-три секунды, пока он разберется с ними. Четвертым, если успею – малого. Четвертого не успеваю. Зависит – сколько секунд в запасе. Руку в карман, с предохранителя, патрон в патронник, выстрел – три секунды, если он быстрый. Если… В любом случае лучше с „Макарова“ получить, чем с дробовика. Целиться в сердце – не в голову. В голову можно промазать. В сердце – если не наповал, то.45 калибр снесет с ног по-любому. Будет шанс на второй выстрел. В барабане – шесть – хватит».

– Сейчас… глубоко там… Вот ведь… – Бекас сделал гримасу, как будто ему что-то мешает, запустил в рюкзак вторую руку.

Он нащупал во внутреннем кармане рукоять револьвера «Смит-Вессон». 45 калибра. Нащупал там же рядом, всегда заряженную клипсу с шестью патронами, тихо откинул барабан в сторону, зарядил клипсу в барабан. Взял револьвер в правую руку. Медленно вытягивая из рюкзака левую руку, он захватил ей за донышко термос и потянул его вверх. Достал термос из рюкзака, не оборачиваясь, поднял его над своей головой.

– Вот она – ртуть. Крышка травит, осторожно, – сказал Бекас.

Он сразу почувствовал, как холодная тяжесть отступила от его затылка.

Главный перехватил термос в свои руки. Бекас бросил быстрый взгляд себе за спину, все еще держа правую руку в рюкзаке.

Этого Бекасу было достаточно. Все четверо смотрели на термос, который главный держал обеими руками.

Бах! Главному Бекас выстрелил не в сердце. Снизу-вверх было удобней стрелять через подбородок в направление затылка.

Бекас выцелил второго с АК47. Увидел, как тот ищет предохранитель на автомате. Карась! Бах!

Малой с «Макаровым» был в двух шагах справа. Кинулся к нему в ту сторону, где он должен был быть, столкнулся, ухватил, повалил на землю, правую его руку ухватил своей левой. Боялся выпустить рукав. Почувствовал возле уха дыхание. Ударил лбом, надеясь попасть в нос! Ударил – раз! Два! Три! Четыре! Пять! Шесть! Семь! Восемь!

Малой обмяк.

Нащупал «Макарова» в кармане. Малой оказался не быстрый. Забрал.

Бах! Выстрел! «Не в меня!» – пронеслось молнией.

Бекас перевернулся за земле, прикрываясь обмякшим телом малого от того направления, где мог быть четвертый с дробовиком.

– Семен! – заорал Бекас, бешено стирая с лица чужую кровь.

Стало видно.

– Бекас! – услышал он надрывный голос Сени. – Бекас! Я держу его!

Бекас вскочил на ноги, готовый сразу упасть и перекатиться. Он увидел, как Сеня и рыжий катаются по земле, как Сеня держит дробовик, не давая его перезарядить рыжему. Когда Бекас подбежал, рыжий оказался прижатым спиной к земле и смотрел вверх на Бекаса.

– Ы-ы-ы! – надрывая силы, прохрипел рыжий сквозь железный оскал.

Бекас выстрелил!

Сеня отвалился в сторону. Он тяжело дышал, посмотрел на Бекаса и улыбнулся.

Чувствуя, что сердце готово выпрыгнуть наружу, и тоже тяжело дыша и не находя нужных слов, Бекас сказал:

– Не спи на посту, Сеня. Никогда не спи на посту.

– Больше не буду, – ответил Сеня, все еще улыбаясь.

– Больше не надо.

– Бекас… – начал говорить Сеня, но осекся.

– Что?

Сеня сглотнул слюну.

– Я трехсотый, Бекас… – сказал Сеня и застонал, потянувшись рукой к своему животу. – Я триста, Бекас…

Бекас увидел, как сквозь камуфляж товарища проступает пятно крови, как оно становится все больше и больше.

Бекас кинулся к аптечке в своем рюкзаке. Вернулся, расстегнул куртку на Сене, разрезал на нем флиску и майку от горловины до самого низа. Посмотрел на ранение и сразу понял, что аптечка не поможет.

Бекас вколол Сене в бедро прямо через штанину двойную дозу Промедола.

Зрачки Сени расширились, он перестал стонать, смотрел в небо.

Бекас растормошил пинками контуженного, с разбитым до торчащих наружу костей носом, малого. Связал его по рукам и ногам, прислонил к дереву в зоне своей постоянной видимости. От малого пахло мочой.

Осмотрел СВД, не найдя видимых повреждений, поставил на прежнее место, прислонив к завалинке. Поднял с земли термос, сел на завалинку. Снял с термоса крышку-чашку на два оборота, отвернул вторую крышку, налил в крышку-чашку еще вполне горячего и крепкого чая. Стал ждать, когда умрет Сеня.

На закате, у самого края горизонта, из-за облаков над лесом показалось такое долгожданное солнце. Закатное солнце было багровым. Еще живой Сеня почувствовал тепло на своем лице. Он повернул голову в сторону солнца и сказал:

– Бекас… солнце…

Сеня умер, когда уже были сумерки.

Стемнело.

– Вот здесь! – сказал Бекас малому, указывая фонарем на место под вековым кедром, и кинул малому в ноги саперную лопатку.

Малой все время, пока копал могилу, дрожал, вытирал тыльной стороной ладони свои кровавые сопли из носа.

Старый ворон был на той стороне реки. Он решил провести ночь на самой высокой березе, самой-самой высокой, какую только смог найти. Этим днем он слышал звуки на звериной тропе, ведущей к броду. Те самые, которые слышал уже много раз. Он решил, что утром вернется обратно к вековому кедру.

Глава 3

Ночной стан Бекас решил устроить в стороне от тропы, в ельнике, там, где комары не любят запаха хвои. Нужно было найти два хороших дерева – одно с густой кроной для себя, на случай дождя, второе для пленного.

Он быстро нашел две таких ели, стоящие недалеко друг от друга, – то, что надо. Палатку ставить было нельзя – придется просыпаться ночью, контролировать пленного – с палаткой такое делать будет неудобно.

Когда переносил рюкзаки, он заметил муравейник – неудача. Сил и желания искать новое место уже не было. Обрубил ножом толстую ветвь на высоте своего роста. Попробовал оставшийся сук – выдержит ли сразу два рюкзака? Не выдержит. На другом дереве сделал так же. Повесил рюкзаки на обрубленные сучья. Если муравьи учуют еду – чёрт с ними, пусть лезут подальше от спальника.

Просыпался за ночь пять раз, включал фонарь, светил на привязанного к дереву пленного. Под утро Малой дрожал, как осиновый лист. Бекас поднялся, достал из рюкзака Сени его спальник и складывающуюся на манер коврика Бундесвера пенку-коврик. Положил пленному под зад коврик, накрыл с головой спальником.

Пленный был ему нужен еще километров на тридцать минимум – нести то, что будет нужно нести, пока он не выйдет к бывшему совхозу «Путь вперед» – где свои. Там придется копать схрон, и Бекас уже представлял, где он его сделает. Что будет потом с пленным, Бекас ещё не решил. Нужно сначала пройти эти тридцать – там будет видно. Там или пулю в затылок, или «гуляй, Вася».

Лесной сон рваный, редко когда удается спать ночь одним куском. Эта ночь оказалась особенно скверной. Возвращаясь к своей лёжке, Бекас подумал: «Обувь у Малого дрянь. С весом под двадцать кг подвернуть ногу в таких копытах – это раз плюнуть. Тогда пленный не нужен. Снять берцы с того Рыжего. Поменять. Хорошие они у Рыжего берцы».

Удалось поспать непрерывно два часа, и это было хорошо.

Утром первое, что всегда делал Бекас, проснувшись, – это чистил зубы. Чистка зубов по утрам стала для него почти индивидуальным религиозным ритуалом. Вот чистит же он зубы по утрам, как учили в детстве. Что надо делать, чтобы стать хорошим мальчиком? Вот, пожалуйста – чистит. А это значит, что он хороший. Это значит, что всё как бы правильно, что всё нормально, что всё так, как надо, и Дед Мороз на праздник положит под ёлку хорошему мальчику подарок.

Под конец утренней процедуры Бекас с такой силой полоскал рот, раздувая щеки, – можно было подумать, он участвует в соревновании по неизвестному виду спорта. Пленный спал. Пусть спит. В этот раз Дед Мороз положил под ёлку пленного. Это нормально.

Искать валежник для костра после таких дождей – труд напрасный. Бекас отломил еловые ветви, те, которые повыше, до которых смог дотянуться, – верхние самые сухие.

Развел костер. Допил остаток чая из термоса. Чай остыл. Подвесил котелок над костром «по-походному» на длинной жердине, концом в землю и одной рогульке. Налил воды. Воды во фляге оставил на самом дне. Он всегда так делал. До брода осталось всего ничего, там накачает через фильтр. Закинул гречку, настругал много вяленого мяса, закинул. Сварил на двоих. Разбудил пленного, дал поесть. Разобрал рюкзак Сени, убрал лишнее.

Нашел в рюкзаке Сени коробочку, обтянутую кожзаменителем, побитую по углам. В коробочке поверх бумаг – значок в виде ромба. В верхнем углу значка – маленькая звездочка. На синем фоне – танк золотистого цвета. Под танком на красном фоне четыре буквы ЧВТКУ. Ниже – бархатная тряпица, в ней – орден «Красной Звезды» и удостоверение к награде.

Бекас прочитал: «Солоницын Евгений Викторович. В соответствии с указом Постоянного Президиума Съезда народных депутатов СССР награжден орденом Красной Звезды».

Еще было черно-белое фото, на котором Бекас не сразу узнал молодого Сеню. Сеня сидел на скамейке где-то на улице, улыбался. На коленях у Сени – девочка лет десяти с косичками. Девочка ела мороженое. На обороте фотографии надпись: «Сокольники 1983 г.».

Внизу были ещё какие-то сложенные бумаги, которые Бекас решил не смотреть. Не сейчас. После. Бекас закрыл коробочку, переложил её в свой рюкзак.

«Евгений Викторович. Странно. Почему – Сеня?» – подумал он.

Сходил на тропу. Осмотрел трупы и вещмешки – там мусор, воды нет. Реально конченные. Собрал трофейное оружие. Вернулся.

Разобрал трофеи, сложил в рюкзак Сени. Попробовал на вес – так и вышло – почти двадцать кило. Кинул пленному снятые с трупа берцы.

– Переобувайся!

Малой стал снимать свои никуда не годные ботинки, недоверчиво поглядывая снизу вверх.

– Слушай внимательно! – сказал Бекас как можно чётче. – Скажу только один раз. Я скажу идти – ты идёшь. Я скажу стоять – ты стоишь. Идёшь – не оборачиваешься. Дёрнешься – ты труп. Всё понял?

– Понял, – утвердительно кивнул головой Малой.

Бекас впервые услышал его голос. Ничего особенного, голос как голос, но Бекас поймал себя на мысли, что только сейчас, когда он услышал его, этот Малой стал для него реальным, каким никаким, но человеком. А до этого был целью, мишенью, силуэтом, профилем, в который надо не промахнуться.

Нагрудную стяжку рюкзака, идущую от лямок, Бекас распустил на всю длину и завязал на пленном узлом, чтобы у того не было шансов – дождаться сумерек или другого удобного момента, раскрыть замок, скинуть рюкзак, по-быстрому нырнуть в чащу леса – ищи-свищи его. С рюкзаком на плечах под двадцать килограмм такой трюк не удастся.

Бекас проверил – насколько туго лямки нагрудного замка затянуты на груди Малого.

– Даже не думай! – сказал Бекас и похлопал ладонью по завязанному намертво узлу. – Вперед, шагом марш!

Выдвинулись к броду.

Первый десяток шагов Бекас внимательно смотрел – не крякнет ли хилый Малой под весом рюкзака, но ничего, идет себе. Молодец, пусть идет и пусть старается. Ему сейчас нужно очень стараться, и он знает об этом.

Тропа пошла под уклон – скоро река.

Бекас так и сяк прокручивал в голове случившееся и то, что обнаружил в рюкзаке Сени:

«Странно так думать, конечно, но выходит как бы, что это даже хорошо, что Сеня погиб в рейде, когда они оказались пустые и ртути не нашли вовсе. Нашли бы ртуть, как говорил Сеня – «целое озеро», стали бы носить, говорил, «батистовые портянки и какой-то там крем есть». Смешно говорил – «батистовые портянки». Что за портянки такие? Что за крем такой? Придумал же он такое! Были бы не пустые, а с ртутью – совсем адское западло случилось бы – так-то вот дропнуться.

Оказалось – офицер был. Орден. Почему был? Наверно – Афганистан. Сколько таких по Восьмой Зоне лежит? И бывших, и пришлых, и местных. Да и по другим зонам не меньше.

«Хорошо, что рейд был пустой, – думал Бекас. – Плохо, что теперь за глаза будут судачить злые языки – Бекас не счастливый, уже не прушный, не прёт больше Бекасу. Скажут – пустой из рейда вернулся и минус один. Ну, пусть говорят. И что из того? В рейд не наймут? Не прёт Бекасу, скажут? А я с тринадцати лет в Зоне и до сих пор не дропнуся. Кто из них больше моего ходил? Я до десяти рейдов в год ходил. Не наймут в рейд? Пусть ищут кого получше. Пусть ищут и пусть говорят – пустое это всё».

В этот раз рейд был пустой, потому что на месте, где в прошлом году нашли прилично ртути – граммов триста, в этом году уже был голяк. Про места ртути искатели скрывали, но это ничего не решало. Во-первых, то о чем знают двое – то знает и свинья. Во-вторых, было обычным делом – нашли где-то ртуть – и нет ее там больше – не пришла. Бывало, что и приходила на старое место два года подряд, бывало и три. Пойди пойми её почему, да в чем логика. Ртуть появлялась там, где хотела сама. Появлялась светящаяся еле-еле заметным белым свечением, мелкими серебряными каплями, не крупнее горошины, и в дремучих чащах на стволах; и на опушках, в листве; на прогалинах, на траве; вдоль ручьев и на курумниках; у тихой реки и на дурнине; везде, где хотела. Ртуть манила, ртуть обманывала – а ну-ка поймай меня!

Ртуть искатели собирали по капельке, ртуть искатели продавали по граммам. Продавали её и друг другу, продавали её и барыгам, и местным барыгам, и пришлым барыгам, и барыгам залетным. Случалось – брали барыг на гоп-стоп или валили барыг по-беспределу дурным делом наглухо и по новой продавали ртуть и друг другу и новым барыгам. Беспредельщики могли каруселить такой вариант, пока не упирались в реальную крышу какого-то из барыг. Тогда всё решалось жёстко. Что было опасней – в рейд в Зону идти или ртутью барыжить – это ещё вопрос.

В бывшем совхозе «Путь вперед» – на базе, откуда Бекас ходил в рейды – беспредела старались допускать мало. В других местах – туши свет!

Бекас всегда скидывал ртуть Одноглазому Чили и только. Скидывал ртуть и трофеи, если имелись такие. Чили в совхозе держал репутацию и держал справедливые цены на всё. Бекас скидывал, забывал. Ни в какие дела Бекас не путался, как будто бы и не было для него ртути вне зоны вовсе.

Через барыгу Чили Бекас и узнал Сеню. Пришлый искал надежного напарника. Говорил, знает место. С пришлыми работать стрёмно, но не то чтобы было у Бекаса такое жёсткое правило – не работать с пришлыми, а других вариантов у Бекаса в тот момент не было до осени – вот и согласился. Ударили по рукам, все как обычно – два косаря вперед деньгами, а если будет ртуть – десятую часть – можно ртутью, можно деньгами – деньгами лучше. Пошли в рейд. Бекасу говорят куда. Бекас говорил как. Теперь возвращается. Минус один.

«Хороший был, наверняка танкист», – подумал он. – «Да, и человек, похоже, что был хороший».

Через два часа хода они оказались на опушке леса, у брода. Сразу к броду не вышли. Бекас знал: брод – идеальное место для засады. Залегли.

Бекас стал наблюдать ту сторону леса, за рекой – каждое дерево одно за другим, кусты – каждый. Ему казалось, что у брода слишком тихо. Мелкие птицы в лесу затихают, когда рядом кто-то чужой. Так пролежали с четверть часа. И только когда Бекас увидел плывущую поперек брода речную выдру, они поднялись.

Бекас срубил ножом с трех-четырех ударов две основательные березовые жерди. Пошли к броду.

Стояла высокая после дождей вода.

Бекас отозвал шедшего впереди под присмотром Малого назад. Подошел к берегу, хотел осмотреть дно, но мутная вода не дала этой возможности. Вошел в воду на пару шагов. Стал припоминать переправу в этом месте прошлой осенью. Тогда перешли легко – не выше колен. Он решил, что максимум будет по пояс. Вода тихая, с заводями по берегам.

– Эту тебе – бери! – сказал Бекас, передавая пленному жердь. – В спине – наклон чуть вперёд. Жердь в обеих руках. Идёшь медленно. Всегда две точки опоры. Понял?

– Понял.

– Вперёд!

Брод перешли без проблем.

За рекой звериная тропа уходила намного северней от направления движения. Идти стало тяжелей. Перебираясь через поваленные стволы и местами жёсткий кустарник, приходилось чаще смотреть под ноги.

Маршрут шли с короткими привалами по двадцать минут. Малой, к удивлению Бекаса, темп выдерживал, сопел, но не скулил. К вечеру ровно по намеченному графику вышли к хорошо знакомым Бекасу местам, и он убрал компас в карман. Больше не доставал его, шел по приметам. Знакомых мест по пути встречалось всё больше. Всё сосны да сосны, а по сосне лучше видно, где юг, где север.

Миновали верховое болотце, обойдя его по краю. Можно было и напрямки, по кочкам, болотце известное, но Бекас решил уже не мочить просохшие ноги. Земля под ногами мягкая – место для схрона что надо.

– Стой, снимай рюкзак!

Малой стал пытаться развязывать тугой узел нагрудной стяжки рюкзака. Ничего не получалось. Он подтянул лямки к лицу, вцепился в узел зубами, начал тянуть.

– Ы-ы-ы-ы! – издал Малой звук.

«О! Как волчонок из капкана лапу себе отгрызает. С виду сопля соплей, а выживает. Каждому бы так. Огорчить его что ли на этот счёт? Не-е. Это лишнее», – подумал Бекас.

Узел поддался.

«Встретиться этот еще разок в Зоне, при других обстоятельствах – этот не пожалеет».

Бекас скинул рюкзак, достал пакет с оставшимися галетами, протянул пленному.

– На! Это тебе на дорожку.

Малой схватил пакет обеими руками, прижал к себе.

Нужно было дать и воды, но не в чем, а фляги Бекасу было жалко.

«Ничего. Из лужицы, если что, похлебает. Этот живучий – этому ничего не будет», – подумал Бекас.

– Теперь вали и быстро! Пять минут и не видно тебя.

Малой быстрым шагом пошел по краю болота, по следу обратно. Он шел и не оборачивался. Бекас смотрел ему в спину. Пленный удалялся всё дальше и дальше. Бекас чисто для себя размышлял – на какой дистанции из положения стоя снял бы того выстрелом наверняка – в голову. Вышло так, что пока совсем не скрылся Малой в березняке, Бекас был уверен, что не промахнулся бы.

На прогалине, среди поваленных ветром крест-накрест старых берез, росла одинокая молодая рябинка – вот и подходящее место. Через завал идти случайному бродяге не зачем, пойдёт в обход по-любому, а место приметное.

В трех-пяти шагах от рябинки Бекас вырезал по траве ножом квадрат дёрна размером метр на половину, на всю глубину лезвия. Аккуратно, чтобы не рассыпался дёрн, скатал его на сторону от намеченной ямы. Взял саперную лопатку, начал копать схрон. Управился быстро. Сложил в яму трофейное оружие и боеприпасы, завернув всё в тент от палатки Сени.

Пистолет «Макарова» и две пачки патронов к нему оставил у себя. «Макаров» отлетит за пару дней без проблем, на остальное нужен особый покупатель. Пока пусть лежит. Что делать с ополовиненным рюкзаком Сени, Бекас решил уже заранее. Положено было отдать оставшееся от покойника близким, но Сеня из пришлых, и никого из его близких Бекас не знал. Да и откуда им взяться в бывшем совхозе «Путь Вперед»?

Бекас опустил в яму рюкзак Сени. Накрыл всё дерном и слегка притоптал. Вышло не ровно. Раскрыл дерн, по новой присыпал в пустоты земли. Раскатал дёрн. Вот так хорошо.

Достал тент от палатки, сгреб на него руками выкопанной земли, сходил к болоту, утопил землю в воде. Так пришлось делать три раза. Темнело, и последний раз пришлось идти к болотцу уже с фонарём.

Вернувшись к месту схрона, Бекас посветил фонарём на траву, еще раз осматривая, всё ли ровно.

Только сейчас он почувствовал, что смертельно устал, что сил пройти последние пару километров у него уже нет, и сил разбивать стан у него тоже нет. Он положил рюкзак у поваленных берез, сел на него, прислонился спиной к березе, успел подумать: «Уже почти дома».

Засыпая, Бекас вспомнил кино американское, которое смотрел в видеосалоне давно ещё в детстве, когда в совхозе на время восстановили электричество. Кино называлось «Загнанных лошадей пристреливают». Подробностей он уже не помнил. Помнил только, что актриса, игравшая главную роль, ему очень тогда понравилась. Зачётная такая деваха – с искрой. Там, в кино, они все тоже без сна и отдыха всё танцевали, танцевали…, танцевали…, танцевали…

За ночь он проснулся один раз, на мгновение нащупать рядом приклад СВД и опять провалился в сон.

Ему снилась та самая красивая американка из фильма. Бекас не мог вспомнить во сне, чего же она все-таки хотела. Вспомнил – она хотела жить лучше. Все хотят жить лучше. Сеня хотел жить лучше. Еще вспомнилось: «Её в конце там толи убили…, толи она сама… Не помню… Сеню тоже убили».

Бекас смотрел на неё – она танцевала и не знала ещё, что умрёт. Бекас хотел подойти к ней, сказать: «Не стоит. Не надо так, чувиха. Зачем так-то уж совсем?» Но передумал. «Пусть танцует. Пусть танцует, пока живая – это всё же красиво», – подумалось ему, когда он понял, что это только сон, а во сне смерти нет.

Глава 4

От бывшего совхоза «Путь вперёд» осталось три десятка строений. Производственные здания по прямому предназначению давно уже не использовались, за исключением коровника.

На самой северной окраине, выходившей к лесу, стоял он, некогда грандиозный – на двести голов скота, беспривязного содержания; надёжный, прочный, тёплый, как весь Советский Союз. Теперь половина его крыши – арочной конструкции, крытая уже только местами шифером, осыпалась, и через зияющие дыры были видны стропила и короба вентиляции из полипропиленовых труб. Осыпавшийся шифер напоминал опавшую, омертвевшую чешую, а торчащие из дыр крыши стропила и вентиляция – кости скелета выброшенной штормом на берег гигантской туши мёртвого кита или дракона.

Сколько таких скелетов из прошлой жизни образовалось по всей Земле после обрушившегося на планету метеоритного дождя и тотального – на годы – коллапса электричества? Сотни тысяч? Миллионы? Миллиарды? Никто не считал.

Жизнь в коровнике ещё оставалась только в родильном отделении и во вспомогательных помещениях южного торца здания, к которому подходила разбитая грунтовая дорога, проходящая через совхоз, укреплённая кое-как вспомогательным материалом из битого кирпича и щебня.

Хозяйство из восьми коров Бестужевской породы, в углу, огороженном кирпичной стеной от продуваемого насквозь ветрами основного помещения, вела шестидесятилетняя тётка Екатерина Матвеевна. Была она из местных старожилов. Были и ещё двое – бывший протодьякон Дмитровского кафедрального собора Успения Пресвятой Богородицы – крепкий ещё для своих пятидесяти мужичок Егорыч и девочка шестнадцати лет, которую в совхозе «Путь вперёд» все звали Ленка-Дурочка. Звали её так не со зла, а чтобы не путать с другими. Редкие, но страшные приступы эпилепсии сильно повредили её рассудок. Так и звали её – Ленка-Дурочка.

Протодьякон и девочка приплутали в совхоз позапрошлой зимой в поисках лучшей жизни, прибились к Екатерине Матвеевне. Сначала вроде как до весны, да как-то прижились. Добра от добра не ищут, а чтобы в чужом дому куском не попрекали, трудились на хозяйстве, как могли, и жили дружно.

Последние годы хворала Екатерина Матвеевна. Похоже, чуя что-то неладное про себя, позапрошлой зимой поехала повидаться с родственниками в Потаповку, да так и не вернулась. В Потаповке сказали: «Не приезжала». Пропал человек – бывает. Не такое бывает. Остались на хозяйстве протоиерей без церкви и девочка-дурочка.

Бекас остановился в лесу на краю опушки, осматривая видневшийся вдали коровник и поле между лесом и коровником – бывший яблоневый сад, вырубленный на дрова в тот год, когда «красные» из Москвы решили показать, кто главный, и прессовали местных по путям снабжения. С углём, соляркой и всем прочим был полный облом. Сад порубили.

Опасности дома, а он уже был дома, Бекас не ждал, но такая у него сложилась привычка – осмотреться перед выходом на открытое пространство. Бекас пошёл через бывший сад, между двух рядов торчащих пеньков.

Старый, уже почти глухой и почти слепой алабай, дремавший у входа в коровник, заметил Бекаса, когда тот подошёл почти вплотную. Волкодав поднял свою лобастую голову, сначала однократно рявкнул и вновь положил голову на лапы. Долг собачьей службы взял над ним своё. Он нехотя поднялся и залился продолжительным лаем в сторону Бекаса. Умерил пыл, только когда почуял знакомый запах.

– Пират, бродяга. Не узнаёшь своих? – сказал Бекас, остановившись.

Бекас жил в бывшем хозблоке по другую сторону грунтовки и был частым гостем. Пират узнал, но продолжил коротко рявкать, уже без запала.

Из дверей показался протодьякон Егорыч в чёрном латаном-перелатанном ватнике, в котором работал он все времена года. Он прикрыл глаза ладонью от света, спросил:

– Кого ещё ни свет ни заря?

– Бекас.

– А-а-а, ты, Бекас, – протянул он, откладывая в сторону к стене вилы и добавил, обращаясь к собаке, – Свои, свои.

Егорыч подал Бекасу руку, только когда Бекас пожал её. Пират вильнул хвостом, ткнулся протодьякону под рукав ватника, чтобы тот погладил, подошёл к Бекасу, нюхнул штанину, медленно завалился на бок, тут же рядом, но уже не дремал, водил ушами, вслушиваясь в то, как говорят.

– Служивый, – кивнул Бекас в сторону пса.

– На одном характере. Слепой, глухой, старый. Ты с чем, Бекас? Надо чего?

– С зоны я.

– А-а-а, понятно. Я думал, надо чего. Молочка парного. Возьмёшь?

– Возьму.

Молока Бекасу было не надо – сказал так, чтобы не обидеть.

– Молочко наше – моё почтение, а не молочко – все пять процентов – хоть сейчас на выставку сельского хозяйства. Бери литров пять, а?

– Пять много. Парочку.

– Не пожалеешь.

– Ну, добро – три.

– Так, так, – сказал Егорыч, засуетившись, осматривая свои нечистые руки, – Обожди-ка.

Он быстро нырнул в дверной проём и вернулся с полотенцем через плечо, куском хозяйственного мыла и битым, видавшим виды чугунным чайником.

– Полей-ка, будь ласка! – сказал Егорыч, протягивая Бекасу чайник.

Бекас перевёл СВД с плеча в положение «на грудь», взял чайник, плеснул Егорычу на руки.

– Будя, будя, будя, – прервал струю Егорыч.

Стал мылить руки и, не глядя на Бекаса, спросил:

– Ну, как там?

– В зоне-то? – переспросил лишнее Бекас.

– Ага, в ней.

В совхозе было негласное правило – рассказывать без лишних секретных подробностей о случившихся в зоне нештатных ситуациях, чтобы предупредить об опасностях всех своих.

– Как говорится – с какой целью, святой отец, интересуетесь? В зону собрался? Не всё коровам хвосты-то крутить! – незлобно пошутил Бекас.

– Мне-то в зону? Лей-ка! Будя, будя.

– А в зоне, отец, по-прежнему – когда мы их, а когда они нас.

– Невесёлый ты, Бекас, невесёлый. Пустой, значит?

– Пустой.

– Бывает.

– В этот раз пустой, а там поглядим.

Егорыч вытер полотенцем руки, перекинул его через плечо, сказал:

– Мне туда без надобности. Я такие шутки шутить, как ты, с зоной не умею. Держусь от этого дальше. Зона она не для таких, как я.

– А для каких таких она?

Егорыч пожал плечами.

– Выходит, для таких, как ты.

– А мы-то какие?

– А это всё покажет время – какие вы есть.

– Всё загадками говоришь, святой отец. Шутками-прибаутками.

– Какие уж тут шутки! Это вы вон шутки шутите, а сами не знаете с чем. Я так думаю, что если усердствовать в шутках с ней, она может посмеяться в ответ так хорошо, как умеет смеяться тот, кто смеётся последним. Язви её мать, прости Господи! А кроме прочего, открылась мне, Бекас, суть происходящего. Всего, что было, что есть, что будет. Потому в зоне искать уже более мне нечего.

Бекас понял, что Егорыч ждал вопроса, и задал его:

– И что за суть такая загадочная открылась тебе, отец святой?

– А суть такова – нет в жизни счастья, но не так нету, чтоб найти его, а так что нет, да и хер с ним, прости Господи!

– Ловко!

– Как сказано в том страшном предсказании: «…и тогда я пошлю на землю голод, но не голод хлеба, а голод слышать слово Господа. И будут скитаться из края в край, от моря до моря, от севера к югу, но так и не найдут его». Ну, ты-то молодой ещё – тебе это – горох об стену. Лови птицу-удачу за хвост. Значит, пять литров возьмёшь? Может, шесть?

– Три.

– Ну, пошли.

Бекас снял со спины рюкзак, прислонил его к стене у входа, СВД взял с собой.

Егорыч пропустил в двери Бекаса вперёд.

– Слова Господа, говоришь?

– Не я – писание говорит.

– Не найдут? Так сам говоришь – и хер бы с ним.

– Святый Боже, помилуй нас, грешных!

Егорыч перекрестился.

– Мне бы ртути литров сто найти и шабаш! – сказал Бекас.

– Ну, ну. У нас вот молоко только имеется. Где жизнь, там и надежда. Сюда вот пройди, пока – у нас тут вроде кухни-столовой второй образовалось. Обожди – я мигом.

– Чай есть у меня с собой, – кинул уже в спину удаляющемуся Егорычу Бекас, – Хороший чай – «со слоном». Заварим, что ль?

– Это можно! – услышал Бекас голос удалявшегося протодьякона.

– А бабы-то где твои? – громко спросил Бекас.

Но Егорыч его уже не слышал. Бекас сходил на улицу к рюкзаку и забрал пачку чая «со слоном». Вернулся.

Он сел за стол, стоявший впритык к окну с ситцевыми занавесками, провёл ладонью по гладкой клеёнке стола с ярким рисунком, состоявшим из множественных, рассыпанных и так, и сяк, и вверх тормашками зелёных крокодилов с гармошкой и обезьянок с большими ушами. Что-то смутное из детства всплыло из памяти, что-то доброе.

Он заметил в углу ярко-красную ткань. Подошёл, развернул её – толстая, бархатная, мягкая на ощупь. Прочитал:

– Переходящее знамя. Победителю в социалистическом соревновании.

Поверх надписи были вышиты золотыми нитями два профиля. Одного из них – Ленина – Бекас узнал, а второго, с большой бородой, нет.

«Борода, как у мужика с упаковки индийского чая. Большая и, наверняка, тоже чёрная», – подумал Бекас.

На стене, прямо над знаменем, висела обложка журнала «Огонёк», на ней репродукция – конный рыцарь разил змея копьём.

– Шестое мая – день Георгия Победоносца, – прочитал Бекас.

«Гляди-ка ты – одни победители. Ни одного лузера», – подумал Бекас.

Вдруг за спиной он услышал:

– Ты убил!

Бекас вздрогнул и обернулся.

В дверях стояла Ленка-Дурочка, вполоборота, прячась за дверной косяк. Всегда приветливая к Бекасу, она пристально и зло смотрела на него немигающими глазами. Бекас опешил.

– Ты убил! – повторила она.

– Ты чего это? – вскинул брови Бекас, не понимая происходящего.

– Я знаю – это ты убил.

– Ленка, да чего?

За её спиной появился Егорыч с полиэтиленовым пакетом в руках, через который просвечивало белое молоко. Егорыч, заметив неладное, ласково провёл Ленке-Дурочке по плечу.

– Солнышко, как ты?

Ленка-Дурочка резко дёрнула плечом.

– Я знаю – это он убил!

– Ох, ты ж, святый Боже, посети и исцели немощи наши. Ты ступай, солнышко. Ступай пока.

Ленка-Дурочка скрылась за косяком. Бекас слышал её быстрые удаляющиеся шаги.

– Чего это её опять штормит не по-детски?

Бекас постучал пальцем себе по голове.

Егорыч положил пакет с молоком на середину стола, сел напротив Бекаса. Пакет с молоком распластался по столу поверх крокодилов с гармошками и ушастых обезьян.

– Да вот, понимаешь, напасть… такая, понимаешь, напасть… – начал Егорыч и осекся. По всему было видно, что не хотел говорить.

– Деньги попозже занесу. Сейчас нету с собой, – сказал Бекас.

– Добро.

Они помолчали какое-то время, и Егорыч продолжил:

– Нашла в поле, понимаешь, воробья дохлого. Весь день плакала. «Убили, убили воробышка!» – ревела во весь голос полдня. И так и сяк я её утешить пытался. Ни-че-го. Она мне: «Надо… говорит, святая душа, воробышка похоронить с молитвой об усопших за упокой, чтоб Боженька его душу принял». Можешь себе такое представить? Я ей про то, что так не положено, чтоб воробья отпевали наподобие усопшего христианина, а она – в слёзы. Говорит – тогда птичка в рай не попадёт. Плачет и всё. Что ты будешь делать! Я ей тогда про то, что не по сану мне. Плачет, просит. Ну, что ты делать будешь! Взял я грех на душу, прости Господи! Думаю, чего уж там, и так всё вокруг у нас верх дном идёт, верх ногами всё, и когда выправится, да и выправится ли, не видать. Ну, а Бог-то простит. Так и вышло, Бекас – не то чтоб по канону мы воробья хоронили, а прочёл, понимаешь, часть малую специального чина для некрещёных младенцев. А что было делать? Такие дела наши, Бекас. Эхе-хе…

Егорыч побарабанил пальцами по столу в тишине.

– Меня, наверно, и так не похоронят, – сказал Бекас, вставая и забирая молоко со стола, – Жаль, меня не было с вами. Я бы и торжественный салют троекратный ему исполнил, как маршалу авиации.

Егорыч остался сидеть, глядя перед собой прямо на пачку чая. Чай индийский. Первый сорт. Бородатый мужик в чалме погонял палкой синего слона мимо восточных минаретов.

– Бросил бы ты это всё, Бекас! Молодой – жить да жить тебе! Сгубит тебя зона. Скольких уже сгубила. Молодой же ещё, а?

Бекас закинул СВД на плечо, взял пакет с молоком, двинулся к выходу.

– Прорвёмся! – сказал он на ходу.

– Подался бы вон, хоть в Москву. Там жизнь другая, люди говорят. Голова, руки есть. Чего тебе ещё?

– Люди говорят? Люди говорят, что кур доят. Не-е-е. В Москве – «красные». Мне там душно будет среди них. Я казак вольный. По-другому уже не умею.

– Так чаю! – всполошился Егорыч, увидев на столе пачку, – Чаем хотел угостить!

– Расхотелось, святой отец. Ты оставь себе. Зайду с деньгами.

– Заходи.

На выходе Бекас застал Ленку-Дурочку, сидящую на корточках перед волкодавом, она чесала пса за ухом, и тому это нравилось. Она увидела выходящего Бекаса и отвернулась от него. Бекас надел рюкзак. Боясь, что пакет может порваться, он оставил его в руке. Прошёл мимо Ленки-Дурочки, но через несколько шагов остановился.

– Слышь ты, божья коровка!

Ленка-Дурочка не обернулась.

– Не убивал я воробышка твоего. Веришь мне? Нет?

Бекас постоял ещё немного, собрался вроде что-то сказать, но махнул рукой.

– Ну, как знаешь, – сказал он.

Под ногами Бекаса скрипел гравий и битый кирпич грунтовки. Пока шёл к своему дому-хозблоку, вспоминал сказанное: «Будут скитаться из края в край, но так и не найдут его. Все ищут. А мне – литров сто ртути найти и баста!»

Поставленные контрольные метки: еле заметная волосинка – выше уровня глаз, зажатая дверью и косяком на месте; тонкая змейка речного песка у порога – не тронута. В дом никто не входил.

Открыл навесной замок. Вошёл к себе, скинул всё на пол посередине у входа. Сил нет совсем. Ноги гудели – чувствовал, что под пластырем от мозолей, наклеенным заранее на проблемных местах, творится ад.

Скинул берцы, морщась от неприятного ощущения, аккуратно отклеил пластыри – всё не так плохо, как могло быть. Почувствовал холодную благодать деревянного ровного пола. Как мало нужно для счастья!

Открыл окно, чтобы выветрить спёртый воздух. Достал из тумбочки армейского образца, хранившуюся до особого случая, бутылку пятизвёздочного коньяка «Белый аист». Налил в стакан на четверть, выпил. Мигом ударило в голову и в колени. Где-то был лимон? Там же в тумбочке – вот он. Лимон резать не стал. Откусил от лимона прямо с кожурой. Сок побежал по подбородку. Не вытер. Реально – всё пофиг – так устал.

Хотел открыть банку тушёнки, нашёл её взглядом, но сразу почувствовал, что на такой подвиг не способен. Прошёлся взад-вперёд вдоль от двери до окна. Норм. Снял всё с себя и кинул в пластмассовый таз, стоявший у входа под вешалкой. В чём мать родила рухнул на раскладушку лицом вниз.

Коньяк уже разлился по всему телу. Запах подушки. Дома.

Через час поднялся. Победил полбанки тушёнки с двумя стаканами молока и парой уже сильно черствых баранок – без молока – зубы сломать.

Нужно было наносить воды из колодца – два ведра. Замочить всё провонявшее потом и костром, да и помыться.

Оделся – трусы, майка-алкоголичка, тапочки. Взял таз и ведро, вышел на улицу.

Лёгкий ветерок приятно обдувал тело. Бекас повернулся в сторону солнца, с закрытыми глазами, расставил руки вширь – всю жизнь бы вот так простоял.

Таз оставил у входа. С ведром пошёл к колодцу.

Вернулся с ведром воды и первым делом залил весь шмот в тазу, настругал в таз мыла от души. Пусть киснет до вечера. Пошёл было уже за вторым ведром, но вернулся.

– По какому поводу банкет? – сказал он вслух сам себе, – Что за случай такой особый?

Уже мысленно про себя ответил: «Живой!» – и чокнулся с бутылкой коньяка, накатив ещё четверть стакана. Стало совсем хорошо.

Бекас крутил отполированную за многие годы ручку колодезного ворота, сделанную из гнутой железной трубы. Цепь, уходящая в глубину сруба, поскрипывала при каждом полном обороте. Ведро приятной тяжестью медленно поднималось, достигло высоты обшитого досками оголовка. Вода в ведре, до того мерцавшая искрами в темноте, уже поймала в своё отражение небо, сверкнула серебром, плескаясь через край.

Глава 5

Переливая из ведра в ведро, Бекас услышал приближающийся звук со стороны грунтовки – «тык-тык-тык, ры-ры-ры, тык-тык-тык».

Он повернул голову в сторону дороги и увидел мотоциклиста на чёрном «Урале» с коляской. Мотоциклист ловко объезжал рытвины и большие, неизвестно какой глубины лужи, в некоторых местах приподнимаясь с сиденья, как это делают жокеи на скачках.

На мотоциклисте были надеты большие очки в стиле авиаторов Первой мировой войны, открытый шлем-каска, чёрная кожаная двубортная косуха с массивной железной молнией-«трактором».

Увидев приближающегося мотоциклиста, Бекас заметил для себя сразу две вещи: «Козырный фраер, но что-то с ним не так…»

Только когда мотоциклист поравнялся с колодцем и остановился, спустил очки-авиаторы себе на шею и снял шлем, из-под которого на плечи упала копна вьющихся волос цвета льна, Бекас понял, что с мотоциклистом не так – молния на косухе застёгивалась не на ту сторону.

«Деваха!» – удивился Бекас и мысленно присвистнул.

– К дому культуры я правильно еду? – спросила она, смерив взглядом Бекаса снизу вверх – от тапочек до майки-алкоголички и обратно.

– Нет. Надо было на той развилке направо и по главной дороге до конца. Там упрёшься.

– По-ня-тно, – протянула она, кивнула на ведро. – Я водички выпью?

Бекас молча развёл руками – конечно.

Она слезла с мотоцикла, подошла к ведру, наклонилась, дав шанс Бекасу заценить зачётную задницу в обтягивающих кожаных штанах и кобуру в стиле «тактик» на двух ремнях, затянутых вокруг правого бедра, и одним ремнём, уходящим вверх к поясу, под край кожанки.

Торчащую из кобуры массивную рукоять пистолета Бекас не смог идентифицировать. Подумал – что-то бельгийское, вроде «Браунинга».

Бекас наблюдал, как незнакомка подняла полное ведро, поднесла его к губам и отпила с края, не пролив ни капли.

Коньяк всё ещё вращал карусельные вихри в голове Бекаса, и, поддавшись коньячным завихрениям, он игриво заметил:

– А вы, наверное, спортсменка! – сказал Бекас, перейдя на «вы».

Она ничего не ответила, поставила ведро на место. Расстегнула косуху полностью, заправила под пояс кожаных штанов майку, задравшуюся во время езды. Пупок и плоский загорелый живот мелькнули на секунду.

Бекас прочитал на её майке надпись, идущую поперёк груди. Правильнее сказать, не надпись, а картинку – человеческий оскалившийся череп, пробитый навылет красной молнией. Вверху черепа было написано такими же красными и тревожными буквами: «Не влезай», а под черепом – «убьёт!»

«Точно – спортсменка!» – понял Бекас.

«Тык-тык-тык» – продолжал тарахтеть холостыми оборотами «Урал», заполняя возникшую неловкую паузу.

Она закинула ногу через сиденье, натянула очки, поправила их несколько раз, взяла шлем, висевший на руле, сказала:

– Спасибо!

«Ры-ры-ры!» – крутанула ручкой газа, развернула «Урал» на сто восемьдесят, управляя им одной рукой, другой ловко надела шлем и застегнула его уже на ходу.

«Тык-тык-тык» – «Урал» удалялся по грунтовке на первой передаче. Бекас смотрел ей вслед, угадывая – приподнимется ли она с сиденья или нет, проезжая большую глубокую лужу, в которую коляска попадёт колесом непременно. Так и вышло – она привстала слегка, и Бекас ещё раз оценил её задницу.

***

Через час Бекас шагал по центральной аллее бывшего совхоза к единственному двухэтажному зданию, которое называли домом культуры. Раньше в нём располагался весь, как тогда говорили, «административно-культурно-бытовой сектор»: правление совхоза, сельсовет, киноклуб, культмассовые кружки – танцев, хорового пения, изостудия, кружок авиамоделистов, библиотека. На втором этаже, в бронированной комнате с постоянной охраной у двери, барыжил Одноглазый Чили. К нему и шёл Бекас – сдать «Макарова» и патроны, ещё договориться по остальным трофеям, прикопанным в схроне.

За «Макарова» Бекас рассчитывал взять рублей двести. За патроны – непонятно сколько. Цена на боеприпасы в последнее время сильно упала. Патронов и остального добра было – хоть жопой жуй. Всё вместе отдал бы за двести, пожалуй. Бекас заранее решил, что если Чили начнёт сбивать цену – не уступит. Найдёт, кому продать без проблем. Любому последнему карасю «Макаров» в хозяйстве – как молоток или отвёртка: всегда есть что пристукнуть или прикрутить.

А ещё по неписаному правилу надо было рассказать про случившееся, чтобы свои знали, где в Зоне нечисто. Ходить по дворам и разговоры разговаривать – нужды не было. На сей счёт при Чили работало «местное радио» в лице Лёвки Шлеп-Ноги. Чили рассказывал ему, что нужно, а тот разносил по совхозу. Что не нужно было говорить – Чили Лёвке не говорил.

Лёвка Шлеп-Нога был первостатейный карась и адски непрушный к тому же. Один-единственный раз набрался Лёвка духом и пошёл в рейд в Зону с пацанами. Собрали ртути целых сто грамм! На обратном пути группа попала на гоп-стоп каких-то залётных. Перестрелка. Отбились. Всем ничего, одному Лёвке пуля раздробила голень. И стал просто Лёвка – Лёвка Шлеп-Нога. Сход-развал попортили – нога в ступне больше не гнулась. Теперь он тёрся возле Одноглазого Чили – шнырём работал на него, если по-простому. То и дело можно было видеть, как он чапает от дома к дому неровной походкой, словно у велосипеда с «восьмёркой» на колесе.

Бекас был одет в цивильное, в приличное – самому было приятно.

– Я русский плохо говорю, да?! Э-э-э! Э-э-э! Не надо, да! – услышал Бекас, проходя мимо открытых дверей магазина с вывеской «ТысИча мелочей», написанной с ошибкой.

За прилавком хозяин магазина Бахтияр махал обеими руками на двух приезжих торчков. Бахтияр махал вверх-вниз по направлению «торчки – дверь – на выход» и был похож на восточного заклинателя змей.

– Э-э-э! Не надо, да!

Унылые торчки вышли из магазина, неся на плечах вселенскую грусть. Парень и девушка лет двадцати – оба зачуханные. У девушки глаза чёрные, похожие на спелую смородину, с паутинкой красных воспалённых сосудов по белку – смотрят прямо, и ничего в них не в фокусе. Парень такой же, но пока ещё бодрячком.

– Мужик, купи фотоаппарат! – сказал парень и протянул Бекасу раскрытый футляр из толстой коричневой кожи, в котором лежал «Зенит-Е».

– Мне не надо, – бросил Бекас на ходу.

– Зеркалка. Экспонометр.

– Не-а, не надо мне.

– Регулятор упреждения синхронизации… – не сдавался парень.

– Не-а.

– …фотовспышки, – пробубнил уже себе под нос парень, закрывая футляр.

Бекас остановился, посмотрел на них внимательнее.

Побитые в хлам джинсовые куртки. На парне непарные кроссовки, щетина на щеках островками-проплешинами. Видно, хотел бриться, да не вышло. У девчонки через плечо женская сумочка из несуразного кожзама и большие ромашки, вышитые на джинсах-клёш.

– Когда ели в последний раз? – спросил он, подумав про себя: «Зряшный народ – конченый. Не в коня корм».

– Так это…

– Пошли, – Бекас кивнул в сторону дверей магазина.

Торчки не пошли в магазин. Бекас купил приличный пакет жратвы, вышел, молча протянул парню. Тот взял. Девушка смотрела перед собой куда-то в даль дальнюю. Что она там видела? Боль? Одиночество? Или и то и другое?

Вслед за Бекасом из магазина вышел любопытный Бахтияр, спросил, обращаясь к нему:

– Купил, да? Почем купил, Бекас?

Бахтияр увидел футляр фотоаппарата, висящий на парне-торчке. Всё понял. Сказал: «А-а-а…» – и ему стало неинтересно. Скрылся в дверях.

***

В результате неизвестной науке аномалии в Зоне вызревала дурь лютая: грибочки, ягодки. Июль-август считались высоким сезоном для наплыва торчков в совхоз «Путь вперёд». Торчкам сдавали свободные углы – хоть копеечка, да своя.

Торчки собирали, что им было надо, по краям Зоны; сушили дурь, торчали от дури, разъезжались кто куда; заносили долю малую или Чили, или Армену, или Тихому, или Бабушке Вале. Разницы не было, кроме той, что ты или с Чили, или с Арменом, или с Тихим, или с Бабушкой Валей. Туда-сюда беготня не приветствовалась, чтоб не нагнетать лишнего между своими.

Находились такие, кто заезжал просто так – только поторчать. Если про таких узнавали, что они ходят к Зоне, их за «просто так» били, но не сильно – не та цена вопроса. Торчки приезжали, уезжали, возвращались и снова торчали, собирали, сушили.

Если и могли свести счёты с теми, кто «за просто так», то это только гнилое семя Бабушки Вали. У Бабушки Вали был орден «Мать-героиня», который она всегда носила на Девятое мая, и много детей и внуков – неполный взвод. Работали внучки-деточки одной бригадой. Все уроды, редкая отморозь без понятий – порода такая. Бекас их всегда сторонился, в рейды с ними никогда не ходил.

***

На втором этаже дома культуры, в тёмном, без освещения коридоре, возле бронированной двери рабочего офиса Чили, на двух деревянных табуретках сидели Геша и Лёша. Оба были в бронежилетах, с автоматами АК-47. Оба одеты в одинаковые летние костюмы «Горка», популярные у военных, охотников и рыболовов. На рукавах – шевроны «Легиона Свободы». Бронежилеты особенно внушали. Чили всегда любил понты.

Лёша держал газету, подобранную в заброшенной библиотеке. Газета, истлевшая по краям, выцветшая бурым цветом от времени по диагонали.

– «После первых же матчей Мальцев стал кумиром трибун. Одно появление его на льду обещало зрителям удовольствие. Все ждали острой игры. В хоккей пришёл сильный боец», – читал вслух Лёша.

Геша хмыкнул:

– Сильный боец. Боец, на! Чё ты там читаешь?

Лёша перевернул газету, посмотрел.

– «Футбол-хоккей», восемьдесят четвёртый год.

Лёша перевернул газету обратно.

– «Александр Мальцев. Последний сезон», – прочитал Лёша.

– Помер, что ли?

– Пока не знаю, – ответил Лёша и продолжил: – «Мы часто аплодируем большим спортсменам за то, что они приносят в наш дом радость». – Лёша сделал паузу, глянул в конец статьи. – Да не-е, вроде живой.

– Ха! В восемьдесят-то четвёртом – ещё живой. Ну-ну, чё там ещё?

– Ещё? Вот – «Вторая группа, Мехико восемьдесят шестого. Швеция – Португалия. Ноль-один».

– А-а-а, – Геша недовольно махнул рукой, – Всё старьё.

– Говорят, в Москве футбол есть.

– Ой, да ладно!

– Кто идёт? – лениво протянул Геша, услышав шаги по коридору в сторону появившегося со стороны лестницы силуэта.

– Бекас. Мне к Чили по делу.

– А-а-а, Бекас. У него там люди.

– Ну, так скажи, что я пришёл.

Пока Бекас подходил, Лёша нехотя отложил газету, лениво поднялся с табурета, кулаком постучал в дверь.

– Бекас пришёл! – громко прокричал он.

– Пусть заходит! – услышал Бекас дребезжащий фальцет Чили, и ещё громче, ещё выше тоном из-за двери донеслось: – Бекасик, родной, заходи! От тебя секретов нет.

Дверь лязгнула замками, затворами. Из дверного проёма показалась голова Лёвки Шлеп-Ноги в красной бейсболке с надписью «Boston Red Sox».

– Заходи, Бекас! – сказал Лёвка и так же быстро, как высунулся, исчез.

Лёша продолжил читать газету:

– «Но даже у самых знаменитых людей жизнь идёт своим чередом».

Бекас вошёл.

Чили разместил все свои сто двадцать килограммов обрюзгшего тела за бывшим столом председателя правления совхоза. Чёрная повязка поперёк лица скрывала левую глазницу, в которой не было глаза. Глаз Чили остался в Зоне.

Лёвка Шлеп-Нога стоял рядом со столом, следил то за Чили, то за гостьей, сидевшей напротив и наискось от стола на широком подоконнике, свесив одну ногу вниз – та самая спортсменка-мотоциклистка в коже, которую Бекас видел у колодца.

– Я, может, позже зайду? – спросил Бекас.

– Заходи, заходи, чувствуй себя как дома. Слушай, Бекас – ты ж богатый у нас. Купи дизель-генератор! Со склада, в масле, муха не сидела, а если сидела, то разве что в тапочках.

– С каких это пор я богатый?! Ваши слова – да Богу в уши.

– Ну, деньги-то есть!

– Да на кой генератор мне в конуре три на восемь?

– Как же, как же! А комфорт?! Гляди!

Чили потянулся к стоящему на столе вентилятору.

– Чик! – сказал Чили, нажал на кнопку, и вентилятор завертелся. – Опа! Европа! Как в лучших домах Сан-Франциско!

Лёвка Шлеп-Нога расплылся в улыбке.

– А соседям твоим – передовикам-животноводам не надо?

– Так у них есть.

– Ах, да – у них есть. У них есть.

И Чили сразу, без паузы, обратился к мотоциклистке:

– Не-е, гранат Ф-1 нам не надо. Зачем нам гранаты? Тут у нас Рейхстаг никто брать не собирается. А патронов: пять сорок пять и семь шестьдесят два возьму. По сто двадцать рублей за цинк возьму. Да, Бекас, познакомься! Это Мария. Маша привезла нам разных вкусняшек. Не иначе, подломили где-то арсенал у «красных». Но молчит Маша, не колется. Шучу, Маша, я без лишних вопросов, я без лишних вопросов.

Развёл руками, показав пухлые ладошки.

– Здрасьте! – кивнула Маша-Мария Бекасу.

– Здрасьте! – кивнул Бекас, осматриваясь – где бы ему присесть.

Садиться на стул напротив Чили выглядело бы глупо. Бекас сел тоже на подоконник, в метре от неё.

– Сто сорок за цинк. Два цинка пять сорок пять и шесть цинков семь шестьдесят два, – сказала Мария.

– Без смещённого центра тяжести? – спросил Чили.

– Без.

Чили побарабанил пальцами по столу. Лёвка сделал серьёзное лицо.

– Последнее слово? – спросил Чили, глядя Марии в глаза.

Мария спустилась медленно с подоконника, взяла шлем, лежавший рядом.

Чили смотрел на неё и продолжал барабанить пальцами. Когда она сделала шаг к двери, он быстро сказал:

– Сто тридцать за цинк и забираю всё. Деньги прямо сейчас. По рукам?

Чили протянул ладошку через стол.

– Годится! – сказала Мария и хлопнула Чили по руке.

– Лёвка, иди помоги даме поднять вкусняшки!

– Не скажете – кто «эфки» взять может? – спросила Мария, обращаясь как бы ко всем.

– Это уж вы сами, это уж вы сами, – покачал головой Чили.

Мария посмотрела на Бекаса, на Лёвку – оба молчали.

– Ну, сами, так сами. Не в первый раз, – сказала она и направилась к двери.

Бекас кинул ей вдогонку:

– Бабушку Валю спроси! Пятый дом отсюда, направо.

Чили сделал недовольную гримасу на то, что Бекас лезет в его дела, и сказал:

– Ага. Эти могут. Ага.

Мария обернулась в дверях.

– Спасибо ещё раз!

– Не за что, – ответил Бекас.

Мария вышла. Лёвка задержался и, кивнув в сторону двери, в которую только что вышла Мария, обратился к Бекасу:

– Видал? Хороша Маша – да не наша.

– Иди, иди уже! – Чили натянул красную бейсболку Лёвке на нос. – Казанова ты наш, из совхоза.

Лёвка поправил бейсболку, опять улыбаясь на такую удачную шутку барыги, и сказал, кивая в дверной проём:

– У неё в коляске под завязку – полный фарш.

Чили закатил глаза к потолку, что-то калькулируя.

– Дня за два-три всё сольёт – БК нужен. У Тихого сейчас пусто.

Лёвка вышел.

– Ты с чем пришёл, Бекас?

– Да я про то же. Вот!

Бекас выложил на середину стола «Макарова», две пачки патронов к нему и запасную обойму.

Чили скосил голову набок, как делают собаки, глядя на что-то, и стал похож на стодвадцатикилограммового одноглазого бульдога.

– В норме? Рабочий?

– В норме! – уверенно ответил Бекас, хотя понятия не имел, в норме ли, рабочий ли.

– Двести рублей.

– Лады, – сказал Бекас.

Чили потянулся руками вверх и, сладко зевая, почти пропел:

– Ой, что-то день сегодня такой хороший! Замечательный выдался денёк!

Чили взял в руки «Макарова», повертел его, направил в сторону, как бы стреляя.

– Пиф-паф! Пиф-паф! – пошутил он.

***

На следующий день с самого утра люди бегали от дома к дому и разносили дурную новость, верить в которую начинали не все и не сразу. Узнававшие новость впервые охали и ахали и бежали с ней к другому дому. От дома к соседу, от соседа к случайному встречному. Спрашивали: «Слышал?». «Слышал!» – отвечали им.

Случилось такое – матёрого барыгу Одноглазого Чили, державшего сильную мазу на совхозе, нашли в бронированной комнате в доме культуры. Чили был мёртв.

– Утром нашли.

– Зарезали?

– Застрелили!

– Навылет в сердце. Через окно.

– Не в сердце. Полголовы отстрелили. Я сам видел.

– Что ты видел?! Видел он! В сердце навылет. Через окно.

– Ну, сейчас будет базар-вокзал и кипиш до небес.

– Это факт.

– Сейчас крыша приедет его на разборки с Потаповки.

– В Потаповке не его крыша!

– Я говорю тебе, что с Потаповки его крыша.

– С Потаповки не его крыша, а другого барыги. Этого… как его… который армянин, или бог его ведает кто он. Чернявый который – это его крыша с Потаповки. У Чили крыша была с Оскола. Как его бишь… легион… легион… Чего-то там… легион его. У них база в Осколе.

– Да ну…

– Вот тебе и ну.

– Ай, ничего ты не знаешь!

– Ты много знаешь!

– Пошли к дому культуры – может, кто что толком скажет.

– А что мне кипиш? Мне-то что?