Родственные души

Глава первая

Мирон Безбородов дёргал ногами, причмокивал и сильно ругался во сне, грозя кому-то прокурором. Два раза вставал в туалет и один раз – выпить воды из чайника. Кошмары с утра растворились в подсознании, но оставили после себя осадок из плохого настроения и пульсирующей головной боли. Счастья изливания проблем на головы близких родственников Безбородов не знал по причине одиночества, поэтому сразу после пробуждения выдавил порцию негатива на окружающие его предметы: старую табуретку с расшатанной ножкой, зубную щётку с твёрдым ворсом, недотянувшие до нормального размера куриные яйца и, конечно же, подгоревшую яичницу вместе со сковородой и постным маслом. Костюм, отглаженный заранее, и до блеска вычищенные туфли Мирон осматривал долго, придирчиво и, убедившись в безупречности их состояния, благосклонно кивнул. И даже снисходительно улыбнулся. К внешнему виду Безбородов подходил строго, потому что оболочка, как говорится, должна соответствовать содержанию. Интеллектом своим, знаниями и положением в обществе Мирон на данном этапе жизни вполне был удовлетворён. Должность старшего клерка в довольно солидной городской компании придавала ему значимости в собственных глазах и выпрямляла осанку. Он мог позволить себе не смотреть по сторонам и не заглядывать в лица прохожих, гордо шествуя по тротуару к месту ежедневного пребывания. Мирон уважал себя на работе ровно в той мере, в какой не уважал дома. Одиночество здесь становилось ощутимым почти физически и вызывало ночные кошмары, которые не запоминались. Так повторялось день за днём.

Прежде чем влезть в пальто, он взглянул в зеркало. Оценил, утвердил и принял себя сегодняшнего, прищёлкнул языком, приосанился и одобрительно подмигнул своему отражению.

– Чтоб тебя удача не покинула!

В дверь постучали.

– Кто там?

Глазок высвечивал пустоту. Безбородов вышел на лестничную клетку и тут же угодил пижонской белой туфлей в тёмно-коричневую кучу. Поведя носом, поморщился от поднимающейся вони, и, нагнувшись, оценил полноту катастрофы. Где-то внизу покатился и вывалился во двор издевательски противный хохот ненавистных до тошноты хулиганов.

– Чтоб вас всех…

Запасом белых туфель Мирон не обладал, а сегодня туфли непременно требовались белые. Иначе сделка, намеченная на утро, могла сорваться или… Да мало ли этих или, мечтающих обрушиться на его не седую ещё голову, воспользовавшись случаем. Туфли сегодня требовались белые. Поэтому старший клерк Безбородов вернулся в опостылевшую квартиру и долго, морщась и задерживая дыхание, отмывал их. Гадость смылась, а запах остался. Так казалось, когда шёл по тротуару, потому оглядывался и смотрел по сторонам, глубже втягивая голову в воротник чёрного пальто. Казалось, когда здоровался с сотрудниками, готовился к переговорам и когда притормозил на мгновение у кабинета шефа.

– Чтоб вас всех…

Запах утреннего конфуза жил с ним.

– Что вы сказали, Мирон Кузьмич?

– Ничего.

– Ну-ну. Могу посоветовать своего психолога. Недорого берёт, а результат, как говорится, на лицо.

– Спасибо, шеф. У меня свой имеется.

– Ну-ну!

«Ну-ну» шефа никогда ничего хорошего не сулило. Тем более в сопровождении снисходительной улыбки. Мирон повёл носом, втянул в себя воздух.

– Пахнет?

– Чем? – не понял шеф.

Младший клерк Зоя Бумбошкина посмотрела на Безбородова с нескрываемой обидой и вытерла остатки пролитого кофе из кофемашины. «Мог бы и промолчать», – читалось её в глазах. Остальные остановились, замерли и принюхались.

– Бумбошкина кофе вкусный варит, не пробовали? Даже дома от аромата избавиться не могу.

Импровизация удалась. Шеф расслабился и одобрительно похлопал его по плечу.

– При всём уважении к Зое, дело не в ней, а в кофе, который мне привезли из Новой Зеландии. Хоть что-то хорошее я в состоянии сделать для своих сотрудников?

Бумбошкина, вначале выдохнув облегчённо, всё же расстроилась – кофе похвалили, а её нет. Но этих изменений в эмоциональном состоянии девушки старший клерк Безбородов уже не видел. Он шагнул за порог и устроился за одним столом с шефом, через три сотрудника от него. Достаточно близко для своих сорока трёх лет.

Пахло.

Мирон перекладывал файлы из папки в папку, водил носом, пытался настроиться на конструктивный разговор. Их компания «Три шара» занималась изготовлением и продажей новогодних игрушек. Сегодня им предстояло соблазнить китайских потенциальных спонсоров интерактивной ёлкой. Каждая такая ёлочка представляла собой большую Рождественскую лотерею, в которой обладатель одной отдельно взятой игрушки мог рассчитывать на сюрприз. Достаточно было в определённое время снять шарик с веточки, и ты тут же узнавал цену своему везению. Приз доставляли по всему миру, независимо от точки на глобусе. Идея китайцам понравилась. Объяснять, каким образом оно работает, выпало старшему клерку Безбородову. До определённой минуты всё складывалось прекрасно. Китайцы оживлённо переглядывались, шеф довольно улыбался. Но на этой самой минуте один из покупателей громко чихнул. Носы у остальных тоже как-то подозрительно задвигались, ловя ноздрями воздух, а глаза почему-то уставились на белые туфли докладчика. И с этого мгновения старшему клерку Безбородову стало казаться, что все за столом обсуждают исключительно его туфли и запах, исходящий от них. Голос дрогнул, сорвался и пропал. Стакан воды, выпитый залпом, не помог. Шеф напрягся, китайцы перестали двигать носами.

– Чтоб вас всех!

Дерзко, одним движением руки он стянул с себя галстук и попытался дышать. Без изменений. Открыл окно, подставил лицо холодному ветру и робким одиноким снежинкам. Обернулся.

– Пахнет? Сейчас перестанет.

Не сказал, прохрипел. Снял туфли и выбросил их в оконный проём с двенадцатого этажа, наконец избавившись от привязчивого запаха раз и навсегда.

– Всё! Теперь не пахнет. Можете не водить носами. Объект зловония устранён.

– Ты кофе перепил? Выйди, сам продолжу, – осадил выпавшего из узды сотрудника шеф.

Мирон вышел. Сидя у двери, шевеля пальцами в белых носках, он пытался понять и оценить весь ужас произошедшего.

– Что случилось, Мирон Кузьмич?

Бумбошкиной, как всегда, нужно было засунуть свой нос в чужие проблемы.

– Ничего, Зоя, оставь меня.

– Ой, у вас совершенно пропал голос. Вам обязательно нужно выпить чего-нибудь тёплого. Я сейчас принесу кофе.

– Нет!

– Хорошо, чаю!

Китайцы сразу не разбежались – положительный знак. Надежда на удачную сделку всё ещё сохранялась. В этой надежде таилось спасение старшего клерка Безбородова от ближайших изменений в карьере.

– Ваш чай, Мирон Кузьмич. С мятой.

– Спасибо!

«А Зойка-то ничего девчонка. Что я на неё взъелся?» Заметив оценивающий взгляд Безбородова, Бумбошкина покраснела.

За дверью всё ещё продолжалось бурное обсуждение проекта, когда в офис, тяжело дыша и отстраняя рукой охранников, ввалился грузный гражданин ростом под потолок. Уронив парочку стульев и папку бумаг со стола Мирона, он заполнил собой и зычным голосом всё окружающее пространство. Пришлось подняться ему навстречу, закрыв грудью путь в кабинет шефа.

– Вот! – гражданин потряс перед глазами старшего клерка белыми счастливыми туфлями. – Они свалились мне на голову из окна того кабинета. Я проверил записи камеры и не мог ошибиться. Хотите вы или нет, но я в него войду.

Запах вернулся. С запахом вернулся и голос. Или подействовал волшебный чай с мятой по рецепту Зои.

– Отдайте их мне.

– Вот ещё. Я зря на двенадцатый этаж поднимался?

– Пешком?

– Пешком.

– Почему не лифтом?

– Потому что так быстрее.

Гигант отстранил Мирона от двери и уже почти вошёл, когда из-за неё появилась голова шефа.

– Что за шум?

– Вот. Белые туфли принёс!

– Заходите.

Дверь осталась открытой. Сквозь широкую щель можно было видеть, как аплодируют китайцы, как пожимают руки друг другу и представителям фирмы, как обнимают растерянного гиганта, вставая на цыпочки. Оказывается, туфли Безбородова приглянулись одному из потенциальных спонсоров, и он, сняв шарик с ёлочки, пожелал такие же. Быстрая доставка произвела впечатление. Повезло.

Только через три часа шеф наконец позволил себе заговорить.

– Мирон Кузьмич, я думаю, вам нужно отдохнуть.

– Куда?

– Что куда?

– Куда вы меня хотите сослать, шеф?

– Почему сразу сослать? У нас есть залежавшаяся путёвка на Северный полюс.

– Залежавшаяся? На какой полюс?

– На Северный. На ледоколе. Туда-сюда – месяц. Отдохнёте.

– Извините, шеф, но я не переношу холод. Наградите лучше Зою. Вполне достойный работник. Она романтик, ей понравится. А я циник. С вашего разрешения, дома высплюсь пару дней.

– Пару дней? Спите месяц, Мирон Кузьмич. Вернётесь на работу к Рождеству в должности младшего клерка. Считайте, что я вас простил.

– Но.

– Никаких «но». Можете быть свободны.

– Спасибо. Я пошёл?

– Идите, но сначала заберите туфли в моём кабинете. Не в носках же пойдёте по улице. Сейчас так не ходят.

– Спасибо, шеф. У меня припасена пара тёплых ботинок.

– Всё равно заберите. Мне они ни к чему. Не мой размер.

Туфли не пахли, но Мирон всё равно зашёл в обувной и купил новые. Старые выбросил в урну. Они выработали установленный лимит счастья и подлежали уничтожению. Новые немного поджимали мизинец правой ноги, но это обычная история. Настырный мизинец не желал уживаться ни с одними ботинком, пока не познакомится с ним поближе и не притрётся. Видимо, ему полностью передался характер хозяина. Ну и ладно. Когда теперь ещё придётся их надеть? На всякий случай пусть будут. Без белых туфель рушилась положительная картина мира. А это совсем из ряда вон.

«Младшим клерком! Чай разве некому разносить? С моим-то умом – младшим клерком. А кто старшим? Бумбошкина? Чтоб вас всех!» – последняя фраза была произнесена вслух. Старушка в магазине, где Мирон покупал продукты, насторожилась и на всякий случай отошла. Времена сейчас сложные, а люди дикие. Никогда не угадаешь, что у кого на уме.

Оторвавшись от тележки, бывший старший клерк взъерошил волосы и манерно улыбнулся. Старушка спряталась за витрину с надписью: «Шоколадное счастье» и притихла. Через полминуты выглянула подслеповатым глазом, удостоверилась, что сумасшедший молодой человек отвлёкся на молоко с кефиром, и перебежками рванула к кассам, прижимая к груди пакет с овсянкой. Мирон этого не видел. Как не видел и засевших в кустах мальчишек, чья неисчерпаемая фантазия каждый день предлагала ему испытать на себе новую подлянку. С мальчишками, как и со старушками, отношения у Безбородова не клеились. Последние его опасались и обходили стороной, а первые недолюбливали и считали возможным использовать его вполне состоявшуюся личность для своих первобытных опытов и забав. Он знал, что они где-то есть. Вернее, должен был помнить. Но сознание младшего клерка Безбородова принялось исследовать глубины личности, ненароком позабыв об окружающем мире. И о тех опасностях, которые он в себе таил. Какие могут быть сомнения, если вокруг обитает сплошное хулиганьё? Потянув за ручку двери подъезда и услышав смех за спиной, он уже не мог остановиться. Тянул и тянул дверь на себя. Она открывалась всё шире, как в замедленном кино. А потом кино ускорилось, и тёплая липкая жижа вылилась на голову, заставив замереть. Он всё ещё сжимал ручку двери вспотевшей ладонью, когда его огрело сверху железным ведром, оставив в месте контакта с личностью огромную, вздувшуюся шишку.

Пакет с продуктами едва избежал падения на керамическую плитку, только подозрительно звякнули молоко и кефир.

Безбородов не оглянулся, не разразился гневной тирадой, не бросился разгонять источник истерического смеха по дворовым углам и закоулкам. Посчитав до десяти, шагнул в подъезд, вызвал лифт, поздоровался с собакой, вышедшей из него, и успешно доехал до нужного этажа. Обследовал ручки, замки и двери, вошёл. Долго сидел в прихожей, дышал. Думал. Мысли путались, сталкивались друг с другом, разлетались в разные стороны, вызывая то смех, то слёзы.

Стянул с себя мокрую липкую одежду, сбросив кучей в прихожей, ушёл в ванную, включил душ, долго рассматривал в зеркале фиолетовое лицо и волосы.

– Клейстер с чернилами перемешали, что ли? Экспериментаторы юные. Мы в своё время водой обходились. Технический прогресс даже хулиганьё заставляет креативно эволюционировать. Какое-то стремительное творческое развитие деградации получается.

Жижа почти отмылась. Ухмыльнувшись неудачному эксперименту противника, Безбородов забросил в стиральную машину вещи вместе с пальто, загрузил продукты в холодильник и протёр шишку перекисью водорода. Подумав, побрызгал подаренной в День рождения туалетной водой. Посмотрел на грамоту на стене: «За заслуги в разработке новой концепции Рождественской ёлки, в честь Дня рождения и в связи с успешным окончанием проекта. Генеральный директор ОАО “Три шара” И. А. Гармошкин».

– Да. Были времена. Прошли.

Привычка разговаривать вслух – побег из молчаливого одиночества – возникла давно и исчезать не собиралась.

– Ладно. Перемелется – мука будет.

Глотнул кефира из чудом уцелевшей бутылки. Проверил почту в телефоне. Впустил музыку в наушники, упал на двуспальную кровать и уснул неспокойным сном.

Проснулся неожиданно. Открыл глаза и молча лежал, пытаясь разглядеть потолок через ночную тьму. Обрывки сна метались в подсознании нелепыми почтовыми отправлениями. Почему почтовыми? Потому что создавалось впечатление, что их кто-то ему доставлял и оставлял до времени нераспечатанными. Кто-то невидимый, зависший в воздухе между потолком и кроватью.

– Оп! Надо же – пусто!

Мирон, рубанув рукой воздух, не поймал ничего, кроме обычного разочарования, и сосредоточился на надвигающейся головной боли. Оказывается, болит одинаково у старших и младших клерков. Вслед за головной болью приползло и улеглось рядом колючее ощущение ненужности. Возникло почти физическое видение тесного склизкого туннеля длиной в бесконечный холодный зимний месяц. Необходимость ступить в него пугала и вгоняла в ступор. Нужно подняться и сделать шаг.

Прошлёпал голыми пятками на кухню, стараясь не касаться пахнущих сыростью стен туннеля. Выпил таблетку и долго стоял у окна, разглядывая оживающие огоньки в доме напротив.

– М-да. У каждого – свой туннель. Хочешь не хочешь, нужно его пройти.

Таблетка подействовала, боль отпустила.

– Ещё поспать, что ли? Шеф приказал спать месяц. Но кому я нужен во сне? Видимо, никому, раз возвращаюсь без воспоминаний.

Внизу заскрежетал лопатой дворник, расчищая свой туннель от неглубоко декабрьского снега. Снег нынче в большом дефиците, как и тёплые отношения между людьми. Каждый занят собой, карьерой, здоровьем и добыванием пищи. Или, Безбородов нахмурился, увидев стайку подростков, – продолжением себя с последующим воспитанием этого продолжения. Вдруг накрыло вчерашними воспоминаниями и прогнало прочь от окна в спальню, в кровать, к колючему одиночеству. Нет, это выше порога человеческой выносливости, хуже боли. Вылез из-под одеяла, надел штаны, майку, свитер, куртку. Зашнуровал ботинки, затянув узел на правом. Скатился по лестнице в морозный воздух просыпающегося города, вдохнул, задержал в себе. Закрыл глаза, задрав голову, и через плотно сжатые веки увидел звёзды. Испугался и удивился одновременно. Никаких звёзд – однородное тусклое серое небо, освещённое уличными фонарями. Незаметная снежная пыль. Люди, бегущие на работу, знакомые по каждодневным встречам во дворе и совершенно незнакомые лично. Некоторым он кивал в приветствии, не зная о них ничего.

«Люди, как обрывки снов. Зачем они мне встретились, зачем им встретился я? Кому-то запомнится моя кислая физиономия и будет потом преследовать полдня. Для чего, почему? Вот и он этого не поймёт и станет на меня злиться. А я ведь ни в чём не виноват. Я – случайность в его жизни».

Странные мысли лезли в голову, гнали в центр города, где больше людей, сильнее движение, и одиночество, наверное, должно притупляться. Как бы не так! Чем больше вокруг тех, кому нет до тебя дела, тем глубже ты погружаешься в одиночество. Странный холодный туннель привёл к офису компании «Три шара». Безбородов немного оттаял от созерцания людей, с которыми чувствовал некоторое духовное единство. Если не духовное, то хотя бы корпоративное. Их он считал своим миром. Но всё же входить в здание не решался. Постоять рядом, согреться – да, а входить – нет. Вчерашний день разделил его пополам: одну половину поместил в туннель одиночества, а вторую оставил где-то здесь.

– Где ты – моя вторая половина?

– Мирон Кузьмич? За кем это вы наблюдаете? Или поджидаете?

Румяная, улыбающаяся Зоя будто перебросила ему свою улыбку, беззвучно крикнув: «Лови». И не поймать её он не имел права.

– Тебя и поджидаю, Бумбошкина. Ты чего сзади подкрадываешься, людей пугаешь? Это тебя мама так научила?

– Правда, меня?

Улыбка смешалась со смущением, взгляд упёрся Безбородову в левый ботинок и напомнил о вчерашнем конфузе.

– Не отвечайте, а то всё испортите. Хотите кофе?

– Из кофемашины?

– Нет, что вы, домашний.

– В огороде выращенный?

– Что?

– Ничего.

– Кофемашина варит невкусный кофе. Хороший я приношу из дома.

Любой другой на месте Безбородова давно бы уловил что-то, унюхал и извлёк из возникшей пикантной ситуации. Зацепился бы за неё, как за неведомо откуда взявшуюся живую ветку с молодыми листочками. Любой другой, но не Мирон. Он всё ещё мысленно продолжал двигаться по туннелю, изредка поглядывая в сторону дверей родного офиса.

– Я тогда пойду?

– На работу?

В последнем вопросе звучало столько нежности, любви и непритворного раболепия, что Зоя Бумбошкина поняла – ей не победить, не вырвать, не вытащить клерка Безбородова из уютно обжитой им червоточины. По крайней мере не сейчас. И она отступила.

– Куда же ещё?

– Иди, чего стоишь? Замёрзнешь.

Она пошла, но остановилась. Оглянулась и снова бросила ему улыбку. На этот раз он не стал её ловить.

– Вы, если что нужно, звоните, Мирон Кузьмич. Я принесу. С мамой живу, у меня времени много. Звоните.

Он снова не ухватился за ветку. Только промямлил в ответ:

– Не беспокойся. Иди.

– А кофе?

– Иди уже, Бумбошкина, Бога ради.

Зоя достала из сумки термос и вложила ему в руки. Повернулась на каблуке, как заправский военный, и побежала, не оглядываясь, пока не исчезла в серебристом свете открытых дверей помпезного офисного небоскрёба.

– И что мне теперь с этим делать? Вот чудо-юдо бестолковое.

Весело и беззаботно, по-детски влетел на крыльцо шеф, поздоровался с кем-то, похлопал по плечу и вошёл в тот же свет, что и Зоя. Где-то там, с той стороны, обитала настоящая офисная жизнь, наполненная движением и смыслом. С этой стороны задувала холодным ветром пустая реальность. Бессмысленная.

Отвернул крышку термоса, захлебнулся вырвавшимся наружу ароматом и не выдержал – налил половинку спрятанной внутри кружечки. Сделал осторожный глоток, прислонясь к стене. Вкусно. Закрыл глаза и долго стоял, рассматривая возникшие из небытия звёзды, давая возможность теплу разлиться по измученному тоской организму. Вспомнил, что забыл вынуть вещи из стиральной машины, допил кофе и медленно побрёл в сторону дома, считая шаги.

Две тысячи пятьсот тридцать один. Во дворе было тихо. Судя по времени, всё местное хулиганьё томилось сейчас в школе, ломая зубы о гранит науки. Но Безбородов всё-таки осмотрелся на местности, чтобы исключить любую возможную опасность.

Обошлось. Странная тишина накрыла и двор, и подъезд, и лестничную клетку. Даже забралась внутрь Мирона, наполнив равнодушным спокойствием. Он уже почти зашёл в открывшийся лифт, когда заметил торчащие из почтового ящика уголки белой бумаги. Открыл осторожно, поймал всё свалившееся в руку, выгреб, что не вывалилось, запихал в саквояж и снова нажал кнопку вызова лифта. Поздоровался с приехавшей собакой и вскоре сидел за столом в кухне, разбирая корреспонденцию. Жировка, реклама электриков и лучшего в мире интернет-провайдера, бесплатная газета с рецептами отваров и настоек, которые лечат всё, ещё какая-то реклама, письмо.

«Дедушке Морозу от Вани Котикова», – синим фломастером, скачущими друг вокруг друга печатными буквами.

– А кто у нас Дедушка Мороз, стесняюсь спросить?

Не ошибся ли Ваня Котиков адресом? Безбородов на всякий случай даже осмотрелся по углам и бросил взгляд в прихожую – не прячется ли там всеми забытый персонаж? Нет, никаких дедушек, тем более волшебных. На конверте тем же почерком, как и положено, пристроились друг за другом: город, улица, номер его дома, корпус и… На месте квартиры – синяя клякса с длиннющим хвостом, свисающим за край конверта.

– Если исходить из того, что Мирон Безбородов – не Дед Мороз, значит, этот самый дед должен жить-поживать в одной из ста с небольшим квартир нашего дома.

За двадцать лет проживания здесь никого подобного Мирон не встречал. В достатке мелкое хулиганьё, периодически исчезающее во взрослой жизни, несколько постоянно меняющихся собак, кошка, десяток подозрительно косящихся и перешёптывающихся старушек (двадцать лет одних и тех же). И никаких одиноких стариков. А почему именно одиноких? Ведь, если подумать, к каждой бабушке изначально должен прилагаться хотя бы один дедушка. Какой-никакой, а должен – пусть самый невзрачный, завалящий и неказистый.

Отбросив конверт на другой край стола, Мирон достал яблоко из холодильника и долго мыл его под струёй горячей воды.

– Не может Дед Мороз быть невзрачным, завалящимся и неказистым! Дед Мороз – величина высшего разряда! Мужик, так сказать, видный. Насквозь ёлками пропахший.

Хрустнул яблоком, склонился над конвертом.

– Сам-то откуда будешь, Ваня? Местный? Из углового дома? Сосед. Один из мелких пакостников или хулиганья покрупнее? Снова мне гадость подкинули? Никак не уймётесь?

Как же он сразу об этом не подумал? Даже удивительно. Взяв конверт двумя пальцами, поднял его над головой, поднёс к лампе, осмотрел на просвет. Ничего такого, чтобы насторожило и заставило нервничать. Превозмогая отвращение, обнюхал. Не пахнет. На всякий случай перевернул и обнюхал с другой стороны. Ещё раз проверил на просвет, бросил на стол, задумался.

– Кто же ты, Дедушка Мороз? Где прячешься, в какой из квартир?

Вспомнил бывшего таксиста Михалыча со второго этажа, слабоумного улыбчивого Егорку с четвёртого, высокомерного и напыщенного Бармалея Петровича, как его звали дети. Бармалей жил прямо под Безбородовым, на седьмом, с сыном и вечно недовольной невесткой.

– Злодей и добрый волшебник в одном лице? Забавно, почему бы и нет. Проверим.

Снова забыв о вещах в стиральной машине. В спортивном костюме и тапках на босу ногу спустился по лестнице на один этаж. Нажал на кнопку звонка. Прислушался.

– Ну!

Подозреваемый в халате и с колечком копчёной колбасы в руке скосил правый глаз на Безбородова, а левым между тем обозревал пространство лестничной клетки за его спиной.

– Я к Деду Морозу, – пролепетал Мирон и протянул письмо через порог.

– К кому?

Оба глаза соседа сконцентрировались на конверте. Губы перестали жевать, колечко колбасы в руке застыло в недоумении. Отступать было поздно, да и некуда.

– К вам. Письмо вот. Перепутали, видимо. Вместо вашего ящика в мой попало.

– Ну-ка, ну-ка, – сосед ухватил колбасу ртом, вытер руки о халат, взял конверт, прочитал, шепелявя сквозь колбасу, по слогам: «Деду Морозу от Вани Котикова». Доел колбасу, держа письмо левой рукой. Безбородов ждал ответа, непрерывно сглатывая слюну, пока колбаса полностью не исчезла. Тогда письмо вновь перекочевало к Мирону, а оба глаза собеседника впились в него, как зубы в несчастную колбасу.

– Так ведь написано русским языком – Деду Морозу. Почему ко мне пришёл? И кто такой этот Ваня Котиков?

– Так я думал…

– Смешной ты, сосед. Сколько лет за тобой наблюдаю, ты всё думаешь. Действовать надо, а не думать. Для начала хулиганью местному по шее надавай, а потом думай. Неужто не знаешь – Бармалей я?

– А Дед Мороз кто?

– Тебе надо, ты и ищи. А я отчаливаю к телевизору. Будь здоров, сосед. Ване Котикову – пламенный привет.

– Ага.

Развешивая бельё на обледеневшем балконе, Мирон упрямо продолжал перебирать в уме образы стариков, когда-либо встреченных им во дворе дома. Никого достойного внимания. Ни одного. Даже обидно стало за мужскую половину человечества. Что за скудность образов?

– Настоящие мужики до старости не доживают, что ли? Или жизнь их наизнанку выворачивает и в Бармалеев превращает? В лучшем случае. А худшем – в нечто незаметное и неважное.

Настроение испортилось. Егорку и Михалыча Мирон оставил на завтра. Замёрзнув на балконе почти до полного обморожения души, залез под одеяло, закрыл глаза, задремал. По ту сторону реальности, под закрытыми глазами, метались тени, пытаясь собраться в одну незатейливую картину. Обнаружить за собой некий мир, загадочный и хрупкий, но существующий. Скрывающий в себе Деда Мороза, Снегурочку, Бабу Ягу из добрых детских полузабытых фантазий, когда-то переполнявших Мирона. Но все пути заросли холодными и острыми сосульками. Не пройти туда, не пробраться.

Сон не оставил воспоминаний. Улетел в ночное небо сквозь открывшиеся глаза Безбородова, не задев даже кончика его души. Когда темно и тихо, одиночество ощущается в тысячу раз сильнее. Оно раздувается внутри, корчится в тесноте, готовое разорвать тебя на тысячи букв никому не нужного текста. «Бах», – и попробуй потом собраться обратно в нечто цельное и удобочитаемое. Страшно стать непонятной белибердой для самого себя.

Письмо лежало на столе, дразня жирной кляксой и пляшущими неровными буквами. И подумалось вдруг, показалось, что внутри маленького конверта таится настоящее спасение от надоедливого одиночества.

Нервными движениями, преодолевая предательскую дрожь в руках, Мирон вскрыл конверт и достал из него тонкий, сложенный вдвое тетрадный листочек с сиреневыми прожилками-клеточками.

«Здравствуйте, дорогой Дедушка Мороз, – человек читал вслух по привычке, пытаясь отогнать от себя одиночество. – Меня зовут Ваня, мне пять лет. У меня есть мама, папа и дедушка Коля. Он болеет, потому что не верит, что ты есть. Мама, папа и я знаем, что ты есть. А дедушка говорит, что ты – пустая фантазия. Пожалуйста, подари ему инвалидовую коляску, чтобы он поверил, что ты есть. Мы тогда смогли бы с ним гулять по улицам. Я буду его катать и охранять от хандры. Мама говорит, что она его замучила и скоро сведёт в могилу. А я не хочу, потому что он добрый. И я его люблю. Помоги, пожалуйста. Целую, Ваня Котиков».

– Целую? Кто же тебя, Ваня Котиков, учил Дедов Морозов целовать? В сосульку превратишься… Вот ведь… Инвалидовую коляску! Где же мне искать-то Деда Мороза твоего, Ваня? Где они живут, обитают? Кто бы знал!

Сложив тетрадный листок в конверт, Безбородов налил кофе из термоса Бумбошкиной, отхлебнул. Кофе оказался горячим.

– Для Деда Мороза – самое то!

В голову полезли вредные мысли, которые никто не звал. Прятаться от них бесполезно, и Мирон стал перебирать их по одной, надеясь найти хотя бы что-нибудь стоящее.

– А без Деда Мороза никак? Не решить проблему? В чём цена вопроса?

Вылив остатки кофе в кружку, залез в интернет, набрал в поисковике то, что искал. Откинулся на стул, присвистнул.

– Как же инвалидам-то выжить в этом мире? Не есть, не пить, на коляску копить? А если не совсем новую?

Снова набрал в поисковике. Сидел, выбирал, записывал телефоны. Сгрыз кончик карандаша до грифеля, поморщился, ушёл в ванную, долго отплёвывался, фыркал, смотрел на себя в зеркало, решал, стоит ли бриться в отпуске. Вспомнил о коляске, решил не бриться.

– Отращу бороду назло всем и стану брутальным бородачом. Бородачом Безбородовым. Как Дед Мороз. Мороз Безбородов! Смешно! Эх! Куда тебя несёт, Мирон? В какие стороны пространства и времени? Кабы знать!

За окном в свете фонарей оживало зимнее утро. Из темноты просачивался человек со всеми проблемами и заботами. Он тащил ребёнка на санках в детский сад, спешил на работу, на ходу поднимая воротник, очищал машину от снежной наледи, угрюмо брёл в школу, сгибаясь под тяжестью источника знаний на спине. Человек придавал движение и смысл всему видимому миру. А в невидимом мире рождалось время. Оно шло, бежало, летело, увлекая человека в вечность.

Безбородов набрал первый из записанных номеров. В ухо ударили короткие гудки – занят человек. Человек вообще существо занятое. Если его не отправить в принудительный отпуск на целый месяц за особые заслуги. Следующий номер отозвался длинными гудками.

– Алё! Говорите!

Мирон помедлил, пошевелил губами, покрутил телефон в руке. Голос показался знакомым.

– Что вы молчите?

– Ирина?

– Да, кто это?

– Вы продаёте инвалидовую коляску?

– Инвалидную, вы хотели сказать?

– Да, извините. Именно так я и хотел сказать.

– Этим дочка занимается. Сейчас я её позову. Она уже почти убежала на работу. Вам повезло.

– Мне всегда везёт.

– Да, здравствуйте. Говорите, пожалуйста, быстрее. Я совершенно опаздываю!

– Здравствуйте, мне нужна помощь.

– Мирон Кузьмич? Что случилось? Почему звоните на домашний?

– Зоя? Бумбошкина?

– Да! А кого вы хотели услышать?

– Ну… – мысли в голове перевернулись на спину и задрыгали ногами. – Мне нужна инвалидная коляска.

– Что с вами случилось? Я сейчас приеду.

– Постойте, Зоя, не нужно, со мной всё в порядке.

Последние слова улетели в пустую трубку и, не найдя адресата, вернулись обратно.

– Кому ты врёшь, Безбородов? Вляпался по уши, и дай Бог тебе не захлебнуться! Иди брейся. Скоро заявится Зоя с новым термосом свежего кофе.

Она примчалась через сорок семь минут двадцать три секунды.

Нервно дёрнулась ручка входной двери. Ещё и ещё раз. Потом в дверь суетливо забарабанили чем-то мягким, возможно, женской рукой в тёплой перчатке. Или даже варежке. Бумбошкина носила варежки, связанные мамой, что придавало ей особое очарование. Мысль про очарование возникла случайно и заставила сконцентрироваться.

– Да ну тебя! Девушка как девушка. Младший клерк!

Безбородов щёлкнул замком изнутри, потянул дверь на себя. Не открывается.

– Что вы там бормочете! Откройте! Почему вы здесь привязаны?

Звонок хулиганы сожгли давно, поэтому оставалось только стучать. Или кричать, что тоже порой бывало эффективно.

– Зоя, не знаю, что там стряслось. Я ничего не привязывал.

– Сейчас выпущу вас.

Волнение девушки распространялось в пространстве со скоростью бешеного таракана, шевелило усами и заставляло нервничать.

Наконец дверь открылась, и взволнованная гостья ценным призом ввалилась с порога прямо в руки растерянного хозяина. Так они и стояли почти минуту, волнуясь и нервничая. Зоя пришла в себя первой.

– У вас дверь к периллам привязана, я верёвку ножницами. Пополам.

Он взял ножницы из её руки и положил на полку у зеркала.

– Это нормально. Они же не знали, что мне не нужно сегодня на работу.

– Кто?

– Хулиганы малолетние.

– Буллинг?

– Разные взгляды на жизнь!

– Бывает! Но почему вы стоите? Должны лежать. А если стоите, тогда зачем кресло?

– Думали, что мне перерезало ножки и теперь нечем бежать по дорожке? Как видите, всё на месте.

– Хорошо. А что у вас с волосами?

Она покраснела вдруг, то ли от недавнего мороза, то ли от смущения. Он наконец отпустил её, спохватившись.

– Что у меня с волосами?

– Они фиолетовые.

– Да?

– Разрешите пройти, я буду вас лечить.

– От чего?

Он взял у неё пальто и пропустил в кухню. Термос со свежим кофе занял место на столе рядом с таким же вчерашним. Нашлись и две чистые чашки, как ни странно. К чистым чашкам она добавила пирог с капустой, а он – коробку конфет, незаметно смахнув с неё пыль рукавом.

– Вы так меня напугали, Мирон Кузьмич. Уму непостижимо.

– Извините. Я не хотел, Зоя, честное слово.

– Верю. Расскажите, зачем вам кресло.

Пришлось показать письмо Вани Котикова. Собственно, ничего особо секретного ни в письме, ни во всей сложившейся ситуации не наблюдалось. Ничего такого, что нужно превратить в тайну.

– Что всё это значит?

– Деда Мороза мне отыскать не удалось, поэтому решил сам помочь с креслом. Почему бы и нет? Как думаете?

– Какой вы добрый! Я всегда знала, что вы добрый, даже когда злились. У вас лицо доброго волшебника – чудаковатого, немного бестолкового, в меру серьёзного и очень сердечного.

– Как валидол?

– Шутите? А я серьёзно, – она уже хотела обидеться, но передумала. – У вас и чувство юмора незаурядное. Необычное. Поэтому многие не понимают. Сейчас с чувством юмора в основном – швах!

– Что сейчас с чувством юмора?

– Кранты полные!

Они рассмеялись безудержно и ярко, едва не расплескав кофе по столу. Разговор непринуждённо сместился в сторону – от работы, коляски и Вани Котикова, от прилипчивых вечных проблем и серьёзности жизни к лёгким воспоминаниям о прошлом, о всякой всячине, которая незримо дарит радость. За окном уже вовсю занимался новый день, легко скользя по белому снегу жёлтым фонарным светом. Вдалеке башенные краны растущих кварталов тянули солнце за воротник, поднимая его из-за горизонта. Оно сопротивлялось, зевало, натягивало белое покрывало до самых глаз. Совсем скоро вездесущий фонарный свет забьётся в углы, в подворотни, в подвалы, где притихнет, оставив город во власти солнца до вечера.

– Зоя, пойдёте ко мне Снегурочкой?

– На полставки или на полную?

– А вы как предпочитаете?

Она вдруг замялась. Улыбка пропала, исчезла в глубине зелёных глаз, будто и не было её никогда.

– Ладно, Мирон Кузьмич. Зашутились мы. Если всё у вас хорошо, пора мне на работу. Я на пару часиков всего отпросилась. Вы позвоните, когда за креслом соберётесь. Оно папино. Новое почти. Он им немного пользовался. Совсем.

– Зоя. Я деньги…

– Не нужно сейчас о деньгах, они всё испортят. Позвоните мне. Я его приготовлю для вас. В смысле…

– Я понял. Позвоню. Только познакомлюсь с Ваней и его дедушкой поближе.

В её рукавичках таилась особенная теплота, с которой не хотелось расставаться. Безбородов долго не разжимал ладоней.

– Я пойду, Мирон… Кузьмич.

– Хорошо.

– Мне пора.

– Идите.

Руки их разомкнулись, и они стали медленно отдаляться друг от друга: на сантиметр, два, двадцать два, десять метров, триста двадцать три метра – ровно столько до ближайшей автобусной остановки. А теплота почему-то осталась. Она переползла в сердце, свернулась калачиком и, улыбаясь, замерла. Или так действовал кофе?

Туннель стал не так холоден и безнадёжен. Безбородов ступал по хрустящему снегу и не чувствовал былого озноба. Сзади увязалась собака, с которой они только что ехали в лифте. Этого серого вислоухого пса он встречал часто и всегда одного, без хозяина. Чей он, из какой квартиры – Мирона никогда не интересовало. Ездит собака сама на улицу – умная, значит. Он даже здоровался с ней, иногда, как ему казалось, собака кивала в ответ, шевеля ушами, словно крыльями.

– Как зовут тебя, пся?

Животное остановилось, наклонило голову и подмигнуло правым глазом. Человек подмигнул в ответ.

– Будем дружить? Хозяева тебя не потеряют?

Собака ткнулась головой в колено и дала потрепать себя за ухом.

– Значит, будем дружить. Идём на задание. Наше дело – познакомиться с Ваней Котиковым и его дедушкой.

Собака прошла вперёд, оглянулась, мол, догоняй, и потом до самого дома Вани семенила рядом, важно помахивая хвостом. Безбородов всю дорогу будто наблюдал со стороны или даже сверху, как идут они с собакой, словно старые знакомые, как посматривают друг на друга уважительно и распрямляются от понимания, что одиночества больше нет. Отдельные моменты последних дней странным образом разбили одиночество вдребезги, и Мирону нравился такой ход событий. А всего-то нужно было решиться на доброе дело – пустяк, указавший новую дорогу.

– Стоп, собака. Пришли. Вот здесь, если я правильно понимаю, и живёт на первом этаже наш мальчик.

Они устроились во дворе на каруселях и стали ждать. Как-то незаметно, вначале робко и застенчиво, а потом всё смелее мир начал вращаться вокруг них, раскачиваясь и растворяясь в едином потоке времени. Летели безразличные окна домов и запертые двери подъездов, летели замёрзшие одинокие лавочки, заснеженные автомобили и одинокие прохожие, летело серое небо над головой и земля под ногами, летел и кувыркался огромный мир, оставляя в центре собаку и человека. «Гав», – сказала собака, притормозив неожиданный полёт и заставив Безбородова встрепенуться. Из подъезда, опираясь на костыли, вышел старик, покашлял в ладонь и, поохав и покряхтев, устроился на лавочке недалеко от дома. Смешной большеротый мальчишка лет шести поправил ему воротник и что-то шепнул на ухо. Старик улыбнулся и махнул рукой в сторону детской площадки, где раскручивали мир собака и человек.

– Они?

Безбородов зачем-то спросил у собаки, не ожидая ответа, но она подтвердила.

– Гав!

– Я тоже так думаю.

Мир сосредоточился на мальчике, не выпуская из поля зрения старика. Впрочем, старик, кажется, задремал. Мальчик же остановился у каруселей, переводя взгляд с Безбородова на собаку и обратно. Белая чёлка выбилась из-под пушистой зимней шапки, завязанной на подбородке. Из рукавов вместительного не по размеру синего комбинезона выглядывали руки в голубых рукавичках. Одна рука держала фиолетовую лопатку, другая погладила собаку.

– Можно с вами? – обратился мальчик к собаке и терпеливо стал ждать от неё ответа.

Собака удивилась, но не подала виду.

– Гав!

– Садись, Ваня. Здесь ещё и для дедушки твоего места хватит, – Безбородов дружелюбно оскалился.

– Дедушка дома в кресле-качалке накатался. А мне не разрешают. Поэтому на каруселях приходится.

– Садись.

– А откуда вы знаете, как меня зовут?

Мир снова закрутился вокруг них, приняв в себя мальчика, не уставая поглядывать на дедушку.

– Кто же тебя не знает? – соврал Безбородов. – Все знают Ваню Котикова и его дедушку.

– А маму и папу?

– Конечно.

– А бабушку?

– Естественно.

Мир ещё два раза крутанулся вокруг них.

– А я думал, что про нас никто не знает.

Вселенная вдруг наполнилась детской грустью и осыпалась блестящими снежными звёздочками прямо на голову чудесной троице.

– Знаааююют! – протянул Безбородов и посмотрел на собаку, в ожидании поддержки.

– Гав!

– Вот видишь. Собака не будет врать! Тем более такому героическому мальчику, как ты.

– Это хорошо, что знают. Значит, у нас всё будет хорошо.

– Обязательно будет.

Снегопад усилился. Старик на скамейке постепенно превращался в бесформенный сугроб, и мир вынужденно остановился. Мальчик побежал к своему любимому человеку, чтобы стряхнуть с него снег, поправить воротник и поцеловать в колючую щёку. Мужчина встал на костыли, и они вместе с внуком медленно побрели вдоль дома, пока не скрылись за углом, исчезнув на некоторое время из запорошённого снегом мира. Захотелось встать и побежать, посмотреть им вслед – так страшно вдруг стало за своё будущее. Показалось на миг, что оно уйдёт и растворится вместе с ними за тем углом. Собака побежала с надрывным лаем, а следом – Безбородов. Но мальчик со стариком исчезли. И собака тоже, сколько он её не звал. Даже лая от неё не осталось.

– Не нужно проверять. Твоё от тебя никуда не денется. На то оно и твоё.

Ноги вначале понесли его к центру, а потом в старые дворы на задворках цивилизации. Здесь он вырос, отсюда ушёл, чтобы иногда возвращаться, заглядывать в окна и лица прохожих, в надежде увидеть своё детство. А зачем, он и сам не знал.

Из старых дворов выполз вечерний сумрак, зажёг фонари и заставил снег играть и переливаться в их жёлтых лучах. Пришло время звонить Зое. Безбородов ждал этой минуты и остерегался.

– Зоя?

– Мирон Кузьмич, с вами всё в порядке?

– Что со мной будет, Зоя? Лучше скажи, когда можно забрать кресло?

– Да хоть сейчас.

И он поехал на синем автобусе или трамвае. Не важно. Петлял дворами, шёл через парк. Стоял у забора маленького частного домика с занесённым снегом вишнёвым садом. Снова звонил, уточнял адрес. Нет, не ошибся.

– Я у вашей калитки.

У неё была замечательная улыбчивая мама, а дома пахло шоколадом. В печке потрескивали дрова, и не хотелось уходить. Они болтали втроём и пили чай. Безбородов всегда относился к чаю с прохладцей, но неожиданно полюбил его. Потому что такой вкусный чай невозможно не полюбить.

– Мирон Кузьмич, вам хорошо?

– Да!

– Вы выздоровели.

– Да.

– Я же обещала вас вылечить.

– Да.

Безбородов хлопал глазами, словно глупый телёнок, и тянул губы в улыбке. А Зоя листала альбом с фотографиями и знакомила его со своим детством и школьной юностью. И что-то такое происходило в этот момент с его душой, чего никогда ещё не было. Чему он не мог найти названия.

– Мирон Кузьмич, давайте подарим кресло вместе.

– Хорошо.

И вдруг спохватился, засуетился, вывалился из уютной коробки в просторную и светлую червоточину.

– Да. Нужно подарить кресло, Зоя. Пойдём.

Он подал ей руку. Или она ему. Не столь существенно.

– Квартира номер три, жми!

– Знаете что, Мирон Кузьмич, вы – Дед Мороз, вот и жмите.

– Напридумывают домофонов – стой теперь и мёрзни. Опять не туда нажал.

– Специально не туда жмёте, чтобы потом на меня спихнуть.

– У тебя рука лёгкая. А у меня один палец сразу две кнопки жмёт. Видишь.

Безбородов продемонстрировал поднятый вверх указательный палец и приложил его к кнопке для пущей наглядности.

– А мне варежки снимать придётся. А не очень-то хочется, знаете ли.

– Хорошо. Будем стоять и ждать, пока кто-нибудь не откроет.

За разговором они не услышали шум за спиной. Или услышали, но не придали значения. Звонкий смех или даже хохот издевательски забился между двух пятиэтажек, запульсировал во дворе, споткнулся о карусели, задребезжал и покатился под гору, к новостройкам, к строительным кранам, где свет и мрак перемешивались, образуя зловещие тени. Покатился, увлекая с собой инвалидное кресло, всего на несколько мгновений оставленное без присмотра.

– Вот же паразиты! Шантрапа. Чтоб вас всех!

На Безбородова накатила вдруг волна злости, соединившая в себе все прошлые обиды и будущие. Она вытолкнула его с подъездного пятачка вслед улюлюкающей толпе и понесла с удивительной скоростью через двор, вдоль синего строительного забора. Он пару раз упал, зарылся в снег руками, носом, разбил колени, потерял шапку. И летел теперь со слезящимися глазами, перекошенным лицом и фиолетовой шевелюрой, размахивая огромными кулаками, пыхтя угрозами и всякого рода ругательствами. А волна всё несла его вперёд. И кто-то из бегущих останавливался, не выдерживая гонки, и со страхом смотрел на разъярённого Безбородова. Но он не трогал их, ему нужны были те, которые катили кресло, усадив в него одного из своей братии. Вернее, ему нужно было кресло. Он ещё раз споткнулся, скатился с горы кубарем и больно ударился о мирно спящий экскаватор. Ойкнул и уткнулся лбом в обломки кресла. Облокотился о железный ковш машины и тихо заплакал от беспомощной злобы, от горькой своей невезучести. Волшебный день неожиданно стал обыденным, таким же, как все прошлые и будущие. Ничего не изменилось – тот же промозглый туннель никому не нужной жизни. Та же слякоть и грусть.

Попытался собрать обломки: подлокотники, спицы, болты и гайки – всё, что удалось найти. Одно колесо взял под мышку, на другом покатил кресло в обратном направлении.

– Мирон Кузьмич! – Зоя бежала ему навстречу без варежек, держа в руке обронённую им шапку. – Мирон Кузьмич, вы целы? У вас кровь на лбу. И слёзы…

Подбирать нужные слова для ответа Безбородов не стал. Всё и так казалось понятным. Поэтому он остановился, положил колесо на скамейку, развёл руками и тяжело, как в детстве, всхлипнул.

– Не расстраивайтесь, Мирон Кузьмич. Всё хорошо.

– Куда уж лучше. Не уберёг. Не выходит из меня Деда Мороза.

Бумбошкина вытерла ему лицо горячими руками, надела шапку и обняла, отгоняя злость, растерянность и горечь обиды.

– Ещё какой выходит. Самый лучший. Самый добрый. Только он ещё пока малость неотёсанный, но уже ясно видимый.

Безбородов уткнулся в меховой воротник девушки и тихо стоял, пытаясь понять, что в нём такого необычайного ясно увидела Зоя, и не находил ответа. Но что-то же увидела. Значит, это что-то действительно существовало.

– Что это вы тут ломаете, господа обнимающиеся? Никак технику хорошую уничтожили. Эх, вам бы только ломать!

Вечно жующий Бармалей, сосед с нижнего этажа, согнулся над креслом, разглядывая остатки с нескрываемым интересом.

– Это не мы. Хулиганьё местное, – Мирон нехотя оторвался от Зои.

– Хулиганьё! Ясно-ясно. Кому креслице, если не секрет?

– Подарок.

– От Деда Мороза? Не нашёл, значит.

– Не нашёл. А вы в этом соображаете?

– В Дедах Морозах – нет. А в технике – есть маленько. Повезло вам, товарищи влюблённые. Могу, так сказать, собрать и перебрать, если имеете интерес.

– Сколько возьмёте?

– Сколько сами за него просили?

– Нисколько.

– Вот и мне столько же заплатите. Я забираю агрегат, а вы тут целуйтесь, коли замёрзнуть не боитесь.

– Да мы и не собирались, – залилась румянцем Зоя.

– Ладно. Мороз знает, где меня искать. Послезавтра ближе к вечеру заходите. Починим ваш агрегат. Будет как новенький. Или я не Бармалей!

– Я помогу.

– Мы поможем.

Вместе они занесли остатки кресла в квартиру Бармалея. А на обратной дороге, когда Мирон провожал Зою до дома, вдруг появилась собака. Деловито пристроилась рядом как ни в чём не бывало. Будто весь день провела рядом.

– Ты всё прошляпила, пся. А могла бы помочь сегодня.

Собака виновато спрятала глаза, вильнула хвостом и уткнулась головой в колено Безбородова.

– Дела? Понимаю.

Бумбошкина издала радостный визг и вцепилась в собачью морду двумя руками.

– Это что за чудо симпатяшное пришло? Откуда оно такое припрыгало? Может быть, дядя Мирон нас познакомит?

– Знакомьтесь! Вот собака, которая припрыгивает, когда захочет, и упрыгивает не попрощавшись. А это Зоя Бумбошкина – симпатичная во всех отношениях девушка.

– Ой, правда, так думаете, Мирон Кузьмич?

– Ни слова не соврал.

– А этот ваш Бармалей нас влюблёнными обозвал. Вы почему-то промолчали.

– Так и… все промолчали.

Зоя всё ещё держала собачью морду в своих руках и, разговаривая с Безбородовым, смотрела в коричневые глаза животного, будто пыталась найти в них ответы на все вопросы. Собака не сопротивлялась, только активно виляла хвостом и, кажется, улыбалась. Знала ли она ответы на вопросы Зои? Возможно, знала. Потому что при слове «влюблённые» смачно лизнула девушку в нос.

– Гав!

– Гав! – ответила девушка.

– Гав! – хрипло пробасил Безбородов, и они помчались, обгоняя друг друга, через парк. И у всех, кто их видел, теплело на сердце. Потому что одно персональное счастье вполне способно стать общим. Если ты умеешь радоваться за других.

Ночью в голове булькало и кувыркалось сновидение, пытающееся принять законченную форму. Проснувшись, Мирон отметил время на часах – половина первого, прошёл на кухню, выпил воды, подмигнул снежинке, крутившейся за окном.

– Иди, иди. Не до тебя.

Махнул рукой, закрыл глаза и побрёл в спальню, шаркая тапками по немецкому ламинату. Упал под одеяло, подтянул под себя ноги, дрыгнул ими пару раз и провалился в новый, незнакомый пока, туннель. В него потянуло сновидение, ухватив за сантиметровую бороду. Не зря, значит, не брился – есть за что ухватить. Бесконечное, едва колышущееся белое поле с цветками-снежинками лежало у его ног. При каждом шаге цветки жалобно звенели и осыпались, оставляя за Безбородовым глубокую прямую тропинку. В метре от его носа трепетала бабочка-снежинка, зовущая вперёд. Но Мирон жалел цветы, поэтому остановился в нерешительности, боясь сделать шаг. Бабочка звала вперёд, а он пошёл назад, по протоптанной до горизонта тропинке. «Нельзя назад, – шумел в ушах холодный ветер. – Там прошлое. Ты его уже прожил. Иди вперёд. Не бойся нарушить идеальный белый мир».

– Они ведь живые. Белые цветы. Я не хочу их убивать.

– Ты шёл по ним от самого рождения и не боялся.

– Я их не видел.

– Никто не видит. Они – мгновения, цветущие для жизни. Твоей жизни, Мороз Безбородов.

Мирон присел на корточки, чтобы рассмотреть, прикоснуться пальцами. Цветы потянулись к нему полупрозрачными белыми головками, зазвенели нежно, приветливо.

– Красивые. Почему же их никто не видит и не слышит? Это несправедливо.

– Ты ничего не знаешь о справедливости. Иди вперёд.

– Погоди!

– Если не протоптать тропинку, погибнет всё поле. Это, согласись, более обидно.

– Погоди! Не шелести в уши.

Он подобрал стёклышки раздавленных мгновений. Они тут же превратились в мокрую каплю на его руке. В ней, как на экране, Мирон бежал с Зоей и собакой по заснеженному парку.

– Видишь, это всего лишь вода.

– Моя жизнь – вода?

– Нет. Это память! Вода лучше всего сохраняет образы. Иди.

Безбородов сделал шаг, другой, третий. Услышал хруст ломающихся мгновений. Зажмурился и пошёл. Поле вспыхнуло вдруг снежной радугой. Зазвенело, рассыпалось миллионом голосов и сложилось в одну мелодию.

– Музыка твоей жизни. Теперь ты знаешь её.

Он шёл, не оглядываясь, пытаясь различить образы, возникающие на горизонте. Хотел ускориться.

– Не беги. Всему своё время.

Бабочка порхала невдалеке. Звала.

– Я обязан идти за ней?

Ветер ответил не сразу. Мирон даже подумал, что не дождётся ответа. Сделал ещё несколько шагов. Остановился.

– Эй! Ты здесь?

– Это судьба. Хочешь, иди за ней, не хочешь, не иди – ничего не изменится. Поверь.

Безбородов свернул вправо. Пошёл быстро, не обращая внимания на завывание ветра в ушах и хруст цветов под ногами. Бабочка висела перед ним и звала вперёд. Свернул ещё раз. Оглянулся. Прямая линия тропинки – никаких изгибов и поворотов.

– Судьба!

Ветер засмеялся, засвистел, помчался над снежным полем, сгибая мгновения, и вернулся, сделав круг.

– Какой тогда во всём этом смысл?

– Поверь мне, смысл есть.

– Какой?

– Тропинка в поле – всего лишь путь во времени. Отрезок. Жизнь – изменение твоей души. От рождения и до смерти. Не тебе выбирать, чем и как на неё воздействовать. Хотя попытку сделать можешь. Не запрещено.

– Чтоб вас всех…

– Судьба щадила? Чем меньше она тебя будет щадить, тем больше толку из тебя выйдет.

– Пусть хоть какой-то вышел бы.

Он сделал шаг и – проснулся.

Сидел на кухне, пил растворимый кофе, заваренный в полулитровой кружке, иногда поглядывал в окно, за которым весело плясала снежная бабочка и звала за собой.

– Да погоди ты. Дай сообразить, что происходит.

Часы показывали семь пятнадцать. Секундная стрелка лихо накручивала круги, и где-то там, в невидимом мире, хрустели, ломаясь под ногами Безбородова, белые цветы. А в ушах звучала музыка жизни.

Первый в своей жизни запомнившийся сон Безбородов записал в блокнот, подаренный на День рождения бухгалтерией компании «Три шара». Постарался ничего не забыть, даже зарисовал карандашом цветок и снежную бабочку. Так как художником он был никудышным, то и рисунки получились соответствующие, но для запоминания образов вполне годились.

Думал позвонить Бумбошкиной, излить в трубку восторг откровения, но не стал. Посчитал, что она не выдержит словесного потока, и вообще – разговор не телефонный. Будет чем поделиться при встрече, а не подбирать слова, связывая их спотыкающимися союзами и предлогами. Да, с Зоей он становился косноязычным: краснел, пыхтел, заикался и шмыгал носом от волнения. Не всегда, но в основном. Так что лишняя тема для разговора ему очень даже не помешала бы.

За окном валил снег. Большие мокрые бесформенные хлопья падали на залитый фонарным светом мир, превращая острые углы его в мягкую меховую шкурку. Казалось, ещё немного – и мир замурчит огромной ленивой кошкой, растянувшейся под окном. Захотелось прикоснуться, погладить его, приласкать и ощутить лёгкое дрожание: «Мурррр…» Безбородов оделся и пошёл гладить кошку. Вызвал лифт, в нём приехала собака.

– Привет, собака! Ты где живёшь-то, на каком этаже? Уходишь, неизвестно куда, появляешься неожиданно. Сплошная загадка.

– Гав!

Пёс закинул передние лапы на постиранное, плохо отглаженное пальто и лизнул Безбородова в нос и щёку. Два раза. После чего уткнулся головой в колени и замер.

– Там – снег. Я такого снега сто лет не видел. Его очень хочется потрогать. Пойдём вместе?

Пёс согласился без лишних разговоров и с удовольствием нырнул в сугроб прямо с крыльца подъезда. Мирон засмеялся, наблюдая необузданное собачье веселье, и вышел под снегопад. Долго стоял, подняв голову, ловил губами холодные хлопья.

– Неужели я счастлив? Этого не может быть! Эй, собака! Слышишь. Я, оказывается, счастлив!

– Гав!

– И ты тоже это чувствуешь? Значит, я не один такой дурень.

Собака валялась в белой шерсти утреннего мира, словно бестолковое насекомое, и едва слышно повизгивала от восторга. Сделав несколько шагов, Безбородов оглянулся, оценил ровную цепочку шагов и вспомнил ночное сновидение.

– Если не протоптать тропинку, погибнет всё поле…

Он снял перчатку и прикоснулся к пушистой поверхности. Закрыл глаза и, кажется, услышал размеренное урчание мира. Может быть, это проехал троллейбус за углом? Нет. Мир урчал, подставляя лохматый бок под его руки. Вспомнились дальняя зима, мама с папой, разгорячённая ребячья радость. Неуклюжий снеговик с морковкой вместо носа, мамин весёлый смех, снежки. Было?

– Помогай, собака!

Комок быстро увеличивался в размерах. Безбородов толкал его через белое поле, оставляя замысловатый след за спиной.

– Мирон! Мирошка! Мирошечка! – смеялась мама и забрасывала его снежной пылью, а он, сохраняя папину серьёзность, катил и катил свой ком.

– Мирошка-морошка!

Безбородов никогда не пробовал морошки. Теперь знал, что обязательно попробует. Чего бы это ни стоило.

Снеговик получился славным, добрым и немного застенчивым. Но одного снеговика Безбородову не хватило.

– Крепость! Собака, давай построим крепость! Мы с папой начали тогда, но не успели достроить.

– Гав!

– Ты настоящий помощник. Чтобы я без тебя делал?

Ком становился на ком, крепость росла.

– А можно с вами?

Ваня Котиков с лопаткой в руке и с дедушкой на заднем плане напомнил Безбородову его самого миллион лет назад, когда тропинка через поле жизни была ещё совсем короткой.

– Конечно, можно. Налетай, помогай, лепи.

Дедушка пристроился на скамейке, а мальчик, забыв про лопатку, покатил свой ком, пыхтя и пуская слюни.

Крепость росла, и число помощников увеличивалось. Пришли ребята постарше, сначала стояли в стороне, усмехаясь и переговариваясь. Но потом неожиданно присоединились к строительству. Мужчина с девочками-близняшками, женщина-дворник в оранжевой накидке, ещё девчонки и мальчишки с папами, мамами и в одиночку выходили из квартир на улицу и катили шары, ставили их друг на друга, преображали мир. А снег шёл и шёл, закрывая проплешины новой пушистой шерстью. Важный гражданин в норковой шапке осторожно поставил чёрный кожаный портфель у дороги и покатил свой ком через белое поле. Безбородов едва не столкнулся с ним лоб в лоб, смахнул пот и поздоровался.

– Здравствуйте!

– Здравствуйте. Вы не против, что я тут с вами?

– Нет, что вы. Я двумя руками за.

И они покатились в разные стороны.

Крепость росла. А потом рядом с ней выросла горка. И ещё несколько снеговиков и даже снежный заяц. И только тогда прекратился снег, выключились фонари, вышло солнце. Небо стало синим, а воздух – прозрачным и звонким от детского смеха. Приехала пожарная машина и залила всегда пустующий каток. Полетели снежки, заскользили санки и лыжи.

– Дядя, а вы не Дед Мороз? – Ваня Котиков только что скатился с горки, румяный и разгорячённый, он остановился на мгновение, пробегая мимо усталого Безбородова.

– Нет, к сожалению.

– А борода, как у Деда Мороза. Только маленькая пока.

Быстрый снежок ударил в спину и заставил отвлечься. Слепив снежок, бросил в ответ. Ещё и ещё. Ваня Котиков катился с горки, а Безбородов оборонял крепость от разыгравшейся ребятни. Снежок, ещё снежок.

– Меня голыми руками не возьмёшь! Урааааааа!

Он бежал в атаку, а рядом прыгала собака, заливаясь весёлым лаем. Мальчишки отступали, а потом снова шли вперёд и с боем отвоёвывали крепость у главного строителя. Мирон смеялся, растирая талый снег по лицу, и нащупывал трезвонящий во внутреннем кармане телефон.

– Зоя, у нас тут…

Его забрасывали снежками, а девушка волновалась и кричала ему в почти отмороженное левое ухо.

– Что у вас там опять происходит? Кто над вами снова издевается? Терпите. Я сейчас буду.

– Я потерплю! Умею терпеть.

Он, шутя, рычал на детей и строил страшные рожи. Они делали вид, что пугаются, и разбегались в разные стороны, а потом снова забрасывали его снежками. И он отвечал, смеялся и не чувствовал холода.

Зоя пришла через двадцать минут и сразу встала на его защиту.

– Быстро ты, Зоя!

– Такси взяла, Мирон Кузьмич. Иначе опоздала бы, наверное.

– Нас голыми руками не возьмёшь.

– Это точно.

Она отлично лепила снежки и метко бросала, но в итоге всё же пришлось отступить. Устроились на скамейке, где недавно сидел дедушка Вани Котикова.

– Вот хулиганьё! Нет от них никакого спасения.

– Дети.

Весёлая кутерьма во дворе продолжалась. Кто-то уже залез в коньках на не замёрзший ещё основательно лёд, рухнул левый угол крепости. Но его тут же восстановили, а чудака в коньках вытащили и отправили домой сушить ноги.

– Ты почему не на работе, Зоя? – Безбородов натянул шапку на уши, отогревался кофе, тяжело дышал и слушал, как торопливо стучит сердце в середине его сумасшедшего организма.

– Так ведь суббота. Пирожок кусайте, Мирон Кузьмич.

– Суббота? Кто бы мог подумать. Вкусные пирожки, Зоя.

– С капустой.

– А с морошкой нет?

– С чем?

– С морошкой! Ягода такая. Не знаешь? Мирошка-морошка.

Подавившись кофе, Зоя закашлялась. Отвернулась, хихикнула в пушистую варежку и долила Мирону кофе в стаканчик.

– Значит, не знаешь. Жаль.

– Мирон Кузьмич, вам нужно переодеться. Промокли до нитки. Что с вами происходит? На шефа обиделись? Мне кажется, всё будет хорошо. Не понизит он вас. Китайцы вчера согласились стать спонсорами вашей ёлочки. Теперь там в каждом шарике такие призы спрячут – закачаешься.

– Правда? Пойдём домой, расскажешь.

На кухне, она продолжала делиться с ним новостями.

– Они хотят на центральной площади ёлку поставить с шарами. Представляете, что будет? Ёлка, исполняющая желания. И всё благодаря вам, Мирон Кузьмич. Шеф говорит, что вы гений.

– Так и говорит?

– Почти. Головастый, говорит, парень, этот Безбородов.

– Головастый… – с неба свалилась идея. – Зоя, а ты ёлку-то видела близко? У меня есть парочка рекламных экземпляров. Сейчас.

Он побежал, зашелестел, застучал чем-то в комнате, забубнил ругательства на своём никому не понятном языке, издал победный клич, приволок ёлку на кухню и водрузил на стол с таким видом, будто добыл мамонта для семьи в голодный год.

– Ну… – его улыбка выпрашивала бурного одобрения за произведённую работу или хотя бы простой похвалы. Но Зоя среагировала не сразу. – Как тебе. Вот это вот всё!

Он чуть было не запрыгнул на стол, подскочив у табуретки по-жеребячьи лихо.

– А! – замялась Зоя, – грандиозная ёлка.

– Ещё бы. Она действующая.

Последние слова Безбородов проорал гостье в самое ухо, решив почему-то, что шепчет. Бумбошкина вскрикнула и закрыла ухо ладошкой, пытаясь отогнать возникший и поселившийся внутри головы звон.

– Мирон Кузьмич!

– Чего ты скачешь как ошпаренная? Впрочем, есть повод, – глаза Мирона заговорщически поблёскивали, в уголках губ застыла таинственная улыбка, – она действующая.

– И что? – в голове всё ещё звенело и звякало.

– Призы для шариков я сам распределяю из списка имеющихся в программе. Компьютер мой соединён с рабочей сетью компании. Ведь я главный по ёлочкам. Я для них, как вода, как свежий ветер и пушистый снег. Песенки пою и снежком укутываю. А без меня никаких ёлочек не существует. Но сейчас не об этом.

– А о чём?

Блеск в глазах Безбородова отражался в глубине души Бумбошкиной и заставлял напрягаться и подрагивать. Блеск не был нормальным дополнением к обожаемому ею Мирону Кузьмичу.

– Хочешь, шарик сорвём? Чего бы ты хотела? Чего у тебя нет? Или просто так, на удачу?

– У меня всё есть. И удача есть, и всякая другая всячина, необходимая для жизни. Мне нечего желать. Да и…

– Что?

– Бесплатный сыр только в мышеловке. Получая что-то просто так, будь готов с чем-то проститься. А я не готова. Мне всё моё нужно.

– Да? – блеск в глазах пропал, прыжки вокруг ёлки прекратились, выражение лица «главного по ёлочкам» приобрело нормальный вид. Безбородова отпустило.

– Да!

– Может быть, ты и права. Но если что, всегда пожалуйста.

– Отнесите её обратно. Пусть останется вашей работой. А в жизни мы как-нибудь сами разберёмся.

– Мы?

Она снова смутилась, а он стоял и ждал подтверждения этого нечаянно брошенного «мы», держа ёлку за макушку, словно поверженного мамонта за хобот.

– Мы! Вызовите мне такси, пожалуйста.

– А как же кофе и конфеты? И печенье у меня завалялось праздничное с Дня пограничника.

– Мирон Кузьмич, вы чудесный, честное слово. Но мне нужно домой.

– А завтра?

– Завтра воскресенье. Наш с мамой день. Это закон.

– Мы не увидимся?

– Нет. Но вы звоните.

Ёлку он не убрал. Когда такси увезло Зою домой, Безбородов снова водрузил лесную красавицу на кухонный стол и сел рядом, поглаживая мохнатые ветки кончиками пальцев.

– Мороз Безбородов, говорите? Китайцы, говорите? Ну-ну! – провёл рукой по прорастающей бороде.

Только через час отнёс волшебное дерево в шкаф в компанию ко второму такому же. Но шкаф полностью не закрыл. Оставил щёлочку для просачивания волшебства наружу.

Ночью ничего не снилось.

Крепость во дворе возвышалась над миром, как символ нового времени. С самого утра в ней уже кто-то копошился, кто-то в кого-то попадал снежком и принуждал сдаться. На катке одинокий маленький хоккеист бросал шайбу в бортик, с унылым видом повторяя движение ещё и ещё раз. Словно отрабатывал домашнее задание или ждал опоздавшего друга. Всё, что могло, случилось вчера, и сегодня ничего не происходило. Почти до девяти часов. Воскресенье не особо располагает к работе. В выходной положено лениться. Раньше, когда Безбородова грызло за бока одиночество, лень утомляла и даже причиняла боль. Она, как тот хоккеист, собирала миллионы разрозненных мыслей и бросала их Мирону одну за одной, не сильно заботясь о точности попадания. Но если попадала, то заставляла корчиться и скулить. Новая лень не казалась страшной. Прилетали мысли исключительно о младшем клерке Бумбошкиной. Мысли эти грели, волновали и вызывали глупую улыбку. Прошмыгнула парочка мыслей о Ване Котикове, его дедушке и кресле. Ещё одна – о ёлочке, которую сам выдумал, и о китайцах.

В девять часов, когда рука потянулась к телефону, в дверь постучали.

– Кто там? А ну выйди к глазку, дай на тебя посмотреть!

Никто не ответил. Медленно, чтобы исключить разного рода неожиданности, открыл дверь. Никого. Высунул голову – и ничего в неё не прилетело, ничего не упало сверху и не взорвалось снизу.

– Что опять придумало хулиганьё необразованное?

У двери стояла клюшка. Обыкновенная, как в детстве, когда они гоняли шайбу во дворе пятиэтажки, напрочь забывая о времени и чувстве голода.

– Эй! Это чьё?

На всякий случай он хотел закрыть дверь, но соблазн был слишком велик. Клюшка манила безудержным детским счастьем.

– Я и так достаточно счастлив. Куда мне столько?

Но клюшку взял. И почувствовал, как падает в руки детство. Клюшка тогда покупалась одна на всю зиму, и к моменту прихода весны превращалась в перебинтованный изолентой обломок. Именно поэтому отечественный хоккей долгие годы оставался лучшим в мире. Кто обломком на проезжей части заколачивает голы в сооружённые из двух портфелей ворота, тому стыдно играть плохо фирменной клюшкой на идеальном поле.

Безбородов разбросал вещи, залезая в шкаф в прихожей, извлёк потёртые временем коньки, издал победный клич и расцеловал их, словно старых друзей.

– «Трус не играет в хоккей!»

Ковыляя по снежной тропинке до хоккейной коробки, он ждал чуда, взрыва, фейерверка. Стоит только вступить на лёд – вернутся все те, кто вместе с песней долгие годы прятался на пыльных антресолях его памяти. Вот сейчас. Пас, удар, ещё удар!

– «И всё в порядке, если только на площадке великолепная пятёрка и вратарь!»

Мальчишка, швырявший шайбу в борт, остановился и поправил вязаную шапку без помпона. Не такая, как у Безбородова. Не из его времени. Чуда не произошло, но и восторг никуда не делся.

– Давай на воротах постою, а ты бросай.

– А шайбы не боитесь, дяденька? У меня бросок сильный.

– Бросай. Не сбегу.

– Ладно. Я предупредил.

Первые несколько шайб Мирон отразил крюком. Потом от парочки увернулся и одну поймал левой рукой. Седьмая или восьмая влетела в колено.

– Ай!

– Я предупреждал.

– Ничего. Нормально.

– Ещё бросать?

– Погоди.

– Сейчас Колька выйдет, у него щелчок сильный. Сетку рвёт.

– Ага. То, что нужно!

Колька вышел через три минуты. За ним пришли ещё дети и их родители. И вот уже закипела игра пять на пять. Безбородов ловил шайбы, отбивал их лодыжками и коленями, смеялся, нервничал, падал, победно вскидывал руки. Всё вернулось.

Сосед снизу, стоя у бортика, похохатывал от души, иногда что-то кричал азартное, требовал шайбу, свистел. Безбородов махнул ему рукой и получил такой же ответ. Первый период наши выиграли: восемь-пять. Мирон уступил место в воротах краснощёкому парню из соседнего подъезда. Подъехал к бортику, поздоровался за руку с Бармалеем. Протянул ему клюшку.

– Хотите поиграть?

– Нет! – протяжно засмеялся Бармалей. – Я футбол люблю.

– Можно и в футбол.

– Кресло ваше готово. Забирайте, когда хотите.

– Сейчас и заберём. Какой вы молодец! Спасибо большое.

– Да что там. Все мы люди. Лучше девушке своей позвони, она ждёт.

– Что вы сказали?

– Невесте, говорю, позвони. Ты сегодня ей не звонил ещё. Это неправильно. И приходите ко мне вместе за креслом. Давай, Мороз. Не тормози.

Он вынул пряник из кармана, сдул с него лишний сахар, откусил и побрёл к подъезду, тяжело переставляя ноги. Безбородов смотрел ему вслед и бессистемно шарил по карманам в поисках телефона. Не нашёл. Понял, что оставил его дома на столе. Ударил себя ладонью по лбу.

Побежал, спотыкаясь и падая. Не снимая коньков, влетел на кухню. Телефон лежал на зарядке и высвечивал тринадцать пропущенных.

– Поздно! Сейчас она сама приедет!

И она приехала. Ворвалась, как буря, как нерастраченная стихия, в порывах своих готовая снести всё попадающееся на пути.

– Мирон Кузьмич!

Они чуть было не упали в открытый шкаф, поскользнувшись на разбросанных вещах.

– Зоя, я всё объясню!

– Мирон Кузьмич. Я думала, вас снова атаковали стаи безумных подростков. Что случилось? Вы не отвечали на мои звонки.

– Я играл в хоккей, – Безбородов держался за хлипкую створку шкафа, пытаясь сохранять вертикальное положение. Но стихия наступала.

– Это небезопасно. Хоккей – грубая игра.

Дверца трещала, равновесие терялось.

– Зоя, всё в порядке. Я почти не пострадал.

– Почти? Мирон Кузьмич, вы что-то скрываете?

– Зоя! Хватит мне «выкать». Называй меня по имени и на «ты».

– Мирон Кузьмич…

Они рухнули внутрь шкафа, а сверху на них посыпался всякий хлам, накопленный мужчиной за годы бесконтрольной жизни. В этот момент Зое стало понятно, что именно с этого места она начнёт большую уборку.

– Мирон!

Сверху всё падало, и растворялось в пространстве их несуразное отдельное друг от друга прошлое, уступая дорогу совместному счастливому будущему.

– Может быть, вместе подарим кресло дедушке Вани Котикова? Пойдёмте с нами, – Зоя пыталась поймать взгляд Бармалея, но он увлёкся разболтавшейся ручкой входной двери Безбородова.

– Нужно бы починить!

– Мне не мешает, – махнул рукой Мирон, – пусть болтается. Действительно, идёмте с нами.

– Нет, у каждого в жизни своя роль. Вы – добрые волшебники, а я – злой Бармалей. Пусть так оно и останется. Во всём необходимо соблюдать равновесие. Баланс, так сказать.

– Ой, ну кому вы говорите? Злость из вас прям ручьями вытекает. Добрый вы.

– А я говорю, злой! – щёлкнул зубами Бармалей в сторону неугомонной Бумбошкиной и изобразил кривую ухмылку.

– Неправда. Кресло починили. Людям помогаете.

– Узнайте у хулиганья местного. Все, как один, скажут – злой. И будут правы. Так что берите кресло и делайте добрые дела. Да, на свадьбу не забудьте позвать.

Бумбошкина зарделась и ушла в тень коридора, Мирон, рассматривая кресло, не уловил тонкости момента, буднично кивнул и пробубнил под нос:

– Не забудем.

– Вот и хорошо. Совет вам да любовь.

Бумбошкина удалилась ещё глубже, а сосед достал вдруг яблоко из кармана, присвистнул, откусил, попрощался и уехал на лифте вниз.

Через пятнадцать минут Зоя с Мироном тоже вызвали лифт. Приехала собака и принялась облизывать руки своим новым знакомым. А потом они втроём повезли кресло через двор к дому Вани Котикова. Мирон слушал, оглядывался, щурил глаз, пытаясь осознать, что произошло с его недавно понятным, казалось, миром. Что в нём изменилось? Обычно тихий двор звучал на все лады голосами детей и взрослых, взрывался смехом и азартными возгласами детворы, весёлым лаем домашних любимцев. Двор перестал быть опасным, его не хотелось больше проскочить незамеченным. В нём хотелось задержаться. И случилось ещё кое-что, на что Мирон сразу не обратил внимания. С ним здоровались большие и маленькие, молодые и пожилые, смешливые и серьёзные. Вначале он даже удивился, почему столько незнакомых людей приветствуют его, а потом понял, что он всех их знает. С одними строил крепость, с другими играл в снежки, с третьими катался с горки или играл в хоккей. И тогда он ощутил себя таким богатым, что впервые высоко поднял голову во дворе и гордо пошёл рядом с Зоей, присвистывая собаке и толкая кресло. Но в лица всё же продолжал заглядывать, уж больно симпатичными они все казались.

Ваня Котиков тоже поздоровался, и мама его поздоровалась, и бабушка с дедушкой. Папа был на работе.

– Это очень дорого, у нас нечем с вами расплатиться.

Семья у Вани оказалась простой, скромной. Природная интеллигентность не позволяла принять подарок от Деда Мороза. В неожиданные чудеса они не верили, негласно поддерживая теорию Зои о бесплатном сыре. Тогда Безбородов вспомнил, что он не только Дед Мороз, но и мужчина по совместительству, и зычным голосом старшего клерка перетянул инициативу на себя.

– Мальчик ваш хороший, складный, правильный. Он разных финтифлюшек для себя не заказывал, а для дедушки кресло попросил. Потому нами было принято решение исполнить просьбу! Если же вы считаете, что семья ваша недостойна по той или иной причине: плохо себя вели, нарушали, хулиганили, маленьких обижали, так и скажите. Тогда мы вам счастье таскать на дом больше не станем, а притащим испытаний разных мешок, чтобы вы исправлялись. А верите вы в Деда Мороза или нет, нам безразлично. Это дело житейское. Главное, что мальчик ваш верит. Да, Ваня?

– Да. Я сразу понял, что вы настоящие. Ещё на каруселях. И собака у вас волшебная.

Собака свернулась клубком у ног мальчика и едва слышно потявкивала.

Мама Вани Котикова сказала, что испытаний им выпало достаточно, поэтому любое счастье они примут, как родное. Если это счастье, а не хитрая подделка или, того хуже, наживка. Но раз Ваня считает, что Дед Мороз настоящий, то у них нет причин не доверять сыну. А бабушка, поправив очки, возмущённо заключила, что она за свою жизнь мухи не обидела, а уж хулиганить ей и в голову не приходило. Дедушка поохал, поскрипел и промолчал, любовно поглаживая колесо инвалидной коляски.

– Вот и правильно, вот и хорошо. Тогда мы пойдём, с вашего разрешения. У нас ещё дел много.

Безбородов ухватил Бумбошкину за руку и потянул к выходу. Зоя поддалась, улыбнулась, покраснела, затараторила:

– До свидания! С наступающим вас! Счастья и здоровья! Долгих лет жизни и весёлого Рождества.

Даже оказавшись на улице, она всё ещё что-то желала замечательной семье Вани, не в силах остановиться, пока Мирон не закрыл ей рот ладонью.

– Всё, Зоя. Вольно.

Она замерла, словно её отключили от электропитания, нажав на кнопку, или вынули батарейку, а потом улыбнулась кому-то у левого уха Безбородова. Пришлось обернуться. В окно первого этажа смешно вплющился нос Вани – мальчика с грустными глазами и добрым сердцем.

– Хорошие люди, – всхлипнула Бумбошкина, – зря ты их несчастьями пугал.

– Хорошие. Но счастья боятся.

– Кто же его не боится? Я тоже боюсь.

– А я не знал, что оно такое.

– Какое?

– Другое.

– Это да. Всегда другое. И неожиданное.

– Бац, и всё в жизни поменялось.

– Поэтому и страшно. Не всем хочется менять жизнь.

– И не все способны на это. А может быть, счастье только к тому и приходит, кто способен. Как ты думаешь?

– Думаю, что ты у меня самый лучший, я очень тебя люблю.

– И я тебя.

Тявкнула собака, пытаясь втиснуться между ними. Пошёл снег. Зажглись фонари. Втроём они шли пешком до самого дома Зои.

– Зайдёшь?

– Нет. Поздно уже. Тебе завтра на работу.

– Звони завтра.

– А как же. И ты звони. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

Обратно бежали с собакой наперегонки, кричали и выли от счастья, валялись в снегу и снова бежали, обгоняя друг друга. В подъезд Безбородов ввалился белый, как снеговик, следом за ним вкатилась такая же собака. Из почтового ящика торчал подозрительный уголок.

Минуту Безбородов стоял, открыв рот, пытаясь понять, что происходит. Потом ухватил за уголок замёрзшими пальцами и вытащил письмо с надписью по периметру конверта: «Деду Морозу, Деду Морозу, Деду Морозу». Задёргался правый глаз. Но левый, более бдительный и зоркий, совершенно точно определил, что в ящике что-то осталось. Пришлось открыть и достать такие же два письма для Деда Мороза.

– Гав, – собака зашла в лифт с Безбородовым, словно остерегалась оставлять его одного. Вышла вместе с ним и нырнула в квартиру. Он впустил. Как будто они испокон веков жили вместе. А разве нет? Все во дворе подтвердят, что именно так и было.

Глава вторая

В некотором царстве, в некотором государстве жил да был не пойми кто. И пойди угадай, как его звали. Так и остался бы он никем, если бы не свалилась на его голову одна незадача, притянувшая за собой несколько реальных задач. И не хотел бы он их решать, наплевал бы да растёр в другой момент жизни. Но так совпало, что именно сегодня, именно в этом месте исходил он ночными кошмарами и дневной апатией от безделья и одиночества. Мир его, небольшой по размерам, ограниченный стенками предложенного жизненного туннеля, казалось, не допускал возможности отклонения в ту или иную сторону. Но все условности легко сметаются одним простым решением – действовать алогично. Сделать то, чего от тебя не ждут. Не остаться равнодушным. Сломать стереотипы и увидеть, как рушатся стены твоего персонального привычного мира, открывая бесконечность вселенной. Почувствовать и принять свет. И не раствориться в нём.

– Что делать будем, собака?

Раскладывая конверты на столе, словно хитроумный пасьянс, Безбородов безумно желал спустить начавшуюся игру на тормозах. Ему нравилось, как всё сложилось: отношения с Бумбошкиной, завершённое доброе дело, общение с соседями, несгибаемая уверенность и первый сон. Ничего не хотелось трогать, чтобы не нарушить установившегося равновесия.

– Как там сказала Зоя? Счастье приходит к тому, кто способен изменить жизнь. Но я уже изменил. Этого мало?

Показалось, что собака кивнула утвердительно.

– Ты думаешь? Значит, начавшийся поток уже невозможно остановить?

Собака снова кивнула и положила голову на тапку Безбородова, надетую на босую ногу.

– Слушай, ты, наверное, голодная. Задурили голову своими письмами.

В холодильнике что-то лежало, и это означало успех.

– В магазин-то мы с тобой не зашли, олухи царя небесного. Придётся довольствоваться тем, что осталось. Вот держи.

Собака проглотила кусок колбасы, не моргнув глазом. Безбородов, откусив, вернулся к конвертам. Переложил их ещё несколько раз в одном ему ведомом порядке, подумал, откусил ещё колбасы и вскрыл верхний. Вынул тетрадный листок, на котором красным фломастером печатными буквами горело желание. Прочёл вслух:

– Дед Мароз. Падари мне айфон. Очень хочецца быть крутым. Валерка Клюев (Клюв).

Выдохнул разочарованно, бросил листок в центр стола, потянулся к следующему конверту. Поддел пальцем, поднял за уголок, повертел в руках, проверил на просвет, поднеся к лампе. Открыл.

«Уважаемый Дедушка Мороз, пожалуйста, подари мне айфон, чтобы стать как все. Маша Ромашкина».

Без ошибок и ровным почерком.

Отправил листок в компанию к первому. Задумался, стоит ли открывать третий конверт. Очень не хотелось опять нарваться на айфон. Нет, так до утра не уснёшь, проворочаешься, промучаешься и в итоге всё равно откроешь.

– Чем я рискую? Что, пся, открываем последнее желание и отчаливаем в кровать? Кстати, тебя дома не ждут?

Собака мастерски притворилась спящей. Только нервное подёргивание слегка потёртого жизнью носа выдавало нетерпение и интерес к последнему желанию.

– Никудышный из тебя разведчик, дружище.

Изъял из конверта тетрадный листок бумаги, несуетливо развернул, положил на стол перед собой, разгладил рукой.

«Дорогой Дедушка Мороз. Мама хочет, чтобы я стал моделью, а папа мечтает сделать из меня олимпийского чемпиона по боксу. Я очень люблю своих родителей, не хочу, чтобы они из-за меня ссорились. Поэтому всё решил сам. Подари мне, если можешь, скрипку. Прости, что обращаюсь к тебе. Больше не к кому. Игнат Савельев».

Собака подняла голову, чихнула и замахала хвостом. Безбородов запустил руку в мохнатую, сырую от растаявшего снега шерсть. Потрепал, почесал, погладил, улыбнулся.

– Понравился тебе Игнат? И мне понравился. Пара айфонов не проблема – с ёлки возьмём. А вот скрипок у нас в списке подарков нет. Как выкручиваться будем?

Собака зевнула и ушла в комнату.

– Вернись, предатель. Ты предлагаешь мне самому решать проблему? Хорош приятель, что тут скажешь.

Впрочем, возвращаться плохая примета. Поэтому новоиспечённый Дед Мороз засунул ноги в тапки и побрёл вслед за собакой. Плюхнулся в кровать, раскинув ноги и руки, закрыл глаза.

– Возможно, ты прав. Утро вечера мудренее. Завтра решим. Чтобы мы да не решили – быть такого не может.

Он раздавал пампушки людям. Пончики. Посыпал их сахарной пудрой и раздавал. Люди галдели вокруг, тянули руки, глотали, не пережёвывая, давились, просили ещё, хватали двумя руками, рвали зубами. Одни забивались в углы и подворотни, зыркали глазами, отгоняя нахлебников, агрессивно кричали и жестикулировали, топали ногами, плевались и поднимали камни с земли. Другие ели открыто и демонстративно, облизывая сладкие пальцы, роняя сахар на платье, блузу или штаны, пачкая бороду или усы маслом, улыбаясь томно или нарочито довольно. Третьи поглощали пищу без эмоций, словно машины топливо. Глядя на этих, он терял нити превосходства. Ему казалось, что мастерство великого кондитера, доставшееся ему свыше, – пустая фикция, надуманная история, сказка. В нём просыпалась неуверенность, толкала под бока, влезала на спину, тянула его за волосы и уши, тявкала и подвывала. Он отмахивался, отводил взгляд от третьих, сыпал сахарную пудру, смеялся, кричал призывно.

– Пончики, пончики, свежие пончики. Самая сладкая сахарная пудра только здесь и только сейчас. Настоящее объедение специально для вас, абсолютно бесплатно. В каждом пончике порция счастья. Всё, что вы хотели, чего желали, к чему стремились, найдёте в наших пончиках. Счастье – это просто. Съел – и порядок.

Впрочем, можно было и не кричать. Люди шли как заколдованные. А пончики не кончались, и пудра всё сыпалась и сыпалась. В какой-то момент его власть над толпой стала безграничной. Он почувствовал её. В стремлении к счастью люди превращались в животных, в стаю, в стадо, и он пока успешно справлялся с ролью вожака и пастуха одновременно. Главное, чтобы пончики не заканчивались как можно дольше.

Потом он увидел Зою. Она стояла у старой ратуши, опираясь руками на перила, и смотрела на него с нескрываемым ужасом, перемешанным с жалостью. В глазах её блестели слёзы.

– Что не так? Я делаю что-то не так? Посмотри, они счастливы. Я дарю им счастье, ничего не требуя взамен.

Он подумал или прокричал. Она пошла к нему, раздвигая толпу, не отводя взгляда, не вытирая слёз. Он сыпал пудру, вынимал лакомство из пакета, бросал в толпу, совал в чьи-то руки и наблюдал за её движением. Она подошла почти вплотную. Он оскалился криво и протянул ей пончик.

– Вот – наше счастье.

Именно в это мгновение появилась музыка. Зазвучала скрипка. Сначала едва уловимая, робкая, как свежий ветер в летний зной. Потом более смелая и уверенная. Музыка летела на город с высоты, из-под самого неба, с маленького балкона на верхнем этаже ратуши. Кружилась, падала, растворялась в сердцах и душах, находя незаполненные ниши и пустоты.

– Вот – наше счастье!

Зоя мотнула головой, указав куда-то за спину, в ту самую сторону, откуда лилась в мир музыка. Он выпустил пончик из рук, пробежал взглядом по людям: по шевелюрам и лысинам, носам, ушам и замершим, будто в стоп-кадре, ртам. Он потянулся рукой, достал следующий пирожок, но никто не взял его. Недавний пастух терял своё стадо. Оно проснулось, встрепенулось, ожило. Музыка прорастала в организмах воспоминаниями, мечтами, любовью. Музыка делила стадо на отдельные разумные составляющие, заставляя их думать, страдать, сопереживать и действовать вне зависимости полагания пастуха или лидера. Музыка заново открывала для них мир.

– А как же я? Ведь я ваш мир, кумир и вилка с ложкой!

– Пойдём! – Зоя протянула ему руку.

Он дёрнулся, словно ошпаренный, хотел обнять мешок с пирожками, но оступился и провалился в него. Полетел вниз, в едва тлеющую пустоту, пытаясь зацепиться за привычно скользкие стены своего жизненного туннеля. Не смог, захлебнулся ужасом и закричал, завыл тонко, по-собачьи. Выпал в реальный мир и проснулся.

Собака перестала выть и с энтузиазмом принялась облизывать мокрое от пота лицо друга шершавым тёплым языком. Несколько секунд друг лежал в совершенной прострации, пытаясь сообразить, где он, кто он и зачем. Часы отсчитывали время, вбивая секунды в разгорячённый мозг Безбородова: «Тук-тук-тук…»

– Приснится же такое! Голову бы оторвать тому, кто эти сны сочиняет. Затейник, чтоб его!

Отстранил собаку, погладил, слез с кровати и прошлёпал босыми ногами на кухню. Долго пил воду мелкими глотками из стакана. Думал. Образы, переполнявшие сон и посмевшие вывалиться с ним в его мир, постепенно возвращались, унося с собой остатки сна. Забываясь. Он пытался их задержать, оставить в памяти хоть что-нибудь.

– Расскажу Зое. Спрошу, чтобы это значило.

Зевнул, не прикрывая рта ладонью. Погладил собаку, подмигнул ей и даже попытался улыбнуться. Налил ещё полстакана воды, выпил одним глотком. Прошлёпал от кухни до кровати, поёживаясь и зевая. Залез под одеяло, поворочался для порядка, перевалился с правого бока на левый и обратно. Уснул.

Больше ничего не приснилось до самого утра. Даже муха во сне не прожужжала, такая стояла тишина.

Утром от ночных видений остался пшик с маслом и больше ничего. Пшик состоял из резко враждебного отношения к скрипке и всему, что с ней связано. А масло было взбито из неожиданного тщеславия и страха потери власти. Что это за странная власть, которой вроде бы и не существовало, Безбородов долго не мог понять. Пока не упёрся взглядом в те самые три письма Деду Морозу, оставленные на кухонном столе.

– Скрипочка отменяется, не обессудь, пся.

Собака заскрипела и потёрлась о ногу друга.

– Нет, дружок, просто так ничего не бывает. Это мне явный знак с другой стороны, что со скрипочкой лучше повременить. В скрипочке слышно одиночество. А вот пирожки-айфончики – мой шанс на бескорыстное обожание. На чудо всеобщей любви! Или ты не веришь в чудо?

Собака заскрипела сильнее, будто её забыли смазать на ночь, и внутренний её механизм теперь готовился сломаться всеми шестерёнками сразу или разлететься на мелкие осколки. Обняв передними лапами колени Безбородова, пёс настойчиво пытался поймать его постоянно ускользающий взгляд.

– Ты как наш директор. Осталось сказать: «Ну-ну» и ухмыльнуться. Перестань. Я всё решил. И чем, скажи, эти два хуже третьего со скрипочкой. Они не дети, что ли? Перестань скрипеть! Уши закладывает.

В глазах собаки мелькнуло разочарование. Отбежав на пару шагов, она оглянулась, повертела головой, пофыркала, но больше не скрипела. Ушла в прихожую, к двери, залаяла, зарычала недовольно, мол, выпусти меня. И Мирон выпустил. Каждой собаке с утра необходима небольшая прогулка. Постоял, подумал, накинул пальто и вышел следом.

– Погоди. Я с тобой, злюка.

Но собака исчезла. Он сбежал до первого этажа быстрее, чем туда прибыл лифт. Нацепил на лицо дежурную улыбку, надеясь на примирение, приготовил слова. Однако лифт никого не привёз. Безбородов зашёл внутрь – пусто. Втянул воздух в себя – собакой не пахнет.

– Наверное, на улице уже.

На улице шёл снег мелкий, как сахарная пудра, но вовсе не сладкий. Холодный. Резкий порыв ветра закинул порцию снега за шиворот. Человек поёжился, поднял воротник.

– Собака! Вернись, слышишь!

Обернулась женщина в искусственной шубке, тащившая за руку понурого мальчугана.

– Собаку не видели? Вот такую.

Мирон показал, слегка пригнувшись. Женщина отвернулась, не ответив, а мальчуган повернулся. Он так и смотрел через плечо на Безбородова, пока не скрылся за ближайшим углом.

– Никак ты, сосед, снова что-то задумал? Или хулиганы на улицу выгнали? – Бармалей в заснеженной коричневой дублёнке выплыл из темноты, словно пончик, посыпанный сахарной пудрой. Но кусать его Безбородов не стал. Шмыгнул носом, повёл плечами, махнул рукой.

– С хулиганами как-то в последнее время тихо.

– Ты смотри, наверное, ты со своим долготерпением им неинтересен стал. А мне жабу в почтовый ящик подсунули. Откуда только взяли в эту пору? В зоопарк несу. Полюбуйся, какая красавица.

Из снятой кожаной рукавицы смотрели на Мирона два чёрных неподвижных глаза. Смотрели серьёзно и совсем не дружелюбно, как ему показалось.

– Я собаку потерял. Убежала. Не видели?

– Собаку не видел. А жабу могу подарить. Бери, пригодится.

– Я же не Иван Царевич, жаб поцелуями расколдовывать не умею. Да у меня и невеста есть.

Бережно засунув рукавицу с красавицей за пазуху, Бармалей сверкнул глазами из-под надвинутой на лоб вязаной чёрной шапочки.

– Ты не Иван Царевич, знаю, а Дед Мороз. Но всё же я бы не рекомендовал тебе долго бродить по морозу в тапочках на босу ногу. Никакая собака того не стоит.

– На босу ногу?

Нижняя челюсть Безбородова отвисла в недоумении, глаза вылезли на лоб, а фиолетовые волосы на голове зашевелились. Он выбежал за собакой, накинув пальто, в шлёпанцах и кальсонах. Помутнение рассудка? Сумасшествие, даже временное, не входило в его планы, когда жизнь вне офиса только-только начала налаживаться. Раньше с ним такого не происходило. Да и не могло произойти подобной несуразности со старшим клерком серьёзной компании. Холод, как дикий пёс, тут же ухватил за большие пальцы ног, а следом перекинулся и на остальные. Пробежал ознобом по спине – снизу до самых лопаток. Не хватало ещё заболеть или получить обморожение. Поскакав на одной и другой ноге поочерёдно, новоявленный Дед Мороз припустил к своему подъезду и дальше – в квартиру, в кровать, под одеяло. Лежал и думал, что такое крикнул ему Бармалей вдогонку: «За идею спасибо!»

– За какую идею? – произнёс вслух, стуча зубами.

Когда немного согрелся, набрал воды в ванну, залез, обжигаясь, и долго лежал в непонятном оцепенении, странном полузабытьи.

– Прекрасное начало дня, чтоб его. Лучше не придумаешь.

Где-то в комнате затарахтел телефон.

– Зоя! Радость моя. Уже бегу.

Разбрасывая капли по ламинату, помчался на призывные перезвоны, боясь опоздать. Схватил мокрой рукой, прижал к уху.

– Зоя! Ненаглядушка моя. Что случилось?

Вода капала на пол, образуя лужу причудливой формы.

– Ничего. Я уже говорила тебе, что ты самый лучший в мире Дед Мороз? И я тебя люблю.

– Нет, не говорила. Мне кажется, что я таю.

– В смысле?

– В том смысле, что подо мной лужа.

– Мирон, ты шутишь? Какая лужа?

– Огромная. Кораблики запускать можно.

– С тобой снова что-то произошло? Я сейчас приеду.

– Подожди…

Ответом стали гудки, летевшие в ухо и терявшиеся в его анатомических особенностях. Зоя уже в пути. Пусть приезжает, так даже лучше.

Ещё не успела вода полностью вкрутиться в сливное отверстие ванной, как Бумбошкина уже стояла на пороге, взволнованно прикусив нижнюю губу.

– Что случилось? – повисла она на Мироне. – Ты заболел? Говори, ничего не скрывая. Всё равно узнаю.

– Нет, я совершенно здоров, просто…

– На тебя снова вылили ведро воды? Я этим хулиганам уши поотрываю! Я им…

– Зоя! – он обнял её. – Ты выдернула меня из ванны, и я залил водой всё вокруг, пока бежал к телефону.

– Честно?

– Честно. Только не нужно мне уши вырывать, хорошо? Я исправлюсь.

– Подумаю.

Смеялась Зоя, словно синичка пиликала, и Безбородову нравился её смех. Он от него жмурился и блаженно улыбался. А она в ответ пиликала звонче и громче, унося его в какое-то неясное детское прошлое, где сосны и птицы на них. Где тепло даже зимой, потому что семья.