Шесть русских поэтов

Размер шрифта: 13

В оформлении книги использованы фотографии Кристины Батраковой, Алексея Бородина, Вадима Месяца, Давида Паташинского, Екатерины Скабардиной, Анатолия Степаненко.

* * *

От составителя

Можно читать разрекламированные книги – можно искать что-то самому, опираясь на удачу и советы друзей. Открывать неоткрытое – дело благодарное. То же самое касается книгоиздания. «Русский Гулливер» с момента возникновения, ставил задачей представить на читательский суд новых поэтов и писателей, ранее публике неизвестных. «Наши авторы становятся знаменитыми» – наивный лозунг, но он работает. Я привык ставить на одиночек. На поэтов, способных держаться вне тенденций и трендов. Не назло. В силу своей природной и эстетической предрасположенности. Кто-то из известных культуртрегеров недавнего прошлого утверждал, что ему для нормального существования литературы необходимо 600 имен. И неважно, что они пишут практически один бесконечный текст. Нужно, чтоб они оставались в рамках, предложенным этим куратором. Мне хватает шести имен. 40 лет пребывания в литературе и организационной работе вокруг нее, привели меня к такому односложному заключению.

Я выбрал авторов с различной, но по всему уникальной, поэтикой, что не мешает им умещаться под одной обложкой. Им всем присущи точность поэтического высказывания, насыщенность и плотность текста. Опора на гармонию и некоторую универсальность. Они наследуют культуре или человеческой интонации, понятной большинству. Несут на себе отпечаток времени, но способны быть прочитанными по-другому в другие времена, из-за множественности интерпретаций, которые а них заложены. Создается впечатление, что эти стихи подразумевают какой-то вневременной исходник, из которого они берут начало, в то время как большинство прочих стихотворений подразумевают самих себя и только. Авторы, представленные здесь, не стремятся взять на себя роль «поэтов, которые больше, чем поэт», а с некоторым вызывающим смирением соглашаются быть «проводниками родной речи», «инструментами словесности», что несомненно должно быть оценено современниками.

С поэтами, представленными в этой книге, меня связывают годы плодотворной дружбы, это – круг «Русского Гулливера». При составлении я пытался быть объективным и внепартийным. Мне это не удалось. Андрей Тавров когда-то обмолвился: «Поэзия должна быть преступлением. Преступлением высшего против низшего, безмерного против “меры мер”, жизни перед смертью». Составляя представленную антологию я думал именно об этом.

Вадим Месяц

Лера Манович

Лера Манович – поэт, прозаик, драматург. Родилась в Воронеже в 1976 году. Окончила Воронежский государственный университет (математический факультет) и Высшие литературные курсы при Литературном институте им. А. М. Горького. Член союза писателей Москвы. Публиковалась в журналах: «Новый Мир», «Октябрь», «Новая Юность», «Урал», «Новый Берег» и других. Автор книг: «Первый и другие рассказы», «Стихи для Москвы», «Рыба плывет», «Прощай, Анна К.», «Белый верх, черный низ».

«Поэзия Леры Манович мне бесконечно дорога, немало стоит эта ее выстраданная, сбивчивая речь, многострадальная и стыдливая, исполненная слабости, но способная ослепить, как вспышка магния – ослепить на мгновение, чтобы запечатлеть тебя навечно. Тут все созвучно мне, словно нашептанное автором вселилось в мои сны, и время тут вытекает, словно рис из порванного мешка, и детство возвращается, становясь навязчивым, необычайно холодным и горьким, но оттого не менее дорогим, и на натянутых проводах прошлого непрерывно лают псы вечного сожаления».
Амирам Григоров

«Поэзия Леры Манович интересна и уникальна тем, что главный герой ее стихотворений – время: время жизни, время смерти и время любви, когда социальная темпоральность, пройдя сквозь вербализованную трагедию, становится хроносом онтологическим, когда “всегда” переходит в “везде”, а окружность трагичности просматривается сразу здесь и нигде. Нигде – значит, точно, – в тебе.»
Юрий Казарин

«Поэтическая ясность взгляда возможна только и исключительно благодаря абсолютной внутренней свободе. Это осознанный и окончательный выбор Леры Манович».
Сергей Алиханов

Вечер на дону

За этот вечер на Дону,
костер у дома,
за что хотела к одному —
пришла к другому.

За строгость ликов у икон
с потертым нимбом,
за теплый в куртке синтепон.
За все спасибо.

Распят ты будешь и воспет,
ловя ухабы.
Я не художник, не поэт
я просто баба.

Когда мне в ухо дышит он,
подходит ближе,
я где Георгий, где дракон
уже не вижу.

За этой осени размах,
за мед и сливы,
за этот праздник на костях —
спасибо.

«Остатки разговоров на тарелке…»

Остатки разговоров на тарелке.
Объедки ожиданий и тоски.
Я в лес пошла, обнять хотела белку,
но руки оказались велики.

Березы оглушительно белы́,
и раны на коре не лечат мазью,
любовь, ослепнув, бьется о стволы,
чужих не различая в оверсайзе.

Слепая смерть тянула нас в отель,
ноябрьский лед был призрачен и тонок.
И я как дура шла в твою постель
и сладостей просила, как ребенок.

«Не успеешь проснуться – уже темно…»

Не успеешь проснуться – уже темно.
За стеной соседа-бойца ни звука.
Я хотела писать, что скучаю, но
ретроградный Меркурий мешает, сука.

И сижу натянута как струна,
а ведь раньше была как стена, как глыба.
Ты спроси у знакомого колдуна,
то ли в рыбе луна, то ли в лунах рыба.

Дай мне спритц, веревку, хотя бы зонт,
Книгу мертвых, отзывов и проклятий
до того, как отвалишь за горизонт
на своем космическом самокате.

Не пиши мне про судьбы и времена,
потому что смотреть без того паршиво,
как стоит у порога моя страна,
осыпая звезды с погон фальшивых.

1 сентября

Хорошая осень какая,
и день прехороший.
И где-то звенит колокольчик.
Ты слышишь, Алеша?

И мы погребенные втайне,
убитые втайне:
Евгении, Зои и Тани
услышим и встанем.

В изъеденных плесенью фартуках,
с землею на лицах,
вернемся и сядем за парты
и будем учиться.

От губ изъязвленного края
до самой ключицы
мы будем сиять и лучиться.
Сиять и учиться.

«Ты не бойся и спи. Это ветер шумит в дымоходе…»

Ты не бойся и спи. Это ветер шумит в дымоходе.
И на озере темном наутро появится лед.
Ты же знаешь теперь, что любовь никогда не проходит.
Ничего не проходит. Это время всего лишь идет.

И пока ты влюблен, не нужны нам от смерти прививки.
Пусть гуляет она по просторам лесов и полей,
словно дворник бухой, собирая клочки и обрывки.
Это больше не мы. Это время не справилось с ней.

Это время сдается. Пространство же нет, не сдается.
И по-прежнему свеж под ногами кладбищенский дерн.
Над землею Господь на сияющем дроне несется.
И смеется. И держит в губах фиолетовый терн.

Толстой

Во сне
напялила цветные колготки.
Ноги были длинные и толстые
как трубы парохода,
как те деревья в Ясной Поляне,
куда нас привезли на пыльном автобусе,
и один маленький мальчик плакал и кричал,
что не хочет смотреть,
как жил великий писатель.

Парикмахерши

Парикмахерши
держат в руках чужие головы.
Грустные потомки Далилы,
они похожи на усталых актрис.
Женщина на соседнем кресле
просит сделать с ней что-нибудь веселое.
У нее красноватый кончик носа
и рот, опущенный вниз.
Она похожа на цветок,
который растоптали.
Ей делают светлые, легкие кудри.
Теперь она похожа на девочку.
которой пересадили лицо.
Таджичка,
сметая волосы,
говорит по телефону
на тревожном языке:
«Как же ты говоришь
“люблю тебя”
а сердце твое не со мною?»
говорит она.
«Ты трижды обманул меня
и не сказал мне» – говорит она
и выбрасывает
волосы в корзину.

Парикмахерши с лицами старух
и фигурами школьниц
курят у входа,
пока перекись водорода
заставляет волосы
забыть свой цвет,
забыть прошлое.
Здравствуйте, парикмахерши.
Я принесла вам
свою голову.
Я сажусь перед зеркалом
и сила уходит из меня.

«Стояли и курили, ждали чуда…»

Стояли и курили, ждали чуда.
Но осень желтый выдала билет.
Покоя нет, и счастья тоже нет.
Мне б просто унести себя отсюда.

Троллейбус полз по мокрой мостовой
и шевелил ленивыми рогами.
Чужие угощали пирогами.
Своим хватало просто, что живой.

Любовь текла в израненном стволе,
томилась в хирургических отходах,
свистела в легких мертвых пароходов
и окликала лезвием в спине.

В надломе поднебесной тетивы
тугую книгу мальчик раскрывает
и снова упоительно читает
мол, жили-были кто-то,
но не мы.

«Все катится к весне наперебой…»

Все катится к весне наперебой.
И скоро загорать и к речке бегать.
Как быть той женщиной, которая с тобой,
когда-то я умела это делать.

Так просто, так легко, так невзначай,
не ставя целей, перспектив не строя,
гулять или лежать. И кофе-чай.
И даже борщ. И первое-второе.

Шестого мая в небе полоса,
заживший шрам арктического фронта.
И там, где раньше были небеса,
гнездо воронье, а не горизонты.

«Октябрь – время скорбных урожаев…»

Октябрь – время скорбных урожаев.
Как хорошо в объятиях живых.
Мы бабушек рыдая провожали,
но быстро научились жить без них.
Но что-то вдруг о них напоминает:
знакомая косынка или тень,
из ледяных забвений возникает
еще при жизни слепленный пельмень.
Все эти тряпочки, подушки, статуэтки,
транзистора хрипящий адский хор,
просроченные в шкафчике таблетки
и мертвецы, смотрящие в упор.
Все что при жизни жгло и умерщвляло,
как дрожжи распирало ветхий дом.
С какого перепуга это стало
единственным связующим звеном?
Зачем нам памяти фальшивые приметы,
продавленный диван, гнилой паркет.
Зачем вода, когда так много света.
Свет не гаси, запомни только свет.

«Чужбина врет, но неизменно манит…»

Чужбина врет, но неизменно манит.
Все тот же кофе, пиво из горла.
Гарун опять бежал быстрее лани,
чем заяц от двуглавого орла.

Предателю сдается дом без ванны.
Аренда – восемь месяцев вперед.
Гарун бежит в Стамбул из Еревана,
другой гарун бежит наоборот.

Что ты сказал вот этим странным бегом,
на что сменил отчизны благодать.
Темнеет. Дворник борется со снегом.
Ему бы все до вечера убрать.

Ежи

Чем сыпать соль на мякоть ран
и делать дабл-облом,
давай мы сходим в ресторан,
тут рядом, за углом.

Твой мрачный взгляд, твой гордый тон,
он утомил уже.
Сегодня скидки на планктон,
улиток и ежей.

Прочь откровенья и интим
и танцы в неглиже.
Давай ежей мы поедим,
пожрем ежей уже.

Мой дед иосиф

Мой дед Иосиф никогда не держал меня на руках.
Последней, кого он держал на руках, была его любовница,
простая русская баба, которая плохо плавала.
Дед погиб, вытаскивая ее из реки в санатории под Воронежем.
Может даже, это было в санатории Горького,
мимо которого мы проезжали вчера.

Это все неважно. Разметка территории смещается со временем,
как калька под дрожащей рукой. И, возможно, место,
где утонул мой дед,
надо искать где-нибудь под Москвой, в Ступино.
Не зря же меня так туда тянет.
В любом случае дед был отличным парнем,
хотя бабушка до самой смерти была другого мнения,
пока ее не похоронили рядом.
Как будто после смерти опять засунули
в холодную супружескую постель.

Теперь я старше своего деда.
Я нашла абрикосовый чурбак, чтобы вешать на него шляпу.
Когда она валяется на скамейке, на нее вечно садятся.
Мне показалось, что под шляпой не хватает носа.
Мы с отчимом приладили нос. Потом сделали в шутку очки
на резинке.
И получился мой дед Иосиф. Вот он, на картинке.
Мой дед теперь из твердого, как камень,
и тяжелого, как камень, абрикосового дерева.

Что еще сказать…
Влюбляйтесь в женщин, которые хорошо плавают.
Так, на всякий случай.
Я, например, отлично плаваю.

«Это с птицей прощается ветер…»

Это с птицей прощается ветер
и крылом к подоконнику льнет.
Это наши прозрачные дети
тянут руки из синих болот.

Это слово распалось на слоги,
первоцвет заблудился в весне.
Это дремлет в приюте безногий,
спотыкается в радостном сне.

Это рыба на сушу выходит,
задыхаясь на трудном пути,
это что-то проходит-проходит
и никак не умеет пройти.

«Вздыхал натруженный причал…»

Вздыхал натруженный причал,
пустотами вбирая влагу.
И ты на станции встречал
с цветком завернутым в бумагу

На новой плоскости земли,
почуяв новые тропинки,
нас по булыжнику вели
невозмутимые ботинки.

И город с площадью пустой
кустом топорщился у входа.
И в номер чистый и простой
звала усталая природа.

Электричка

Деревья и заборы пролетали
и деревень кладбищенские виды,
когда везла тебе из серых далей
окрепшую на воздухе обиду.

В вагоне пахло пеплом и грибами.
Старик никак не мог найти билета,
и все ровнял дрожащими руками
набухшую от осени газету.

Все электрички шли по расписанью,
и стрелочник в каморке привокзальной,
теряя смысл твердил, чтобы позвали
какую-то неведомую Таню.

Луна на все светила бесполезно
и поводя сухим янтарным веком,
следила, как нутро змеи железной
исторгнет на платформу человека.

Не пропадай

Не пропадай. В какой унылый край
земная ось качнула это лето?
И почему-то женщин очень жаль,
когда их сумочки подобраны по цвету

к плащу. Печален небосвод,
и листья каждой жилкой кровоточат.
И все желтеет, тлеет и гниет,
но сдаться увяданию не хочет.

Ты плачешь оттого, что ты живой.
А все прошло. Пчелою пролетело.
Так плачет дерево под медленной пилой,
Цилиндрами свое теряя тело.

Так плачет мать, кроватку теребя,
невыбранное имя повторяя.
И я как никогда люблю тебя.
И я как никогда тебя теряю.

Ventspils

Сегодня никто не купит
цветы на рыночной площади.
Старуха в большой шапке
уйдет печальная.
Квадратные часы
замрут от удивления.
Баянист на Katrinasiela
не поднимет глаз.

Слишком рано для прощания.
Зачем мы покидаем Вентспилс?

Простреленная голова фонтана
смотрит с укоризной.
Цветные спины коров
остывают на ветру.
Никто не погладит
траурные бока сухогруза
с белым клеймом.

Мы покидаем Вентспилс.

Руки женщины
взбивают в мансарде подушку,
и она забывает твой затылок.
Ночной шепот
повис между рамами.

Город ускользает
из рук
как мелкая рыба.
И соль остается на чемоданах.

О главном

Когда меж огородов дач и вилл
бродило лето бедрами качая,
тебя любила я, и ты любил,
и шевелились лодки на причале.

И темный колебался водоем,
и ласточки так низко гнезда вили.
Мы шли на нерест – люди нас палили,
как двух блядей под красным фонарем.

Любимый, дерни, выдави стекло.
К чему нам пасторальные картины.
Гарпун держать ровней поможет спину,
согреет пульс электроволокно.

Пока на кафедре физических наук
какая-нибудь Белла или Ада
не зафиксирует реакцию распада,
стучи хвостом, мой серебристый друг.

«Сестра-сестра, далече ль до весны…»

Сестра-сестра, далече ль до весны?
Матрас Икея, простыни из бязи.
И эти предварительные сны.
И эти окончательные связи.

То звон в ушах, то колокольный звон,
В приметы веря, сами на примете,
Ты хочешь быть единственным, но третьим?
Ты будешь приходить ко мне в дурдом?

Сестра, зачем ты в этом венчике из роз?
Зачем ты кофе льешь на подоконник?
Читаю в гуще: остеохондроз
и Карпмана тоскливый треугольник.

Гараж

Из контурной карты изъята
мелеет река.
Теперь межоконная вата
несет рыбака.

Земли материнской отрада,
ограды столбы.
И серое небо над садом
валит из трубы.

Не нужен нам греческий ладан
и берег другой.
Могилою пахнет рассада,
гараж голубой.

«Все. Под глазами мешки и морщины…»

Все. Под глазами мешки и морщины.
В сердце опять пустота.
Я изгнала из постели мужчину,
чтоб разместить там кота.

Кошки прекрасны, но им не хватает
гладкости бедер и спин.
Мне регулярно курьер доставляет
шебу, пурину, канин.

Поздно гадать, что в судьбе это значит,
поздно идти к алтарю.
Вот же я, Господи, в шерсти кошачьей
перед тобою стою.

Август

Лето отпели,
все возвращались с дач.
Август как призрак
скорбно стоял позади.
Ты мне сказал:
Очень красивый плащ,
тронул за пуговицу
на груди.

Я не забуду
тамбура ржавый пол,
на запотевшем стекле
надпись: «Марина – блядь».
Падает осень
зрелым плодом на стол,
будто за лето
хочет долги отдать.

Веселой вдове

Смеркалось. Над распахнутой землей
томился постоялец неподвижный.
И воздух надрывался тишиной,
когда веревки опускались ниже
корней и трав и снова вверх ползли
и на ладонь ложились как ручные.
Все подходили, брали горсть земли,
не зная почему, но так учили.
И было странно обрывать дела,
чтоб в землю класть непрожитое тело.
И безутешно плакала вдова,
но к осени опять похорошела.

«Когда у человека нет себя…»

Когда у человека нет себя,
он ластится к рассветам и закатам,
к чужим плечам, безвольным и покатым
и даже к очевидности дождя.

Когда у человека нет себя,
ему плевать на теплой жизни всходы,
его судьба зависит от погоды
а радости – от дней календаря.

Вот он стоит – растерянный и кроткий,
у вечности на длинном поводке
с нелепой линией на маленькой руке,
как школьник на трамвайной остановке.

«Чернеют голые поля…»

Чернеют голые поля,
развилка буквой «Т».
Я больше не люблю тебя,
мой грустный СНТ.

Вот слива, сладкая как мед,
и поздний абрикос.
Вот груша спелая гниет,
усыпав весь откос.

В изнеможении, в дыму,
бессмысленно, как жаль,
приносит осень никому
не нужный урожай.

Никто не едет, не живет,
не зажигает свет.
Тут был сосед. Там был сосед.
И где теперь сосед?

Лишь слива клонится к земле,
молчит ненужный терн.
И медленно ползет в траве
заброшенный костер.

Вожак

Далекий вагонный скрежет.
A снег все лежит, не тает.
Сугробы красиво режет
вожак кобелиной стаи.
Индеец драное ухо,
для пули мишень, оторва,
но каждая блудная сука
отдаться ему готова.
Когда он трусит по аллее,
воинственный и патлатый,
едва ли его жалеют
владельцы жирных кастратов.
Едва ли осилит стая
такую долгую зиму,
и сам он, когда – не знаю
получит лопатой в спину.
Но что-то манит и брезжит,
зовет из далекой дали.
Красиво сугробы режет
вожак кобелиной стаи.

Мерлен

Не вела обманом к алтарю,
не пила и даже не курила.
Так за что как мертвая стою
над палитрой краски «Тиккурила»?
Если бы почувствовать ты смог,
как смертельно каждый выбор тяжек.
Он взрывает мой усталый мозг
на пятьсот окрашенных бумажек.
Мрут во мне писатель и поэт,
и звезда пусть небольшой, но сцены
на один вопрос ищу ответ:
в тот ли тон покрасила я стены.
Жизнь моя проносится звеня,
как тележка с красками и тленом.
Ты спаси. Ты пронеси меня
через кассы Леруа Мерлена.

Крестный ход

По улице, двору, вокруг прихода,
роняя тени в урны и кусты,
мы шли за Силуаном крестным ходом
через пространство новой густоты.

Шли словно дети, странники глухие,
крестились друг у друга за спиной.
И по закону злой драматургии
в конце хромал какой-нибудь больной.

Как будто был не праздник, а поминки
по красоте и силе здешних мест.
Я видела лишь старые ботинки,
и новые нашивки с буквой зэд.

Колыбельная

Прятались камни в стене,
прятались в погребе люди.
Вспомнил солдатик во сне,
мамкины теплые груди.

Вспомнил в степи паровоз
дыма веселые кольца.
День запускал под откос
красную голову солнца.

Травы устали расти,
верфи устали и дамбы.
Спи, мой мальчишка, усни
я – твоя черная мамба.

Война

Вот поле. Здесь ляжем
сраженные гендерным игом.
Ты больше не друг мне, и даже
не соутоварищ по играм.

Зачем ты позвал
в это мертвое руссише поле
идти целоваться
с огромной седой головою.

Когда все кончается,
все очевидно на пальцах:
Вот ветка качается,
мама в руках с одеяльцем.

Вот лица и лица,
вот стены, забытые стены.
Вот ванну набрали.
Смотри, поднимается пена.

По «Мишкиной каше»,
рванине советских сандалий
нас долго учили,
чтоб сразу же мы распознали

друг друга в толпе,
чтоб случилась отличная story,
и story случилась,
но кто-то нас жестко поссорил.

Поссорил и смылся, соврав
что пошел по нужде.
Где мальчик? Где девочка?
Где они, где они, где.

Шла

Я шла к тебе взлететь и умереть.
Все либо пошло, либо иллюзорно.
Погасло небо и спала земная твердь,
подсвеченная кофиксом позорным.

И как благословенные цветы,
окурки падали из окон и балконов,
боясь забвенья, горя, пустоты,
я шла, не выходя из телефона.

На свет, на навигатор, на курсор,
сливая номера, пароль, удачу.
Я лайков собирала крупный сор,
как в забегаловке захватанную сдачу.

Звенела мелочь стыдная в горсти,
спина болела, пели хрипло вороны.
Я шла к тебе, хотя могла идти
совсем, совсем, совсем в другую сторону.

Пиши меня

Ко мне ходили: скульпторы, певцы
эквилибристы, депутаты, боты.
И целовали хладные сосцы,
почти не отвлекая от работы.

Все ходят в гости только по утрам.
По вечерам же, поступая мудро,
в квартирах разбирают старый хлам
и молятся, чтоб наступило утро.

А я лежу все там же, где лежу,
подобная синице мертвой, белке.
Ищу я время и не нахожу,
я потеряла и часы, и стрелки.

Я потеряла чувства и слова,
но вижу, как ты двигаешь треножник.
Как хорошо кружится голова.
Где кисть твоя? Пиши меня, художник.

Остоженка

Едут на фронт Иванов и Петров:
клубы, спортбары, холмы.
Жизнь наложилась на склейку миров,
смесь капучино и тьмы.

Едут, теряя знакомый вайфай,
тянется времени жуть.
Ты по старинке овец посчитай,
если не можешь уснуть.

Сколько их там, поднебесных отар,
сколько овечьих голов.
Не говори про войну, комиссар
там Иванов и Петров.

Все что осталось нам – сладкий кошмар,
мерзость, обман, миражи.
Тело свое покажи, комиссар,
тело свое покажи.

«Я любила тебя, когда ты пил курил и жрал ночью…»

Я любила тебя, когда ты пил курил и жрал ночью,
когда тебе было срать на общественное мнение и карьеру,
когда ты шел, пошатываясь, по набережной,
обнимался с бродячими собаками,
когда цыгане выворачивали твои карманы,
когда шлюхи целовали тебя в губы.

Теперь ты избегаешь токсичного общения,
ходишь по десять тысяч шагов в день,
не пьешь даже кофе,
взвешиваешь еду на специальных весах,
стараешься не высказываться радикально,
потому что это может навредить репутации.

А я начала пить, курить и жрать ночью,
потому что я скучаю по тебе.
Потому что ожидание трезвости лучше, чем трезвость.
Потому что бриллиант в грязи – это поэзия,
а на прилавке ювелира – пошлость.
Потому что все, кого мы любили,
уже мертвы.

Белый верх, черный низ

Вот опять прихожу. И опять – ни тепла, ни привета.
Лишь два слова ответь – и я снова навеки усну.
Ночь темна. Холодна. Но забористым выдалось лето,
словно плата за то, что они провалили весну.

Коридор. Лунапарк. Галерея надежд и затмений.
В захолустном музее туалет на втором этаже.
Мне так нравился ты. И так нравились длинные тени
на зеленой траве. Но поверь, мне не надо уже

перспектив, обещаний. Мне нужно какое-то слово,
чтобы смело шагать, понимая, что лестница вниз.
Мы стоим словно в детстве на празднике школьном сурово.
Только б лечь и уснуть. И уснуть. Белый верх, черный низ.

Вадим Месяц

Вадим Месяц – поэт, прозаик, переводчик. Руководитель издательского проекта «Русский Гулливер». Родился в 1964 году. Закончил физический факультет Томского Государственного Университета, кандидат физико-математических наук. Долгое время жил в США, возглавляя Русско-Американскую культурную программу при Stevens Institute of Technology. Член союза Российских писателей, союза писателей Москвы, «Международного ПЕН-центра» (Москва) и др. Автор стихотворных сборников «Календарь вспоминальщика» и «Час приземления птиц», «Безумный рыбак» и «Норумбега», «Цыганский хлеб» и «Тщетный завтрак», «500 сонетов к Леруа Мерлен» и «Пани Малгожата», сборников рассказов «Когда нам станет весело и светло», «Вок-Вок», «Стриптиз на 115-й дороге», романов «Ветер с конфетной фабрики» и «Лечение электричеством», «Правила Марко Поло» и «Искушение архангела Гройса», «Дядя Джо» и «Книга отца и сына. Последние битники» и др. Лауреат премии «New Voices in Poetry and Prose» (USA), Бунинской премии, премии им. П. Бажова, премии Союза российских писателей, финалист «Русского Букера» и др.

«…стихи… понравились мне чрезвычайно – как мало что в жизни мне нравилось. Они – стихи эти – вызывают во мне зависть не столько даже к тому, как они написаны (хотя и к этому тоже), сколько к внутренней жизни, за ними происходящей и их к жизни внешней вызывающей…»
Иосиф Бродский

«Вадим Месяц привнес в русскую поэзию ноту живого варварства или одухотворенной брутальности, тем более ценную, что исходит она не столько из глубин бессознательного, сколько из родников изощренного разума и тонкого интеллектуального усилия».
Елена Шварц

«Что забирает в этих текстах – непредсказуемость повода. Для меня это жанр “путешествий”. В описанных перемещениях есть угрюмая настороженность беглеца, передается концентрация ориентировки в местах, дизайн которых осуществляется на глазах… Есть целый заповедник ситуаций, принадлежащих только Месяцу, и никогда до этого не попадавших в чье-либо поле зрения…»
Алексей Парщиков

В гостях на Родине

Иосифу Бродскому

Разолью чернила, забуду искать бумагу,
потому что время идет только снаружи.
И позвоночник длинного речного архипелага
покрывается инеем в зыбкой рассветной стуже.

И большие костры, постепенно лишаясь цвета,
отражаясь друг в друге, стоят на рыбацком плесе,
меж травы и реки, что сбивается вдруг со следа,
не встречая знакомых огней на крутом откосе,

на котором, скорее всего, никогда не поздно
строить каменный дом или храм в дорогой известке,
чтоб опять задаваться вопросом, вполне серьезно, —
почему в каждом доме скрипят под ногами доски;

почему каждый храм сторонится прямого взгляда
и высокою тенью ложится в пустые воды.
Человек состоит из воды, и одна отрада,
что кому-то достанется пресный глоток свободы;

что кому-то не надо бродить из варягов в греки,
присматриваться то к Западу, то к Востоку.
Ведь ты умер своею смертью, и в этом веке
и, значит, находишься где-то неподалеку.

Вот и хлопают двери в великой моей Сибири.
Все ушли. И скоро уйдут их души.
Думай только о них – чтоб скорей забыли:
Человек состоит из воды. И полоски суши.

Цыганенок

Все костыли, встающие под сердцем,
уйдут дворами в белом молоке.
Тебя притянут согревать и греться
к высокой, твердой маминой ноге.
Пока не повернется с боку на бок
кот у порога вялым сапогом,
побегай на ходулях косолапых,
выпрашивая дудку со свистком.
И что до них, до первых и последних,
горланящих, заламывая кнут,
когда тебя в узорчатый передник
по крохам на дороге соберут?
Мне б чубуком еловым расколоться,
схватить буханку умными плетьми,
но в наших жилах растворилось солнце,
а кудри сладко пахнут лошадьми.

Восьмистишия

Поднимаясь с тяжкой ношей на престол,
разомлевший от дремучего вина,
с длинной лестницы сорвется мукомол,
мягче войлока, бледнее полотна.
Промелькнет, навек теряясь в глубину.
и, не ведая, что стало в этот миг,
удивленный, я свободнее вздохну,
будто горе развязало мне язык.

Мама шаль тянула по траве,
до неба глядела и уснула,
королевне северной во Литве
называла имя страшное – Улла.
Королевна шла по глухим углам,
высоко у стен тяжелых вставала.
И меня к своим водяным губам,
словно круглый камешек, прижимала.

Я корову хоронил.
Говорил сестре слова.
На оплот крапивных крыл
упадала голова.
Моя старая сестра,
скоро встретимся в раю —
брось на камушки костра
ленту белую свою.

Холодно медведю в лесу,
и в душе его стынет лед.
Я его к реке отнесу —
на льдине пускай плывет.
Пусть его рыжий живот
горит как пожарище.
Без меня пусть вопит-ревет,
без товарища.

Навсегда распрямляется темный лес.
На плече замирает ружейный ствол.
Я уже одинаков с тобой и без.
Я уже понимаю, куда забрел.
Я уже различаю сквозь треск помех,
становясь все спокойнее и трезвей,
как ко мне приближается детский смех,
шелестя и качаясь поверх ветвей.

Я под твой клинок потянусь плечом.
Не скакать с тобой за степным лучом.
То ль кишка тонка, то ли кость бела —
развали меня прямо до седла.
Я тебя, мой друг, все равно предам.
Слишком верен я травяным цветам.
В стременах привстань, чтобы от беды
мой гайтан размел все твои следы.

В чистом небе легким птицам нет числа.
Прошлогодний под ногами мнется лист.
Знает только половецкая стрела —
наша жизнь – всего лишь долгий свист.
Знает только москворецкая хула,
что мне сердце без печали не болит.
Улыбнешься ли – привстанешь из седла,
а по Волге лед уже летит.

Приносили в горницу дары:
туеса березовой коры,
молоко тяжелое, как камень.
Я смотрел на ясное крыло,
говорил – становится светло,
голову поддерживал руками.

Мама в белой шали кружевной
Пела и склонялась надо мной.

«Ты, наверно, ничего не поймешь…»

Ты, наверно, ничего не поймешь,
потому что я пишу в темноте.
Кто-то спрятал под полой острый нож,
Кто-то вскрикнул на далекой версте.
Кто-то выхолил коня на войну
с длинной гривой, наподобие крыл,
и, приблизившись к родному окну,
не спеша глухие ставни прикрыл.
Если голубь залетел в черный лес,
чтоб доверчиво упасть на ладонь,
вряд ли ловчего попутает бес
засветить ему в дороге огонь.
Если нужно, как задумал Господь,
променять шелка на старенький креп,
впопыхах твой гребешок расколоть,
наступить ногой на свадебный хлеб —
я пишу тебе письмо в темноте,
и гляжу перед собой в темноту.
А до подписи на чистом листе
я немного поживу… подожду…

Нитка

Любимая, не пишите письма.
Не посылайте курортную мне открытку.
Я жив и здоров. Не сошел с ума.
Пришлите короткую шерстяную нитку.

Я хочу повязать ее на левой руке.
Двадцать лет назад, в суматошной драке
я выбил сустав на Катунь-реке.
Завывали сирены, на горе брехали собаки.

Черт знает, в какой свалке, в стране какой
рука моя в прорубь холодную окунулась.
Пощечин не бьют, родная, левой рукой,
но ожидание затянулось.

Мне сказала гадалка двадцать лет назад:
повяжи на запястье простую нитку.
И потом ты достроишь небесный град,
развернешь его схему по древнему свитку.

Я просил о блажи этой, о чепухе
многих женщин. Я лбом им стучал в калитку,
но взамен получал любовь, от ее избытка
готов на петушиной гадать требухе.

Любимая, пришлите мне шерстяную нитку.
Пожалуйста, обыкновенную нитку.
Повторяюсь, родная, всего лишь нитку.
Я на ней не повешусь. Я не умру в грехе.

Не вяжите мне шапок и пуховых рукавиц,
не приучайте к колдовскому напитку.
Я хочу стать одной из окольцованных птиц,
надевшей на лапу твою шерстяную нитку.

Любимая, мне больше не нужно ничего.
У меня слишком просто устроено счастье.
Подвенечная радуга, последнее торжество.
И красная нитка на левом моем запястье.

Эфрон

Шлагбаум поднимается во тьме —
и разрывает плотный кокон пара.
Изменчиво дыхание земли.
Зерно как зверь готовится к зиме.
Торфяник остывает от пожара.
И сутки до расстрела истекли.

Парижского пальто холеный драп
щекочет многодневную щетину.
И галстук неуместен как цветы
в руках немногословных темных баб,
что смотрят настороженно мне в спину,
выпячивая злобно животы.

Я полюбил бы каждую из них.
Когда твой дух тоской обезображен,
ты беспричинно лезешь на рожон.
И правды ищешь в трещинах дверных,
прильнув щекой к дыре замочных скважин,
в бессмертие по пояс погружен.

Никто не сожалеет о любви.
Если она была, уже спасибо.
За полминуты прогорает блажь.
Я быстро говорю тебе – живи.
Без хрипоты и горестного всхлипа
застенчиво слюнявлю карандаш.

В эфире кашель переходит в крик,
не дав сказать названия платформы.
И замирает в воздухе дугой,
охватывая хмурый материк
надеждой политической реформы,
и невозможной радости другой.

К нам подойдет тщедушный лейтенант
огня попросит и немного спичек,
в лицо посмотрит, и потом опять.
Так в детях проявляется талант,
прорвавшись через будущность привычек,
отсчитывая время вспять.

Так пуля вылетает из груди,
и прячется в патронник карабина,
будто вдова закрылась на засов.
Я крикну конвоиру – упади.
Увижу возвратившегося сына.
И поверну колесико часов.

Барчук

Была война. Метель мела.
Мы их раздели догола.
Скажи, к чему одежда мертвым?
Но в их толпе лежал один,
приличный с виду господин,
казавшийся чрезмерно гордым.

Холопья пуля под ребро
пронзила нежное нутро,
совсем не потревожив душу.
Он излучал живой покой,
средь мертвецов один такой,
что превозмог судьбу и стужу.

Нам было жаль, что он погиб.
Точеный рот, бровей изгиб,
достойный кисти живописца.
Покуда кость твоя бела,
цвести должна обитель зла.
И ненависть должна копиться.

Была война. К чему рыдать?
Нам не дано предугадать,
что уготовит нам Всевышний.
Мне в очи, барин, не смотри.
В раю танцуй, в аду гори.
Но среди нас ты будешь лишний.

Комвзвода дал приказ отбой
И мы сложили их гурьбой,
облив пахучим керосином.
И пламя улыбнулось нам,
Отчизны преданным сынам,
прощаясь с тем, кто отдан снам…

И вечно будет блудным сыном.

Хлеб упадет

Хлеб упадет.
И лампа упадет.
И запылает ситцевая скатерть.
И полудурок изгнанный на паперть
не зная ни о чем, откроет рот,
огромный рот, немой и бесполезный,
И осень глотку листьями забьет
и смочит губы окисью железной.

И смерть вокруг, и ей не все равно,
что здесь она – настолько ее много,
похлеще, чем в романах и кино,
и ей открыта каждая дорога,
что кружит, уменьшая шар земной
стремительною ниткой шерстяной.

Дурная весть становится кратка
для разговора, строчки дневника
нам все известно и без разговоров.
Растерянность в глазах у билетеров
поникших у киношного ларька.

Ее так много, будто мерзлых ягод
на обнаженных ветках за окном,
не сосчитать убытков или выгод,
настолько мир смыкается в одном.

И солнце стало будто в красной краске,
рассеянной по северным лесам,
И дурачок бежит в рогатой каске,
и нет людей, и воздух дышит сам.

Монашка с арбузом

Часики тикают гулко,
время не вяжется с грузом.
По городскому проулку
бежит монашка с арбузом.

В виде инопланетных
чудищ сидят на террасах
дамы в платках разноцветных,
их кавалеры в лампасах.

Им хорошо и приятно
кушать дырявую брынзу,
солнца вечернего пятна
фокусируя в линзу.

Им феноменом культуры
видится все, что случится:
гроб пронесут трубадуры,
лошадь шальная промчится.

Празднуют дружным союзом,
или кронпринца хоронят.
Бегает баба с арбузом
никак его не уронит.

Точится злато коронок,
слышится грохот из штольни.
И белоснежный ребенок
плачет на колокольне.

Достоянье империи

Червем богата пашня наша.
В отвале вспаханной межи…
Они шевелятся, Наташа!
Какие крупные, скажи…

Червям отвратен птичий клекот,
им не охота умирать,
такие ловкие, что могут
аккорды струн перебирать.

С таким червем пахать не надо,
он сам суглинок разрыхлит.
Червяк мне – радость и отрада,
покуда трактор барахлит.

Здесь похоронены троцкисты,
крестьян российских палачи.
Свой танк пропившие танкисты.
И отравители-врачи.

Вот на кого мы ловим рыбу,
и существуем не по лжи,
для них душевное спасибо
скажи, Наташенька, скажи…

В любой семье не без урода:
лежат без лычек и погон
в земле сырой враги народа,
проклятым имя легион.

Их плоть равнины удобряет
шлет плодородие в поля.
И каждый русский одобряет
деянья мудрого Кремля.

А, может быть, они невинны,
как нынче думают в Кремле…
Но все же русские равнины
всех урожайней на земле.

Неплох червяк в мятежной Польше,
но худосочен и белес.
А наш червяк красней и больше,
он на крови твоей возрос!

Земля, что западнее Бреста,
она девица, не жена,
пусть в ожидании ареста
застынет каждая страна!

Пусть зарождается по новой
бесстыдный креативный класс,
что не присмотрит за коровой,
и не заварит терпкий квас!

Врага идея не свершится,
пока Петрова судоверфь
стучит, и в недрах копошится,
и жаждет крови русский червь!

Песенка

Лере Манович

В Праге расцвели сады.
Пастушок дудит в дуду.
Или ты ко мне приди,
или я к тебе приду.

Сколько утекло воды,
но блестит вода в пруду.
Из косматой бороды
я косицу заплету.

Ты со мною посиди.
Я намедни был в аду.
Ты со мною погляди
на вечернюю звезду.

Алый орден на груди,
мозг в горячечном бреду.
Счастье где-то впереди.
Я с тобой не пропаду.

Мне наследника роди,
станет лучшим он в роду,
от пустой освободи —
драгоценную руду.

Брага горькая броди,
пиво стынь в парящем льду.
Или ты ко мне приди.
Или я к тебе приду.

Иван и Федор

Два друга, Иван и Федор,
едут в телеге на отдых к морю.
У одного часы на цепочке,
У другого – крест золотой.
Один постоянно сверяет время,
другой вожделенно кусает крестик.
Два человека, Иван и Федор,
один старый, другой молодой.
Федор имел большое хозяйство,
его жена каждый год рожала,
но вся семья умерла от тифа,
он остался совсем один.
В грязном трактире города Пскова,
он повстречал Фролова Ивана,
и они легко подружились.
Ваня стал ему брат и сын.
Они пошли на прогулку, обнявшись,
стуча сапогами в чужие ворота,
кидая камнями в уютные окна,
веселые песни пели они.
В Златоустовском переулке
они для смеха раздели студента,
а потом топорами убили,
чтобы он тайну лучше хранил.
Два друга, Иван и Федор,
в тряской телеге кушают щуку,
они роняют в несвежее сено
ее соленую чешую…
Один из них станет матросом,
поднявшим восстание на броненосце.
Другой, в операции под Перемышлем,
геройски погибнет в ночном бою.

Галиция

Нету выбора в хлипком таборе,
с горя скрипка стремится за море.
Мы с тобой становились старыми,
до рассвета стояли в тамбуре.

Отражались друг в друге лицами
как зияния над божницами,
под русинской звездой в Галиции
свои судьбы вязали спицами.

Говорить мне покуда нечего,
кроме глупого человечьего,
коли сдуру услышал речь Его
и возвысился опрометчиво.

Мы кормились зеленой ягодой,
вспоминая прожилки яблока.
Ты была мне любимой ябедой,
сиротой на груди у бабника.

Нас сырые стога с оглоблями
звали в гости немыми воплями,
чтоб сложить в эту землю голыми
и укрыть ледяными волнами.

Свобода

Какое время для самоубийц:
апрель, ноябрь, хмельной холодный ветер.
Луженой глоткой песни о любви
поют в подъездах. Шелестят газетой,
чтоб сделать в шутку шутовской колпак.
В развалку едет сумрачный трамвай,
опустошен, разбит, ветхозаветен.
И в двух вагонах вместо сотен лиц —
одно лицо, безбровое лицо,
оно черно, разбито до крови,
ее лицо, и черный глаз газетой
прикрыт, как полотенцем каравай.
О, музыка, замри и не играй!
Ты слышишься теперь из подворотен,
когда и подворотен в мире нет.
И Бога нет, остался только свет
для горестных уродцев и уродин,
а нам остался – безвоздушный рай.
И на руке – стеклянное кольцо.
И в голове догадка – ты свободен.

Холод

Есть холод неживой, а есть мертворожденный.
Один стоит в домах и у истоков рек.
Другой пронзает дух у форточки вагонной.
И он твой лучший друг, и он не человек.

Он трогает стекло руками меховыми —
и на большой земле становится светло.
И на губах твоих написанное имя
слетает в пустоту как легкое крыло.

Заборы до небес прозрачные как полдень
в балтийских деревнях, увиденных во сне,
куда ушел и я отчаянно свободен.
И каждый человек соскучился по мне.

Приветствую тебя отзывчивый учитель.
Ты научил молчать и думать про огонь.
Я с твоего плеча примерил черный китель,
и приложил к груди неверную ладонь.

Элегия

Где ты, картонный Марко Поло
что плыл за море на спине?
Где два горбатых богомола
стирали простыни в огне?
Где бродит молоко верблюжье
скисая в сладостный шубат?
И огнестрельное оружье
со стен стреляет невпопад?
С мечтой о молоке и хлебе
из глины человек возник.
Пусть молния сверкает в небе,
пусть в дельте падает тростник.
И голубой мятежной кровью
молитвы пишет рифмоплет,
а на устах – печать безмолвья,
и на глазах прохладный лед.
Сравни монаха лысый череп
с нетленной мудростью яйца.
Но разве циркулем отмерен
овал любимого лица?
И разве брошенные в пропасть
свои объятья разомкнут,
и в небеса бесценный пропуск
ладошкой нервною сомнут?
Я знаю в яростной атаке
глубинной грусти седину,
и в лае загнанной собаки
во рту тяжелую слюну,
и неуклюжего престола
слоновью вычурную кость.
И свет слепого произвола.
И счастья праведную злость.

Пасечник

Я пчелам объявил, что пасечник погиб.
Он больше не живет в привычном теле.
И в липовых лесах раздался горький всхлип.
И золотые улья отсырели.

И пчелы отреклись от пищи и воды.
И в саркофагах восковых уснули.
И больше не жужжат, не путают следы.
И не свистят над ухом, словно пули.

Алхимик существа, искавший вещество
способное приблизить воскрешенье.
Ты молнией убит. Что с этого всего
нам будет для принятия решенья?

Ты помнил назубок секреты диких пчел,
знал нежные слова для матушки-природы.
О чем ты позабыл? Чего ты не учел?
Куда теперь пойдут влюбленные народы?

Зачем нам красота и сладкой песни мед,
когда никто им больше не внимает?
Меня ты не поймешь. И мама не поймет.
Она же ничего не понимает.

Меня ты привяжи к позорному столбу
в таинственном лесу в конце аллеи.
Мне хочется сверкать звездою в белом лбу.
И петь как можно чище и светлее.

Убеги из Москвы

Убеги из Москвы,
прокляни тополя на Плющихе,
погребенные реки,
незримость Никитских ворот,
где влачат свою жизнь
проститутки, маньяки и психи.
И дымит самокрутками
пришлый рабочий народ.

Убеги из Москвы,
разорви полосу притяженья,
преклони свою голову,
но не теряй головы.
Ты любил этот город
до полного самосожженья.
И теперь он сгорел,
чтобы ты убежал из Москвы.

Убеги из Москвы
в полосатой как зебра пижаме,
в черно-белых кроссовках
с ошметками жухлой листвы.
Позабудь, что когда-то грубил
нестареющей маме.
Дай ей денег на жизнь.
И потом убеги из Москвы.

Нас никто не простит,
если мы ненароком вернемся.
Здесь монгольское иго
вернулось на тысячу лет.
Ты не веришь слезам,
но мы сами слезами утремся,
заявившись с похмелья
на скудный прощальный фуршет.

Убеги из Москвы
в достопамятный город Калугу,
заточи себя в башне,
где призраки стонут во тьме.
Или лучше махни на авто
к Черноморскому югу,
прижимая к груди
на семи языках резюме.

Нас отчаянно ждут
в этом мире без счастья и веры.
Мы расскажем им правду.
Мы все до конца объясним.
Но в Москве ляжет снег,
что умнее любой ноосферы,
и в своей первозданности
молод и непогрешим.

Пусть следы беглецов
запорошены свежей метелью,
почему-то сегодня нескучно
в Нескучном саду.
И в ботинках со скрипом,
кичась длиннополой шинелью,
я с любимой собакой
вдвоем на прогулку пойду.

Костюм

Когда я сыну покупал костюм
на школьный бал в районном интернате,
я слушал восходящий белый шум,
и времени возню на циферблате.
Я был готов к бессмысленной утрате,
я проклинал свой беспокойный ум.

В окне метался тополиный пух,
и ласточки мелькали по пунктиру.
И я искал в себе свободный дух,
что год за годом вел меня по миру.
Чтоб я в лицо смеялся конвоиру,
не говоря ему ни слова вслух.

И было все легко и незнакомо.
И по озерам шел туманный свет.
Не зная ни подвоха, ни облома,
влюблен в рыбалку и велосипед,
мой сын в пятнадцать лет ушел из дома.
Ко мне вернулся в восемнадцать лет.

Ему прикид пижонский был к лицу.
Его нутро бахвалилось и пело.
Отдайте царство сыну и отцу,
которые у врат стоят несмело —
стряхнув с ладоней сладкую пыльцу,
зажав в сукно фарфоровое тело.

Из века в век черемуха цвела,
и набиралась тяжести свинцовой.
Мы верили в великие дела,
и в эту жизнь, что завтра станет новой.
Нам вторил звон разбитого стекла.
И пересуды в яме оркестровой.

И нам рукоплескало это лето.
Зверей кормило плотью и травой.
Народ толпился возле горсовета.
И с запада шел дым пороховой.
Пустите нас на танцы без билета.
Подумайте больною головой.

Как много в мире счастья и тепла
в подарок от небесного светила.
О родина, кого ты родила?
Кого потом торжественно убила?
И мы вдвоем глядимся в зеркала.
И нас хранит неведомая сила.

Ночь на Купалу

Я – тело тел чужих. Не продолженье.
Не смычка тесноты племен древесных:
бугристые, сырые вороха,
что раздвигает легкая соха…
Не затонувший в колыбельных безднах
усталый пленник свального греха,
где зреет опыт умного скольженья
о нежные уста и потроха.

Вместить всех женщин женщина одна
способна, если смотрит прямо
в глаза. И взор окован цепью.
В любом родстве сокрыто первородство.
Душа одна на всех, она грешна.
Она всегда красивая как мама,
как волосы, распахнутые степью,
И в этот миг никто не ищет сходства.

Вентспилс

Я вспоминаю у огня, забыв печали,
о временах, когда меня за все прощали.

За неразборчивый базар, и пьяный выдох,
за предсказуемый кошмар в различных видах.

На берегу Балтийских вод я жил когда-то,
и вел себя как идиот без аттестата.

Я был мечтатель и поэт с душевной травмой.
Я излучал дремучий свет саморекламой.

Я как заезжий трубадур бренчал в гитару,
меча колодами купюр по тротуару.

Я спал заместо номеров в хозяйской бане.
Я контур варварских костров искал в тумане.

И ты приехала ко мне на желтом кэбе.
дивясь бессмысленной фигне в моем вертепе.

Чернели губы и язык, испив бальзама,
раскручивался маховик стыда и срама.

И я чернильным языком в корысти мелкой
играл со спущенным чулком как тузик с грелкой.

И возле ратуши винил трещал уныло.
Когда я так тебя любил. И ты любила.

И в окна бил вечерний свет, искря на струнах.
Терялся твой велосипед в далеких дюнах.

Враждебный флот стоял в порту, развесив флаги.
Приятно жить начистоту. Как на бумаге.

<…>

Что из себя я возомнил, слагая строки?
Прости, что выбился из сил в конце дороги.

У моря

Я вспоминаю на исходе дня,
про времена, когда гостил на море
у друга, где в широком коридоре
он раскладушку ставил для меня.
И приносил холодное вино,
и для себя придвинув стул тяжелый,
садился на него беспечно голый
и молча до утра курил в окно.
Он наполнял сивухою стакан
и выпивал, не говоря ни слова
о жизни, что избыточно хренова,

Продолжить чтение