Привет, Россия. Прощай, Европа. Записки рабочего-грузчика магазина «Ашан» (Франция)

Утро в одесской коммуналке

Каждая квартира на сплошь загнивающем Западе начинается, конечно, с входной двери, а там – или колокольчик (уже давно все их оборвали), или звонок. Список звонков квартиры меня серьёзно впечатлил, но потом – привык.

И звякаю: Розенберг – 1, Груз Иосиф – 2, Заяц Николай – 3, тётя Песя – «много» (так написано). На этом вся квартира остановилась, решили, что звонить двенадцать раз (это академику Бондарю Сергею – о нём позже) невозможно. Много уйдёт электроэнергии, за которую платят все по сложнейшей схеме.

Я и стал проживать в такой квартире. Где утром обязательно Иван Шанкр, скрипач, уходил с футляром и гневно кричал в подъезде: «Мама, опять вы с бульоном. Не давите мне ежедневно на гланды. У меня сегодня Моцарт».

Все слышали, посмеивались, а Коля Заяц (это его фамилиё) обязательно какую-либо колкость в адрес Вани Шанкра и иных музыкантов отпускал. Хотя ничего плохого не скажешь. Обилие семей еврейской национальности постепенно превращало обитателей коммуналки в единый многонациональный и также многоконфессиональный сплав.

Я с удивлением обнаружил, что русские Коля Заяц, Борис Борисович Ефимов и Роза – два яйца (так её все звали) активно празднуют и Хануку, и Песах, и всё другое.

А Ашот приносит из пекарни такую мацу, что ещё долго семья Ефимовых кричит своему пацану-школьнику: «Возьми, байстрюк, мацу у тёти Песи. И грудки, верно, у Розы остались. Опять целый день будешь гонять свой мячик. Вон гляди, у Шанкров и младший на скрипке шпилит»[3].

Я же тихонько кипятил на электроплитке два своих дежурных яйца (в мешочек) и с удовольствием слушал такую солнечную, яркую, насыщенную жизнь.

Нет, вовсе не коммуналки, а всего города. Ибо только в уже моём городе Одессе встретишь надпись в трамвае.

«Высунься, высунься, один уже высунулся (штраф – 10 коп.)».

Небольшое отвлечение от воскресной кухни

Каждый мальчик и даже девочка мечтают, кем же быть. В моё время мелькало: то доменщик, то сварщик или даже бухгалтер, тихонько думали за лётчика, а уж моряка или инженера-судостроителя – и не говорите. Вся Одесса «плавает», фарцует потихоньку и продаёт сногсшибательные косыночки (из Неаполя), туфли на шпильках и та-а-акие презервативы с рисунками, что даже молодые инженеры холодильных установок обмирали.

Ну всё это – к слову.

Я же с детства, ну это годов с десяти, очень хотел стать даже не парашютистом или борцом цирка, типа Лурье или Поддубного. Я хотел стать писателем. Наблюдал за родственником, дядей Зямой, который всё сидит и пишет. Курит, гуляет и снова пишет. Его жена всем отвечает вежливо: «Зяма к телефону подойти не может. Он работает».

Во благодать-то. Сиди, покуривай, смотри в окно или гуляй по скверикам. Это у писателя, оказывается, называется – работает.

Провальная 7 – Дом высокой культуры

Вот что я очень хотел. Ну пока пришлось вставать рано, проверить пропуск, не потерял ли, и быстренько на завод. Или плавбазу, например, китобойную, Соляника. Он сам часто меня встречает. У него кондиционер барахлит постоянно. Его всё время налаживаю. Он хвалит, и, конечно, бутылка виски – тут как тут.

В общем, хочу быть писателем. Не вставать рано. И чтобы было много денег. Хотя, например, дядя Зяма, оказывается, десять лет оттрубил в лагерях – не пионерских, а затем пять – на фронте. (Имеет всего одну медаль «За победу над Германией».) Но говорит всегда одно и то же:

– Хорошо, что жив остался. Конечно, вон Пильняк расстрелян, Бабель тоже и Михоэлс убит. И так далее.

Так что надо думать про писательство. Не так там всё просто.

Но очень хочется. Не вставать рано – раз. Много денег – два. И главное, как сказал вождь: «Писатель – инженер человеческих душ».

Но пока иду на кухню. Ах, эти запахи одесской кухни. «Максиму» и не снились. Имею яйцо всмятку и целые представления. Ну, и критические беседы тоже существуют. Жизнь.

Вначале идёт битва за туалет, выступление начинает тётя Песя. Она – главная по квартире, но все её уважают не за это. В своё время она держала небольшое заведение на Малой Арнаутской. Так, девочек на пятнадцать-двадцать, были даже две румынки. Доход, а мы, одесситы, чужие деньги считать умеем, был ломовой. Через тётю Песю прошла белая армия, рабоче-крестьянская, затем румынская (уже в годы войны), затем – снова Красная (Советская).

И что? Тётю Песю не только никто не заарестовал, но даже дали ей медаль «За боевые заслуги». (Злые одесситы шутили: «Это – “за половые заслуги”».) Оказалось, она работала на ЧК, потом ГПУ, НКВД и так далее. И в доме этом увеселений был (и остаётся) хорошо оборудованный бункер с такой силы радиопередатчиками, что Англия с этой Америкой сравниться ну ни в жизнь не могут. И мы их глушим с огромным шумом.

Да, кстати, говорят, что нынешняя правильная советская власть подумывает: «Не открыть ли снова».

Поэтому с тётей Песей борьбу за туалет ведут, но осторожно.

– Вот смотрите, – громко заявляет тётя Песя, – уже двадцать минут этот шмок Гуревич из туалета не выходит. У нас – переполнение, а он засел там с газетой «Правдой», что прикажешь делать?

А когда выходит этот на самом деле шмок Яша Гуревич, обличение развивается с новой силой.

Яша тут же парирует тётю Песю:

– Вы меня, уважаемая, не упрекайте. Вы знаете, у меня заболевание всех органов организма. И не забывайте, что во время Гражданской я таки был там, где нужно.

– Ха, вы были, Яша, в Гражданскую где? В лавке у Бени селёдкой торговали. А я, между прочим, была санитаркой. И скажу вам, Яша, я вас уважаю, больного на организм. Но изучать газету «Правда», сидя на унитазе, это – оскорбление партии и её вождей.

Яша волнуется и уже кричит:

– Какая партия! Каких вождей! Ви што мене шьёте?

Тётя Песя спокойно:

– Я? Я ничего вам, Яша, не шью. Вам всё пришьют, когда надо, вы знаете где.

Яша забывает выключить примус. Манная каша сбегает. Песя всё выключает. Моет стол, облитый манной кашей. На кухне все хихикают.

– Яшенька, вы свою кашу забыли. Она хоть подгорела, но ещё горячая.

Что происходило в комнате Гуревичей, знают все. Но молчат. Жалко Яшу, ибо у его жены, Доры Марковны, рука была ну просто очень тяжёлая. Нет и нет, Яше с газетой «Правдой» не позавидуешь. А шо делать? Растёт сын. Так что сиди-молчи.

Особенно после случая с приёмом в партию.

В квартире нашей было, как вы видите, много разного люда. К счастью, не было твёрдых алкоголиков, наркоманов и воров. Хотя, чё говорить, даже я подворовывал. Оглянулся на кухне – никого. Быстро в солонку к Фриде Соломоновне и малую жменьку соли имею.

Ай, некрасиво! Ай, стыдно! Да мне на работу бежать. Некогда, некогда, мы не прохлаждаемся, как Розенберги разные. Мы строим социализм. Осталось совсем немного.

Так вот, в квартире были разные семьи. А вот шлимазлов[4] было только два – Яша Гуревич и я, Семён Струнин, бывший Струхис.

Шлимазл – вообще существо доброе и стремящееся сделать что-нибудь хорошо. Но всегда получается наоборот. В общем, это тот человек, который попасть в историю точно не сможет, а вот вляпаться – да за минуту.

Сначала – за Яшу. Потом – за себя.

Приходит Яша с работы. Под глазами два огромных синяка. Фингалы. Ужас. Мы бросаемся: «Яша, где, кто, когда и чем?» Ибо честь квартиры надо защищать. Как и честь двора. Колька Заяц сразу даже схватил монтировку.

Яша:

– Да вот всё так неожиданно. Еду на трёшке[5]. Сидю. Проходит дама с сумкой. А платье-то её сзади «залипло». Ну, понимаете, между ягодиц. Они у неё, кстати, полноразмерные. Видно, ей неудобно, а чё делать – руки заняты авоськами. Ещё, помню, кура была и зелень. Я, конечно, как жентльмен, руку протянул и платье от залипания освободил.

А она обернулась, ка-а-ак мне задвинет. Прямо по левому глазу. Он ближе к её правой руке, видно, был.

Ну я что? Раз не нравится – я и вставил платье снова туда, где залипло. А она мне снова. Попала и по правому глазу.

Теперь ещё и с Дорой объясняться…

Мы даже не смеялись, так как представляли, объясняться с Дорой – это как спорить с Черчиллем на Ялтинской конференции.

И ещё не могу не рассказать историю, как Яша хотел поступить (так он говорил) в Коммунистическую партию. И предпосылки были. Клеймил на собрании изменников, что намылились в Израиль. Обличал ленивых. Писал твёрдые заметки в стенгазету «Путь к Ильичу». (Все посмеивались: «Это что, в мавзолей?») В общем, приём возможен. Секретарь райкома, с коим была проведена беседа и болгарский «Слънчев бряг» уже выпит, сказал: «Возможно». И Дора процессом поступления руководила.

Вечером Яша пришёл из райкома никакой. Нет, не приняли, даже намекнули, что могут Яшкой и Органы поинтересоваться.

Было же всё, по его рассказу на кухне, вполне пристойно. Ответил на все вопросы. Даже на каверзный, на засыпку видно: «Какой урожай в Намибии?» Ответил: «Большой». Спросили под конец, не Яша ли в 1919 году в штабе батьки Махно делал доклад членам штаба про мировую революцию.

– И чё? – спросила встревоженная Дора.

– Да, – ответил Яша, – я подтвердил, что доклад таки излагал у Махно.

– Идиот, – кричит Дора. – Шмок. Сказал бы «нет». Кто и как проверит?

– Да очень просто. Ведь они, все райкомовцы, и были членами штаба и доклад мой одобрили. Помню, наградили бутылкой первача. Мы его с товарищем Котовским и оприходовали.

Теперь про себя. Читатель подумает, что я себя выгораживаю. Да вовсе. Я честный. И, увы, этой обзывки «шлимазл» ещё как достоин.

Все мои родные, собираясь вместе, отмечали: «Сёма – хороший холодильщик, совсем состоялся. Даже уже дали инженера. А всё равно – шлимазлом так и остался».

Ну, например. Про «Дом культурного досуга», его закрыли недавно. Песя может подтвердить, она там на кассе была.

Иду, значит, по Малой Арнаутской, воскресенье. С жёнами, отмечаю, расстался и просто гуляю. Даже канотье у Лёвки взял, брюки белые, тапочки зубным порошком почистил. Вид – граф Монте-Кристо перед посадкой!

Вижу объявление «Дом культурного досуга». Эх, зайду. Тем более что шляпа-канотье. Тапки сверкают белизной. Захожу. Маленький предбанник, и сидит у кассы наша тётя Песя. Вот те раз!

Тётя Песя кратко объясняет, что да, это – Дом культурного досуга. Власть разрешила открыть. Входной билет – пять рублей.

Я говорю:

– Тётя Песя, мы же свои. Может, я могу пройти за трояк?

– Я думала, Семён, что ты – приличный молодой мужчина. А ты вон што, в Дом досуга пришёл! Не ожидала.

Я пятёрку отдал. Тётя Песя головой покачала и говорит:

– Ну, заходи в эту вот дверь. Там разберёшься.

Я ещё подумал: «Почему нет музыки?» И решил – правильно. Ведь это – культурный досуг. Всё должно быть пристойно, а не как в бардаке.

Первый тамбур, две двери. Надписи «брюнетки» – на одной, «блондинки» – на другой.

Тут я всё понял! Вот наша власть молодцы! Вроде бы снаружи и Дом культурного досуга, а внутри – бордель. А чё. Сегодня – выходной. Пятёрку я уже заплатил. Эх, гульну.

Вхожу в дверь, где «блондинки». А там тамбурок и снова две двери и надписи «худая» и «полненькая». Я, конечно, – в дверь, где «полненькая». И снова тамбурок и надписи: на одной – «обыкновенно», на другой – «с извращениями».

Я решил: «Была не была, пятёрку отдал, иду “с извращениями”».

Толкнул дверь, получаю сильный пинок в задницу и оказываюсь на Малой Арнаутской.

А он таки состоялся как холодильщик

Я от изумления даже не пошёл к тёте Песе качать права. Всё правильно: это – Одесса.

Правда, вечером на кухне и Колька, и Ефимов, и Груз Иосиф хохотали во всё горло.

«Ах ты, наш извращенец, расскажи, какие фокусы-покусы за пятёрку ты увидел».

Оказалось, все они в «Доме культурного досуга» побывали.

А тётя Песя хоть бы что. Вот что значит школа работы с людьми различных «интересов».

Да што говорить – шлема, он и есть шлема. Ну, полный шлимазл.

Дни шли, недели летели, завод наш «Рефхолод» перевыполнял. Я даже получил «прогрессивку».

Но каждый выходной наслаждался кухней. Да не я один. И Вася, и Колька Заяц, и Иосиф Груз, и даже наша скрипка Иван Иванович Шанкр сидели у столиков, баловались чайком и посматривали, когда начнётся чего-нибудь.

Вот влетает Нонна.

– Всё, дамы, развожусь.

– Да ты в своём уме? – кричит Песя. – Твой Додик – всё в дом. Он – один из немногих, что всегда попадает в унитаз, а не мимо, как этот белогвардеец Яша. Не сходи с ума.

– Да что вы, тётя Песя! Он относится ко мне как к собаке.

– Ой, это как понимать!

– Очень просто. Он требует от меня верности.

Мы все, как массовка в театре: «Ха-ха-ха!»

А вот и дочь Розенбергов. Работает адвокатом.

Берёт на кухне любую кружку, наливает нашей с Зайцем заварки и кипяточку и начинает материться. Матерщинница – отчаянная. А другой быть трудно.

– Дела все мелкие, и участвуют в них, – говорит Инга, – полные кретины. Вот, например (и она снова употребила популярные —… твою маму), Софка, идиотка, возбудила против Гришки – он же её изнасиловал. А у них дачи рядом. Если бы её не застукал хахаль, всё бы и прошло. Так нет, пришлось Софке объяснять хахалю, что-де этот Гришка её домогался непрестанно. Ну и случилось то, что случилось. Я уже с судьёй договорилась: Гришка получает по минимуму, там УДО, хорошее поведение. И сидеть будет в нашем, близ Одессы, в Макеевском лагере. Где в основном сидят наши «бухгалтера». Отсиживают за директоров. Так эта дура, когда её судья спокойно спросил: «Назовите дату происшествия», то она ответила: «Какая дата? Все лето!!»

Ну вот позащищай, «в печень через канифас»[6], таких идиоток.

После всего этого мы с понятием «момента» закурили.

Да что говорить, графоман бы нагромоздил кучу случаев, историй и разных анекдотов. Я же гуляю по воскресеньям. Прохожу мимо «Дома культурного досуга». Удивляюсь. Что за власть наша такая избранно-либеральная? Вот кто-нибудь может «что-нибудь» и – пожалуйста «бриться». Тут целый, можно сказать, дом досуга. Да какого! И ничего.

Правда, тётя Песя на мой недоуменный вопрос о либерализме властей удивлённо на меня посмотрела.

– Ты что, Сёма, не понимаешь, какие деньги крутятся? Вот то-то! Тем более, кроме двух вышибал да бандюков – охранников кассы, никого для развратных действий мы не приглашаем. Э-э-эх, не старые времена.

И тётя Песя мечтательно вздыхала. Ну да ладно. Я хожу по воскресеньям, гуляю. И получаю удовольствие. Ибо мечтаю. Не о новых финских рефрижераторах. Или французских переносных холодильных установках. Нет и нет. Мне видится, что я сижу в своей комнате. Никто не мешает. Лампа. Стакан чая. Может, даже и кофий. (Его нам навалом привозит с рейсов танкеров и прочих ушлая команда матросов.)

И пишу. Что – пока не знаю.

Может, про тётю Песю. А может – про академика Сергея Феофиловича Бондаря. Вот уж на ком есть где разгуляться.

Так воображаю, что «Одесский комсомолец» берёт мои отрывки за тётю Песю или Академика. Или про больничку. Но это ещё впереди.

А пока иду, мечтаю. Да вот, конечно, вляпываюсь в историю. А как иначе, я ведь – шлимазл.

Киш мир ин тухес[7]

Началось-то очень просто. Незамысловато. Стою у стенда, читаю газету «Одесский моряк». На первой странице несколько лозунгов. С днём рождения Генерального секретаря ЦК КПСС и Председателя Верховного Совета СССР Одесская область поздравляет любимого и дорогого Леонида Ильича Брежнева.

«Желаем здоровья, бодрых сил, счастья на благо нашей Родины». И подписи, пожалуй, руководителей всех организаций области. От молочных ферм до флотилии «Слава» во главе с легендарным Соляником.

Мне стало почему-то грустно. Верно, всё это – еврейские гены. Ведь как бы мы ни смеялись, он тянет непосильно тяжёлый воз. Ещё бы, такую страну! Да ещё с таким народом.

И уже здоровье, видно, немного пошаливает. Вот вся страна, охлобыстники пишут и рапортуют. А хоть бы одна сука прислала ему просто человеческую телеграмму. Которые мы рассылаем по Союзу: «Маню – целуем и обнимаем…», «Васька, держи нос пятачком…», «Петя, набирайся мудрости. Держись за женские округлости». И так далее.

Но вот ему, одинокому, чувствуется, пожилому кто-нибудь, когда-нибудь кинул открытку? Простую: «Леонид Ильич, помним, любим и желаем…»

Вот так я шёл и размышлял. Доразмышлялся. Зашёл по пути на почту и… послал телеграмму. Конечно, предъявил паспорт. Заплатил, так как срочная, рубль и пятнадцать копеек. Я текст помню и приведу. Может, пригодится[8].

«Москва, Кремль, Леониду Ильичу Брежневу.

Дорогой Леонид Ильич, сердечно поздравляю Вас с днём рождения. Желаю здоровья Вам, супруге, детям и внукам.

Счастья, веселья, добрых друзей.

С уважением, Семён Струнин

Завод Рефхолод, Одесса».

Ну, заплатил. Ещё мне сделала предложение телефонистка. Мол, сократите имя-отчество до инициалов. Будет дешевле. Я не сократил.

Вот вроде бы и всё. Через неделю захожу на кухню. Вечерний чай.

И гляжу, все замолчали.

Да я без вопросов. Устал как собака. Чай взял в комнату, а следом – Колька Заяц. И сразу без предисловий шёпотом:

– Слушай, Львович, если есть фарца, освободись сразу. Всю валюту ликвидируй сегодня ночью. Утром может быть поздно.

Через полчаса меканья и беканья Заяц сказал, что на неделе уже два раза приходили «эти самые».

– Интересовались тобой. Очень вежливо. Просили тебе не говорить за их интерес. Мол, не надо раньше времени беспокоить Семёна Львовича. Улыбались. Да всё культурно. Так что если фарца, валюта или левый коньяк – освобождайся немедленно. Уж я-то знаю, что, как и почём[9].

Я вначале не обеспокоился. А потом начал понемногу волноваться. Ведь сколько ходит по нашей Одессе слухов и рассказов про это самое ОГПУ-НКВД-МВД.

Например, как они посадили в чан с водой арестованного Глузмана, директора обувной фабрики. И объяснили ему, что все левые деньги фабрики от левого производства босоножек надо государству вернуть. Как ни клялся Глузман, что абсолютно ничего нет, а что было левое, то нормально осело в закромах райкома, исполкома и горсовета.

Так вот, его предупредили: «Тебя в чане сварим». Сердце Глузмана не выдержало.

И таких баек – сотни. Поневоле задумаешься.

Но делать нечего. Жить надо. Хотя на кухне на меня посматривали, ну, например, как на обречённого. Даже тётя Песя перестала ворчать.

В общем, в нашей коммуналке вроде бы появился неизлечимо больной человек. И помочь никто не может, и правду сказать – себе дороже.

Но всё было пристойно. Брали чаёк, варили суп, каши и барабулек жарили. Просто поумерился немного квартирный задор.

Да и я начал успокаиваться. Играл в футбол, гулял, но девушек не кадрил. А успокаиваться было рано. Вызвал, вернее, зашёл секретарь парткома завода. Как, мол? То да сё, чего-то мямлит. Как, мол, живу? Как жильё? А есть ли семья? И где папа-мама? В общем, чёрт-те что.

Затем на следующий день позвали в партком. «Неужто в партию без стажа принимать будут? Видно, у них по евреям недобор, что ли?» Так я думал, шагая по цеху в партком.

Цеха, кстати, у нас стерильные. И мы все, от уборщицы до парткома, ходим в халатах. Светлых тонов. Ну, да ладно. Иду в партком. Наш секретарь – само счастье и любезность. Не успел войти, появляется большая тарелка. Бог мой, колбаса «Краковская», огурчики солёные, сухари чесночные. Нет, нет, не захочешь, а выпьешь.

Конечно, мне предложил. Странный напиток, без этикетки, но!.. Никогда не пил. Как нектар, градусов под сорок.

Не иначе, я уже в партии. За какие заслуги? А завтра – игра. А я пью.

Секретарь был уже, очевидно, в подпитии. Хлопнули ещё две. Да с огурчиком. Бог мой, завтра ведь игра!

Неожиданно секретарь сказал:

– Давай-ка потихоньку споём. И знаешь что? Любимую песню Леонида нашего Ильича. Ну, ты-то знаешь.

И довольно красиво тихонько запел:

И так далее.

А когда закончил, повёл разговор такой непонятный, я бы сказал глупый, что объяснить это можно высоким градусом напитка.

– Ну чё, признавайся, Семён Львович, с Леонидом Ильичом часто певали?

– Да, Козьма Кузьмич, чё вы, ей-богу. Где наш Генеральный, а где – я. Какие песни? Я его и в глаза не видал, только что по ящику в дни майских.

– Та-а-ак, не хочешь говорить?

Секретарь Квашин похрумкал огурец, ещё по одной наполнил и неожиданно сказал:

– А и верно. И ты, Семён, молодца. Выдавать свои связи, своих друзей молодости не годится.

И шёпотом спросил:

– Ты чё с ним, землемерил?

Я был в полном шоке, замешательстве, растерянности.

Партком, секретарь Козьма Квашин пьяненький, я – идиот, ничего не понимающий. Какие песни, какой землемер, какой Брежнев, какая партия? Что это?

– Ну, лады. Молчишь, значит, так для государства надо. Ну, желаю. Кстати, ежели что, холодильник или мотоцикл, то мы тебе – без очереди, токо намекни. Когда в гости к самому поедешь, не забудь меня. Я такую барабульку приготовлю, вся ЦК плакать от зависти будет.

В этот день я больше не работал, а на следующий, в субботу, играл, но заменили во втором тайме. Не тянул. Тренер посмотрел укоризненно и тихо сказал: «От тебя, Семён, не ожидал».

Я был в шоке полнейшем. А на кухне нашей коммуналки было тихо. Правда, Яша Гуревич предлагал написать коллективное письмо про нездорового в плане соцбыта Струнина, то есть меня. Но вначале ему врезал Колька, а потом добавил Ашот. И коллективное письмо растворилось в пустой коробке Гуревича.

Правда, два дня он на кухню не выходил и со мной почему-то не здоровался.

А в обкоме партии было небольшое совещание, которое многое или почти всё разъяснило.

В начале секретари по «направлениям» доложили главному. Обо всём. И по области, и по городу. Всё было терпимо, даже хулиганство как-то поумерилось. И низкий процент попадаемости в унитаз[10], как отметил санврач (отвечающий за холеру), пока в норме.

Твердохлебов, первый секретарь обкома КП(У)[11] знал многое и разное. И безусловно пост был непростой. Он, например, знал, что Генсеку партии идёт специальный доклад, где всё – без лакировки, как есть. Например, если в Москве на Разгуляе очередь за хлебом 120 метров, то докладывать, что стоит за хлебом семь человек, не стоит.

Наконец всё было закончено, и традиционно Дуся и Маша принесли кофейники и чайники. И блюдо с ой какими разносолами. Это – чаепитие у первого, так называется.

Тут идёт свободный обмен мнениями. Могут пошутить осторожно.

– Но, Комитет, можешь мне доложить про этого поздравителя, – буркнул Твердохлебов, глядя в блюдце.

Председатель КГБ улыбнулся.

– Всё выяснили, Антон Иванович. Этот, что шухера на весь город навёл, – главный инженер Рефхолода Струнин Семён Львович, холост, увлекается футболом, на работе характеризуется положительно. Беспартийный. Проживает в комнате в коммунальной квартире по адресу… С соседями – дружелюбен. Это он послал Леониду Ильичу телеграмму. Помощник товарища Брежнева по этому лицу ждёт нашей информации.

– Ну и почему не даёте информации?

– Ждём ваших указаний, Антон Иванович.

– Так, немедленно посылайте всё, что нарыли и… – объективку. Пока – всё в нейтральных тонах.

Вот таким образом анкета Соломона Львовича Струхиса (он же – Семён Львович Струнин) пришла по линии КГБ в Москву, на Лубянку, а оттуда, естественно, на дачу Первого.

Леонид Ильич Брежнев после массажа, разминки и работы с мидовскими документами был в хорошем расположении. Стал слушать доклад.

Помощник доложил разное и, как обычно, приберёг «вишенку» к концу. Просто рассказал, что количество поздравлений от различных организаций Советского Союза перевалила все разумные цифры.

– А вот один житель Одесской области взял да вас, Леонид Ильич, лично поздравил. Срочной телеграммой.

– Хм, кто такой?

– Инженер холодильных установок Струнин Семён Львович.

И помощник слегка улыбнулся. Чуть-чуть. Ибо вдруг Генсеку это придётся не по душе.

Леонид Ильич сидел в кресле, как обычно, смотрел в окно на желтеющие листья и вдруг весело рассмеялся. (Уже давно такого смеха помощник не слышал.)

– Как, как его? Семён, что ли?

– Так точно, Леонид Ильич, Семён Львович.

– Ха, вспомнил. Когда я был на Молдове первым, на наш завод телевизионный приезжал холодильщик. Вот этот Семён. Прямо скажу, ха-ха, крепкий мужик. Всю ночь мы пили. Только к утру я его перепил. Еле-еле. Не-е-ет, хороший мужик. После второй бутылки начал меня учить этому, еврейскому. А я его – молдавскому. То есть вроде румынского. Ха-ха-ха. Вот сейчас вспомню. Да-да, вот выражение. Он ещё мне говорил: «Вы, кто не нравится, так и говорите: “Киш мир ин тухес”». Знаешь, что это?

– Нет, конечно, я не понимаю, Леонид Ильич.

– Вот, это значит «Поцелуй меня в задницу». Я Мишке Суслову однажды сказал, так он неделю в Кремлёвке лежал. Ха-ха-ха.

Знаешь что давай сделаем? Ответь ему, Семёну, что, мол, спасибо за память и простое человеческое внимание. И припиши обязательно «Киш мир ин тухес». И подпись – Генеральный секретарь ЦК КПСС такой-то. Вот там шум будет. Узнай, кстати, может чем помочь. Осторожно. А то напугаем и нашего Твердохлебова. И всё население Одессы, которое этого выражения, конечно, не знает. Ха-ха.

Вызови ко мне Щёлокова.

Вот, слава Богу, всё и кончилось. За мной однажды приехала «Волга», отвезла меня к самому Твердохлебову. Принял он меня хорошо. Смеялся.

– Ну, ты, Семён Львович, и конспиратор. Если бы мне Леонид Ильич не рассказал, как ты его учил еврейскому, ни за что бы никому не поверил. Теперь и у нас пошло. Как что не так, руководство заявляет: «Киш мир ин трухес».

Я поправлять не стал.

– Ну а как у тебя с жильём? Ежели что, ты одинокий, однушку партия наша уж найдёт в момент.

Я сказал, что всё так неожиданно. Попросил один день на раздумье.

– Конечно, вот телефон моего начальника ХОЗУ[12]. Звони ему завтра. А я уж Леониду Ильичу доложу. Да, кстати, от Ильича тебе ведь телеграмма была. Можно мы её в наш городской музей революции поместим?

Конечно, я согласился.

От выпитого коньяка и обрушившейся славы я вышел на полусогнутых. Телеграмму на бланке «Правительственная» не прочёл. Рябило. Разобрал: «…жму руку, Семён. Киш мир ин тухес… Генеральный секретарь».

Только на улице я вспомнил. Боже мой, в самом деле я был в Кишинёве и налаживал холодильные установки. Меня пригласили повечерять с местным руководством. Да, все уже отпали, а я и главный бровастый дядька глушили и глушили. Вспомнил, да, звали его Леонид Ильич. Но после первой бутылки мы перешли на «ты». А после второй мой собутыльник, Лёня, перед каждой рюмкой восклицал: «Ну, Семён, траяска Молдова маре, давай».

Я начал бормотать: «Киш мир ин тухес».

Выяснилось, что «траяска Молдова маре» – это «да здравствует великая Молдавия». И что такое «Киш…», я тоже объяснил. Чем привёл Лёню в восторг.

– Всё, – кричал он, – теперь я на Бюро им покажу.

Вот ведь какая история. Растянута? Но кому не нравится, тот пусть «Киш меня…». А вот от квартиры я отказался. Соображения: я живу один. Конечно, будут появляться девушки и, может, даже женщины. А ежели что не так, придется снова однушку менять на две комнаты в разных квартирах. Я же – шлимазл. Оно мне надо?

Я позвонил начальнику ХОЗУ и отказался. Объяснив, что дедушка Ленин учил нас скромности.

– Ну, ты, Семён Львович, и дурак! Я таких ещё не встречал, – и повесил трубку.

Я же снова пью чай по утрам с тётей Песей. Меня начали уважать, то есть относиться по-человечески.

А Яша Гуревич три дня кричал: «Я ведь всем доказывал, что наш КГБ – самый правильный в мире».

При чём здесь КГБ?

Правда, Коля Заяц, проходя мимо Яши, явственно произносил: «Киш мир ин тухес». Яша вначале было взвился, но когда ему объяснили, что это – любимая поговорка Генерального, он замолчал.

Мне же Николай сказал, что я его разочаровал.

– Я-то думал, что ты, Львович, серьёзный фарца, а оказалось – ты полёта недосягаемого. Ещё бы, с Генеральным квасили! Ну, на самом деле «Киш мир ин тухес».

И только наш академик, узнав про отказ от квартиры, почему-то сказал: «Молодец».

Слава Богу, показалось мне и многим, что эта дурацкая эпопея закончилась.

Но! Твердохлебов Антон Иванович, секретарь обкома КПСС и, по сути, хозяин жизни и смерти Одесской области, вдруг увлёкся идишем.

Из его кабинета стали доноситься: «бекицер, гей ин дрерд, формахен дердишь, мишугенер»[13], – и куча других слов и фраз.

Приближённые первого всполошились. Просили другана Антона Ивановича постараться прояснить. Может, политика в области меняется? А может, и в стране не всё ладно? Надо быть в курсе, чтобы, не дай бог, не прозевать раздачу и деление пирога.

Друган за хорошим коньячком, да под жареную свежую ставридку, да со свежим огурчиком и маринованными синенькими[14] получил урок политической прозорливости. В смысле – смотреть вперёд. Приняв четвёртую коньячка очень хорошей выдержки (прислал первый секретарь ЦК Армении Карен Абрамян), Антон Иванович разговорился.

– Вот вы все сидите на задницах. И не думаете о перспективах. Потому что мозги ваши засраны барабульками да приезжими московскими дамами. В смысле – бабами. Ты что, думаешь, я поверил, что какой-то Семён-холодильщик послал телеграмму Генеральному? Он возьми и ответь? Мол мне, Сеня, делать нечего, отвечаю тебе, дорогой дружбан. Нет и нет! Это сигнал, и сигнал нам, руководству области. А может, и всей стране. Повернуться может по-разному. Кто будет готовый – тот и будет в дамках.

Вот вспомни, перед сорок первым мы какой язык в школах проходили? Во-от, правильно, шпрехен зи немецкий. А во время Отечественной чё учили? Да, да, ты прав. Спик английский. И давай, давай помощь, твою англо-американскую маму.

Поэтому держи порох сухим. Намекал, ох мудро намекнул нам Генеральный. Ведь, может, решат, хватит кормить комаров в Биробиджане. Пора переселить этот народ в солнечный край – Одесскую область. А там, может, и станет Одесская Еврейская Социалистическая Республика.

А кто ей должен управлять? Да, конечно, русак славянской национальности. Вот тут-то мы – на сцене. В первых рядах. Область – знаем. И главное – язык ихний знаем.

Вот Генеральный и вспомнит эту мудрость – кадры, мол, решают всё. И мы – на коне. А эти пархатые биробиджанцы – пусть руководят рынком на Привозе, ха-ха.

Друган первого тихонько рассказал ребятам из обкома суть беседы.

Ребята были чуткие и приняли рассуждения первого к действию. Посетители, кого вызывали, поражались. Из-за дверей неслось: «Бекицер, товарищ Мирошенко. Или формах ди форточкес, Вася». И, конечно, через слово: «Поцелуй меня в задницу».

Посетители стали задумываться. К чему бы это? И в обкоме. Вдруг область переходит в Израиль.

Слухи летели по Одессе, ой и ой.

Комитет, то есть Органы, просто сбились с ног. Их глава, генерал-майор Гриб, как-то в сердцах высказался: «Нет, мы все становимся мишугами. Тут никаким гешефтом не пахнет. Прямо хоть стреляйся». Но выпил хорошего пива и пошёл руководить снова.

Вот ведь в какую историю можно вляпаться.

И никто не обратил внимания – от квартиры я-то отказался. И только один человек, жилец нашей коммуналки, меня понял. Сказал: «Молодец» – наш Академик.

Вот немного о нём.

Академик Сергей Бондарь

В коммунальных квартирах иногда редко, иногда часто происходит переполох. Среди проживающих.

Это когда освобождается жилплощадь. То есть кто-то выезжает из комнаты. Тут же появляются алчущие и немедленно начинают атаковать советскую власть. В данном случае – в лице ЖЭКа[15].

Женщины требовали увеличения в силу троих детей и мужа – все в одной комнате. Мужчины приносили различные справки: из милиции, из психлечебниц, из отдела культуры горисполкома. Но – это, господа, Одесса. Эти все справки шли, да, правильно, в ту самую «тухес». То есть в задницу.

Вот и у нас освободилась в торце квартиры комната. Да большая. Прежними жильцами она даже была перегорожена и получилось две комнаты. Ах, благодать для семей, переполненных бабушками, дедами, детьми-непоседами и в меру отвратительной тёщей. И все – в одной комнате. И чё? Жили.

Правда, иногда ворчали эти – Груз (например) или Иван Шанкр с занятиями по классу скрипки. А уж о Гуревиче и говорить нечего. У него Дора одна да сын тихий. Но нет, этот дурной Яша доставал всех. Им, видите ли, тесно. А хочется и второго, и даже третьего ребёнка.

– Вообще, безобразие, – выступал иногда на кухне этот дурак. – Вон Струнин – один и в одной комнате, а нас – трое и тоже – в одной комнате. Где же здесь равенство и распределение, чтобы по труду и умению?

В результате, когда освободилась эта комната, то Яша в отчаянии от давления супруги Доры принёс справку, что он – беременный. На пятом месяце. А так как это – феномен и в мире пока такого нет, то просит и требует – освободившуюся жилплощадь немедленно передать семье Гуревичей[16]. О случае «этакой внеплановой беременности» даже написала газета «Вечерняя Одесса». Чем значительно повысила свой вечерний тираж.

А разрешилось всё как всегда. Когда наша власть сказала, что надо делать. Весь народ ответил: «Есть!» Вернее, сказала, что делать не надо. Проще говоря, пришёл к нам товарищ, одетый скромно. Правда, в хорошей обуви (Карапетян делает «левые» мужские туфли лучше итальянских) и габардиновом плаще. Сразу прошёл на кухню, хотя звонил один раз.

Увидел тётю Песю, а она руками взмахнула:

– Ай, не верю глазам. Арон, боже мой. А мне сказали, под Севастополем ты погиб.

Посетитель улыбался весьма доброжелательно.

– Ай, тётя Песя, рано вы меня похоронили. А сколько уж воды утекло. Я давно с зажившей раной и теперь – Александр Иванович Плахотник[17]. Прошу любить.

Оказалось, что они – старые знакомые. Как, где и когда – тётя Песя рассказала сразу по уходу гостя.

А пока гость прояснил ситуацию. Он – замначальника АХУ[18] – ни более, ни менее, обкома КПСС. И знает нашу квартиру по случаю проживания в ней Семёна Струнина, от которого столько шуму и беспокойности было не так давно. И который стал знаменит не тем, что учил Генсека Леонида Ильича глупостям, а тем, что отказался от обкомовской однушки[19].

И добавил потом:

– Сам Твердохлебов, узнав, покачал головой и усмехнулся, во-о-о! Короче, господа-товарищи, прошу вас прекратить возню. Комната передаётся заслуженному, весьма заслуженному, профессору медицины, академику Бондарю Сергею Феофиловичу. А вы, Песя Львовна, ответственная за квартиру, наведите порядок в умах проживающих. Чтобы они не стали проживать в иных местах. Например, в солнечной Воркуте. Заезд нового жильца планируется на понедельник. Прошу товарища Бондаря любить и жаловать.

С тем товарищ Плахотник и откланялся.

А мы бросились к Песе Львовне. И получили массу информации, прежде всего о самом ответработнике обкома КПСС товарище Плахотнике. Который, под смех тёти Песи, оказался вовсе Ароном Певзнером, во времена оные завсегдатаем известного заведения мадам Песи Львовны Цукер.

– Но, дорогие товарищи, давайте соблюдать чистоту и стараться, это к тебе, Коля Заяц, и ко всем вам, мужикам, попадать в унитаз.

Налили себе чаю, положили свой кусочек колотого сахара и обсудили будущего соседа.

Коля Заяц был крайне безапелляционен:

– Ха, академики! Да вы соображайте, хоть немного с вашей Песей. Академик! И в коммуналке, в одной комнате! Да это всё равно что запустить человека на Луну – то есть никогда это не произойдёт. Вот так же, как ваш грёбаный академик вселится в нашу комнату. Все, мужики и женщины, просто как у нас в лагере. Дал денег, да, думаю, не так уж много, это – коммуналка, вашему, тётя Песя, Арону, ныне Александру Ивановичу Плахотнику. Вот и весь «акадэмик». Ясно, как звон рельса в Явасе, что в мордовском «зоопарке».

Выражался Колька весьма витиевато, но понять было можно. Яснее ясного. Чё говорить – Одесса! «Занёс» – вот, пожалте, стал «акадэмиком».

Ай, ошибался наш бывший «бродяга»[20] Заяц Коля. Ох, ошибался. Ибо всё оказалось совсем не так, а как нам диктовала мудрая наша партия.

То есть в понедельник ушлые двое рабочих занесли необходимый для проживания любого homo «инвентарь» и мудрёные два прибора. С массой проводов.

Далее появился и наш новый жилец. Его можно описать кратко – шкаф 2×2.

Вошёл так спокойно, представился тем, кто был на кухне. Сказал: «Что? Чай пьёте, убогие». И прошагал к комнате, будто и жил там всё время.

Три минуты молчания прервала тётя Песя. Она посмотрела вслед жильцу и серьёзно, даже с уважением произнесла:

– Да, это – акадэмик. И не спорим.

Мы промолчали. Хотя, конечно, вечером Яша не смог не выступить:

– Это что же получается? У нашего жильца какие-то приборы с проводками. А как мы теперь будем платить за электроэнергию?

Мы молча пошли в свои комнаты. «Может, на самом деле мы убогие?» – думалось мне.

Что делать? Жизнь продолжалась. Для меня – рефрижераторы, главным образом, американские, я их знал, как свои пальцы. И главное! Главное, ибо уже год я играл за дублёров в юношеской команде «Черноморец». Хоть и перерос, но тренер мой возраст скрывал и ставил на все игры.

Я чувствовал, ещё немного и могу оказаться в основном составе «Черноморца». И тогда, ура, брошу работу. Ведь платить мне будет клуб. Хотя мы и числимся «любителями», но зарплата идёт нормальная.

Даже повыше, чем у «холодильника».

Я видел, что все ребята основного состава раз в месяц расписываются. Кто – такелажник, кто – сварщик, кто – электрик. И так далее.

Но свою эпопею футболера я расскажу позднее.

Пока – про нашего нового жильца. Его заезд и проживание породили массу слухов. Что вполне естественно. Когда по распоряжению обкома КПСС в коммунальную квартиру вселился «шкаф» 2×2.

Да ещё на следующий день мы с изумлением увидели на входной двери табличку «Академик, доктор медицинских наук Бондарь Сергей Феофилович. Кардиология». Табличка некоторых жильцов обеспокоила. Особенно Гуревича, который, как говорят, в каждой бочке…

– Как это так? Без согласования с жильцами такую табличку? Так и мы можем. Если нам оплатят. Ему-то, вероятно, обком заплатил. Нет, это безобразие, и надо нам, жильцам, проголосовать. Чтобы было неповадно.

Что «неповадно», за что голосовать? Особенно и не интересовались. Да наплевать. Зато – интересно и оживление в кухонные посиделки вносит.

Но снова – облом. К Яше пришли двое, выставили, что совершенно невозможно и представить, Дору на кухню и провели с Яковом Гуревичем, как он потом сказал, углублённую разъяснительную беседу. В результате которой Яша вышел белый… А вечером к Доре вызывали неотложку. Которая, кстати, не приехала. Сослались, гады, по телефону, что в квартире проживает кардиолог. После чего неотложка была не нужна.

Но слухи по двору, затем по соседним домам и далее, далее поползли. Один нелепее другого.

То оказалось, что Акадэмик сослан в Одессу в связи с неудачной операцией Шарлю де Голлю. То шёпотом сообщали, что он – главный в этом таинственном «деле врачей». То, что сказал самому – мол, ты, сударь мой, убогий, и место тебе – в доме для очень престарелых.

Наш же жилец сразу прославился не только на всю улицу (Провальная, д. 7), не только на микрорайон, но и, пожалуй, на большую часть города Одесса, где после Япончика, Котовского и залётного Гиви Кикнадзе прославиться было нелегко.

По приезде на следующий вечер академик вышел погулять. Хорошо известно, что в эти годы, этак в 1949–1969-м, гулять вечером одному в Одессе было крайне нежелательно. Николай Заяц и Иван Шанкр (скрипка) сказали Бондарю, что лучше бы по вечерам одному ему не выходить.

Бондарь, очевидно, не понял. Бормотнул: «Я – ненадолго». И пошёл. Весь из себя в светлых брюках, соломенной шляпе и ярко-лимонного цвета ботинках.

– Мама-мия, – простонал Заяц. – Чё ж это будет?

А вот что было.

Через несколько домов к нему подошли четверо молодых людей. Началось тривиально:

– Дядя, закурить не найдётся?

– Я не курю, – вполне миролюбиво ответил Бондарь.

– Ну, тогда давай лопатник[21], да шевелись, пока на перо[22] не поставили.

Бондарь спокойно отдаёт бумажник.

– Хе, да у тебя, дядя, бочата[23] не хилые, ну-ка, передай с цепочкой, с цепочкой, не журись, всё будет тип-топ.

Ребята оживились. Редко всё-таки вот так спокойно жертва расставалась с бумажником и золотыми, Павла Буре, часами.

Через несколько минут наш незадачливый Бондарь стоял в пустынном переулке без пиджака, без брюк, без рубашки и шляпы.

– А теперя сымай уж до кучи шкары[24], дядя. Да мы нормальные пацаны и отпускаем.

– Ну, ребята, я ботинки снять не могу, нужна ваша помощь, я не могу нагибаться.

– Да без проблем. Вон Прошка наш, молодой. Он поможет, – радостно сообщает старший среди этих налётчиков. Он доволен – фарт сам бежит в руки. Без базара, криков, мордобоя и без ножей.

Далее произошло неожиданное.

Дядя, то есть жертва ограбления, быстро наклонился, схватил за ноги незадачливого Прошку и начал молотить всю «бригаду» налётчиков, да так споро и умело, что, когда они оказались в больнице, в отделении скорой помощи, все медработники решили, что их сбил самосвал.

А Прошке повезло.

– Ох, дяденько, токо не убивай. Молиться буду. Не убивай. Я ж ещё несовершеннолетний, – вопил перепуганный Прошка.

Дяденька же спокойно попросил Прошку собрать его вещи, включая часы, цепочку и бумажник, и идти за ним.

Прошка вытирал кровь и сопли, топал за спокойно, но быстро идущим дяденькой и молил только об одном – не уронить по дороге чего-нибудь.

Во двор проживания, к изумлению и онемению редких в ночное время жильцов, вошёл крупный мужчина в ботинках и трусах. За ним семенил парнишка, заляпывая хорошие брюки и светлый пиджак кровью и соплями.

Да, это было всё именно так.

Улица Провальная на долгие годы могла жить спокойно. Никто ни на кого вечерами не посягал.

А ребята ещё долго ходили с гипсовыми повязками и «смотрящему» рассказывали, с каким ужасом они столкнулись.

Тётя Песя утром, получив информацию о прогулке жильца, гордо сказала:

– Шо я вам говорила. Это таки акадэмик, а не Гуревич там какой-нибудь. Белогвардеец чёртов.

Яшу Гуревича она не любила.

Теперь полная правда, мы узнали впоследствии, как, за что и почему доктор наук Сергей Феофилович Бондарь, член-корреспондент Украинской академии наук, оказался в коммуналке на улице Провальной, дом 7.

В Москве Бондарь работал заведующим отделением кардиохирургии давно. И изобрел, сам того не ожидая, какие-то клапаны, задвижки или заслонки (уж извините, неважно), которые совершенно благотворно действовали на сердечников.

Работал, защитил все, что полагается, и даже однажды ездил с делегацией в Вену.

Австрийские врачи были ошеломлены докладом профессора Бондаря и предлагали многое. Иначе – всё, только оставайтесь. Даём не институт, не клинику. Всю кардиомедицину! И ваш Советский Союз осыпем такой аппаратурой, что любо-дорого. Только – оставайтесь.

Конечно, профессор не остался.

Но больше его за рубеж не посылали. Органы наши знали – человеки слабы и выдержать такие обещания, вплоть до Нобеля, не сможет ни один профессор. Тем более – беспартийный. Да ещё и неженатый. Хотя дамы мелькали.

Э, да что говорить!

А тут происшествие, которое и привело уже академика Бондаря на Провальную, в городе Одесса.

В Филатовке, так уважительно называли Филатовскую больницу, профессор уже стоял у стола. Полностью бригада была готова к операции девочки из Казани. Бондарь и все знали – сейчас они будут реально спасать человека.

Но за дверьми операционной что-то определённо происходило. Что нервировало профессора.

В коридоре резко и достаточно грубо посетитель требовал немедленно профессора в Кремлёвку. Старшая медсестра уверяла посетителя:

– Нужно подождать. Профессор уже мылся, и оперируемой дали наркоз.

– Так отменяйте! – кричал посетитель. – Вы понимаете, кто требует профессора? И срочно.

– Но ребёнок может погибнуть.

– Да какое дело до ребёнка? Немедленно профессора в Кремлёвку, – уже не кричал, а ревел посетитель.

Но ничего не получилось. Профессор вышел из операционной только через пятьдесят минут. Вся бригада рада была неимоверно. Да как не радоваться, когда на твоих глазах и при твоём участии спасли девочку. Простую казанскую девочку.

Ситуация с криком и руганью разъяснилась просто. В ЦК КПСС был очень, ну просто очень важный член ЦК КПСС. Не буду упоминать его реальных данных, не дай Бог, засудят. Или проще – прикажет закопать, например. Короче, его супруга – дама исключительной сварливости, гонора и глупости – имела в виде болезней какое-то сердечное недомогание. И требовала, чтобы «первое светило кардиологии» – так она называла профессора Бондаря – принадлежал только ей. Её истерзанному при построении социализма телу.

Вот и в нашем случае она, полураздетая, уже давно была в Кремлёвке, а профессор где-то жмукался. Не то на своей вилле в селе Махра со студенточками, не то в операционной. В конце концов профессора привезли в Кремлёвку.

Мадам дала волю своему гневу, своей невоспитанности и глупости. Но! Тут и случился полный абшид[25]. Ибо профессор вначале упомянул, что находился в интимных отношениях с её мамой, затем упомянул, что трахал всех членов Политбюро КПСС, включая её говнюка-мужа. И вообще больше чтобы к нему не обращались. В Кремлёвке масса отличных специалистов.

Всё бы выдержала наша незадачливая героиня. И не такое приходилось слышать в Гражданскую. Но вот обозвать её мужа говнюком! Этого пережить не могла. Вечером муж получил полный доклад о Бондаре и две разбитые хрустальные вазы – подарок, кстати, секретаря Компартии Австрии.

В результате оказался профессор в Одессе с указанием обкому строжайшим: только одну комнату в общей нерасселённой квартире в крайне неблагополучном районе.

Что и было выполнено. Ведь партия – наш рулевой.

Но снять звание академика не смогло даже Политбюро. Старцы упёрлись, и справедливо: нельзя создавать прецедент.

А Одесса выиграла. Оживились все сердечники. Подтянули животы кардиологи. И руководство обкома выдохнуло: «Теперь “от сердца” точно не помрём. Вот от перепоя – возможно. Но следить за этим должны “прикреплённые”»[26].

И ещё один номер отмочил профессор. О чём нам рассказал за чашкой чая Сергей Феофилович.

Вероятно, он-то и был последней каплей терпения Органов, партии и месткома.

Кратко, а то и так Бондарю уделяем внимания больше, чем всей нашей бесплатной советской медицине.

Африка – любовь моя

Вот его рассказ. В моем коротком изложении.

«От меня, я чувствовал, как каждый нормальный врач, хотят освободиться. И получился предлог.

Одна маленькая, но гордая африканская республика, которая начала строить социализм, для чего получала от Большого Брата различное вооружение, решила организовать медицину по схеме умелых и хитрых белых людей. Обратились к Брату. А у нас в Минздраве возрадовались: выполняем указание партии освободить Москву от смутьяна и грубияна Бондаря.

Вот так я стал личным врачом, а также главным советником по организации здравоохранения в этой самой маленькой африканской стране. Правил ею, не буду называть имена, лихой президент, он же вождь и учитель.

Кстати, окончил нашу Академию Генштаба. Не забыл русский. Особенно ненормативный сленг. И всё время вспоминал буфетчицу Валю. И её достоинства. В подпитии клялся мне всеми богами лесных массивов, что он ни у одной местной женщины таких достоинств не находил.

Ну, веселились.

А республика просто чудо как процветала. Откуда что бралось, неизвестно. Но дети учились грамоте, юноши и девы – все в Сорбонне и Кембриджах, войны с соседями не происходит, ибо взять с этой страны нечего. Даже кофе своего нет. Везут из соседних стран.

Вот в такую загадочную страну я попал.

Ну “папа”, так его называли в стране, вёл какие-то дела тихо, спокойно, без базара. И никто не понимал, откуда он берёт деньги. Он смеялся: “Да из тумбочки”. А ведь берёт, и немалые.

Ларчик открывался просто.

Племена тихонько копали ямки в джунглях, заодно подстреливая уток или иную дичь, доставали и промывали корзинки с землёй, а камушки – в мешочки. Мешочки шли все “папе”. Камушки же назывались изумрудами.

Можно было и припрятать в рваные джинсы. Никто никого не контролировал. Закон же государства был прост: никто, кроме племени, знать ничего не должен.

Племя от “папы” получает всё, что хочет, – от маиса и картофеля до Сорбонны и разных Кембриджев.

Старцы племени подлежали особому вниманию. А молодёжь лихо осваивала два вида занятий белых людей: гаджеты и футбол.

Да до того наосваивалась, что в Европе, старой и порядочно дряхлой бабке, выигрывала все игры всех чемпионатов.

Что до меня, Бондаря, то основная задача: следить за кардиосостоянием семнадцати жён “папы”. Да коротать вечера с пивом и чуть-чуть “Зубровки”. Эх, вечер становился блестящим от звёзд на африканском небе. В подпитии, кстати, “папа” любил устраивать рыбалку на крокодилов. Им же бросали оппозиционеров, которые перешли “красную черту”. Что это такое, в республике никто не понимал, но оппозиция почему-то уже давно тихо исчезла.

Но я отвлёкся. Так как произошло то, что, конечно, я ожидал, со мной произойти и должно было. Звёзды, крики попугаев, тамтам и “Зубровка”. Я полюбил».

Тут профессор Бондарь сделал паузу и попросил Колю Зайца сходить в его комнату принести. Что – было ясно.

Налили по маленьким рюмочкам, а Бондарь продолжал:

«Это была семнадцатая жена “папы”. В которой он души не чаял.

А вообще государственное устройство – очень интересно. Нам бы такое. Но вы, убогие[27], конечно, больше всего интересуетесь не государством, а бабами. Так я понимаю».

Колька Заяц очень оживился и тут же подтвердил, что да, вот о дамах этой африканской республики – поподробнее.

Профессор хмыкнул. Налил ещё – по маленькой.

«Организация государства очень интересная. У них – семнадцать племён. Все живут раздельно и категорически стараются не смешиваться. Поэтому браки в другое племя – событие и долго обсуждается на племенном совете. Далее. “Папа”, он же вождь, учитель, друг детей и девушек, генералиссимус всего войска республики и вообще – любимый “папа”. Так вот, он берёт в жёны старшую дочь вождя племени и обязуется. Что обязуется, скреплено устным соглашением с каждым вождём племени. И никогда не нарушается. Таким образом, “папа” имеет семнадцать жён.

Каждая получает сразу звезду из изумрудов и звание “императрица”. И ни разу соглашение это по жёнам “папой” не нарушилось.

Жёнам же позволено многое, а обязанность одна: рожать “папе” наследников. Ибо наследницы не учитываются совершенно.

Моя же задача была, кроме выпивки с “папой”, беседы на русском языке и воспоминания о буфетчице Валечке. И медицина в полном объёме.

В подпитии “папа” предлагал мне какую-либо из жён. С условием: если ребёнок будет мужеска полу, то я на него претендовать не имею права.

Вот такая текла жизнь. “Папа” подарил мне бронемашину американского производства. Из посольства нашего просили тут же отправить её в СССР, адресат – Минобороны.

Так что, убогие, как видите, я приносил ощутимую пользу своему государству. Заодно, кстати, вылечил, провёл шунтирование всем родным и близким “папы”, за что получил мешочек изумрудов. Конечно, сдал его в посольство, ведь надо поддерживать экономику родины»[28].

Тут Колька и Иван Шанкр крепко обругали профессора. Он – смеялся.

«Кстати, убогие, я отметил – в этой республике слов “замок”, “задвижка”, “заслонка дверная” не существует. Все “предприимчивые” уже давно скормлены крокодилам, а новых не появляется вовсе – и так жизнь, как в российских сказках – лежи на печи да ешь калачи.

Но – ближе к моему случаю, как я здесь, у вас, убогих, оказался.

Я уже сказал: просто. Полюбил семнадцатую императрицу».

Он вытащил из бумажника фото, и ребята, то есть все мы, оцепенели. Как же эта женщина была хороша! Хоть фото любительское и помято изрядно. Стояла и смотрела на нас, улыбаясь чуть загадочно, прелестная молодая женщина. Сделанная из эбонитового дерева, чудесной красновато-смуглой окраски.

«У ней такая маленькая грудь, – пропел профессор и вздохнул. Но улыбнулся. – Она сразу как-то потянулась ко мне. Я это почувствовал. По-английски говорила смешно и очень мило. С каким-то акцентом. Только в Одессе я понял – этот акцент почему-то имеет украинские корни.

Например, я начал учить её нашему могучему языку. Прежде всего фразе, имеющей глубокий философский и даже интимный смысл: “Ну и что”. Она схватила суть звучания сразу, но я был поражён. Ибо теперь, разговаривая со мной и мило, даже нежно улыбаясь, она на все мои критические инвективы по поводу политики, экономики, культуры, литературы, медицины и даже интимных моментов отвечала чуть застенчиво: “Ну и шо!”

Откуда она нашла это “шо”, ума не приложу.

Эх, убогие, вы не видели тату этой девочки. На правой ноге неожиданно распускается лотос. У шеи какие-то птички чирикают.

И главное, уж теперь чего скрывать в вашей сраной Одессе, на попе полукругом татуировка “Я жду, тебя, мой господин”. Прочесть её невозможно. Каждое племя имеет свою особенность письма. Мэйва мне только после близости перевела эту вязь. Но – красиво.

Однако, короче.

Я пришел к “папе” и сказал всё, что полагается в таких случаях говорить офицеру и дворянину (хотя ни тем, ни этим я не являюсь). Помню, в зале приёмов, где в золотом с изумрудами кресле сидел “папа”, а перед ним на подушке – я, было очень тихо. Только где-то за окнами пели ночные жучки, цикады и шуршали в листве баобаба летучие мыши.

Было тихо.

Затем “папа” вздохнул, тихонько сказал извечную нашу фразу: “…твою мать” и неожиданно хлопнул меня по плечу.

– Я тайно велел гинекологу из английского посольства и врачу-америкосу посмотреть мою нежную, мою любимую, мою маленькую семнадцатую императрицу – Мэйву. Все они подтвердили: “Императрица беременна”. Ребёнок будет мужского пола. Первый среди всех этих шестнадцати прошмандовок-императриц. Значит – мой наследник.

Вот что значит правильная политическая линия вождя и учителя, – он снова захохотал.

– Наследник мой – будущий император и “папа”, имеет корни большой мирной державы.

Теперь по делу. После рождения и праздника священного буйвола (ведь родился сын) Мэйва с ребёнком, охраной и бухгалтером-управителем её дома переезжает жить во Францию.

Я по простоте российской пискнул:

– А жить-то где все эти чада и домочадцы будут?

– Да у меня шато под Парижем в городке Антони. И на Лазурке[29]