О пионеры!

I

Январским днем тридцать лет тому назад маленький городишко Хановер отчаянно сопротивлялся ветру, грозившему сдуть его с плато Небраски. Мелкие снежинки туманом вились вокруг горстки унылых приземистых строений, случайным образом разбросанных посреди серой прерии под серым небом. Иные дома, казалось, наспех построили за ночь, и все они были открыты ветрам, ничуть не походя на основательные жилища. Некоторые независимо держались в стороне, словно не желали иметь ничего общего с соседями.

Главная улица – глубокая заледеневшая колея – вела от низкого кирпичного вокзала и зернового элеватора на северной окраине города до дровяного склада и лошадиного пруда на южной. По обе стороны дороги неровной вереницей тянулись бревенчатые здания – магазины, два банка, аптека, лавка, торгующая кормами, салун и почтовое отделение. В два часа пополудни тротуары, покрытые серым утоптанным снегом, пустовали. Торговцы, вернувшись с обеда, попрятались за окнами, изукрашенными морозными узорами. Дети были в школе, и по улицам ходили лишь немногочисленные приезжие – сурового вида фермеры в шубах и натянутых до самого носа шапках. Некоторые взяли с собой жен, и время от времени то тут, то там мелькали фигуры в красных и клетчатых шалях, спешащие из одного теплого магазина в другой. Вдоль улицы на привязи стояли, подрагивая под теплыми попонами, лошади-тяжеловозы, запряженные в фермерские повозки. На вокзале было безлюдно – следующий поезд ожидался лишь вечером.

На тротуаре перед одной из лавок сидел маленький шведский мальчик лет пяти и горько плакал. Длиннополая черная шуба делала его похожим на старичка. Коричневое фланелевое платье, севшее от многократной стирки, открывало обтянутые чулками ноги в грубых башмаках с подбитыми медью носками. Из-под шапки, натянутой на уши, выглядывали обветренные, красные от холода нос и щеки. Немногочисленные прохожие не замечали тихо плачущего ребенка, а он не решался остановить кого-нибудь или зайти в магазин и попросить о помощи – только сжимал руки в чересчур длинных рукавах и, всхлипывая, причитал:

– Киса, кисонька моя замерзает!

На вершине телеграфного столба, отчаянно вцепившись в него когтями, жалобно мяукал дрожащий серый котенок. Старшая сестра оставила мальчика ждать у магазина, пока сама пошла к доктору, и в ее отсутствие пес загнал котенка на столб. Впервые очутившись на такой высоте, зверек оцепенел от ужаса, а его маленький хозяин совсем растерялся в незнакомом месте, совсем не похожем на привычную ему ферму. Здесь жили нарядные люди с каменными сердцами, и мальчику от робости и стеснения хотелось спрятаться, чтобы никто над ним не посмеялся. Впрочем, сейчас он был так несчастен, что чужие насмешки его не заботили.

Наконец забрезжил луч надежды: на улице показалась старшая сестра, и мальчик бросился к ней, громыхая тяжелыми башмаками. Высокая, крепкая девушка шагала быстро и уверенно, как человек, точно знающий, куда направляется и что будет делать. На ней было длинное мужское пальто (которое она носила совершенно естественно, словно молодой солдат) и круглая плюшевая шапка, повязанная платком. Ясные синие глаза серьезно и задумчиво глядели вдаль, не видя ничего вокруг, и мальчику пришлось потянуть сестру за рукав. Она встала как вкопанная, пробудившись от дум, и наклонилась к заплаканному брату.

– Эмиль, что же ты? Я велела тебе ждать в магазине и не выходить. Что случилось?

– Сестричка, они выгнали мою кису, а пес загнал ее вон туда. – Выпростав руку из длинного рукава, мальчик указал на столб, где дрожало несчастное создание.

– Ах, Эмиль, я ведь предупреждала: не надо ее с собой брать – добром не кончится! Зачем только ты меня упросил?.. Впрочем, и я хороша. – Подойдя к столбу, Александра вытянула руки и стала звать котенка, но тот лишь жалобно мяукал, подергивая хвостом. – Нет, сама она не слезет, кому-то придется ее снять. Я видела в городе повозку Линструмов, попробую разыскать Карла – вдруг он сможет. Только перестань плакать, иначе я никуда не пойду. Где шарф – забыл в магазине? Не важно, постой-ка смирно, я тебя укутаю.

Она сняла с себя коричневый платок и повязала брату на шею. В этот момент из лавки вышел, направляясь в салун, обтрепанный тщедушный коммивояжер, да так и замер, с глупым восхищением уставившись на непокрытые волосы Александры – две толстые блестящие косы, уложенные вокруг головы на немецкий манер, в облаке выбившихся из прически рыжевато-соломенных завитков. Вынув изо рта обслюнявленную сигару, он с невинной глупостью воскликнул:

– Бог мой, девушка, вот это волосы у вас!

Закусив нижнюю губу, Александра метнула на него яростный взгляд, достойный амазонки, чересчур суровый в этих обстоятельствах. От неожиданности коммивояжер вздрогнул, уронил сигару и на нетвердых ногах поспешил в салун, подгоняемый ледяным ветром. И раньше его робкие заигрывания встречали отпор, но никогда – такой безжалостный. Теперь он чувствовал себя униженным, обманутым, использованным, и рука дрожала, поднося к губам первый стакан горячительного. Целыми днями ходишь от двери к двери, трясешься в холодных и прокуренных грязных вагонах от одного унылого городишки к другому… Такой ли это грех – при виде красивого создания хоть на мгновение ощутить себя мужчиной?

Пока несчастный коммивояжер запивал свое потрясение, Александра поспешила в аптеку, рассчитывая найти там Карла Линструма. И точно – стройный узкоплечий юноша лет пятнадцати стоял у прилавка, листая цветные литографии, которые хановерский аптекарь закупал для дам, увлекающихся росписью фарфора. Выслушав просьбу подруги, Карл отправился вместе с ней к телеграфному столбу, возле которого по-прежнему сидел Эмиль.

– Придется лезть наверх. Думаю, на станции найдутся шипы, чтобы надеть на ноги. Ждите здесь! – И Карл, сунув руки в карманы, убежал навстречу северному ветру.

Вскоре он вернулся, и Александра спросила:

– А где же твое пальто?

– Оставил в аптеке – все равно на столб в нем не полезешь, – пожал плечами Карл. – Если упаду – лови, Эмиль!

Александра с тревогой следила за раздетым другом: если уж внизу такой мороз, то что там говорить о высоте. Котенок держался крепко, Карлу пришлось влезть на самый верх и отцепить его силой. Спустившись, он вручил спасенного плачущему хозяину и открыл перед ним дверь магазина.

– Ступай, Эмиль, погрейся. Послушай, Александра, а не поехать ли мне с вами? Помогу править лошадьми. Холодает с каждой минутой. Ты посоветовалась с доктором?

– Да, завтра приедет. Только он сказал, что отец уже не поправится…

Губы Александры дрожали. Она смотрела вдаль, собираясь с силами, чтобы взглянуть в лицо беде, которую нужно одолеть, несмотря на боль, и ветер яростно трепал полы ее тяжелого пальто.

Карл, высокий, хрупкий и бледный юноша с темными задумчивыми глазами и сдержанными движениями, сочувственно молчал. Одиночество было ему хорошо знакомо, и в изгибе его рта, слишком чувственного для мужчины, уже читались горечь и сомнения.

Некоторое время друзья молча стояли на ветреном перекрестке, словно два заблудившихся путешественника. Наконец Карл проговорил:

– Пойду подготовлю твою упряжку.

Оставшись одна, Александра зашла в магазин – погреться перед долгой холодной дорогой и попросить запаковать покупки в ящики из-под яиц. Эмиль сидел на лестнице, ведущей наверх, в отдел ковров и готового платья, и играл с девочкой, которая пыталась соорудить на голове у котенка чепец из носового платка. Это была Мари Товески, маленькая чешка, приехавшая с матерью из Омахи в гости к дяде, Джо Товески. Смуглая, с темными кукольными кудряшками и улыбчивыми алыми губками, она привлекала внимание необычными глазами: карие с желтыми пятнышками, они напоминали самоцветы – не то авантюрин, не то колорадский тигровый глаз.

Дети в этих краях обычно носили платья длиной до щиколотки, а Мари, городской ребенок, словно сошла с рисунка Кейт Гринуэй[1]: на ней было красное кашемировое платье с завышенной талией и широким насборенным подолом длиной почти до пола. В сочетании с капором это превращало ее в миниатюрную копию дамы прошлой эпохи. Плечи укрывала белая меховая пелеринка, и девочка благосклонно позволяла восхищенному Эмилю ее трогать.

Александре не хватило духу разлучить брата с такой красивой подружкой, и дети продолжали дразнить котенка, пока в магазин с шумом не вошел Джо Товески и не усадил Мари себе на плечи, чтобы все могли на нее полюбоваться. У самого Джо были одни мальчишки, и он обожал маленькую племянницу. Собравшиеся вокруг приятели – загорелые усатые фермеры, пропахшие алкоголем и табаком, – сыпали комплиментами и поддразнивали девочку, а та добродушно, без обиды принимала их шутки. Все были от нее в восторге: редко увидишь такого красивого и воспитанного ребенка. Заявив, что Мари пора выбрать себе милого, мужчины пытались перещеголять друг друга посулами и расписывали всяческие сладости, розовых поросят и пятнистых телят, которых она получит. Та с лукавой улыбкой окинула взглядом претендентов, нежно провела пальчиком по щетинистому подбородку дяди и заявила:

– Вот мой милый!

Все расхохотались, а Джо так крепко ее обнял, что девочка закричала:

– Перестань, дядя Джо! Мне больно!

Приятели засыпали девочку засахаренными орешками, ирисками, самодельными леденцами, и она с благодарностью поцеловала каждого в щеку, хотя не любила фермерские сладости, предпочитая шоколадные конфеты. Может быть, именно поэтому она вспомнила об Эмиле и велела:

– Отпусти меня, дядя Джо, я хочу угостить милого мальчика, с которым мы познакомились.

Разгоряченные поклонники Мари окружили детей кольцом и принялись дразнить Эмиля, пока он, вконец смутившись, не уткнулся в юбки сестры. Александра посетовала, что он ведет себя как маленький.

Фермеры уже готовились к отъезду: женщины проверяли покупки и укутывались в красные шали, мужчины покупали табак и сладости на оставшиеся деньги, хвастаясь друг перед другом новыми башмаками, перчатками и синими фланелевыми рубашками. Трое рослых чехов, шумно причмокивая, пили из фляжек крепкое спиртное с маслом корицы, считавшееся верным средством от холода. Их голоса перекрывали прочий шум, и все помещение полнилось оживленной чешской речью, а также табачным дымом, запахами мокрой шерсти и керосина.

Вошел Карл в пальто, неся деревянный сундучок с медной ручкой.

– Пойдем, я накормил и напоил твоих лошадей, – сказал он Александре. – Повозка готова.

Карл на руках вынес Эмиля и устроил его в куче сена на повозке. От тепла мальчика разморило, и все же котенка он держал крепко.

– Ты ужасно добрый, Карл, залез и снял мою кису, – сонно пробормотал он. – Когда я вырасту, тоже буду помогать маленьким мальчикам с котятами.

Не успела повозка перевалить за первый холм, как Эмиль и его котенок уже крепко спали. Зимний день затухал, хотя не было еще и пяти часов. Дорога вела на юго-запад, где на свинцово-сером горизонте мерцала полоса бледного, водянистого света, освещая два печальных молодых лица – девушки, с болью и растерянностью глядящей в будущее, и юноши, чей невеселый взгляд, казалось, уже устремлен в прошлое. Городок за их спинами растворился, словно мираж, затерялся среди холмов, и суровая морозная прерия раскрыла путникам свои объятия. Между редкими фермами пролегали многие мили. На горизонте то тут, то там возвышались одинокие ветряные мельницы, а крытые дерном домишки прятались в лощинах. Бескрайняя земля душила своим величием жалкие ростки человеческой цивилизации, пытавшиеся пробиться на угрюмых просторах. Именно она вынуждала губы юноши горько кривиться при мысли о том, насколько ничтожны попытки человека оставить хоть какой-то след на этой земле, предпочитающей в одиночестве лелеять жестокую мощь и своеобычную, дикую, бесконечно печальную красоту.

Повозка тряслась по ледяной колее. Друзья были, против обыкновения, молчаливы, словно мороз сковал их сердца.

– Лу и Оскар поехали за дровами? – наконец спросил Карл.

– Да. Почти жалею, что отпустила – очень уж холодно. Но мать места себе не находит, когда запасы дров подходят к концу. – Александра откинула волосы со лба и вздохнула. – Не представляю, что с нами станется, Карл, если отец умрет. Даже думать боюсь. Лучше бы нам уйти вместе с ним.

Впереди показалось норвежское кладбище, заросшее пожухлой травой, за которой даже не различить ограды. Карл видел, что Александра нуждается в поддержке, да что тут скажешь?

– Конечно, – продолжала она, совладав с дрожью в голосе, – мальчики сильные и упорно трудятся, только мы всегда так полагались на отца, что теперь я не представляю, как жить дальше. Будто бы и незачем.

– А отец понимает?

– Думаю, да. Целыми днями лежит и считает на пальцах – пытается понять, что нам оставит. Его утешает, что мои куры несутся даже в мороз и это дает нам небольшой доход. Отвлекать бы отца от таких мыслей, да только сейчас у меня почти не остается времени, чтобы побыть с ним.

– По-твоему, его развлечет, если я принесу свой волшебный фонарь?

Александра оживилась.

– Ах, Карл, неужели ты его купил?

– Да, лежит в соломе – не заметила ящик? Все утро проверял в аптеке, работает превосходно – показывает большие красивые картинки.

– Какие?

– Сцены охоты в Германии и смешные сюжеты с Робинзоном Крузо и каннибалами. А еще я хочу сам расписать несколько стеклянных пластинок по сказкам Андерсена.

Александра приободрилась. В тех, кому пришлось рано повзрослеть, остается немало детского.

– Обязательно приноси, Карл! Не терпится посмотреть, и отец наверняка обрадуется. Картинки ведь цветные? Тогда ему точно понравится – он любит календари, которые я привожу из города. Жаль, их немного… Тебе ведь пора здесь свернуть? Спасибо, что составил компанию.

Карл натянул поводья и с сомнением посмотрел в черное небо.

– Уже совсем стемнело. Лошади, конечно, найдут дорогу домой, но зажгу-ка я фонарь – вдруг тебе пригодится.

Он забрался в повозку и, с головой накрывшись пальто, принялся разжигать огонь. С десятой попытки фонарь загорелся, и Карл примостил его перед Александрой, прикрыв одеялом, чтобы свет не слепил.

– Погоди, найду свой ящик… А вот и он. Спокойной ночи, Александра! Постарайся не тревожиться. – С этими словами Карл спрыгнул на землю и побежал через поля к ферме Линструмов. – Эге-гей!.. – крикнул он на прощанье и скрылся за холмом в песчаной лощине, а ветер эхом завыл ему в ответ.

Александра продолжила путь в одиночку. Вой ветра заглушал стук колес, и лишь свет фонаря, прочно стоящего у нее между ног, отмечал движение повозки все дальше и дальше в темноту.

II

На одном из холмов посреди ветреной пустоши примостился невысокий бревенчатый дом, где умирал Джон Бергсон. Ферму Бергсонов найти было проще других – она возвышалась над мелководной мутной речушкой, Норвежской протокой, которая то текла, то стояла прудом на дне извилистого ущелья с крутыми порожистыми склонами, заросшими кустарником, тополями и карликовыми ясенями. Речушка выделяла окрестные фермы среди прочих, прячущихся в низинах посреди пустоши. Обычное жилье в этих краях – землянки, сливающиеся с дерном, из которого выросли. Ведущие к ним дороги едва различимы в густой траве, обработанные человеческой рукой поля теряются на ее фоне, и прорезанные плугом следы – не глубже тех жалких царапин, что оставили на стенах пещер доисторические люди, а может быть, ледники.

За одиннадцать долгих лет Бергсон почти не оставил отпечатка на дикой земле, которую приехал покорять. Она сохранила свой необузданный нрав, и никто не сумел разгадать загадку ее ярости. Дух места был враждебен к людям и приносил одни неудачи. Об этом размышлял больной, отдыхая после визита врача, которого накануне пригласила из города Александра. За окном расстилались неизменно серые унылые пространства. Бергсон знал каждый холм, каждую низину отсюда и до горизонта. К югу лежали его распаханные поля, к востоку – конюшни, загон для скота, пруд, а за ним – трава, трава, трава.

Одну за другой вспоминал он постигшие его неудачи. Однажды зимой, в буран, околел весь скот. Следующим летом пришлось пристрелить тягловую лошадь, которая сломала ногу, споткнувшись о нору луговой собачки. Другим летом от холеры передохли все собаки, а ценный жеребец умер от укуса змеи. Раз за разом случался неурожай. Бергсон потерял двоих сыновей, родившихся после Лу и до Эмиля, а это не только горе, но и расходы – сначала на лечение, потом на похороны. Теперь, едва выбравшись из долгов, он и сам оказался на пороге смерти – в сорок шесть, когда еще жить бы и жить.

Первые пять лет жизни в этом краю Джон Бергсон погружался в долги, следующие шесть – выбирался из них, и теперь, расплатившись по займам, остался с тем же, с чего и начинал, – с землей. В его владении находились ровно шестьсот сорок акров, из которых триста двадцать составляла его собственная ферма на участке, полученном по закону о лесе[2], а другую половину – ферма младшего брата, который сдался и уехал в Чикаго, где теперь работал в модной пекарне и был видным атлетом в шведском спортивном клубе. Этот участок служил пастбищем – в хорошую погоду сыновья выгоняли туда скот.

Бергсон питал старосветское убеждение в том, что земля ценна сама по себе, однако здесь она походила на необъезженную лошадь, которая мечется и крушит все вокруг, никому не даваясь в руки. И все же он верил, что тайну прерии можно разгадать – просто никто пока не научился обращаться с ней правильно. Бергсон часто обсуждал эту мысль с Александрой. Соседи понимали в фермерстве еще меньше него: многие из них в жизни не занимались земледелием, пока не получили здесь участок, а в родных краях были мастерами – портными, слесарями, столярами, сигарщиками и тому подобное. Сам Бергсон когда-то работал на верфи.

Теперь, прикованный к постели, он размышлял об этом постоянно. Он лежал в гостиной, рядом с кухней, и целыми днями, пока там кипела готовка, стирка и глажка, глядел на потолочные балки, когда-то выструганные собственными руками, да на скот в загоне. Вновь и вновь пересчитывал стадо по головам и прикидывал, сколько веса наберут волы к весне, – это отвлекало. Часто он звал Александру, чтобы обсудить с ней хозяйство. Та начала помогать отцу, когда ей не исполнилось и двенадцати, и чем старше становилась, тем больше Бергсон полагался на ее здравые суждения и изобретательность. А вот сыновья, хотя им было не занимать трудолюбия, удручали его своей несообразительностью. Только Александра читала газеты, следила за рынками и училась на ошибках соседей. Лишь она всегда могла сказать, сколько стоит откормить вола, а вес борова определяла на глаз точнее, чем сам Бергсон. Лу и Оскар были предприимчивы, однако так и не научились работать с умом. Александра же умом напоминала ему собственного отца.

Отец Джона Бергсона был кораблестроителем, человеком влиятельным и довольно богатым. На склоне лет он женился во второй раз на женщине из Стокгольма – намного его моложе и с небезупречной репутацией. Последняя безумная страсть, отчаянная попытка сильного человека сбежать от старости. Жена принялась сорить деньгами и всего за несколько лет подточила безупречную честность старого Бергсона. Он ввязался в спекуляции на бирже, потерял не только свое состояние, но и средства, доверенные ему бедными моряками, и умер опозоренным, не оставив детям ни гроша. И все же большую часть жизни это был умный и предприимчивый человек, который поднялся от простого моряка до владельца небольшой верфи, полагаясь исключительно на свою прозорливость и талант. Джон Бергсон видел его былую силу воли и прямоту ума в своей дочери. Естественно, он желал бы обнаружить эти качества прежде всего в сыновьях, однако выбирать не приходилось. Целыми днями лежа в постели, он научился принимать положение дел как есть и радоваться, что хотя бы кому-то из своих детей может поручить заботу о семье и о земле, завоеванной таким трудом.

Сгущались зимние сумерки. Миссис Бергсон зажгла на кухне лампу, и сквозь щели в двери, будто издалека, в гостиную сочился свет. Больной с трудом перевернулся и посмотрел на свои исхудалые, бессильные руки. Незаметно для себя он утратил волю к жизни, сдался и теперь желал лишь одного – скорее упокоиться глубоко в земле, где его не потревожит плуг. Он устал совершать ошибки и был рад оставить свою тяжелую ношу в сильных руках Александры.

– Dotter, – тихо позвал Бергсон. – Dotter![3]

Раздались быстрые шаги, и в дверном проеме возникла высокая стройная фигура, освещенная сзади светом лампы. Бергсон подмечал молодую легкость и силу движений дочери, однако не завидовал им и не хотел вернуть себе. Финал слишком хорошо известен, чтобы начинать сначала.

Александра помогла отцу сесть, подложила под спину подушки и назвала его старым шведским именем, как звала в детстве, когда приносила обед на верфь.

– Позови братьев, дочь, я хочу с ними поговорить.

– Они только вернулись с реки и кормят лошадей. Позвать их сейчас?

Бергсон вздохнул.

– Нет, нет. Подожди, пока закончат. Александра, тебе придется всеми силами помогать братьям. Все ляжет на твои плечи.

– Я сделаю все что смогу, отец.

– Не дай им разочароваться и все бросить, как дядя Отто. Я хочу, чтобы они сохранили землю.

– Мы сохраним ее, отец. Мы никогда не отдадим землю.

Заслышав тяжелые шаги на кухне, Александра выглянула и поманила братьев – двух рослых юношей семнадцати и девятнадцати лет. Когда они встали в изножье кровати, отец пытливо вгляделся в их лица, едва различимые в темноте, и сказал себе: «Они все те же. Я в них не ошибался». Силуэт с квадратной головой и тяжелыми плечами – это Оскар, старший из братьев. Младший, Лу, сообразительнее, но слишком переменчив.

– Мальчики, – устало проговорил Бергсон. – Я хочу, чтобы вы вместе хранили землю и слушались сестру. С тех пор как слег, я много говорил с ней, и она знает мою волю. Я не желаю, чтобы мои дети ссорились, а поскольку дом один, глава семьи тоже должен быть один. Александра старшая и будет соблюдать мои наказы. Она сделает все, на что способна, а если и натворит ошибок, то куда меньше моего. Когда вы женитесь и захотите каждый жить своим домом, поделите землю по справедливости, как решит суд. Но в ближайшие годы вам придется тяжело, поэтому держитесь вместе и повинуйтесь Александре, а она будет вести хозяйство по своему лучшему разумению.

Оскар обычно высказывался последним, но теперь, как старший, ответил прежде брата:

– Да, отец. Все было бы так и без твоего наказа. Мы будем трудиться вместе.

– И будете слушаться сестру, и останетесь ей хорошими братьями, а матери – хорошими сыновьями? Вот и славно. Пусть Александра больше не работает в поле – в этом нет нужды. Когда потребуется помощь, наймите работника, а ее заработки на яйцах и масле с лихвой окупят расходы. Жаль, что я не понял этого раньше. Старайтесь с каждым годом распахивать все больше земли. Кукуруза – хороший корм для скота. Продолжайте чередовать поля и всегда запасайте больше сена, чем требуется. Не жалейте времени на помощь матери в саду и огороде. Она всегда о вас заботилась и сильно тоскует по родине…

Вернувшись в кухню, братья молча сели за стол и на протяжении всего ужина не поднимали от тарелок покрасневших глаз. Ели мало, хотя весь день работали на морозе, а на ужин был кролик в подливке и пироги с черносливом.

Джон Бергсон выбрал в жены хорошую хозяйку, пусть и не своего круга. Миссис Бергсон, крупная светлокожая женщина, грузная и медлительная, как ее сын Оскар, одним своим присутствием создавала уют – возможно, потому, что сама к нему вечно стремилась. На протяжении одиннадцати лет она упорно вела быт и поддерживала порядок в условиях, которые этому совсем не способствовали. Миссис Бергсон хранила непоколебимую верность старым привычкам, и ее неустанные заботы немало помогли семье сохранить порядок и порядочность в незнакомой обстановке. То, что Бергсоны жили в бревенчатом доме, было полностью заслугой матери – она и слышать не желала о землянках. Миссис Бергсон скучала по рыбным блюдам родной страны, поэтому каждый год дважды за лето посылала сыновей на реку в двадцати милях от фермы удить сомов. А когда дети были еще маленькими, засовывала их всех в повозку (малыша прямо в колыбели) и ехала рыбачить сама.

Александра часто говорила: попади мать на необитаемый остров – возблагодарит Господа за освобождение, разобьет сад и начнет консервировать. Миссис Бергсон была одержима консервированием. Грузная на вид, она весьма проворно двигалась по кустистым берегам Норвежской протоки, словно зверь в поисках добычи, собирая лисий виноград и дикие сливы. Из безвкусного дикого физалиса она варила желтое варенье, добавляя для аромата цедру лимона, и делала липкую темную пасту из садовых томатов. Однажды она попробовала законсервировать даже горькие земляные сливы и с тех пор всякий раз сетовала при виде этих крепких бронзовых плодов: «Какая досада!» Сварив все мыслимые варенья, джемы и пасты, она принималась мариновать, и расходы на сахар для заготовок временами пробивали серьезную брешь в семейном бюджете.

Миссис Бергсон была хорошей матерью и все же с облегчением встретила взросление детей: наконец никто не мешается на кухне! Она до конца не простила мужа, увезшего семью на край света, но раз уж так вышло, желала без помех воссоздавать старую жизнь на новом месте, насколько это возможно. Главное, что в погребе лежит окорок, на полках стоят банки с соленьями, а шкаф полон выглаженного белья. Неопрятность соседей миссис Бергсон не одобряла, а те считали ее гордячкой. Как-то раз по дороге на речку она заглянула к миссис Ли, и почтенная дама была вынуждена спрятаться на сеновале, лишь бы миссис Бергсон не застала ее босой.

III

Однажды воскресным днем в июле, через полгода после смерти Джона Бергсона, Карл Линструм сидел на кухне, замечтавшись над иллюстрированной газетой, когда услышал стук колес. То была четырехместная повозка Бергсонов, в которой они обычно выезжали кататься, а не работать. На передней скамье сидели Оскар и Лу в воскресных костюмах и шляпах, на задней – Александра и сияющий от гордости Эмиль в новых штанишках, перешитых из отцовских, и рубашке в розовую полоску с широким воротником в рюшах.

Оскар придержал лошадей и помахал Карлу. Тот схватил шляпу и припустил бегом через дынную грядку.

– Хочешь с нами? – крикнул Лу. – Мы едем к сумасшедшему Айвару за гамаком.

– Конечно! – запыхавшись, ответил Карл и плюхнулся на сиденье рядом с Эмилем. – Всегда хотел посмотреть на пруд Айвара – говорят, самый большой в наших краях. Эмиль, не боишься ехать к Айвару в новой рубашке? Вдруг он захочет ее себе и отберет?

Мальчик улыбнулся во весь рот.

– Страшно боялся бы, если бы не братья. Карл, а ты слыхал, как он воет? Говорят, иногда ночью он бегает по прерии и воет от страха, что Господь его покарает.

Лу подмигнул Карлу и спросил:

– А что ты будешь делать, Эмиль, если окажешься в прерии совсем один и вдруг увидишь Айвара?

Эмиль испуганно вытаращил глаза.

– Может, спрячусь в барсучьей норе… – неуверенно предположил он.

– А если не найдешь барсучьей норы? – настаивал Лу. – Побежишь?

– Нет, мне будет слишком страшно, – с грустью признался мальчик, нервно перебирая пальцами. – Наверное, сяду на землю и стану молиться.

Старшие рассмеялись. Оскар подстегнул лошадей.

– Он тебе ничего не сделает, Эмиль, – заверил Карл. – Айвар приходил к нам, когда наша кобыла объелась зеленой кукурузы и распухла, как бочка. Просто гладил ее, как кошку, и бормотал что-то на своем языке. Похлопывал по крупу, стонал, будто самому больно, и приговаривал: «Так-то лучше, сестрица, так-то легче».

Старшие братья рассмеялись, а Эмиль возбужденно хихикнул и посмотрел на сестру.

– Сомневаюсь, что он смыслит в лечении, – пренебрежительно заметил Оскар. – Говорят, когда у лошадей мыт, он сам принимает лекарство, а потом молится над ними.

Александра возразила:

– Это Кроу говорили, а все-таки он вылечил их лошадей. У Айвара бывают помутнения, но в другое время у него многому можно научиться. Он понимает животных. Я видела, как он усмирил корову Берквистов, когда та вывернула себе рог и в бешенстве металась по всей ферме: билась о стены, выбежала на крышу старой землянки, наполовину провалилась внутрь и отчаянно мычала. А едва примчался Айвар со своей белой сумкой, как сразу затихла и терпеливо ждала, пока он отпиливал рог и мазал спил дегтем.

Эмиль слушал внимательно и явно переживал о несчастной корове.

– А потом ей перестало быть больно?

Александра погладила братишку по голове.

– Перестало, и уже через два дня она снова давала молоко.

К обиталищу Айвара вела очень плохая дорога. Он поселился в глуши за границей округа, где кроме него жили только русские – полдюжины семей в одном длинном здании, бараке. Айвар частенько повторял: чем меньше соседей, тем меньше соблазнов. Хотя, казалось бы, недальновидно селиться в таком труднодоступном месте, если занимаешься лечением лошадей. Повозка Бергсонов тряслась по ухабистым пригоркам и поросшим травой склонам, извилистым лощинам и берегам широких лагун, где над чистой водой колыхались золотые цветки кореопсиса и дикие утки взлетали из-под колес, громко хлопая крыльями. Лу с тоской провожал их взглядом.

– Эх, надо было все-таки взять ружье! Спрятал бы в сене на дне повозки, да и все.

– Тогда нам пришлось бы солгать Айвару. К тому же он чует мертвую птицу по запаху. Узнал бы – и не видать нам гамака. Я хочу с ним поговорить, а он, когда сердится, делается как помешанный.

Лу фыркнул:

– Будто есть толк с ним разговаривать! Я бы лучше поужинал утятиной, чем слушать болтовню сумасшедшего.

– Ох, Лу, только не серди его! – встревожился Эмиль. – Вдруг он завоет?

Все снова засмеялись, и Оскар погнал лошадей вверх по осыпающемуся глинистому склону. Лагуны и красные травы остались позади. В этих краях трава была серой и короткой, лощины глубже, чем на ферме Бергсонов, а земля бугристее. Цветы исчезли – лишь в низинах росли самые стойкие и неприхотливые: аморфа, вернония да молочай.

– Гляди, Эмиль, вот и большой пруд Айвара! – воскликнула Александра.

Впереди показалось сияющее зеркало пруда в неглубокой лощине. На дальнем берегу возвышалась земляная насыпь, засаженная зеленым ивняком, а над ней в склоне холма виднелись дверь и окно – почти неразличимые, если бы не отблески солнца в стекле. Других признаков человеческого обитания вокруг не наблюдалось – ни сарая, ни колодца, ни даже протоптанной тропинки в кудрявой траве. Только ржавая печная труба, торчащая из земли, выдавала жилище Айвара, а иначе можно было бы пройти по самой крыше и не заметить. За три года жизни он оставил на глинистом берегу следов не больше, чем койот, обитавший здесь до него.

Повозка Бергсонов взобралась на холм, и стало видно: Айвар сидит на пороге своего домика и читает Библию на норвежском. Нескладную фигуру – крупный мускулистый торс на коротких кривых ногах – венчала большая косматая голова. Непричесанные седые волосы, свободно спадавшие на красные щеки, прибавляли старику с десяток лет. Он был бос и одет в чистую рубаху из неотбеленного хлопка с открытым воротом. По воскресеньям Айвар всегда одевался в чистое, хотя в церковь не ходил – не нашел себе места ни в одной из конфессий и исповедовал собственную религию. Он мог неделями ни с кем не общаться и вел календарь, чтобы всегда знать, какой теперь день. В сезон обмолота и чистки кукурузы нанимался временным работником, животных лечил круглый год, когда за ним посылали, а в свободное время плел гамаки из бечевки и заучивал наизусть главы из Библии.

Одиночество его устраивало. Айвар питал отвращение к мусору вокруг людских селений – остаткам пищи, осколкам фарфора, старым котлам и чайникам, валяющимся посреди подсолнухов. Он предпочитал чистоту и порядок дикой земли – заявлял, что в барсучьей норе чище, чем в людском жилье, и не найти лучшей хозяйки, чем миссис Барсучиха. Объясняя, за что любит свое уединенное обиталище в глуши, Айвар утверждал, что здесь слова Библии звучат особенно правдиво. Достаточно было постоять на пороге его берлоги, глядя на дикую землю, ясное небо, кудрявые травы, выбеленные жарким солнцем; послушать блаженную песню жаворонка, крики перепелов, стрекотание кузнечиков в бескрайней тишине, чтобы понять, о чем он говорит.

Теперь его лицо светилось счастьем. Он закрыл книгу, заложив страницу мозолистым пальцем, и негромко произнес:

– Ты послал источники в долины: между горами текут, поят всех полевых зверей; дикие ослы утоляют жажду свою. Насыщаются древа Господа, кедры Ливанские, которые Он насадил; на них гнездятся птицы: ели – жилище аисту, высокие горы – сернам; каменные утесы – убежище зайцам[4].

Услышав стук колес бергсоновской повозки, Айвар бросился навстречу, размахивая руками и крича:

– С ружьями нельзя, долой ружья!

– Нет, Айвар, мы без ружей, – успокоила Александра.

Тогда он опустил руки и приблизился к повозке, доброжелательно оглядывая гостей бледно-голубыми глазами.

– Мы хотим купить гамак, если у тебя есть на продажу, – объяснила Александра, – а младший братец мечтает посмотреть на твой пруд, где живет столько птиц.

Широко улыбаясь, Айвар стал тереть лошадям носы и ощупывать губы за удилами.

– Птиц нынче мало – утром видал уток, да бекасы прилетали попить. Вот на минувшей неделе журавль провел здесь ночь и следующим вечером снова прилетел. Не знаю откуда – не их пора сейчас. Осенью журавлей много пролетает, каждую ночь курлычут над прудом.

Карл не понимал языка Айвара, поэтому Александра ему переводила. Задумчиво выслушав ее, он сказал:

– Я слышал, что сюда однажды прилетала морская чайка. Спроси, Александра, это правда?

Не без труда ей удалось объяснить вопрос старику. Сначала тот слушал озадаченно, потом хлопнул в ладоши.

– Ах да! Большая белая птица с длинными крыльями и розовыми лапками. Ох, голос у нее! Весь день до темноты кружила с криками над прудом – верно, жаловалась. Может, не ведала, далеко ли до океана, и страшилась не долететь. Ночь напролет причитала. Бросилась на свет в моем окошке – видно, приняла за корабельные огни. Такая дикарка! На рассвете я вынес ей корм, но она взвилась в небо и улетела. – Айвар провел рукой по косматой голове. – У меня тут много незнакомых птиц останавливается. Прилетают из далекого далека – замечательные гости! Вы, ребята, надеюсь, не охотитесь на диких птиц?

Лу и Оскар ухмыльнулись. Старик покачал головой.

– Эх, мальчишки, беспечные создания… Дикие птицы – питомцы Божьи. Он заботится о них и знает им счет, как мы – своему скоту. Так Христос сказал в Новом Завете.

– Послушай, Айвар, можно нам напоить лошадей в твоем пруду и накормить их? – спросил Лу. – Дорога до тебя трудная.

– Да-да, верно. – Айвар засуетился вокруг лошадей, распуская постромки. – Трудная дорога, а, девчата? А у гнедой дома жеребенок остался!

Оскар отстранил его.

– Мы сами позаботимся о лошадях, не то найдешь у них какую-нибудь хворь. Сестра хочет посмотреть твои гамаки.

Айвар отвел Александру с Эмилем в свою маленькую землянку, состоявшую из одной комнаты, тщательно оштукатуренной и побеленной, с деревянным полом. Кухонная плита, стол, накрытый клеенкой, два стула, часы, календарь, несколько книг на подоконнике – вот и вся обстановка. Комната сияла чистотой.

– А где же ты спишь, Айвар? – спросил, осмотревшись, Эмиль.

Старик развернул висевший на крюке скатанный гамак.

– Здесь, сынок. В гамаке хорошо спать, а зимой в него можно закутаться. В домах, куда я нанимаюсь, кровати и вполовину не такие покойные.

К этому времени Эмиль уже совсем осмелел. Ему понравилась укромная берлога Айвара – лучше и не придумаешь! И она, и ее хозяин представлялись мальчику необыкновенно интересными.

– А птицы знают, что ты им не навредишь, Айвар? Потому и прилетают так часто?

Старик сел на пол, подобрав под себя ноги.

– Понимаешь, братишка, они летят издалека и сильно устают. Для них наш край с высоты видится плоским и темным, а потребно ведь напиться и искупаться, прежде чем лететь дальше. Вот они глядят по сторонам и вдруг подмечают внизу нечто блестящее, как стекло. Это и есть мой пруд. Здесь их никто не тревожит, а я порой подбрасываю зерна. Они рассказывают об этом другим птицам, и на следующий год тех прилетает еще больше. В небесах дороги совсем как у нас здесь.

Эмиль в задумчивости потер коленки.

– А правда, Айвар, что передние утки со временем отстают и их место занимают задние?

– Да, ведь острию клина тяжелее всего – они разрезают ветер. Там держатся совсем недолго, может, с полчаса. Затем передние отстают, и клин немного расходится посередине, чтобы задние утки могли переместиться вперед. А после клин вновь смыкается и летит новым порядком. Так и сменяются они на лету, да без малейшей путаницы – будто вымуштрованные солдаты.

Когда Лу и Оскар вернулись с пруда, гамак был уже выбран. Не желая заходить, братья остались сидеть в тени на берегу, пока Александра с Айваром разговаривали о птицах, о том, как он ведет хозяйство и почему не ест мяса – ни свежего, ни соленого.

– Айвар, – внезапно сказала Александра, обводя пальцем узор на клеенке, – на самом деле я приехала сегодня не столько за гамаком, сколько поговорить с тобой.

– О чем же? – спросил он, встрепенувшись, и доски пола скрипнули под его весом.

– У нас большое стадо свиней. Весной я отказалась их продавать, когда все советовали, а теперь так много кто в округе потерял своих свиней, что я боюсь. Как защититься от болезни?

Айвар оживился.

– Кормишь их, верно, помоями и тому подобным? И поишь кислым молоком? Ну еще бы! А держишь в вонючем загоне? О свиньях в здешних краях совсем не пекутся. Они тут нечистые, прямо по Библии. Если так содержать кур, что с ними станется?.. Посеяно ли у тебя сорго, сестрица? Поставь там изгородь и загони свиней. Сооруди соломенный навес от солнца, и пусть мальчишки в достатке носят им чистую воду в бочках. Не пускай свиней на грязное место до самой зимы. Корми их только зерном и чистой пищей, как лошадей да коров. Свиньи не любят грязь.

Братья за дверью прислушивались к разговору. Лу подтолкнул Оскара:

– Пойдем, лошади наелись – запряжем их и уберемся поскорее. Не то забьет ей голову всякими глупостями, и будут свиньи спать с нами в одной кровати.

Оскар что-то проворчал в знак согласия. Карл не понимал, о чем говорит Айвар, но видел, что братья Бергсоны недовольны. Они были трудолюбивы, однако не выносили новшеств. Даже Лу, более податливый по сравнению с Оскаром, не любил работать иначе, чем соседи, – ведь те непременно станут перемывать Бергсонам кости.

Впрочем, на обратном пути братья быстро забыли о недовольстве и принялись шутить об Айваре с его птицами. О реформе свиноводства не заговаривали, и можно было надеяться, что сестра позабудет советы Айвара. Лу и Оскар заявили, что старик окончательно тронулся умом и ни за что не сумеет доказать свое право на владение землей[5], поскольку почти не обрабатывает ее. Александра взяла эти слова на заметку и втайне решила поговорить с Айваром, надеясь убедить его деятельнее осваивать участок.

Братья уговорили Карла остаться на ужин, а вечером увели купаться в пруду посреди пастбища. Александра, вымыв посуду, присела на пороге кухни, пока мать замешивала тесто на хлеб. Тихая ночь размеренно дышала ароматами луга. С пастбища доносились всплески и смех, а когда над безлесным горизонтом прерии стремительно взошла луна, пруд заблестел, словно отполированный металл, и тела купающихся мальчишек забелели в лунном свете. Александра мечтательно созерцала искрящийся пруд, но вскоре перевела взгляд на засеянный сорго участок возле амбара, где теперь планировала устроить новый загон для свиней.

IV

В первые три года после смерти Джона Бергсона дела семьи шли в гору, а потом для всех обитателей высокогорья настали тяжелые времена: три года засухи и неурожая – последний бунт дикой земли против наступающего плуга. Люди были в отчаянии. Бергсоны перенесли первое тяжелое лето мужественно. Из-за неурожая кукурузы рабочая сила подешевела, поэтому Лу с Оскаром наняли двоих человек и засеяли еще больше полей, однако все вложения пошли прахом. Окрестные фермеры впали в уныние. Те, кто уже и так задолжал, отказывались от своей земли. Некоторых лишили права выкупа, остальные упали духом. Поселенцы праздно сидели на деревянных тротуарах маленького городка и убеждали друг друга, что этот край не создан для человека, нужно возвращаться в Айову, Иллинойс – в любое другое место, где можно выжить. Братья Бергсоны, несомненно, были бы счастливы составить компанию дяде Отто в чикагской булочной. Как и большинство соседей, они были созданы следовать проторенной тропой, а не прокладывать путь в новых землях. Регулярная зарплата, несколько выходных и никаких забот – вот что составило бы их счастье. Не они виноваты, что их детьми притащили в это дикое место. Настоящему пионеру, первопроходцу, необходимо воображение и способность наслаждаться идеей больше, чем действительностью.

Подходило к концу второе голодное лето. Как-то сентябрьским днем Александра отправилась в огород на другой стороне низины – копать сладкий картофель, которому, в отличие от всей прочей растительности, гибельная засуха пошла на пользу. Но когда пришел Карл Линструм, она не работала – стояла в глубокой задумчивости, опершись на вилы, а рядом валялась ее шляпа. Высохшая земля пахла увядающей лозой, огород был полон созревших огурцов, тыкв и цитронов. На одном краю росли ревень и перистый аспарагус с красными ягодами. Посередине кустились крыжовник и смородина. Стойкие циннии, бархатцы и полоска красного шалфея своим цветением отдавали должное миссис Бергсон, которая после заката ведрами носила в огород воду, несмотря на запрет сыновей.

Карл медленно шел по тропинке, не отрывая глаз от Александры. Та не слышала его тихих шагов и стояла совершенно неподвижно, всем своим обликом излучая неизменно присущую ей серьезность и в то же время легкость. Густые рыжеватые косы, уложенные вокруг головы, выгорели на солнце. Его лучи этим прохладным днем приятно грели спину, а сияющая синева небес была столь прозрачна, что невооруженным глазом можно было проследить за полетом сокола до самых дальних ее пределов. Даже Карлу, от природы не склонному веселиться и значительно помрачневшему за два последних горьких года, в такие дни нравился этот молодой и дикий край, с насмешкой принимающий любую попытку его обуздать.

– Александра, – окликнул Карл, приблизившись, – я хотел с тобой поговорить. Сядем у крыжовника?

Он поднял мешок с картошкой и двинулся за подругой через огород. Когда они уселись на теплой, прокаленной солнцем земле, Карл спросил:

– Братья в городе?.. А мы наконец решились: все-таки уезжаем.

Александра взглянула на него с испугом.

– Правда, Карл? Окончательно?

– Да, отец получил ответ из Сент-Луиса – его готовы принять обратно на фабрику сигар. Нужно выйти на работу первого ноября, иначе наймут другого. Мы продадим ферму за сколько дадут и выставим скот на аукцион, иначе нам не хватит на переезд. Я собираюсь поступить в ученики к немецкому граверу, а потом поищу работу в Чикаго.

Александра уронила руки на колени. Ее глаза затуманились слезами, да и у Карла предательски дрожала нижняя губа. Он рассеянно ковырял землю палкой.

– Что мне больше всего в этом не нравится… Ты всегда была на нашей стороне и столько раз помогала отцу, а теперь мы убегаем и бросаем тебя в беде. Правда, и помощи от нас никакой – мы для тебя обуза, лишняя ответственность. Ты же понимаешь, отец не создан быть фермером, и это меня злит. Останься мы – только увязнем еще глубже.

– Да, конечно, Карл, я понимаю. Здесь ты загубишь себя, а ведь способен на куда большее. Тебе почти девятнадцать, и я не хочу, чтобы ты оставался, всегда надеялась, что ты вырвешься отсюда. А все-таки страшно представить, до чего я буду по тебе скучать – ты даже не догадываешься. – Она утерла слезы, не пытаясь их скрыть.

– Александра, я ведь ни разу не смог по-настоящему поддержать тебя, – с горечью возразил Карл. – Разве что старался иногда развеселить ребят.

Она с улыбкой покачала головой.

– О нет, вовсе нет! Ты поддерживал меня тем, что понимал – и меня, и братьев, и мать. Это, пожалуй, единственный способ кого-то поддержать по-настоящему. Ты единственный мне действительно помогал. И на то, чтобы пережить твой отъезд, мне потребуется куда больше мужества, чем на все прошлые беды.

Карл произнес, не поднимая глаз от земли:

– Знаешь, мы всегда полагались на тебя, даже отец. Просто смешно – случись что, так он сразу говорит: «Интересно, как поступят Бергсоны? Схожу спрошу у Александры». Помню, вскоре после приезда у нашей лошади начались колики, и я прибежал к вам, а мистера Бергсона не было дома, поэтому пришла ты и показала, как облегчить выход газов. Маленькая девочка, а о работе на ферме знала куда больше нашего бедного отца. Помнишь, как я тосковал по дому и мы с тобой часами болтали по дороге из школы? Как-то вышло, что мы о многом думаем одинаково.

– Так и есть. Мы любили одно и то же – только ты и я. На двоих у нас столько теплых воспоминаний: поиски рождественской елки, охота на уток, сливовое вино, которое мы каждый год делали вместе. Других близких друзей ни у тебя, ни у меня не было. А теперь… – Александра утерла глаза уголком передника. – А теперь я должна постоянно напоминать себе, что там, куда ты уезжаешь, у тебя будет много друзей и дело, для которого ты создан… Ты ведь будешь мне писать, Карл? Мне не прожить без твоих писем.

– Буду писать, пока жив! – воскликнул Карл. – И буду работать ради тебя не меньше, чем ради себя. Я хочу, чтобы ты могла мной гордиться. Здесь я ни на что не гожусь и все же уверен: я чего-то стою! – Выпрямившись, юноша хмуро уставился на покрасневшую осеннюю траву.

Александра вздохнула.

– До чего огорчатся братья… Впрочем, из города они и так всегда возвращаются расстроенными – там только и разговоров, что об отъездах, и это бередит в них сомнения. Боюсь, в душе они сердятся на меня, потому что я и слышать не желаю об отъезде, хотя порой сама чувствую, что устала защищать эту землю.

– Если хочешь, я могу им пока не говорить.

– Я расскажу им, когда вернутся. Все равно приедут раздраженные, а секреты до добра не доводят. Братьям тяжелее, чем мне. Лу хочет жениться, да не может, бедный, пока дела не наладятся… Ох, уже вечереет. Мне пора, Карл. Мама заждалась картофеля, да и холодает быстро.

Александра встала и огляделась. На западе еще догорало золото заката, а со всех сторон уже подступали печальные сумерки. На гребне холма шевелилось темное пятно – пастушок миссис Ли вел стадо с другой половины участка, и Эмиль бежал ему навстречу от ветряной мельницы, чтобы открыть загон. Мычали коровы. На склоне по другую сторону низины курился дымок над трубой бергсоновского дома. В темнеющем небе понемногу проступал бледно-серебристый полумесяц.

– Придется то и дело напоминать себе, – негромко проговорила Александра, шагая бок о бок с Карлом посреди картофельных грядок. – С тех пор как десять лет назад здесь появился ты, я никогда не чувствовала себя одинокой и все же помню, каково было раньше. А теперь у меня останется только Эмиль, мой ласковый мальчик…

Тем вечером старшие братья Бергсоны вернулись к ужину мрачными и сели за стол, не раздеваясь, только сняли пиджаки и остались в полосатых рубашках да брюках на помочах. Оба сильно повзрослели и, как говорила Александра, с каждым годом все больше становились собой. Лу был стройнее, подвижнее и сообразительнее Оскара, но очень вспыльчив. Его отличали живые голубые глаза, нежная светлая кожа (летом вечно обгоравшая докрасна), жесткие соломенно-желтые волосы и колючие усики, которыми он очень гордился.

У Оскара усы не росли – невыразительное бледное лицо со светлыми бровями было голым, как яйцо. Он отличался необыкновенной силой и выносливостью – хоть подсоединяй к станку для очистки кукурузы вместо мотора: будет вращать рукоятку весь день напролет, не сбавляя темпа. Насколько упорно он трудился, настолько же ленив был его ум. Любовь Оскара к рутине граничила с пороком. Он работал, как муравей, не отступая от раз усвоенной последовательности действий, будь они полезны или нет. Физический труд считал высшей добродетелью – чем тяжелее, тем лучше. Если на поле раньше росла кукуруза, он наотрез отказывался сеять там пшеницу. Сажать кукурузу предпочитал в одно и то же время, независимо от погоды, словно безупречная регулярность переносила ответственность с него на капризную природу. Если не родилась пшеница, Оскар все равно затевал бессмысленную молотьбу, чтобы показать, как мало выходит зерна, и тем самым упрекнуть Провидение.

Лу, напротив, был суетлив и переменчив, всегда стремился управиться поскорее и зачастую расходовал весь свой пыл на самые незначительные задачи. Любил поддерживать ферму в порядке, но откладывал мелкий ремонт до тех пор, пока не приходилось ради этого отодвинуть более срочные дела. Бросался в разгар жатвы, когда каждая пара рук на вес золота, чинить изгороди или упряжь, а потом работал в поле до потери сознания и неделю лежал пластом. Такие разные, братья уравновешивали друг друга и хорошо работали вместе. Они крепко дружили с самого детства и почти никогда не разлучались.

За ужином Оскар то и дело поглядывал на Лу, словно ожидая, когда тот заговорит, а Лу моргал и хмурился, не отрывая глаз от тарелки. В конце концов разговор завела Александра.

– Линструмы возвращаются в Сент-Луис, – буднично сообщила она, ставя на стол тарелку свежеиспеченного хлеба. – Старик намерен вновь устроиться на фабрику сигар.

Лу тут же взорвался:

– Видишь, Александра, отсюда бегут все, кто только может! Незачем упираться из вредности, надо уметь вовремя отступить.

– Куда же ты хочешь переехать, Лу?

– Куда угодно, лишь бы там что-нибудь росло, – мрачно заявил Оскар.

Лу потянулся за картофелиной.

– Крис Арнсон обменял свою половину на землю к югу, на реке.

– У кого обменял?

– У Чарли Фуллера, в городе.

– Тот Фуллер, что торгует недвижимостью? У него, знаешь ли, хорошая голова на плечах – покупает и выменивает каждый клочок земли в наших краях. Когда-нибудь это сделает его богачом.

– Он и так богач, оттого может рисковать.

– А мы почему не можем? Мы молодые и его переживем, а эта земля когда-нибудь станет дороже всех наших урожаев вместе взятых.

Лу рассмеялся:

– Да уж, с нашими-то урожаями! Александра, ты сама не понимаешь, о чем говоришь. Наша земля теперь не приносит даже того, что приносила шесть лет назад. Селиться здесь было ошибкой. Теперь люди начинают понимать, что высокогорье не создано для земледелия, и все, кто не зависит от пастбищ для скота, стремятся отсюда выбраться. Здесь слишком высоко для фермерства. Все коренные американцы удирают. Перси Аддамс, тот тип, что живет к северу от города, продает Фуллеру свою землю и хозяйство за сотню долларов и билет до Чикаго.

– Опять Фуллер! – воскликнула Александра. – Взял бы он меня в партнеры – отличное вьет себе гнездышко! Ах, поучиться бы бедным у богатых… Сбегают никудышные фермеры, такие же, как бедный мистер Линструм. У них и в хорошие годы дела не ладились. Пока наш отец выбирался из долгов, те лишь обрастали новыми. Я считаю, мы должны держаться – ради отца. Он так хотел сохранить эту землю! А ведь на его долю выпали куда более тяжелые времена, чем сейчас. Как здесь было в самом начале, мама?

Миссис Бергсон тихо плакала. Семейные споры ее всегда угнетали, напоминая об утраченной родине.

– И почему вы, мальчики, постоянно твердите об отъезде? – всхлипнув, проговорила она. – Я не хочу вновь переезжать в дикое место, где, может, будет еще хуже, чем здесь, и придется начинать сначала. Ни на милю не сдвинусь! А коли вы уедете, попрошу кого-нибудь из соседей меня приютить и вскоре лягу рядом с вашим отцом. Мыслимо ли бросать его одного в прерии! Чтобы по нему скот топтался?.. – И миссис Бергсон заплакала еще горше.

Братья нахмурились. Александра погладила мать по плечу.

– Об этом речи не идет, мама. Никуда не нужно уезжать, если ты не хочешь. По законам Америки треть земли принадлежит тебе, и мы не можем продать ее без твоего согласия. Мы лишь хотим твоего совета. Как было, когда вы с отцом только приехали? Так же тяжело?

– Ах, хуже! Гораздо хуже! – простонала миссис Бергсон. – Засуха, вредители, град – все разом! Грядки перерыты, виноград не растет – ничего не растет. Люди жили не лучше койотов.

Оскар с шумом встал и, сердито топая, вышел из кухни. Лу последовал за ним. Оба считали, что Александра поступила нечестно, направив на них материнские слезы. Наутро они держались замкнуто и молчаливо, не предложили подвезти женщин в церковь, ушли сразу после завтрака в амбар и провели там весь день. Когда после обеда пришел Карл, Александра, подмигнув, кивнула в ту сторону, и он, сразу догадавшись, в чем дело, отправился играть с Лу и Оскаром в карты. Такое нарушение святости воскресного дня приятно щекотало нервы и вскоре развеяло их досаду.

Александра осталась дома. Миссис Бергсон по воскресеньям любила днем вздремнуть, и, предоставленная сама себе, Александра читала. По будням ее интересовали исключительно газеты, но в воскресенье, а также долгими зимними вечерами она взахлеб читала и перечитывала книги. Знала наизусть большие отрывки из «Саги о Фритьофе» и, как большинство шведов, вообще удосуживающихся читать, любила поэзию Лонгфелло – баллады, «Золотую легенду» и «Испанского студента». Теперь Александра устроилась в кресле-качалке со шведской Библией на коленях, однако не читала, а задумчиво смотрела вдаль, где ползущая вверх по склону дорога исчезала на краю прерии. Она сидела расслабленно и неподвижно, как всегда, когда о чем-нибудь серьезно размышляла. Ее ум, пусть и не блестящий, работал медленно, но верно. Гостиная была полна света и тишины. Эмиль мастерил ловушки для кроликов в кухонном сарае. Наседки с кудахтаньем рыли ямки в цветочных клумбах, и ветер играл стеблями амаранта у двери.

Вечером Карл пришел к ужину вместе с Лу и Оскаром. Когда все уселись за стол, Александра спросила:

– Эмиль, как ты смотришь на то, чтобы отправиться в путешествие? Я собираюсь в поездку и могу взять тебя с собой, если захочешь.

Лу и Оскар уставились на сестру с изумлением – планы Александры всегда их пугали. Карл глядел заинтересованно.

– Я поняла, мальчики, что слишком противлюсь переменам. Завтра запрягу Бригама в легкую повозку и поеду на несколько дней к реке – разведать, какая там земля. Если найду что-нибудь хорошее, поручу вам договориться об обмене.

– Там никто не станет меняться на нашу землю, – мрачно заметил Оскар.

– Вот это я и хочу выяснить. Может быть, там все недовольны так же, как мы здесь. Издалека часто кажется, что у других дела обстоят лучше. Помнишь, Карл, в твоей книжке Ганса Андерсена говорится, что шведы любят датский хлеб, а датчане – шведский, потому что воображают, будто иностранный хлеб лучше. Короче говоря, я столько наслушалась о фермах на реке, что не успокоюсь, пока не увижу их своими глазами.

– Будь осторожна! Ни на что не соглашайся. Не дай себя одурачить! – Лу беспокойно заерзал на стуле. Сам он часто оставался в дураках и до сих пор не научился держаться подальше от цирковых наперсточников.

После ужина Лу надел галстук и отправился ухаживать за Энни Ли, Карл и Оскар играли в шашки, а Александра читала вслух матери и Эмилю книгу «Швейцарская семья Робинзонов». Вскоре и остальные забросили игру, по-детски захваченные приключениями семейства в доме на дереве.

V

Александра и Эмиль провели в речной долине пять дней, обследуя ферму за фермой. Александра расспрашивала мужчин об урожае, а женщин – о птице. Один день провела в обществе молодого фермера со специальным образованием, экспериментировавшего с новым клеверным сеном, и многое узнала. В дороге они с Эмилем обсуждали впечатления и строили планы. Наконец на шестой день Александра развернула Бригама на север и двинулась прочь от реки.

– Здесь нам искать нечего, Эмиль. Хорошие фермы принадлежат городским богачам и не продаются. Земля в основном дикая и холмистая. Местные сводят концы с концами, но никогда не добьются большего. Верь в высокогорье, Эмиль. Теперь я окончательно убедилась, что за него стоит держаться, и ты, когда вырастешь, скажешь мне спасибо.

Когда дорога пошла в гору, Александра запела старый шведский гимн. Глядя на светящееся счастьем лицо сестры, Эмиль гадал, чему она так радуется, но не решался спросить. Возможно, впервые с тех времен, когда много тысячелетий назад этот край поднялся из волн, кто-то глядел на окрестные земли с такой любовью. Александра видела их красивыми и богатыми, все глядела и глядела, пытаясь обнять необъятную ширь взглядом, пока глаза не затуманились слезами. И тогда гений высокогорья, свободный и величественный дух, витающий над прериями, должно быть, поклонился ей так низко, как еще никогда не склонялся перед человеком. История любого края начинается в человеческом сердце.

Вернувшись домой, Александра тем же вечером созвала семейный совет, чтобы рассказать братьям обо всем, что узнала.

– Мальчики, я хочу, чтобы вы сами отправились туда. Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Долину реки начали осваивать раньше, поэтому тамошние фермеры опережают нас на несколько лет и больше знают о земледелии. В тех краях земля стоит в три раза дороже, но через пять лет стоимость нашей земли превзойдет ее вдвое. Лучшими участками там владеют богачи, которые скупают все, до чего могут дотянуться. А нам нужно продать скот и скудные остатки кукурузы, чтобы купить ферму Линструмов. Потом взять два займа на две половины нашего участка и купить ферму Питера Кроу. Собрать все деньги, какие найдем, и купить все, на что хватит.

– Опять заложить ферму? – вскричал Лу и, подскочив, принялся яростно заводить часы. – Я не буду горбатиться ради новых долгов. Ни за что! Может, уж лучше сразу убьешь нас ради очередного своего плана, Александра?..

Оскар потер высокий бледный лоб.

– Как ты думаешь погашать займы?

Закусив губу, Александра переводила взгляд с одного на другого. Никогда еще братья не видели ее такой взволнованной.

– Смотрите, – наконец заговорила она. – Мы займем деньги на шесть лет и купим триста двадцать акров у Линструмов, еще триста двадцать у Кроу и, может быть, сто шестьдесят акров у Страбла. Так мы получим больше тысячи четырехсот акров, верно? Мы не будем растягивать погашение на весь срок. Через несколько лет земля будет стоить тридцать долларов за акр – даже пятьдесят, но возьмем в расчет тридцать. Можно будет продать любой клочок под огороды и выплатить тысячу шестьсот долларов долга. Меня больше волнует не основная сумма, а проценты и налоги. Придется напрячься, чтобы платить вовремя. Зато как мы сейчас сидим здесь бедными фермерами, точно так же мы будем сидеть здесь через десять лет независимыми землевладельцами. Шанс, которого так долго ждал отец, наконец идет нам в руки!

Лу мерил шагами пол.

– Откуда тебе знать, что земля и впрямь подорожает настолько, чтобы мы смогли погасить долги и…

– И к тому же стать богатыми, – твердо закончила Александра. – Я не могу объяснить, Лу. Придется поверить мне на слово. Я знаю, вот и все. Это чувствуется, когда объедешь весь край.

Оскар сидел с поникшей головой, устало свесив руки между колен.

– Мы не сможем возделывать столько земли, – медленно проговорил он, будто размышляя вслух. – Даже пытаться нечего. Она будет просто лежать мертвым грузом, а мы заработаемся до смерти. – И он со вздохом опустил на стол мозолистый кулак.

Глаза Александры наполнились слезами. Она положила руку брату на плечо.

– Бедный мой мальчик! Тебе не придется ее возделывать. Городские, которые сейчас скупают у всех землю, даже не думают на ней работать. Вот на кого нужно равняться в нашем молодом краю. Давайте равняться на самых предприимчивых, а не на глупцов. Я не желаю, чтобы вы тяжко трудились до конца своих дней. Я хочу, чтобы вы стали независимыми, а Эмиль поехал учиться.

Лу схватился за голову, словно боясь, что та треснет.

– Подумают, что мы сошли с ума! Это безумие, иначе все бы так делали.

– Тогда у нас не было бы шанса. Нет, Лу. Я говорила с одним умным молодым человеком, который выращивает новый сорт клевера, и он сказал: правильнее всего то, чего не делают все. Почему дела у нас идут лучше, чем у соседей? Потому что отец был умнее. Наш народ в Старом Свете способен на большее, чем местные. Мы обязаны работать лучше и смотреть дальше, чем они… Да, мама, я сейчас уберу со стола.

Александра встала. Мужчины ушли в конюшню – позаботиться о лошадях – и отсутствовали довольно долго. Вернувшись, Лу взялся за гармонику, а Оскар весь вечер просидел за расчетами у отцовского секретера. О плане Александры не заговаривали, однако та теперь была уверена, что они согласятся.

Перед сном Оскар вышел набрать воды и долго не возвращался. Тогда Александра набросила на голову шаль и побежала к мельнице. Там он и сидел, подперев голову руками. Она села рядом и прошептала:

– Оскар, не делай того, чего не хочешь. – Александра помолчала и, не дождавшись ответа, продолжила: – Я больше не заговорю об этом, если ты против. Что тебя тревожит?

– Я боюсь подписывать бумаги, – признался Оскар. – Все мое детство у нас над головой висели долги.

– Тогда не подписывай. Если тебе не по душе эта идея, я не хочу тебя заставлять.

Он покачал головой.

– Нет, я вижу, что это шанс. Сам давно об этом думаю. Мы так далеко зашли, что не страшно пойти еще дальше. Но выбираться из долгов трудно – как молотилку из грязи вытаскивать. Можно надорваться. Все это время мы с Лу тяжело работали, да не очень-то преуспели.

– Я понимаю это как никто другой, Оскар, и именно потому хочу попробовать более легкий путь. Мне больно видеть, как вы надрываетесь.

– Я знаю. Может, у нас и получится. А все-таки бумаги – они и есть бумаги, здесь уж никакого «может». – С этими словами Оскар поднял наполненное ведро и двинулся к дому.

Александра поплотнее закуталась в шаль и, прислонившись к мельнице, стала смотреть на звезды, ярко мерцающие в морозном осеннем воздухе. Она любила созерцать звездное небо, думать о его безграничной ширине, бесконечной дали и стройном порядке светил. Размышляя о великих делах природы, повинующихся четким законам, она чувствовала себя в безопасности, и это придавало ей сил. Теперь Александра видела непокорную землю по-новому – почти родной. Даже трудный разговор с братьями не притупил чувство, охватившее ее днем. До сих пор она и не осознавала, как много значит для нее эта земля. Стрекотание насекомых в высокой траве звучало сладчайшей музыкой. Александре чудилось, будто ее собственное сердце прячется где-то там, в пении перепелов и зуйков, в шорохе и жужжании тысяч маленьких диких тварей, сущих на свете. Под длинными изломанными хребтами гор шевелилось будущее.

I

Шестнадцать лет прошло с кончины Джона Бергсона. Жена его теперь покоилась рядом, под белым столбом памятника на окраине пшеничных полей. Поднимись Джон Бергсон из могилы – не узнал бы земли, в которой лежит. Дикая прерия, ставшая ему последним приютом, исчезла навсегда. С норвежского кладбища открывался вид на огромную шахматную доску пшеничных и кукурузных полей: светлое – темное, темное – светлое. Телефонные провода гудели над прямыми белыми дорогами. Там и тут были разбросаны фермерские домики жизнерадостных цветов. Блестящие флюгеры на красных крышах больших амбаров перемигивались через зеленые, бурые, желтые поля. Легкокрылые мельницы трепетали всем стальным телом, словно желая сорваться с земли и унестись вместе с ветрами, гуляющими по высокогорью.