Юдоль

© Елизаров М.Ю.

© ООО «Издательство АСТ»

Из земной юдоли в неведомые боли.

Егор Летов

Бога действительно нет, но так и задумано!

Прохоров-Валерьяныч

И вновь июль… Полуденная вялость,

Привёз курьер китайскую лапшу…

Написан «Вертер» и закончен «Фауст»,

А я «Юдоль» никак не допишу.

I

Сразу после выхода на пенсию Андрей Тимофеевич Сапогов решил продать душу Сатане. А до того сорок лет просиживал штаны в окраинном собесе. Старик – обычный счетовод. Высок ростом, худощав, в середине туловища надлом, словно бы обронил ценную вещицу и теперь дальнозорко выискивает: куда упала? Волосы даже не седые, а бледно-лимонные, точно крашеные или вылинявшие на степном солнце. Нос острый, на щеках впалая желтизна, глаза выпукло-василькового цвета.

Сапогов с малых лет сирота. Родителей не помнит. Вместо них две зыбких тени за спиной да запах горелых спичек. Возможно, Андрей Тимофеевич родился в каком-то скорбном северном посёлке. В полуснах видится счетоводу покосившаяся изба, сарай без двери, угрюмый чёрный лес, озёра с маслянистой водой. И будто тихий голос нашёптывает шизофреническую сказку, где всё перевёрнуто и разорвано, осквернены бессмыслицей сюжет, герои, время и мораль, ах, милая, я бы послушал такую сказку…

Вырастила Сапогова тётка Зинаида, скупая и набожная. Сызмальства опостылели Андрею Тимофеевичу лживая елейность, распятия да иконы, ежевечерние причитания над кроваткой: «Почему ж ты, Андрюша, маленьким не помер?!» Он поэтому и в комсомол не хотел вступать – от названия молодёжной организации разило «богомольщиной». И, видимо, неспроста после техникума Сапогов избрал для работы собес – за скрытую «бесовщинку», костяной цокот счёт; точно весёлые скелеты отбивают чечётку на могильных плитах!..

Счёты у Сапогова старинные. Рама из благородной древесины, прутья медные, костяшки на звонких латунных втулках. Ещё крохой Андрей Тимофеевич обнаружил счёты в пропахшем ладаном тёткином шкафу. Трогал, гремел, катался по комнате, как безногий инвалид в тележке. И кто б мог подумать, что пригодится антиквариат во взрослой жизни.

С такими удивительными счётами всякое вычисление – колдовской обряд! При этом никаких чудес Андрей Тимофеевич за годы не нащёлкал, даже нормальной пенсии. Впрочем!.. Сослуживицу его Алевтину Захаровну (ту, что покупала в «Кулинарии» говяжий фарш, похожий на клубок дождевых червей) под треск сапоговских костяшек хватил удар. И ещё был случай: Андрей Тимофеевич, чертыхаясь, сводил дебет с кредитом, и посреди жаркого июля вдруг посыпал за окном мелкий колючий снежок.

Жил Сапогов тихо, аскетично. Сперва мужал, потом старел. Не уверен, случались ли у него мимолётные романчики с какой-нибудь машинисткой или бухгалтершей. Счетовод, пожалуй, остался девственником. Но Сапогов вовсе не бессильный евнух, лишённый желания или страсти. Просто Андрей Тимофеевич знает толк в красоте и не разменивается по мелочам. Ему, к примеру, нравятся актрисы итальянского кинематографа, дивы с дублированными голосами, а не бесформенно-гротескное бабьё из собеса, которое переозвучил скотный двор – козы да свиньи. Ведь и я такой же, милая, никогда не искал компромиссы, лишь бы кто-то был, доступное туловище рядом, нет уж, лучше вообще ничего, тотальное одиночество, если красота далеко или не по зубам.

В конце семидесятых устроилась в собес на работу практикантка Лизанька: хорошенькая, с русой косой, кошачьими глазками. Нашего счетовода и бледно-лимонные его седины намеренно не замечала, а потом выскочила замуж за местного начальника с фамилией Лысак. Ну, не комедия?! Только вслушайся: Лизанька Лысак!

Неумолимый прогресс пытался принудить Сапогова перейти со счёт на арифмометр «Феликс», но Андрей Тимофеевич проявил махровый консерватизм. Или же оказался туговат к новизне, не освоил прибор. Для окружающих Сапогов делал вид, что заводит шарманку «Феликса», а работал по старинке. Даже когда воцарились калькуляторы, Андрей Тимофеевич остался верен счётам.

Но арифмометр всё ж помог ему. Сапогов пережил мистический, точнее сказать, религиозный опыт, когда в счётчике оборотов определилось нечто шестизначное, адресованное исключительно Сапогову. Интимное и тайное «число Зверя» – телефонный номер Нечистого. За спиной счетовода, где стояли вековые шкафы с бухгалтерией, замаячили призрачные родительские тени и пахнуло горелой спичкой. Далее случилось удивительное: подул за окном странный ветер, облака понеслись по небу с невероятной быстротой – о, нездешний призрачный ветер, как тогда, милая, в Крыму, помнишь, мы спустились в бухту, солнце ещё нещадно жгло, пахло нагретыми камнями, солью и водорослями, и морской демон, как утопленник, улыбался нам из-под воды.

Сапогов тайно звонил по селекторному телефону из кабинета начальства. На всех выделенных линиях завывала электрическая пустота, но Андрей Тимофеевич ощущал, что Инфернальное ждёт его. Номер Сапогов записал, а потом в житейской суете позабыл о Сатане…

Шли годы, сменялись портреты генеральных секретарей. Всё чаще сыпались на Сапогова язвительные замечания, что он, точно замшелая продавщица сельпо, излишне шумно клацает костяшками. Электрические «Ятрани» машинисток стрекотали легионами цикад, но жаловались исключительно на Сапогова и его счёты. Андрей Тимофеевич то отмалчивался, то оправдывался.

Однажды стараниями Лысака в отделе умолкли печатные машинки и появился воркующий ЭВМ с флуоресцентной вязью монитора. Сотрудников, которых компьютер мог заменить, постановили уволить. Сапогов сразу попал под сокращение, тем более что и пенсионный возраст подоспел.

Но лучше б начальству не спроваживать на покой счетовода, перетерпеть костяной шум. Ибо Андрей Тимофеевич без работы окончательно озлобился. Старик одинок – ни жены, ни детей, полунищее прозябание ему омерзительно. Всё, что имеется у него, – комнатёнка в коммуналке, доставшаяся от покойной тётки. Разгневанным своим естеством Сапогов жаждет поклониться Сатане и сполна отплатить социуму за издевательства и унижения.

Он причащается Тьмы в майский вечер, когда из соседской квартиры доносится музыка какого-то зарубежного фильма. Старик прилипает большим бледным ухом к стене, впитывая тревожные хоралы на вульгарной латыни: «Sanguis bibimus! Corpus edibus! Tolle Corpus Satani!..» – и непривычный гундосый дубляж, как из преисподней.

Подозреваю, Андрей Тимофеевич подслушал увертюру к «Омену».

Сапогов включает телевизор, ищет фильм на двух доступных ему государственных каналах – и не находит! Как будто у соседа транслируется особое параллельное Останкино. О существовании видеомагнитофонов технически отсталый Андрей Тимофеевич не догадывается. В волнении он жжёт спички и жадно впитывает ухом звуковую активность. Неожиданно старик понимает, что стена-то внешняя и никаких соседей за ней в помине нет! Не так всё просто, милая…

Сапогов, потрясённый, спускается во двор. Малышня в песочнице обступила рыжий трупик хомяка. Какие взрослые у них лица! Не пресловутые цветы жизни, а особая раса городских пигмеев. Цветы смерти они, утомлённые собственным возрастом!

Из разговора ясно: зверька уронили с балкона. Девочка с огромными синими бантами клянётся, что хомяк ещё какое-то время был жив и перед смертью прошептал по-немецки: «Будьте вы все прокляты!»

«Seid ihr alle verdammt!» – повторяет Сапогов вслед за хомяком-мучеником. В комнату он возвращается с новыми планами на жизнь – посвятить себя Сатане и чёрной магии.

Счетовод полон энтузиазма, вот только необходимых знаний нет и взяться им неоткуда. Магические пособия в советских библиотеках, как известно, не выдаются, в книжных их тоже не купить. Разве в букинистических подвальчиках можно отыскать пожелтевшие хрупкие брошюры с гороскопами, сердечными приворотами и остудами – хлам прошлого.

Что-то под запах горелых спичек нашёптывают родительские тени, чему-то учат бредовые сны.

Сапогов для начала изготавливает гримуар. Берёт, что подвернулось под руку, – засаленный поварской том. Густо закрашивает обложку чёрным. От одного этого действа книга в понимании Сапогова делается злой. Отныне все рецепты в ней – заклинания для изготовления зелий, омерзительных на вкус и смертельных для здоровья.

Счетовод с ходу изобретает суп «Издых». По аналогии с производством святой воды Сапогов, читая самодельные бесовские молитвы, звездообразно наливает преображённую сатанинскую воду в кастрюльку. Терзает овощи, представляя, как они вопят и корчатся от боли под пыточным ножом. Для пущей достоверности Андрей Тимофеевич плачет воображаемым голосом картошки, просит о пощаде от лица в общем-то равнодушной к четвертованию моркови. К поваренному спектаклю вместо говядины Сапогов свежует мышь с перебитым мышеловкой хребтом; но в сути всё строго по рецепту.

Порченый суп Сапогов подносит соседке по коммуналке – Иде Иосифовне Грачевской. Старая гнида до пенсии преподавала математику в старших классах (у вашего покорного слуги в том числе). Училка сапоговской стряпнёй брезгует. Находчивый Андрей Тимофеевич тотчас меняет тактику, дескать, не угощает, а умоляет снять пробу: пусть настоящая хозяйка подскажет, как улучшить дилетантскую бурду. На это Ида Иосифовна соглашается, смачно бракует суп в самых грубых выражениях, недостойных пожилой еврейской матроны. Сосед-алкоголик Семён суп на мыши одобряет и выхлёбывает полную тарелку.

С Идой Иосифовной понятно – давно себе смертный приговор подписала. Все обиды и оскорбления сосчитаны. Семёну тоже не следовало огорчать Андрея Тимофеевича, пожил бы ещё. Разве Сапогов зажимал Семёна в коридоре, выбивая угрозами трояк на опохмел? Всё наоборот, поэтому и расплата.

Для сослуживиц из собеса Сапогов выпекает пирог «Квач» на жабах. Твари изловлены в ближайшей канаве, уморены голодом, а после перетёрты в порошок, который и подмешан в тесто. Предполагается, у вражин в желудках заведутся гады и земноводные.

В собесе Сапогова подстерегает неудача – никто не желает косой, приплюснутый, пованивающий болотцем пирог. Андрей Тимофеевич пытается манипулировать, пускает крокодилью слезу, но тётки не поддаются; одна только бухгалтерша Василиса Белякова куснула да украдкой выплюнула. Сапогов перед уходом тайно крошит выпечкой по углам, а где получается, и в дамские сумочки. Остаток пирога скармливает случайным дворовым выпивохам.

Сапогов подбирает на улице дохлых птиц, ощипывает и мастерит из перьев мерзкие аппликации, нашёптывая на них (по сути, звукозаписывая) рифмованные заклинания: «Чтоб тебя разорвало по законам Буало!» При этом о триединой драматургии спектакля эпохи классицизма он и не слыхивал!

Сапогов сразу же испытывает проклятие на грубиянке-продавщице из продуктового магазина – бормочет про Буало и подбрасывает веночек из воробьиных пушинок.

Колдовское чутьё у Андрея Тимофеевича недюжинное. Не зная о вуду и энвольтировании, счетовод лепит из теста фигурки. Сдобные копии недругов (разумеется, с добавлением вражьего биологического материала) Сапогов ехидно именует «ванечками» – по аналогии с пряничками.

Во времена моей юности для изготовления вольтов использовали пластилин или хлебный мякиш. В ходу бывали и корешки, особенно если напоминали формой человечка. А «снеговичками» или «снегурочками» назывались зимние болваны, с отсроченным, до тепла, проклятием; весной они таяли, и жертва, по идее, тоже таяла, чахла.

Экспериментального «ванечку» (с измельчённой пергидрольной волосиной Лизаньки Лысак) Андрей Тимофеевич отдаёт на съедение уличной безумице. Эта не первой молодости дама дни напролёт кружит по району со спелёнатым в кокон одеялом и заявляет каждому встречному, что жена эстрадного исполнителя Вячеслава Малежика, а в «пелёнках» его ребёнок, хотя там просто целлулоидный пупс. Те немногие, кто удостоился лицезрения «потомства» Малежика, говорят, что пластиковое дитя без одной ножки.

Помню эту безобидную дурочку, милая; летом в вызывающем сарафане, зимой в каком-то нищем пальтеце…

Сапогов с ходу втирается в доверие, говорит, что «ванечка» – гостинец от супруга. Для пущей убедительности даже напевает строчку знаменитой песни: «А у лили-лилипутика ручки меньше лютика!»

Безумица суёт пряник пупсу, слизывая только сахарную пудру; но тут важно не количество съеденного, а сам факт употребления. Таким изощрённым способом Сапогов «инфицирует» предательницу Лизаньку психическим расстройством.

Собственно, на этом построена magia contagiosus, действующая по принципу липучей заразы. Вещица, которая находилась неделю в кармане у ракового хрыча, уже несёт в себе смертельные флюиды. Потом достаточно просто подвесить её на дверную ручку – кто дотронется, тот и заболеет…

Второго «ванечку» со слюной Лысака Сапогов хоронит в могиле трагически погибшей женщины; по слухам, неизвестный всю ночь полосовал её опасной бритвой. Счетовод через вольта как бы «скармливает» свою жертву этой ужасной смерти. Андрей Тимофеевич вообще уверен, что смерть не универсальная, одна на всех, фигура с косой, а безликое множество погибелей: от гриппа, под трамваем, с перепою. Несть смертям числа, как мухам.

С кондитерской порчей Сапогов снова наведывается в собес. Шоколадные «трюфели» пользуются бо́льшим спросом, чем самодельный пирог, и Андрей Тимофеевич в предвкушении потирает веснушчатые руки. Малолетнему соседскому выродку Дениске, который позволил себе когда-то посмеяться над поскользнувшимся в гололёд Сапоговым, злопамятный Андрей Тимофеевич подкидывает заряженную отборным диабетом конфету «Мишка на Севере».

А чего стоит «Коктейль Сапогова»! Счетовод сознательно злится по любому поводу, в транспорте ли толкнули, яичница подгорела, доводит себя буквально до исступления, фигурально выражаясь, до белого каления (Сапогов говорит «до белого колена», как и покойная тётка; мне, кстати, тоже всегда слышалось «колено», я его и представлял пятном неведомой проказы), а потом достаёт, к примеру, поллитровку из-под водки и умственно сцеживает туда свою эмоцию, плотно затыкает, как бы консервируя. Он не пропускает похороны, где плачут и скорбят. Всё это «закупоривает» в банки и бутылки. Такого арсенала с эмоциональной консервацией у него уже много, и парочку «гранат» он всегда таскает с собой. Однажды мимо Сапогова проехал неповоротливый грузовик – обдал из лужи грязью, а шофёр высунулся и обругал Андрея Тимофеевича. Сапогов бесстрашно выхватил «коктейль», швырнул в борт машины с криком: «Сгори в огне моего гнева!» – подбил врага, и тот, должно быть, запылал голубым адовым пламенем!..

Сколько же я в своё время заготовил подобной консервации! Чего там только не было: ярость, боль, ревность, всепоглощающий ужас, отчаяние… Бабка моя Зинаида так закатывала помидоры, огурцы и патиссоны на зиму. Я, словно партизан, укрывался в засаде на железнодорожной насыпи среди гравия и буйных лопухов, забрасывал пролетающие поезда, товарные и пассажирские, связками этих «гранат», готов был подорвать всех и вся, забросать ненавистью весь мир, чтоб он истлел, выгорел, корчась в самых разнообразных муках, – Божий мир, белый свет. А сколько бутылок и банок ждут своего часа на антресолях, крепчают, как дорогое вино!..

Однако, надо признать, хитроумные рецепты и проклятия у Сапогова не срабатывают – враги не гибнут, бабы из собеса не квакают, не разваливаются от диабета. Сапогов подозревает, что невозможно магически сразить кого-то, используя лишь свои личные силы. Самая великолепная гоночная машина не помчит по дороге без бензина. Сапогову тоже нужно топливо, которое вдохнёт энергию в моторы его колдовской самодеятельности. Вот если бы ему прилепиться, так сказать, к тёмному эгрегору (пусть бывший счетовод и не знает заумного слова, но суть-то он прекрасно чувствует), то даже не личная помощь гипотетического Князя Мира, а колдовской опыт поколений накачали бы реальной силой его проклятия и заклинания.

Брошюры из подвалов (Сапогов кое-что всё ж приобрёл) изобилуют ятями и нечёткими рисунками. Это пяти-шести-восьмиконечные звёзды и прочие демонические сигилы; их назначение и применение объясняется крайне невнятно.

Сапогов самолично решает, что пятиконечная звезда больше любезна Сатане. Украденной в церкви свечкой Андрей Тимофеевич коптит на растрескавшейся штукатурке размашистые пентакли. Ежевечерне святотатствует перед иконой Саваофа.

Оторванный от ведьмаческой традиции, которая незатейливо выворачивает наизнанку казённые христианские молитвы (вместо «Отче наш» – «Ечто Шан» или «Нима Огавакул»), Сапогов сочиняет переделку «Отче Ваш!»: «Отче Ваш! Только ваш! А не мой! Мой другой! Ваш на небеси! Мой под Земли!..» – в модернистском бунтарском ключе.

Сапогов вспоминает и про старую бумажку с телефоном, но на другом конце провода неизменно гудки; Сатана трубку не берёт. Может, сменил номер. Или же для соединения требуется особый магический аппарат, а не уличный таксофон.

Телеграмму Сатане тоже не отстучать. Что-то вроде: «Настоящим прошу принять себе уважением Сапогов». Но можно в одностороннем порядке заключить деловое соглашение! Пожелтевшие брошюры наставляют, что договор с Нечистым подписывают собственной кровью.

В один из вечеров Сапогов, охая больше от волнения, чем от боли, прокалывает подушечку указательного пальца цыганской иглой. Надо сказать, швейных принадлежностей Сапогов с детства остерегается. Тётка Зинаида (хороша святоша) нарочно запугивала, что юркая иголка, словно живая, вонзится в тело, проскользнёт по вене до самого сердца, – маленький Андрюша верил и боялся. Нынче повзрослел счетовод и даже состарился, тётка в земле сгнила, а страх оказался живуч…

Андрей Тимофеевич богохульствует, палец кровит и ноет. Словно наивный мальчик-подмастерье Ванька Жуков, счетовод выписывает: «Дорогой Сатана, давай дружить! Согласен на любые условия! Твой Сапогов».

Осталось лишь придумать, каким образом доставить послание в когтистые лапищи Тьмы. Сапогов неглуп и понимает, что отправка в сути ритуал, магическая метафора. Бумажку Андрей Тимофеевич сжигает в пламени свечи, помогая несвежим старческим дыханием почтовому дыму развеяться.

Старик день за днём ждёт хоть какого-то знака. Затем с неудовольствием признаёт, что как дурак спалил письмо и надо заново дырявить палец. На непроданной душе тревожно – вдруг коварная игла ненароком всё ж нырнёт под кожу, поплывёт с кровотоком до сердца…

Сапогов решает, что повторное обращение проще отрядить с нарочным на тот свет и лучшего варианта, чем похороны, не придумать. Андрей Тимофеевич совмещает приятное с полезным: подкладывает конвертик в гроб и разживается кладбищенскими артефактами – землёй, могильным букетиком, поминальной конфетой и гвоздём.

Следующую неделю счетовод прислушивается к Вселенной – и никаких сигналов! Единожды где-то отзывается нервной сиреной далёкая скорая помощь. Если это ответ Сатаны, то предельно невнятный.

Очередную записку Андрей Тимофеевич относит в полночь к оврагу, где, по слухам, закопаны расстрелянные гитлеровцы. Вдруг вражеские мертвецы выручат и доставят просьбу счетовода к порогу Сатаны. Сапогов кладёт бумажную четвертушку, ветер тотчас сдувает её и уносит в темноту. Где-то оптимистично каркает ворона. Старик надеется, что это никакой не ветер, а невидимый фриц-вестовой ретиво помчался исполнять сапоговское поручение.

И снова экзистенциальная тишина. Только сосед Семён беседует с диктором Кирилловым из программы «Время» да Ида Иосифовна визгливо материт алкашей и детей, топчущих под балконом её коматозные гладиолусы.

Четвёртое письмо Сапогов прячет в дупле раскидистого клёна. На нём три дня провисел в петле шизоидный первокурсник, разочаровавшийся в своём неказистом туловище. Андрей Тимофеевич полагает, что после самоубийства в дереве могло случайно завестись потустороннее. Сапогов наутро с трепетом наведался к дуплу; раскисшая бумажка так и лежит.

Кстати, когда студента вынимали из петли, у него уже не было правой кисти. Некто до приезда милиции и бригады труповозов успел разжиться бесценным препаратом, именуемым в колдовском мире «рука Славы», которая универсальный ключ ко всем дверям. Как давно всё это было, милая: лесопарк, всклокоченный клён. А рука Славы (по иронии судьбы, именно так и звали висельника – Аникеев Слава, депрессивный мой одногруппник) не мумифицировалась, а сгнила, пришлось выбросить…

Напоследок Андрей Тимофеевич отправляет в плавание по канализации письмо-кораблик. На борту гордое название – «Люцифер». Вдруг воды подземного Стикса донесут мольбу Сапогова куда следует? Но Сатана отмалчивается или не слышит. Может, ему вовсе не нужен старый счетовод?..

Сапогов по натуре одинокий волк, но понимает, что в данном случае надо поступиться принципами. Без посторонней помощи до Сатаны не достучаться. Андрей Тимофеевич приглядывается к подъеду обветшалого двухэтажного дома-барака, затерявшегося среди пятиэтажных панелек. Там на скамейке восседают старухи и о чём-то шепчутся. Судя по недоброй мимике, они определённо знаются с бесовщиной. Морщинистые личины, кажется, слеплены из несвежих овощей по эскизам Арчимбольдо – если б живописец вдохновился местным магазином «Продукты». У Макаровны щёки и нос – три картофельных нароста в обрамлении платка. Подбородок Гавриловны похож на хрен – узкий и кривой, а кожа шелушится, точно луковица.

Сапогов слышит, как Макаровна басит на ухо Гавриловне:

– Я в церкви наворожила, чтоб у попа отрыжка пошла и он службу дочитать не смог!

– П-ф-ф! Это что! – хвалится Гавриловна. – А я сделала, что все увидели у батюшки рога на башке! Вот крику-то было!..

Оглянулись на Сапогова, примолкли. Счетовод для виду ещё чуть потоптался и дальше пошёл, насвистывая.

В другой раз Андрей Тимофеевич замешкался у скамейки будто бы завязать шнурок. Поставил ногу на оградку клумбы и навострил уши.

– Батюшка поднёс крест поцеловать, – рассказывает Гавриловна, – а я дулю скрестила за спиной и вместо Распятого умственно поцеловала Лохматого! – и смеётся мерзко, как коза.

– Тоже мне!.. – фыркает Макаровна. – Подумаешь!

– Так он же меня поцеловал в ответ!

– Брешешь, Гавриловна! Не целовал тебя Сатана!

– Вот те звезда, не брешу! Будто свиной пятачок приложился к моим губам! Так нежно, так приятно!..

Макаровна и Гавриловна – не истинные их отчества. Клички, которыми Тьма наградила своих прислужниц. А в паспортах они какие-нибудь Сергеевна да Павловна.

Однажды Макаровна садится на скамейку мрачная, с пластырем на бородавчатом носу.

– Всё, Гавриловна, – жалуется. – Я в церковь на Руставели больше не ходок! Баста!

Было вот что. Макаровна в своей безнаказанности так обнаглела, что побежала вместе со всеми прихожанками икону Богородицы целовать – ну, больше обслюнявить в надежде, что кому-то станет противно после неё прикладываться. Склонилась, значит, Макаровна, а Божья Матерь как цапнет её за шнобель!

– Чисто бульдожка! Чуть без носа не оставила, дрянь такая! Отгрызть же под корень могла!

– И-и-и, не говори! – сочувственно скулит Гавриловна. – Я теперь всегда из церкви этой выходить буду спиной, боюсь, что мамаша Божья на меня тоже набросится!

Это слышит Сапогов, пока делает вид, что разыскивает потерявшегося кота, бормоча «кис-кис». И только Андрей Тимофеевич решился подойти к старухам и представиться, как буквально из ниоткуда выскакивает разбитной дедок. Приобнял старых паскуд за плечи, свесился между ними.

Это ведьмак Прохоров (кличка Валерьяныч), юркий, точно хорь. Одет в спортивный костюм. Волосы с пегой проседью, торчат всклокоченные, словно рожки.

Засмеялся дребезжаще:

– Так божьи вертепы менять надо! Пригляделись к вам местные малёванцы! – так Прохоров называет персонажей икон. – Со мной по молодости случай был! Наведывался я в церковь одну за упокой ставить да свечки поминальные тырить. Месяц хожу, второй хожу… Кто-то за плечо трогает. Оборачиваюсь – здрасьте-мордасте! Святые, понимаешь, как были босые, повылазили с образов: Николай Чудотворец, Серафим Саровский, Сергий Радонежский, Тихон Задонский, Даниил Московский, Пантелеймон Великомученик – вся божья шобла! И как начали меня без предупреждения метелить ногами! Я кричу: «Суки, все на одного! Николай, Серёга, Тихон! Давайте один на один махаться, по-честному!» Да куда там! Били всей толпой! Тихон, подлец, на мошонку пяткой наступил, а Богородица хихикала, ладошкой рот закрывала! Потом дома месяц отлёживался! Тебе смешно, милая? Ну, улыбнись же!..

Прохоров замечает Сапогова:

– А вам чего, гражданин? – и погано скалится. – Невесту себе высматриваете?! У нас вот Гавриловна – девка на выданье!

Старухи хохочут над порозовевшим от смущения Сапоговым. Гавриловна, как псина, высовывает длинный малиновый язык – дразнится. У Макаровны от смеха даже отваливается пластырь.

Андрей Тимофеевич взбешён, однако ж пересиливает гнев ради большой цели.

– Не высматриваю, – максимально сухо отвечает. – А по важному вопросу.

– И какому же? – ехидно спрашивает Прохоров, а старухи в тон ему хихикают.

Сапогов приглаживает ладонью красивые седины:

– Вот хочу продать душу Сатане. Вроде всё правильно делаю, и не получается. Не подскажете, как это лучше осуществить?

Ведьмак фыркает в лицо Сапогову:

– Вы какой-то сумасшедший!

Гавриловна демонстративно отворачивается и, томно обмахиваясь ладонью будто от налетевшей вони, сообщает Макаровне и Прохорову:

– Сон видела намедни хороший! Стадо пляшущих ангелочков с длинными хвостиками, и у каждого на кончике кисточка с розовеньким бантиком. Ну такое умиление, словами не передать!..

– Это что! – ухмыляется Прохоров. – Мне вот недавно приснился Христос со спины. Я хоть и сплю, понимаю, что надо бы глянуть, есть ли на нём крест. А тут он сам поворачивается: «Вот, смотри, Валерьяныч, есть у меня крест!» – и снова ко мне спиной. Я думаю: дай-ка ещё на всякий случай перекрещу его. И перекрестил. А он вздрогнул, бедный, будто я его палкой по хребту огрел, повернулся и говорит с такой обидой: «А вот этого не прощу!..»

К слову, милая, мне тоже как-то снился Иисус – суперзвезда из одноимённой рок-оперы, убегал от меня без оглядки, будто что-то спёр…

Андрей Тимофеевич понимает, что его хотят побыстрее спровадить, но не собирается сдаваться:

– Я прошение кровью писал и сжигал на чёрной свечке, другое на кладбище носил, третье оставлял на могиле. Четвёртое прятал в дупло дерева, где качался висельник. Даже кораблик с письмом отправлял в канализацию!

– У нас государство Бога и Сатану отрицает, – говорит Прохоров. – Напиши лучше, старичок, жалобу в Верховный Совет! Вдруг помогут!

– А зачем ты, такой глупый, нужен Сатане? – глумится Гавриловна. – Сам подумай, какой прок ему от тебя?

– Я читал, что каждая душа представляет огромную ценность, – возражает Сапогов.

– Где читал? – хихикает Макаровна. – В Библии?

– В одной правительственной газете, – с достоинством отвечает Сапогов. – Могу в следующий раз принести вырезку.

Прохоров снисходительно улыбается:

– Марксизм доказал, что в человеке нет души, а одно голое бытие.

– Я сделал колдовскую книгу из поваренной! – не сдаётся счетовод. – Придумал суп «Издых» и пирог «Квач»! Вот только они не работают как надо!

Гавриловна покатывается со смеху:

– Если б всё так просто было, каждый колдовал бы!

Макаровна с интересом разглядывает Андрея Тимофеевича… Какой всё-таки забавный этот белобрысый настырный дед! Что-то в нём определённо есть…

– Попробуй в ночь со вторника на среду отправить письмо с чёрным петухом! – шутит Макаровна.

А может, и не шутит, кстати. Потому что её шипяще перебивает Прохоров:

– Чуш-шь! Сатане нельзя отправить письмо!

По лицу ведьмака видно, как он недоволен тем, что́ сообщила Макаровна Сапогову.

– Вот на вас святые напали… – не унимается Сапогов. – А я недавно перед иконой богохульствовал! Так меня будто какой-то силой на девяносто градусов развернуло! И Саваоф нарисованные глазки свои зажмурил!

Гавриловна ненатурально зевает во весь щербатый рот. Губы тонкие, бескровные, в кожной шелухе:

– Пора по домам! Что-то похолодало!

– Не говори, Гавриловна!.. – Макаровна нарочито стонет, закатывая мутные глаза. – У меня ещё и давление как на дне морском!

– А вчера стошнило словом «Юдоль»! – почти выкрикивает Сапогов. – Юдоль! Юдоль! Что это за слово такое?!

– Это как – стошнило словом? – настораживается Прохоров.

– А вот так! – с готовностью рассказывает Сапогов. – Поел вермишели, выпил чаю, и вдруг позыв рвотный. Кинулся к раковине, и меня туда вывернуло. Не пищей, а будто жидкое слово вылилось! Юдоль!.. Ю-доль!.. – Сапогов изображает спазмы.

Он не выдумывает. Загадочное слово последнее время звучит для него отовсюду. За ночным окном дождевые капли барабанят по карнизу: «Ю-Доль! Ю-Доль!» Ванна засасывает остатки стекающей воды и прощально булькает: «Юдоль!» Сапогов проснулся поутру, в груди хрипло зашевелилась мокрота: «Юдо-о-о-о-ль!»

Макаровна и Гавриловна загадочно улыбаются. А ведьмак Прохоров доверительно обращается к Сапогову:

– Значит, тебе понадобился Сатана, старичок? Разве не знаешь, что с ним произошло?

Ну что может поведать Сапогову ведьмак с рабочей окраины – очередной гностический апокриф.

Бог находился в бескрайней космической пустоте и от голода пожирал сам себя. Однажды ему это надоело и он создал Подругу. Захотел было съесть, но передумал, сотворил земную твердь, людей, которых тоже наделил собственной частицей, то есть душой. Когда продовольственный вопрос решился, Богу стало скучно с Подругой и Он её умертвил. А она, мёртвая, родила ему Сынка и стала с ним блудить назло Богу! Бог оскорбился, низвергнул первенца Смерти с небес. Мертвец с пылающим лицом обрушился вниз, в космическом холоде оледенел, упал на Землю и разбился на осколки…

Не представляю, сколько длится рассказ Прохорова – десять минут или же час. Время исчезло или его не существовало вовсе.

Наступили сумерки, поблёкли тени. Вороны затеяли беспокойное толковище. Листва шелестит как фольга в желтеющих кустах. Из окон тянет жареным луком и кислым табаком, где-то напевает подгулявшее радио. На асфальте полустёртая таблица для игры в классики – магическая пирамида из цифр и полукруглое навершие с масонским солнечным глазом. Соблазнительные школьницы давно прошли все десять уровней посвящения в божественный прыг-скок и разбрелись по квартирам. Лишь приблудный пенсионер неподалёку, монотонный скот, скребёт загаженными подошвами по стальной полосе оградки газона. Ботинки, шаркая, издают невыносимое слово: Юдоль! Юдоль!..

А Сатана, старичок, не Самость, а экзоскелет (инструмент мистической войны, передатчик и летательный аппарат, учитывая наличие крыльев), через который Сверхсущность, кою для разнообразия можно назвать Диаволом, воплощает себя во внешнем мире, – материальная ипостась. Не будет ошибкой сказать, что в Аду пребывает Диавол (Люцифер), которой также и Сатана, но конкретно наружный Сатана никак не Диавол. Как было отмечено выше, Сатана при посадке был повреждён и поэтому выполняет свои боевые функции ограниченно и частично, до момента, пока не обретёт целостность.

– Сатана, получается, разбился… – то ли уточняет, то ли констатирует Сапогов.

– Аки фарфоровая ваза! – кивает Прохоров. – На мелкие кусочки. Но говорят… – ведьмак оглядывается по сторонам, словно его могут подслушать, – Сатану уже почти собрали. Не хватает одного пальца – Безымянного. В чёрной тетради о девяноста шести листах было записано, что палец Сатаны найдётся у костяного мальчика.

– Понятно, – говорит Сапогов. – А что за тетрадь такая?

– Студента первого курса Политехнического института, – отвечает Прохоров. – В ней лекции по сопромату.

Помню эту тетрадь, милая. В клетку, с клеёнчатой обложкой.

– Как представлю, что мается наш касатик у кого-то в коммуналке! – причитает с фальшивой слезой Гавриловна. – Стоит точно статуя на тумбочке, ждёт последнего пальчика!

– Чуш-шь! – снова плюётся Прохоров; чем-то ему не понравились и слова про коммуналку с тумбочкой. – Чуш-ш-шь!..

Капельки слюны разлетаются, даже попадают Сапогову на щёку. Андрей Тимофеевич мстительно смекает, как отыграется на ведьмаке. Непринуждённо достаёт носовой платок и вытирает щёку. Теперь у него в распоряжении биологический материал для порчи, можно «ванечку» замесить…

Кстати, у Макаровны отвалился пластырь, упал под лавку – тоже пригодится. Жаль, с Гавриловны ничего не урвать.

– А что за костяной мальчик? – еле сдерживая гнев, спрашивает Сапогов.

Андрей Тимофеевич полагает, что над ним посмеялись и унизили.

– Не знаю! – радостно отвечает Прохоров. – Это ж аллегория, шарада и мистерия! Вот найдёшь Безымянного, старичок, и сразу станешь главным любимчиком Сатаны!..

Ушли ведьмы. Как сквозь землю провалился Прохоров. Андрей Тимофеевич, сидя на корточках, шарит рукой под скамейкой, ищет пластырь с носа Макаровны. Будь у Сапогова пустая банка, счетовод закатал бы туда распирающее бешенство.

Эмоции мешают Андрею Тимофеевичу понять, что произошло нечто архиважное – и с ним самим, и в окружающем его пространстве. Если бы Сапогов удосужился посмотреть наверх, увидел бы провода, сложенные в нотный стан, грязно-серых голубей, расположившихся на них, словно ноты и знаки альтерации: ля – фа – ре-ре – до-диез! La-аcrimo-оsa!..

Сама природа оплакивает в Моцарте поражённое скверной бытие и бывшего счетовода Сапогова, о тщета, о Юдоль!

Ведьма Гавриловна, того не желая, сказала Сапогову правду – произнесённая вслух, она медленно преображает реальность. Сатана действительно обитает неподалёку, но только не в коммуналке, а в двушке на улице Нестерова.

А раньше находился в Серпуховском краеведческом музее с табличкой «Истукан из этрусского кургана, II век до н. э». Ростом Сатана невысок, примерно полтора метра, – по нынешним меркам почти лилипут. Те, кому довелось лицезреть его, говорят, что это скульптурная компиляция шумерских, египетских и африканских мотивов: рогатая тиара, клыки, вместо ног собачьи лапы, за спиной четыре крыла, как у саранчи, и длинный уд с головой кобры. По всей статуе трещины, будто её когда-то уронили и склеили.

Долгое время Сатана стоял в зале со скифскими бабами и прочими полезными раскопками родного края, а потом его убрали в запасник ввиду выставочной незначительности.

По одной из версий, научный консультант убедительно доказал, что музейный Сатана – коммерческая подделка начала двадцатого века, изготовленная в Индии. Согласно архивным записям, в тысяча девятьсот восьмом году на аукционе в Лондоне Сатана как «месопотамский демон» был продан в частную коллекцию миллионера-мецената Морозова; в семнадцатом году статую во время революционных погромов разбили матросы, но советская власть осколки не выбросила, а сберегла.

По альтернативной версии, Сатана просто осточертел уборщицам. При каждом посещении зала кого-то обязательно выворачивало аккурат возле экспоната, а если случалась школьная экскурсия, то рвало всю группу. Говорили, от истукана веет бессмысленным и тоскливым ужасом и выглядит он как нечто нерукотворное, точно природная окаменелость. Ещё Сатану будто бы отвозили на экспертизу. Выяснилось, что поделочный материал – копролит непонятного происхождения. Этим, в частности, объясняется факт, что посетителей тошнило. А потом Сатана пропал из запасника.

В музее сохранилась дореволюционная фотография истукана – чёрный тощий божок. Поднял верхние конечности, словно пугает или сдаётся в плен; пальчики растопырены. Кисти у Сатаны четырёхпалые, без мизинцев, и на правой digitus anularis (то бишь безымянного) нет. Я бы сводил тебя в тот музей, милая, да только смотреть там не на что: покрытые прахом времени диорамы сражений, скучные пейзажи в тяжёлых позолоченных рамах, крестьянские костюмы да ковры – Юдоль!..

Вроде бы никому не нужную статую похитил практикант Ермолаев, учащийся исторического факультета пединститута. Какое-то время Ермолаев держал Сатану у себя дома, потом спонтанно обменял на запиленную, но оригинальную пластинку The Beatles у своего приятеля Надеждина. Тот же приобрёл Сатану из расчёта, что истукан романтизирует его интерьер, привнесёт нотку тлена и декаданса, хотя для такой заурядной цели подошёл бы и обычный гипсовый череп.

Кто-то говорил, что у Надеждина с неизменным успехом проходили студенческие оргии, то есть Сатана оказывал благотворное влияние на атмосферу, наделяя участников козлиной неистощимостью. Я больше склонен верить, что копролитное тело мистической вонью, наоборот, отвадило всех гостей; иначе почему Сатана оказался сперва на помойке, а потом в квартире у Клавы Половинки?

Странная она была, Клава. Родилась вроде бы в благополучной семье военного, мать преподавала игру на аккордеоне. Я ещё застал время, когда пожилая и строгая Ольга Николаевна учила детей в музыкальной школе, а беспутная Клава бродяжничала по району с синим, отёкшим от попоек лицом. Половинкой её назвали за странную особенность. Она, к примеру, не приходила в компанию с полной бутылкой водки или же целым батоном – только полбутылки, только полбуханки. Если брала в долг, не возвращала всю сумму, а в лучшем случае пятьдесят процентов, поэтому и зубов у неё к тридцати годам осталась аккурат половина. Клава таскала вещи из дома на продажу. Кому-то отдала за бесценок пиджак покойного родителя, но брюки при этом сохранила, хотя за целый костюм выручила бы больше. Однажды вынесла набор чайных ложек; предполагалось, что их восемь, а она оставила в коробке четыре.

Отец, помнится, купил у неё за рубль шесть нечётных томов Мопассана из двенадцатитомника. Как ни просил потом чётные, суля трёшку, – не вынесла! Ты всё любопытствовала, милая, читал ли я Мопассана; вот, что продала отцу Клава Половинка, с тем и ознакомился. Много чего от неё досталось: Ницше, Генрих Манн (первый, второй и пятый тома в светлом матерчатом переплёте) и даже дореволюционный Папюс, старый добрый никчемный Папюс с ерами-ятями.

Ольга Николаевна умерла, затих аккордеон. Клава Половинка помаленьку пропивала семейное имущество. А однажды кто-то из собутыльников любезно помог ей приволочь на пятый этаж Сатану – благо истукан был не особо тяжёлый, копролит всё ж не мрамор. Клава Половинка уложила его в кровать, сама прилегла рядом и больше не проснулась. И никто о ней не вспомнил, не искал. Какое-то время настойчиво дребезжал телефон. Может, это Сапогов пытался дозвониться? А потом квартира № 71 на пятом этаже по улице Нестерова погрузилась в вечную тишину. Проспиртованная алкоголичка не разложилась, а мумифицировалась, поэтому и дверь не взламывали. Будто и не было на свете Клавы Половинки. Вместе с Сатаной она разделила смертное ложе на долгие годы.

И вот мысленно обнаруженный Гавриловной Сатана, как радиобуй, рассылает по миру сигналы-флюиды своего присутствия. Сапогов же, ошпаренный гневом, их вообще не улавливает.

Но всё чуют юродивые обитатели окраины: Псарь Глеб, Лёша Апокалипсис и Рома с Большой Буквы. Чувствительные натуры уловили в воздухе мощнейшие вибрации грозных сил.

Псарь Глеб и Рома с Большой Буквы тотчас покинули свои панельные каморки и отправились неведомо куда, повинуясь зову. А Лёша Апокалипсис околачивался возле продуктового, но тоже всё бросил, даже откровения не закончил: «И видел я магазин о пятидесяти шагах в длину и ширину. И стены его и двери были подобны чистому стеклу, и был он полон жигулёвского питья в сосудах изумрудного цвета, и работали там неправедные жёны, и дано им было право отпускать продукты по государственной цене, и они их отпускали, а самые дефицитные продукты толкали с чёрного хода по цене, завышенной вдвое. И были у жён этих белые одежды и белые венцы на головах, а зубы сияли как золото, потому что были из золота, и пахло от них благовониями и табаком. Ещё видел я там очередь о семи хвостах и сорока головах, многочисленные семьи, хитрые чреслами, матерей и отцов, которые посылали детей своих занимать места во всех хвостах, чтобы взять им побыстрее и всё сразу. И видел я скорбных и праведных, кто честно стоял в очереди и не осквернился хитростью чресел…»

Помню его, Лёшу Апокалипсиса, вечно лохматого забулдыгу без возраста. Зимой и летом носил куртку сварщика и демонстративно тушил о манжет окурки, показывая несгораемые свойства чудесного материала…

Возможно, юроды хотят поклониться Сапогову и предложить свою службу. Или же, наоборот, проклясть, а может, попросить денег взаймы, как это обычно делает Рома с Большой Буквы.

Худой, как леший, в драповом пальто без пуговиц. Попрошайничает в напевной воркующей манере:

– Обратиться к вам меня заставило горе с большой буквы «Г». Моя мамочка с большой буквы «М» получила пенсию с большой буквы «П» и сказала мне, чтобы я купил хлебушка с большой буквы «Х» и творожка с большой буквы «Т», а я вместо хлебушка с большой буквы «Х» и творожка с большой буквы «Т» купил себе папиросочек с большой буквы «П» и обманул мамочку с большой буквы «М». Помогите мне, пожалуйста, рубликом с большой буквы «Р», чтобы я принёс мамочке с большой буквы «М» хлебушка с большой буквы «Х» и творожка с большой буквы «Т»…

Ушёл скотский дед, тот, что скоблил неподалёку подошвы. Сапогов злобно бормочет «кис-кис», шаря под скамейкой в поисках чёртова пластыря.

– Ну и где он?! – сварливо восклицает Андрей Тимофеевич.

Слышит похрустывание гравия и приближающиеся шаги. Поднимает голову. Рядом средних лет одутловатый мужчина в клетчатом демисезоне, парусиновых штанах и матерчатых грязных туфлях. В руке болтаются аж четыре собачьих поводка, похожие вместе на палаческую многохвостую плеть.

– Вот ваш котик! – тычет пальцем собачник.

Сапогов щурится в указанном направлении и видит лишь стену дома с подвальной отдушиной да пожухлые цветы на газоне.

Зато обнаружился пластырь Макаровны – просто отнесло ветром в сторону.

– Нет тут никакого кота… – сварливо бормочет счетовод. Поднимается и для надёжности накрывает подошвой пластырь. – Вы о чём вообще, товарищ?!

– Да вот же! – у незнакомца круглое бабье лицо и глуповато-помешанный взгляд, потому что один глаз отчаянно косит. – Давайте-ка я вам помогу его поймать, пока моих разбойников рядом нет!

Собачник передаёт Сапогову связку поводков:

– Подержите-ка… Да вы не волнуйтесь, – успокаивает. – Котики меня любят!

Андрей Тимофеевич досадливо понимает, что давешнее «кис-кис» сбило с толку неравнодушного прохожего и теперь надо подыгрывать, чтобы не выглядеть глупо.

Клетчатый ловко движется на полусогнутых ногах, кружит возле кустов. Невидимого кота он подзывает свистящим звуком, будто прыскает смехом сквозь зубы «к-ссс, к-ссс». Судя по прицельному выражению его глаз, животное давно им обнаружено и теперь он к нему подбирается. Только вот Сапогов по-прежнему кота не замечает.

Собачник внезапно разгибается, прижимая к груди пустоту, которую тотчас начинает поглаживать:

– Хороший котик! Хороший! Не бойся!.. – и торжествующе улыбается Сапогову. – Видите?! Поймал! А вы говорили… Получайте питомца!

Подходит к Сапогову вплотную. Мокроватый, в белом налёте, рот растянут в бессмысленной улыбке:

– Вы его под животик возьмите…

Сапогов брезгливо отстраняется, уже собираясь обругать нежданного помощника психом, но на руки вдруг перетекает весомый тёплый объём. Андрей Тимофеевич несколько озадачен.

– Как вас зовут? – спрашивает собачник.

– Николай Николаевич Башмаков, – зачем-то выдумывает Сапогов. Всё равно же не проверить. – Капитан дальнего плавания в отставке.

Вообще, все колдуны безбожно врут, это в порядке вещей – для конспирации. Сатана – отец лжи, так почему бы и нам не присочинить, его никчемным, вышвырнутым на обочину жизни бастардам…

– Очень приятно. А я Псарь Глеб, – отвечает загадочный субъект. – Признаться, думал, я один такой на всём свете.

– Какой? – подозрительно спрашивает Сапогов, машинально поглаживая большим пальцем пустоту, сидящую у него на руках.

– В детстве я часто болел, – издали начинает Псарь Глеб. – Но кроме этого, сколько себя помню, замечал кошек и собак, которых никто другой не видел. Бывало, идём с мамашей по улице, я ей кричу: «Вон собачка побежала!» – а она смотрит недоуменно: где собачка? Пока я совсем мальцом был, думали, фантазирую, а потом решили, что ненормальный…

Особенность видеть невидимое свойственна маленьким детям. Мама как-то на несколько минут оставила меня одного возле продуктового. Я ждал её и глазел по сторонам. Вдруг из-за угла соседнего дома появилась удивительная чёрно-белая корова. Рогатую голову украшал цилиндр. Опираясь на трость, корова степенно вышагивала на задних ногах, между которыми болталось увесистое розовое вымя. Я очень обрадовался этой корове, засмеялся, решив, что это начало великолепного циркового представления. Но она так свирепо посмотрела на меня, замычала и ткнула в мою сторону тростью. Я чуть не обмочился от страха! В тот момент на улице находилось много людей, но никто кроме меня не видел той коровы в цилиндре и с тростью – не выдумываю, милая, так всё и было…

– А потом невидимый пёс впился мне в ногу своими прозрачными клыками, – заканчивает рассказ Глеб Псарь. – От боли я потерял сознание. Но самое удивительное, мои одноклассники ничего не видели. Но когда меня принесли в больницу, на ноге были кровавые следы укуса. С тех пор я долго лечился от испуга и косоглазия. Но потом решил, что невидимых псов нужно не бояться, а приручать!

– Получилось? – интересуется Сапогов, невольно вспоминая фильм «Полосатый рейс». Уж очень чудаковатый собачник похож на пухлого враля-буфетчика. – Вы, значит, теперь дрессировщик?

– Нет! – Псарь Глеб хмурится. – Ненавижу это слово – дрессировщик! Я – Псарь Глеб!

– Ах, извините! – ехидствует Сапогов, но доверчивый собачник не чувствует иронии и сразу же извиняет Андрея Тимофеевича.

– У меня четыре пса! Прекрасные, мощные и чрезвычайно свирепые создания! Но без моего приказа они ни на кого не набросятся. А чего вы такой печальный?

– Кое-кто разозлил и обидел! – жалуется Сапогов. – Но я отомщу! С моряками шутки плохи!

– Непорядок! – Псарь Глеб топает ногой. – Мы не дадим вас в обиду, капитан!

Собачник как-то по-хитрому складывает пальцы и засовывает в рот. Резко выдыхает и сразу же поясняет:

– Это такой специальный беззвучный свист, не подумайте, что я не умею свистеть! – Потом кричит: – Мор! Раздор! Глад! Чумка! Ко мне!.. – И снова тихонько поясняет: – Это клички моих псов, они уже мчатся сюда!..

Ничего не происходит, и Сапогов готов саркастически улыбнуться, но пустой объём в его руках точно взрывается, и царапучая боль пронзает ладони.

Сапогов невольно вскрикивает: «Ах!..» – роняет пустоту и видит, как через двор катятся низкие и стеклистые волны какой-то расплывчатой ауры.

Одна волна сильно, точно двумя лапами, толкает Сапогова в грудь, так что Андрей Тимофеевич едва не падает. Подвижные образы чего-то незримого облепляют Псаря Глеба, колышутся пылью у его ног.

– Раздор, фу, фу! – орёт Псарь Глеб. – Мор! Глад! Чумка! Сидеть!.. Сидеть, кому говорят!.. – он вертится и хлещет пустоту поводками – утихомиривает.

Сапогов изумлённо разглядывает ладони и видит длинные глубокие царапины, будто его и впрямь отделал драпанувший с рук котяра.

– Виноват, виноват! – сокрушённо восклицает Псарь Глеб. От раскаяния он даже залепляет себе звонкую пощёчину. – Простите меня! Я, дурак, не сообразил, что у вас котик на руках! Но я видел, как он невредимым прыгнул в отдушину! Надеюсь, Раздор не сильно вас напугал?!

– Всё в порядке, – сдержанно отвечает Сапогов. – Я просто несколько растерялся.

– Простите! Простите! – чуть не плачет Псарь Глеб. Продолжая хлестать себя по щеке, говорит: – Вдруг мы вам понадобимся, капитан, свистите бесшумным свистом, – он снова замысловато складывает пальцы и тихонько прыскает или шипит сквозь зубы. – Никому не позволим вас обижать… Мор! Раздор! Глад! Чумка! За мной!..

Нелюдимый Псарь Глеб явно проникся симпатией к незнакомому старику – родственной душе, которой дано видеть невидимое. При этом не исключено, что собачник – обычный сумасшедший. Когда он удалялся прочь, поводки так безжизненно волочились по гравию. В мультфильме моего детства кукольная девочка тащила на резинке варежку, вообразив, что это собачка.

Но как объяснить вполне реальные царапины на руках Сапогова? А что, если это Сатана пробудился в кровати Клавы Половинки и в мир просочилось тёмное колдовство, оживившее параноидальные фантазии городских безумцев?

На детской площадке ветерок скрипит ржавыми качелями. Лёша Апокалипсис, пощипывая кудельки льняной бороды, рассказывает Роме с Большой Буквы:

– И встретил я пожилого человека с волосами белыми, как речной песок. Сказал он мне: «Потрогай мой лимфоузел», и голос у него был булькающим, похожим на полоскание для рта. И потрогал я его лимфоузел, и открылась у меня рвота желчью. И увидел я в луже желчи роддома́ и матерей, у которых в грудях не молоко, а черви, и вскармливали они своих младенцев червями. Увидел я больницы, куда вместо донорской крови блудницы сдают кровь менструальную, и врачи порченую кровь переливают по капельницам страждущим!..

Рома с Большой Буквы кивает, одалживаясь папиросой из протянутой пачки:

– Я в храм с большой буквы «Х» недавно заходил, там у покойника с большой буквы «П» один глазик с большой буквы «Г» был совсем без ресничек с большой буквы «Р»…

Лёша Апокалипсис с тревогой продолжает:

– В церкви на улице Руставели у батюшки выскочили рога на голове, а ведьмы бубнили свои нечистые молитвы, злые, ненавистные, и было много их. Потом у батюшки пошла отрыжка, он службу остановил, ведьмы наперегонки побежали ручки ему целовать, а моя свеча чёрным закоптила. И хотел я прочесть «Богородице Дево, радуйся», но у меня вперемешку со словами молитвы начали выскакивать матерные слова, а рука вместо крёстного знамения – выделывать польку-бабочку. И стал я говорить дальше такие глупости, что меня вывели из церкви!..

Сапогов не вспомнил бы, кому скормил когда-то остатки пирога «Квач», но по дороге домой налетел на Лёшу Апокалипсиса. Тот узнал его и начал приветственно: «И повстречался мне старик, что угостил меня хлебобулочным продуктом собственного производства, и пахло от того продукта болотной тиной…» – но Сапогов юроду договорить не дал, сразу попросил потрогать своё горло. Пока простодушный Лёша Апокалипсис трогал, пробормотал заклинание: «Моя хвороба у тебя до гроба!» – а вместо «аминь» кулдыкнул «Юдоль»!

Интуитивно Сапогов делает всё правильно. Колдуны так и перекидывают на подвернувшихся жертв свои болячки, и для этого хватает «дружеского» рукопожатия или объятия. Осуществляется перенос на закате, так что и со временем суток Андрею Тимофеевичу подфартило.

Просто со здоровьем у Сапогова последние недели нелады. Из-за беспорядочного чародейства воспалились лимфоузлы. Кроме прочего, Андрей Тимофеевич, пока шлялся по кладбищам и таскал оттуда всякую всячину, подцепил бонусом каких-то могильных паразитов, которые ослабили его иммунную систему энергетическим вампиризмом. А всего-то надо было сказать перед уходом: «Кто за мной увязался – тут и остался».

И ещё прошение Сатане, собственной кровушкой написанное, гниёт вместе с покойником в гробу! Вот тебе, Андрей Тимофеевич, и подмышки твои, и бульканье в горле по утрам! Есть даже порча такая – «Покойницкий зачин», когда волосы, ногти или просто личные вещи жертвы кладут под гроб какого-нибудь покойника.

Меня просили как-то спасти эпилептичку, которой «добрые» люди посоветовали измерить себя ниткой, а потом подложить её в гроб – как нитка сгниёт, так падучая и пройдёт. Но вместо этого девица начала гнить заживо. И чем тут поможешь? Разве вскрыть могилу, достать из гроба нитку (или что от неё осталось), вдеть в иголку, вышить на повязке магическое слово или руну и год носить повязку не снимая…

Утром следующего дня Сапогов идёт на рынок и, отчаянно торгуясь, покупает голенастого чёрного петуха – аж за три рубля! Он, конечно, позабыл слова Макаровны, что отправлять посланца Сатане надо со вторника на среду, а нынче вообще-то суббота. Палец после прокола ноет больше обычного, и Андрей Тимофеевич в послании даже допускает две орфографических ошибки в слове «Сатана» – пишет через «о».

Записку Сапогов для надёжности приматывает к петушиной ноге липкой лентой. Дождавшись полночи, выходит на ближайший перекрёсток. А петух и не думает куда-то бежать, просто поклёвывает грязь на дороге. Сапогов хлопает в ладоши, подгоняет его криком: «Пошёл! Пошёл!..» – петух только пугается, улепётывает на пару метров в сторону и снова продолжает пастись – в общем, очередной провал. Сапогов с незадачливым гонцом под мышкой бредёт восвояси.

Ярость клокочет в счетоводе, он клянётся всеми демонами Пекла, что отомстит за насмешку, и Макаровна оказывается первой в «расстрельном» списке. Петух получает временное проживание в комнатке у Сапогова, до момента, пока не решится его судьба.

В воскресенье подлая птица с утра пораньше кукареканьем поднимает Сапогова и Иду Иосифовну. За раннюю побудку Сапогов выслушивает от математички визгливый матерный нагоняй, а Ида Иосифовна тайно получает от Сапогова веночек с порчей на женский орган. Можно сказать, обмен «любезностями» состоялся.

– Ю-доль!.. Ю-доль!.. – булькает за столом Сапогов, кровь из носа каплет прямо на аппликацию. Поделка представляет собой пластырь Макаровны, на который приклеены пёрышко дохлого воробья, седой клок собачьей шерсти, рыбья чешуя и навозные мухи с зелёным отливом. Порча похожа на невообразимый африканский орден, которым вождь племени наградил отличившегося воина или охотника.

Удовлетворённый Сапогов садится почитать газету. Но вдруг какая-то сила заставляет Андрея Тимофеевича сунуть пластырь в карман и выбежать на улицу. Будто невидимая рука ухватила старика за седой чуб и волочит дворами, ржавыми гаражами.

Откуда ни возьмись Рома с Большой Буквы. В пятницу разминулся с Сапоговым, а теперь повстречались. Юрод обгоняет Андрея Тимофеевича и поворачивается с просьбой:

– А одолжите-ка мне рубличек с большой буквы «Р », чтобы купить мне запечатную машинку с большой буквы «М», стихи с большой буквы «С» запечатывать!..

Дует из-за гаражей нечистый сквозняк, кружит мусорной позёмкой, вздымает на юроде пальто. Синие глаза Ромы с Большой Буквы заливает мутная белизна, поедающая радужки и зрачки, небритое лицо костенеет, и он начинает греметь искажённым голосом, точно пропущенным через гитарный дисторшн:

– Кшта-хъа-ар магул а-алум с большой буквы «М»! Н-н-н-н с большой буквы «Н»! Коохчи нахтара нъхива-а-лъ с большой буквы «К»!..

Бесу несколько затруднительно вещать. У Ромы с Большой Буквы, пусть и одержимого, всё ж сохранился остаточный рисунок личности, который так просто не вытравить галиматьёй какого-то праязыка.

– Фархо-ун нахтан-геш таеши шумару с большой буквы «Ш»! Н-н-н-н-н! Ахор! Ахор лахтобъ коохчи мору! Н-н-н-н-н!..

Волею случая (просто на шаг раньше оказался!) юрод спас Андрея Тимофеевича от бесовской растяжки, то бишь оккультной мины, специально заложенной между гаражами. Именно туда волокли Сапогова, но «подорвался» ни в чём не повинный Рома с Большой Буквы, а теперь в рифму пророчествует:

Это, конечно, «мороз-воевода дозором». И по-хорошему, зачем крылатому Сатане летающий трон? Но ведь не так уж и скверно для одержимого юрода, милая?

– Дай три рубля! – перебивает Сапогов. – Н-н-н-н!.. Хоть рубль! Н-н-н-н!.. Полтинник!..

Глас, обескураженный, затихает. Глазам юрода, белым и твёрдым как скорлупа, возвращаются зрачки и голубизна, лицо розовеет. Он произносит обычным голосом:

– А потом женщина прошла, а за ней котик пробежал… – и начинает плакать, ибо понимает, что уже не Рома с Большой Буквы, а нечто новое, к примеру, сатанинский громкоговоритель на столбе.

А Сапогов дальше несётся. Даже не понял, как ему повезло. Мог бы сейчас вместо Ромы нести тарабарщину вперемешку со стихами.

И вот перед Андреем Тимофеевичем знакомый двухэтажный барак. Счетовод забегает в подъезд. Отдышливо (всё ж годы берут своё) топает на второй этаж, гулко ударяя подошвами в ступени. Синяя лампочка красит стены и облезлые двери пурпуром. Звонит в первую попавшуюся квартиру.

Открывает Макаровна – распатланная, в коричневом халате, шаркающих тапках. Руки дряблые, рыхлые, трясутся как студень, ноги в венах.

Запыхавшийся Сапогов бормочет оторопело:

– А нет ли у вас… – и произносит первое, что пришло на ум, – стакана перловки?

Ведьма пучит лиловые, словно бы варикозные губы:

– Я-то думала, кто ж на меня порчу месил? А отвод тебя не учили ставить, старый ты дурень?!

Меньше всего ожидала она увидеть Сапогова. Но ещё больше заботит вопрос – каким образом старик-самоучка обошёл бесовскую ловушку?! Либо напортачила сама Макаровна, либо белобрысый дед не такой уж и дилетант. Это следует выяснить.

Если что, о магической защите Андрей Тимофеевич слыхом не слыхивал. А откуда? В газетах про это не напишут. Суть в чём: любое действо типа порчи влечёт за собой ответный импульс в сторону колдующего, так называемую обратку. У пресловутого тёмного эгрегора нет индивидуальности. Это древняя паразитическая нейросеть, устроенная как финансовый спрут: охотно даёт в долг и с лихвой забирает «проценты», неважно с кого. И вот, чтобы не зацепил маятник «обратки», нужно делать «отвод», как справедливо заметила Макаровна. Отводы бывают на растение, животное, предмет. На «болвана» – случайную жертву (или не очень случайную, а вполне конкретную), которая безвинно примет му́ку за чьи-то колдовские делишки.

Макаровна защиту наилучшую поставила. Двойную с сигнализацией: «зеркальную» и «кладбищенскую» (она же «покойницкая» или «бесовская»). Плюс западня с растяжкой. «Зеркалка» нужна, чтобы вражина, осмелившийся поднять колдующую руку, получил в рожу симметричный ответ – «отражение». А уж бесы-стражи (или покойники) потащат виноватого к растяжке. Но поскольку за Сапогова удар принял Рома с Большой Буквы, Андрея Тимофеевича просто швырнули к порогу Макаровны – на хозяйкин суд.

– Пакостить, значит, горазд, а про обратку не слыхивал? – говорит Макаровна, уперев руки в боки. – Вот же гад белобрысый!

Сапогов не юлит, а отвечает начистоту:

– А зачем вы надо мной посмеялись?! Я к вам со всей, можно сказать, душой!..

– Не продал ещё? – хихикает старуха. – Душу-то? Не нашлось покупателя?

– Взял по вашему совету петуха, – занудствует Сапогов, – привязал записку, а он никуда не побежал! Вы меня специально обманули!

Макаровна брезгливо щурится:

– Сколько ж на тебе дряни кладбищенской повисло! Фу-у!..

Замысловато щёлкает пальцами, что-то невнятное бормочет – проводит оккультную дезинфекцию.

– А что это вы делаете? – спрашивает подозрительно Сапогов. – Небось колдуете против меня?

– Рожи мёртвые за твоей спиной висят, как шары надувные. Протыкаю их. Да не оглядывайся, дурак! Нельзя!..

Влечение, милая, всё ж не тот пустой звук, с которым лопаются за спиной Сапогова могильные упыри. Макаровне впору бы разозлиться и примерно наказать незадачливого колдуна-счетовода. Однако ж избавила Андрея Тимофеевича от кладбищенских паразитов. Сапогов ещё с прошлого раза чем-то ей приглянулся, может, напомнил кого-то из юности, пастушка или гармониста…

В жизнь Макаровна шагнула деревенской необразованной дурой, но к старости, как иные жиром, обросла умом и опытом. Вышло так, что Макаровна, заурядная курносая девка двадцати лет, вынужденно ночевала в комнате, где стоял гроб с родственницей, про которую соседи с опаской шептались, что ворожея она и чертовка. Сначала в темноте что-то засопело. Макаровна проснулась, зажгла керосинку. Сама не понимая зачем, подошла к покойнице. Вдруг у лежащей в гробу старухи открылся и блеснул мёртвый глаз. Макаровна хотела взвизгнуть, но голос куда-то подевался. Оглянулась – в комнате остались одни стены, да если бы и была дверь, убежать она не смогла бы, сковало оцепенение.

Изо рта старухи медленно вытекла струйка серо-голубоватого цвета, похожая на папиросный дымок, собралась под потолком в клубок. Печь превратилась в треснувшую боковину склепа с вензелем в виде перевёрнутой пятиконечной звезды, а рядом возник силуэт в сером, как подвешенный для просушки дождевик. Под опущенным капюшоном чернел взгляд кромешной пустоты, пронзающей тоской и холодом.

Мрак из дождевика что-то беззвучно произнёс, клубок дыма заметался под потолком, а рот у Макаровны сам собой приоткрылся. Серый клубок развернулся спиралью и резко влетел девке в горло, а у старухи распахнулся второй глаз. Вот тогда Макаровна и завопила на всю хату. Люди вбежали на крик, а она уже беспамятная каталась по полу, словно в падучей. А родственнице так и не смогли затворить глаза, хоронили с открытыми.

С той поры у Макаровны началась иная жизнь. Вскоре сбежала она из деревни в город, а там постепенно развернулись её недюжинные колдовские способности, доставшиеся в наследство от родственницы-ведьмы. Кому нечистые сами передают мастерство, и учителя не нужны – всё даётся само.

– Ладно, – разрешает Макаровна. – Заходи! Но сначала плюй! – и строго показывает на загаженную икону Спаса.

У обычных людей принято вытирать ноги о половичок, у колдунов положено глумиться над священным. Сапогов плюёт, но без слюны, опасается оставить личный материал.

В прихожей вешалка, на ней поношенная одежда. Внизу убогая обувь – сапоги, войлочные туфли «Прощай, молодость!». Тотальное отсутствие дорогих вещей и иных признаков бытового достатка.

Кухня, куда Макаровна сопровождает Сапогова, без алхимических пузатых реторт, пучков травы, свисающих с потолка, кошачьих лапок, сушёных жаб или змей, заспиртованных демонкулусов в банках. Да ведь это клише – из книжек или фильмов. А Макаровна – настоящая ведьма.

На полках эмалированная утварь, чашки, тарелки. Бочкообразная стиральная машина ревёт и трясётся; шланг харкает отработанной мыльной струёй в посудомоечную раковину. Сапогову в этом хлыщущем звуке слышится «Юдоль».

– Как звать-то тебя? – Макаровна тяжело опускается на табурет. Глаза мутные, веки розовые. Брови редкие, седые.

– Андрей Николаевич, – привычно полуврёт Сапогов.

– А я Макаровна, – без фокусов представляется ведьма. – И чего тебе от меня надо?

– Колдовство моё барахлит! – сразу приступает к делу Сапогов.

Говорит требовательно, будто пришёл на приём к врачу, который обязан помочь.

– И что с того? – поддразнивает Сапогова старуха. – Присаживайся, не стой столбом…

Андрей Тимофеевич, кстати, мог бы догадаться, что его заклятия всё ж срабатывают на уровне первичного импульса. Иначе с чего бы прилетела обратка от Макаровны?

Сапогов, примостившись на краешек табурета, возмущается:

– Да я такие штуки изобрёл, которых до меня вообще не было!

– И какие же?! – Макаровна смеётся, даже чуть откидывается назад. – Выдумываешь, небось!..

Порывистый нрав Сапогова всё больше забавляет ту часть её естества, которую раньше занимала погубленная душа.

Характером и задором Андрей Тимофеевич категорически не похож на вялого пенсионера – скорее на экзальтированного, очень целеустремлённого юношу. Это импонирует Макаровне.

– Я открыл, что, если саваном протереть очки, увидишь покойников! Что если прочесть над дохлой тушей заклинание, то спустя тринадцать часов, тринадцать минут и тринадцать секунд откроется потайной лаз в запретные города! Придумал записывать проклятия прогоревшей щепкой от гроба или кремационной костью!.. – он умолкает и, чуть пожевав пересохшими от волнения губами, признаётся: – Полагаю, мне не хватает нужного покровительства. Укрепляющего могущества извне! Я поэтому душу хотел продать, чтобы Сатана помогал!

– Дался он тебе! – ведьма кривит бородавчатую рожу. – В церковь лучше сходи, у боженьки попроси!

– Не хочу! – капризничает Сапогов. – Не выношу Бога!

– Ну тогда своруй у него колдовства! – не спорит Макаровна. – Он даже не заметит.

– Опять издеваетесь?! – злится счетовод. – Это же церковь!

– Так священники главные колдуны и есть! – ухмыляется в ответ Макаровна.

– Это как? Объясните подробней!

– Да что тут непонятного? – Макаровна пожимает плечами. – Вот талдычит перед иконой поп: «Бог, защити-ка мне Петрова!» А ты, ежели хочешь сгубить Петрова, что должен просить? «Бог, кому говорю, не защищай Петрова!»

Ведьма права. Речь идёт о снятии магической брони с человека. А после этого можно делать с ним что угодно.

– Бог меня разве послушает?!

– А ты сбреши, что Петров его больше не любит! Бог обидится, и пропал Петров. Хана ему! Самая завалящая порча убьёт!

– Вдруг не поверит? – сомневается Сапогов.

– Так для этого и хитрости имеются небольшие…

– Какие? – жадно интересуется Сапогов. – Мне-то они и нужны!

– А ниточку духовную порвать надо! – поясняет Макаровна. – Где крестик висит!

На языке нынешних технореалий нательный крест – что-то среднее между микрочипом и веб-камерой, при помощи которой Бог контролирует и защищает своего адепта. «Отключай» крест – и твори с жертвой что пожелаешь!

– Самое простенькое – за упокой свечку! – наставляет ведьма. – Бог его, как мёртвого, со счетов спишет, ангела-хранителя отзовёт. Только поджигать надо не с фитилька, а с жопки! – вроде мелочь, а важна…

Вот так они гневят Всевышнего, тешат бесов. И вместе им легко, непринуждённо и хорошо, как и нам было с тобой когда-то, милая…

– И вот сам посуди, старичок… – Макаровна хитро зыркает на Сапогова. – Всё происходит в церкви и вроде как не без участия Бога. И чем обычные колдуны отличаются от попов, а?! Просто одним позволено чародействовать, а другим нельзя! И где справедливость?

– Никакой! – распаляется Сапогов, стучит кулаком по столу. – Безобразие! Я решительно протестую! Бунтую и восстаю!..

Чуть ли не час пролетел, а они всё болтают о всяких магических тонкостях.

– Так ты каждый раз на один и тот же перекрёсток ходишь?! – всплёскивает руками Макаровна. – Ну даёшь! Он же коцаный! Ну, битый или меченый! На нём ничего путного не провернуть! Новый надо найти!

По мнению многих уважаемых колдунов, перекрёсток – площадка одноразовая. Если был проведён обряд, больше этим местом не воспользоваться. Поэтому нетронутый перекрёсток – на вес золота.

– Поищу… – огорчается Сапогов. – Поброжу…

– Наш район сразу вычёркивай! – предупреждает Макаровна. – Тут живого места нет!

Привирает, конечно. Есть парочка-тройка девственных перекрёстков, да они ей самой пригодятся.

Существует практика так называемых имитаций, когда перекрёсток выстилают из ковровых или тканевых дорожек. Для бытовой ерунды сойдёт; для серьёзных дел – увольте…

– На кладбище гляну… – прикидывает Сапогов. – Там точно отыщется перекрёсточек среди косточек!

– Забудь, старичок! – Макаровна машет руками, словно налетели комары. – Тебе туда вообще соваться нельзя! Только мертвяков на загривок посадишь и окочуришься! Вы на него посмотрите! – призывает в свидетели невидимую нечисть. – Заявился весь в могильных глистах и новых хочет!..

Ведьма между делом поставила на плиту чайник. Постиранное постельное бельё развесила на натянутой от окна до стены проволоке; кухня умиротворяюще пахнет свежей матерчатой сыростью.

Сапогов расслабленно следит за хлопочущей по хозяйству Макаровной.

– А колдуну разрешено креститься? – деловито уточняет Андрей Тимофеевич, попивая чай. – Для маскировки? Не испортится проклятие или порча?

– Ты дулю держи за спиной, – Макаровна наконец присаживается. – Или сделай открест.

– Это как?

– Ничего не знает! – весело удивляется ведьма. – Тоже крест, только в обратном порядке, с плеча на плечо, потом с пуза на лоб. Его ещё чёртовым знамением называют. А если людишки рядом стоят и смотрят, то молись как все, а крест потом скинь с себя, – и показывает движение, будто срывает с шеи платок, комкает и швыряет за спину. – Понял?

– Спасибо вам огромное… – начинает Сапогов.

И получает от Макаровны неожиданную затрещину! Такую крепкую, что выворачивает на себя чашку с чаем.

Андрей Тимофеевич вскакивает, отряхивает штаны:

– Вы что себе позволяете?! Вы чего руки распускаете?!

– Спасибо попу́ в церкви скажешь! – шипит Макаровна.

Ещё секунду назад сидела и улыбалась, а тут точно перемкнуло! Логично, всё ж она погубительница, а не разомлевшая от разговора с мужчиной одинокая старуха.

– Спасибо означает «Спаси Бог»! Вот его и проси, чтоб учил!

– Я хотел поблагодарить… – пытается исправить ситуацию Сапогов и едва успевает закрыться рукой от пощёчины.

– Благодарить – это «благо дарить»! – Макаровна брызжет слюной. – Не будет из тебя проку! Пшёл вон, моль долговязая!..

Непонятно, чего взбеленилась. Могла же не буянить, а доходчиво объяснить неопытному счетоводу, что у колдовской братии в таких случаях принято просто кивать либо, прижав ладонь к пупку, говорить: «Без души!» или «Danke schӧn».

– Так вы бы меня лучше не били и не обзывали всякими словами!.. – Сапогов изо всех сил пытается оставаться джентльменом, хотя желание врезать по роже Макаровне велико. – А погрузили бы в практику, так сказать, пагубы!..

– Старый ты уже! – орёт Макаровна. – Скоро подохнешь, жаль время на тебя переводить. Проваливай, засиделся в гостях! Пошёл! Не нашей ты породы!..

Изгоняемый Сапогов в дверях по-офицерски разворачивается на каблуках:

– Поклон за науку, мадам! – и неожиданно для самого себя суёт руку в карман пиджака, вытаскивает веночек с пластырем и протягивает Макаровне. – Прошу!

– Это ещё что?! – спрашивает сварливо ведьма.

– Порча моя на вас! – небрежно поясняет Сапогов. – Перья, мухи, а в серёдке пластырь с вашего прелестного личика. Не теряйте больше свои… э-э-э… аксессуары! Честь имею!..

После широкого жеста Сапогов разворачивается и шагает вниз по ступеням.

Сверху догоняет сварливый окрик Макаровны:

– Эй! Андрей Николаевич! Или как тебя там!.. – ведьма выползла на площадку. Словно нехотя говорит: – В ночь со вторника на среду, кровь из мизинца левой руки! – после чего хлопает дверью.

Вот! А счетовод все прошлые разы протыкал иглой указательный палец на правой – чтоб удобнее писать было. Вроде ерунда, но именно из таких нюансов и мелочей складывается магический ритуал.

Аудиенция, кажется, закончена… Ан нет!

– Перекрёсток нужен не простой, а Чёртов Крест! Из трёх дорог! И петуху не забудь башку отрубить! – высунулась ещё раз. – Дурень! Моль!..

И снова громыхнула дверь. Вот теперь точно попрощались.

Тронул ли Макаровну поступок Сапогова? Сомнительно. Она выше общечеловеческой чуши про дружбу и благородство. Ближайшая параллель миру колдовскому – уголовная среда, в которой уважаемые личности – воры, а прочие фраера, мужики – разновидности недочеловеков. Вот и для чёрных магов обычное население Земли – покорное стадо, быдло, а правильные «люди» – исключительно колдовские «нелюди». Как и воры, в каждой экстренной ситуации колдуны в законе собираются на сходку, решают насущные вопросы. Бывает, что и наказывают кого-то из своих, причём довольно жестоко. Кстати, и гневливая казуистика Макаровны по поводу слов благодарности весьма напоминает уголовную. В тюрьме вот тоже не принято использовать какие-то слова с воли, вроде «садитесь» или «до свидания». В общем, Сапогов – выскочка и фраер, а Макаровна – авторитетная воровка, то бишь ведьма.

Старуха изучает себя в зеркале. Узнать бы, что она думает, разглядывая засаленную седину, бородавки и морщины? Должно быть, горюет о пролетевших годах, утраченной молодости…

Ведьма дует на отражение, и оно тает. Остаётся мутный овал, похожий на раскатанный лист теста. Артритными неповоротливыми пальцами начинает создавать зеркальной глади новое лицо. Исчезли пегие космы. У Макаровны белокурые вьющиеся локоны. Вместо сизых губ и шамкающих дёсен – пухлый алый рот и жемчужные зубы. Густые брови, длинные ресницы. Макаровна ворожит. И ноздреватую картофелину сменил точёный носик. С подбородка исчезли мерзкие седые волоски, бородавки. Кожа на шее помолодела и подтянулась. Из зеркала глядит поразительно красивая, чуть утомлённая женщина лет тридцати. Сапогову такая бы очень понравилась!

Квартирка тоже преобразилась – нет скобленых дощатых полов и крашенных бледной немочью стен. Начищенным блеском сияет паркет. Потолки стали чуть ли не на метр выше, горит дворцовая люстра с хрустальными плафонами. Стены в позолоченных с тиснением обоях. На вешалке норковая шуба и дублёнка. Только заплёванная икона по-прежнему висит у двери. Красавица Макаровна хохочет, глядя на своё соблазнительное изображение, распахивает халат, чтобы поруганный Спас вдоволь налюбовался её обнажённой грудью, розово-торчащими, как плоды малины, сосками…

А Сапогов тем временем бредёт домой и бранится. Ухо, по которому шершаво прошлась карающая длань Макаровны, тлеет, и щека не остыла от недавней оплеухи.

Заходит в квартиру. Соседу Семёну сыплет под дверь рыбью чешую – на импотенцию. Иде Иосифовне суёт под половик заговорённую иголку. Хотел ещё гвоздь с кладбища добавить для усиления смертного эффекта, но подумал, что слишком крупный и гнутый. Ида Иосифовна сразу его обнаружит и выбросит, а иглу приспособит в хозяйство; та примется шить математичке невидимый саван.

В комнатке пинает под хвост квохчущего петуха. Сапогов не успел прибрать со стола остатки гречки и прочих поделочных мерзостей, петух всё склевал, а после стол и обгадил. Андрей Тимофеевич так вымотался, что наводить порядок нет сил. Похулив Всевышнего, он падает в кровать и засыпает.

Снится счетоводу удивительный сон. Будто петух на спинке его скрипучей панцирной кровати бубнит по книге заунывную молитву. Сапогов хочет пошевелиться и не может. Мысленно Андрей Тимофеевич создаёт внутри себя пентакль и запускает его бумерангом гулять по всем закоулкам тела и ума. Вращающийся, словно винт мясорубки, он отсекает какие-то сплетения и наросты. Сапогов что-то отрыгивает в ладонь и видит – вышла ржавая игла, сидела в теле с тёткиных незапамятных времён. Значит, всё-таки попала в вену и колола сердце.

На верхней площадке разорённой колокольни дьявольский ветер, как звонарь, раскачивает гулкую пустоту. «Почему?» – спрашивает Сапогов. И красавица, похожая на звезду итальянского кинематографа Аниту Экберг, мелодично отвечает: «Потому что, когда рождается сильный колдун, бьют в колокол!»

Сапогов видит, как по нему скачут какие-то мошки, а на каменном полу трепещут караси. Вот он уже в прихожей у Макаровны, откуда его недавно изгнали. Анита приникает к счетоводу горячим поцелуем. Сапогов вздрагивает и отстраняется. Красавица заливисто восклицает: «Дурень! Моль!» – и Сапогов с восторгом и ужасом понимает, что это преобразившаяся Макаровна!

Обворожительная ведьма поворачивает Андрея Тимофеевича к зеркалу и дует ему в лицо. Оно исчезает, точно Сатана слизнул. Макаровна творит нового Сапогова, молодого красавца, разве нос чуть длинноват. И волосы остались прежние – лимонно-бледные.

Макаровна несётся прочь, оглядывается и смеётся, словно приглашает броситься в погоню. Что-то распирает ширинку. Отлетают пуговицы, упругий сапоговский Змий вырывается на свободу. Чтобы догнать красавицу, счетоводу даже не нужно бежать, Змий всё сделает сам! Летит бесконечными коридорами вслед за Макаровной. Ведьма захлопнула за собой дверь, так Змий просочился сквозь замочную скважину и настиг беглянку, проник и шурует туда-сюда по замысловатым лабиринтам её сладостных внутренностей. Как хорошо им вдвоём, милая! Как могло быть хорошо нам с тобой! Головастый Змий, трепеща раздвоенным языком, выглядывает изо рта Макаровны, извергая ей на груди потоки густого желеобразного семени, а она размазывает его по животу и курчавому лобку…

С Сапоговым приключилась феерическая поллюция. Последние случались лет десять назад, когда снились конфузные эротические сюжеты с Лизанькой Лысак. Поутру Андрей Тимофеевич также отмечает физиологические улучшения в организме. Вроде уменьшились припухшие лимфоузлы и кровь из носа не хлыщет. На колене, однако, выскочило непонятного происхождения белое пятно. «Довёл себя до белого колена», – невесело усмехается счетовод. Пятно, впрочем, не беспокоит, и он тотчас о нём забывает.

Будни Сапогов решает посвятить активным поискам тройного перекрёстка. Андрей Тимофеевич давно приметил стальной обод колеса обозрения в городском парке. А что, если воспарить на Колесе имени Чёрта над городом и осмотреть ландшафт с высоты? Наверняка найдётся нетронутый Чёртов Крест!

Позавтракав разогретой вермишелью, Сапогов отправляется в парк к аттракционам.

II

Какая мрачная ваша улица. То ветер вдруг погонит по щербатым тротуарам хрусткую, точно высохший пергамент, листву, или зарядит дождь сырой, колючий, и капли в нём не облачный дистиллят, а унылая химическая вода из-под крана.

С лязгом и грохотом проносятся грузовики с деревянными, как заборы, кузовами и жёлтые «икарусы» с рваной резиновой гармошкой посреди туловища. Пахнет пылью, бензином и ещё чем-то подгнившим и сладким. Возвышается постамент, на нём болотного цвета мёртвый танк. Над проезжей частью натянут древний с размытыми буквами транспарант – память о позабытом Съезде.

В соседнем сквере Ленин из неведомого жёлто-зелёного сплава – может, упавшего метеорита – грозит небесам воздетой рукой, а в кулаке, как свиток с проклятьями, зажат картуз. У подножия увядшие цветы и еловый кладбищенский венок.

На улице ничего не меняется. Из подвальной прачечной тянет запахом вскипевшей на утюге слюны. В молочном на вывеске перегорело последнее «о» и боковая часть неоновых трубок буквы «к»; по вечерам надпись пылает словом «МОЛОХ».

Под витринным стеклом экспонаты пищевого мавзолея: жёлтые бруски сливочного масла и маргарина, крапчатый от изюма творог с воткнутым железным совком, треугольные пакеты с молоком, бутылки кефира с крышками цвета мушиного брюха.

Вот магазин с незамысловатым названием «Продукты». Морковь в ящике-клетке пахнет землёй, а картофель – склепом. Холодильный саркофаг мясного отдела хранит студёнистый отрез зельца и кровяную колбасу; кровавый рёберный размах бычьей грудины напоминает костяные крыла. Мясник выглядит как палач, продавщицы похожи на санитарок.

В парикмахерской царит вечная Илона Борисовна, которая только и знает, что причёски «бокс», «полубокс», «канадка», «модельная» и «под ноль». На женский зал всего один фен, будто инопланетный гермошлем или же скорлупа пластикового технозавра.

Какая мрачная ваша улица. Здесь проживает мальчик Костя одиннадцати лет. От сверстников его мало что отличает, разве пятнышки лишая на коротко остриженной голове. Глаза у Кости серые, нос веснушчатой пуговкой. А ещё у него почерневший безымянный палец на правой руке.

Многие думают, что палец у Кости отсохший, но это не так. Он может чуть сгибаться, и на нём, медленный, точно карликовое деревце, продолжает расти ноготь, напоминающий загнутый птичий клюв. Мамины затупленные маникюрные ножницы «клюв» не берут, а ведь справлялись и с папиными ногтями, а уж те твёрже гранита, не режутся, а крошатся на осколки.

Костя почти не стесняется мелкого уродства, свыкся. Если что, палец можно чуть поджать или вообще сунуть руку в карман, и не увидят. Вот однажды в Костину школу привели мальчика Артура Муртяна. Так у него всё туловище было сплошным родимым пятном бархатисто-коричневого цвета! Словно насмешливая природа нарядила ребёнка в замшу целиком. Лишь смуглый лоб и щёки ещё оставались обычными. Побыл он в школе недолго, первую четверть походил на занятия, а после исчез. Возможно, родимое пятно полностью затянуло его лицо или родители других детей потребовали у дирекции изолировать от учащихся эту кожную аномалию. Но Артура запомнили, имя стало нарицательным – почти анафемой. О, какое истеричное, хуже, чем на тонущем «Титанике» столпотворение образовывалось у дверей класса, когда выкликивали: «Кто последний, тот Артур!»

Костя носит синюю школьную форму. На пиджаке, где отлетела алюминиевая пуговица, пришит соразмерный протез. Нарукавный шеврон, изображающий солнце и раскрытую книгу, аккуратно надорван сверху, чтобы использовать его как дополнительный карман. Под пиджаком голубая рубашка и алый галстук с замусоленными концами. С наружной стороны лацкана приколот пионерский значок; с обратной – переливающийся пластмассовый кругляш-талисман с персонажами «Ну, погоди!» – по нему Костя обычно гадает. Задумывает произвольное число и столько же раз колеблет кругляш, если в итоге просветится Заяц – к несчастью.

Костя живёт в девятиэтажном панельном доме под самой крышей. В двухкомнатной тесной квартире их четверо: папа с мамой, Костя и младшая сестра Вера.

Папа работает на заводе, мама в поликлинике. По вечерам у папы болит поясница, у мамы – голова. Папа, согнувшись в погибель, зачерпывает из крошечной плошки пахучую вьетнамскую мазь «Звёздочка» и натирает крестец; быстро-быстро сучит вдоль спины худыми мосластыми руками, словно гигантский токующий кузнечик. Мама подвязывает шарфом к затылку горчичник и набирает в таз воды, чтобы холить ступни в извилистых голубых венах, так похожих на географические нарисованные реки – Волга, Обь, Лена, Днепр, Енисей, Дон, Иртыш, Амударья, Сырдарья. Больше рек Костя не знает, не успел выучить. Что будет с его дальнейшим образованием – неизвестно. От занятий Костю освободили из-за лишая – подхватил на ничейном котёнке, с которым миловалась в песочнице дворовая мелюзга, включая сестру Веру. А ведь даже не тискал, не прижимал к лицу, как Вера, просто подержал в руках. Вот где, спрашивается, справедливость?!

Костя только и делает, что гуляет по району. С утра идёт в кинотеатр «Юность» на детский сеанс. Старуха-билетёрша, одетая во всё шерстисто-серое, точно свалянное из плотной, как войлок, пыли, сперва не пускала Костю. Тот наобум выдумал про каникулы. Билетёрша так давно училась в школе, что позабыла, когда начинаются эти самые каникулы. Да и недели с одинаковой осенней погодой смешались у неё в голове, билетёрше действительно кажется, что наступил октябрь, а может, вообще прошли ноябрьские праздники и не за горами Новый год.

В зале никого нет, кроме Кости и укромной взрослой пары, которая пришла сюда не за искусством. Они сидят на заднем ряду, мужчина вздыхает, женщина тихо смеётся и стонет. Костя оглядывается и видит что не должно – полную, обтянутую чулком ногу женщины, закинутую на кресло нижнего ряда. Мальчишка заворожённо прислушивается, ощущая странное волнение где-то под ложечкой. Женщина вдруг поднимает голову и смотрит прямо на Костю. На верхней части её лица, как вуаль, лежит тень, но улыбающиеся губы освещены дымчатым лучом кинопроектора. Женщина обводит быстрым языком чёрную улыбку, и Костя тотчас отворачивается, чувствуя на щеках восторг и стыд. Ты тоже колготкам предпочитала чулки, радость моя…

Фильмы в кинотеатре старые, сплошь про Великую Отечественную войну или французские комедии. Изображение на экране рябое, будто иссечённое бритвой. Ветхая плёнка часто рвётся. Однажды механик не стал её чинить, и Костя просидел остаток сеанса в темноте. Из отдушины клубилась подсвеченная пыль – мельчайшие киночастицы уже не превращались в ожившую картинку.

Парк безлюден и тих, лишь шуршат редкие белки да надрываются вороны. Замерла карусель; словно кандалы, болтаются на длинных ржавых цепях десятка полтора-два летучих кресел. Там аттракцион «Ромашка» с заглохшим мотором, но, если самому как следует толкнуть круглую площадку с сиденьями, она сделает с десяток медленных оборотов.

Зато работает Чёртово Колесо, скрипит, словно зримая поставленная на дыбы шестерёнка Вечности. Костя платит пятнадцать копеек за вход, после чего на Колесе можно оставаться, пока не надоест, посетителей всё равно нет. Посреди кабинки железный руль, для дополнительного вращения вокруг своей оси. Тогда Колесо подобно вселенной, а кружащаяся кабина – планете, плывущей по орбите звёздного мироздания.

Внизу багряные кроны, похожие на холмы, наверху неподвижные облака, лохматые ватные болваны, подобные тому, что в миниатюре стоит на столике у Костиной мамы, от которого каждый вечер она отщипывает клочки, чтобы вытереть с губ помаду или же, вымочив ватку в жидкости с запахом ацетона, смыть с ногтей облезший лак… Чадят рыжие лиственные кучи. Поднимается, уплывает в небеса жертвенный горьковатый дым осени. Кружится голова, ржавый пол кабинки пахнет застарелой рвотой, прям как в пассажирском «кукурузнике», где даже пилоты, наверное, блюют от турбулентности, а что уж говорить про обычных пассажиров? Помнишь эту запредельную тоску? Когда хочется кого-то обвинить в заоблачной, гремящей на весь мир душевной пустоте, да только некого в ней винить, мы целиком слеплены из этого никчёмного вакуума; вчера его заполнял дешёвый портвейн, сегодня – гарь опавших листьев, завтра нахлынут отчаяние или вожделение. После десятка витков Костя перемещается на обыкновенные наземные качели. Затем покупает в киоске мороженое. Вафельный стаканчик приходит в негодность раньше пломбира. Растаявшее молоко, липкое будто клей ПВА, протекает, и Костя полощет пальцы в мелкой луже.

В далёкой приземистой панельке на первом этаже живут баба Света и деда Рыба. По-настоящему деда звать Вовой, а Рыба потому, что у него рак желудка. Это родители, чтобы не травмировать Костю с Верочкой, переименовали в разговорах смертельную заразу.

Косте не верится, что деда Рыба болен по-настоящему. Никто бы не протянул столько лет, столуясь у бабы Светы. Супы-помои, котлеты из мясной мертвечины, макароны с привкусом клейстера. Костя к такой пище давно приноровился. Надо есть быстро и не задумываясь, тогда вкус проскальзывает мимо.

В окна вставлены решётки, как в сберегательной кассе, хотя красть в квартире нечего. Не мебель же из коричневого ДСП или велюровые гобелены – похожие на собак медведи в мезозоевой чаще папоротников, васнецовские богатыри с одутловатыми лицами олигофренов. Над кроватью фотоснимки вымершей родни в деревянных рамках и календарь за бог знает какой год. Если открыть платяной шкаф, оттуда хлынет запах нафталина, а после выпорхнет очумевшая моль.

В гостиной без продыху бормочет телевизор. На нём кружевная салфетка и хрустальное Иродово блюдо. Нависают низкие, как грозовые тучи, потолки. Вместо паркета зашарканный линолеум. Часы-ходики – цок-цок, цок-цок, будто стучат каблучками. Деда Рыба обзывает ходики «шалавой», подтягивает гирьки и трогает маятник: «Пошла, шалава!»

В коридоре тумба с красным или, как добавляет деда Рыба, «кремлёвским» телефоном. А вот у родителей Кости, к примеру, телефона нет; надо позвонить – спускаются к таксофонной будке. Я тоже когда-то выходил к автоматам, а вместо двухкопеечной монетки использовал металлическую обманку, плоскую, как палочка для эскимо.

Баба Света подкрашивает кудрявую баранью седину фиолетовой краской, по квартире ходит в халате и рваных шлёпанцах. Деда Рыба, задорный, босой, в спортивных штанах и майке, приветствует Костю бодрым возгласом «салют!», а потом слушает на кухне радио и подпевает, слыша знакомую песню: «Я так хочу, чтобы лето не кончалось, чтоб оно со мной умчалось!..»

Пока Костя питается, баба Света без единой мысли в уме, как Будда, сидит напротив, скрестив на груди руки. Её красные локти точно культи. Пообедав, Костя снова идёт в парк, а уже оттуда домой.

И каждый новый день похож на предыдущий. Разнятся только сны; в одном, должно быть по мотивам недавней военной ленты, Косте виделась его улица и знакомый постамент с танком, но не советским Т-34, а фашистским «Тигром» с зыркающей по сторонам башней, лил дождь, мчались грузовики, а оттуда доносилось хоровое пение на немецком и губные гармошки завывали, как пожарные сирены.

После очередного киносеанса Костя снова кружится на Чёртовом Колесе. А внизу топчется надоедливый белобрысый старик – второй день донимает мальчишку своим подозрительным обществом…

Это Сапогов. Он наведался в парк ещё в понедельник. Пришёл, а Колесо-то и не работает!

В билетной будке хлопочет смотритель Колеса – пенсионер Валентин Цирков. У его старости нет каких-то особых внешних примет. Среднего роста и комплекции, черты лица мелкие, незначительные. Администрация парка доплачивает Циркову финансовый мизер к пенсии за то, что он шесть дней в неделю запускает и останавливает Колесо, продаёт билеты и убирается в кабинках. В конце рабочего дня, пока Колесо ещё крутится наподобие конвейера, Валентин метлой на скорость выгребает мусор; на каждую кабинку не больше пяти секунд. Летят на землю недоеденные пирожки, огрызки булок и яблок, бумажные фантики, присохшие обёртки от мороженого, пустые пивные или водочные бутылки. Попадается и совсем странная добыча. Как-то Валентин выкинул из кабинки околевшего кота с оскаленной пастью, в другой раз – книгу Марселя Пруста и рыжий мужской ботинок. Однажды обнаружил коробку с горстью угольно-серого порошка. Цирков не понял, что это, хотя мазнул пальцем. А это был кремационный прах, милая, уж я-то знаю…

Понедельник – санитарный день. Цирков приплёлся подмести площадку и окрестности. Но какой-то старик с биноклем на груди просит запустить для него аттракцион. Ветер шевелит лимонно-бледную седину на гордой голове незнакомца. Синие глаза уставились на смотрителя прямо, требовательно.

– Приходите завтра, – говорит смотритель. – Тогда и включу.

– Мне сегодня надо!.. – цедит Сапогов сквозь зубы. – Очень!

– К чему такая срочность?

– Я бывший воздухоплаватель! – беззастенчиво врёт Сапогов. – Аэронавт! – Барским движением протягивает рубль и ещё немного мелочи: – Душа просит полёта!

– Ну, если аэронавт… – сдаётся Цирков и дёргает рубильники на стене будки.

Колесо обозрения – не кофемолка, включил-выключил, теперь оно будет трудиться весь день.

Лязгает спросонья мотор, скрежещут оси и цепи. От ожившего механизма ползёт заскорузлый запах солидола. Колесо вздрагивает, медленно начинает вращение.

Сапогов неловко (тот ещё аэронавт) запрыгивает в кабинку и неспешно взмывает.

Андрей Тимофеевич побаивается высоты. Свободная от бинокля рука судорожно сжимает руль кабинки. Счетовода никто не гонит, не торопит, он раз за разом взмывает и опускается, дальнозорко вглядываясь окулярами – где же Чёртов Крест?

После часа непрерывного кружения старику кажется, что он обнаружил тройное пересечение на границе парка и трассы – примерно в километре от Колеса.

Когда Сапогов приземляется, Валентин обращается к нему с банальной житейской просьбой:

– Вы могли бы посторожить кассу, товарищ аэронавт? Мне бы по надобности отойти ненадолго…

Сапогов кивает и заходит в тесную будку. Вместо полноценного окна – полуовал купли-продажи. На прилавке немного денежной мелочи и билетная лента. Там же стакан, кипятильник и распакованная пачка индийского, со слоником, чая. Посреди прилавка стальная плошка для денег, привинченная по центру шурупом. Из мебели в крошечном помещении только шаткий стульчик, потому что пол неровный и трухлявый.

Сапогов присаживается. Будка едва ли больше деревенского сортира. Зимой Цирков хранит тут метлу и лопату для снега, а летом прячется от жары.

Его «ненадолго», однако, затягивается, и Сапогов начинает злиться.

– Один билет! – бойко произносит снаружи хрипловатый дискант.

Показывается неопрятная маленькая рука и бросает монету, словно милостыню. Сапогов утягивает с плошки пятнадцать копеек, не совсем аккуратно отрывает от ленты билетик и суёт его наружу. Взгляд Сапогова коротко задерживается на кисти, хватающей билетик. У неё уродливая особенность – чёрный, будто обгоревший палец с загнутым, как птичий клюв, ногтем…

Сапогов наклоняет лицо, чтоб разглядеть покупателя. Это школьник, самый обычный, в синей форме с красным галстуком, коротко остриженный, запаршивленный. И наверняка прогульщик. Уже спешит по направлению к кабинкам, запрыгивает в ближайшую.

До его появления все мысли Сапогова были о перекрёстке. Старик терпеть не может детей, от гадёнышей лишь шум да суета. Но почему, чёрт раздери, мелкий поганец не идёт из головы? Болезненное томление гнетёт Сапогова…

И он вспоминает рассказ ведьмака Прохорова! Безымянный палец Сатаны!.. Удовлетворение от того, что вспомнил, сменяется равнодушием: ну мальчишка, ну разбившийся Сатана…

Сапогов выходит из будки – надоело сторожить медяки. Никто не похитит и облезлую метлу с лопатой, если он уйдёт. Однако ж Андрей Тимофеевич, сам не понимая зачем, мается и ждёт, когда мальчишка спустится на землю. Как там трепался юркий ведьмак, приятель Макаровны? Палец Сатаны найдётся у костяного мальчика. Но ребёнок, что кружит на Колесе, самый обычный, из кожи и мяса. Скелет в нём, конечно, тоже имеется. А вот какой отсохший палец у него, указательный, средний или безымянный, счетовод не обратил внимания.

– Большое спасибо! – раздаётся за спиной Сапогова.

Цирков на ходу застёгивает ширинку непослушными пальцами.

Андрей Тимофеевич, не оборачиваясь, высокомерно отвечает:

– «Спасибо» означает «Спаси Бог», а аэронавты в Бога не верят и на ангелов из ружья охотятся. Ясно?!

– Ясно… – не перестаёт удивляться событиям дня Цирков.

Мальчишка выбегает из кабины:

– А можно ещё один билетик?

– Он же покупал? – доброжелательно уточняет Валентин у Сапогова. И, не дожидаясь ответа, произносит: – Можешь кататься. Всё равно нет никого, а Колесо уже работает. Проходи, дружок…

Прогульщик прячет монету и спешит на посадку. Валентин провожает взлетающую кабинку с блаженной улыбкой. Циркову кажется, что ребёнок ему благодарен; будет с теплом вспоминать о нём через годы, может, расскажет своим детям, дескать, жил когда-то на свете добрый смотритель Чёртова Колеса, он разрешал кататься, пока не надоест…

Так мечтается наивному смотрителю. Грусть туманит невыразительное лицо. Нехорошо, если он останется в памяти мальчика безымянным.

Цирков, запрокинув голову, спрашивает первым:

– Как звать тебя, пионер?

– Константин! – отвечают сверху; в голосе пломбирно-отроческая хрипотца.

– Костик, значит… А меня Валентин Александрович. Мне шестьдесят восемь лет, раньше я работал учителем труда в школе, люблю рыбалку, персики и понедельники…

Слабая, полная страха за будущее забвение душа Циркова для Андрея Тимофеевича как на ладони.

«Ты умрёшь, и никто никогда о тебе не вспомнит! – хочется заорать Сапогову. – Кому какая разница, что ты любишь!»

Однако ж смолчал и, исполненный тихого презрения, удалился на поиски Чёртова Креста.

Немотивированная раздражительность в который раз играет со счетоводом злую шутку – слепи́т ум и заодно слух. А вот стоило бы прислушаться к диалогу смотрителя и случайного мальчишки по имени Костя.

Чёртов Крест Сапогов разыскал, да только колдовским местечком прежде него поживилась премерзкая старушенция в плащике и платочке; стоит и делает вид, что кормит воробышков. Андрей Тимофеевич понимает, что под видом хлебных крошек она сыплет из пакетика какую-то порчу или приворот.

«И не прибрала же Костлявая старую нечисть! Испохабила мне Чёртов Крест! – беснуется Сапогов. – Такой перекрёсток насмарку!»

И второй раз за день мозг точно пронзает электрическим разрядом. «Костлявая… Константин, Костик»… Костя! Это же и есть костяное имя! Костяной мальчик с чёрным пальцем!

Сапогов изрыгает вслух космического масштаба хулу, так что старуха вздрагивает и с боязливой оторопью смотрит на незнакомого деда. Тот яростно топочет ногами, словно вколачивает в пыль святыню. Затем разворачивается и, насколько хватает пенсионерской прыти, несётся обратно к Колесу. Злость прибавляет дыхания и выносливости.

Уже через четверть часа галопа по тропинкам Сапогов на месте! Мальчишки, разумеется, и след простыл. Лишь смотритель суетится с метлой возле будки. На вопросы, куда подевался недавний Костя с чёрным пальцем, пожимает плечами и радушно предлагает аэронавту ещё раз прокатиться.

От досады за свою вопиющую невнимательность Сапогов готов навести порчу сам на себя. Чертыхаясь, Андрей Тимофеевич плетётся прочь из парка.

Непонятно, с чего он решил, что удача была у него в кармане. Вот что бы он сделал с Костей, окажись тот на месте?! Оторвал бы палец? Но разве возможно такое осуществить при свидетеле? Теперь другая проблема. Как отыскать проклятого мальчишку? Неужели придётся сутками стоять в дозоре возле Колеса и поджидать, вдруг снова появится?..

От всепожирающего бешенства Сапогову требуется взвыть, но навстречу некстати катится компания, может, студенты или начинающие рабочие. Поскольку вой уже вырвался наружу, Сапогов быстро затыкает рот кулаком, от чего раздаётся какое-то свистящее фырканье, будто Андрей Тимофеевич собирался чихнуть, да деликатно прикрылся. Сапогов оборачивается и желает вослед молодому поколению всего наихудшего – несчастий на трудовом и личном фронтах.

– Николай Николаевич!.. – доносится ликующий скопческий голос.

Сапогов не обратил на оклик внимания; какое ему дело до какого-то Николая…

– Товарищ капитан дальнего плавания! Это мы!..

Андрей Тимофеевич глядит вперёд на дорогу. Там знакомая фигура в клетчатом демисезоне.

– Мор! Раздор! Глад! Чумка!.. Да не тяните так, фу!..

Это, конечно же, Псарь Глеб.

– Доброго дня!.. – приветственно машет он Сапогову; в левой руке у собачника связка брезентовых поводков.

Псарь Глеб не приближается, держится на дистанции:

– Мои архаровцы ужасно вам рады, но как бы не замарали лапами. Недавно был дождь, они носились по грязи…

Хорошо, что их разделяет десяток метров и Псарь Глеб не замечает вызлобленный взгляд Андрея Тимофеевича. Впрочем, может, и видит, просто думает, что капитаны дальнего плавания так и смотрят.

– Вы звали нас, капитан! – торжественно произносит Псарь Глеб. – И мы тут!

– Неужели?! – хмуро удивляется Сапогов. Меньше всего он расположен сейчас к общению. – Это когда же?!

– Да вот минуту назад… – подтверждает Псарь Глеб. – Хорошо, что мы бродили неподалёку и услышали ваш свист! – Псарь Глеб поощрительно гладит пустоту.

– Разве я свистел? – раздражается Сапогов.

– Ещё как! И замечательно! – с жаром подтверждает Псарь Глеб. – Нашим бесшумным свистом! Наверное, это вы тренировались, но у вас безупречно всё получилось. В любом случае я и мои зверюги всегда готовы услужить вам!

– Интересно, чем? – хмуро спрашивает Сапогов.

Псарь Глеб и его уважительная речь действует на Андрея Тимофеевича успокаивающе.

– Хм-м… – Псарь Глеб задумывается. – Мор и Чумка недавно затравили медведя, одни клочки остались.

– Прям медведя?! – с насмешливым недоверием уточняет Сапогов.

– Невидимого! – кивает Псарь Глеб. – И чрезвычайно крупного! Тише, тише, ребята!.. – он поглаживает пустоту. – А с Раздором ни одна гончая не сравнится в скорости, а Глад – превосходнейшая ищейка. Разыщет что угодно и кого угодно!

– Прям разыщет? – щурится Сапогов.

– Проверяйте, капитан!

– А мог бы он найти… – Сапогов делает вид, что смотрит на невидимого пса, – одного вредного мальчишку?

– Ну разумеется! Для этого понадобится какая-нибудь вещица мальчугана. Имеется таковая?

– К сожалению, нет, – вздыхает и злится Сапогов. – Но я видел его последний раз возле Чёртова Колеса, он там предостаточно наследил!

– Тогда осмотрим место! – Псарь Глеб первым устремляется к аттракциону.

Цирков уже ничему не удивляется. Заметив Сапогова в сопровождении Псаря Глеба, только и говорит:

– Опять вы, товарищ аэронавт!

– Мальчишка топтался здесь, когда покупал билет, – Сапогов тычет на участок земли возле окошка кассы.

– Ищи! – приказывает Псарь Глеб невидимому Гладу. – Ищи!..

Собачник переминается на месте, потом его рывком кидает к Колесу, затем обратно на дорожку.

– За мной, капитан! – кричит Псарь Глеб, точно увлекаемый ветром. – Глад взял след!

Как забавно они выглядят, милая. Впереди несётся Псарь Глеб, полы клетчатого пальто распахнуты. Коленки работают, словно паровозные поршни. Правая рука с обвислыми поводками вытянута вперёд, будто его и впрямь тянет свора. Левой рукой он придерживает кепку за козырёк, чтоб не слетела. Косящий глаз от бега совсем закатился под бровь, на обмётанных губах накипь слюны.

За ним едва поспевает Сапогов. Андрей Тимофеевич чуть прихрамывает, смешно выбрасывая ноги вперёд. Седой гребень волос поднялся, как хохолок у какаду. Правая рука то на сердце, то на солнечном сплетении – бегун из него никудышный. Старик устал и вдобавок ни на йоту не верит в успех.

А мелкий поганец какое-то время петлял по дорожкам, наведался к карусели «Ромашка» и лишь потом покинул парк. Началась незнакомая улица.

Пробежали мимо постамента с танком и памятника Ленину. Сапогов успевает пнуть еловый венок, лежащий на ступеньках. Вождь мирового пролетариата бессильно грозит вслед старому хулигану.

В дверях парикмахерской курит рыжая толстуха Илона Борисовна, на ней белый халат и передник, из кармашка торчат расчёска и ножницы. Она провожает лениво-удивлёнными глазами сперва Псаря Глеба, а потом ковыляющего Сапогова, даже не успевающего пожелать ей лёгочной саркомы. Старик от получасового кросса почти обессилел, только и способен, что мычать, как чердачное привидение, да подволакивать натёртую ногу. А вот Псарь Глеб чувствует себя на охоте превосходно – его стихия!

Вот кинотеатр «Юность» с подтёкшей живописью афиш. А это магазин «МОЛОХ», продуктовый универсам и десятки одинаковых панелек. Туда устремляется Псарь Глеб, а за ним и Сапогов. Там легко заблудиться среди домов, таких же уныло-клетчатых, как и старенькое пальтецо собачника.

Псарь Глеб останавливается возле какого-то подъезда.

Сапогов издали слышит охотничью команду:

– Туба!..

Это специальный приказ, чтобы Глад не поднял дичь раньше срока.

– Мальчик живёт здесь, капитан! – заявляет Псарь Глеб Сапогову, когда тот наконец подходит.

Счетовод давно уже сошёл с дистанции. Достал носовой платок и утирает хлещущий в три ручья пот.

– Вы… уве-ре-ре-ны? – спрашивает заплетающимся языком Сапогов.

– Никаких сомнений, капитан! – широко улыбается Псарь Глеб. – Для Глада это даже не задачка.

– Интересно… Из какой он… э-э-э… квартиры?

– Одну минуту, капитан… Мор, Раздор, Чумка – сидеть! – громовым шёпотом приказывает Псарь Глеб, затем открывает дверь подъезда и командует Гладу: – Пиль! – после чего несётся вверх по ступеням.

Сапогов внизу ждёт вестей. От усталости и общего комизма ситуации тонкие губы счетовода кривит сардоническая улыбка. До чего он докатился в поисках Сатаны! Носится на старости лет по городу с каким-то сумасшедшим, да ещё делает вид, что верит в невидимых собак!

Сапогов досадливо топает и тотчас чувствует, как нечто крупное о трёх головах подскочило с земли, уставилось на него, обдало дыханием из раскрытых пастей. Может, это лишь игра воображения, но Сапогов на всякий случай больше не совершает резких движений, чтоб не волновать незримого Цербера.

Через минуту Псарь Глеб рапортует:

– Мальчик проживает в сто тридцать седьмой квартире на последнем этаже. Вы не сказали, капитан, каким он вам нужен, живым или мёртвым, поэтому мы с Гладом не брали его!

Сапогову ужасно нравится, как высказался Псарь Глеб: «Или мёртвым!» Уже за одно это он готов простить услужливому чудаку утомительную беготню по городу.

Да, Сапогов не верит, что мальчишка действительно нашёлся, однако ж благодарит:

– Вы меня очень выручили, товарищ Псарь Глеб! Выражаю мою искреннюю признательность!

– Всегда готовы прийти на выручку, капитан! – Псарь Глеб лихо прикладывает два пальца к кепке, затем обращается к своим псам: – Мор! Раздор! Глад! Чумка! Пошли! Капитану нужно побыть одному!..

Как бы то ни было, собачнику не откажешь ни в любезности, ни в деликатности. Вот бы и мне, милая, повстречать Псаря Глеба, старого доброго Псаря Глеба и его питомцев, чьи клыки – ужас и погибель…

Занятия в школах начинаются с восьми утра. Значит, Сапогову нужно быть у подъезда Кости как минимум в четверть восьмого, чтобы гарантированно не прозевать мальчишку, – мало ли, вдруг паршивец посещает школу с углублённым изучением иностранного языка, а такая вряд ли находится неподалёку от неказистых пятиэтажек.

Сапогов дурно спит, но, если бы и заснул, его поднял бы вместо будильника рассветным «кукареку» чёртов петух.

С утра пораньше Андрей Тимофеевич спешит к панельке, где гипотетически проживает Костя. В успехе предприятия он сомневается, идёт исключительно для успокоения совести. Зевая и ёжась от прохлады, Сапогов сидит на детской площадке и поглядывает на часы – «командирские», сам себе подарил когда-то на день рождения.

Давно прошло время, когда школьники покидают свой дом. Сапогов отметил, что трое детей вышли из подъезда, а Кости не было. Накрапывает дождь, и Сапогов прячется под деревянным мухомором рядом с песочницей. В который раз изучает циферблат – четверть одиннадцатого. Он уже готов бросить изначально бессмысленную затею и уйти прочь, но дверь подъезда открывается…

Сердце Сапогова содрогается от волнения, волоски на руках встают дыбом. Псарь Глеб и его пёс Глад не подвели Андрея Тимофеевича. Вот собственной персоной мальчик с чёрным пальцем! Только каким – безымянным или средним? А вдруг это вообще мизинец?!

Старик даже не задумывается, насколько ему повезло. А ведь явно вмешались высшие силы! Он же мог преспокойно не дождаться Кости!

А тот, позавтракав, поглядел в окошко и решил, что в непогоду никуда не пойдёт. А дождь как-то взял и быстро закончился. Костя спрашивает совета у значка «Ну, погоди!». Задумывает число «20» и колеблет. Волк советует не отменять прогулку…

Костя идёт не торопясь, при нём не наблюдается портфеля или сумки с учебниками и тетрадями. Сонливость, усталость, изжогу – всё как рукой сняло у Сапогова. Прицелившись взглядом в Костю, Андрей Тимофеевич начинает слежку. Он крадётся, стараясь соблюдать при этом условную шпионскую дистанцию.

«Объект» заходит в галантерейный магазинчик, через минуту и Сапогов. У Кости нет определённой цели, он просто шляется, а счетовод делает вид, что изучает прилавок; сам украдкой наблюдает.

Мальчишка, будто что-то почувствовав, в упор смотрит на высокого старика; Андрей Тимофеевич, смутившись, притворяется реальным покупателем и приобретает совершенно ненужные солнцезащитные очки с очень тёмными, почти чёрными стёклами.

Костя покидает галантерею, Сапогов, чуть помедлив, выходит следом. Он напяливает очки и становится похожим на слепца, только трости для полноты образа не хватает.

У счетовода созрел начальный план: выждать подходящий момент и попросить перевести его на другую сторону улицы, при этом завязать непринуждённый разговор.

В глубине своего злобного естества Сапогов не уверен, что готов к радикальному насилию. Одно дело – совать иголки под половик, а тут – взять и оттяпать у живого человека палец. Меньше всего на свете Сапогову хотелось бы оказаться на допросе у следователя или, ещё хуже, в тюрьме. Он и раньше с неприязнью провожал взглядом милицейские жёлтые машины с синей полосой на борту. Цепные псы государства ему омерзительны.

Андрей Тимофеевич убеждает себя, что не захватил ножа или кусачек, потому что не был до конца уверен, что обнаружит Костю возле пятиэтажки. А теперь и торопиться не стоит. Никуда мальчишка не денется. Сперва надо хорошенько изучить чёрный палец. Может, он никакой и не сатанинский, а самый обычный. И вообще не безымянный. Так думает Сапогов.

Признаюсь, милая, он меня немного разочаровал, Андрей Тимофеевич. Я-то думал, старик начисто лишён страха за своё бытовое благополучие, что бестрепетно швырнул свою жизнь в пылающий костёр Сатаны, решив прожить остаток дней бесшабашно, ярко и максимально жестоко. Однако ж побаивается счетовод и закона, и наказания за искалеченного ребёнка. Не исключено, Андрей Тимофеевич не выносит вида крови. Но почём знать, вдруг Нечистый именно так и испытывает своих адептов, берёт на слабо? Отрубленный палец – символический ключ, допуск в чертог силы, иначе зачем сдался Сатане Сапогов?!

Но не будем делать поспешные выводы, милая. Я бы тоже проявил осмотрительность в таком щекотливом вопросе, хотя никто не упрекнёт меня в робости, разве излишней чувствительности по отношению к тебе, любовь моя…

Костя идёт к кинотеатру «Юность». У кассы, как обычно, в это время ни души. До сеанса ещё четверть часа Костя слоняется по второму этажу, где находится буфет. Продавщица, похожая на разжиревшую Мальвину, разливает из банок по стеклянным конусам соки – берёзовый и томатный.

Вот зашёл сурового вида седой гражданин в тёмных очках. Костя покупает газировку и пирожное «картошка», напоминающее собачий копролит. Старик в тёмных очках тоже поднялся наверх по лестнице, смотрит на Костю, но самого взгляда не распознать, вместо него чёрные непроницаемые дыры, за которыми, возможно, вообще нет глаз, а только мрак и бездна.

Звенит звонок, возвещающий киносеанс. Из зрителей, кроме Кости, всё тот же странный старик. Он уселся на самом верху, а Костя, после истории с развратной парочкой, предпочитает первый ряд. Уходящая ввысь фрактальность пустых кресел напоминает драконью чешую.

Начинается фильм про войну. Среди снегов и леса медленно ползёт состав с немецкими солдатами. Перед паровозом платформа, на ней мешки с песком, пулемёты. Офицер-эсэсовец глядит в бинокль – нет ли засады. Губная гармошка наигрывает визгливый марш. Возле пулемётчика сидит, вывалив алый язык, злобная овчарка. У кромки елового леса в засаде притаились ободранные бородатые партизаны. Их командир, старик в папахе с красной полосой, яростно крутит ручку подрывной машинки, и паровоз с фрицами взлетает на воздух. Партизаны открывают шквальный огонь по врагу. Потом идут смотреть, что из этого получилось. Платформа от взрыва слетела с искорёженных рельс. На снегу умирающий блондин-эсэсовец с лицом молодого Сапогова. Он шепчет склонившимся бородачам: «Seid ihr alle verdammt!»

Фильм закончился партизанским подвигом и победой – на экране финальные титры. Костя направляется к выходу. На очереди парк, потом обед у бабы Светы и деда Рыбы.

На ступенях оборачивается и опять видит старика, замешкавшегося у дверей. Косте почему-то делается неуютно.

На светофоре вздрагивает от резких слов за спиной:

– Мальчик, постой! Эй, мальчик!..

Всё тот же «слепец»! Высок и худощав. Волосы бледно-лимонного цвета, скулы обветренные и розовые, нос длинный, губы тонкие, на щеках лёгкая седоватая щетина. За очками глаз не разглядеть. На старике расстёгнутый плащ, под ним костюм.

– Помоги мне перейти дорогу, мальчик! – голос неприятный, надоедливый.

У Кости срабатывает тимуровский рефлекс. Просьба вполне уместная для пожилого человека, да ещё и в тёмных очках.

– Пожалуйста… – с покорностью произносит Костя. – Давайте помогу.

Незнакомец кладёт руку на Костино плечо:

– Как тебя зовут? – спрашивает товарищеским тоном.

– Константин…

Загорается зелёный свет, и они идут через дорогу.

Старик смотрит прямо и улыбается тонкой синюшной улыбкой:

– Выходит, мы с тобой тёзки. Меня тоже звать Константином. Да ещё и Константиновичем. Костя в квадрате. Так меня ещё на фронте прозвали однополчане.

Сапогов по привычке врёт, на войне счетовод, разумеется, не был. Но Костя ему сразу верит. Значит, он переводит через проезжую часть ветерана и тревожиться нечего.

– Вы воевали, да? – уточняет Костя.

– Да уж пришлось… – таинственно отвечает Сапогов. – Повоевал…

Перешли на другую сторону улицы, но старик и не собирается убирать ладонь с Костиного плеча. Сжал даже чуть сильнее, словно от волнения. Пальцы у него длинные и цепкие.

– Ты, кстати, в какую сторону направляешься?

– А вон, к парку!.. – показывает Костя, забывая, что ветеран вроде слабовидящий.

– Мне тоже в парк! – с энтузиазмом восклицает «Константин Константинович». – Нам по пути, тёзка. Пройдусь с тобой, если не возражаешь!..

– Не возражаю, – со вздохом соглашается Костя, вяло прикидывая, как повежливей избавиться от навязчивого спутника.

– Разрешишь личный вопрос? – задушевно интересуется Сапогов.

– Конечно, – отвечает Костя.

– Ты знаешь, что такое Юдоль?

Костя понуро задумывается, примерно так же, как у доски в школе, когда ответ заранее не известен, потом качает головой:

– Нет, а что это?

– А ведь это важно… – старик морщит лоб. – Чему вас в школе учат?!

Костя хотел было уточнить про Юдоль, но после замечания Сапогова уже неловко и спрашивать.

– Что это у тебя с рукой? – вдруг произносит ветеран. Голос почему-то дребезжит. – Покажи, не стесняйся!

Оказывается, он не слепой, а прекрасно видящий.

– Да я и не стесняюсь, – с досадой произносит Костя.

На самом деле ему неприятно демонстрировать постороннему человеку свой недужный палец.

– Ты не думай, я заслуженный хирург! Айболита читал? – Сапогов поднимает очки на лоб, и Костя видит его глаза. Бледно-голубые, бешеные.

Сапогов перехватывает Костину руку и приближает к лицу:

– Тэк-с… Хм-м…

Затем тщательно ощупывает чёрный палец, нажимая по очереди на фаланги:

– Тут беспокоит? А тут? Очень интересно… А ну, сожми его, а теперь разожми!..

Безымянный кое-как гнётся. На ощупь заметно холоднее, чем остальные пальцы…

Костя осторожно пытается вытащить руку, но старик не отпускает. И ладонь у него взмокла и стала неприятно липкой, горячей…

– Погоди, я ещё не закончил осмотр! – строго говорит Сапогов. – И давно он такой?

– Лет шесть, – Костя устал отвечать на подобные вопросы. Все кому не лень спрашивают. – Вроде раньше был нормальным, а потом взял и резко почернел.

– Хорошенькие дела… – Сапогов озабоченно цокает языком. – Вот что скажу, дружок. Мне это категорически не нравится. Напоминает злокачественную гангрену! Гангренус кошмарус! – добавляет на выдуманной латыни для солидности. –  Не помешало бы тщательное обследование и рентген. Может, заглянешь ко мне в кабинет? Я напишу адрес!

Сапогов притворяется, что лезет в карман за блокнотом. Там ничего нет, кроме старого гнутого гвоздя, который он недавно нашёл на кладбище и думал подкинуть Иде Иосифовне.

– Меня уже водили к врачу, – возражает Костя. – И он сказал, что ничего делать не надо! Не болит же!..

– Это сегодня не болит, а потом всю руку придётся резать! – хмурит брови Сапогов. – Тебя явно осматривал какой-то недоучка! Разве сейчас врачи?! Вредители одни!

В общем, пока счетовод тискал Костин палец, с ним произошла глобальная умственная метаморфоза. Едва он потянулся к Безымянному, тот изнутри полыхнул магическим светом и по контуру его побежали искры, даже посыпались с ногтя, как при сварке. Понятно, всё это происходило в воображении Андрея Тимофеевича, а Костя ничего такого не увидел.

Это для лишайного мальчишки почерневший палец был стыдной частью тела. А Сапогов безоговорочно уверовал, что имеет дело с настоящим сатанинским артефактом! Андрея Тимофеевича внутренне затрясло – дрожь, невообразимая нега и ужас проникли в его тело, едва он коснулся Безымянного!

Счетовод сам не понимает, как ему хватает выдержки притворяться хирургом вместо того, чтобы впиться в безымянный зубами, отгрызть и бежать прочь с драгоценной добычей во рту…

– Вот и парк! – Костя резко высвобождает руку. – До свидания!

И припустил по дорожке! Сапогову приходится прибавить шаг, чтобы не потерять мальчишку из виду. Тот направляется прямиком к Колесу.

А Костя вообще не осознал, какое впечатление произвёл на старика его почерневший палец. Ведь кто только из одноклассников или ребят во дворе его не щупал…

В окошке кассы маячит глупое доброе лицо смотрителя Циркова. Он рад мальчишке как родному, даже не просит о покупке билета.

– А-а-а, старый знакомый! Добро пожаловать, катайся сколько хочешь…

Когда Сапогов подходит к оградке Колеса, Костя уже высоко. Счетовод решает подождать у входа и снова поговорить. Ему весьма не понравилось, что мальчишка вот так взял и сбежал, не проявив уважения к врачебной озабоченности Сапогова.

– Я считаю, в твоём случае показана немедленная ампутация… – бормочет Андрей Тимофеевич, подбирая убедительные реплики. – Тебе вообще очень повезло, что ты меня повстречал, я лучший специалист…

Сапогов нервничает и ждёт, а Костя всё наматывает круги. Он вспомнил, что мельком видел старика вчера возле Колеса, и теперь специально тянет время. Не то чтобы подозревает какой-то злой умысел. Но очевидно же, что сегодняшняя встреча на светофоре не случайна.

Упрямый ветеран-хирург явно вознамерился стоять до победного. Костя, внутренне чертыхаясь, выходит из кабинки. Не может же он кружиться вечно. Он проголодался, пора бы и на обед.

Сапогов наседает:

– Я со всей врачебной ответственностью заявляю, что тебе показана ампутация!..

Костя расслышал лишь последние слово, и оно ему очень не нравится – похоже на «операцию».

– Ампутация? – переспрашивает подозрительно. – Это как?

– Совершенно безболезненная процедура!.. – голос Сапогова дрожит как балалаечная струна. – Ты же бывал у дантиста? Это проще, чем зуб удалить! Чик – и всё! – Сапогов для наглядности делает движение пальцами как ножницами.

– Ничего себе не болезненная! – на веснушчатом мальчишеском лице проступает некоторый испуг, хотя Костя вовсе не трус; он и дрался, когда надо было, и с вышки в бассейне прыгал.

– Хочешь заражение крови? – сердится Сапогов. – Умереть в юном возрасте?!

Костя не отвечает, переминается с ноги на ногу и тоскливо смотрит в сторону.

– Твой палец имеет огромное научное значение! – стыдит Сапогов. – Мне срочно надо его изучить в лаборатории под микроскопом! Не хочешь помогать советской науке?! Отвечай! Какой же ты пионер после этого, спрашивается?!

– Да что вы ко мне прицепились?! – канючит Костя. – Всё с моим пальцем в порядке!

Разговор на повышенных тонах услышал Цирков. Выбрался из своей будки:

– Здравствуйте, товарищ аэронавт! Опять душа просит полёта? Милости прошу на Колесо!

– Сгинь! – Сапогов яростно тычет в Циркова.

Смотритель прячется, а Костя после окрика Сапогова выглядит совсем испуганным.

Андрей Тимофеевич понимает, что сорвался, переборщил с эмоциями. Он наклоняется к мальчишке, и лицо его озаряет жутковатая в своей фальшивой доброте улыбка:

– Погоди, Костя… Я же тебе не всё ещё рассказал. Я не только хирург. Знаешь, кто я ещё?

– Кто? – без особого любопытства спрашивает Костя.

Маленькое сердце колотится словно после кросса. Хорошо бы сейчас сидеть за кухонным столом, хлебать бурду бабы Светы под завывания деда Рыбы. Всё лучше, чем слушать назойливый тенорок подозрительного старика.

– Я – волшебник! – продолжает таинственно Сапогов. – Не веришь?!

Костя вымучивает улыбку:

– Что я, маленький, что ли? Волшебников не существует!

– А вот и не так! – Сапогов игриво подмигивает, делает всякие пассы, словом, актёрствует как умеет. – Я могу тебе за твой палец наколдовать кучу самых разных игрушек! Конструктор, грузовик, машину с открывающимися дверцами, солдатиков, футбольный кожаный мяч… Хочешь? – спрашивает ласково и интимно.

Костя мотает головой. Сапогов повышает ставки:

– А как насчёт щенка овчарки! Или ружьё из тира и мешок пулек к нему!

– А можно игру электронную? Там волк ловит яйца!

– Да сколько угодно! – обрадованно врёт Сапогов. – Хоть десять штук! А палец у тебя новый вырастет, обещаю!

Костя колеблется. Вдруг находчиво улыбается:

– А покажите тогда! Она у вас есть?

– Пока нет, – сдаётся Сапогов.

Он вообще не очень понимает, о чём речь. Как и ты, милая моя. Просто в канувшем СССР имелось своё социалистическое «Нинтендо» – «Электроника ИМ-02 – „Ну, погоди!“» – по названию известного мультфильма. Бедолага-волк с корзинкой в лапах разрывался между тремя или четырьмя, в зависимости от сложности игры, насестами, ловил выпадающие оттуда яйца; три разбил – сказочке конец. Тебе, пожалуй, сложно представить, что такая чушь с простейшей графической анимацией была предметом вожделения стольких советских детей. Даже я, помнится, мечтал об «Электронике», вот только стоила она недёшево, аж двадцать пять рублей. Родители не так много зарабатывали, чтобы дарить подобные вещи. В моём классе «яйцеловка» была у Гуцуриева Марата, кавказского дылды с башкой, похожей на обгорелую головню. Как сейчас помню – «Электроника ИМ-01», а вместо Волка – Микки Маус. Марат частенько приносил консоль в школу. Разрешал избранным погонять на переменке. Но не потому, что был добряком, а чтобы с хохотом выхватить свою собственность прям посреди яйцепада: «Ну, хватит! Давай сюда!» Но как же мы ликовали, когда кто-то из старшеклассников отнял у Головни его «Электронику», а после, под надрывные гуцуриевские вопли, раздавил экранчик каблуком! Да простит Сатана за тот святой поступок все его добрые дела, живи долго, безымянный русский старшеклассник!..

– Ну, вот будет у вас игра, – хмыкает Костя, – тогда и поговорим!

– Постой! – Андрей Тимофеевич задорно гримасничает и даже напевает весёленький мотивчик из какого-то детского фильма-водевиля. Он уже и забыл, что совсем недавно изображал сурового хирурга. – У меня есть кое-что получше! – и достаёт из кармана плаща гнутую железку.

– Да это просто гвоздь! – разочарованно бормочет Костя.

– Он же не простой, а волшебный!

Костя скептически улыбается. Теперь ему кажется, что старик не хирург, а какой-то доморощенный фокусник, парковый массовик-затейник.

– И в чём его волшебство?

– В чём?.. – Сапогов на ходу выдумывает. – Всё, что им нацарапаешь, то и появится!

Костя оглядывается, явно примеряясь, где опробовать гвоздь.

– В том и дело, что надо на себе! – выкручивается счетовод.

– Это как? – не понимает Костя.

– К примеру, на запястье. Ты же не девчонка, не боишься каких-то царапин?

– Не боюсь, – соглашается Костя.

Это чистая правда, сколько раз уже с велосипеда летел, с дерева как-то сорвался, ободрав дочиста колени и локти.

Костя берёт протянутый гвоздь. С улыбкой поглядывая на Сапогова, осторожно выводит едва заметную круглую царапку на левом, ещё хранящем следы летнего загара запястье.

– Это мяч! И где он?

– Э-э-э нет, дружок! – смеётся Сапогов, забирая гвоздь обратно. – Так не пойдёт! Надо обязательно до крови!

– Больно будет… – смущённо говорит Костя.

– Такие правила! Ну что, меняемся? – спрашивает Сапогов. – Баш на баш?

Костя всего лишь ребёнок и не верит, что кто-то может по-настоящему забрать его палец, обменять на дурацкий гвоздь.

– А вдруг вы жульничаете? – хитро спрашивает Костя.

– Никакого мошенничества, чистое волшебство! – с весёлой обидой отвечает Сапогов. И уточняет: – Доброе волшебство!

Счетовод вспоминает недавнее видение с откушенным Безымянным во рту:

– Вот как мы поступим. Дай-ка сюда руку… – он наклоняется. – Да не бойся, у меня слюна дезинфицирует и обезболивает. Прям как местный наркоз, ты ничего не почувствуешь…

Разве мог допустить Костя, что взрослый пожилой человек, назвавший себя сперва ветераном и хирургом, а потом волшебником, возьмёт и оттяпает палец?!

– Шлюна обежболивает… – Сапогов обхватил Безымянного губами и шамкает. – Как шпирт…

Костя сам не понимает, как позволил наглому старику завладеть его пальцем. А Сапогов прилаживает поточнее челюсти и резко кусает там, где кончается сустав и начинается кисть!

От резкого движения чёрные очки со лба падают на нос, точно забрало. Резцы не подвели. Сапогов чувствует, что ампутировал палец с одного укуса, как гиена, – Безымянный целиком у него во рту!

Андрей Тимофеевич готовится услышать пронзительный детский крик, но Костя подозрительно молчит. Просто он действительно не почувствовал боли! И дело не в зубах счетовода, они не настолько остры, и не в слюне, к слову, самой обычной, полной бактерий и прочих микробов. Палец сам вывалился из сустава, будто держался на каком-то кожистом магните. Осталась пустая лунка. Даже капельки крови не появилось!

Сапогов списывает Костино вопиющее молчание на болевой шок. Он роняет обещанный гвоздь и с пальцем во рту улепётывает что есть духу! Краем глаза видит, как из будки вышел и таращится смотритель Валентин Цирков.

И заштормило деревья, и облака понеслись с головокружительной быстротой. Точно раненый слон ревёт двигатель Колеса, вращая с всё нарастающей скоростью ржавую конструкцию; пустые кабинки скрипят и раскачиваются. Надрывно кашляют вороны, мечутся испуганные белки. У смотрителя Циркова ни с того ни с сего отнялась правая сторона лица; не стоило любопытному дураку глазеть на запретное! А на улице Нестерова в закупоренной спальне Клавы Половинки дряхло загремели пружины ветхого матраса, треснуло фанерное дно кровати и Сатана, возлежащий бочком рядом с мумией, повернулся на спину.

Сапогов мчится не разбирая дороги. Куда угодно, лишь бы подальше от Колеса. Пока мальчишка не опомнился, не позвал на помощь. Андрею Тимофеевичу не хватает воздуха, во рту, как у пса, драгоценная охотничья добыча. Пробежав без продыху километра три, Сапогов переходит на шаг, оглядывается и не видит погони. Тогда он прислоняется к ближайшему дереву. Вываливает в ладонь откушенный Костин безымянный: чёрный, о трёх фалангах и с ногтем, похожим на птичий клюв.

Нёбо, губы, язык Сапогова горят, точно он нёс раскалённый уголь или красный перец. Сапогов стаскивает очки. Глаза слезятся, лицо пунцовое, словно окатили кипятком.

Ноги Сапогова подгибаются, он медленно оползает на землю. В воздухе пахнет горелыми спичками. Сапогов видит в чёрных стёклах очков отражения двух силуэтов, мужского и женского. Это родительские тени пришли порадоваться триумфу своего престарелого сына.

Андрей Тимофеевич запрокидывает седую голову и издаёт звериный торжествующий вой! Счетовод, что говорится, зубами выгрыз у судьбы шанс на выдающуюся долю!

Как ни крути, палец, доставшийся Сапогову, не от мира сего. Он меняется! Не формой или размером, а консистенцией. Андрею Тимофеевичу по пути домой почудилось, что он в возбуждённом беспамятстве потерял Безымянный, будто тот провалился за подкладку, а оттуда выпал в какую-то невидимую дыру. Когда прятал в карман, палец казался отлитым из чугуна. Ощущение было субъективным, однако Безымянный определённо содержал в себе известную увесистость. А потом Сапогов почувствовал, что тяжести-то нет! Сунул руку и, выпучив глаза, шарил в обморочной пустоте кармана. Палец, к счастью, был на месте, просто напрочь лишился массы и напоминал мягковатый трухлявый корешок, обтянутый тонкой кожей. Но чем дольше держал его на ладони Сапогов, тем тяжелей и жёстче он становился, пока не стал вдруг костяным или мраморным, точно палец и впрямь отломили от какого-то скульптурного монолита. А ещё менялась температура; сперва был чуть тёплым, во рту Сапогова остыл, а в кулаке раскалился.

Безымянный буквально перетекает из состояния в состояние, и к этому невозможно привыкнуть.

Андрей Тимофеевич запирается в комнате. Поглаживая чёрный сатанинский ноготь, листает в памяти унылый календарь жизни: туманное младенчество в посёлке, тётку Зинаиду с нескладной жестокой колыбельной:

Восьмилетка и техникум, многолетний безрадостный труд, унижения и любовная тоска по Лизаньке Лысак. Крымская путёвка в дом отдыха «Нептун», когда стоял возле окна и глядел на задворки санатория – мусорные баки, щербатые стены пищеблока, тропки вдоль забора. Увы, окна с видом на море достались всяким ударникам труда, просто ловкачам или матерям-свиноматкам, а Сапогову – убогая изнанка. Случайный ветерок, залетевший в окно, колыхнул лёгкую тюлевую занавеску, она взлетела и мазнула Андрея Тимофеевича по щеке, будто прикоснулась и прошла мимо удивительной доброты женщина. И не случалось в его взрослой жизни ничего более нежного, чем та случайная штора, – никто не касался ласковей! Сапогов, хоть и был сухарь, зарыдал от жалости к себе, стоя возле того окна. Ведь и я помню такую нежную штору, что отнеслась ко мне лучше, чем ты, милая…

Безымянный на клеёнке – как новая веха. Теперь-то Сатана не проигнорирует его послание.

Петух плаксиво кудахчет, словно чует судьбу. Андрей Тимофеевич криво улыбается и даже говорит снисходительно, с ноткой палаческой жалости:

– Так-то, брат! Видать, докукарекался ты…

Сапогов идёт на кухню за ножом. Это мясницкий тесак, доставшийся в наследство от тётки вместе с кастрюлями, сковородками, тарелками и прочей хозяйственной утварью. Одна беда – туповат. Сапогов находит в кухонном шкафчике у соседа Семёна оселок и возвращается в комнату…

И видит, как петух долбит клювом по пальцу! Вопль ужаса вылетает из горла счетовода. Он подлетает к проклятой птице и залепляет сокрушительную оплеуху. Петуха сносит со стола к чёртовой матери, он ударяется о стену и падает, распластав по полу крылья!

Сапогов, подвывая, ощупывает Безымянный. Когда оставлял, тот был больше костяным, а теперь кожаный и мягкий, с лёгким трупным запашком. Андрей Тимофеевич изучает каждый миллиметр, но очевидных повреждений вроде не обнаружено. Оглушённый петух пошатывается, что-то бормочет, тряся багровым гребешком, и гадит себе под лапы.

Сапогов грозит тесаком:

– Капут тебе!..

Окажись тут Макаровна, она бы прямо сказала Андрею Тимофеевичу, что петух от природы наделён ангельским чином. Петушиный крик возвещает зарю, загоняя нечисть под землю до следующих сумерек. Казнь божьего вертухая – бесоугодное дело. Сами тёмные над петухами не властны и могут в этом деле рассчитывать исключительно на своих человеческих слуг, чьими стараниями и получат птичью кровушку. А вот когда очередной придурок-некромант умучивает в огне чёрного кота, нечисть, фигурально выражаясь, крутит у виска пальцем: почто, дурак, извёл нашу животинку?

Неудивительно, что петух, оставшись наедине с адовым пальцем, решил его склевать. После оплеухи пернатый сатаноборец пребывает в нокдауне и больше не доставляет хлопот. Сапогов, гневно поглядывая на сомлевшего петуха, снова принимается за тесак.

Чтобы чуть успокоить сердце под монотонное шарканье заточного бруска, Андрей Тимофеевич мурлычет стариковским тенорком. Песню он услышал по телевизору в «Утренней почте» – нелепая привязчивая чушь:

Так поёт Сапогов, а тесак с каждой минутой становится острее.

За окном густеют сумерки. Пора бы написать и прошение. Кровить собственный мизинец неохота, счетовод решает, что разок можно нарушить этикет. Он когда-то спёр у Иды Иосифовны шариковую ручку с красной пастой; видать, сохранилась от прошлой учительской жизни.

Пишет: «Дорогой Сатана, твой пальчик у меня. Сапогов».

Андрей Тимофеевич от пережитого стресса чуть повредился умом и не понимает, насколько бестактно его письмо; даже попахивает шантажом. Ну, и красные чернила вместо крови – тот ещё моветон.

Поразмыслив, что ему могут не поверить, берёт Безымянный, смазывает подушечку чернилами и делает дополнительно отпечаток, в расчёте на сатанинскую дактилоскопию. А палец и в этом уникален. Вроде на нём хорошо просматривается папиллярный лабиринт, но на бумаге оказывается очень своеобразный оттиск – концентрические круги и точка посередине. Если бы Андрей Тимофеевич интересовался астрономией, то понял бы, что это Солнечная система.

Сапогов приматывает изолентой к птичьей ноге послание, прячет в портфель тесак и с петухом под мышкой без четверти полночь покидает комнату. Безымянный бережно завёрнут в носовой платок и находится в кармане пиджака.

Счетовод бредёт наугад меж клетчатых пятиэтажек. На пустынной проезжей части видит раскидистую сложную тень от фонаря и деревьев, напоминающую перевёрнутый крест. Сапогов ставит сонного петуха на землю в центре этого импровизированного теневого перекрестья. Достаёт из портфеля тесак. Вялый петух даже не стоит на месте, а сидит, как несушка, – Андрей Тимофеевич всё-таки здорово его оглушил.

Сапогов несколько раз примеряет смертельный взмах, прицеливаясь к петушиной шее. Затем по-гагарински кричит: «Поехали!» – и рубит наотмашь.

Петушиная голова, кувыркаясь, отлетает в сторону и шмякается в грязь…

Сапогов ждал чего угодно: что петух, попрыскав из шеи кровью, просто рухнет на дорогу. Но… о чудо! Обезглавленная тушка вскакивает! Яростно шаркнув по земле когтистыми лапами, чёрный петух стартует. Брызжа кровью из обрубка, мчит по прямой. Сапогов пытается поспеть следом, чтоб посмотреть его траекторию, не агония ли это, не свалится ли петух на обочину через десяток метров.

За петухом не угнаться. Андрей Тимофеевич видит лишь, как чёрное стремительное облачко скрывается за поворотом. Послание полетело прямиком к Сатане!

Неверным валким шагом, как пьяный, Сапогов возвращается назад, футболя по пути петушиную башку.

Вдруг видит в клубах тумана силуэт на дороге. Существо огромно. Его витые бараньи рога вровень с третьим этажом панельного дома! Слышится жутковатый рёв, схожий по пронзительности с паровозным гудком.

– ТЫ КТО?! – басит рогатый великан. – ТЫ КТО?!

– Андрей Тимофеевич Сапогов!.. – обмирая, выкрикивает счетовод, но продолжает идти вперёд.

Что-то происходит с перспективой. Окружающие предметы – деревья, дома – будто становятся ближе и больше, а силуэт остаётся неизменен в размерах. Когда Сапогов подходит к нему, антропоморфные черты рассеиваются, и демонический великан оказывается просто невысоким придорожным столбиком, обвитым поверху кудрявой растительностью. Где-то далеко заливается, свистит железнодорожный состав…

Дома Сапогов, не раздеваясь, ложится в кровать. Безымянный, как зародыш, покоится у него на груди – снова костяной и твёрдый. Андрей Тимофеевич неотрывно смотрит на него. Через некоторое время палец расплывается, превращаясь в тёмное дымчатое пятно, которое постепенно заполняет горизонт зрения.

Сапогов закрывает глаза. Магическая энтоптика обратной стороны век напоминает жидкокристаллический экран электронных часов. Пиликает дурашливая знакомая музыка, подслушанная когда-то из-за стены: «Sanguis bibimus! Corpus edibus! Tolle Corpus Satani!»

Показывают мультик, очень простенький. Вот схематичная фигурка, на которую в виде молний излучаются силы – человечек растёт и крепнет. Это колдун. Пассами он направляет чары в стоящую поодаль толпу, кто-то падает и превращается в могильный холмик. Колдун скачет от радости и получает в награду новый приток сил. Представитель социума, упав на колени, молит о пощаде. Колдун засомневался. И его фигурку тотчас начинает раздувать, она смешно лопается, как мыльный пузырь; по законам Буало колдуна разорвало.

Тёмный эгрегор, подключая Сапогова, показал обучающий материал. Предупредил, что ожидает гуманиста-отступника. Колдун обязан перманентно вредительствовать, иначе – суровое наказание за бездействие. Всё так, милая, назад дороги нет, я это тоже знаю…

Утром, обтираясь одеколоном (общей ванной счетовод не пользуется, раз в две недели наведывается в баню), Сапогов обнаружил на теле два новых пятна – бледно-зеленоватых, будто с плесенью. То, что на груди, напоминает медаль в виде кошачьей головы. Второе, на плече, смотрится как эполет.

Андрея Тимофеевича мало-помалу разбирает ужасный кашель. Горло раздувается, точно в нём что-то застряло. Сапогов надрывно хрипит, прежде чем отхаркивает на клеёнку тонкую бумажную ленту, как на телеграмме. Там надпись: «Принят под № 40/108». Что означает данное число, неясно. Колдунов ли в СССР сорок тысяч с хвостиком? Или же это инвентарный номер самого Сапогова – типа он теперь «номерной» ведьмак? Просто какое-то сатанинское ведомство, куда счетовод определён?..

Старик размеренно дышит носом, тянет сладкий чай, успокаивая потревоженное горло. Потирает «медаль» и «эполет». Судя по всему, Сатана не просто принял Сапогова в свои ряды, а даже пожаловал награду и «офицерский» чин!

В шкафу хранятся бутылки с «боевой» консервацией: людское горе, гнев и бешенство. Раньше Андрей Тимофеевич ничего не чувствовал, находясь подле. А теперь шкаф гудит энергиями, как трансформаторная будка. Сапогов испытывает сладкую жуть, словно прохаживается возле порохового погреба!

Распахивает дверцы. На отдельной полке антикварные счёты – верный спутник шестидесятилетней сапоговской одиссеи… И вдруг как озарение! Отец-Сатана! Так вот для чего они! Уж точно не для дебета с кредитом! Всё равно что микроскопом забивать гвозди. Старинная вычислительная машина в первую и главную очередь для того, чтобы счёты с недругами сводить! Вроде пульта, с которого запускается механизм порчи. Заводи дату рождения или день наведения порчи и вычитай жизнь! Щёлк-щёлк костяшками!..

Ещё не рассеялись в атмосфере отзвуки и вибрации его утреннего харканья, как Лёша Апокалипсис печально молвил Роме с Большой Буквы, покидая общественное отхожее место: «И вышел из меня глист-евангелист и пел: „Славьте Господа!..“ А ещё у меня в гортани жаба и гадюка устроили содомский грех!» – и полные застоявшейся мочой писсуары, похожие на провалившиеся гнилые переносицы, были тому свидетели.

А в собесе у бухгалтерши Василисы Беляковой, которую, так же как и Лёшу, угораздило сдуру отведать сапоговского пирога «Квач», раздалась в пищеводе звучная квакающая отрыжка. Василиса от неожиданности поперхнулась утренним кофе и выплеснула наружу рвоту из головастиков, водорослей и лягушачьей икры. И после, когда она нажимала рукой на живот, внутри у неё неизменно раздавалось кваканье, словно она превратилась в игрушку с пищиком внутри.

А секретарша собеса Ольга Лукоянова, любившая в своё время покляузничать на Андрея Тимофеевича, зашла в приёмную и увидела на столе исполинскую серую жабу, что пялилась жёлтыми, как у филина, немигающими глазами, пульсировала бородавчатым телом и выдувала пузыри. А потом жаба запела: «Ква-ач! Ква-ач! Ква-ач!» – и Лукоянова, потеряв сознание, грохнулась затылком об пол.

После скорой вызвали в приёмную дворника Рената, чтобы убрал со стола поющую жабу, так она едва поместилась на лопате. Дворник клялся, что вынес жабу на газон и рассёк лопатой пополам. Но из чрева её полезли десятки прытких земноводных и все попрятались в собесе. И под дощатыми перекрытиями сразу раскатилось пронзительное кваканье и звучало потом из разных углов. Невидимые лягушки, точно мыши, шуршали под полом перепончатыми лапками, переползая с места на место. Стрёкот стоял как летней ночью у пруда. Звучит и поныне. Ничем не вывести гадов из собеса, и закрылся навсегда собес. А секретарше Лукояновой в больнице поставили диагноз стенокардия – в народе «грудная жаба».

Как уже говорилось выше, от колдуна мало что зависит. Всё делает «сила» или эгрегор. До нынешнего утра доморощенную магию Сапогова одушевляла исключительно личная злоба и харизма. А теперь за счетовода стоит горой (Брокен или же Лысой Горой) весь колдовской ресурс Сатаны. Поэтому задним числом активировался и «первенец» Сапогова – суп «Издых».

Вот Ида Иосифовна, попыхивая папироской, прям как актриса Раневская, бойко прибирается в своей комнате. Вдруг села на пол – ослабла. Порча сработала так, будто Ида Иосифовна исподволь чахла, но скрючило её конкретно в то утро, когда Сапогов отрыгнул сатанограмму и мстительно вычел на счётах из математички будущее. Не помогли ей лошадиные дозы но-шпы и анальгина. Промаявшись сутки, поползла бывшая училка в поликлинику. Там после недолгих мытарств ей поставили неутешительный диагноз – рак кишечника в завершающей стадии, отмерив жизни месяца три. Старшие классы десятилетиями называли её Ида-гнида. Никто о ней не всплакнёт на похоронах. Забегая вперёд, скажу, что могила оказалась коротковатой, гроб с Идой Иосифовной завис в полуметре от дна. Так и закопали её висячей – не приняла земля математичку!

У соседа Семёна тоже не задалось. Гостевал у собутыльницы. Вечером до беспамятства напились, а поутру прежде «Издыха» на саркому подействовала рыбья чешуя на импотенцию. Семён расписался в неспособности к плотскому скотству и был с позором изгнан. Он, впрочем, не огорчился, а пошёл похмеляться.

Семён – такой человек, что по врачам не побежит, в собственной постели от рака окочурится. Останется наш Андрей Тимофеевич одинёшенек в своей трёшке. Хоть под старость поживёт в одиноком комфорте без мерзких соседей…

Из приятных мелочей: малолетний выродок Дениска, которому Сапогов подкинул заговорённую конфету, заболел диабетом! Заодно и пара-тройка баб из собеса, которые угостились кондитерскими гостинцами из рук Андрея Тимофеевича.

Начальника собеса Лысака несколько раз неудачно прооперировали, знатно покромсав скальпелем; аукнулся ему «ванечка» и могила с порезанной женщиной. По слухам, не жилец Лысак. А предательница Лизанька тронулась умом. Она, конечно, не носится по району с одеялом, не говорит каждому встречному, что жена Малежика, но регулярно ложится в дурку с диагнозом «маниакально-депрессивный психоз» – две попытки суицида за год. Ещё и располнела ужасно, растеряв остатки былой миловидности, так что ничего наш Андрей Тимофеевич не потерял.

Что ещё. Грубиянка-продавщица померла от инфаркта. По законам Буало сердце ей разорвало.

Водитель грузовика ГАЗ-52, в которого Сапогов метнул когда-то бутылку с зажигательным гневом, врезался в цистерну с мазутом и сгорел к чёртовой матери – поделом!

Но как же повезло Макаровне, что Сапогов вернул ей пластырь! В новых обстоятельствах ведьме явно не поздоровилось бы от веночка с порчей.

Теперь у Сапогова в распоряжении целый арсенал с зажигательным горем-гневом. Имеются, кстати, тёмные очки, осталось лишь протереть стёкла саваном, и можно будет увидеть мёртвый мир…

А ещё был у Сапогова кладбищенский гвоздь, да только счетовод сдуру отдал его мальчишке! Ах, глупый, глупый Сапогов! Так ведь и не узнал, что за чудесная вещица попала ему в руки. И при этом Андрей Тимофеевич фактически не соврал Косте, расписывая чудесные свойства гвоздя.

Как было дело. Бродил Сапогов пару недель назад по кладбищу, собирал всякий полезный хлам: щепки выкорчеванных крестов, могильные конфетки. И подвернулся ему гвоздик – лежал утрамбованный возле разрытого «бесхоза». Сапогов краем уха слышал о порче на кладбищенских гвоздях – вроде можно забить кому-то в порог.

Это нынешние гробы на винтах, а раньше заколачивали. В крышке обычно чётное число гвоздей: два или четыре. Бывает и шесть, но с таким количеством редко заморачиваются.

Но истинную ценность представляет седьмой гвоздь в головах, и найти его – великая удача для некроманта. Такой называют ещё «гробовой ключ», и он сам пришёл к Андрею Тимофеевичу в руки! А счетовод всё профукал. Ну подумаешь, обманул бы малолетнего дурака: и палец бы забрал, и гвоздь не отдал! Так нет же, Сапогов выронил сокровище и бежал с места преступления…

Костя смотрит, как с гоночной прытью улепётывает чудаковатый старик в чёрных очках. Рядом поскуливает смотритель Колеса Цирков. У него обвисла половина лица – похоже на инсульт.

– Ах, н-н-н-н!.. – стонет Цирков. – Н-н-н-н!..

Пальца действительно больше нет – на его месте вогнутая розовая культя, как подставка для горошины! Костя трогает гладкую, почти скользкую пустоту. И вдруг понимает, что его облапошили, похитили часть тела. И сделал это пожилой человек, ветеран и хирург! Он бы даже заплакал, но ему совершенно не больно, только обидно.

Костя с раннего детства помнит заезженный фокус с исчезновением большого пальца; тот сперва прячется в кулаке, а потом под ладонью – ерунда, которой взрослые развлекают доверчивую малышню. В телевизоре как-то показывали представление, факир поместил блестящую тётеньку в ящик и натуралистично распилил пополам. Но потом сложил её обратно, и всё срослось…

У мальчишки дрожат губы. Шмыгая носом, он всё ждёт, что старик вернётся и прикрепит палец на прежнее место. Но нет никого, лишь пронзительно, как мандрагора, визжит стальной трос в Чёртовом Колесе да мычит смотритель Цирков.

Лучше б сегодня вообще не выходить из дому! Это всё дурацкое «Ну, погоди!», подлый советчик Волк. Костя срывает с тайной стороны лацкана значок-переливашку и в гневе топчет…

На земле валяется гвоздь. Ничего не скажешь – обменял палец на железку! Обворованная кисть стала какой-то посторонней, в каждом движении странная ущербность. Костя не знает о фантомных болях ампутантов, но зато прекрасно чувствует пустоту. В груди ворочается ком обиды, но распускать нюни при Циркове неохота…

Гвоздь чуть гнутый, среднего размера, весь ржавый; кончик четырёхгранный и на ощупь довольно острый. Костя вспоминает слова старика, что гвоздь волшебный, им нацарапывают на собственной коже желания. Только непонятно – слово или же сам предмет, его пиктограмму.

Мальчишкой движет скорее аутоагрессия, чем доверчивость. Он задирает рукав школьного пиджака, заворачивает манжет рубашки. Проще всего нарисовать лодку – она состоит из двух линий, нижней, похожей на улыбку, и верхней, прямой…

Без Безымянного рука как не своя. Первая робкая линия просто белого цвета – коготь котёнка оставит след глубже. А вот вторая попытка оборачивается излишне сильным нажимом, кончик гвоздя глубоко ранит кожу, оставляя ухмыляющуюся царапину. Костя даже вскрикивает от боли…

И тут происходит невообразимое – надрез оживает! Края царапины шевелятся, расползаются в стороны, как губы, ползёт тихий шелестящий голос:

– Костя! Что же ты наделал!..

Костя зачарованно подносит запястье к уху. Так дети слушают тиканье механизма ручных часов.

Царапина, как чахоточный рот, продолжает еле слышно кроваво вещать:

– Ты отдал Безымянный! Теперь мир превратится в Юдоль!

– Ты кто? – изумлённо спрашивает мальчик царапину.

– Я – Божье Ничто… А ты умрёшь, Костя! Умрут твои родители и сестра, бабушка и дедушка! Умрут все люди! Мир превратится в Юдоль! Что же ты наделал!..

III

Бедный Костя – несвятая простота. Он же заурядный троечник одиннадцати лет, нос веснушчатой пуговкой. Ну разве мог ребёнок предвидеть, какой бедой всё обернётся?! Костя никогда не воспринимал свой почерневший палец как нечто сверхценное. Скорее, наоборот, тот был для него стыдной частью тела, мелким уродством, с которым Костя свыкся. А тут какое-то Божье Ничто заявляет, что от почерневшего пальца, оказывается, зависело вселенское благополучие и Костя повинен в будущей гибели своих близких и заодно всего мира!

– Может, срочно заявить в милицию? – вслух размышляет мальчишка. – Они мигом разыщут мерзкого старикашку!

– Безымянный не вернуть, Костя… – скорбно шепчет царапина. – И он не прирастёт обратно. Все умрут, и мир превратится в Юдоль!..

– Ну, допустим, нельзя обратно пришить, – огорчается Костя. – Но палец будет у меня и все останутся живы!

– Это Безымянный Сатаны! Он скоро вернётся к нему и…

– Что ещё за Сатана?! – перебивает Костя. – Это мой палец!

– Был временно, – возражает царапина. – А теперь ты умрёшь! И твои родные тоже умрут! Мама с папой, сестра Верочка, баба Света и деда Вова, которого вы все называете Рыбой…

– Вот откуда ты знаешь, что деда звать Рыбой? И что все люди умрут?

– Я сам ничего не знаю. Но моими устами молвит Бог.

– Бога нет! – уверенно произносит Костя. – Это бабкины сказки. Ну, не моей бабушки Светы, а вообще…

Ему страшно. Бормочущая царапина пугает не меньше, чем исчезновение пальца.

– Ну сам подумай, – шелестит Божье Ничто. – Не будь Бога, как бы я с тобой разговаривал?

– Ты из гвоздя такой умный взялся?!

– Из ниоткуда…

– Ерунда! – не верит Костя. – Что значит – из ниоткуда?

– Если я скажу, что пришёл из пространства Великой Секретности, разве станет яснее?

– Ты не хочешь говорить правду?

– Костя, я не умею лгать, выдумывать или притворяться!

– Сам же сказал, что секрет…

Не собираюсь проводить схоластические параллели с числом ангелов на кончике иглы, но полагаю, что ржавое острие кладбищенского гвоздя вполне подходит на роль магического шприца с потусторонним содержимым, которое Костя запустил себе под кожу, – так сказать, оккультно инфицировался. Хочется верить, это действительно Божье Ничто, а не мертвяк-безымянник или говорящий вампирический полип…

– Что такое Юдоль? – спрашивает Костя и вспоминает, что этот же вопрос задавал ему коварный старик.

Божье Ничто какое-то время молчит, затем отвечает со вздохом:

– Боюсь, ты не поймёшь… Нечто ужасное!

– Как извержение вулкана?

– Гораздо страшнее! – с пафосом восклицает Божье Ничто. – Вы все умрёте!

– Может, Юдоль – землетрясение? – допытывается Костя.

– В миллион раз хуже! Даже несопоставимо!

– Или война с немцами? – Костя вспоминает недавний фильм про партизан, взрывы, выстрелы, нервные звуки губной гармошки.

– Немцы тоже умрут! – монотонно нудит Божье Ничто. – И ты умрёшь!

– Юдоль – эпидемия?

Помнишь, милая, я тебя спрашивал; ты, посмеиваясь, сказала, что Юдоль – вселенская эвтаназия мирозданию. Но Костя не знает слова «эвтаназия»…

– От любой болезни можно найти лекарство, – нагоняет жути Божье Ничто. – От Юдоли нет лекарств! Вы все умрёте…

– Юдоль – наводнение? – механически гадает Костя. – Цунами?

В телевизоре недавно показывали передачу про гигантские волны, сметающие всё на своём пути.

– Океан успокоится и вернёт свои воды обратно, – отвечает Божье Ничто. – А Юдоль никуда уже не уйдёт, останется навеки…

– Юдоль – вечная ночь?

– Мрак можно осветить фонарями, а в Юдоли нет места ни свету, ни тьме…

– Юдоль – это ядерный взрыв! – осеняет Костю. – Как Чернобыль! Или Хиросима!

– Нет, Костя!.. – упорствует Божье Ничто. – После ядерного взрыва и радиации хоть кто-нибудь да выживет. Цыгане и киргизы, крысы и тараканы. А в Юдоли не останется и киргизов…

– Да что же такое Юдоль?!

– Отсох! – всплёскивает багровыми кухаркиными руками баба Света, когда Костя уныло предъявляет ей обворованную кисть. –  Вова! – зычно кличет она деда Рыбу. – У Костика-то нашего палец отвалился!.. Болит?

– Нет, – угрюмо качает головой Костя. – Не болит…

– А где сам палец?! – неожиданно интересуется баба Света.

Под её взглядом Костя суёт руку в карман, будто и впрямь хочет что-то вытащить. Там только волшебный гвоздь и ключи от дома. А ведь он собирался рассказать про коварного старика-фокусника, но, передумав, врёт:

– Не знаю… Потерялся.

– Это как? – баба Света упирает кулаки в бока и делается похожей на надзирателя.

Костя тяжко вздыхает:

– По парку гулял… На качелях катался. Потом смотрю, а его нет…

– Полюбуйтесь! – баба Света вместо того, чтобы пожалеть внука, разозлилась. – Посеял собственный палец!

Будто снарядила Костю за покупками, а он по дороге в магазин выронил деньги.

– Ну что за мальчишка безалаберный! Иди теперь ищи! – строго указывает на дверь. – И без пальца не возвращайся!

– А я не знаю, где потерял! – плаксиво отвечает Костя.

У бабы Светы в руке вонючее кухонное полотенце, больше напоминающее половую тряпку. Кажется, она сейчас от злости врежет им Косте наотмашь по лицу.

И вот спрашивается, зачем ей отвалившийся палец? В качестве памятного сувенира? Удивительно, даже за двойки она так не злилась. И вообще ко всему была равнодушна. А тут словно что-то почувствовала, может, скорую смерть, обещанную Божьим Ничто…

Шлёпая босыми плавниками (ну конечно, ступнями), пришёл деда Рыба:

– Что тут у вас?

– Палец он потерял! – возмущается баба Света.

– Дай-ка гляну! – деда Рыба берёт Костю за руку. – Ох ты ж!..

Вид у деда Рыбы совсем неказистый; к раку желудка явно добавилось какое-то дополнительное недомогание. Отёкший, седой, небритый, мимика грустная, голос подавленный. Даже не сказал «Салют», вскидывая приветственно руку, как член Политбюро на Мавзолее. Ладонь спрятал под майку и поглаживает живот. На костлявых плечах пиджак с тусклыми, как чешуя, медалями. Деда Рыба его нечасто надевает, только в дни, когда особенно тоскливо.

Там, где раньше находился чёрный палец, гладкокожая вмятинка. И выглядит, точно безымянного не было отродясь.

Деда Рыба вытаскивает руку из-под майки и скребёт горбатый затылок:

– Дела…

– Я ж не нарочно, – оправдывается Костя.

– Теперь в армию не возьмут! – тоном эксперта заявляет деда Рыба.

Ударил в больное. После слов про армию мальчишке делается до слёз обидно. Он же вырос в милитаристском обществе, где служба в армии – индикатор мужской полноценности. И я был таким, милая. Не поверишь, до шестого класса хотел поступать в военное училище. Нравились мне и воспитательные военно-пропагандистские комедии про Максима Перепелицу и Ивана Бровкина, «не служил – не тракторист»…

– Почему не возьмут?! – возмущается Костя. – Нажимают-то в автомате на курок указательным! Бах! Бах!..

– Не курок, а спусковой крючок! – поправляет деда Рыба.

– Отец уже знает?! – наступает баба Света. – А мать?

– Нет ещё… – бурчит Костя. – Вечером расскажу.

– У-у, раззява! – баба Света замахивается полотенцем. – Мой руки и садись за стол!

И тут она видит Божье Ничто на Костином левом предплечье.

– А это что?! Где ж ты так поцарапался?

Баба Света за шиворот тащит Костю в ванную.

– Не надо! – вырывается Костя.

– Хочешь столбняк заработать?!

Из шкафчика над умывальником достаёт пузырёк с йодом и щедро льёт на порез. Края ранки темнеют от свернувшейся сукровицы.

– Тону! – еле слышно булькает Божье Ничто. – Горю́! Костя, помоги!..

Баба Света тихого голоса не слышит – глуховата. Костя в испуге выдёргивает руку, да так, что бабка роняет звонкий пузырёк в умывальник – тот скачет, как резиновый, разливая содержимое.

Неожиданно для самой себя старуха изрыгает вослед сбежавшему внуку проклятие на незнакомом гортанном языке:

– Кшаш-щь! Жонгезы! Улучи! Гохчи-ног драхо! Н-н-н-н!..

– Меня нельзя йодом! – в ужасе лепечет Божье Ничто. – Я зарасту и не смогу говорить!

– Я тогда тебя заново сделаю, – успокаивает Костя.

– Это если гвоздь не потеряешь! Ты рассеянный!

– Не потеряю. Это я нарочно так выдумал про палец, чтоб бабушка отцепилась! Но ты же знаешь, что его у меня отнял старик-фокусник!

– Костя!.. – горько возражает царапина. – По Божьему промыслу Безымянный нельзя отобрать силой! Но Бог в своей бесконечной милости оставил тебе свободу воли! Ты сам добровольно отдал палец! Обменял! Произошла сделка! И теперь все умрут! И ты умрёшь! Мир превратится в Юдоль!..

– Ты что там себе под нос бормочешь, как пень старый?! – злится уже на родном языке баба Света.

– Да ничего я не говорю, бабушка! – обижается Костя. – Что ты ко мне прицепилась!

Садится за стол с мыслью побыстрее разделаться с обедом. Баба Света ставит еду, потом замирает возле окна и смотрит на улицу. В комнате деда Рыба жалобно подпевает радиоисполнителю.

Звучит очень знакомая песня, только слова в ней почему-то другие. Хотя голос тот же – негромкий грустный баритон:

Удивительно, но суп вкусный! Даже лучше, чем у мамы. Котлета нормально прожарена, макароны не разварились. Баба Света отродясь так хорошо не готовила!

Косте делается жутко, потому что это симптом какой-то необратимой перемены. Я помню, милая, ты меня как-то удивила пиццей, а потом, смеясь, призналась, что это доставка…

– А-а-а-а-а! – тянет в унисон деда Рыба. – Н-н-н-н!..

– Бабушка, – тревожится Костя. – У тебя почему-то вкусная еда. И в радио песня звучит не как раньше. Там же было про журавлей!

– Не знаю… – баба Света невнимательно прислушивается. – Вроде всегда голуби были…

А грустный баритон всё поёт свой псалом. Может, тоже предчувствует Юдоль.

– А-а-а-а-а! Н-н-н-н-н! – словно скулит от боли деда Рыба. – А-а-а-а-а! Н-н-н-н!..

Вот уже и Костя сомневается в журавлях. Вдруг напутал и действительно пелось про голубей и сказочных бесов…

От бабы Светы Костя снова бредёт в парк к Колесу. Не то чтобы надеется застать там седого ворюгу и потребовать свой палец назад. И так понятно – никто ничего не вернёт. И Божье Ничто про это говорил. Но до сумерек несколько часов. Лучше всё ж погулять, чем сидеть дома.

– А почему, когда Безымянный был у меня, он никому не угрожал, а теперь прям хуже ядерной бомбы? – спрашивает Костя у Божьего Ничто.

Царапина некоторое время раздумывает:

– Он фроде как был на претохранителе, а теперь фключился, и больше его не фыключить. Фы фсе умрёте!..

Дикция у Божьего Ничто сделалась невнятная, будто рот одновременно говорит и жуёт что-то немецкое, может, жвачку из ГДР. Объясняется это просто – царапина чуть подсохла после обработки йодом. Говорить ей затруднительно.

Навстречу троица первоклашек. Бегут вприпрыжку, взбивают башмаками опавшую листву. Один показывает Косте свой рот, набитый сухой землёй. У второго мальчика нос на резинке, картонный конус, а на плече рыжая кошка – разлеглась, как развратная женщина. А девочка и не девочка вовсе, а карлица в школьном платье, в волосах под бантом виднеется плешь золотистого цвета. У неё искривлённые кости ног, лицо безжизненное, как у пупса Малежика.

Может, и не дети они? Просто реальность дала течь, в пробоину просачивается по капле Юдоль, её вымороченный бестиарий.

В трещинах асфальтовых дорожек проступила мутная полуживая слизь; дупла деревьев – искорёженные немым ужасом трухлявые рты, в которые заглядывает невидимый палач-дантист. В глубине парка ревёт Чёртово Колесо.

– А что значит – Божье Ничто?..

– Ох… – задумывается царапина. – Я – щель в потуфтороннее! Прорезь ф инобытие! Я фмыфл, взывающий из глубинного мира! – и, предвосхищая Костин уточняющий вопрос, добавляет: – Из Мира Божьих Вещей! Так яснее?!

– Вещи… – кивает Костя. – Рубашка, молоток, ложка…

– Верно… – Божье Ничто, разговорившись, почти не шепелявит. – Только всё, что ты сейчас назвал, как бы этикетки вещей. А сами вещи находятся не тут.

– Да понятно, что молоток и ложка дома!

– Нет же! – энергично восклицает Божье Ничто, пуская сукровицу. – И квартира твоих родителей, и молоток с ложкой, рубашка, которая на тебе, и та, что висит в шкафу, – это всё вещи, так сказать, по вашу сторону бытия! Поэтому они не-на-сто-я-щи-е!

Костя обижается за вещи:

– Настоящие они!

– Умственные отражения тварной реальности. Феномены! А я тебе толкую о вещах Божьего постоянства! О ноуменах Истинного мира!

Эй, Божье Ничто! Ты в своём уме?! Допустим, ты не погостный бес, не мертвяк-подселенец. Но ведь и не доцент политеха кафедры общественных наук марксизма-ленинизма Вадим Олегович Коровашко, погоняло на курсе – Орехович. Опомнись, ты говоришь с одиннадцатилетним мальчиком, далеко не самым сообразительным! «Инобытие», «Божье Постоянство», ноумен-феномен – он же ни черта не понимает! Хотя по воле случая помнит, как папа, ссорясь с мамой, выговаривал: «Феноменально, Марина! Просто феноменально!» – и в контексте это означало «неслыханно».

– Вот же он – мир! – Костя обводит рукой парковые окрестности, дорогу, бетонный забор, на котором бесстыжими взмахами кирпича начертано слово «ХЛЕБ», стальной ворот Колеса, медленно плывущий над жёлтыми кронами…

Божье Ничто вздыхает:

– Боюсь, мы говорим на разных языках…

– Мы по-русски разговариваем! – упрямится Костя.

– Ты на русском. Но я-то общаюсь с тобой на языке вообще. Иначе бы ты меня совсем не понял. Хотя ты и так не понимаешь…

– Значит, лучше объясняй! – справедливо возражает Костя.

– Пытаюсь… Ну вот представь, что ты звонишь маме на работу. И спрашиваешь у неё позволения пойти в кино. Где находится её разрешение? Разве оно у тебя в руках, как предмет? Было и осталось у твоей мамы, но теперь и у тебя, только как бы полученное напрокат, словесная копия или звуковой дубликат её доброй воли. Так и с вещами.

– В кино я могу и без разрешения ходить! – самоуверенно заявляет Костя. – Если на детский сеанс, конечно…

Божье Ничто уныло опускает уголки условных губ:

– Я перевожу глубинные смыслы в наружные слова, и получается какая-то чепуха. Ох, Костя… Мир, о котором ты говоришь, всего лишь курятник на экранчике «Электроники ИМ-02. Ну, погоди!».

– Издеваешься?! – обижается Костя. – Старик, который палец украл, тоже обещал «Электронику» и обманул!..

В этот момент происходит «подключение». Такое же пережил недавно наш Андрей Тимофеевич, когда тёмный эгрегор показал ему обучающий «мультик».

Божье Ничто наконец-то догадался прокрутить в Костином сознании мысль в довербальном варианте – максимально простом и наглядном, чтобы у мальчишки всё встало на свои места.

Вот что видит Костя. Его реальность с воронами и белками, скамейками, деревьями, молотками и рубашками очень зыбкая, почти жидкая. В ней всё течёт, потому что присутствует время. А божий мир – твёрдый и статичный, нет движения и изменения, ничего иллюзорного, и всё уже свершилось, не начавшись. Может, это и есть настоящая смерть? И ещё Костя понимает, что «жидкий мир» – просто чьё-то усилие, которое ни в чём не обязательно! И если это усилие перестанут совершать, не будет монотонного «Ну, погоди!». Потом Костя видит бога. Точнее, богов. Один Волк, а другой Микки Маус. Оба ловят яйца и как бы соревнуются, кто больше поймает, только не корзинками, а сразу желудками – яйца для них ресурс или пища. Боги отчаянно враждуют. Волк считает, что Микки Маус ворует его яйца, а Микки Маус думает иначе. Каждый полагает, что старше и главнее. Волк уверен, что сотворил Микки Мауса, а тот вероломно предал доверие. Микки Маус в свою очередь говорит, что появился прежде Волка, а жадный Волк хитростью оттеснил собрата от насестов с падающими яйцами. Увы, что бы ни мнили о себе Волк и Микки Маус, они одинаковой природы с падающими безликими яйцами – простенькая кристаллическая графика. Забавно: Волк и Микки Маус не сомневаются в своей субъектности, уверены, что создают причины и следствия, тянут каждый на себя одеяло тварного мира, но истина такова, что боги и яйца детерминированы единственным глобальным смыслом: создавать и обустраивать временную иллюзию, назначение которой – развлечение скучающего Игрока из подлинной реальности, Мира Божьего Постоянства. Смешно и нелепо всерьёз задумываться о том, смертны ли падающие из насестов яйца, добры или злы Волк и Микки Маус. Да в них нет вообще ничего, что хоть как-то относится к добру или злу, жизни и смерти! Переоценивать Игрока тоже не стоит. Он далеко не всесилен. К примеру, не может самолично попасть внутрь – «явить себя» – по факту своей иной имматериальной природы. Игрок не способен также поменять архитектуру игры в «Электронике ИМ-02», заменить персонажей или же правила – не он её создал. Игрок может только играть. Или не играть.

Такое вот альтернативное гностическое «Нинтендо» от Божьего Ничто, любовь моя. Ничем же не хуже апокрифа о разбившемся Сатане, что рассказал Сапогову ведьмак Прохоров…

– А ты чьё Ничто? – спрашивает Костя. Но уже не в голове, а снаружи.

– Божье…

– Это понятно! Ну а какого Бога – Волка или Микки Мауса?

Божье Ничто какое-то время молчит, затем отвечает:

– Костя! Бог один. И он, конечно же, не Волк или Микки Маус. Его вообще нельзя увидеть!

– Почему?! – настаивает Костя. – Он в шапке-невидимке?

– Бог пребывает в Глубинной Реальности, в Истинном Бытии. А это иной порядок сверхэкзистенции, находящейся за пределами привычных тебе пространства и времени. Там в статичной Вечности с Богом пребывают созданные им Имена и Вещи мира.

– Ну а на вещи я хотя бы могу посмотреть? – упрямо спрашивает Костя.

– Человеку не дано видеть первопонятия. Лишь упрощённые проекции…

– Почему?!

– Ты не поймёшь…

– Считаешь меня совсем тупым?! – обижается Костя.

Подходят к Колесу. Рядом никого, только из будки еле слышно доносятся негромкие завывания смотрителя Циркова. На земле затоптанный значок-переливашка. Костя подбирает его, стряхивает налипшую грязь. На поверхности попеременно проступают то Волк с гитарой, то Заяц с барабаном.

Зажав значок в кулаке, Костя заглядывает в будку. Цирков сидит на стульчике, привалившись боком к стене. Штаны его мокры, один глаз широко открыт и полон ужаса, второй будто съехал вниз и полузакрылся, половина рта опущена и роняет слюну. И кто, кроме нас с тобой, родная, вспомнит, что дурак-трудовик любил персики и понедельники?..

Действующую ладонь Цирков прижал к челюсти, точно у него ноет зуб:

– Ах, н-н-н-н!..

Костя понимает, что для посещения Колеса разрешение смотрителя больше не требуется. Он захлопывает дверь будки, мычание делается глуше, тише, точно из-под гробовой крышки.

– Проблема в том, Костя, – продолжает Божье Ничто, – что человеческий мозг устроен так же, как и твой значок.

– Глупости! – Костя запрыгивает в шаткую кабинку.

– Знаешь, откуда берётся мультик в переливашке?

– Конечно! – выдумывает Костя.

Божье Ничто, если б мог, покачал бы головой:

– Анимационный эффект в значке достигается при помощи так называемой лентикулярной печати…

– Какой эффект? – без интереса переспрашивает Костя. – Какой печати?

Мальчишка уже смирился, что Божье Ничто не говорит, а поучает, словно занудный взрослый человек.

– Лентикулярной, – повторяет царапина. – Особый типографский способ, состоящий из печатания узких параллельных полосок с фрагментированным изображением на каждой. В нашем случае – Волка и Зайца. Понимаешь?

– Не очень…

Костя озирает знакомые окрестности. Желтеющий парк облетел, точно растительность на макушке у недавней первоклашки-карлицы. Сквозь редеющую листву просвечивают дорожки, похожие на линии руки.

– Представь себе тельняшку. Или многослойный бутерброд…

– С колбасой? – уточняет Костя.

Он не голоден, просто глуповат. Как и ты, милая…

– Линза, которую накладывают поверх «бутерброда», увеличивает и одновременно ограничивает угол видимости. В результате изображение можно разглядеть целиком только с определённого направления: либо Волка, либо Зайца. В живописи это называется анаморфозой.

– А вот по чуть каждого… – Костя показывает получившуюся химеру – волчий верх и заячий низ. – И так можно.

– Разумеется, – соглашается Божье Ничто. – Когда выставлен не совсем точный угол осмотра. Но суть ты, надеюсь, уловил. Мозг тоже работает по принципу лентикулярной печати! Это естественный прибор-дешифратор, который перестраивает сигналы ноуменального подлинного Мира Божьих Вещей в феномены. А сами по себе Волк и Заяц нарезаны на полоски и неочевидны.

– Значит, твой подлинный мир – просто полоски? – недоверчиво уточняет Костя.

– Престол Божьего Постоянства, малыш, организован в форме волновых частот. Мозг человека отчасти дешифратор, основная же его функция – фильтр, который не только не пропускает информацию о ноуменальном мире, но даже сознательно её искажает. Человеческое сознание из великого многообразия Божьего Мира способно вычленять только мизерную его долю. Вследствие чего тварная реальность получается предельно упрощённой. Вещи Мира, пропущенные сквозь линзу ума, превращаются в смешные мультяшки. Поэтому тебе так сложно понять, что такое Юдоль…

– Что значит – тварная?

– Материальная реальность, данная нам в ощущении.

Пока Костя озадаченно почёсывает затылок четырёхпалой кистью, скажи мне, Божье Ничто, почему же Бог, который вроде бы Любовь, создал человека с таким ущербным органом восприятия?!

– Из милости…

В начале девяностых в нашем городишке ушлые люди открыли коммерческий телеканал. Круглый год крутили по вечерам зарубежные фильмы – ужасы и эротику, триллеры и комедии. А когда жители полюбили всем сердцем кабельную альтернативу, дирекция канала оповестила, что сигнал вскоре пойдёт закодированным в «негатив» и, чтобы посмотреть фильмы, необходимо приобрести и установить на телевизор специальный прибор, который расколдует изображение. Компания организовала массовый сбор средств на «дешифраторы». И были многие, кто поверил и оплатил. И однажды сигнал закодировали, и возрадовались те, кто оплатил дешифратор… Но у канала к тому моменту появились многочисленные конкуренты, продолжать дичь с «негативом» было не просто нелепо, а ещё и убыточно. Однако афера удалась на славу! Сатане ведомо, сколько денег вытянули из доверчивых граждан, которые даже не получили свои декодирующие коробчонки, – о, Юдоль!..

День клонится к вечеру, и надо возвращаться домой. Костя покидает Колесо. Не слышны стоны из будки – смотритель забылся или же умер. Некому выключить аттракцион, Колесо будет скрежетать всю ночь. По-хорошему, надо бы позвать на помощь взрослых, вызвать Циркову скорую – вдруг ещё спасут, но Косте это не приходит в голову. За один день столько навалилось: вор-старик, похищенный палец, конец света, Божье Ничто! А тут какой-то подвывающий смотритель. И не стоит забывать, что дети в большинстве своём бесчувственные эгоистичные существа, начисто лишённые эмпатии…

Костя идёт по центральной аллее. Опустевший парк выглядит словно призрак. Стелется сизый туманец, низкий, как на болоте или кладбище. Пахнет опавшей листвой и трухлявой грибной сыростью. Клёны багряны, каштаны жёлты. Попрятались беспокойные птицы, но кое-где вьются облачка мельчайших мошек да рассекают крылами тишину летучие мыши. Проскакала смешная рыжая белка. Вдруг сложила молитвенно лапки, будто и впрямь вспомнила о Боге. Замерла ровно на то время, чтобы скороговоркой прочесть «Отче наш», перекрестилась и заспешила дальше по своим беличьим делишкам…

В парке совсем безлюдно. Костя сворачивает с центральной аллеи, единственной, где есть фонари, на боковую дорожку. Она вполне основательная, асфальтовая, по обочине растут редкие кусты да рябины. Увядающая листва покрыта чёрным пигментом и налётом осенней ржавчины.

Косте не верится в близкий конец мироздания. Почему всё должно погибнуть, если так спокойно и нежно вокруг? Остывающий воздух полон тепла и добра. Где-то грохочет мирный трамвай, шумят грузовики…

Но из далёкого репродуктора над входом в парк стелется голос Иосифа Кобзона, подпираемый оркестром Гостелерадио:

– Костя, ты зря сюда свернул! – брюзжит Божье Ничто. – Давай вернёмся на центральную аллею, там хоть люди ходят, а здесь совсем пусто!

– Так быстрее, – отвечает Костя.

– Я чувствую опасность! – не унимается Божье Ничто. – Совсем рядом…

Ах, не всё ли равно, Божье Ничто, если скоро тотальный капут? Вон и Кобзон, похоже, поёт о том же:

– Раньше в песне были другие слова… – второй раз за день подмечает Костя. – Бархатный кто?..

Заодно непонятно, как небо может быть утренне в гостях, но к чудаковатой строчке он с детства привык.

– Прослушал… – чуть нервно отвечает Божье Ничто. – Мне тут не нравится, Костя!..

Мальчишке тоже неспокойно. Не хватало ко всем сегодняшним неприятностям повстречать в парке Фигнера…

О, этот Фигнер! Лютый, неуловимый, безжалостный потрошитель. И детвора, и старшие классы украдкой шепчутся о Фигнере, встреча с которым несёт боль, страх, муку и смерть. Но при этом каждый знает, что взамен Фигнер дарит своим жертвам нечеловеческое наслаждение. Это видно по мёртвым лицам, на которых застыла неизменная улыбка абсолютного счастья, – она никак не вяжется со следами чудовищных истязаний на теле. После встречи с Фигнером не выжил никто; одна девочка успела прошептать подоспевшей милиции: «Ни о чём не жалею!..» – и, улыбаясь, испустила дух. Вот так, милая моя, – не жалею! Вот так…

Божье Ничто точно в воду глядит. Ибо в тот вечер в парк вышла другая городская легенда. По-своему, не менее примечательная. Звать Ефимом. В народе – Тыкальщик. Это не только прозвище, но, по удивительному стечению обстоятельств, и настоящая фамилия – он и в паспорте Ефим Натанович Тыкальщик.

Родился в семье потомственных чертёжников. Отец Ефима Натан Абрамович лично делал для академика Сахарова чертёж водородной бомбы секретным «кохинором 10Т» (твёрже такого лишь алмазы) и был за труд награждён орденом Ленина.

Первый глаз Ефим выколол в самом конце семидесятых годов. Тыкальщик всегда использовал уникальные отцовские карандаши. Бесчеловечный промысел совпал с премьерой киномюзикла «Три мушкетёра». Тогда в стране во множестве появились одноглазые мальчишки – жертвы лицедейства. Даже я фехтовал после школы, милая. Видишь, на виске благородный дуэльный шрам; аккурат от «шпаги» – острейшего прута орешника…

В тени популярного мюзикла безнаказанно промышлял Ефим Тыкальщик. И кто бы подумал, что сын знаменитого отца, с виду робкий студент архитектурного института, и безжалостный маньяк-ослепитель – одна персона. Когда популярность фильма пошла на убыль, правоохранительные органы обратили внимание на повторяющиеся случаи, которые никак не списать на неосторожное дворовое фехтование.

Милицейские облавы не приносили результатов, следователи сбивались с ног, в бессилии плакали хирурги-офтальмологи. Ефим оставался неуловим. Его кохиноры проткнули великое множество глаз, стариковских, мужских и женских, но всем прочим Ефим предпочитает мальчишеские глаза – за дерзкий, ни на что не похожий блеск.

Тыкальщик в расцвете сил. Ему тридцать, он тощ, ловок, пронырлив. Одет максимально удобно – спортивные штаны, кроссовки, курточка. Всё серого цвета и заурядного фасона. Ефим за годы научился подкрадываться, неслышный, словно тать. Шаги невесомы, движения легки, удар выверен, как у кобры, – не промахнётся мимо глаза, воткнёт грифель именно в зрачок. Пару раз случались, конечно, казусы, бил рядом – в глазное яблоко или радужку, но раз Ефиму неприятно об этом вспоминать, то и мы не будем. Ведал бы престарелый Натан Абрамович, чем промышляет по вечерам его сын, старый коммунист сам бы вонзил подонку в сердце кохинор! Но он ничего не знает. Старый чертёжник давно на кладбище…

Странное творится с окружающим миром. Почему песня, давно превратившаяся в эстрадную банальность, звучит не как обычно? И голос Кобзона не рыхлый, а стальной, громовой, какого у него отродясь не было:

Бывает, что песни записывают заново, даже полностью меняют в них слова. К примеру, знаменитый фронтовой «Огонёк», где наравне с каноническим текстом о верности соседствует юродство «Ковыляй потихонечку»: девушка отвергает суженого, ставшего вроде бы калекой, но оказывается у разбитого корыта – мнимый инвалид вернулся орденоносцем и при ногах. Скверна ли поразила в одночасье Божий мир, сатанинский мутабор, который на ходу извращает смыслы, подменяет, переставляет слова?

– Бархатный кто? – опять спрашивает Костя.

– Агнец… Не мешай, Костя, я слушаю другое! – тревожится Божье Ничто.

– А кто такой Агнец?

– В одном из первоначальных смыслов – ягнёнок, дитя овцы. Но в основном агнец понимается как искупительная жертва…

Агнец, кроме прочего, ещё Иисус Христос и заодно евхаристический хлеб. Но Божье Ничто, видимо, щадит Костю и не перегружает лишней информацией. Что может знать пионер о Святых дарах и евхаристии?

– А почему Бархатный?..

Тыкальщик давно заприметил Костю и идёт по следу. Ефим определился, где перехватит мальчишку, повалит на землю и, склонившись над ним, лишит зрения. Самое сладострастное для Тыкальщика в этот момент – смотреть, как грифели погружаются в зрачки: течёт стекловидная жидкость, кровь, мешаясь со слезами…