Новые земли
Новые земли
Промхоз, в котором Костя решил обосноваться, в котором решил остановиться и посвятить себя охоте, был ему уже знаком. Ещё до армии, ещё когда учился в техникуме, он приезжал сюда с Лёшкой, – вместе учились, приезжали к его родителям на каникулы. Тогда и влюбился в горы, так откровенно и близко подступающие к самой деревне, в реку, с её чистейшей, хрустальной влагой, мягко перекатывающейся по камешникам, влюбился…, да, влюбился без памяти, и не только в горы, реку, тайгу, был ещё один объект, который притянул Костю как хороший якорь. Ох, притянул, уж диво дивное, и звать это диво просто восхитительно, – Леночка. Леночка заканчивала школу и была так хороша, так хороша, что Костя просто, как это говорится в таких случаях: «головой в омут». И спасти его уже никто не мог, да и не пытался.
В самом начале осени, они, Костя с Лёшкой взяли ружьё, оставшееся от Лёшкиного отца, ушли на ближнее болото, которое тянулось вдоль просёлочной дороги и, взыграв молодостью, молодой, переполняющей глупостью, давай лупить там по хлопунцам, по утятам, ещё толком не оперившимся, ещё не умеющим летать. Они не то, что летать, они и прятаться ещё толком не умели, разбегались по сторонам после каждого выстрела, и тут же снова, торопливо собирались в кучку, находя спасение лишь рядом друг с другом, лишь вместе. Вот парни и гоняли их из одного края болота в другой. Пальбу открыли, как на добром перелёте, пока патроны не закончились. Правда, так и не добыли ни одного хлопунца, толи попасть не могли, толи патроны были старые, – Лёшкин отец умер уж как пять лет прошло, да ещё при нём лежали, патроны-то, конечно старые. Не ронкие, вот и не добыли.
Завалились тогда под чью-то копну сена, хохотали, друг на друга глядя, не расстроились, что не добыли, зато подурачились вволю. А тут глядь, рядом с копёшкой уазик промхозовский скрипит тормозами. Остановился. Из кабины мужик вышел, сердито дверкой хлопнул, оказалось, это промхозовский охотовед.
Подошёл.
– Здорово были, охотнички.
Парни приосанились, присели ровно, улыбки согнали, посерьёзнели:
– Здравствуйте.
Ружьё лежало чуть в стороне, Лёшка потянулся к нему, но охотовед наступил на ствол ботинком:
– Пусть лежит, пока.
Посмотрел на парней внимательно, молча, мягко жевал сухую травинку, выдернутую из копны. На болото посмотрел каким-то усталым, тоскливым взглядом. Может свою шалую молодость вспомнил, может просто устал, и мечтал вот так же, завалиться подле копны и забыться на какое-то время, вычеркнув из памяти все заботы и тревоги. Хоть бы на какое-то короткое время.
– И чего вы тут стрельбу открыли? Всю деревню всполошили. Или не знаете, что охота ещё закрыта? Ещё пол месяца до открытия охоты.
Парни встали, переминались с ноги на ногу, глаза потупили:
– Мы не знали. Мы правда, не знали. Да мы и не убили никого.
– Значит так, ружьё я заберу, тем более, что оно у вас не зарегистрировано. Будет лежать в промхозовской оружейке. Когда выучите правила охоты и сдадите охот минимум, а потом и билеты получите, тогда, может быть, верну.
Снова помолчал, посмотрел с тоской в сторону болота, где из камышей на чистину опять вылезли утята и резво начали нырять, выискивая под водой что-то вкусное, медленно повторил:
– Может быть отдам. Там посмотрим.
На другой день Костя с Лёшкой пришли в промхоз, дождались, когда охотовед их заметит и пригласит к себе.
– Вот вам правила, а вот вопросы и ответы по охот минимуму. Учите, чтобы от зубов отлетало.
Сунул две эти брошюры парням и стал разговаривать с кем-то по телефону. Лёшка сразу уткнулся в правила и вышел из кабинета, а Костя задержался: ему на глаза попала книга, сиротливо лежащая на широком подоконнике. Книга была без обложки, изрядно потрёпанная, без многих страниц, а на первой, под номером двадцать один, во весь лист был чётко оттиснут след ботинка. Но под следом ботинка ещё можно было разглядеть рисунок симпатичного зверька, сидящего на поваленном дереве. Ниже, под рисунком надпись: «Соболь, богатство Сибири».
По виду можно было понять, что книга была бросовая, отслужившая своё, и Костя решился спросить:
– Вот эту книгу можно взять почитать? Я верну, обещаю.
Охотовед как-то скупо улыбнулся:
– Возьми, возвращать не нужно, пусть это будет твоя первая книга об охоте.
Недели через две, в конце каникул, парни снова явились в контору, дождались охотоведа и перебивая друг друга стали объяснять, что правила они выучили и охот минимум тоже. Хоть сейчас готовы экзаменоваться.
– Нет, сейчас не будем. Сейчас у меня времени нет, – охотовед озабоченно смотрел на часы, – да и вам, пока это всё не нужно. Вот надумаете на охоту, в наши угодья, тогда и поговорим, милости прошу.
Он действительно куда-то торопился, вышел из конторы широким шагом, сел в уазик и укатил, громыхая по деревенской дороге. Контора промхоза стояла на берегу протоки, которая отделившись от реки, пробила себе своё русло, отделив от деревни приличный остров. На острове так же строились, селились, и в удовольствие жили сибиряки. Были на острове и выпасы для скота, были и покосы, и леса свои были, куда местные женщины ходили по грибы. Протока, обычно на всё лето обмелевшая, затянутая зелёной, тягучей тиной, была чудесным пристанищем для домашних гусей, которые важно и значимо плавали по мелякам, никогда не путаясь с соседними табунками.
– Во, «милости просим», – сказал Лёшка, повторяя слова охотоведа, – он что, приглашает нас в штатные охотники?
– А почему и нет? Твой же отец работал в промхозе.
– Нет, отец работал в другом месте, но в тайгу ходил каждый год, договор с промхозом заключал, соболей ловил, белок.
– Ну вот, и мы так. Вот техникум только закончить. Я бы хотел в тайгу, – Костя загадочно улыбался и, кажется, уже мечтал о таёжных далях. Не даром он взял у охотоведа книгу, хоть и без начала, без конца, а затронула она душу молодого паренька, зародила искорку таёжника.
Прошла осень, зима. Ребята учились, может не очень старательно, не очень прилежно, но учились. Костя окончательно «подсел» на охотничью литературу, читал Астафьева, Скалона, перетаскал из библиотеки все подшивки охотничьих журналов. Увлечённо рассказывал о случаях на охоте своему другу Лёшке, но тот как-то не загорался. Слушал, конечно, но не загорался.
Костя уже строил какие-то планы, уже мечтал о дальних странствиях, о невыносимо трудных зимовках, о преодолении этих трудностей и на душе у него становилось тепло от таких мечтаний. В любых мечтах и планах рядом с Костей стоял Лёшка. А вот Лёшка почему-то отмалчивался, да, кивал головой, иногда поддакивал: «… ну, конечно, наверное…», но активности, какого-то огонька от него не было. Да и книги охотничьи, которые Костя уже на три раза перечитал, Лешку интересовали мало. Костю это немного огорчало, но он гнал от себя дурные мысли и всякий раз думал: ничего, загорится, только бы попасть в тайгу, а там так загорится, что не угонюсь за ним. Родова своё покажет, не даром же у него отец всю жизнь охотился.
Два раза за прошедший год Костя приезжал в гости к Лёшкиной матери. И всё время, пока жили здесь, он не вылезал из промхоза. То с охотоведом находил какие-то общие темы, выспрашивал того о тайге, об особенностях таёжной охоты, то крутился на территории, помогал перекатывать тяжеленные бочки в складе, перетаривать заготовленные орехи, укладывать штабелями мешки. Да мало ли работы в хозяйстве, Костя уже стал там своим человеком.
***
Река налетала на лодку то крутыми, размашистыми валами, то плясала рядом с бортом прыткой рябью, то за поворотом вдруг ширилась гладью лазурной, сквозь которую чётко и ясно были видны все донные камни, буераки и утонувшие огромные деревья. Лодка шла уверенно, выискивая более спокойные места, уворачиваясь от нависших кустов, лавируя между торчащими на перекатах камнями. Берега притягивали взгляды, манили своей неведомостью, своей скрытностью, а также удивительным буйством осенних красок. Не скупилась северная природа, щедро раскрашивала осенние, увядающие растения.
Уже сменили третий бак бензина, когда рулевой, Яков Семёныч, наконец сбавил газ и притёр судно к каменистой косе. Ещё не заглох мотор, а он уже распоряжался:
– Возле залома костёр делайте, только не близко, не близко. Ежели залом загорится, тогда беда, тогда и на берег, в тайгу утянет, не остановить. Тут лучше, как говорится, пере бдеть, чем… ну, в общем сами понимаете. С огнём, да по осени, шутки плохи.
Яков Семёныч, – старый охотник, всю жизнь работает в промхозе, его охотовед уговорил доставить молодых охотников в самое верховье реки. Мало того, что доставить, ещё и поговорить, рассказать всё как есть про новый участок, сложный участок. Сложным участок был не только по своему географическому положению, не только из-за того, что на него так трудно попадать и не менее трудно, сложно выбираться оттуда, ещё там какая-то чертовщина водилась. Может не так уж прямо чертовщина, но охотники, как-то не держались там. И рассказывать толком ничего не рассказывали, просто не по нраву, и всё тут. Бросали, уходили на другой участок, или вообще уезжали в другие промхозы. Последний, кто там пытался обосноваться, будто бы опытный охотник, много раз зимовал, промышлял, знает и понимает в этом деле всё до тонкостей, а получилось так, что даже промысел не закончил, в середине сезона выскочил из тайги, уволился и уехал. Уехал торопливо, всё молчком, молчком, ни пол словечком не обмолвился, что с ним там случилось, или встретил кого. Молчит, так и уехал.
– Только потому, что молодые, силушка через край плещется, только потому и посылаю их туда. Других уже пробовали, сам знаешь, – никто не выдерживает. А участок надо осваивать, надо, такая территория и пустует. И меня за такую работу по головке не гладят. Расскажи им всё, как есть. – Охотовед участливо смотрел в глаза, мягко придерживал под локоть. Яков Семёныч кивал головой, соглашался, но в конце разговора всё же спросил:
– Об чём рассказать-то? Ты вот всё повторяешь, дескать всё, как есть, всю правду, а в чём она, правда-то? Об чём рассказывать-то, хоть намекни.
Охотовед глубоко вздыхал, участливо смотрел в глаза, потом повернулся, медленно побрёл, и уже походя, вроде как не самое главное, сказал:
– Хоть чтобы живыми…, пацаны же совсем.
Яков Семёныч вышагнул из лодки на отмель, расправил спину, натруженными руками встряхивал:
– Костёр, костёр, ребятушки! Шибко чаю хочу, весь день пластаемся. Вам-то чего, лежите себе, ноги к небу задираете, вытягиваетесь, а тут править надо, – работа сурьёзная. А ежели ещё реку не знаешь, то лучше не суйся, вроде мели, да перекаты, а как подхватит, как подхватит, да попрёт по-своему, тогда только держись. Уросливая река. И встаёт дюже капризно, как зачнёт кипеть, с берега смотреть страшно. И верховик, смотри-ка, весь день верховик встреч сифонит, всю душу застудил, нутро потрогать, так оно, наверное, холодней ейной воды будет.
Но здесь же спохватился, вспомнил, что везёт ребят на зимовку, что не гоже так открыто плохое говорить о реке, которая, может так статься, что будет им родной, может даже кормилицей, тут же сменил тон:
– Нет, река, конечно, норовистая, но хорошая, рыбная. И проходная, ежели места знаешь, запомнишь, где проходы, даже в самую малую воду, а до прижима дойти можно. До прижима можно, в любую воду. Я про то, что норовистая, вот день едем, а верховик как сифонил, так и сифонит, и всё встреч. Потому, что с гор, вот и весь секрет. У меня вот, участок на той стороне, на пологой, там другое дело, конечно. Там до поворота встреч дует, а после поворота как раз в спину, так и подгоняет, так и подгоняет. Вот и петляешь по ней, петляешь. Я вот два дня еду, чтобы на участок попасть, а ежели напрямую, – там и смотреть-то смешно, рядом же.
Костя недалеко привязал собак боялся, что те убегут, совсем недавно обзавелись этими лесными помощниками, толком-то и не познакомились. С топором крутился возле залома, выискивая смолистую, сухую деревину, чтобы нарубить щепы на растопку. Лёшка тащил туда же, к залому рюкзаки, гремел котелком. Чай изладили быстро, заварили покрепче, предварительно кинув в котелок несколько смородиновых веточек. Костёр горел ровно, задиристо, но искрами не стрелял. Яков Семёныч снова своё:
– Осень на дворе, ребятушки, опасное время, шибко надо осторожничать с кострами-то, шибко. В лесу вообще не разводите, а то и сами убежать не успеете, только на реке, на косе, на островке где-то, и чтобы в безветрии. Ветер шибко коварный бывает, вроде чуть задувает, а здесь же так закрутит, что и не подумаешь, схватит головни из костра и закинет в лес. Страшное дело.
Пили чай с домашними лепёшками, пирожками, радовались хорошей погоде. Правда, к вечеру стало холодать, видимо сказывалось предгорье, за день они утянулись от устья километров на восемьдесят, а то и ещё больше. Натянули куртки, протягивали руки к костру. Яков Семёныч объяснил, что с утра, сразу за поворотом будет косая шивера, мелкое место через всю реку. Придётся тащить лодку бродом. И таких шивёр до прижима с десяток будет, так что завтра работа предстоит хорошая.
– Так что давайте укладываться спать, подниму вас чуть свет, задолго до солнышка. Планирую к обеду у прижима быть, выкину вас и бегом назад. У меня своих забот полон рот. Не охотовед бы, ни за какие коврижки не поехал в эту даль. Он добрый человек, вот и не отказал.
Яков Семёныч ещё что-то ворчал, разговаривал с кем-то, залезая в свой собачий спальник, правильнее сказать в спальник, сшитый из собачьих шкур, отвернулся, подставив костру спину и, почти сразу захрапел. Парни тоже стали устраиваться, Костя разложил спальник из верблюжьей шерсти, – купил по случаю и очень гордился этим приобретением, а Лёшка хотел постелить куртку, но передумал, лёг на лапник прямо в куртке и закрылся с головой тонким, лёгким одеялом.
Ещё до света, ещё только, только затеплилась заря на востоке, Лёшка уже прыгал вокруг прогоревшего костра, припадал на колени и старался раздуть едва тлеющие угли. Наконец у него это получилось и робкий, едва живой огонёк проклюнулся, протиснулся сквозь пучок сухих веточек и стал набирать силу, стал быстро и уверенно освещать спящих охотников, отражаться в близкой, текучей воде. Все зашевелились, стали просыпаться. Вода шуршала по камешнику, ласкалась к береговым скальным выступам, далеко, ниже переката, что-то всплёскивалось, может рыба играла на утренней кормёжке, а может выдра охотилась как раз именно за той рыбой, а то и просто, волна, заигрывая наскакивала на дрёмный камень и всплёскивала, радовалась рождению нового дня.
Заря быстро светлела, высвечивая скалы, нависшие с противоположного берега. Туман плотно и уверенно накрыл реку и, словно слившись с течением, неспешно струился следом за убегающей водой. Просыпался новый день.
Костя, приступив к берегу, хотел было умыться, но глянув на стылые струи, передумал, зачерпнул котелок и повесил на таган, над костром. Яков Семёныч проснулся с каким-то ворчанием, неохотно, неторопно вылез из своего тёплого спальника, прямо в носках отошёл на несколько шагов и справил малую нужду. На реку так и не посмотрел, принялся за чай. Уже после чая, и во время сборов всё ворчал и ворчал, будто переругивался с кем-то, или спорил по мелочам. Ушёл в лодку, только тогда поднял глаза на воду, на реку, даже удивился этому всему, можно было подумать, что он только теперь и проснулся, только теперь и понял, где он находится и что здесь делает. Даже помахал рукой парням, сидящим у костра, хрипло не то крикнул, не то рыкнул: – привет, промышленники, с новым денёчком вас! – Принялся вычерпывать воду из лодки, набравшуюся за ночь и снова всё бурчал себе под нос, бурчал, разобрать можно было только матерки, да и те, были лёгкими, не злобливыми и мало понятными. Но кого он материл и за какие заслуги, было и вовсе не понятно.
Всё уложили в лодку, сами уселись, Яков Семёныч не с первого раза запустил мотор и долго прогревал его, газовал на холостом ходу, низко кланялся, заглядывал, идёт ли вода. Отчалили и сразу окунулись в туман, который плыл откуда-то с верховий реки беспрерывным потоком, хоть и становился уже рваным, более прозрачным.
Только уселись, умостились, но сразу за поворотом причалили к мелководному перекату, пересекающему всю реку наискось. Река в этом месте была широкой, другого берега видно не было, он прятался за молочную пелену утреннего тумана.
– Всё, ребятки, приехали. Дальше волоком, кто за верёвку, кто шестом сзади подталкивать. Малость поработаем бурлаками. Это ничего, это полезно, чтобы не замёрзнуть.
Собак тоже выкинули, – куда они теперь денутся, не вернутся же назад, в деревню. Хотя, кто их знает, что у них на уме. Впряглись в бечеву, шестами упёрлись и помалу, помалу двинулись против течения. Лодка была перегружена, шла тяжело, часто цепляла камни и те грохотали по каменистому дну, увлекаемые упругим течением реки.
Туман совсем уплыл, рассеялся, только над тенистыми таёжными распадками ещё висели белёсые, рваные облачка и придавали тем неведомым распадкам какую-то загадочность, какую-то таинственность. Здесь же, по реке, весело плескалось утреннее солнце, слепило охотников, не давало толком разглядеть очередной перекат. Ещё и прохлада утренняя не схлынула, а на лицах блестел пот.
Собаки, растерявшись от внезапной свободы, сначала стояли в нерешительности, потом кинулись в обратную сторону, но быстро вернулись, догнали медленно пробирающуюся против течения лодку и теперь брели по мелководью, высоко поднимая ноги. Поглядывали на людей, присматривались, пытались определить, кто станет их хозяином.
Перетащили второй перекат, с трудом протаранили третий. Яков Семёныч уже не ворчал, уже просто не переставая ругался матерной бранью на свою лодку, на реку, за её дурной нрав, на воду, которая совсем упала, будто и не было тут дождей всего неделю назад. Вода, и правда, была совсем малая, на одном из перекатов пришлось вообще наполовину разгружать лодку, потом на себе перетаскивать все мешки, которые выгрузили.
Как планировал Яков Семёныч, – к обеду быть на прижиме, конечно же не получилось. Дотащились до прижима уже в потёмках, еле живые от усталости. Чуть пивнули чаю и повалились вокруг костра, не чувствуя ни рук, ни ног. Яков Семёныч ещё ворчал:
– Вот, так перетак. Вот поэтому и стоит участок годами не освоенный. Кому надо так хамаздаться? Никаких соболей не захочешь, так перетак. А вам ещё все эти шмотки на себе перетаскивать не знамо куда. Ой горюшко-то. Всякое желание охотиться пропадёт, так перетак.
– А чего туда таскаться-то? Почему здесь не построить зимовьё и отсюда охотиться? – Это Костя, раскинув руки, лежал на спине на камнях.
– Там база. Там геологи сколько годов жили, три, или четыре. Там обжито всё. База там, говорю вам. Да и участок, опять же, охота вся там. Сами потом увидите, поймёте.
Яков Семёныч ещё что-то рассказывал, на кого-то ругался, увещевая его, что можно было и поближе найти участок для молодых-то охотников, для неопытных-то. Не гнать же их к чёрту на кулички, аж за прижим, не по-людски это. Но парни уже его не слушали, а вернее сказать не слышали, после такого трудового дня они наскоро перекусили и уже глубоко и крепко спали, молодым, богатырским сном.
Прижимом это место называлось именно по природной причине: здесь река зажималась с обоих берегов скалами, образуя приличный, напористый поток. Шум этого порога слышен далеко по тайге, на несколько километров. Конечно, при большом желании и ловкости, можно пробраться на лодке за скалы, преодолеть прижим, но уже известно, что там, за прижимом река разделяется на несколько рукавов и становится совсем непроходимой, да ещё и заломы многолетние стоят на каждом рукаве. Вот и старались охотники добраться именно до прижима, до самой крайней точки, куда можно доставить груз на лодке. Дальше только пешим ходом, как говорят охотники – на горбушке.
Утро началось с ругани и криков: собаки прямо в лодке раздербанили коробку с маслом и половину сожрали. На берегу, возле лодки было всё загажено, это они с обжорства блевали тут же, не отходя далеко.
– Так что маслица осталось пару раз на хлебушек намазать, – объяснял Яков Семёныч пригорюнившимся ребятам, – теперь-то чего за ними с палкой бегать, надо было с вечера привязать, вот и был бы порядочек.
– Кто же их знал, что они полезут пакостить. – Лешка ещё замахивался на собак, но уже так, для виду только. Яков Семёныч снова поучал, ему это даже нравилось, поучать молодёжь:
– А как же, это собака, она и есть скотина. Что у неё на уме, только ей ведомо, но человек, на то он и человек, ежели с головой, конечно, он должен всё предвидеть и предугадать о чём эта скотина думает и какую каверзу готовит. Вот с вечера посадил бы их на шворку, глядишь, всю зиму попивал бы чаёк с маслицем, а теперь вот, голые сухарики, если и их собачки не слопают по недогляду. Это скотина, за ней пригляд нужен, да.
Лодку разгрузили, стаскав вещи на возвышенную, ровную площадку скалы. Пили чай у крохотного костерка и внимательно слушали Якова Семёныча, доброго, как оказалось, мужика и опытного охотника. Он и сам переживал за ребят, тревожился, оставляя их здесь, за тридевять земель от людей на всю долгую, ох и долгую, холодную зиму. Что-то ещё вспоминал и торопливо рассказывал, всё чаще оглядываясь на стремительные воды реки, на лодку, которая весело покачивалась на волнах, освобождённая от груза. Теперь, вниз по течению ей перекаты не страшны, только успевай вовремя мотор поднимать, да шестом поправлять, чтобы поперёк течения не развернуло. Быстро вытолкнет на большую воду, без ночёвки дома будет Яков Семёныч.
– Вы, ребятки, поперву, ну, поначалу, ходите вместе, чтобы значит, обвыкнуться с тайгой-то, чтобы и вы к ней присмотрелись, и она. Потом ведь, поначалу-то, ещё и медвежьё не легло по берлогам-то, я не пугаю, вы не подумайте, но, как бы опасаться-то можно, поглядывать-то надо, по сторонам-то. Пообвыкнитесь, к тайге присмотритесь, тайга добрая, зря не обидит. Она, тайга-то, тоже ведь живая, только кажется, что вона, дерева стоят, да камни кругом. Ан нет, живая она. И чем к ней понятливее, чем уважительнее, тем и она ответит, да, да, с понятием надо, может даже кое-где и с лаской. И всё запоминать, всё, что бы не увидел в тайге, что бы не услышал, – крепко запоминай, оно пригодится.
Яков Семёныч на несколько шагов подвигался к лодке, но снова останавливался, раскачивал головой из стороны в сторону, опять вздыхал, да охал:
– Это же теперь всё барахло на себе таскать будете, не знамо куда таскать, ой-ё-ё… Там ведь, на той базе, где геологи-то стояли, там уже года три и не было никого. Уже поди, что и крыша у барака-то обвалилась. Конечно обвалилась, тут ведь снега-то не то, что в пойме, тут всё по сурьёзу. Пока тепло стоит, раскидайте барак-то, выберите брёвна-то, что ещё не гнилые, и соберите маленькое зимовейко. Маленькое-то оно всегда теплее, сподручнее. С остального, с гнилья-то можно на дрова что выбрать. Всё не таскать на себе из тайги.
Уже забравшись в лодку и черпая скопившуюся воду, выплёскивая её за борт, продолжал рассказывать:
–Там вершина-то разделяется, раздваивается, значит. Вот правый отвилок, ежели вверх смотреть, берёт начало с хребта, там тайга крепкая, хоть и угробистая, но крепкая, можно там смело бегать. А вот левый, там ребятушки шибко гиблое место, не просто болото, а, вроде бы, как живое. В морозы оконца подёрнутся ледком, снежком притрусит их, а крепости нет, чуть кто наступит, и всё, в ловушке. А берега у этих окон высокие и крепкие, такие, что и не каждый сохатый сможет выбраться. Вот где-то там, в тех гиблых болотах геолог один сгинул. Искали его, упорно искали, да где же найдёшь, сплошные урманы, да дремучести. Так что и не стоит в те болота таскаться, это только кажется, что там всё ровно, да просто. Не стоит. Ой-ё-ё, долгой вам зимушка покажется, ой долгой.
И ещё помните: река эта одна такая у нас, какая-то в ней хвороба, или тайна есть, – она с осенних заморозков начинает кипеть. Лёд то образуется, крепнет, потом начинает тоньшать, тоньшать, пучиться местами, и совсем пропадать. Только пар-туман поднимается в этом месте. Потом, время проходит, снова лёд образуется, крепнет, по нему и ходить можно, а потом снова всё повторяется, снова истончается лёд, снова пропарины, и чем сильнее морозы, тем быстрее эти пропарины образуются. А где-то внизу запирает русло, и вся вода идёт в пойму, – заливает от хребта, до хребта, страшная картина. Всё вместе это и называется, что «река кипит». Много у нас рек в округе, но такая одна, одна с такими дурными манерами. Помните об этом и знайте, что до самого марта месяца вы будете заперты в её вершине, выйти не сможете, даже и не пытайтесь. Да вам уже на десять рядов об этом рассказывали, ну, да ещё раз напомню.
Оттолкнувшись от берега и выправляя шестом лодку, подхваченную течением, Яков Семёныч ещё кричал, стараясь перекричать разошедшихся, захлёбывающихся собак:
– Главное, ребятушки, самое главное, это не ругайтесь промежду собой! Ни по какому поводу, ни по какой причине не ссорьтесь, всё друг другу прощайте, всё. Будете дружные, перезимуете. Ежели поссоритесь, всё, беды не миновать! Не миновать беды, коли в ссоре. Тайга, она, ребятки, живая! Она больше нашего знает и понимает!
Лодку вынесло на стремнину, Яков Семёныч уложил шест вдоль борта и склонился над мотором. Парни стояли у самой воды, следили за каждым движением старого охотника, ждали, что вот-вот взревёт мотор, но лодку всё уносило, всё отдаляло и вот она совсем скрылась за поворотом. И только там, за перекатом, за скалистым выступом, за речным шумом, далеко, далеко заработал мотор. Было слышно, как включилась скорость и уже скоро мерный рокот смешался с шумом воды, с шелестом тайги.
Ещё несколько минут парни молчали, они ещё толком не осознали, что на долгую, ой, какую долгую зиму остались одни, совсем одни, но вдруг набежала какая-то грусть, словно расстались только что с близким человеком. Особенно остро это расставание ощутил Костя, у которого никогда не было отца и за эти несколько дней, которые они провели вместе, ещё там, в деревне, он почему-то притянулся к Якову Семёнычу, прирос коротеньким, слабеньким корешком и уже не считал себя чужим для этого человека, не стал ему близким, но и просто знакомым тоже не был, родилось что-то большее.
Ещё только когда охотовед познакомил их и дядька, не молодой уже, но ещё крепкий на вид, протянул навстречу ухватистую, словно узловатую ладонь, Костя, пожимая эту сильную руку, подумал: вот бы с кем он хотел дружить, вот бы с кем побывать в тайге. Дядька был открыт лицом, имел крупный, мясистый нос и глубокие, но открытые глаза, без какого-то хитроватого прищура, как у многих местных охотников.
– Зовите меня просто Семёнычем, для краткости, или, можно дядькой Яковом. Как приладитесь, так и зовите. Можно дедом, я уж вам в деды гожусь.
Косте тогда сразу захотелось назвать его «батей», но он не решился, почему-то не хватило смелости, так и стали звать, как представил охотовед: Яков Семёныч.
Из краткой истории, которую для чего-то рассказал им охотовед, парни знали, что Яков Семёныч детей не имел, жил со старухой. Вместе они пережили страшную трагедию ещё много лет назад, когда поздний и очень желанный ребёнок, сын, достигнув семилетнего возраста, утонул прямо у калитки родного дома. По весне, да и летом, после сильных дождей, на дороге образовывалась большая лужа, неглубокая, не глубже, чем по колено, но пацаны сколотили какой-то плот из старых досок и бразгались в этой луже, переталкиваясь шестами с одного берега на другой. Игра была весёлой, шумной, а главное на глазах, рядом с домом.