Пустая комната №10

Размер шрифта: 13

1
Касс

На другой стороне улицы – заправка Shell. Она первой бросилась мне в глаза, когда я приехала, потому что было темно и буква «S» перегорела. По пути к мотелю я видела на сумеречном горизонте только светящееся желто-оранжевым слово HELL – ад, и оно выглядело очень уместным для тех, кто был знаком с этим районом. А печальная S кособоко свисала на одной петле и зловеще раскачивалась. Надо было счесть это предостережением и вернуться.

На пустынном отрезке двухполосного шоссе между жилым комплексом «Платаны» и приличной частью города есть еще несколько приметных мест – кафе «У Арби», гостиница «Мотор», винный магазин Ларри, несколько супермаркетов с нарисованными от руки вывесками и мужской клуб «Задира».

Увидев эту дыру, мой новый дом, я поежилась. Когда-то здесь был мотель, и владельцы даже не потрудились сменить название. Три двухэтажных корпуса, соединенные в форме буквы П, и унылый бассейн в центре. Номера переделали под квартиры с маленькой спальней… вроде как. Они выглядят немногим лучше дерьмовых комнат мотеля, хозяева не поменяли даже цветастый ковер и бордовые шторы. Меня чуть не вырвало, когда я увидела на кровати своего меблированного оазиса заляпанное спермой покрывало.

Десятая квартира когда-то была сотой, но один ноль пропал, на его месте сейчас зияет вмятина, как будто кто-то орудовал мачете, но я не стала задавать вопросов. Это самая маленькая квартира, она примыкает к бойлерной, и теперь я Касс из десятого номера. Никто даже не называет это убожество квартирой.

Теперь я уже к ней привыкла. Шок прошел несколько недель назад, я все еще здесь, только что отпраздновала Рождество. Свернувшись калачиком перед окном, с коктейлем «Бренди Александр» в руке, наблюдаю, как град стучит по ледяной глади бассейна, а Барри из двести шестой пытается завести свой пикап на парковке.

Я снова готова расплакаться, поэтому задергиваю мерзкие шторы и сажусь за стол перед ноутбуком. Но слезы не идут. Сегодня, как оказалось, один из дней оцепенения.

Не могу предсказать, что со мной будет в тот или иной день. Иногда я превращаюсь в грустную версию себя и полдня просиживаю в соцсетях бывшего, чтобы помучить себя его фотками с Кимми, которая пришла мне на смену. Какая приличная женщина назовет себя Кимми? Иногда диазепам помогает, и пустота моего существования ощущается по-другому, тупой болью на периферии, но я способна функционировать, ставить одну ногу перед другой, слабо улыбаться, когда прохожу мимо кого-либо, иногда даже кивать в знак приветствия, чтобы казаться относительно нормальной. Однако в любой своей ипостаси я ни на секунду не забываю, что Кимми живет в центре Санта-Фе, в моем доме с четырьмя спальнями, а я – в помойной дыре жилого комплекса на окраине. И у меня ничего нет.

Все произошло слишком быстро, чтобы я успела сообразить, почему здесь оказалась. Меня вышвырнули. Не просто обманули и бросили, а фактически выселили из дома, и мне некуда было идти, поэтому, в отчаянии пролистав десятки объявлений о дешевых квартирах на короткий срок, хотя, как у безработной, у меня не было возможности заплатить и за них, я откликнулась на объявление. Здесь нужен был человек, который займется уборкой и отремонтирует квартиру вместо арендной платы.

В прежней жизни я не осталась бы тут и на одну ночь, даже если бы мне предложили за это деньги. Но та жизнь теперь настолько далека, что кажется, будто ее и не было – словно фрагменты сна, за которые пытаешься ухватиться и запомнить, когда проснешься, но они утекают сквозь пальцы. Увидев объявление, я согласилась, потому что у меня не было других вариантов.

Красный флаг, как сказал бы отец. «Мужчина, который не верит в брак, но собирается жить с тобой и играть в семейный очаг. Самый красный из красных флагов, Касс».

Я возразила, что Рид ведет себя благородно, считая брак сексистским институтом, и нам не нужна бумажка, чтобы доказать взаимную любовь. Отец чуть не захлебнулся пивом.

И он во всем оказался прав. Теперь я осталась совершенно беспомощной. Последние несколько лет я не работала, потому что это устраивало нас обоих – я могла заниматься благотворительностью и готовить по кулинарной книге Джулии Чайлд, как в кино.

Риду это нравилось, он был крупным риелтором и мог содержать нас обоих, любил, когда к его приходу дома ждали блинчики Сюзетт и киш-лорен. И все было прекрасно. В этом нет ничего плохого, твердила я себе.

А потом все пошло наперекосяк. У меня нет ни работы, ни денег. И хотя я считаю, что имела полное право врезать ему по затылку, когда застукала их вдвоем в ресторане, собственными глазами убедившись, что он мне изменяет, таким образом я сделала только хуже. Не последовало никаких рыданий всю ночь напролет, никаких споров о том, как нам пройти через это, никаких пылких извинений или отрицания с его стороны. Он не просил меня остаться и не уверял, что это ничего не значит. Рид просто хладнокровно выставил меня за дверь. Вот так все и закончилось после шести лет совместной жизни.

Обычно, если я слишком долго об этом думаю, приходится зажимать голову между коленями, чтобы восстановить дыхание, но сегодня день оцепенения, и у меня нет сил даже заглянуть в «Инстаграм»[1] Кимми. Ну ладно, я зашла туда всего на пару минут – посмотреть, нет ли чего-нибудь новенького.

Оцепенение переходит в поднимающиеся по спине мурашки, похожие на ярость, когда я вижу ее в белом пуховике и зашнурованных коньках, стоящую рядом с моим мужчиной. Это мой Рид. Не ее. Как такое возможно? Они держат два леденца, образовав сердечко. Ха-ха-ха. Улыбаются в камеру, розовощекие и со сверкающими глазами. Кимми больше похожа на его дочь, чем на новую возлюбленную.

Ладно, я просто дура. Конечно, она уж точно совершеннолетняя, ведь Рид отлично разбирается в юридических вопросах, вот почему он так хорошо подготовился и лишил меня всего, даже написал официальное письмо о выселении из дома в течение месяца, когда я отказалась уезжать.

Подпись к снимку гласит: «Славно повеселились в гостинице «Голова оленя». Меня трясет от ярости, но прежде чем я успеваю что-то сделать, например поехать туда как психопатка, столкнуть Кимми с подъемника и смотреть, как она разбивается насмерть, возможно упав прямо на леденец, проткнувший ее насквозь, гудит телефон.

Это жилец. Мэри Хиндлман из сто девятой. Я должна ответить на звонок и устранить ее очередную проблему, потому что, как ни больно это говорить, мне нужна работа.

А куда мне еще деваться? Я, уже привыкшая к этому, быстро перебираю в уме варианты и, как всегда, прихожу к одному и тому же выводу. Много лет назад, встретив Рида, я перестала общаться с друзьями, а теперь они обзавелись семьями, в их компании не нужна неудачница. Мой отец – пьяница и снимает квартиру в подвале у своего приятеля Оскара, а наши общие друзья встали на сторону Рида. Он умеет представить все так, будто я сама виновата во всем, начиная c разрушенных отношений и заканчивая «нападением» в ресторане. Поэтому я здесь. Я кто-то вроде консьержа в жилом комплексе «Платаны» и попала в ловушку.

Я стучусь, и Мэри приглашает меня зайти. Ее темную квартиру освещает только тусклая нитка рождественской гирлянды, наброшенная вокруг окна, и мерцающий телевизор. В «магазине на диване» продают комбинезоны для взрослых, похожие на жутких пряничных человечков огромного размера. Мэри в носках-тапочках, поношенном домашнем халате и без бюстгальтера. Никакого места воображению.

Она сидит на кресле-качалке, раздвинув ноги, и болтает с телевизором об экономии и диких ценах за пижамы для взрослых.

– Ты светишь своими труселями, Мэри, – говорю я будничным тоном, она сдвигает ноги и лениво отмахивается.

Она указывает на крохотную кухню. К ее губам прилипла сигарета.

– Я увидела ее под раковиной, но не знаю, куда она подевалась. Вот засранка.

Замечаю маленький пистолет, лежащий прямо на столе, заваленном пепельницами и рекламными листками из почтового ящика.

– А это еще зачем? – спрашиваю я.

– Ну я пыталась выстрелить, но решила, что сначала надо позвонить тебе. Может, ты поставишь какую-нибудь мышеловку, которая снесет ей голову. Или яд. Правда, в прошлый раз, увидев крысеныша, я налила антифриза на шматок арахисового масла, и все впустую.

Она вскакивает и нагибается в поисках крысы.

– Нельзя стрелять в квартире.

– Ну и хер с ней, если в ней постоянно шныряют гребаные крысы. А если она заберется в постель? Скоро меня навестит внук. Я не могу пускать крыс в кровать. – При этой мысли Мэри театрально хватается за столешницу, чтобы сохранить равновесие. – Владельцы должны что-то сделать.

Я оглядываю открытые консервные банки с синеватой плесенью, макароны с сыром в кастрюле на плите, спрессовавшиеся в оранжевый кирпич, и заляпанные маслом коробки из-под пиццы, разбросанные по столешнице и торчащие из переполненного мусорного ведра.

В своей квартире я никогда не видела крыс, но не говорю об этом.

– Я могу только поставить мышеловку. Не ту, которая отрезает головы, – говорю я, и Мэри пожимает плечами.

А потом я вижу, что датчик дыма вырван из кухонной стены и болтается на паре проводов. Показываю на него пальцем и вопросительно смотрю на Мэри. Она тушит бычок в банке из-под «Спрайта».

– Все время отваливается, – говорит она.

– Хм…

За короткое время, что я здесь нахожусь, мне уже стало понятно, что проблемы Мэри скорее связаны с одиночеством, чем с нашествием крыс. Конечно, и с грызунами тоже, поэтому, когда она узнает, что я ненадолго останусь, чтобы расставить мышеловки и починить детектор дыма, то радостно предлагает мне тарелку печенья, похожего на шапки Санта-Клауса, с отделкой из помадки и ставит чайник.

Забавная штука – одиночество. И это я узнала только недавно – о его силе, о том, к чему оно подталкивает.

Уже смеркается. Когда я пересекаю территорию, возвращаясь в свою пустую квартиру, из двери сто шестой доносится мелодия I’ll Be Home for Christmas. Град превратился в мягкий снегопад, и все тело ломит от горя, которое невозможно выразить.

Прежде чем открыть дверь в свою квартиру, я вижу, что рядом, в маленьком офисе администрации, горит свет. Именно там я подсовываю несчастным новичкам договоры об аренде на подпись, там же хранятся краски и чистящие средства. Кроме владельца, ключ есть только у меня, так что, наверное, я оставила свет включенным или не заперла замок.

Толкнув дверь, я вижу внутри мужчину. От страха с воплем отскакиваю, но потом замечаю, как он покачивается, приваливается к стене и смеется.

– Вот где моя кошечка, – говорит он. – А я тебя искал. Мяу!

Он так пьян, что перегаром несет уже в дверях. Мужчина явно понятия не имеет, где находится.

– Тебе здесь не место. Проваливай.

– Ой-ой-ой, кошечка перестала быть милой. Да и волосы у тебя другие, – говорит он и хватает меня, наваливаясь всем весом.

Я пытаюсь вырваться, но он целует меня, обеими руками обхватывая голову и засовывая язык прямо в рот, прежде чем я успеваю среагировать. Вскрикиваю и отталкиваю его, но он здоровенный, на голову выше меня, с толстой шеей и пивным животом, переваливающимся через ремень засаленных джинсов. Мужчина хочет просунуть руку мне в брюки, но теряет равновесие. Я отшатываюсь в сторону, и он с громким стуком падает на пол.

– Стрип-клуб на другой стороне улицы, дружок. Ты заблудился. Вон отсюда. Давай.

Я пинаю его ногой по ботинку.

– Покажи мне еще разок сиськи, кошечка. Сисястая кошечка.

Он истерически гогочет над своей попыткой сострить, а потом… умолкает.

– Серьезно?! – ору я и снова пинаю его ботинок.

Он в отключке. Вот сукин сын. Как же мне хочется залезть вместе с остатками бренди под теплое одеяло и не звонить копам, не торчать в ледяном офисе, объясняясь с ними, прежде чем они уволокут придурка в вытрезвитель или куда там принято в наши дни. Может, просто бросить его здесь? Но шкаф с документами и записями о жильцах… Нельзя дать какому-то чокнутому доступ к данным чужих кредиток и запасным ключам от квартир, вдруг он проснется и окажется полным отморозком.

Я сажусь на офисный стул и тяжело выдыхаю, обдумывая возможные варианты. И тут замечаю обручальное кольцо на его пальце и чувствую, как пылают кончики ушей и учащается сердцебиение. Он женат. Женатый парень пытается перепихнуться во время праздников.

Я думаю о его жене. Представляю ее дома с ребенком, они играют в настолку за кофейным столиком, а по телевизору идет «Один дома». Может, они едят попкорн и арахис? А на полу еще валяется оберточная бумага от вчерашних подарков. Она каждые десять минут смотрит на телефон, гадая, когда муж вернется с праздничной вечеринки в «Безумном шляпнике», чтобы к ним присоединиться. Она собиралась пойти вместе с ним, вот только няня не смогла посидеть с ребенком, и жена так и не узнала, что на самом деле он был с той в мотеле.

Может, она швырнула ему в голову «Миллер лайт» и сказала, чтобы он убирался с глаз долой в свой стриптиз-клуб, как в сериале «Копы», но это неважно, потому что в любом случае он ей изменяет. И я хочу его наказать. Это не должно сойти ему с рук.

Не знаю, почему поступаю именно так. Сначала я достаю его бумажник и разглядываю удостоверение личности. Джон Брэдвик. Сорок семь лет, живет на Эшбери-Корт на другом конце города. Внутри несколько маленьких фотографий. В камеру улыбается длинноволосая блондинка с круглыми щеками и хмурым малышом на коленях… а этот мужчина, Джон, стоит позади них, как на странной фотографии из глянцевого журнала. На обороте выцветшими чернилами написано: «Джон, Пегги и Леви, 2011». Внутри кожаного бумажника ручкой нацарапан телефонный номер. Я могла бы позвонить по нему, но, скорее всего, звонок поступит на мобильный телефон в кармане Джона, так что смысла нет. А еще там восемьдесят семь долларов наличными. Я их забираю.

А потом… Не знаю зачем, я просто это делаю. Роюсь в ящике стола в поисках тюбика помады, который там видела, – не моего, но неважно – и наношу яркую красную помаду на губы. Снимаю майку, но лифчик оставляю, я не извращенка какая-то, и ложусь рядом с громадным мужиком на пол. Оставляю следы от губ на его щеке, обхватываю Джона ногами и делаю несколько селфи. Поворачиваю его голову к себе, и она тяжело опускается на мою шею, будто он собирается меня поцеловать, а я делаю еще одну фотографию.

Затем иду к себе, накидываю на плечи одеяло и сворачиваюсь калачиком в офисном кресле. Я ищу Пегги Брэдвик и, найдя все необходимое для моего плана, смотрю «Нетфликс» на телефоне, пока этот идиот не проснется.

Утром, в тринадцать минут шестого, Джон садится с безумным видом человека, который понятия не имеет, где он. Я хладнокровно объясняю, что он надрался и ввалился в «Платаны», скорее всего, из бара напротив. Он пялится на меня, моргая, хватается за голову и встает.

– Так это… Вы просто оставили меня здесь спать?

– Ага, – говорю я.

– Вы могли бы вызвать копов. В смысле…

– Наверное.

– Ну это… Спасибо, я…

– Но это не бесплатно, – говорю я.

– Простите, – говорит он, нащупывая телефон и бумажник, которые я сунула обратно в карманы.

– Ага, я подумала, как вам неприятно будет очутиться в камере. Или что вас могут арестовать за вождение в нетрезвом виде. Или если ваша жена узнает, что вы проводили время с какой-то кошечкой…

– Эй, стойте, стойте. Что?! Как вы…

– Пегги будет интересно узнать, где вы были. Не сомневаюсь, она с ума сходит от беспокойства. Кстати, телефон у вас отключен, но она наверняка всю ночь названивала.

– Что… Кто вы? Серьезно? Откуда вы знаете мою жену? Я…

– Слушай, Джон. У меня было время, чтобы узнать кое-что про Пегги. Она медсестра. Хорошая работа. Вы живете на Эшбери-Корт, а Леви сейчас… одиннадцать или двенадцать? Уверена, Пегги не захочет это увидеть.

Показываю ему свой телефон со снимками, где я в зеленом кружевном лифчике, а его измазанная помадой щека лежит у меня на плече. К горлу подкатывает тошнота от того, что я делаю, и приходится напомнить себе – он такой же, как Рид. И получает по заслугам.

Глаза Джона стекленеют и увлажняются, я вижу, как он нервно сглатывает.

– Мы… Мы что?..

– Боже мой, конечно нет. Серьезно? Ты правда решил, что свалился у меня в офисе на пол пьяной тушей и я занималась с тобой сексом? Так у тебя обычно бывает, жеребец? Нет, это просто для страховки.

Я едва узнаю деланую уверенность в своем голосе.

– И что все это значит?

– Это значит, что, если ты дашь мне все, что нужно, я не испорчу тебе жизнь. Мне бы не хотелось этого. Честное слово, но ты изменщик, так что…

– Чего ты хочешь?! – рявкает он, брызжа слюной, а его лицо покрывается красными пятнами.

– Тысячу.

– Долларов?!

– Ага. Долларов. Я поразмыслила над цифрой, и эта показалась разумной.

– С чего ты решила… Ты не в себе? С чего ты решила, что у меня есть эти деньги и я их отдам?

Он идет к двери, но я вижу его сомнения – Джон знает, что попал.

– Ты водопроводчик. А они хорошо зарабатывают. Да и медсестры неплохо. Уверена, тысчонка у тебя найдется.

– Я…

Он открывает рот и тут же закрывает.

– В следующий раз подумай о Пегги, прежде чем шпилить стриптизерш. Насчет ее профессии могу только предполагать, но прозвище «кошечка» говорит само за себя.

– Да что с тобой? Ты сделала все это ради… Сделала ради…

– Понимаю, ты в замешательстве и, скорее всего, у тебя жуткое похмелье, но у меня есть электронная почта Пегс с ее страницы «Фейсбука». Можно я буду называть ее Пегс? Похоже, все так ее зовут. Скажи ей, чтобы не выставляла свои данные на всеобщее обозрение. Она выглядит милой, такой доверчивой, но все же. Не самое лучшее качество в наши дни. Если принесешь наличные до конца дня и просунешь их под дверь офиса… В смысле, не просто пачку банкнот, конечно же. Это было бы глупо. В конверте или еще как. Тогда я не пошлю ей фотографии и ты вернешься в свой восхитительный дом к Пегс и маленькому Леви.

Теперь лицо Джона бледное, как луна. Кажется, оно меняет цвет с каждым новым откровением. Он нащупывает ручку двери за спиной, чтобы уйти.

– А если ты все равно пошлешь ей фотографии? Откуда мне знать, что не пошлешь? – спрашивает он почти шепотом.

– Ты меня не знаешь, Джон, но я не сволочь. У меня нет причин этого делать, если ты выполнишь мои требования. Мне в принципе противно этим заниматься, но…

«Но я осталась ни с чем», – чуть не говорю я.

– Мне нужны деньги. Вот и все. Ничего личного. А ты поступил мерзко, так что…

– Если ты отправишь эти фотографии, их могут увидеть твои знакомые! Твоя семья. Я могу показать их тут, чтобы… отомстить, типа. Ты сама себя подставишь. Будешь выглядеть так же отвратно, трахаясь с незнакомцем, это может испортить…

– Джон. Оглянись вокруг. Неужели, по-твоему, мне есть что терять?

После нескольких мгновений молчания он делает жест, который можно истолковать как крошечный кивок, а затем выходит на ледяной утренний воздух и идет через улицу к бару или клубу, где, как я полагаю, стоит его машина.

Меня трясет. Руки дрожат. Не могу поверить в то, что только что сделала. Теперь даже не знаю, кто я такая.

Три часа спустя я сижу в своей квартире, ем равиоли из банки, пытаюсь настроить спутниковые каналы и тут вижу, как к зданию подъезжает «Форд». Крупный мужчина в плаще с капюшоном просовывает что-то под дверь офиса. У меня замирает сердце. Когда машина отъезжает на достаточное расстояние, я сую ноги в тапочки и бегу к соседней двери. Вхожу в офис и хватаю с пола конверт из бурой бумаги.

Вернувшись в тепло своей квартиры, я сажусь на ненавистный клетчатый диван и раскладываю на журнальном столике хрустящие купюры из банкомата. Тысяча долларов. Боже мой. Не могу поверить, что у меня получилось. Я никогда не отправила бы эти фотографии. Он сумел бы раскусить мой блеф. А еще мог не отнестись к этому так спокойно, напасть на меня… или еще что похуже.

Больше я такого делать не буду. Наверное, вчера ночью у меня помутился рассудок. Клянусь себе, что никогда не сделаю ничего подобного.

Больше всего на свете мне хотелось бы, чтобы я сдержала обещание.

2
Анна

Семь месяцев спустя

На раскаленном асфальте у заправки с шипением превращаются в пар капли июльского дождя, и я чувствую – надвигается что-то нехорошее. Меня напрягает его молчание, дрожь в голосе во время нашего утреннего разговора. Почему он не отвечает на звонки?

Бородатый дальнобойщик ставит на стойку банку «Доктор Пеппер», и я нетерпеливо постукиваю ногой, потому что кассир заявляет, что сейчас пересменок, надо подождать, пока придет парень, работающий в вечернюю смену. Он мотает головой в сторону улицы, там стоит длинноволосый юнец, видимо тот самый сменщик, но не спешит заходить внутрь. Он тушит окурок своей «Винстон лайт» за холодильником и жует батончик, сидя под навесом на баллоне с пропаном и копаясь в телефоне.

– Вы что, шутите? – бормочу я.

Дальнобойщик не устраивает сцен. Просто кладет на прилавок пару баксов мелочью, поправляет бейсболку, закрывая лицо рукой, и бежит обратно к своей фуре.

Я смотрю на телефон. Сейчас пять минут шестого, а значит, парень с батончиком уже опоздал на работу, но у меня нет времени препираться. Возвращаю обратно вино и мини-пончики с сахарной пудрой, которые так любит Генри, и мчусь к машине.

Включаю зажигание. Грохот дождя по металлической крыше оглушает. Из глаз брызжут слезы, не знаю почему, просто я чувствую – что-то случилось. Не в его стиле не отвечать на звонки. Уж точно не целый день. Я снова тыкаю в иконку звонка под именем Генри. Гудки. Черт.

Мчусь по блестящему от воды двухполосному шоссе в сторону дома. Да, последнее время выдалось непростым. Генри потерял работу преподавателя. Я журналистка, мечусь между разными работами, но у нас все в порядке. Просто временные трудности, только и всего. Мы не банкроты. У нас есть перспективы. У него появилось больше времени на творчество, мы стали чаще проводить вечера вместе, устраивать совместные ужины. Все будет хорошо. Я прокручиваю в голове ободряющую речь, чтобы она была наготове, когда найду его.

Добравшись домой, я, вымокшая до нитки и запыхавшаяся, поднимаюсь по лестнице, перескакивая через ступеньку, распахиваю дверь и… ничего. Не знаю, чего я ожидала. На журнальном столике еще стоит пустая бутылка из-под вина, вчерашний карри навынос лежит в сальных коробках наверху мусорного ведра. Стоит такая тишина, что тиканье настенных часов пугает.

Я пытаюсь придумать хоть одну причину, по которой Генри не берет трубку. Их может найтись десяток. Он умер, потерял телефон, случайно поставил его на беззвучный режим. Иногда, когда Генри рисует, он выключает звук и вибрацию у мобильного, и я это понимаю.

Но все дело в том, как он выглядел перед тем, как утром я ушла на работу. Это не напоминало его обычную депрессию, к которой я уже привыкла за последние несколько месяцев. Тогда в его голосе звучала какая-то пустота. И не то чтобы он сказал нечто тревожащее, просто попрощался, но меня что-то насторожило.

Я проверяю каждую комнату и решаю, что он наверняка в «Платанах». Больше года назад его друг предложил снять там паршивую квартирку, которая вечно пустовала, и использовать ее как студию для рисования, поскольку у нас дома для его работ быстро закончилось место. Генри платит за нее гроши и проводит там бо`льшую часть времени с тех пор, как его уволили. Я твержу себе, что так и есть. Он воспользовался дождливым днем, надел наушники и погрузился в творчество. Мое чутье – просто паранойя.

Я бросаюсь к шкафу, вытаскиваю зонтик и бегу обратно к двери, чтобы поехать в «Платаны», но тут звонит телефон.

– Генри! – выдыхаю я, чувствуя одновременно ярость и величайшее облегчение.

Но он не говорит «привет». Я слышу только шорох дождя, а потом… всхлип.

– О господи, родной, что стряслось? В чем дело?

Мы с Генри познакомились еще в колледже, и за эти пятнадцать лет я слышала его плач, может быть, раза три. Представить не могу, что могло случиться.

На другом конце линии снова тишина.

– Да в чем дело?! Я названиваю тебе целый день, что случилось?

– Анна, – всхлипывает он, а потом икота и рыдания мешают ему продолжить. – Я больше не могу.

– Что? В каком смысле? Чего не можешь?

– Я все испортил. Я в полной заднице.

– Генри, ты где? Я приеду и заберу тебя, и мы все обсудим. Все будет хорошо, просто скажи, где ты.

– Мне так жаль, так жаль. Я люблю тебя, и ты это знаешь. Я кое-что сделал, Анна. И теперь должен сказать тебе правду. Я разрушил всю нашу жизнь и очень сожалею, но я просто… просто больше не могу.

– Нет, ты не… Ты… Мы все исправим, что бы это ни было, ясно?

Я пытаюсь говорить спокойно, но нахожусь в полном смятении. Все свалилось как снег на голову, и я боюсь, что он может что-то с собой сделать. Последние месяцы были самыми худшими в нашей жизни, и Генри совсем расклеился.

– Прошу тебя, родной. Все будет хорошо.

– Я сделал что-то ужасное, – рыдает он.

– Что бы это ни было…

– Нет, – обрывает меня он. – Ты не понимаешь.

С его губ срываются отчаянные рыдания, и это разбивает мне сердце.

Я сажусь на край дивана и провожу рукой по волосам, пытаясь сообразить, что теперь делать, как ему помочь.

– Я… убил человека, – говорит он. – Да. Это сделал я.

А потом раздается оглушительный треск, и связь прерывается.

3
Анна

Тело тридцатишестилетнего художника и преподавателя Генри Сэмюэля Хартли было обнаружено рано утром на мелководье Рио-Гранде, чуть южнее Санта-Фе. Власти предполагают, что это самоубийство.

Газеты сообщили об этом всему миру всего через несколько часов после того, как об этом узнала я, и до того, как об этом стало известно большинству членов его семьи. Статью иллюстрирует фотография, которую он ставит на все свои сайты и визитные карточки: песочного цвета волосы, слегка нависающие над одним глазом, улыбка, смотрящие прямо в камеру сверкающие голубые глаза, рубашка и галстук, выглядящие на нем совершенно неуместно. Может быть, потому, что я видела его в официальном костюме всего несколько раз в жизни. Обычно он носил заляпанные краской джинсы и винтажные футболки со старыми рок-группами – это больше в его стиле. Лучше бы выбрали фотографию, где он похож на себя настоящего.

Шок не проходит. За две недели после его смерти и похорон наша совместная жизнь канула в лету. Мои вещи упакованы в коробки, а на следующей неделе дом выставят на продажу, потому что я не могу вынести пустоту и воспоминания, преследующие меня в каждой комнате. Не могу жить в этом доме без него. Так что теперь я здесь. В «Платанах».

В этом жутковатом месте я все равно остаюсь близко к Генри, ведь он тут работал. Несколько коробок с вещами и многие часы его жизни, проведенные в этих стенах, – вот и все, что осталось от него в физическом смысле. И возможно, в коробках, на его компьютере или даже в картинах Генри найдутся подсказки, которые помогут понять, что с ним произошло.

Мне нужно знать. Почему в последние месяцы он был так печален и кого, по его мнению, убил? Это наверняка неправда, но что-то заставило его покончить с собой. Я никогда не говорила об этом ни полиции, ни его родным… Конечно, я сообщила, что он звонил, плакал, сказал, что все испортил, извинялся и бился в истерике. Они должны были узнать, что самоубийству предшествовало нестабильное состояние, но что он кого-то убил?.. Нет. Потому что это не может быть правдой.

Я тащу чемодан по бетону между парковкой и внешней лестницей, ведущей в студию Генри. Мой новый дом. Прохожу мимо бассейна, где несколько женщин сидят за белым пластиковым столом, играют в карты и пьют лимонад. Я обращаю внимание на брюнетку, потому что ее телеса выпирают сквозь вырезы в форме ракушек в спинках пластиковых стульев. Она кричит на плавающего в бассейне ребенка в надувных нарукавниках и с водяным пистолетом в виде динозавра.

Сражаясь со сломанным колесиком, я тащу мимо них свой чемодан.

– У тебя семерка, Роза. Я видела! – взвизгивает женщина.

– Я победила, Джеки! – отвечает Роза и хихикает.

– Только не говори, что у тебя нет ни одной гребаной семерки. Я ее видела! – Джеки пытается встать, чтобы выхватить у Розы карту, но пластиковый стул прилип к ее заду, и она плюхается обратно. Женщина отдирает его, поднимается на ноги и, нахмурившись, закуривает. – Ну и фиг с ним.

– Вот почему никто с тобой не играет, Джеки, – говорит третья женщина с неизвестным именем.

– Ты играешь в «Монте»? – спрашивает одна из них, и я вдруг понимаю, что они обращаются ко мне.

– Во что?

– Мы играем не в «Монте», Кристал. Мы играем в «Рыбку». К тому же она тебе не ответит. Вид у нее какой-то измученный, – говорит другая.

Я уже запуталась, кто из них кто.

– У тебя все нормально?

– Э-э-э… – начинаю я, но они уже позабыли обо мне и продолжают собственный спор.

Поэтому я с благодарностью иду дальше и потихоньку затаскиваю чемодан на лестницу, и тут у меня за спиной встает человек. Я автоматически начинаю извиняться за то, что перегородила дорогу, и пытаюсь отойти в сторону, но понимаю, что это лицо мне знакомо.

– Простите, – говорю я, пряча удивление, когда он подхватывает мой скособоченный чемодан.

– Могу я помочь?

– Ох…

– В смысле, если кто-то из нас собирается подняться по лестнице, – говорит он с полуулыбкой, и я вроде бы тоже кривлю губы в подобии улыбки, но, пребывая в оцепенении, не уверена в том, что мое лицо соответствует намерениям.

Кажется, его зовут Карсон. Нет… Каллум… что-то в этом роде. Именно он предложил Генри снять здесь квартиру.

Я встречалась с ним всего один раз, на школьном спектакле. Они преподавали в одной школе. И в антракте я познакомилась с ним и его женой. Играли «Вестсайдскую историю», а мы с Генри сидели у прилавка с пирожными, ели печенье и жалели, что вместо них не продают крепкие напитки, они помогли бы продержаться до конца второго акта. Именно в тот момент подошли Каллум и его жена.

Мне неловко, что я не запомнила, как ее зовут, но она была такой худой, что это вызвало мое осуждение, и по дороге домой в машине я в шутку сказала Генри, что надо выпытать у Каллума ее диету. Генри ответил, что она неизлечима больна, я уже толком не помню чем, кажется, саркомой кости. Но точно помню, как почувствовала себя полным дерьмом, поэтому ее красивое хрупкое лицо, редеющие каштановые волосы и щуплая фигура навсегда запечатлелись в памяти.

Генри рассказал, что Каллум с женой живут в этой дыре только потому, что у них нет медицинской страховки, а счета за лечение разорительные. Кажется, Каллум работал в школе на полставки, а ей пришлось бросить работу, и они оказались по уши в долгах. По словам Генри, она умерла несколько месяцев назад.

Я вижу в Каллуме отражение собственного горя, и мне трудно не отвести глаза и не сбежать от этого дополнительного напоминания о боли. Осознание происходит в тот момент, когда я встречаюсь с ним взглядом. Мы оба потеряли все, что нам было дорого, и жизнь забросила нас сюда как в наказание.

Прежде чем я выхожу из оцепенения и могу хоть что-нибудь сказать, он успевает затащить чемодан на верхнюю ступеньку. Поднимаюсь по бетонной лестнице и киваю ему.

– Спасибо, – тихо говорю я, делая вид, что не узнала его, и проскальзываю за дверь квартиры номер двести три.

От спертого воздуха перехватывает дыхание. Я пытаюсь включить кондиционер у окна, но он лишь дребезжит и не работает. Открываю окна и на мгновение замираю, осматривая комнату. В косых лучах света, проникающих через открытые шторы, танцует пыль.

Многочисленные мольберты, накрытые тканью в этом застывшем пространстве, напоминают призраков. Маленькая кухня в основном не использовалась, не считая россыпи кружек и нескольких пивных бутылок. Кровать завалена пустыми холстами на подрамниках и банками из-под кофе, набитыми использованными кистями. Это место больше похоже на мастерскую художника, чем на квартиру.

Мне не хочется ничего трогать. Хочется сохранить все так, как осталось после него, но надо хотя бы расчистить кровать. Я ставлю коробку с масляными красками на пол, сажусь. И начинаю плакать.

От невыносимой боли я сгибаюсь пополам. Безудержно рыдаю до боли в ребрах. Генри. Почему? Я сворачиваюсь в позе зародыша и мысленно проигрываю все наши ссоры последних месяцев. Под фасадом этих препирательств скрывались серьезные проблемы.

Мы договорились, что не хотим детей, но спустя много лет, уже после увольнения, он вдруг заявил, что передумал и давно собирался мне об этом сказать. Я ответила, что у него кризис среднего возраста, который скоро пройдет, и что это просто смешно. Мы хотели путешествовать по миру, пить отличное вино, вместе читать «Нью-Йорк таймс» на балконе нашей многоэтажки по утрам в воскресенье и следовать за своими мечтами. Только мы никогда бы не заработали для этого достаточно денег. Ну и ладно. Но нельзя же вдруг вернуться ко всему, о чем мы когда-то говорили и когда-либо хотели.

Тогда-то Генри и начал меняться, полгода назад. Как мне показалось, в какой-то момент он решил, что мы отказались от жизни, которую все еще могли создать, только потому, что мечты теперь выглядели недосягаемыми. В этом мы потерпели неудачу, но еще могли завести детей. У нас еще может появиться домик за городом, если захотим, сказал Генри. Но я не хотела. Я по-прежнему мечтала переехать на пляж где-нибудь в Коста-Рике или на Ибице и не быть рабой офиса с девяти до пяти или детей, как мы всегда говорили.

Господи, ну почему я просто не сказала «да»? Да, малыш. Все что хочешь. Что угодно. Я все готова отдать, лишь бы вернуться в тот момент и сказать «да».

Замечаю, как солнце отражается от белого треугольника возле входной двери, и приподнимаюсь, чтобы его рассмотреть. Я не заметила его, когда вошла. Это конверт. Я могла на него наступить, а может, кто-то засунул его под дверь уже после того, как я оказалась внутри.

Подхожу и поднимаю его. Переворачиваю и вижу свое имя. Анна Хартли. Наверное, это от администрации комплекса. Какие-то общие сведения, счет, что-нибудь в таком роде, но, когда я открываю конверт, рука невольно взлетает к губам, и я роняю письмо.

Клочок бумаги медленно пикирует на пол, я опускаю взгляд, и на меня снова смотрит одно-единственное слово.

УБИРАЙСЯ.

4
Касс

Я стою в дверях сто восьмой квартиры, и Сильви визжит, указывая на пол.

– Ну правда, Сильви, не понимаю, с чего ты подняла такой шум.

Женщина стоит на кухонном стуле в тапочках и футболке, а трое ее детей сгрудились на скромном столе, который выглядит так, будто в любой момент рухнет.

– Hay monstruos! – вопит она.

– Чего-чего? Монстры?

Я предполагаю, что у нее тараканы, но от этого слова кучка детей вопит еще громче.

– Ratas!

– Енот? – спрашиваю я, делая еще шажок в душную квартиру.

– Крыса, – тихо произносит самый мелкий ребятенок, прячущийся за сестру.

Я оглядываюсь в поисках крысы, но вижу только крохотного мышонка, поедающего крошки у плиты. Ради детей я стараюсь не засмеяться. Мышонок выглядит как звезда мультфильма, не хватает только шляпы.

– А, ясно. Ну так ты просто закрывай дверь. Чтобы они не вошли. Почему никто здесь не закрывает двери? Это общежитие, что ли?

– Gato, – говорит она, и я смотрю на мальчишку-переводчика.

– Кошка, – робко произносит он. – Она хочет знать, есть ли у вас кошка.

– У меня точно нет, – отвечаю я, беру со столешницы дуршлаг и пытаюсь поймать мелкого засранца, но в результате промахиваюсь, мышонок юркает под холодильник, и вся семейка в ужасе визжит.

– Одолжи кошку у мистера Дэвида из сто шестой! – говорит Сильви, и я уже открываю рот, чтобы возразить, но тут мышонок выбегает и скрывается в глубине дома.

Сильви обмахивает себя рукой и выглядит так, будто вот-вот грохнется в обморок.

– Ну ладно, хорошо, – соглашаюсь я, отступаю к двери и бреду к квартире Дэвида.

Но по пути вижу женщину. Она сидит на кованом стуле на общем балконе – по сути, это просто узкий проход к лестнице, а не балкон. Она прямо перед дверью Генри. Меня она не видит, и я прохожу дальше, к квартире Дэвида, но прежде чем постучать, делаю глубокий вдох и трясу головой, как делаю много раз на дню, потому что до сих пор не могу поверить, что такой теперь стала моя жизнь.

Из-за тучности и проблем с дыханием Дэвид мало двигается, поэтому, чтобы поздороваться, зовет меня к себе. Он сидит в кресле, которое поскрипывает и вздыхает под его весом, когда он ерзает. Все квартиры здесь крохотные, и, когда я открываю дверь, Дэвид оказывается всего в нескольких шагах от меня. Я никогда не видела его где-то в другом месте. За последние полгода или около того я приходила по поводу засорившегося унитаза и проблем с системой отопления и вентиляции, и он словно приварен к креслу.

Войдя, я сразу вижу девять кошек. Дэвид играет в Call of Duty на приставке. Он опускает наушники и молча смотрит на меня.

– Кхе-кхе. Хочу одолжить у тебя кошку.

– Для тебя лично? – спрашивает он странно официальным тоном и без раздумий, словно это вполне обычная просьба.

– Для сто восьмой.

– У Сильви завелись мыши? Она никогда не закрывает входную дверь. Они просто заходят.

– Именно, – соглашаюсь я, и он кивает, словно мы разобрались в чрезвычайно важном вопросе.

– Возьми лучше Сестру Кристиану. Для таких целей я обычно отдаю Клавдию, но у нее болит живот, – говорит Дэвид.

Я рассматриваю кошек, гадая, как отличить, какую брать.

– Так, значит…

Я озадаченно машу рукой в поисках нужной кошки.

– Черная сибирская красавица в раковине.

Я иду на кухню и вижу на столешнице четырех кошек. Одна – толстая и черная – свернулась калачиком в раковине. Я хватаю ее, будто Симбу с края пропасти, и направляюсь к выходу.

– Пусть вернет ее завтра. Сестра Кристиана нетороплива, но поймает мышь.

Отнеся кошку к Сильви, я вижу, как по бетонной дорожке у здания бежит мышонок, и это здорово, потому что я не собираюсь дать Сестре Кристиане возможность расправиться с бедняжкой. Я хотела вернуться с куском гауды и сачком для бабочек, но вместо этого снимаю бейсболку, подхватываю мультяшного мышонка и выпускаю его в лесу за домом. Назвав его Кукиш, я машу на прощание, пока он прокладывает себе путь через листья и кусты и исчезает.

По пути обратно в офис замечаю, что девушки перед дверью Генри уже нет. Интересно, это его жена?

Конечно, все слышали о его самоубийстве, а слухи в таком месте разносятся быстро и имеют множество версий. В газетах писали, что его нашли в реке. По мнению местных жителей, его нашли «повешенным на стропилах», хотя их здесь нет, или «нашли в своей постели с пистолетом в руке», хотя выстрелов никто не слышал. Кое-кто отказывается плавать в бассейне, потому что, по их словам, Генри плавал там ничком в собственной крови, а выловили его посреди ночи, поэтому никто этого не видел.

Впрочем, в этих безумных сплетнях есть смысл. В «Платанах» живут сломленные люди. Каждый по-своему не в себе. Похоже, все здесь пытаются заполнить какую-то пустоту или оплакивают тяжелую потерю. Поскольку именно мне они звонят, чтобы починить протекающие унитазы и засорившиеся трубы, я слышу больше, чем хотелось бы. Может быть, они тоже рассказывают больше, чем хотят, просто так жильцы реагируют на одиночество, а я случайно оказываюсь рядом и могу их выслушать.

Бэбс, которая целыми днями плавает в бассейне на надувном единороге, попивая джин с мартини, каждую неделю вызывает меня в свою квартиру, чтобы достать вещи из высоких шкафов, хотя мы с ней одного роста, а потом угощает лимонным пирогом или яблочным крамблом с чаем «Липтон» из пакетиков, и я всегда соглашаюсь.

Парень с татуировками на лице из сто девятнадцатой, не раз замеченный на балконе за поеданием спагетти из банки, сообщил, что у Гвен из двести первой герпес. Та рассказала, что у Леонарда из сто одиннадцатой застрял член в пылесосе и ему пришлось обратиться в неотложку, а он в свою очередь заявил, что Гордон из сто четвертой ворует посылки с «Амазона», так что надо держать ухо востро. А еще есть Роза. Их с Кристал и Джеки называют бассейновскими девушками. Они постоянно сидят за пластиковыми столиками у бассейна, пока их дети колотят друг друга надувными битами, и целый день жуют чипсы. Иногда к ним присоединяются Летти и Тина, но у них есть работа, поэтому остается меньше времени на курение и склоки за картами о том, кто кому должен сдачу с распродажи в супермаркете и какая участница «Давай поженимся» заслуживает любви, а какая – просто шлюха, которая пытается увеличить число подписчиков в «Инстаграме».

Роза тихая. Из тех, кто не трясет грязным бельем у всех на виду, и я мало о ней знаю. Некоторые жильцы тоже держатся особняком, но большинство похожи на Кристал. Без мужа, но с тремя маленькими детьми и еще одним на подходе, она целыми днями ковыряется в телефоне длинными желтыми ногтями и вечно переписывается бог знает с кем на сайте знакомств. А еще есть ее подружка Джеки, которая, похоже, не в состоянии говорить вполголоса. Ее редко можно увидеть без синего стакана с газировкой и пачки «Кэмел» в руках, а когда она орет, что тот, кто жульничает в «рыбку» и «джин», должен «отсосать у нее» и «валить на хрен», потому что она не потерпит неуважения, ее голос разносится по всей округе.

Я прохожу по бетонному двору, смахивая кошачью шерсть с джинсовых шорт, и сажусь в кресло рядом с бассейновскими девушками. На солнце тает огромная коробка шоколадных конфет с мятой. Кристал, должно быть, повела детей в кино. Я беру липкий шоколадный шарик и отправляю его в рот. Женщины сосредоточенно играют в «восьмерки». Роза поднимает пустые руки, показывая, что она выбыла, то есть выиграла, а остальные стонут и называют ее обманщицей. Подобное происходит в каждой игре, независимо от того, кто выиграл. Я действительно не вижу в этом смысла.

– Видели ту цыпочку? – спрашивает Джеки, кивая на полоску балкона перед квартирой Генри. – Его жена, да?

– Наверняка, – соглашаюсь я.

Сегодня я видела имейл от владельца, там говорилось, что жена продолжит снимать квартиру и планирует въехать. Мне это кажется отчаянно печальным. На ее месте я предпочла бы держаться от квартиры как можно дальше. Видимо, у нее есть свои причины. Но, конечно, я не собираюсь делиться информацией с бассейновскими девушками.

– Жуть, – говорит Роза, тасуя карты.

– Трудно поверить, что он… ну типа мертв. Он был таким душкой, – произносит Кристал.

– И красавчиком, – добавляет Джеки, отправляя окурок в полет.

– Совершенно неуместно! – рявкает Кристал.

Окурок падает в бассейн, ребенок начинает завывать и поднимает брызги, словно сигарета на него напала.

– Да бога ради, Кевин. Просто выбрось его… Просто… Да хватит уже! – Кристал подходит к бассейну, вылавливает окурок из воды и кидает его на мокрый бетон. – Доволен?

Кевин прекращает рыдать, она возвращается к столу и берет карты, которые сдала ей Роза.

– Так на тебя раздавать? – спрашивает меня Джеки, пока сидящий у нее на коленях малыш сует ей в ухо растаявшую мятную конфету.

Она вытирает кожу салфеткой и ставит ребенка на пол. Постоянную сумятицу с непослушными и вопящими детьми женщины считают лишь мелким раздражителем, существующим в фоновом режиме, и время от времени им приходится отвлекаться, чтобы дети выжили, но это не требует никаких усилий, кроме главного материнского инстинкта – не дать им умереть с голоду или утонуть.

– Не-а, мне надо закрыть дыру в гипсокартонной стене сто второй.

– Откуда тебе знать, как заделывают гипсокартон? – спрашивает Роза.

– Это всего лишь маленькая дырочка. Немного шпаклевки и краски, – отвечаю я.

– Но все равно как-то странно, – добавляет Кристал. – Ты же нормальная девка. Даже симпатичная типа. Ты знаешь еще хоть одну девчонку, которая умеет чинить посудомойки и заделывать гипсокартон? Для этого нужен мужик.

– Ага, – соглашается Джеки. – Тебе надо в программу «Давай поженимся». Ты точно как одна из тех цыпочек.

– Как Эшли Б., – добавляет Кристал. – Та, с блестящими волосами.

– Не-а. Она похожа на Эшли К., дуреха. Эшли Б. там по другой причине. Не похожа она на Эшли Б.

– В общем, неважно, – продолжает Кристал. – Ты не подцепишь мужика, с такими-то грязными ногтями и в рабочем комбинезоне. Джеки могла бы сделать тебе маникюр.

– Откуда ты вообще знаешь, как чинить трубы и все такое? – тихо спрашивает Роза.

– Ходила вместе с папой на его работу. Собиралась подключиться к бизнесу после школы – услуги мастера на все руки, – говорю я, их лица смягчаются, они снова переводят взгляды на карты.

Однажды вечером я выпила у бассейна несколько порций джина и поделилась с девчонками, что у меня больше нет родителей. Бо`льшую часть жизни я росла с отцом. Мать умерла в моем детстве, поэтому, когда во время моей учебы в выпускном классе он потерял дом и перемещался от реабилитационных центров к приютам для бездомных, я осталась одна. Мечта о компании «Семейный ремонт Эбботов», созданной отцом и дочерью, умерла вместе с папиной трезвостью. Но он… На самом деле он не умер… по большей части. Официально. На меня смотрели с жалостью, когда я шутила о том, что он даже меня не узнает, в последнюю нашу встречу он развалился в кресле в пропитанных мочой штанах, называл меня Рокси и спрашивал, не хочу ли я блинчиков.

Они больше не задают мне вопросов о семье. Для них это немыслимо, ведь их жизнь вращается вокруг детей. Семья – это все, что у них есть, всегда говорит Кристал, поэтому я вызываю у них жалость, ведь у меня нет ни детей, ни родителей, о которых можно было бы рассказать. Я самый одинокий человек на свете.

Молчание становится неловким, поэтому я незаметно встаю и иду в офис за инструментами, в тысячный раз за сегодняшний день задаваясь вопросом, как здесь оказалась. Может, это и есть ответ – как странно, что я умею чинить гипсокартон. Рид всегда так говорил. Размышляя о том, как и когда жизнь пошла под откос, я мысленно составляю список того, что сделала не так.

Вместо колледжа я пошла в ремесленное училище. Хотела стать механиком, поскольку отец явно был не в том состоянии, чтобы начать совместный бизнес. Я подумала: кто когда-либо слышал об автосервисе для женщин? Никто. Я могла бы нанимать только женщин-механиков, и мы были бы лучшими. Каждая девушка в штате захотела бы починить машину у нас, потому что нам можно было бы доверять, у нас ее не обматерили бы и не обманули. Я решила, что это гениальная идея. Думала, что даже попаду на телевидение, но, встретив Рида, постепенно отказалась от своей задумки. Он считал ее странной. Слишком мужской и фантастической.

Тогда я подумала, что мы могли бы вместе обставлять дома для продажи, ведь он был агентом по недвижимости, а я умела чинить все что угодно. Мы сколотили бы целое состояние, даже сняли бы собственное шоу на телевидении, ведь так мало пар, в которых жена выступает в роли подрядчика. Но я не была его женой, верно? И я опозорила бы его или унизила. Как будто это я виновата, что он не умеет пользоваться циркулярной пилой.

Итак, это первый пункт в списке способов, которыми я испортила себе жизнь. Я позволила Риду решить, что мне следует заняться чем-то более привычным, чтобы меня не называли мужланкой, а он не выглядел неумехой. Рид пытался убедить меня, что мне отлично подходит профессия судебного репортера. Но я ненавижу печатать и бросила это занятие.

Пунктов в моем мысленном списке становится все больше. Какой же я была идиоткой, что начала жить с мужчиной вскоре после знакомства. Еще и вела себя так, будто меня вполне устраивает, что мы не женаты и все оформлено на него. В глубине души я знаю, что главным предметом разногласий послужило мое желание иметь детей, настоящую семью. Рид считал брак глупостью, но тоже хотел детей, и после двух выкидышей отношения между нами изменились. Думаю, мы оба просто сдались.

Но на самом деле главная моя вина – старение. Наверное, если бы мне было меньше тридцати, моя жизнь так и осталась бы прежней. Как жалко это звучит. Я не горжусь такими мыслями, но не могу их контролировать, когда они накатывают на меня волнами сожалений и обиды.

Но я точно знаю, что не могу оставаться в этой проклятой дыре. Тут я фактически получаю только дерьмовую квартиру бесплатно плюс гроши на самое необходимое. Мне нужна работа с частичной занятостью, тогда я скоплю немного денег и уеду из этой помойки. Уже несколько месяцев, живя здесь, я стараюсь найти хоть какое-то нормальное место. Попытки устроиться на работу в автомастерскую заканчивались одинаково. После того как я подавала заявку, мне никогда не перезванивали, поэтому я приходила туда сама и разговаривала с начальником. Это всегда был мужчина, который осматривал меня с ног до головы и иногда подавлял смех, но чаще не мог сдержаться и все время ухмылялся, пока я рассказывала о том, что умею.

Потом, когда он понимал, что я действительно знаю, о чем говорю, и достаточно квалифицирована, на его лице проступал румянец смущения. Тогда он отказывал мне по формальным основаниям – дескать, я так и не получила сертификат. Хотя гарантирую, что ни один из мужчин в комбинезоне, которые бросали на меня косые взгляды из-под днища седана «шевроле», не имели никаких сертификатов и не прошли официального обучения. Я девчонка. Вот и все.

Я подала заявку в пансион Милли в качестве консьержки и в пару баров, но мне никто не перезвонил. Поэтому мне кажется, что у меня нет выбора, придется снова на это пойти. На то, что я обещала не делать. Надо попытаться заманить сюда парня. Только еще разок… и, может быть, получить баксов пятьсот, чтобы продержаться, пока что-нибудь не подвернется. Я не буду жадничать. Просто немного деньжат на первое время.

Поэтому после наступления темноты я покупаю выпивку в баре «Зажигалка» через дорогу. Он именно такой, каким вы представляете бар через дорогу от «Платанов»: тусклое освещение, скрывающее всю грязь, темно-красный ковер, за десятилетия заляпанный пролитым пивом и прожженный окурками, вонь застоявшегося дыма и отбеливателя, которым пытались скрыть зловоние. Виниловые барные табуреты держатся на скотче, а в углу притулился бильярдный стол с фиолетовым сукном и деформированными киями. Несколько мужчин рядом с ним спорят, засчитывать ли «дурака».

Из автомата несется Don’t Stop Believin, и несколько парочек в углу подпевают в театральной манере, как обычно бывает, когда звучит эта песня. Грудастая блондинка использует ложку в качестве импровизированного микрофона, а парни неуверенно посмеиваются.

Я подхожу к бару и заказываю пиво «Хэммс». Не везде можно купить это дерьмо на розлив. Папа говорит, что у него вкус груши. И знаете что? Так и есть, поэтому оно мое любимое. Я, наверное, единственная, кто его заказывает, потому что оно несвежее и совсем не пенится, но это не страшно. Я здесь не ради выпивки. Это просто реквизит.

– Кто-то победит, кто-то проиграет. Мы рождены петь блюз… – тянет мужчина рядом со мной, придвинувшись слишком близко.

– Господи, да чего тебе? – спрашиваю его я, но он просто наклоняется к паре по другую сторону от него, не обращая на меня внимания, и продолжает петь, закрыв глаза и сжав кулак.

Еще один парень протискивается рядом со мной, чтобы заказать напиток. Я замечаю бледный кружок кожи вокруг его безымянного пальца. Бинго. Идеальная мишень. Можно начать с пьяных, потому что так быстрее, но женатый парень, скрывающий, что женат, – вот что я ищу, так что наберусь терпения.

Он приветствует меня кивком. Мы сидим так близко, что было бы неловко не познакомиться, а потом и он, и я смотрит на пьяного, горланящего песню. Мы оба многозначительно поднимаем брови.

– Эта песня переоценена, – говорит он.

– Правда?

– Ага. Open Arms гораздо лучше. Это был их самый главный хит.

Я уже начинаю его ненавидеть. Не могу объяснить почему – может, просто из-за того, что он высказывает свое мнение по поводу таких глупостей. Подавляю желание закатить глаза и вместо этого несколько раз моргаю и прикусываю щеку с внутренней стороны.

– Прямо в точку, да, – бормочу я.

Он спрашивает, что я пью, и смеется над моим ответом, а потом заказывает то же самое, и все начинается. Звучат Steely Dan и Eagles, и через три или четыре пива он спрашивает, не хочу ли я уйти из бара. И тут я начинаю нервно потеть. Все может выйти хреново, но я все равно это сделаю.

– Я живу через дорогу, – говорю я.

– Да ну.

Слезая с табурета, он слегка пошатывается.

– Ага. Можешь зайти и выпить на посошок, если хочешь, – предлагаю я, и парень ухмыляется.

– Что ж, – удивленно отвечает он – явно не ожидал, что я вообще куда-то с ним пойду. – Отличная мысль.

Выходим из бара в жаркий, неподвижный ночной воздух. Когда мы переходим улицу, он кладет руку мне на задницу, и я инстинктивно чуть не бью его локтем в живот, но быстро вспоминаю, что этого делать нельзя, и притворяюсь, будто ничего не заметила. Чтобы пересечь оживленную трассу, я перехожу на бег трусцой. Он следует за мной и, когда мы добираемся до моей входной двери, целует меня и прижимает к стене, как в сцене из романтического фильма.

От кислого вкуса пива на его толстом языке и колючей козлиной бородки меня тошнит. Он как будто делает мне пилинг лица. Но приходится хихикнуть, чтобы не спугнуть его, и, вывернувшись из-под руки парня, я отпираю дверь.

– Придержи коней, ковбой.

Господи, неужели я это сказала?

Похоже, отвратительная квартира не произвела на него впечатления. Парень и не замечает, какая это помойка. Ну конечно, он ведь здесь только с одной целью.

– Ну вот, – говорю я. – Устраивайся поудобней, а я принесу выпивку. Может, поставлю какую-нибудь музыку.

Он плюхается на зеленый диван и включает телевизор. Доставая из холодильника две бутылки пива, я слышу музыку к заставке сериала «Закон и порядок», а затем короткие звуковые фрагменты из рекламных роликов и ситкомов, пока парень переключает каналы. Трясущимися руками я высыпаю в его пиво капсулу рогипнола и несколько раз покручиваю бутылку, чтобы перемешать.

Достать лекарство было несложно. У парня, который ошивается возле кабаре «Мисти» на Девятой, практически на лбу написано, что он продает наркоту, так что я попросила его, и он достал мне всего по пять баксов за таблетку, хотя и трудно в это поверить. Так что я делаю все как можно быстрее и практичнее.

Он отключится, я сниму с него рубашку, сброшу свою, но лифчик оставлю, я ведь не извращенка, и сделаю несколько фотографий, где будет без всяких сомнений видно, что мы вместе в постели. Потом оденусь и буду ждать.

Именно так я и поступаю, но он не просыпается. Предыдущий парень пробыл в отключке всего несколько часов, но этот, возможно, больше выпил. Он не умер, я проверила пульс. Пнула его пару раз – не сильно, просто чтобы проверить, – и он дернулся. Все с ним в порядке, просто не хочет вставать и уходить из моей квартиры. Я не могу допустить, чтобы кто-то увидел, как он уходит средь бела дня.

Завариваю чашку мятного чая и переодеваюсь в треники, смотрю по телевизору последнюю половину «Беглеца» и отчаянно хочу спать, но упорно жду, пока примерно в полпятого утра парень в ужасе не просыпается. Он нервно сглатывает и озирается. Хватает свою футболку, лежащую рядом на полу, и натягивает ее, а затем встает, едва держась на ногах.

Представление начинается.

– Ой, эта… Прости. Кажется, мы… Наверное, я… Должно быть, отключился… Я и не сообразил, как надрался. – Он смотрит на свой телефон, и его глаза округляются. – Черт, мне пора. Прости. Это…

– Звонила твоя жена. Дженна? Ну я решила, что она твоя жена. Да, пожалуй, тебе пора.

– Что-что? – переспрашивает он, засовывая телефон в карман и перемещаясь к двери. – Как ты…

– Вот еще что. Очень неприятно просить, но мне нужны пятьсот баксов. У меня сейчас черная полоса.

– Э-э-э… Ты просишь… Я тебя даже не знаю, – запинается он.

– Именно, зато я знаю, как ты расстроишься, если Дженна получит вот это.

Я поворачиваю телефон и листаю фотографии, которые сделала. Знаю, что он не помнит, занимались мы сексом или нет. Неприятно видеть в его глазах панику, хотя он все это заслужил.

– Ты меня шантажируешь?

– Ага. Прости.

– Да ты что, шутишь, мать твою?! Что с тобой не так?

– А с тобой? Когда Дженна звонила, выскочило ее фото. Она такая красотка. Тебе повезло. И она беспокоится о тебе. У тебя наверняка и детишки есть, которые о тебе волнуются. Так кто же из нас сволочь, а?

Несколько секунд он молча пялится на меня, переваривая эти слова.

– Все равно ты, – говорит он, хлопает по штанам и вытаскивает маленький револьвер.

Поверить не могу, что я не проверила его карманы. Просто я не создана для таких выходок. Сердце чуть не выпрыгивает из груди, но я пытаюсь вести себя хладнокровно.

– Ты удалишь фотографии, и… Я не хочу ничего такого, так что просто удали их и считай, что меня никогда здесь не было. Я серьезно. Давай.

Вижу, как дрожат его руки.

– Дружок, ты, конечно, вонючий изменник, но не станешь же превращаться в убийцу из-за пяти сотен баксов. Тебе не кажется, что это уже слишком? – спрашиваю я, и его лицо вспыхивает красным.

– Да все это уже слишком! Какого хрена? Я…

Но он понимает, что облажался, и я это знаю.

– Слушай, просто иди домой, принеси пятьсот баксов, и я удалю фотографии. Можешь удостовериться, что я не сделала копии и никуда их не отправила. Посмотришь мой телефон. У меня нет причин тебя обманывать. Я тебя даже не знаю. Мне просто нужны деньги. Как я уже сказала, я не горжусь своим поступком, но и ты вел себя мерзко. Мне жаль бедняжку Дженну. О боже.

И тут я понимаю, что он хочет наброситься на меня, нажать на спусковой крючок или еще как-то освободиться, но что он может? Разрушить свою жизнь из-за скромной суммы? Потерять жену, попасть за решетку? Это вряд ли.

Парень подчиняется. Выбегает и захлопывает дверь, а я не перестаю дрожать после того, как мне ткнули пушкой в лицо. Сажусь и делаю пару глубоких вдохов, чтобы голова перестала кружиться. Волнуюсь, что он не вернется.

Но он приходит. Через двадцать минут парень вручает мне конверт с пятью сотнями, и я удаляю фотографии у него на глазах. Прежде чем уйти, он еще раз оборачивается, оглядывает меня с ног до головы и плюет в лицо. И называет сукой.

В темной квартире я склоняюсь над раковиной, и где-то на заднем плане раздается смех из сериала «Я люблю Люси», на стенах мерцает свет от черно-белого изображения, и я позволяю себе расплакаться. Снова даю себе обещание, что никогда больше так не поступлю, хотя и знаю, что не сдержу его. Мне повезло, все висело на волоске.

5
Анна

В квартире стоит удушающая жара. Всю ночь я просидела на полу, скрестив ноги, с бутылкой вина и омлетом фу-йонг, просто перебирала вещи Генри из коробок. Учитывая кучу блокнотов, художественных принадлежностей и разного хлама, хранящегося здесь, а также вещей, привезенных из дома, включая бесчисленные коробки из школы, лежащие нераспечатанными с тех пор, как его уволили, у меня уйдет целая вечность, чтобы разобраться со всем этим. Но должны же быть подсказки, какие-то знаки, указания на то, что, черт возьми, с ним случилось и почему Генри так поступил. Я не знаю, как это выглядит, но, возможно, пойму, если увижу.

А сейчас уже почти утро, вчерашнее вино стучит у меня в висках, и в животе стоит кислятина. Рубашка прилипла к коже, и мне кажется, что в этой комнате невозможно дышать. Я снова начинаю возиться с кондиционером. Прошлой ночью он просто дребезжал, и на потертые деревянные полы из него капало что-то желтое, так что я отказалась от этой затеи, но теперь придется звонить Кэссиди Эббот, чтобы починить его. В документах на аренду написано, что нужно вызывать смотрителя, но девушка в роли мастера на все руки выглядит странно, так что, может быть, я что-то напутала.

Набираю номер, и включается автоответчик. Ну как же иначе. Я оставляю сообщение и выхожу на балкон проветриться.

Называть это место балконом не совсем корректно, потому что, конечно, на самом деле это общий проход. У большинства постояльцев рядом с дверью есть раскладной стул или шезлонг. У человека, живущего по соседству с моей квартирой, стоит игрушечная тележка с полузасохшими растениями и банка из-под кофе, переполненная окурками. Перед двести второй – несколько розовых трехколесных велосипедов и корзинок с цветами, а напротив, этажом ниже, на складном стуле сидит жутко волосатый мужчина в клетчатых трусах-боксерах и читает газету.

Я обмахиваюсь старым журналом «Пипл» и наблюдаю за женщинами, играющими в карты у бассейна. Интересно, это одна из них оставила мне жуткую записку? Та, что стряхивает ледяные крошки из своего стакана на десятилетнюю девочку, плавающую в бассейне, и говорит ей, чтобы перестала брызгаться на брата. Или та тихоня в тапочках, лижущая голубое мороженое на палочке. Но с чего вдруг? А может, волосатый парень? Может… В смысле, это должен быть кто-то из них.

Из квартиры напротив выходит страшно худая женщина с жидкими светлыми волосами и странной короткой челкой, встает рядом с ним и закуривает. Она утопает в розовых шортах и майке. Женщина распекает мужчину за то, что он везде оставил немытую посуду. Пытается выхватить газету, чтобы привлечь его внимание, но он успевает убрать ее подальше, женщина просто обзывает его придурком, а затем исчезает в доме.

От голоса за спиной я вздрагиваю.

– Вы Анна Хартли?

Я поворачиваюсь и вижу женщину в джинсовом комбинезоне и с вьющимися темными волосами, заколотыми на макушке. Выглядит она потрясающе, даже потная и без косметики, и я не сразу понимаю, что она и есть тот самый мастер на все руки и смотритель, или как там ее здесь называют.

– Э-э-э… Да. А что?

– Вы меня вызвали.

– А, так вы Кэссиди…

– Касс, – быстро и привычно поправляет она.

Я киваю и открываю дверь в квартиру. Рассказываю Касс о дребезжании кондиционера и объясняю, что мне просто необходимо, чтобы он работал, но она сразу меня прерывает.

– Ну это не в моей юрисдикции, – говорит она.

– В каком смысле?

– Кондиционер не относится к зданию. Жилец купил его сам и установил в окне. Если это не местный кондиционер, я не буду его чинить. Справляйтесь сами.

Она уже хочет уйти.

– Подождите. Генри не стал бы его покупать.

– И?

– Значит, это не моя проблема. Это часть квартиры.

– Вы его жена? – спрашивает Касс.

Когда ее заливает солнечный свет, почти ослепивший меня, взгляд женщины немного смягчается. Я прикрываю глаза рукой.

– Да.

– Примите мои соболезнования, – говорит она, поднимая с пола свой ящик с инструментами.

Мне хочется расспросить ее о Генри, но я не знаю, с чего начать. И сейчас не время.

– Слушайте, из-за жары кондиционер сейчас не купить в магазине. А если заказать на «Амазоне», доставка займет неделю. Я здесь просто умираю. Может, вы все-таки посмотрите?

– Простите, но я не могу взять на себя ответственность.

– Подождите, – говорю я ей в спину, прежде чем она доходит до лестницы.

Я следую за Касс и показываю записку, найденную под дверью. Когда я протягиваю бумажку, слово «убирайся» снова смотрит мне прямо в лицо.

– Кто-то оставил мне записку. Вы не знаете, кто на это способен? В смысле, вы ведь наверняка всех здесь знаете.

Она смотрит на записку, и, похоже, ее это не беспокоит и даже не удивляет.

– Ого.

– Что значит «ого»? – рявкаю я. – Это угроза.

– Ну не совсем.

– Я могла бы позвонить в полицию.

– Так позвоните, – отвечает она, и меня потряхивает от раздражения.

– Просто… Есть здесь кто-нибудь… Вы знаете, кто мог оставить такую записку?

– Если вы еще не поняли, здесь живут одни уроды. Вчера мне пришлось плоскогубцами вытаскивать у ребенка из носа четыре леденца, а на прошлой неделе я сливала весь бассейн, потому что кто-то в него насрал. Это мог быть кто угодно. Скорее всего, ребенок, просто шалость.

– Да, – соглашаюсь я, чувствуя себя побежденной.

– Спросите у бассейновских девушек, – предлагает она, мотая головой в сторону женщин, как будто приклеенных к столу у бассейна. – И состройте глазки кому-нибудь из местных парней. Они починят вам кондиционер, – добавляет она, спускаясь по бетонным ступеням.

Бо`льшую часть дня я сплю на голом матрасе перед вентилятором, с растаявшим пакетом льда на груди. Дни и ночи сменяют друг друга, а у меня больше нет работающих часов. Может быть, я все еще в шоке. Говорят, все скорбят по-разному. Так легко было бы позволить себе зарыдать в его подушку и попытаться уловить остатки запаха Генри, но вместо этого я разобрала постель и все перемыла, потому что не могу погрузиться в темноту, грозящую утянуть меня под воду. Я знаю, что оттуда уже никогда не вернусь. Поэтому стараюсь быть сильной, чтобы не пойти по стопам Генри, хотя иногда представляю, как засну на железнодорожных путях в Уиллоус-Кроссинге, всего в нескольких кварталах отсюда, за винным магазином, и тогда все будет кончено. Но поиск ответов удерживает меня здесь, в этой куче дерьма под названием «жилой комплекс».

Горизонт превращается в акварель с пылающими оранжевыми полосами и бордовыми облаками, а воздух на улице слегка остывает, поэтому я достаю из мини-холодильника пиво «Миллер» и сажусь на ужасно неудобный металлический стул у входной двери. Не знала, что Генри пьет «Миллер», и не могу представить, чтобы он купил такой стул, но, наверное, я многого о нем не знаю.

Самая громкая из бассейновских девушек плавает с младенцем на руках, воркуя с ним и болтая его маленькими ножками в воде. Он улыбается и в восторге сгибает пальчики.

Парень с татуировкой на лице, из сто девятнадцатой квартиры, наблюдает за женщиной в бассейне, ее огромная грудь лежит на воде. Я чуть было не кричу ему: «Извращенец!», но сдерживаюсь. Прежняя я так и сделала бы, но нынешней моей версии не хватает эмоций, и мне плевать.

Затем я вижу Каллума на небольшой парковке рядом со зданием; он выходит из потрепанного «Фольксвагена» и пиликает ключом, закрывая дверь. Пересекая бетонный дворик у бассейна по пути к своей квартире, он выглядит настолько неуместно в рубашке и галстуке, немного мешковатых брюках и с сумкой, перекинутой через плечо наискосок, что я испытываю легкое потрясение. Должно быть, он вернулся с работы. Из школы Генри, вспоминаю я и делаю глубокий вдох, вытесняя из головы мысли о нашей жизни до того, как она разлетелась в клочья. Может быть, следует начать с Каллума. Он знал Генри. Должна же я с чего-то начать.

Выжидаю пару часов, пока сгустятся сумерки. Все уже в своих квартирах, бассейн сверкает, и его спокойная поверхность с голубой подсветкой выглядит почти красиво. Из открытых окон квартир идут запахи карри, лука и масла для гамбургеров. Неудивительно, что бассейновские девушки постоянно торчат на улице. Похоже, у соседей тоже нет кондиционеров, их жизнь и разговоры на виду у всех проходящих мимо. Звучит саундтрек из стрекота сверчков, шкворчания мяса на сковородке, звона вилок о тарелки, детского плача и семейной ссоры.

Еще до заката я принимаю решение. Надо поговорить с Каллумом. Для начала. Дрожащими руками вынимаю из холодильника еще две бутылки «Миллера», иду по бетонной дорожке к сто четырнадцатой квартире и стучусь.

Когда он видит на пороге меня, на его лице отражается смесь удивления и смущения.

– Э-э-э… Анна, верно? – спрашивает он, пытаясь сменить выражение на более приветливое.

Я удивлена, что он помнит мое имя.

– Да. Прости, что вот так заявилась. Я помешала?

– Я… Нет, – отвечает он, но у меня возникает смутное чувство, что мое присутствие нежелательно. Я пришла без приглашения, когда он собирался отдохнуть. – Чем могу помочь?

– Я просто… Хотела немного расспросить про Генри, если у тебя есть время. Может быть, даже не сейчас, если ты занят, но я… Я знаю, что вы были знакомы, ты работал вместе с ним, и я просто… хочу задать несколько вопросов.

– Ну не знаю, чем я могу помочь, честное слово. Мы не были особо близки. Но конечно. Можешь войти, если хочешь.

Я киваю и вручаю ему два пива.

– А, да, спасибо, – говорит он, вероятно решив, что я идиотка.

«Миллер», боже ты мой! Зачем я вообще принесла спиртное в дом этого странного человека? Что он подумает?

На плите стоит сковородка с наполовину съеденной порцией готовых макарон, и здесь пахнет… детством. Аромат говяжьего фарша и лука смешивается с влажным летним воздухом, проникающим через окно. По телевизору идет бейсбол, и комнату заливает голубой мерцающий свет. Каллум убавляет громкость и извиняется за беспорядок.

Вообще-то, здесь не так уж и грязно. Я все еще вижу женскую руку – мелкие детали, которые, должно быть, добавила его жена. Броские подушки на диване, акцентная стена, тонкие занавески. Все остальное завалено мужским барахлом – консоль Xbox, прислоненный к стене горный велосипед, кресло-мешок, пустые банки из-под пепси и пива, загромождающие журнальный столик.

Я сажусь на краешек кресла – несомненно, купленного женой, – а Каллум подбирает несколько банок и выбрасывает их, как будто они досадная помеха, оставленная кем-то другим, после чего опускается напротив на диван и протягивает мне открытую банку «Миллера». На нем шорты-карго и футболка в обтяжку. Рукава плотно облегают его бицепсы, и в крошечной квартире Каллум кажется огромным. Печально и неуместно – этакий гигант в клетке. У него короткая стрижка и грустные темные глаза, а еще он избегает смотреть в мои, когда говорит. Не знаю, что еще о нем сказать, кроме того, что он явно сломлен, поэтому, может быть, на самом деле вписывается сюда лучше, чем мне казалось.

– Прими мои соболезнования, – говорит он, ковыряя этикетку бутылки. А потом смотрит прямо на меня. – Генри был потрясающим человеком. Дети его обожали.

– Спасибо, – отвечаю я, с трудом сдерживая слезы при звуках его имени. – Наверное… я просто хотела спросить о том, почему его уволили. Это кажется… Даже не знаю… Он сказал, что все из-за сокращения бюджета, но что-то в нем изменилось, и я всегда гадала, был ли он… Был ли он честен со мной в этом вопросе. Может, случилось… что-то еще? Что-нибудь… слишком серьезное?

Каллум глубоко вздыхает, выдувая воздух сквозь сморщенные губы.

– В смысле, помимо дурацких слухов о Майре? Не знаю, я вроде ничего такого не заметил. Но не думаю, что это имеет отношение к его уходу. Творческие предметы постоянно урезают. На прошлой неделе уволили учительницу музыки, так что не знаю.

– Слухов?

Я прерываюсь на половине глотка.

– Да… О том… О господи! – Каллум краснеет. – Он говорил, что рассказал тебе, иначе я никогда бы…

– Какие слухи? О чем ты говоришь?

– Все это было… Ну, сама знаешь, подростки такие мерзкие, по определению…

– Сказал школьный учитель, – прерываю его я.

– Ну именно поэтому я имею право так говорить. Они порой слишком драматизируют, а мозги у них еще не развиты как следует, поэтому они не всегда понимают последствия своих действий. Ходили слухи о старшекласснице Майре Медфорд. Люди шептались, что у нее с Генри что-то было.

– Что?!

В грудь врезается кулак боли. Неужели именно по этой причине он так изменился?

– Прости, Анна. Мы с Генри не были близки. Несколько раз выпивали, разговаривали в учительской. Все жильцы здесь по очереди замечательно помогали ухаживать за Лили, так что я видел его мимоходом несколько раз, когда он приносил ей запеканку или что-то в этом роде, но я прекрасно понимаю, что Генри не из таких. У нас в научной лаборатории есть мыши, и одна пропала, так все старшеклассницы решили, что я засиживаюсь допоздна, потому что засовываю мышей себе в задницу и кайфую. До сих пор иногда на доске появляются нарисованные сексуальные мыши с сиськами. Раз уж я не могу взять свои слова об этих слухах обратно, поверь, просто таковы школьники.

– Ладно, принято, но что именно о нем говорили?

– Да мало что. Якобы они запирались в кладовке после уроков, поэтому в следующем семестре она перевелась в другую школу, а его уволили. Просто совпадение, не более чем дешевые сплетни, – говорит Каллум, и у меня в ушах начинает звенеть.

Я нервно сглатываю. По телевизору тихо бормочет бейсбольный комментатор, а из соседней квартиры доносится заливистый собачий лай. Все вдруг кажется тусклым и нереальным.

– В смысле, если ты спрашиваешь, что изменилось, я просто передаю единственное, что слышал, но не думаю, что это имеет отношение… Скорее всего, это просто ерунда.

– Твою жену зовут Лили, да? – спрашиваю я, потому что, хотя и встречалась с ней, имя не запомнила.

Он коротко кивает, его лицо вытягивается, и Каллум смотрит в пол.

– Да.

– Раз жильцы организованно ей помогали, тебе не кажется, что он был близок со многими здесь? Это трудно представить, но…

– Ага, он был здесь… очень популярен, – задумчиво и мягко произносит Каллум. – В смысле, наверное, просто пытался отвлечься. Я знаю, что увольнение сильно по нему ударило, но, начав каждый день появляться в «Платанах», он общался со всеми. Давал уроки рисования бассейновским девушкам, занимался грилем во время пятничных барбекю, играл в мяч с детьми. Таким уж он был. Ну ты и сама знаешь.

– Ничего подобного я не знала, – бормочу я в потрясении, что у Генри в буквальном смысле была другая жизнь, о которой он мне не рассказывал.

– Какое-то время у нас была сиделка, – продолжает он, – но мы не могли себе ее позволить, а Лили клялась, что у нее пропадают драгоценности, поэтому, когда все стали ей помогать, это было действительно нечто. Роза приносила тамале, Дэвид – котенка, который на самом деле ничем не помог, но приятно, что ему пришло это в голову. Джеки красила Лили ногти. А Генри придумал, так сказать, посменную помощь жильцов. Это было потрясающе, – говорит Каллум, и его глаза увлажняются, как будто он вот-вот сломается от воспоминаний.

Киваю, делая вид, что мне все понятно, хотя я в полном смятении. У Генри есть эти черты – он добрый, прирожденный учитель и воспитатель, – но только не такая очевидная многогранность, которую он от меня скрывал.

После нескольких секунд молчания Каллум ставит пиво на кофейный столик и опускает плечи, будто под непомерным весом слов о своей жене.

Я чувствую, что мне лучшеы уйти, и не могу придумать, о чем еще его спросить, потому что до сих пор перевариваю его слова.

– Ну что ж, – говорю я, вставая, и направляюсь к двери.

Не могу закончить предложение, и в воздухе повисает тишина, пока он не откликается эхом, провожая меня к двери:

– Что ж…

– Спасибо, что поговорил со мной, я…

– Да, в любое время.

– Может, я дам тебе свой телефон, на случай… Ну, вдруг тебе еще что-то вспомнится, что может помочь?

– Конечно.

Он записывает номер на обороте меню из китайского ресторана навынос, и я ухожу.

Снаружи в тяжелом воздухе стрекочут сверчки, а я иду по бетону бассейна к своей квартире и думаю о Генри, о том, как плохо знала его в последние месяцы. Я не из тех, кто винит себя в том, что от меня не зависит, но задаюсь вопросом, не мое ли отчаянное желание получить нечто большее, чем просто наша совместная жизнь, изменило нас и стало для Генри последней каплей.

В памяти всплывает разговор, который мы вели несколько месяцев назад. В субботнее утро я отправилась за булочками с клубникой в «Дикки». По дороге забрала почту и обнаружила Генри сидящим на полу в луче солнечного света из окна. Он играл со Стикки, соседским котом, который каждый день пробирался к нам через раздвижные стеклянные двери, потому что Генри постоянно подкармливал его замороженными рыбными палочками. В руках у Генри была чашка кофе, и он выглядел счастливым.

Но, открыв очередное письмо с отказом из журнала, куда отправила статью, я испортила утро своей одержимостью доказать собственную правоту, добиться публикации, чего-то еще, хотя Генри для счастья надо было всего лишь жить вместе и быть художником средней руки, сводящим концы с концами. Он каждый день занимался любимым делом, и у нас все было хорошо, так на что жаловаться?

При мысли о том, как я умела испортить ему радость, у меня щемит в груди.

– С меня хватит! – рявкнула тогда я, открыв конверт.

– Ох, любимая, мне так жаль.

– Я полная неудачница.

– Не говори так.

Он сел рядом со мной на диван.

– Хочешь, покажу тебе коробку?

– Не надо, – ответил он, но я, конечно же, достала с полки обувную коробку и бросила письмо с отказом на все увеличивающуюся кипу.

– Зачем ты вообще их хранишь? – спросил он, но, проигнорировав вопрос, я театральным жестом вытащила одно письмо.

– «Дорогая миссис Хартли, вы пишете хуже всех на свете. Пожалуйста, никогда больше ничего нам не присылайте».

Я швыряю листок через плечо и достаю еще один.

– Там написано не это.

– «Дорогая миссис Хартли, можете у нас отсосать».

– Ну ладно, хватит, – раздраженно произносит он.

– Я даже снова пыталась писать стихи, Генри. Знаешь? В смысле…

– Я знаю, – терпеливо произнес он, уже привыкнув к моим приступам ярости.

– И меня даже не взяли в «Мидвест ревью». Давай посмотрим, кого взяли. – Я вытащила журнал и открыла его. – Оливия Хакерман, шесть лет. Это же литературный шедевр.

Для пущего эффекта я откашлялась и зачитала стихотворение:

Пошли мы к пруду,
Там плавала рыба.
Почему же такая уродина?

– Это хайку, – сказал он.

– Я знаю.

– И они молодцы, что нашли место для ребенка, Анна, раз уж на то пошло…

– Это мило. Просто восхитительно! Но… Я просто… Я сдаюсь. На этот раз окончательно. Может, пора смириться и просто… Уехать.

– Куда уехать?

– На Ибицу. Найти какую-нибудь работу на пляже. Что-то совсем другое и подальше отсюда, потому что пошло оно все. Никому я не интересна, от меня воняет неудачей. Только принюхайся.

Я протянула ему рукав платья, он дернул меня вниз и усадил рядом с собой.

– Нет, вовсе нет.

Он не мог скрыть боль в глазах. Генри думал, будто меня разочаровали и он, и наша совместная жизнь и что этого мало. Но дело не в этом. Теперь я терзаю себя воспоминаниями.

Подойдя к двери квартиры, я выныриваю из своих мыслей и замираю – перед ней лежит небольшой пакет. Кто мог прислать посылку? Я еще даже не успела сменить адрес пересылки. Неужели ее принесли раньше, пока я шла к Каллуму, и я просто не заметила? Или кто-то искал меня, пока я была у него? В любом случае мне стало тревожно.

Когда я опускаюсь на колени, чтобы поднять пакет, то вижу на коричневой оберточной бумаге свое имя. Сердцебиение учащается. Я не решаюсь открыть его. Оглядываюсь по сторонам, осматриваю длинный балкон по обе стороны от двери, перегибаюсь через перила, но у бассейна пусто. Тогда я снова смотрю на коробку в своих руках и решаю открыть ее. Медленно дергаю за веревку, завязанную в бантик наверху, и разворачиваю бумагу.

Открыв картонную крышку, я вскрикиваю – коробка наполнена извивающимися белыми личинками. Некоторые вываливаются мне на запястье, пока я, задыхаясь, пытаюсь как можно быстрее закрыть коробку. К горлу подступает рвота, и я проглатываю ее, бегу по бетонной дорожке вокруг здания и бросаю коробку в заросли робинии за домом.

Слезы наворачиваются на глаза, я прижимаю руку к груди и перевожу дыхание. Кто-то хочет от меня избавиться. Это не розыгрыш. Это угроза. Я возвращаюсь к квартире и смотрю на двор, бассейн, теплый свет за окнами соседей. Здесь явно происходит что-то нехорошее.

6
Касс

Я выуживаю из слива ванны в сто седьмой квартире мокрый комок черных волос и серой слизи размером с мяч для гольфа. С влажным шлепком бросаю его на пол и сдерживаю рвотные позывы.

– Готово, – кричу я Кристал.

Она сидит на диване с пирожным «Твинки», поглаживая свой громадный живот, и смотрит по телевизору шоу Мори. Пытается заставить своих девочек шести и семи лет почесать ей ноги, но они носятся по комнате, визжа от притворного отвращения. Позже, когда зрители в телестудии Мори радостно ревут и аплодируют, я слышу, как Амбер или Тиффани, отсюда непонятно, кто из детей, спрашивает, что значит тест на отцовство, и Кристал говорит им, чтобы заткнулись и шли играть.

– Эти львы – мальчики, – слышу я чужой голос из двери.

Я поднимаю голову и вижу незнакомого мальчишку лет десяти.

– Что-что? – переспрашиваю я, и он мотает головой в сторону нескольких книжек с картинками, лежащих на полке рядом с туалетом. Та, что сверху, называется «Ной и Великий потоп».

– Львы, которые идут к ковчегу. У всех грива, а значит, они самцы. Это ошибка, иначе сейчас у нас не было бы львов, – заявляет он.

– Хм, да. Пожалуй, ты прав, – отвечаю я.

И тут самый младший ребенок, Кевин, вбегает в ванную, где я снова стою над сливом, чтобы прочистить его напоследок еще разок, и, прежде чем я успеваю вмешаться, хватает мокрый комок волос и мчится с ним к сестрам. К тому времени, как я выхожу в гостиную, они уже с криком выбегают за дверь и гоняются друг за другом по площадке у бассейна, а странный мальчик, эксперт по Библии, носится вместе с ними.

– За мной должок, – говорит Кристал и кричит вслед детям: – Закрой дверь, Тиффани, чтоб тебя!

Я делаю это вместо ребенка и сажусь на клетчатую кушетку, вытирая руки грязной кухонной тряпкой.

Кристал толкает по кофейному столику пакет с гамбургерами из кафе «Уайт Касл».

– Гамбургер хочешь? Тут с курицей.

– Нет, спасибо, – отвечаю я, пока она закуривает сигарету и смеется над зрительницей шоу, которая стоит у микрофона, уперев руки в боки, и говорит что-то о «яжематери» и «сучке-нищебродке».

– А что это за мальчишка? – спрашиваю я.

– А, это Фрэнк. Внук Мэри. Он у нее гостит. Но, только между нами, его мама вроде спуталась с каким-то нариком и свалила в Тампу, так что, похоже, он здесь надолго.

И тут дети врываются обратно в квартиру, старшая девочка рыдает. К ее шее прилип комок волос – очевидно, его бросил туда Кевин.

– Ну все, хватит, – говорит Кристал, пытаясь встать. Вторая девочка начинает плакать без видимой причины. – Это тебе в наказание за то, что подстригла Жасмин в ванне, я предупреждала!

Когда Кристал наконец встает, Кевин пытается убежать, но она хватает его за руку и шлепает по попе.

– И если ты не можешь вести себя прилично… – начинает она, но Кевин только смеется над ней.

Он вырывается и убегает в свою комнату, прежде чем она успевает сказать что-то еще. Кристал легко сдается и со вздохом опускается на диван.

Я на минуту задумываюсь, кто такая Жасмин и почему шестилетка кого-то стрижет, а потом вижу на кофейном столике среди лего лысую куклу, диснеевскую принцессу, и в остатках ее волос видны крошки оранжевых чипсов.

Кристал вытирает Амбер шею, мастерски убирает комки волос, словно делала это уже тысячу раз, и утешает ее леденцами. Девочка вытряхивает разноцветные конфеты в маленькие липкие ладошки с розовыми зазубренными ногтями и смотрит на меня, надув губы, как будто во всем виновата я, ведь это я достала комок волос.

Мне больно из-за Рида, из-за нашего дома, из-за детей, которых мы хотели завести, из-за жизни, которую у меня украли, и я изо всех сил стараюсь не разрыдаться, не знаю почему. Эта минута ничем не хуже, чем любой другой жалкий момент любого другого отвратного дня в этой вонючей дыре.

Поэтому я забираю свои инструменты и незаметно ухожу. Девочки с матерью уже позабыли происшествие и обсуждают цвет блеска для губ. Когда я покидаю их квартиру, из комнаты Кевина доносятся звуки включенной видеоигры.

Я сижу в офисе и верчусь в кресле, обмахиваясь старым журналом по садоводству и размышляя о том, что сказать на собеседовании в закусочной сегодня днем. Мне оставили сообщение, что я могу зайти и поговорить с помощником управляющего о ночных сменах, и, хотя за коктейли можно получить больше чаевых, чем за яичницу по-мексикански и говяжье рагу, я соглашусь, если предложат.

Однажды поздно вечером я смотрела программу, где гость рассказывал о медитации и как она может изменить жизнь, потому что все дело в мысленном настрое. И я попробовала. Как-то вечером я действительно попробовала. Села в кресло-мешок, которое кто-то оставил на складе в подвале, включила музыку с «Ютуба», с флейтами, колокольчиками и прочей ерундой, и попыталась ни о чем не думать.

Но никто не предупреждает, что невозможно ни о чем не думать. Если ты не умер, в мозгу есть мысли, и именно в тот момент, когда пытаешься приглушить их и успокоить, на поверхность пробиваются самые мрачные. Это напомнило мне о церкви, в которую мы ходили, когда я была маленькой.

Однажды мы провели там ночь, хотя это назвали ночевкой взаперти, что звучало страшновато. Мы разложили спальные мешки на полу, поели пиццы, выпили фруктового пунша, что считалось «закусками» и показалось мне забавным, и посмотрели фильм «Площадка» из древнего проектора, а когда выключили свет, шептались друг с другом, пока не заснули. Посреди ночи в большом зале стояла кромешная тьма, только далеко-далеко наверху ряды крошечных окошек светились в темноте как фонарики. И через них всю церковь заливали жутковатые лучи лунного света. Помню, как сильно испугалась и описала новую пижаму… Именно на это и похожа медитация.

Это лазерные лучи резких, ужасающих мыслей, пронзающие тишину в твоем сознании и уносящие в те места, о которых не следовало думать.

Для меня все начинается с самого начала, с первого пункта мысленного списка того, что я сделала не так. Не получила сертификат, потому что Рид отговорил меня от «мужского ремесла», хотя мне оно нравилось. Но ведь виноват не он, правда? Я сама была тупой овцой. У меня был выбор. А потом, конечно, я вспоминаю все свои решения, в основном плохие, а еще то, как работала в супермаркете. Почему? Потому что не получила проклятый сертификат. И что же я сделала? Как последняя идиотка переехала к парню, который не собирался жениться, и проигнорировала все тревожные сигналы. И пусть он вел себя отвратно – не поддерживал, отдалялся, то слишком горяч, то холоден, – он был Ридом Чепменом. Риелтором от Бога, и на боку автобуса красовалась его фотография, где он с пышной прической и вздувшимися бицепсами, так что все одинокие девчонки глазели на него с открытым ртом и хихикали, куда бы мы ни пошли.

Из всех девушек в меховых сапожках, блузках в обтяжку и с дорогим мелированием, потягивающих яблочный мартини в барах, куда мы ходили, и писавших свои номера на салфетках для коктейлей, он выбрал меня. Конечно, звучит жалко, когда произносишь это вслух, но я чувствовала себя особенной.

Все началось с нескольких пьяных посиделок после бара, но потом мы стали часто смеяться вместе. Я никогда не думала, что могу кого-то рассмешить, но он считал меня забавной и говорил комплименты. Потом вечера за выпивкой превратились в настоящие свидания днем, а не только в два часа ночи… и мы стали парой.

А после он купил дом, выставленный на продажу, потому что просто не мог пройти мимо – дом середины века, с потенциалом. Это была хорошая инвестиция. Когда Рид предложил мне переехать, я будто попала в сказку. Это совсем не то, что хранить зубную щетку у него дома и спать в кровати, где он занимался сексом с кучей других девушек на протяжении многих лет. Это было наше новое начало. Я решила, что мы и правда вместе. Даже никогда не говорила ему, если мне приходилось исправлять его ошибки с гипсокартоном или что-то переделывать после ухода Рида на работу. Таково бремя любви. Если честно, за пять лет совместной жизни я переделала половину треклятого дома практически с нуля. Мне казалось, что я в буквальном смысле строю нашу совместную жизнь.

Так что, возможно, он уже как минимум год трахает молоденькую официантку Кимми в подсобке «Бульдога», где она работает, но она не первая. Я стала одной из тех женщин, которых ненавижу. Просто я не хотела этого замечать.

Беру со стола телефон и листаю «Инстаграм» Кимми, чтобы снова поиздеваться над ней. У меня есть аккаунт на фальшивое имя – Бренди Александр. Согласно моей теории, Кимми слишком глупа и не сообразит, что это название коктейля, а еще она отчаянно жаждет внимания, поэтому не избавится от подписчика, так что я увижу все интимные подробности, недоступные для Касс Эббот. Я помню другую официантку в «Бульдоге», ее звали Джесси. В тот день, когда я ввалилась туда и орала на свекольно-пунцовую Кимми, держащую огромный поднос со стейками рядом с семьей за угловым столом, она застыла от ужаса. Вспоминая это, я краснею от стыда – как вышла из себя, узнав об измене, – но это не мешает мне прокомментировать фотографию Кимми. Подпись к ней гласит: «Играем в гольф с моим малышом», она в белых шортах и спортивном бюстье держит клюшку для гольфа до смешного неправильно. Ты не любишь гольф, тупая сучка, ты просто цепляешься за Рида в его выходной. Но знаешь что? Если он поступил так со мной, тебя ждет та же участь.

«Он трахает Джесси из «Бульдога», – пишу я и отправляю. Это так по-детски и отвратительно, но я довольно улыбаюсь, а потом вижу Каллума у почтовых ящиков за дверью офиса. Он достает из своего ящика горсть спама и бросает листки в корзину. Прежде чем он успевает уйти, я кричу ему из открытого окна.

– Привет!

Он слегка вздрагивает.

– Прости, подожди секунду, – говорю я и выскакиваю из двери.

– А, привет, Касс. Ты меня напугала.

– Извини. Привет. Я просто хотела спросить, не сделаешь ли мне малюсенькое одолжение?

– Да, конечно, а в чем дело? – спрашивает он, снова закидывая сумку на плечо.

– Ты знаешь ту девчонку из двести третьей? Анну?

– Да.

– Отлично. Нужен человек, который поможет ей с кондиционером.

– Человек – в смысле я?

– У нее в квартире адская жара. Мне ее жаль. Знаешь, хозяева подняли шум, когда у Леонарда взорвалась микроволновка и в сто одиннадцатой возник пожар. Ну меня тогда здесь не было, но все равно существует правило – никаких электроприборов и дополнительных кондиционеров. Наверное, они считают, что я унюхаю фреон или что-то в этом роде, но все равно я не могу взять на себя ответственность.

– Это неправда, я видел, как пару дней назад ты переделывала кому-то розетку.

Вот черт. А я-то думала, это сработает.

– Ну ладно, ладно, – говорю я, пожевав губу, но придумать другой предлог мне не удается. – В общем, меня пугает эта квартира. Находиться там… У его окна…

– Ты хочешь, чтобы это сделал я, – прерывает меня Каллум.

– Ты же преподаешь естественные науки, так? Наверняка разберешься.

– Слушай, я разберусь, но мне кажется, ей совершенно не нужно, чтобы к ней заявился какой-то парень с инструментами на поясе… Нет, это жутко. Лучше позвони владельцу.

– Я и позвонила. Сам знаешь, как это бывает. Займет целую вечность. А у тебя есть пояс для инструментов? – спрашиваю я, стараясь не ухмыльнуться.

– Нет, просто… Я о том…

– Я скошу тебе с арендной платы сто баксов, если починишь кондиционер.

Он молча размышляет.

– А у тебя есть на это полномочия? – спрашивает он.

– Ну, если ты свалишься с балкона, потому что перила держатся на соплях, или твои яйца засосет в слив бассейна, в общем, если дело подсудное, у меня полномочия есть. Так что могу немного приукрасить правду.

– Погоди, если я свалюсь с балкона по вине владельца, мне предложат только сотню баксов скидки?

– Господи, Каллум. Ну не знаю. Это все, что я могу предложить. Ладно, забудь.

– Извини, – говорит он, прежде чем я успеваю вернуться к двери офиса. – Конечно, я рад буду помочь. Прости.

– Спасибо, – отвечаю я, захлопываю дверь, хватаю ключи и бегу к машине через заднюю дверь, чтобы к половине пятого успеть в закусочную.

Я жду на красном виниловом диване и наблюдаю, как дежурный повар лопаткой выжимает жизнь из унылого сероватого фарша для бургеров. Официантка средних лет с запавшими глазами ставит тарелку с яичницей перед мужчиной, у которого такой одинокий вид, что перехватывает дыхание. На нем мешковатый костюм, волосы сальные, и от одного взгляда на него у меня ноет сердце. Прыщавый подросток-кассир сует лицо в автомат с мягким мороженым и выдавливает в рот ванильно-шоколадные завихрения, пока официантка не щелкает его по затылку. Затем появляются две девочки-подростка и садятся напротив меня.

На мгновение я теряюсь, видя их имена на бейджах: Эшли и Эшлей. Они представляются как помощник управляющего и бригадир второй смены.

Эшлей просматривает мое резюме сверху донизу и спрашивает:

– Почему вы решили вступить в дружную семью «Яичницы»?

О боже. Чтобы произвести впечатление на двух соплюшек и получить мерзкую работу, приходится сохранять на лице приличное выражение. Вот так-то.

– Э-э-э… – начинаю я и тут вижу над стойкой надпись: «Фермерские куры. Органический продукт».

– Ваши высокие стандарты. Органические куры. Это… важно, – говорю я, кивая слишком много раз.

– Хорошо. Отличный ответ, – откликается Эшли.

– Да, – соглашается вторая. – Вы знаете, что в «Блинчиках» и «Уютной вафельной» покупают яйца в «Глисоне», где у кур отрезают клювы?

– Что-что? – говорю я, не понимая, ждут ли от меня ответ.

– Да, представьте, именно так, отрезают кончик клюва, чтобы куры не дрались, а дерутся они по единственной причине – их запихивают в маленькие клетушки как селедку в банки. Я видела в «Тиктоке» клип из шоу Опры. Она разрыдалась. Оператору пришлось подойти и дать ей платок. У нее даже тушь немного потекла. Так грустно.

– Так грустно, – подхватывает другая Эшли.

После чего делает кислую мину и показывает руками сердечко.

Они спрашивают, кем я вижу себя через пять лет, есть ли у меня опыт работы с клиентами и задают еще кучу бессмысленных вопросов, зачитывая их из анкеты для собеседования, предоставленной владельцем. К концу разговора я настолько деморализована тем, что моя судьба в руках двух старшеклассниц, что, кажется, начинаю кричать. Наверное, я могу просто вскочить на стол, завыть как первобытный человек и начать швырять всем в лицо буррито из-за невероятной несправедливости моего положения, но тут Эшлей спрашивает, могу ли я приступить в следующие выходные, в ночную смену, чтобы посмотреть, как я справлюсь с пьянчугами в три часа ночи.

– Правда?

Выражение моего лица смягчается, и с каждым мгновением я все больше ненавижу себя за то, что сижу здесь и благодарю за работу в ночную смену в проклятой «Яичнице». По-моему, она ожидала, что я откажусь от ночной смены в субботу, но разве я могу это сделать?

– Да, вполне, – отвечаю я, вставая, чтобы поскорее закончить встречу, пока ничего не изменилось или они не передумали.

Когда я выхожу оттуда, мне становится легче. Солнце уже садится, и выпала роса. Запах фритюра, разносящийся из задней части здания, напоминает о сельской ярмарке в детстве, и я улыбаюсь. По-настоящему улыбаюсь. Кажется, это пусть и скромное, но начало чего-то нового.

Я еду по городу, и мне хочется кому-нибудь позвонить и поделиться хорошими новостями. И тут до меня доходит, наверное, впервые, что звонить мне некому. В смысле, переход от бранчей с подружками, коктейльных вечеринок, ужинов с риелторами и благотворительных мероприятий к жизни в «Платанах» и безденежью произошел так быстро, что я не успела все это переварить. Мне никто не звонит. Друзья по книжному клубу и воскресным бранчам не отвечают на сообщения. На мои просьбы встретиться я получаю лишь отрывистые и неопределенные ответы. Видимо, наши друзья были на самом деле его друзьями. Теперь на бранчи по воскресеньям ходит его новая «жена», а я исчезла.

У меня было несколько знакомых соседей и девушек в клубе по йоге, с которыми мы болтали о пустяках, но, когда твоя жизнь рушится, ты видишь все как есть – позвонить некому.

Я не плачу. Конечно, я все равно им не позвонила бы, чтобы сообщить такую жалкую новость. Что за многие годы у меня наконец появилось что-то свое – работа в забегаловке. Они просто рассмеются в трубку, разве не так?

Еду в паб «У Гюнтера», потому что он всего в нескольких кварталах от «Платанов» и я могу дойти до дома пешком, если понадобится. Обычно я не трачу деньги на выпивку, но мне наконец-то есть что отпраздновать. Маленький шажок в правильном направлении. Поэтому я включаю в музыкальном автомате Van Halen, целуюсь на крошечном танцполе с каким-то парнем в ковбойских сапогах, пью слишком много виски-сауэр и засиживаюсь допоздна.

И вот, когда бар уже почти закрывается, я решаю пройти несколько кварталов до дома, держа сандалии в руке, чтобы не свернуть лодыжку. Когда я вхожу через железные ворота во двор с бассейном и сворачиваю к своему корпусу, я что-то слышу. Вода в бассейне спокойна, все жильцы давно спят, стоит тишина. Ее прерывает только этот звук, что-то вроде низкого рокочущего голоса, а затем крика.

Я бросаю сандалии и на цыпочках тихонько иду по бетонной дорожке, держась поближе к зданию, чтобы остаться незамеченной. И тут раздается плач.

– Да что с тобой?! – бранится мужчина.

Теперь я вижу Розу. Ни хрена себе. Она стоит за углом от своей квартиры, а ее муж Эдди держит женщину за волосы и орет ей в лицо. Но она не реагирует. Тогда он берет кирпич и со всей силы впечатывает его в стену рядом с ее головой, в нескольких сантиметрах от лица.

Охаю и закрываю рот обеими руками, а затем быстро прячусь за угол. Я не знаю, что делать. Вызвать полицию? Или будет слишком поздно, если я сейчас же не приду ей на помощь?

Видимо, грохот кирпича пугает девчонку из двести третьей. Анну. Потому что в квартире включается свет и открывается дверь. Большинство жильцов привыкли к кавардаку и не обратят внимания на шум, но она новенькая.

– Хочешь закончить так же, как он? – орет Эдди, с треском бьет Розу головой об стену, и она падает на землю.

У меня перехватывает дыхание. От шока меня на мгновение парализует. А потом он убегает, и я слышу, как Эдди заводит свой пикап на парковке. Я мчусь к Розе, она тихо плачет, приложив руку к ссадине на затылке.

– Ну, ну, все хорошо, – запинаюсь я, по-прежнему находясь в ужасе. – Я принесу… Я… У меня есть аптечка. Можно…

– Не надо, все нормально, – говорит Роза, держась за стену и с трудом поднимаясь на ноги.

– Нет, Роза, вовсе нет. Я могу подождать с тобой приезда копов. Могу отвести тебя…

– Никаких копов, – говорит она, с силой стискивая мою руку. – Ты не понимаешь, во что ввязываешься. Пожалуйста, не вмешивайся.

Она прикладывает к окровавленной голове сумку, прерывая дорожку красных точек на бетоне, и скрывается за дверью своей квартиры, а затем там гаснет свет.

Я поднимаю голову и вижу на балконе Анну, она прикрывает рот рукой. Мы обмениваемся пустыми взглядами, и на несколько секунд эта беспомощность повисает в тяжелом воздухе, а потом Анна забегает домой. Возможно, чтобы собрать вещи и как можно скорее убраться отсюда, если у нее осталась хоть капля здравого смысла.

7
Анна

Личинки. Я постоянно их вижу, стоит закрыть глаза. Извивающиеся, влажные личинки. Приходится разжимать кулаки и глубоко дышать, чтобы выкинуть из головы этот образ – как они сыплются мне на кожу. Когда я пытаюсь отвлечься от этого и сосредоточиться на дороге, у меня сводит скулы.

Я еду по богом забытому району в поисках «Старбакса» и размышляю об угрозах, а потом о женщине из сто третьей квартиры, которую ударил муж. Следует ли мне кому-нибудь рассказать? Связаны ли эти сюрреалистические события с Генри?

Меня попросили зайти сегодня в полицейский участок, чтобы ответить на несколько вопросов. Ноутбук Генри все еще у них, и мне пока не вернули записи телефонных разговоров, так что, думаю, дело в этом. Может, они нашли что-то новое. Если я расскажу полиции обо всем, когда приду в участок, достаточно ли будет анонимной записки и коробки с насекомыми, чтобы копы этим занялись? Нет, я уже слышу, как они говорят, что ничего не могут поделать с шалостями без подозреваемых или реальной угрозы – возможно, просто развлекаются дети. Копы составят рапорт и положат его в шкаф, вот и все. А Роза из сто третьей? Стоит ли мне вмешиваться?

Когда я наконец добираюсь до «Старбакса» в шести милях от «Платанов», то понимаю, что необходимо куда-то заехать и купить кофеварку, потому что я не могу таскаться сюда каждый день. Как эти люди способны жить так далеко от приличного кофе? Уму непостижимо. Я заказываю два мокко со льдом, чтобы положить один в морозилку на завтра, пока не найду магазин с техникой. Где вообще здесь ближайший? Когда я очутилась в «Платанах», меня словно высадили на другую планету. Почему Генри решил устроить студию именно здесь – вот главный вопрос. Чем больше времени я тут провожу, тем чаще задаюсь этим вопросом. Если бы ему действительно нужно было пространство, он мог бы расчистить гараж или обустроить под студию подвал. Я поддержала его идею обзавестись студией – это казалось дешевле, чем переоборудовать подвал, а Генри нравилось, как свет проникает сюда по утрам, и у него появились друзья. Я решила, что это коллеги-художники. Но такого не могла представить в самых смелых фантазиях. Что, черт возьми, он делал здесь на самом деле?

Припарковавшись на своем месте возле квартиры, я выхожу из машины, выбрасываю пустой стаканчик из-под мокко в мусорный бак, беру второй кофе и пакет с сырными булочками и тут замечаю пикап Эдди, припаркованный чуть дальше. Я видела, как мужчина мыл и полировал его сегодня утром. Раньше я никогда не замечала, чтобы кто-нибудь и впрямь натирал машину воском. И я приглядывала за Розой – убедиться, что с ней все в порядке. Слава богу, ближе к полудню она уже была у бассейна, расстилала пляжное полотенце с изображением персонаж из «Улицы Сезам» и усаживала на него сына, держащего в руке пакет с крекерами. Я вздохнула с облегчением, хотя вчера вечером она и говорила, что с ней все нормально. Но Роза не похожа на человека, у которого все нормально.

Я осматриваю парковку – вокруг никого. Бросаю взгляд в сторону бассейна – никто не обращает на меня внимания, и тогда я выливаю мокко в натертый воском пикап Эдди. Это так по-детски – глупая и мелочная месть в ответ на кошмарные действия, но мне все равно приятно. И если повезет, я смогу понаблюдать с балкона, как он выйдет и обнаружит это. Психопат.

Достаю из машины пакет с продуктами из супермаркета и как ни в чем не бывало иду к квартире, но тут прямо передо мной откуда ни возьмись материализуется мужчина. Я вздрагиваю.

– Позвольте я помогу, – говорит он и берет у меня пакет, прежде чем я успеваю возразить.

– Э-э-э… Спасибо, но… Я не…

– Вы же из двести третьей, верно? А я почти ваш сосед, из двести шестой. Мне нетрудно. Я поднимаюсь, – говорит он и идет дальше, мне приходится следовать за ним. Мужчина не оставил мне выбора.

– А вас как зовут?

– Ой! – Он оборачивается и протягивает руку. – Барри. А вы Анна, живете в бывшей квартире Генри, как я слышал.

Не дожидаясь ответа, он просто поворачивается и идет к моей квартире, болтая о том, как жара угробила его помидоры и что мне здесь понравится, когда я со всеми познакомлюсь. Почти каждую пятницу по вечерам они жарят на гриле у бассейна сосиски и бургеры. Пиво, конечно, тоже пьют, и все что-нибудь приносят. Подойдя к моей двери, он уже тяжело дышит.

– Спасибо за помощь, – говорю я, протягивая руки, чтобы забрать пакет с продуктами, но Барри его не отдает, что выглядит как-то странно.

– Я помогу вам его внести, – заявляет он, но я забираю пакет.

– Спасибо, не нужно.

Я открываю дверь, однако он не торопится уходить.

– Приятно было познакомиться, Анна из двести третьей. Всегда рад помочь. В любое время. Что бы ни понадобилось.

Я со всей возможной вежливостью киваю, проскальзываю внутрь и закрываю за собой дверь. Едва я заканчиваю раскладывать продукты, как раздается стук в дверь. Что ему еще от меня надо? Что вообще Генри нашел в этом месте? С каждым днем пребывания здесь мне становится все больше не по себе. Я пытаюсь придумать, как вежливо сказать мужчине, чтобы отвалил, но, когда открываю дверь, вижу Каллума. Он держит оконный кондиционер, неуклюже пристроив его на согнутом колене.

– Ого!

Я распахиваю дверь и впускаю его, чтобы поставил кондиционер, пока не уронил.

Лицо Каллума покраснело от натуги. Он ставит кондиционер на стол, вытаскивает платок и вытирает пот со лба.

– Привет, – наконец говорит он.

– Что это вообще значит? – смеюсь я.

Он встает перед вентилятором, переводя дыхание. Так странно видеть мужчину в логове Генри.

– Господи, да здесь жарко, как на поверхности солнца, – говорит он.

– Точно, – соглашаюсь я.

– Я слышал, что тебе нужно починить кондиционер, но не знаю, как его чинить, так что просто вытащил его из сто пятнадцатой. Там никто не живет уже несколько месяцев, так что… если квартиру снимут, тогда и разберемся. А пока… Он похлопывает по верху кондиционера.

– Боже, да я расцеловать тебя готова! – говорю я и тут же хочу взять свои слова обратно, потому что он краснеет еще больше, если такое вообще возможно. Быстро даю по тормозам. – Ты просто спаситель. Спасибо.

Каллум улыбается, поправляет бейсболку и принимается раскурочивать старый кондиционер.

Пока он ковыряется в древнем чудовище, я насыпаю в пластиковый кувшин порошковой смеси для холодного чая, а когда возвращаюсь, Каллум уже выдергивает кондиционер из оконной рамы. Он с трудом несет его к столу, и тут я замечаю нечто странное.

На подоконнике лежит ключ. Я узнаю выцветшую звезду из синего металла, прикрепленную к кольцу на ключе. Она такая старая. Генри носил ее много лет, пока несколько лет назад я не подарила ему в качестве шутки брелок с уткой в шарфе, но он обожал старый. Это кольцо с потускневшей звездой давно лежало в стеклянной миске у входной двери, а теперь оно здесь. Спрятано от посторонних глаз. Сердцебиение учащается, я беру ключ и кручу его в руке. К нему прикреплена маленькая желтая бирка с надписью «Склад». Написано угловатым почерком Генри.

Почему он спрятал ключ? Зачем сунул под кондиционер? Я опускаю его в карман.

Когда Каллум заканчивает установку нового кондиционера, его рубашка насквозь промокла от пота, и мне неловко, что он потратил все утро и столько сил ради меня, но я ему благодарна. Каллум берет протянутую чашку холодного чая, наклоняется и щелкает кнопкой питания на новом кондиционере, и тот с рычанием оживает. Я хлопаю, Каллум кланяется, и мы стукаемся чашками в победном тосте. Каллум садится на раскладной стул напротив кондиционера и вдыхает прохладный воздух.

– Великолепно, – говорю я, и он улыбается.

Он не очень разговорчив, и я тоже не знаю, что сказать. Недолгую тишину прерывает въезжающий на парковку фургон с мороженым, из него доносится London Bridge Is Falling Down, версия на органе, отчего песня звучит еще более жутко. Мы с Каллумом стоим рядом и смотрим на площадку у бассейна, там дети умоляюще протягивают руки к мамам и босиком выбегают за железные ворота на парковку.

– Фургон для диабетиков, – говорит Каллум, и я чуть не выплевываю на него холодный чай.

– Что-что? – удивляюсь я.

– Так называли его мои родители, – улыбается он. – Наверное, чтобы отвратить меня.

– А ты до сих пор злишься, – улыбаюсь я в ответ.

Он встает и ставит напиток.

– Избавлюсь от этой штуковины, – говорит Каллум и идет к сломанному кондиционеру.

– Погоди, так ты никогда не пробовал шоколадное тако?

– Никогда.

– Ладно, тогда я просто обязана тебя угостить за тяжелый труд.

Он не возражает, только ухмыляется, поднимая кондиционер, а я открываю ему дверь и выхожу следом.

Мы сидим на подгнившем столике для пикника у границы территории комплекса и смотрим на кутерьму вокруг мороженого. Две порции уже шлепнулись на раскаленный асфальт, и рев малышни перекрывает звуки органа, несущиеся из фургона. Одна мамаша копается в поисках мелочи и спорит с водителем, потому что ей не хватает пары центов, мальчишка постарше в одних плавках ходит туда-сюда, шлепая людей по ногам мокрым полотенцем, которое держит в руке, и уплетает глаза фруктовой розовой пантеры.

– И как тебе? – спрашиваю я Каллума, когда он откусывает мороженое.

Он только мычит, вытирая салфеткой потекшие капли.

– Слишком пресное? – спрашиваю я, и он смеется.

– Немного.

– Оно всегда такое. Я и забыла. Наверное, ностальгия по детству затуманила разум.

Я кидаю свое мороженое в металлическую урну для мусора, и Каллум следует моему примеру.

– Но все равно спасибо, это было здорово, – говорит он и встает. – Мне пора.

– Кстати, – успеваю сказать я, пока он не ушел. – Поблизости, случайно, нет камеры хранения?

– Что-то вроде того. В подвале. – Он кивает в сторону бетонных ступеней рядом с офисом администрации. – Некоторые жильцы хранят на складе барахло, но на твоем месте я не стал бы им пользоваться.

– Почему?

– Ну там сыро и полно мышей, насколько я слышал. Я туда не хожу, но так говорят.

Я не рассказываю ему, что ищу место, которым пользовался Генри, – хочу узнать, не подходит ли к нему ключ, или это просто какая-то странная обманка, потому что теперь я вообще не знаю, что он мог скрывать. Надо получше расспросить Каллума. Вдруг он что-то знает, но с тех пор как я стала получать угрозы, у меня нет желания с кем-либо откровенничать, пока сама не разберусь, что происходит.

– Понятно, спасибо. И спасибо еще раз за помощь.

– Да нет проблем, – отвечает он и с застенчивой улыбкой касается пальцами кепки, а потом уходит.

Я решаю дождаться сумерек, когда все в основном разойдутся по квартирам, и тогда спуститься в подвал. Не хочу, чтобы кто-то задавал вопросы или сплетничал обо мне, потому что, судя по тому, что я подслушиваю с балкона, здесь любят полоскать чужое грязное белье. И занимаются этим не только дамочки у бассейна.

Вчера семь или восемь соседей сидели в шезлонгах, пили «Кольт 45» и обсуждали, почему у Мэри живет внук. Вначале речь шла о том, что мать уехала с каким-то парнем, к середине разговора уже о том, что она отбывает пожизненное в тюрьме строгого режима, без права на досрочное освобождение – за убийство отца мальчика. А под конец они пришли к выводу, что она точно пару десятков раз пырнула его ножом в душевой, но он это заслужил. Невероятно. Не могу понять, посмеяться над этим или перешептывания у бассейна могут нанести реальный ущерб?

Чем меньше я буду болтать, тем лучше, это уже ясно.

Вечером я еду в полицейский участок, чтобы встретиться с детективом Харрисоном. Меня раздражает, что по телефону подробности говорить не хотят. Нашли ли они что-то новое? Они знают, что Генри говорил про убийство? Ничего подобного, потому что, конечно, он никого не убивал. Да, это слышала только я, но все же… Когда я приближаюсь к уже знакомому зданию, сердце колотится и шестое чувство подсказывает, что на сей раз что-то изменилось. Что-то не так.

Я жду в комнатке с раскладным столом и двумя пластиковыми стульями, похожей на помещение для допросов, как в сериале «Преступление в объективе». Когда наконец входит Харрисон, я машинально начинаю вставать, но он жестом приглашает меня сесть. Взгляд у него жесткий, губы сжаты в тонкую линию, на лбу пролегла складка. Он садится напротив.

– Спасибо, что пришли, миссис Хартли. Вам что-нибудь принести? – спрашивает он, теребя галстук.

– Что-то случилось? Вы нашли что-нибудь в его компьютере, какую-нибудь запись? Почему меня вызвали?

Когда мне сказали, что у них есть кое-какие вопросы, это прозвучало как рутина, но теперь, придя сюда, я начинаю беспокоиться.

– Просто хочу еще раз пройтись по базовым вопросам, не возражаете?

Его лицо подчеркнуто нейтрально, он откидывается на спинку стула и листает большим пальцем стопку бумаг.

– Еще раз? Мне кажется, я уже десяток раз все рассказала.

– Да, конечно. Вы очень помогли, но я хочу снова спросить о последнем телефонном звонке, – говорит он, и я не знаю, как это выдержу.

Гулкое пустое эхо голоса Генри, его последних слов и без того преследует меня каждый день и не дает спать по ночам. Только не заставляйте меня снова произносить их вслух! У меня щемит сердце. Чувствую, как на глаза наворачиваются слезы. «Я разрушил нашу жизнь, – сказал он, – и мне очень жаль, но я просто не могу… больше не могу». Сколько раз мне нужно повторять им одно и то же?

– Не нужно пересказывать нам тот разговор. Вы были очень тверды в своих показаниях.

Тверда? Почему он использовал это слово? Ну конечно, я была тверда. Ведь именно так все и было. На меня накатывает жар. Чего они от меня хотят?

– Но в конце, по вашим словам, вы услышали громкий стук, и разговор прервался, – продолжает он. – Можете вспомнить, на что был похож тот стук?

– Я уже говорила. Как будто он прыгнул, а телефон разбился о камни внизу или что-то в этом роде. Не выстрел, просто стук. Я уже говорила.

– Да, говорили, и спасибо вам за это. Но теперь это стало особенно важным – точное время. В свете кое-какой новой информации…

– Какой информации? – прерываю его я.

Он кладет бумаги на стол и руку сверху.

– Понимаю, для вас это будет потрясением, миссис Хартли, но пришел отчет о вскрытии, и… стало ясно, что на самом деле это было не самоубийство.

Он подталкивает отчет по столу в мою сторону, но я не могу его взять, а просто смотрю на бумаги. Мысли беспорядочно скачут. Я опускаю взгляд на титульный лист отчета, и буквы расплываются перед глазами. У меня кружится голова, накатывает волна тошноты.

– Это… Нет, такого не может быть. Я же с ним разговаривала. Он сказал, что больше не может, а потом, потом… Вы же сказали, он спрыгнул. Так наверняка и было, потому что у него была депрессия, и он сказал, что больше не может… Я ничего не понимаю.

Я встаю и оттягиваю футболку от груди, чтобы немного охладиться и не упасть в обморок.

– Конечно, все указывало именно на это из-за ваших показаний о том разговоре и депрессии.

– Я не понимаю.

– Он носил фитнес-браслет, – говорит детектив Харрисон, явно пытаясь разглядеть что-то во мне, какую-то реакцию, и я не понимаю, чего он хочет добиться.

– Да, я подарила ему браслет в прошлом году, – произношу я так тихо, что не знаю, слышит ли меня детектив.

Мой разум затуманен воспоминаниями о том дне – по какой-то блажи Генри решил заняться бегом и интервальным голоданием – видимо, прочитал где-то статью, и я подарила ему браслет. Конечно, через две недели он потерял интерес ко всему этому, но браслет ему все равно нравился, потому что тот следил за сном. Почти каждое утро Генри рассказывал, сколько раз просыпался за ночь, по данным браслета. Говорил, насколько это круто, прямо как ребенок.

– Какое это имеет отношение к делу? – спрашиваю я.

– Такие гаджеты отслеживают много всего… Например, частоту сердечных сокращений. Они также сообщают, когда сердце останавливается. Согласно браслету, смерть наступила через несколько часов после телефонного звонка. Предполагается, что стук, который вы слышали, был ударом телефона о камень или…

Он умолкает – видимо, не хочет говорить, что это Генри мог удариться о камень.

– Если бы он прыгнул и ударился головой о камень, то, скорее всего, потерял бы сознание и утонул. – Детектив видит слезы, текущие по моему лицу, и прерывается. – Мне очень жаль. Я знаю, что это тяжело. Просто таково было первоначальное предположение, исходя из имевшейся информации, – говорит он, ожидая, что я соберу воедино какие-то фрагменты, но я этого не делаю.

Генри нашли прямо под тем местом, где была припаркована его машина, прямо под тем местом, где он прыгнул с обрыва. Так что же хочет сказать Харрисон?

– Но ничего этого не случилось – ни травмы головы, ни утопления. Информация с браслета стала первой подсказкой, а потом вскрытие показало, что рана на голове не соответствует удару о камень при падении, а в легких нет воды.

1 Двадцать первого марта 2022 г. деятельность социальных сетей Instagram и Facebook, принадлежащих компании Meta Platforms Inc., была признана Тверским судом г. Москвы экстремистской и запрещена на территории России. – Примеч. ред.

Продолжить чтение

Пустая комната №10

1Касс

2Анна

3Анна

4Касс

5Анна

6Касс

7Анна

1
Касс

2
Анна

3
Анна

4
Касс

5
Анна

6
Касс

7
Анна