Усадьба «Медвежий Ручей»

Размер шрифта: 13

Пролог

Июль 1858 года. Усадьба «Медвежий Ручей»

Горе живым, которые при свете дня вершат подобные дела! Тот, кто извлёк мертвеца из воды, старался не глядеть на его лицо – на его единственный уцелевший глаз, который словно бы покрывала плёнка прокисшего молока. Белёсым сделался левый глаз бедолаги, тогда как на месте его правого глаза – и всей правой половины его лица – бугрилась расквасившаяся каша серо-зелёного цвета. Когда несчастного вытащили, он уже успел провести на дне полных три дня. Да и теперь только его голова и верхняя часть торса находились на берегу ручья. А всё, что располагалось ниже пояса, продолжало мокнуть в бегущей воде.

Некто, вытянувший из воды обезображенный труп, искривил губы в гримасе отвращения, однако планов своих не переменил. Явно понимал, что поздно ему теперь идти на попятный. Быстро и ловко он расстегнул на утопленнике размокший и потерявший всякую форму сюртук, стянул галстук – модный и недешёвый, но теперь более походивший на верёвку повешенного, – а затем освободил мёртвую грудь от некогда белой рубашки.

Пока с мертвецом производили эти манипуляции, на его белёсый глаз переполз с прибрежной травы шустрый красно-коричневый жук, а вслед за ним перелетело несколько мелких мошек, вроде тех, что заводятся в порченых яблоках. Так что насекомые вполне могли наблюдать за действиями загадочного субъекта, который наполовину раздел покойника, а затем приступил к следующей – куда более странной – процедуре.

Кожа на груди извлечённого из воды бедняги была гладкой, без единого волоска. И тому, кто его раздел, это обстоятельство пришлось весьма кстати. Невесть откуда – словно из воздуха – в его руках появился наполненный тёмно-синей тушью стеклянный пузырёк, из которого торчала кисточка, вроде тех, какими китайские писцы выводят свои иероглифы. Зажав её в длинных тонких пальцах, обладатель пузырька принялся наносить на обнажённую грудь утопленника диковинные и замысловатые знаки. Что узоры эти означали – одному Богу было известно. Но, очевидно, художник придавал им большое значение, поскольку рисовал их со скрупулёзной тщательностью, постоянно сверяясь с листком бумаги, лежавшим подле него на берегу ручья.

Кропотливая эта работа оказалась небыстрой. И рисовальщик всё ещё трудился, когда с мутным глазом покойника стали происходить метаморфозы. Молочно-белая плёнка на обесцвеченном водой глазном яблоке начала вдруг вибрировать и натягиваться, словно поверхность мыльного пузыря за миг до того, как он лопнет. А затем – с лёгким, едва слышимым хлопком – плёнка разорвалась, выпустив на поверхность несколько капель слизи, похожей на овсяный кисель. После чего верхнее веко мёртвого мужчины задрожало и резко опустилось.

Мошки взвились в воздух и улетели. Жук, отчаянно спеша, удрал обратно в траву. А глаз разрисованного тем временем открылся – как будто утопленник плутовато подмигнул тому, кто колдовал над ним с кисточкой и тушью.

Странного рисовальщика это, впрочем, ничуть не смутило. Закончив наносить изображение на мёртвую кожу, он приступил ко второй части задуманной им процедуры. И снова в его руках будто ниоткуда возник предмет. Только на сей раз это оказалась не кисточка, а полая игла. Её он стал обмакивать в тушь, а затем быстро, делая неглубокие точные проколы, впрыскивать тёмно-синюю жидкость под кожу мертвеца, точно по контурам нанесённого рисунка.

А когда татуировщик завершил работу, от мёртвого тела отделился, словно новый рой мошкары, дымчатый сгусток. Своими контурами он походил на лежавшее возле ручья обезображенное тело – только принявшее вертикальное положение. И могло показаться, что светло-серый силуэт бежит по воздуху, хотя ногами бестелесный двойник мертвеца вроде бы и не перебирал. Рисовальщик проследил взглядом направление этого бега – и на сей раз губы его тронула довольная улыбка. Сгусток мнимого дыма перемещался в сторону двухэтажного господского дома, что белел в отдалении – за липовой аллеей, проложенной от въездных ворот усадьбы «Медвежий Ручей».

Глава 1
Станция

19 (31) августа 1872 года. Суббота

За все семнадцать лет своей жизни Зина Тихомирова ещё ни разу не путешествовала по железной дороге в одиночку. Да и то сказать: невместно было барышне, пусть даже всего лишь дочери протоиерея, раскатывать в поезде одной. И маменька, покупая Зине билет в вагон второго класса, это, конечно же, отлично понимала. Однако поехать вместе с дочкой она никак не могла. Неотложные дела требовали её немедленного возвращения домой, где ждал папенька. Собственно, именно из-за этих дел родители и вынуждены были отправить Зину в непредвиденную поездку: отослать её к бабушке, у которой ей предстояло пробыть как минимум до следующего года.

– Ничего, Зинуша! – успокоила её маменька, когда носильщик занёс в купе два баула с Зиниными вещами. – Я договорилась с проводником: он за тобой присмотрит. И потом, когда ты прибудешь на место, усадит тебя прямо в бабушкин экипаж – он тебя будет поджидать на станции.

С тем они и расстались.

И вот теперь пожилой железнодорожный служащий маялся рядом с Зиной на станционной платформе: крутил головой, высматривая обещанный экипаж. Однако ничего, кроме крестьянских телег, высмотреть не мог. Да и те разъехались очень скоро. Небо заволокло тучами, вот-вот грозил полить дождь, и никого не блазнила перспектива вымокнуть до нитки.

Между тем паровоз уже дал второй гудок, и Зина невольно передёрнула плечами. И не потому, что она замерзала в белом кисейном платье. Хоть в преддверии дождя лёгкий ветерок и кружил пыль на платформе, было весьма жарко, даже душно.

– Ну, барышня, – виновато проговорил проводник, – более я с вами ждать не могу! Поезд вскорости отойдёт. Так что давайте-ка – я занесу ваши вещички в вокзальное здание, и вы дождётесь вашу бабушку там. Ежели и дождь пойдёт – вы не намокнете.

Кряхтя, он подхватил баулы Зины в обе руки и двинулся к небольшому одноэтажному строению в центре платформы: обшитому досками деревянному вокзалу, выкрашенному светло-жёлтой краской, с четырёхскатной железной крышей. И Зина, вздохнув, пошла за ним следом.

Вокзал, впрочем, оказался изнутри чистеньким и даже уютным. В единственном зале стояли широкие деревянные скамьи с высокими спинками – одного цвета с дощатым полом: коричнево-бордовые. В двух углах матово поблёскивали округлыми листьями высокие фикусы в кадках. В третьем углу висело большое зеркало в золочёной раме. Зина не преминула в него посмотреться и даже расстроилась. Собственное лицо показалось ей неприятно бледным. Её чёрные волосы растрепались в дороге, и несколько длинных прядей выбивалось из-под шляпки, которая съехала набок. Тёмные глаза выглядели неестественно большими – как у палево-серого зайчонка, который как-то забежал к Тихомировым в сад из недалёкого леса, окружавшего их уездный городок Живогорск. А вся фигура Зины как бы изобличала субтильную городскую девицу, хотя дочка протоиерея саму себя никогда к субтильным девицам не причисляла.

Так что она поскорее отвернулась от зеркала и перевела взгляд на четвёртый угол зала ожидания, где громко тикали напольные часы «Павел Буре» в лакированном корпусе вишнёвого цвета. Стрелки часов показывали половину пятого.

– Что ж, барышня, – с нарочитой бодростью проговорил седоусый проводник, опустив её баулы рядом с одной из вокзальных скамей, – надобно мне идти! А вам – счастливо дождаться вашего экипажа!

Он коротко ей отсалютовал, коснувшись кончиками заскорузлых пальцев козырька железнодорожной форменной фуражки, и чуть ли не бегом устремился к вокзальным дверям: только что прозвучал третий гудок паровоза. Зина видела, как пожилой мужчина выскочил на платформу и поспешил к дверям своего вагона. Новый порыв ветра чуть было не сдёрнул фуражку у него с головы, но проводник всё же успел её придержать. И едва он заскочил в вагон, как перрон окутало паром, что-то отрывисто лязгнуло, и поезд тронулся с места.

Зина смотрела из окна на перрон, пока последний вагон набиравшего ход поезда не пропал из виду. А потом снова вздохнула, опустилась на жёсткую скамью и огляделась по сторонам.

В зале ожидания пассажиров, помимо неё, находилось не более десятка. И все они сидели от Зины на некотором отдалении: нарядная барынька с двумя детьми – мальчиком и девочкой, которую, по всем вероятиям, тоже не встретили вовремя; седовласый господин в пенсне, читавший газету; ещё один господин, гораздо более молодой («студент», – отчего-то сразу подумала о нём Зина). А ближе всех к ней оказалась какая-то немолодая баба: в чёрном платке и не подходящем к нему цветастом ситцевом платье, с потрёпанными кожаными ботами на ногах. Ни на кого не глядя, баба поглощала пирожки, свёрток с которыми лежал у неё на коленях.

Зина подумала, что нужно бы подойти к зеркалу – поправить волосы и шляпку. Однако её баулы были слишком увесистыми, чтобы тащить их с собой. А оставить их возле скамьи, без присмотра, она не решалась. Студент с цепкими глазами не внушал ей ни малейшего доверия. И что, спрашивается, она стала бы делать, если бы он схватил её поклажу и пустился с ней наутёк?

Помимо окошка, за которым располагалась билетная касса, в зале имелось ещё одно: с надписью «Телеграф» над ним. И при виде него снедавшая Зину тревога слегка улеглась. «Если что, – решила девушка, – я отправлю в Живогорск телеграмму: родителям или Ванечке…» Правда, воспоминание о друге детства, с которым ей пришлось так внезапно расстаться, снова привело Зину в расстройство. Но тут кое-что её отвлекло.

Один из детей барыньки – русоволосый мальчик лет четырёх – заметил Зину. И бегом устремился к ней.

– Вот! – Мальчик протянул ей большое красное яблоко. – Держите! Маменька говорит: сиротам нужно помогать!

– Я не сирота! – вскинулась Зина.

Но мальчик уже положил яблоко рядом с ней на скамью и унёсся прочь. Зина, не зная, что ей делать, оглянулась, ища взглядом мать мальчика – спросить, может ли она принять подарок? Есть ей и вправду очень хотелось, а красное яблоко источало сладостный медовый дух позднего лета. Но к барыньке уже подскочили двое лакеев, следом за которыми шёл немолодой импозантный господин – муж путешественницы, надо полагать. Лакеи подняли с пола несколько чемоданов и большой кофр, дама взяла за руку сына, её муж посадил себе на плечи девочку примерно двух лет, и они все вместе поспешили к выходу. Зина с завистью смотрела, как они все уселись в крытый пароконный экипаж, остановившийся подле станционных дверей. И быстро отъехали. Им явно не терпелось попасть домой: гром сотрясал небо раскатами где-то совсем близко.

Зина искоса поглядела на яблоко, а потом не утерпела: схватила его, быстро обтёрла носовым платком и жадно откусила. Рот её наполнился пронзительно сладким соком, и от удовольствия она даже чуть слышно застонала.

В этот-то момент с соседней скамьи и поднялась баба в цветастом платье и чёрном платке. Пирожки она доела, так что промасленную бумагу из-под них выбросила в мусорную корзину, стоявшую в проходе. А затем пошагала прямиком к Зине и уселась подле неё. От бабы пахло не дрожжевым тестом, а почему-то сеном и сосновой смолой. На вид ей можно было дать и тридцать пять лет, и шестьдесят: смуглое её лицо морщин почти не имело, но голубые глаза выглядели до странности выцветшими, словно у старухи.

– Ты, дева, – проговорила особа в чёрном платке, – не иначе как первородная дочь. По лицу видать.

Зина опешила не меньше, чем тогда, когда маленький мальчик назвал её сиротой. И вместо ответа только медленно кивнула. Но бабе, что с ней заговорила, её подтверждение явно не требовалось.

– А в здешних-то местах, – продолжала та, – на первородных дочерей большой спрос – они к колдовскому ремеслу более других пригодны. Вот я и думаю: а не к Медвежьему ли Ручью ты навострилась ехать?

Тут уж Зина разозлилась не на шутку. Какое дело было этой чужой бабе до того, куда именно она, дочь протоиерея Тихомирова, навострилась?

– Вам-то что до этого? – Девушка глянула на непрошеную собеседницу гневно.

Баба ничуть не смутилась.

– Остеречь тебя хочу. Коли ты туда попадёшь – подобру-поздорову тебя уже навряд ли отпустят. Там немало народу запропало. Сказывают, хозяева тамошние…

Однако договорить она не успела. Зина даже не заметила, в какой именно момент рядом с бабой очутился тот седовласый господин, что давеча сидел на скамье с газетой в руках. Теперь он вдруг положил говорунье в чёрном платке руку на плечо и словно бы слегка оттолкнул её от Зины.

– Хватит уже тебе, Прасковья, – громким и звучным голосом произнёс он, – пугать барышню! Ведь не раз тебя предупреждали: станешь пассажиров беспокоить – к станции на пушечный выстрел не подойдёшь! Ступай-ка ты отсюда!

Баба покосилась на седовласого – безо всякого страха, лишь с выражением брезгливого недовольства на лице. А потом поднялась со скамьи, кивнула Зине, будто старой знакомой, и неспешно, даже слегка вразвалочку, двинулась прочь – вернулась на своё прежнее место.

– Благодарю вас! – Зина вскинула взгляд на седовласого господина в пенсне; бородкой и высокими залысинами он походил на поэта Некрасова.

– Не стоит благодарности! Вы позволите?

Девушка кивнула, и седовласый опустился на скамью – на почтительном расстоянии от неё: не меньше чем в аршин.

– Позвольте отрекомендоваться: Новиков Константин Филиппович, здешний помещик.

– Зинаида Александровна Тихомирова. – Зине неловко было представляться в столь чопорной манере, однако новый знакомый кивнул так почтительно, что её смущение тотчас развеялось.

– Стало быть, – сказал он, – вы внучка Варвары Михайловны Полугарской.

– А вы откуда знаете? – изумилась девушка.

– Мне известно, что Варвара Михайловна была по первому мужу Тихомировой. И Прасковья, кликуша здешняя, явно о вашем родстве догадалась. Это не она вас яблоком угостила? Настоятельно рекомендую его выбросить.

– Нет, это мне… – начала было говорить Зина, а потом поглядела на спелый плод, который всё ещё сжимала в руке, и, не удержавшись, издала крик ужаса и отвращения. После чего отшвырнула яблоко так далеко от себя, что оно покатилось по проходу, прямо к часам «Павел Буре», стоявшим в углу.

Яблоко это, от которого Зина только что несколько раз откусила, всё кишело червями: желтоватыми, вертлявыми, крупными, словно древесные гусеницы. Девушка испытала такое чувство, будто она подавилась куском этого яблока, точь-в-точь как царевна из сказки Пушкина. Она прижала ко рту кулак и попыталась откашляться, но несуществующий кусок яблока продолжал изнутри давить на её горло. У Зины потемнело в глазах, и она порадовалась, что сидит, иначе, вероятно, она не устояла бы на ногах – упала.

Зина не вчера на свет родилась: знала, что означает внезапная порча еды. Порча – она порча и есть. И в голове у девушки мелькнуло, что нужно бы немедля умыться водой с серебряной ложки или с трёх угольков. Да ещё и соответствующий заговор при этом прочесть. Или хотя бы сказать: дурной глаз, не гляди на нас. Однако имелось препятствие, которое не позволяло девушке совершить все эти вполне обоснованные действия. И обойти его дочка священника никак не могла.

Константин Филиппович Новиков не поленился: подобрал с полу испорченный плод, выбросил его в ту же самую мусорную корзину, куда смуглая баба сунула давеча кулёк из-под пирожков, а потом снова опустился на скамью в аршине от Зины. Девушка сидела, упёршись руками в колени и низко склонив голову. В ушах у неё тоненько звенело, и взор застилала сероватая пелена.

– Не расстраивайтесь! – Господин Новиков сдвинул пенсне на кончик носа и поглядел на девушку сочувственно. – Никакой опасности в таком яблоке нет. Это Прасковья сбила вас с толку своими разговорами, вот вы и не заметили, чем она вас угостила.

Зина снова хотела запротестовать – сказать, что это было не Прасковьино угощение. Но не смогла вымолвить ни слова. Вдобавок к звону в ушах дочка священника ощутила одуряющий приступ головокружения – наверняка от духоты, сгустившейся перед грозой. И пожалела, что ещё дома выложила из маленького атласного мешочка-сумочки флакон с нюхательной солью, который дала ей в дорогу маменька. Сейчас в мешочке этом лежали только костяной гребешок, карманное издание «Крошки Доррит» Чарльза Диккенса и маленький кошелёк с двадцатью рублями в ассигнациях.

Впрочем, Зину внезапно посетила мысль, которая принесла ей невыразимое облегчение. Ей стало ясно: когда она откусывала от подаренного яблока, никаких червей в нём не было. Ведь если бы даже она не увидела их, то наверняка ощутила бы их вертлявую мягкость у себя на языке. Черви возникли именно после разговора с непонятной бабой – в этом сомневаться не приходилось.

Константин же Филиппович тем временем продолжал говорить, бросая взгляды в сторону Прасковьи, которая снова поднялась со своего места, отряхнула подол цветастого ситцевого платья и неспешно двинулась к выходу из зала ожидания.

– Прасковья у нас – вроде местной знаменитости. У неё имеется домик в близлежащей деревеньке, но она почти что всё своё время проводит здесь, на станции. Чем она живёт, откуда берёт средства к существованию – никто толком не знает. Однако ходят упорные слухи, что она – гадалка и вроде как ворожея. И что будто бы дамы и девицы, желающие узнать свою судьбу или приворожить поклонника, частенько сходят на нашей станции с поезда именно ради рандеву с Прасковьей.

Зина слушала его вполуха. Дурнота у неё потихоньку проходила, голова почти уже не кружилась. И девушка невольно прислушивалась к рокочущим раскатам грома, которые пока что не сопровождались дождём. А главное, ловила звуки, доносившиеся со стороны просёлочной дороги, ведшей к станционному зданию. Всё ждала, не подъедет ли коляска, которую обещала прислать за ней бабушка Варвара Михайловна.

Тут и в самом деле возле станционных дверей остановилась одноконная бричка, похожая на ту, какая была у Тихомировых в Живогорске. У Зины сердце зашлось от радости; она вскочила со скамьи и едва не побежала к распахнутым дверям – даже про свои баулы позабыла. Но тут, к величайшему её огорчению, Константин Филиппович проговорил, тоже поднимаясь с места:

– Ну вот, за мной приехал мой управляющий! Позвольте откланяться, любезная Зинаида Александровна!

И он вправду отдал учтивейший поклон. Вот только, – отметила с досадой Зина, – господин Новиков даже не подумал спросить, не желает ли она, чтобы он подождал вместе с нею посланный её бабушкой экипаж? А сама поповская дочка, уж конечно, не могла позволить себе попросить о подобном одолжении мужчину, с которым она познакомилась несколько минут назад.

Константин Филиппович отбыл. И едва его бричка отъехала от входных дверей станции, как небеса разверзлись – словно ливень только этого момента и дожидался. Да что там – ливень! По железной крыше станционного здания, по подоконникам, по ступеням крыльца, по днищу стоявшей возле крыльца бочки застучали гороховой россыпью крупные градины. Снаружи повеяло прохладой, духота отступила, и Зина наконец-то смогла вдохнуть воздух полной грудью. Внезапная лёгкость преисполнила её, и даже мерзкое яблоко, которое ей подсунул дрянной маленький мальчишка, как-то вдруг позабылось.

Впрочем, оглушительная грозовая симфония оказалась недолгой. Грохот дождя постепенно стал сменяться мерным шелестом. А вскоре и градины перестали походить на сушёный горох – стали размером не больше крупных кристаллов поваренной соли. Их мелкая россыпь и шуму производила не больше, чем соль, насыпаемая в бумажный кулёк приказчиком в какой-нибудь купеческой лавке. Так что Зина смогла услышать приближавшиеся шаги у себя за спиной. И моментально обернулась.

Как и следовало ожидать, к ней шёл тот единственный станционный посетитель, который, как и сама Зина, остался здесь во время грозы. Его продолговатое, гладко выбритое лицо выглядело сосредоточенно, почти сумрачно. Но, заметив, что Зина смотрит на него, молодой человек (студент) тут же изобразил улыбку.

– Я слышал ваше имя, когда вы назвали его господину Новикову, – проговорил он, подсаживаясь к Зине. – Не сочтите за дерзость, если и я представлюсь вам без церемоний, Зинаида Александровна. Левшин Андрей Иванович.

Зина отметила про себя: род своих занятий или хотя бы место своего проживания молодой человек не упомянул. И теперь, когда незваный знакомец оказался от неё совсем близко, девушка поняла: никакой он не студент! Господину Левшину наверняка уже стукнуло тридцать, да и все его повадки показывали: если ему и довелось носить университетский мундир, то было это уже давно. Что-то опасное и холодное, как остро отточенная бритва, присутствовало во всём его облике.

Зина крепко прижала к бокам локти – всеми силами стараясь увеличить расстояние между собой и господином Левшиным. Однако губы она сумела растянуть в улыбке:

– Рада знакомству! Вы ожидаете прихода следующего поезда? Встречаете кого-то?

Андрей Иванович Левшин издал смешок:

– Да, собственно говоря, я уже встретил сегодня всех, кого намеревался. – Глаза его – светло-карие, выражавшие некий затаённый намёк – так и впились при этих словах в Зинино лицо.

Девушка подумала: за окошком телеграфа наверняка сидит работник. Если прямо сейчас вскочить с места и побежать к нему, вряд ли господин Левшин кинется её догонять. Но вместо этого она прижалась к спинке деревянной скамьи и выговорила – прилагая неимоверные усилия, чтобы не позволить своему голосу задрожать:

– Тогда, вероятно, вы решили здесь подождать, пока прекратится дождь?

– Сказать по правде, я решил подождать, не выпадет ли мне возможность побеседовать с вами, дорогая Зинаида Александровна. – И он ещё придвинулся к ней, так, что рукав его чёрного сюртука соприкоснулся с её белым кисейным платьем.

Зина подумала: убежать она не сможет, у неё слишком сильно дрожат колени. Однако оставалась ещё надежда позвать на помощь – телеграфист почти наверняка услышал бы её. И она уже набрала в грудь побольше воздуху, собираясь не просто закричать – завопить во всё горло. А если господин Левшин вознамерится зажать ей рот ладонью, так она не постесняется – вцепится ему в руку зубами. И неважно, что барышням из приличных семей так себя вести не пристало!

Но тут в зале ожидания послышался другой звук – совсем не крик. От дверей станции, которые так и оставались распахнутыми, донёсся перестук копыт, и с лёгким плеском прокатились по лужам колёса подъезжавшего экипажа.

Глава 2
Исчезновения

19 (31) августа 1872 года. Суббота

Двухколёсный экипаж-ландолет, запряжённый парой гнедых лошадей, ехал с поднятым тентом. И Зина решила: её бабушка самолично прибыла на станцию, чтобы встретить её. С этой мыслью девушка поднялась со скамьи, но, вопреки первоначальному намерению, не поспешила выйти на станционное крыльцо, возле которого остановился модный экипаж, блестевший бордовым лаком. И дело было даже не в том, что она испугалась бросить свои вещи на сомнительного господина Левшина.

Зина ощутила болезненное давление в области рёбер и даже слегка прикусила изнутри щёку, чтобы сдержать тяжёлый вздох. Только теперь дочка протоиерея поняла, до какой степени пугала её предстоящая встреча с бабушкой Варварой Михайловной, которую она совсем не знала. Родители упоминали о том, что, когда Зине было три года, они вместе с ней посещали Медвежий Ручей. Однако от той поездки у неё остались только бессвязные обрывки воспоминаний, может, и вовсе – воображаемых.

И Зина облегчённо перевела дух, когда сквозь распахнутые станционные двери увидела: в ландолете прибыл один только кучер, сразу же соскочивший на землю. Его серый летний армяк потемнел от дождя, и вода текла по околышу его картуза, по слипшимся в сосульки чёрным волосам и по густой бороде, которой мужик зарос, что называется, по самые глаза.

– Кажется, за вами приехали, Зинаида Александровна, – произнёс у девушки за спиной господин Левшин, и Зина вздрогнула от звука его голоса: в нём явственно сквозило разочарование.

Впрочем, она даже не успела повернуться к своему навязчивому знакомцу. Бородатый кучер переступил порог зала ожидания и громко возгласил:

– Я послан за барышней Тихомировой! Такая здесь есть?

Как будто без этого бесцеремонного вопроса не было видно, что иных барышень, кроме Зины, на станции не имеется! И всё же девушка поспешила ответить:

– Зинаида Тихомирова – это я! И я вас дожидаюсь…

Она хотела сказать: уже полдня. Но тут напольные часы «Павел Буре» в углу зала ожидания пробили шесть раз, и Зина смолкла на полуслове. Она и не предполагала, что прошло всего полтора часа с того момента, как проводник оставил её на станции.

Впрочем, кучер уже шёл в её сторону. И девушка с мимолётным удовлетворением отметила, что при его приближении Андрей Иванович Левшин отступил вбок и двинулся от Зининой скамьи прочь, в сторону дверей станции.

Кучер же, подойдя, снял с головы мокрый картуз, а затем окинул изумлённым взглядом Зинино белое платье и только что языком не поцокал. Да и то сказать: не пристало в таком непрактичном наряде ездить по железной дороге! Вот только дорожного платья в Зинином гардеробе не оказалось, и времени на то, чтобы таким платьем обзавестись, у неё не было. Пришлось ехать в обычном наряде, какой Зина носила летом в уездном Живогорске – где никто вот так, недоумённо, на неё не глядел.

Однако кучер быстро опамятовался: явно уразумел, что не пристало ему столь неучтиво разглядывать хозяйскую гостью.

– Меня, барышня, Антипом кличут, – проговорил он и чинно Зине поклонился. – Я кучером состою у господ Полугарских, к которым вы прибыли. И вы уж извиняйте, что встречаю я вас с опозданием. Бабушка ваша, Варвара Михайловна, пропала куда-то. Со вчерашнего вечера её никто в усадьбе не видел. Барин же наш, Николай Павлович, хоть и знал о вашем предстоящем приезде, но о дне и часе ему ничего не было известно. А телеграмму от вашей маменьки он только сегодня днём отыскал в бюро Варвары Михайловны. И, как только отыскал, сей же час отправил меня за вами.

Зина несколько раз изумлённо сморгнула, отказываясь верить в то, что правильно поняла услышанное. А потом в голове у неё зазвучал голос (ведьмы) бабы в чёрном платке: «Там немало народу запропало…» Зина оперлась рукой о спинку скамьи, так, что атласная сумочка-мешочек, висевшая у неё на запястье, заскользила вниз. И не упала на дощатый пол только потому, что зацепилась за отворот Зининой летней перчатки. Другой рукой девушка принялась тереть лоб, даже не замечая, что шляпка её от этого всё больше сползает на затылок.

Кучер между тем продолжал говорить:

– Я уж гнал, гнал лошадок, пусть и гроза разразилась! Ведь разве же это дело – барышне торчать тут одной! – И он со значением глянул на господина Левшина, который, впрочем, эту эскападу проигнорировал; выглядывая из дверей, он рассматривал что-то снаружи – и явно не присланный за Зиной ландолет.

Девушка наконец-то отняла руку ото лба и даже нашла в себе силы с благодарностью кивнуть Антипу. Тот, хоть и вымок до нитки, пока ехал, не сделал остановку, чтобы переждать дождь под козырьком барского экипажа. Первое ошеломление, накатившее на дочку священника, когда Антип сообщил ей поразительное известие, слегка прошло. И девушка, слыша саму себя словно бы со стороны, спросила:

– Но что значит: бабушка пропала? Она прямо в доме исчезла? Или куда-то пошла, а обратно не вернулась?

– О том, вы уж не серчайте, я вам лучше по дороге расскажу! Барин велел привезти вас домой немедля. Так что – пожалуйте в экипаж! Это ваши вещички? Тогда я их заберу. – И он с лёгкостью, одной рукой, подхватил с пола оба Зининых баула.

Но дочка священника не собиралась уезжать со станции вот так, ничего не предприняв – после получения такой-то новости!

– Одну минуту подождите! – попросила она. – Мне нужно отправить телеграмму домой, в Живогорск. А после этого мы сразу и поедем.

– Ну, так я снаружи вас подожду! – И Антип пошагал к станционным дверям – почти наверняка намереваясь толкнуть плечом стоявшего в них господина Левшина; однако тот заметил его приближение – посторонился.

А Зина поспешила к окошку телеграфа, на ходу растягивая шнурок на своём мешочке. Она полагала, что телеграмма, которую нужно было отправить маменьке и папеньке, обойдётся ей не дороже, чем в пятьдесят копеек. У неё же имелось при себе целых двадцать рублей! Вот только когда она уже подошла к окошку и хотела попросить у сидевшего за ним пожилого усатого мужчины телеграфный бланк, её ждало открытие.

В атласной сумочке Зина нащупала и свой гребешок, и книжку в бумажной обложке, однако маленького кожаного кошелька с двумя десятирублёвыми банкнотами там не оказалось. Не веря самой себе, девушка растянула мешочек пошире и заглянула в него. Однако глаза сообщили ей ровно то же самое, что и пальцы. Между томиком Диккенса и гребешком кошелёк уж никак не мог затеряться. В сумочке его просто не было.

«Выронила! – мелькнуло у Зины в голове. – Кошелёк выпал, когда я доставала гребень, чтобы причесаться!»

Но тут же она сама себя и одёрнула. Да, она собиралась подойти к зеркалу, чтобы поправить волосы, но не сделала этого. Она точно помнила, что не сделала – побоялась оставить без присмотра свой багаж. И книжку на станции она не доставала. Душещипательная история крошки Доррит в достаточной степени расстроила ей нервы уже за то время, пока она читала её в поезде. И продолжать истязать себя ею и на станции, где её бросили одну, она не желала.

Но всё же девушка почти бегом вернулась к скамье, на которой до этого сидела. И принялась осматривать всё вокруг – заглянула и под скамью, и за кадку с фикусом, и даже в мусорную корзину, где поверх Прасковьиной промасленной бумаги из-под пирожков по-прежнему лежало надкушенное Зиной яблоко. Но странное дело: червивым оно больше не выглядело! Его желтоватая мякоть сочилась нектаром, и от сладкого фруктового духа у Зины совсем некстати заурчало в животе.

Впрочем, открытию насчёт яблока Зина не успела ни обрадоваться, ни удивиться.

– Потеряли что-то, Зинаида Александровна? – вновь услышала она у себя за спиной вкрадчивый баритон господина Левшина.

Тот как ни в чём не бывало шёл по проходу между скамьями в её сторону. Его светло-карие глаза вцепились в Зину наподобие рыболовных крючков. А кинувший её на произвол судьбы Антип ставил тем временем Зинины баулы в ландолет – и в ус не дул!

Не отвечая мнимому студенту ни слова, Зина опрометью кинулась к дверям зала ожидания, выскочила на крыльцо – и только там перевела дух. Мимоходом она заметила, что на некотором отдалении от крыльца, под навесом коновязи, стоит маленькая одноместная коляска, из тех, что именуют «эгоистками», – неизвестно кому принадлежащая. В коляску эту запряжена была красивая белая кобыла с аккуратно подстриженной гривой. А возле отиралась, разглядывая средство передвижения, Прасковья – которая ухитрилась нисколько не вымокнуть под проливным дождём, хоть и ушла со станции перед самым его началом. Хотя даже навес не защитил бы её полностью, когда хляби небесные разверзлись.

Баба в чёрном платке словно почуяла взгляд Зины – тут же повернула голову в её сторону. Секунд пять или шесть они смотрели друг на дружку: Зина – с каким-то необъяснимым, ничем не оправданным страхом, Прасковья – с кошачьим любопытством. Но потом баба развернулась и, хлюпая по лужам своими разношенными ботами, зашагала от станции прочь – в сторону видневшейся невдалеке деревеньки.

Зина встряхнула головой, отгоняя наваждение, и тут же подоспевший Антип подсадил её под локоток – помог забраться в ландолет. Сам кучер немедленно занял своё место на облучке, хлопнул вожжами по бокам гнедых лошадей, и экипаж тронулся с места. Зина обернулась – почти против воли. В дверях станции стоял, провожая их взглядом, Андрей Иванович Левшин.

Впрочем, ландолет быстро повернул, так что девушка перестала видеть этого господина. И только тогда задалась вопросом: отчего она не попросила у Антипа полтинник на телеграмму? А затем возник и другой вопрос: кто мог украсть у неё кошелёк, который она на станции ни разу не вынимала из сумочки – так что о его местонахождении вор не сумел бы даже проведать.

Хотя, конечно, главный вопрос был сейчас не этот. И Зина, в очередной раз подавив вздох, поняла, что настало время его задать.

– Антип, голубчик! – позвала она, вспомнив, что так обращалась к выходцам из простонародья её маменька. – Так что же всё-таки произошло с моей бабушкой?

Даже сутуловатая спина Антипа непреложно выразила смущение. Зина видела, до какой степени кучеру не хочется ни о чём ей рассказывать. Да и неловким казалось беседовать с человеком вот так – когда он обращён к тебе спиной. Однако ждать момента, когда они приедут в усадьбу, дочка священника просто не могла. Небо после грозы прояснилось, сквозь перламутровые облачка мягко светило клонившееся к закату солнце, и всё вокруг: засеянные рожью поля, мимо которых они катили, берёзово-еловый лес в отдалении, зелёный крутогор с десятком деревенских домов, – источало покой и благодать. Чего девушка отнюдь не могла сказать о собственных чувствах. Она не готова была смириться с тем, что её почти выставили из родительского дома, отправив, словно в ссылку, к бабушке-незнакомке. Она, Зина Тихомирова, ничем этого не заслужила. Равно как и не заслужила того, чтобы её держали за дурочку – оставляли в неведении. Уж кем-кем, а дурочкой Зина точно не была.

– Я ведь, Антип, так или иначе обо всём узнаю, – сказала она.

И кучер сдался. Коротко посмотрев на барышню Тихомирову через плечо, он принялся рассказывать.

Вчера днём Варвара Михайловна Полугарская, Зинина бабушка, предупредила свою горничную Любашу, что пойдёт вечером купаться на пруд – погода ведь стояла жаркая и душная. Для таких случаев на усадебном пруду давным-давно была обустроена купальня, и горничную не удивило, что хозяйка, которой в прошлом году уже стукнуло шестьдесят, решила на закате дня освежиться. Единственное, что смутило Любашу, так это то обстоятельство, что барыня вознамерилась отправиться на пруд в одиночестве – обычно-то она всегда брала горничную с собой. Но Любаша указывать барыне на это, конечно, не решилась. И госпожа Полугарская часов в шесть вечера вышла из дому и направилась в сторону пруда одна.

– И после, – сказал Антип, – её в усадьбе никто более не видел.

Зина, пусть она эту свою бабушку совсем не знала, ощутила, как сердце её пропустило удар.

– Она утонула?

– Да нет, не похоже на то. – Антип, не оборачиваясь, помотал головой. – Когда бабушка ваша не пришла к ужину, хозяин наш, Николай Павлович, послал лакея с горничной на пруд. И там, в купальне, где Варвара Михайловна обычно переодевалась, её одежды не обнаружилось. Да и вообще, не нашлось признаков, что в купальню вчера вечером кто-то заходил. Накануне у нас тоже прошёл дождь, а дверка купальни слегка скребёт по земле при открывании. Так вот, когда Любаша и лакей Фёдор к купальне пришли, то следов от дверки на мокрой земле они не увидели.

– То есть на пруд бабушка моя не приходила вовсе?

– Я чаю, так. Барин, Николай Павлович, поднял людей, и они до самой темноты обшаривали всё в усадьбе. А утром, едва рассвело, принялись искать по новой. Но всё – без толку. Словно сквозь землю ваша бабушка провалилась. Когда барин меня за вами посылал, люди всё ещё Варвару Михайловну искали. Но я знаю, – он понизил голос, как если бы на пустынной дороге кто-то мог их услышать, – что утром барин отправил нарочного в уездный город – в полицейское управление. Так что… – Фразу Антип не закончил, однако Зина и без того уловила ход его мыслей, ничего больше спрашивать не стала.

И дальше они ехали в полном молчании.

Зина задумалась так глубоко, что заметила изменение пейзажа вокруг только тогда, когда просёлочная дорога, по которой они катили, сделалась более гладкой – ландолет перестало встряхивать на ухабах. Тут только дочка священника огляделась по сторонам и увидела: они катят уже не мимо засеянных полей, а вдоль чугунной усадебной ограды, сажени в полторы высотой. И впереди уже виднелись две белые башенки: будки для привратников, располагавшиеся справа и слева от въездных ворот. Они составляли то немногое, что Зина ясно помнила после единственного своего приезда в Медвежий Ручей – состоявшегося четырнадцать лет назад. Как помнила она и то, что железные дверцы на обеих будочках запирали большие висячие замки: никаких привратников в усадьбе не держали давным-давно.

– Ну, вот, барышня, – с деланой весёлостью проговорил Антип, – мы почти что добрались.

Он свернул к воротам с распахнутыми створками, и ландолет проехал мимо двух башенок, штукатурка на которых местами облупилась так, что взгляду открывалась краснокирпичная кладка под ней. Да и на запертых железных дверках из-под зелёной краски виднелись рыжие пятна ржавчины. И вплотную к башенкам подступали густые заросли боярышника. Причём ягоды на кустах уже налились глянцевой багровой спелостью, а листья пожухли, словно стоял конец сентября, а не августа.

Зина мимолётно удивилась такой картине. Со слов родителей она знала, что второй муж её бабушки, Николай Павлович Полугарский, за которого та вышла много лет назад, после смерти родного Зининого деда, слыл человеком отнюдь не бедным. Успешный книготорговец, он отошёл от дел около семи лет назад, вскоре после того, как ему исполнилось шестьдесят. И, надо полагать, у него имелись средства, чтобы привести ворота фамильной усадьбы в более опрятное состояние. Да и Зинина бабушка, Варвара Михайловна, могла бы за этим проследить.

Однако, едва подумав об опрятности, Зина тут же всполошилась. Она ведь так и не собралась привести в порядок растрепавшиеся волосы и поправить съехавшую шляпку. И сейчас, когда ландолет катил по широкой липовой аллее к господскому дому, девушка принялась на ощупь, без зеркальца, заправлять под шляпку выбившиеся пряди чёрных волос. А потом попыталась придать правильное положение и своему скособоченному головному убору.

Удивительное дело: едва они очутились на усадебной аллее, сам воздух вокруг словно бы переменился. Благодатная летняя свежесть, которую источали после ливня окрестные поля, пусть даже и слегка побитые градом, как будто вся осталась за воротами. А здесь, в Медвежьем Ручье, их обдувал при движении такой сухой и горячий ветерок, будто они оказались возле раскалённой печи. Если в усадьбе и накануне царил такой же иссушающий, неестественный зной, то становилось понятно, почему никто не удивился желанию Зининой бабушки искупаться под вечер.

И только одно радовало: сейчас от жаркого воздуха моментально высох всё ещё поднятый тент ландолета. Так что капли дождевой воды наконец-то перестали падать с него на шляпку, которую Зина всеми силами старалась поправить.

По этой-то причине – из-за того, что она сидела, держа обе руки поднятыми, – девушку и повело вбок так сильно, что она едва не вывалилась из ландолета. Коляску не подбросило на дорожной колдобине: дорога была ровной. Зину повело вбок от изумления, когда она увидела, кто выходит на липовую аллею саженях в десяти впереди них.

– Стой! – закричала она, позабыв даже, что решила обращаться к кучеру на «вы».

И Антип, удивлённый, натянул вожжи с громким «Тпру-у-у!». Ландолет качнуло на рессорах, и он остановился. А кучер повернулся к Зине с таким выражением на лице, словно уж сам-то он не видел никаких препятствий к тому, чтобы ехать себе дальше.

Глава 3
Медведь и полицейский дознаватель

19 (31) августа 1872 года.

Вечер субботы

Зина лишь теперь обнаружила: глаза у Антипа имели такой же льдистый бледно-голубой оттенок, что и у бабы в чёрном платке – местной знаменитости Прасковьи. И глядел кучер на Зину с выражением такого же изумлённого любопытства. Девушка отвела взгляд от лица Антипа и быстро посмотрела ему за плечо. Возле низенького ограждения аллеи, сделанного из скруглённых железных прутьев, она только что видела того, кого сперва приняла за мужика в тулупе, вывернутом наизнанку – наружу мехом. Но кто же станет пялить на себя тулуп в летнюю жару? Нет, когда Зина крикнула кучеру: «Стой!», у обочины аллеи торчал как невбитый гвоздь поднявшийся на задние лапы крупный бурый медведь. Однако сейчас его там больше не было.

– Вы что, не заметили медведя возле дороги? – спросила Зина – впрочем, уже достаточно совладавшая с собой, чтобы снова говорить кучеру «вы».

– Да Господь с вами! Что вы, барышня! Вам, должно быть, это от жары примерещилось! Лошадки уж всяко почуяли бы, ежели из лесу сюда прибрёл дедушко.

– А при чём тут дедушка? – На сей раз уже Зина изумилась – решила, что Антип ведёт речь о муже её бабушки, Николае Павловиче Полугарском.

И кучер, как видно, понял, что она подумала, – уточнил:

– Я хочу сказать: бортник, косолапый.

Зина чуть отклонилась в противоположную сторону – поглядела на пару запряжённых в ландолет гнедых лошадей. Те и вправду стояли совершенно спокойно, даже с ноги на ногу не переминались. Появись перед ними дикий зверь, вряд ли они стали бы вести себя так. И всё же – Зина знала, кого она видела! Да, она страшно измучилась за сегодняшний день, ничего не ела с самого поезда, где проводник приносил ей чай и бутерброды, а главное – всё то, что происходило на станции, не прибавило ей душевного покоя. Но ведь медведь (косолапый, бортник) не мог ей примерещиться всего лишь от голода и взвинченности нервов!

Или – мог?.. Зина вспомнила о том, как она со вчерашнего дня так и этак крутила в уме название бабушкиного имения: Медвежий Ручей. И строила предположения о том, почему подмосковной усадьбе дали такое название. И вот вам, пожалуйста: медведь возник у Зины перед глазами ровно в тот момент, как она в этой усадьбе очутилась. Да ещё возник в такой живописной, картинной позе: стоя на задних лапах, повернув к ней голову…

– Ну, так что, барышня, – не сдержал нетерпения Антип, – можно нам ехать далее или как?..

И Зина сдалась.

– Хорошо. – Она коротко вздохнула. – И в самом деле нужно ехать. Может, и о бабушке за это время какие-то новости появились. Вдруг она уже отыскалась?

На последнюю её фразу Антип не ответил, и девушка поняла: такой вариант развития событий представлялся ему сомнительным. Ни слова не говоря, кучер ослабил вожжи. И лошади, наверняка чуявшие близкую конюшню, без дальнейших понуканий бодрой рысцой припустили к господскому дому, белевшему в конце липовой аллеи.

Но всё же, когда они проезжали мимо места, где Зине померещился бурый дедушко, она не утерпела – бросила взгляд в ту сторону. Косолапого там и вправду не было. Зато трава у обочины аллеи – такая же пожухлая, как и листья на кустах боярышника у ворот усадьбы, – выглядела так, словно кто-то ногастый изрядно на ней потоптался. Казалось, траву долго разглаживали большими утюгами, и распрямляться она не желала.

Зина не ожидала, что вспомнит этот дом. Но теперь, когда он всё яснее виднелся впереди: каменный, оштукатуренный и выкрашенный белой краской, как башенки на въезде, с двумя деревянными одноэтажными флигелями по бокам, – девушку начинали посещать воспоминания такие ясные, словно она только вчера в этом доме гостила.

Вот она, трёхлетняя, гуляет вместе с папенькой и маменькой между яркими клумбами, разбитыми перед парадным крыльцом этого дома. Вот прохаживается по его комнатам, заставленным высокими, под самый потолок, шкафами с книгами. Вот бабушка ведёт её гулять на пруд, на берегу которого стоит старинная, похожая на сказочный теремок бревенчатая купальня. Вот Зина и её родители уезжают из Медвежьего Ручья: катят в коляске, и их провожают до железнодорожной станции бабушка Варвара Михайловна и её муж. А вот Зина с родителями возвращается в их дом в Живогорске, где девочку уже ожидает подарок: большая корзина с пряниками, конфетами и засахаренными фруктами. Такую корзинку к её именинам, приходившимся на восьмое июня, всегда присылал купец-миллионщик Митрофан Кузьмич Алтынов – отец Ванечки, с которым Зина дружила столько, сколько вообще себя помнила. И, хотя Ванечка был старше её всего на два года, сейчас думала о нём так, словно он один и мог присоветовать ей что-то – надоумить, как нужно поступать.

При мысли об оставленном друге детства она ощутила, как у неё запершило в горле. Так, что пришлось несколько раз сглотнуть, прежде чем Зина сумела беззвучно прошептать короткую молитовку: «Господи, пожалуйста, сделай так, чтобы всё было как раньше!» И, шепча это, дочка священника внезапно ощутила влагу у себя на лице.

Девушка вздрогнула от изумления. Невзирая ни на что, плакать она сейчас не хотела и не собиралась. Да и в самом деле, уже через мгновение она поняла, что никакие это были не слёзы: по её лицу обильно струился пот. Отвлекшись на свои воспоминания, она только сейчас заметила престранную вещь: чем ближе ландолет подъезжал к господскому дому, тем горячее становился воздух вокруг. И уж это точно не являлось иллюзией! Когда она поглядела на кучера, то заметила, что у того на спине армяк сделался куда более тёмным, чем был после попадания под дождь, – явно промок от пота. Да и крупы гнедых лошадей глянцево переливались под лучами солнца, которое в этот августовский предзакатный час палило куда сильнее, чем это бывает даже июльским полднем. Солнечные лучи казались осязаемыми: жёсткими, царапающими кожу, словно раскалённая проволока. А ведь Зина сидела под всё ещё поднятым тентом ландолета, и солнце касалось лишь её запястий – между летними перчатками и рукавами белого кисейного платья.

И дочка священника совсем не удивилась, когда увидела, что те, кто вышел их встречать, стоят на крыльце, под его козырьком – так, чтобы солнце не могло их достать. Их было трое: мужчина возрастом под семьдесят, со слегка вьющимися седыми волосами и подкрученными, седыми же усами – хозяин дома; девушка в тёмно-синем платье, переднике и с кружевной заколкой в волосах – наверняка горничная; мужчина средних лет в лакейской ливрее. При виде подъезжавшего ландолета все они как по команде сделали по шагу вперёд, однако с крыльца так и не спустились – на солнце не вышли.

При виде Николая Павловича Полугарского, мужа её бабушки, Зине пришло в голову, что он не только именем своим – полный тёзка покойного императора, Николая Незабвенного. Господин Полугарский и внешним обликом чрезвычайно походил на Николая Первого с парадных портретов: и усы, и причёска, и бакенбарды, и дугообразные брови у бабушкиного мужа были в точности такими же. Только насчёт его глаз невозможно было сказать ничего определённого. Мало того что их частично скрывала тень, так хозяин Медвежьего Ручья ещё и старался не глядеть на Зину – косился куда-то в сторону.

Девушка проследила направление его взгляда и ощутила, как пот, стекавший у неё по спине, в один миг сделался ледяным. Саженях в двадцати от крыльца, почти что рядом с клумбами, цветы на которых остались яркими, как прежде, она увидела запряжённую белой кобылой щегольскую коляску-«эгоистку». И на сей раз не могло возникнуть никаких сомнений относительно её принадлежности. Рядом с коляской стоял, что-то объясняя державшему вожжи мужику, по виду – конюху, давешний Зинин знакомец: Андрей Иванович Левшин.

Первой Зининой мыслью было: «Каким же образом он попал в усадьбу раньше нас с Антипом?» И только во вторую очередь она подумала: «Для чего он вообще заявился сюда?»

Между тем кучер остановил ландолет у самых ступеней крыльца, так что экипаж тоже оказался в тени, отбрасываемой жестяным козырьком. И господин Полугарский шагнул вперёд со словами:

– Добро пожаловать в Медвежий Ручей, моя дорогая! Жаль, что встречать вас приходится при подобных обстоятельствах! Антип, я полагаю, сообщил вам о той вещи, которая у нас приключилась?

Зину неприятно поразило, что бесследное исчезновение своей жены господин Полугарский назвал вещью. Прозвучало это слово в его устах с почти нарочитой отстранённостью. Однако ещё более неприятным оказалось другое открытие: у хозяина усадьбы явственно заплетался язык. И девушка, потянув воздух носом, даже с расстояния в сажень уловила сильный запах коньячного спирта.

Но всё же Николай Павлович шагнул к ландолету, не качаясь. И, когда он протянул руку Зине, помогая сойти, рука эта, пусть – горячая и влажная, не дрожала.

– Да, Антип рассказал мне о случившемся происшествии, – проговорила Зина, а потом, не удержавшись, бросила взгляд через плечо.

Господин Левшин явно закончил инструктировать конюха: тот, взяв под уздцы белую кобылу, направился с «эгоисткой» куда-то за господский дом. А сам Андрей Иванович пружинистой походкой шёл к крыльцу. И на губах его играла прежняя ненатуральная улыбка – будто из дерева вырезанная.

Николай Павлович заметил, куда смотрит девушка. И снова стал отводить глаза. Теперь Зина удостоверилась: они у бабушкиного мужа тоже были, как у императора Николая Первого, голубыми и слегка навыкате. Однако такого бегающего, блуждающего взгляда у покойного ныне государя уж точно быть не могло! Он, вероятно, скорее застрелился бы, чем позволил себе такой взгляд.

– Я на всякий случай отправил нарочного в уездную полицию, – сообщил господин Полугарский то, что Зина и так уже знала от Антипа. – И оттуда к нам прислали своего, так сказать, представителя. Позвольте мне отрекомендовать его вам, дорогая: титулярный советник Андрей Иванович Левшин, полицейский дознаватель. А это – Зинаида Александровна Тихомирова, моя внучка. Я всей душой надеюсь, что теперешнее недоразумение вскоре разрешится и ничто не помешает ей погостить у нас подольше.

Господин Левшин отдал при этом поклон – даже словом не обмолвившись, что их с Зиной знакомство и так уже состоялось. Не говоря о том, чтобы как-то объяснить свой давешний маскарад или извиниться за него. Антип, однако, довольно громко хмыкнул: на станции он не мог не заметить мнимого студента. Но тоже ничего не сказал.

У Зины так и вертелся на языке вопрос: «Если вы считаете исчезновение бабушки просто недоразумением, то с какой стати вы решили вызвать в Медвежий Ручей полицейского дознавателя?» И дочке священника пришлось приложить усилие, чтобы оставить вопрос этот непроизнесённым.

А Николай Павлович, по-прежнему глядя куда-то вбок, прибавил:

– Ужин подадут в половине восьмого! Тётушка моя, Наталья Степановна, обо всём уже распорядилась. Так что смиренно прошу вас не опаздывать.

И Зина, хоть за этот день она уже порядочно свыклась с неприятными открытиями, не сумела с собой справиться – испустила вздох.

Наталья Степановна Полугарская, старая дева 87 лет от роду, приходилась Николаю Павловичу тёткой по отцу. И в доме Тихомировых не раз и не два высказывали предположение, что бабушка Варвара Михайловна потому не зовёт к себе в гости ни внучку Зину, ни сына с невесткой, что сия старая особа этому противится. Впрочем, так ли обстояли дела в действительности – было покрыто мраком. Ведь со слов родителей Зина знала, что Наталья Степановна далеко не всегда находилась в Медвежьем Ручье. Значительную часть времени она проводила в вологодском имении своей замужней сестры, другой тетки Николая Павловича. И Зина, отправляясь в усадьбу, тешила себя надеждой, что и сейчас старуха пребывает не в Подмосковье, а где-то на Вологодчине. Но вот поди ж ты: дочка священника получила ещё и такой сюрпризец.

– Мне нужно бы умыться и переодеться с дороги, – сделав над собой усилие, выговорила Зина.

В горле у неё першило всё сильнее – как если бы она наелась древесных опилок. И девушка даже не знала, происходило это из-за взвинченности нервов или из-за сухого, словно в какой-нибудь африканской пустыне, воздуха.

– Ах да! – спохватился Николай Павлович – он явно только теперь вспомнил про прислугу, которая по-прежнему томилась на крыльце. – Позвольте вас, дорогая, познакомить и с теми, кто служит сейчас в доме. Это Фёдор. – Он кивнул на лакея, который чинно поклонился девушке, а после, держа спину на удивление прямо, шагнул к ландолету и забрал оттуда оба Зининых баула. – А это – Любаша, горничная.

Зина вспомнила, что Антип называл это имя: то была горничная её бабушки Варвары Михайловны, обычно сопровождавшая хозяйку на пруд. И теперь дочка священника с любопытством поглядела на девушку в тёмно-синем платье. Та была всего на пару лет старше самой Зины, русоволосая, круглолицая, с налитой грудью, чего не мог скрыть надетый поверх платья передник. Любаша сделала книксен и, перехватив Зинин взгляд, быстро опустила лицо. Впрочем, недостаточно быстро: припухшее, покрытое красными пятнами, оно выглядело так, будто горничная рыдала часа два кряду, да ещё и тёрла при этом глаза.

– Пожалуйте, барышня, – проговорила она, не отрывая взгляда от своих рук, сложенных поверх передника, – я покажу вам вашу комнату. – И она распахнула перед Зиной двери дома господ Полугарских.

И дочка священника уже шагнула к ним, когда с нею вдруг приключилась престранная вещь. Так отчётливо, словно ей говорили в самое ухо, девушка услышала слова: «Уезжай отсюда сей же час! Пока ещё не поздно! А не то застрянешь тут, будто муха в смоле».

Зина часто заморгала и оступилась на ровном месте: моментально поняла, кто эти слова произнёс. То был голос её бабушки. Но не Варвары Михайловны Полугарской, пропавшей невесть куда хозяйки Медвежьего Ручья. На ухо Зине говорила её бабушка по материнской линии: Агриппина Ивановна Федотова. Та, из-за кого Зинин папенька и вынужден был теперь испрашивать перевода в другой приход, подальше от Живогорска. А саму поповскую дочку услали из родного города к чужим для неё людям – в место, где творится разная непонятная чертовщина!

Да, протоиерей Тихомиров устыдился того обстоятельства, что тёщу его объявили во всеуслышание ведьмой – и она этого даже не стала отрицать. Однако с какой стати он решил наказать за это свою единственную дочь? До этого самого момента Зина не отдавала себе отчёта, как сильно она обижена на своего отца.

Девушка замерла, почти занеся ногу над порогом – не зная, как быть. И тут новая волна раскалённого воздуха с неимоверной силой окатила её – ударила с размаху в спину, словно это был раскалённый песок, взвихренный ветром пустыни. Под этим ударом девушка не устояла на месте – сделала шажок вперёд, оказалась в прихожей дома. И невольно испустила блаженный вздох: здесь, под крышей барского особняка, царила дивная, сказочная, райская прохлада! Зина даже сперва не поверила собственным ощущениям – так велик был контраст с выматывающим зноем усадьбы. А потом не выдержала – сделала ещё два шага. Поняла: на то, чтобы выйти отсюда обратно, во двор, у неё просто недостанет сил.

Любаша обогнала её и пошла вперёд, к лестнице, ведущей на второй этаж, – показывая дорогу. А когда Зина оглянулась, то увидела, что следом за ними идёт лакей Фёдор, неся Зинины баулы в двух руках, чуть наотлёт. И, немного отстав от него, следуют Николай Павлович Полугарский и Андрей Иванович Левшин. Пути назад не было – в самом буквальном смысле.

Большие напольные часы, стоявшие на площадке между двумя пролётами лестницы, ведшей на второй этаж, пробили семь раз. И ещё до того, как отзвучал их бой, Зина стала подниматься наверх.

Глава 4
Ни здесь, ни там

19–20 августа (31 августа – 1 сентября) 1872 года.

Суббота переходит в воскресенье

Комната, в которую её проводила Любаша, была просторная: примерно десять на двенадцать аршин. Возле одной стены стояла кровать под розовым кружевным покрывалом, широкая, по виду – двуспальная. Возле другой стены располагались гардероб и книжный шкаф красного дерева, по углам – резное трюмо и умывальный столик с тазиком и кувшином. Но более всего Зину порадовало то, что выделенная ей комната выходила двумя высокими окнами в усадебный парк. Правда, оба окна были сейчас плотно закрыты – включая даже и форточки. А когда Зина шагнула к одному из них, намереваясь распахнуть его створки, Любаша издала предостерегающий возглас:

– Не нужно, барышня! У нас до заката окон не открывают, чтобы зноя в дом не напустить. Вот погодите: после захода солнца пройдёт дождик, тогда и проветрим. – Говорила горничная так, словно у неё был заложен нос.

Зина в изумлении повернулась к ней.

– Откуда ты знаешь, что вечером будет дождь? Есть какая-то примета на сей счёт? – И тут же дочка священника спохватилась: – Ничего, что я обращаюсь на «ты»?

Но Любаша как будто обрадовалась такому обращению.

– Полноте, барышня, – проговорила она, – господа прислуге «выкают», когда хотят своё особливое воспитание показать. А нам от того – ни тепло, ни холодно. Ну, а касаемо дождика – у нас в Медвежьем Ручье после заката завсегда дождит. А ежели зима – тогда снежком заметает.

Зина только хмыкнула: о подобных погодных феноменах она никогда не слышала. А потому решила: под этим своим «завсегда» горничная подразумевала «часто». И больше о дожде спрашивать не стала. Дочку священника волновало другое.

– А скажи мне, Любаша, – попросила она, – вчера, перед тем, как моя бабушка вышла из дому, она ни с кем, кроме тебя, не говорила? Или, может, она незадолго перед тем получила от кого-то письмо или записку?

Горничная при этих вопросах покачнулась так, как если бы Зина ударила её по лицу. У Любаши задрожал подбородок, плечи поникли.

– Неужто вы думаете, я бы это скрыла, кабы знала? Я и без того ведаю, что все в усадьбе меня винят в исчезновении барыни!.. – Любаша судорожно вздохнула, прижала к лицу ладони и даже не зарыдала – заревела: громко, с подвываниями.

– Да Бог с тобой, с какой стати тебя кто-то будет обвинять?

Ошеломлённая, Зина шагнула к ней, попыталась обнять за плечи – как всегда делала маменька, желая её успокоить. Однако Любаша отступила от гостьи и только заревела ещё громче.

– Барыня потому не взяла меня с собой на пруд, – в перерывах между всхлипываниями выговорила она, – что я рассказала ей про мельника!..

– Про какого ещё мельника? – Зина ощутила, как у неё начинает заходить ум за разум. – В усадьбе что – есть мельница?

Любаша так удивилась, что даже перестала плакать. Убрав руки от лица, она поглядела на Зину, как взрослые глядят на детей-несмышлёнышей.

– Да при чём тут мельница? Я говорю про самого. – И, видя, что барышня по-прежнему её не понимает, уточнила: – Ну, про бурмилу – про косолапого зверя.

– Про медведя?! – Зина ахнула, вновь подскочила к Любаше – заглянула ей в заплаканные глаза. – Так здесь, выходит, действительно есть медведь?

Горничная укоризненно покачала головой.

– Негоже, барышня, называть его этим имечком вслух! – А потом прибавила, понизив голос до шёпота: – Но он по усадьбе и вправду хаживает – ведмедь.

Зина вздрогнула, услышав, как Любаша назвала лесного зверя – с перестановкой слогов. Ещё одно воспоминание вернулось к ней – отчётливое, как верстовой столб на дороге. Когда-то – Зине тогда было не больше десяти лет – она случайно подслушала обрывок разговора, который вела в саду возле дома её бабка Агриппина Ивановна с соседской девахой по имени Фрося. Та в скором времени собиралась замуж и зашла о чём-то с Агриппиной посоветоваться. Зина тогда мало что поняла из того, о чём её бабушка с соседкой толковала. Но две вещи сейчас будто сами собой выплыли из её памяти. Во-первых – перевёрнутое словечко: «ведмедь». И, во‐вторых, то, как Агриппина Ивановна указывала Фросе на некую поразительную способность этого зверя.

– А потому, девка, – говорила она, – смотри, чтобы никакой цыган с ведмедем на твою свадьбу не заявился!

Зина резко встряхнула головой, а затем наконец-то сняла сползшую на затылок шляпку – бросила её прямо на застеленную кровать. Из-за бабушки Агриппины Ивановны (которую Зина всегда называла баушка) папенька и взял с неё перед отъездом то обещание. Может, и правильно сделал, что взял. Однако дочке священника было бы куда спокойнее, если бы она подобных обещаний никому не давала. Не ощущала бы она себя тогда до такой степени беззащитной.

А Любаша тем временем продолжала говорить, по-прежнему – шёпотом, но теперь ещё и опустив глаза:

– Я бурмилу видела возле пруда. И, главное, он меня тоже увидал! Понюхал воздух, словно собака, а потом – не зарычал, а вроде как мычание издал – протяжное такое: «м-м-м»… – При последних словах Любаша залилась густейшим румянцем, под которым даже следы её недавних слёз стали невидимы.

И Зина мгновенно поняла причину её смущения – помнила слова своей баушки про особенную прозорливость медведя.

– Представь, Любаша, и я заметила сегодня косолапого, когда мы с Антипом въезжали в усадьбу! – быстро проговорила она. – Только вот Антип его не видел. И решил, что мне померещилось – ведь лошади ничего не учуяли и не испугались дикого зверя! Но неужели ты не сказала про… – Зина запнулась и не стала произносить запретное слово, закончила свой вопрос так: – Не сказала ничего про бурмилу Варваре Михайловне? Ведь вряд ли она пошла бы купаться, зная, кто по бережку пруда прогуливается!

– В том-то и дело, что я сказала!.. – Любаша всхлипнула, однако нового потока слёз не допустила – совладала с собой. – Из-за этого-то Варвара Михайловна и сказала мне вчера оставаться дома – она меня пожалела! Знала, как я не хочу снова самому попадаться на глаза.

– Но как же она-то не испугалась идти на пруд?!

– Так ведь, барышня, есть предание: сам никогда на женщину не нападает. Правда, если женщина молода, он будто бы может утащить её с собой – для всяких срамных дел. Ну, а пожилые ему вроде как без надобности. – Это немыслимое заявление Любаша сделала без всякого намёка на неловкость. – Вот хозяйка без боязни и пошла одна. А теперь – нету её нигде! – И горничная громко шмыгнула носом.

Зине вспомнилась новелла Проспера Мериме «Локис», прочитанная ею в прошлом году. В ней шла речь о том, что медведь будто бы попользовался молодой женой литовского аристократа, которая после этого родила сына со звериными наклонностями. Но неужто кто-то мог воспринимать всерьёз подобные сказки? Впрочем, дискутировать на эту тему с горничной было не ко времени: Николай Павлович ясно дал понять, что опаздывать к ужину крайне нежелательно. А небольшие часы, стоявшие на трюмо, показывали уже четверть восьмого.

– Ну, так в любом случае – твоей вины в исчезновении Варвары Михайловны нет! – заверила Любашу Зина. – Антип сказал: по всем признакам – она в тот день не купалась. То есть на пруду её не было вовсе.

– А вот не скажите, барышня! – воскликнула Любаша с такой горячностью, словно пыталась оправдать себя, а не обвинить. – Купаться-то она, может, и не купалась, только это ещё ничего не значит!

– То обстоятельство, что Варвара Михайловна вчера не переодевалась в купальне, ещё не свидетельствует о том, что она вовсе не приходила на пруд.

Андрей Иванович Левшин, полицейский дознаватель, почти в точности повторил слова горничной Любаши – сам того не зная. Теперь титулярный советник сменил своё партикулярное платье на мундир с серебряными погонами – как видно, привёз его с собой в «эгоистке». И они четверо сидели сейчас за длинным столом, покрытым белой льняной скатертью, в столовой, освещённой несколькими олеиновыми лампами. Николай Павлович расположился во главе стола; по правую руку от него восседала его тётушка Наталья Степановна; место слева от него пустовало; а на некотором отдалении от этих двоих – но точно друг напротив друга – усадили Зину и господина Левшина. Ужин длился уже почти час, и Фёдор, прислуживавший за столом, только что подал десерт: бланманже в креманках.

На слова титулярного советника первой среагировала Наталья Степановна.

– Хотите сказать, милостивый государь, – произнесла она внятным, совсем не старческим контральто, – что Варенька могла до купальни не дойти, а по дороге упасть в пруд и утонуть?

И Зина подумала: сейчас эта старая женщина более всего смахивает на бессердечную графиню из пушкинской «Пиковой дамы».

– Да что вы такое говорите, matante! [1] – воскликнул Николай Павлович, но посмотрел при этом не на свою тётю, а на Зину – с каким-то болезненным выражением, как той показалось. – Уверен, что вскоре это недоразумение разрешится и мы Варвару Михайловну отыщем!

А вот Андрей Иванович Левшин, нисколько не чинясь, продолжил развивать свою мысль. Слов хозяина дома он будто и не слышал.

– Я, как полицейский дознаватель, обязан исследовать все возможности. Так что я уже вызвал сюда на завтрашнее утро двух городовых, которые привезут с собой большой бредень. С ним они пруд и обследуют – чтобы уж никаких сомнений не осталось.

Тут Зина не выдержала. Если Николай Павлович позволял этому напыщенному индюку строить из себя главного, то она уж точно не обязана была подыгрывать господину Левшину в его спектакле. Да и пора было поквитаться с ним за то, как сильно он её напугал – тогда, в станционном зале ожидания.

– Полагаю, – проговорила она, – вы отправили в свой полицейский участок телеграмму прямо с железнодорожной станции, куда вы наведались, прежде чем приехать сюда? И как, интересно было бы узнать, вам удалось добраться оттуда до Медвежьего Ручья, не обогнав по дороге экипаж, который прислали за мной? Вы что – уроженец здешних мест и знаете тут какие-то тайные тропы?

– Моя дорогая, ну для чего вы… – начал было говорить Николай Павлович, однако господин Левшин перебил его на полуслове – не постеснялся:

– Ваша прозорливость, мадемуазель, вызывает моё искреннее восхищение! – По тону его могло показаться, будто он действительно восхищён, однако Зина видела его глаза – цепкие, как рыболовные крючки. – Я и вправду хотел переговорить кое с кем на станции, прежде чем отправляться в Медвежий Ручей. Неофициально переговорить, как частное лицо. Потому и мундира не стал надевать. Да и поехал я туда в собственной коляске – с моей Тельмой.

Зина не сразу поняла, что он говорит о белой кобыле с аккуратно подстриженной гривой. Даже выражение его светло-карих глаз отчасти смягчилось, когда он упомянул о своей лошади.

– Со станции я и телеграфировал исправнику – попросил прислать в Медвежий Ручей городовых с бреднем, – продолжал между тем господин Левшин. – И насчёт того, что я родом из здешних мест, вы попали в самую точку. У моего отца было имение неподалёку отсюда – в двух верстах от села Троицкого. Так что места эти мне и вправду прекрасно знакомы.

И Зина собралась уже спросить: «Было имение? Выходит, он больше не здешний помещик?» Но тут в разговор снова вмешалась (старая графиня) Наталья Степановна.

– Очень жаль, что батюшка ваш так и не отыскался тогда, четырнадцать лет назад, – проговорила она, обращаясь к титулярному советнику, а потом перевела взгляд на Зину. – Представьте себе, у жениха нашей дорогой внучки тоже недавно пропал отец! А в дополнение к тому теперь ещё и бабушка её исчезла.

Зина ощутила, как щёки её заливает краска. Она едва не произнесла: «Ванечка мне не жених!» Но тут же ей пришло в голову, что спрашивать нужно о другом: откуда старая графиня вообще узнала об исчезновении Митрофана Кузьмича Алтынова, Ванечкиного отца? Однако ни того, ни другого дочка священника сказать не успела. Оглушительный шум, который обрушился вдруг на окна столовой, походил на гром аплодисментов, какими награждали после спектакля актёров губернского театра. В него Тихомировы выбирались примерно раз в год. Девушка ахнула и всем корпусом развернулась к окнам, за которыми оглушительно грянул ливень.

По оконным стёклам лились такие потоки дождя, словно кто-то, забравшись на крышу, плескал на них воду из кадки. Любаша со своим предсказанием явно не ошиблась. Лакей Фёдор моментально прошёлся вдоль всех четырёх окон столовой, распахивая форточки – и нимало не беспокоясь о том, что дождевая вода может попасть на подоконники. И снаружи четырьмя потоками хлынул прохладный, живительный, напоённый ароматами цветов и листвы вечерний воздух.

Все, кто был в столовой, как по команде задышали чаще – словно охлаждённого дождём воздуха могло на всех не хватить. А потом все разом как будто заторопились – без всяких церемоний начали выходить из-за стола. Первой поднялась Наталья Степановна – её тотчас подхватил под локоть подскочивший к ней лакей.

– Ну, друзья мои, – произнесла она своим звучным контральто, – мне завтра нужно поспеть к утренней службе в Свято-Троицкую церковь. А до села ещё ехать пять вёрст. Так что я отправляюсь спать. Да и вам советую последовать моему примеру.

И она в сопровождении Фёдора вышла из дверей столовой. Причём даже не спросила, не желает ли Зина составить ей завтра компанию, – за что девушка испытала прилив благодарности к старой графине. Меньше всего на свете дочке священника хотелось трястись вместе с ней в экипаже, добираясь в неведомое село Троицкое. Хотя впоследствии – когда было уже поздно – Зина неоднократно задавалась вопросом: а как повернулись бы все дальнейшие события, если бы тётушка господина Полугарского взяла её с собой?

Но тогда, дождливым вечером, она таким размышлениям не предавалась. После старой дамы встал со стула и Николай Павлович, примеру которого поспешили последовать и Зина, и господин Левшин – почти не притронувшийся к своему бланманже.

– Думаю, дорогая моя, – обратился к Зине хозяин дома, – вы с дороги сильно устали и тоже захотите лечь пораньше. – И он сделал жест, предлагая ей пройти к дверям.

Девушка второй раз просить себя не заставила. Но едва она вышла из столовой, как её догнал господин Левшин.

– Я ведь так и не переговорил с вами тогда, на станции, – быстро произнёс он, понизив голос. – А между тем долг велит мне…

Однако, что там ему велит долг – осталось неведомо. Николай Павлович, который, похоже, успел уже протрезветь, мгновенно оказался рядом и взял Зину под руку.

– Надеюсь, дорогая, вы позволите старику вас проводить! – И, не дожидаясь ответа своей приёмной внучки, он повёл её прочь от полицейского дознавателя – в самом деле проводил до самой двери выделенной ей гостевой комнаты.

Зина уснула сразу – едва только переоблачилась в ночную рубашку и скользнула под одеяло. Даже масляную лампу, оставленную на трюмо, не погасила. Возможно, сон моментально её сморил из-за дневной усталости. А быть может, помогло то обстоятельство, что Любаша загодя открыла форточки в Зининой комнате, обеспечив приток свежего ночного воздуха, колыхавшего лёгкие шторы.

И от полуночной ли прохлады, или просто вследствие дневных переживаний, но только Зине привиделся поразительный сон.

Ей снилась та самая комната, где она улеглась спать, – теперь сделавшаяся чёрно-белой, как на дагеротипе. Дождь по-прежнему шёл, однако его звук напоминал уже не гром оваций, а шарканье ног публики, покидающей зрительный зал. И лампа по-прежнему горела на трюмо. Её свет, отражаясь от зеркала, казался зыбким, словно водная гладь. Но и в этом свете Зина ясно увидела, что в гостевой спальне она больше не одна. За окнами пронзительно кричала какая-то ночная птица, а прямо перед стёклами, спиной к ним и лицом к лежавшей на кровати Зине, стоял мужчина. Невозможно было разобрать ни черт его лица, ни даже особенностей телосложения: весь его силуэт выглядел рыхлым, словно бы распадающимся на части.

– Кто вы? – спросила Зина – и поняла, что не слышит саму себя; то ли она говорила беззвучно, то ли слух ей отказал.

Однако незнакомец её вопрос явно услышал. В его затенённом лице как бы произошёл сдвиг, что-то водянисто хлюпнуло, и мужчина сказал:

– Моё имя для тебя не важно. Спроси о другом.

Девушка не была уверена, что в комнате взаправду послышался звук его голоса – что он не возник у неё в голове.

– Для чего вы пришли?

– Опять не то! – Незнакомец произнёс это с холодным раздражением.

Да и вся его фигура – непостоянная, как старческая память, – как будто начала источать холод. Причём холод не эфемерный, не умозрительного толка: Зина ощутила, как её кожа покрывается мурашками. И она, почти не думая, спросила первое, что пришло ей в голову:

– Где сейчас моя бабушка Варвара Михайловна? Она всё ещё в усадьбе?

Незнакомец сделал шаг вперёд, и Зина ощутила исходивший от него пронзительный запах – то ли болотной тины, то ли винной пробки.

– Она не здесь.

– Она отсюда ушла? Уехала?

– Нет. Она и в усадьбе, и не в усадьбе.

Незнакомец снова шагнул вперёд, и Зина содрогнулась: на его лицо упал свет масляной лампы. Сперва она решила: ночной гость наложил на половину лица какой-то нарочито устрашающий святочный грим. И только мгновением позже она осознала свою ошибку. Девушка закричала бы, но поняла, что никто, кроме жуткого незнакомца, услышать её не сможет.

– Моя бабушка умерла? – Она старалась не смотреть на мужчину – перевела взгляд на зеркало, в котором он не отражался.

– Нет. Но это случится, если ты не отыщешь её в три дня. И первый из них уже прошёл.

С этими словами он шагнул к стоявшей на трюмо лампе, всей своей клочковатой фигурой выражая печаль.

– Только не гасите свет! – воскликнула Зина – без голоса.

Да и в любом случае просьба её запоздала. Незнакомец уже приложил обе ладони к стеклу лампы – и наступила тьма. Не только в комнате, но и в Зининых снах: до самого утра ей не приснилось больше ничего.

Когда она пробудилась, то поначалу никак не могла понять, где находится. Её восприятие реальности как бы переломилось, и девушке пришлось сделать над собой усилие, чтобы перетечь мыслями через точку этого разлома. В окно падали косые лучи утреннего солнца, и, хотя часы на трюмо показывали только половину седьмого, от этих лучей комната явственно напитывалась жаром.

– Я в имении бабушки, – прошептала Зина, а потом резко села на кровати – вспомнила свой сон. – Которая и здесь, и не здесь…

Она поглядела на стоявшую рядом с часами лампу – та не горела, конечно же. Однако резервуар её оставался ещё наполовину заполнен маслом. А Зина точно знала, что сама она ночью лампу не гасила. Реши она это сделать, переставила бы её сперва с трюмо на прикроватную тумбочку – чтобы не идти к своей кровати в темноте.

– Да что же это было – ночью?

Никто, само собой, Зине не ответил. И она, спустив ноги с кровати, принялась одеваться. Ей даже в голову не пришло вызвать горничную, хоть в комнате для этого имелся звонок со шнурком. Любаша накануне уже успела распаковать её багаж – перевесила все вещи в гардероб. И Зина, чтобы хоть как-то себя взбодрить, выбрала своё любимое платье: шёлковое, розовое, с широким белым поясом. Она только успела этот пояс застегнуть, когда из парка, простиравшегося за окнами её комнаты, послышался недовольный мужской голос:

– Живее несите! Нам ещё на рассвете следовало приступить к делу!

Вне всяких сомнений, это произнёс титулярный советник Левшин. А когда Зина выглянула в окно, то увидела и его самого, и тех, к кому он обращался: двух рослых городовых. Они тащили, держа за противоположные концы, свернутую в рулон проволочную сетку: бредень.

Не размышляя, чтобы не дать себе времени передумать, Зина выскочила из комнаты, на ходу закалывая свои длинные чёрные волосы шпильками. А потом поспешила к лестнице, ведшей на первый этаж, – даже шляпку надеть позабыла.

Глава 5
Солнечный удар

20 августа (1 сентября) 1872 года. Воскресное утро

Иван Алтынов, девятнадцатилетний сын купца первой гильдии, не привык долго спать по утрам. С самого детства он поднимался каждый день ни свет ни заря, чтобы пойти к своим птицам – на голубятню: насыпать пернатым зерна, налить воды, поглядеть на птенцов. Но недавно голубятня его подверглась разорению, а из всех его птиц чудом сумел спастись один только белый турман по кличке Горыныч, Иванушкин любимец. Да и того пришлось пока отдать на передержку сынку алтыновского садовника, десятилетнему Парамоше, у которого имелась своя небольшая голубятня. Ну не мог Иван держать обожавшего небо турмана в клетке у себя в комнате – Горыныч просто зачах бы в подобном заточении. А о том, чтобы вернуться на опустошённую голубятню, восстановить её, купеческий сын пока даже думать не хотел.

Однако в то воскресное утро он, по укоренившейся привычке, проснулся рано – часы в его комнате показывали половину седьмого. Причём проснулся из-за того, что ему сделалось нестерпимо жарко.

В первый миг, не поняв истинной причины охватившего его жара, Иван Алтынов решил: виной всему – сон, что привиделся ему перед самым пробуждением и оттого великолепно запомнился. Иванушке приснилась Зина Тихомирова – но не такая, какой она была сейчас, а сделавшаяся старше на пару лет, как и он сам в этом сне. Стояло раннее летнее утро, и они шагали по лесу с корзинками в руках – явно собрались по грибы. Над землёй стелился туман, и шли они с Зиной по щиколотку в росе, так что очень быстро промочили ноги. «Давай присядем и разуемся», – предложил Иван. И они двинулись к широкому дубовому пню, с которого взлетела, едва не задев их крыльями, какая-то белая птица. Размером она была отнюдь не с голубя – скорее уж, с орла. Хотя белых орлов Иван видел прежде только на геральдических изображениях.

Они с Зиной поставили свои незаполненные кузовки рядом с пеньком, и тут же Иван уселся первым – вместо того чтобы предложить место девушке. Однако та ничуть не рассердилась и не расстроилась. Совсем наоборот. Без тени сомнений Зина присела к нему на колени – боком, как сидят в дамском седле. А потом подняла одну ногу, согнув её в колене, так, что стала видна обтянутая белым шёлковым чулком стройная голень, упёрлась в пень каблуком невысокого кожаного ботинка и принялась его расшнуровывать. При этом девушка чуть склонилась вперёд, и только тогда, при виде блестящих чёрных волос у неё на затылке, Иванушка понял: Зина не надела никакого головного убора.

Он вздрогнул, когда один её ботинок упал в траву. И ощутил, как по всему его телу будто пробежали гальванические искры. А девушка тем временем стала развязывать шнурки и на втором ботинке. Но, когда покончила с этим, не сбросила его совсем, как первый, – только выпростала из него пятку. И принялась раскачивать подъёмом ноги свой расшнурованный башмачок – вверх-вниз. Тогда как разутую ногу подтянула ещё выше – упёрлась её пальцами в Иванушкино колено. При этом девушка не поднимала лица: искоса глядела куда-то вбок – туда, где зеленели листья папоротника и вздымался округлой хвойной массой большой муравейник.

Иван ощутил, как его колену стало мокро и одновременно горячо: Зинин шёлковый чулок повлажнел от росы, однако стопа её оставалась при этом удивительно тёплой. Одной рукой Иванушка обхватил тонкую Зинину щиколотку, принялся поглаживать её. А другой рукой тронул подбородок девушки – надеясь, что она повернёт голову.

– Посмотри на меня! – попросил он.

Однако выяснить, исполнила она его просьбу или нет, Ивану оказалось не суждено. Жар у него в груди стал почти удушающим, он два раза с силой втянул в себя воздух, а на третьем вдохе глаза его непроизвольно открылись: он проснулся.

И уже через мгновение понял, в чём было дело. Поверх его одеяла возлежал, подобрав под себя лапы, Иванушкин кот, названный в честь знаменитого варяжского мореплавателя, – Эрик Рыжий. Котофей не спал и не мурлыкал, лишь сверлил хозяина взглядом своих жёлтых глазищ. И купеческому сыну показалось: вертикальные зрачки в них пульсируют, будто обозначая какой-то неведомый ритм. В этих зрачках Иван Алтынов увидел и своё собственное подрагивающее отражение: заспанное округлое лицо, взлохмаченные светлые волосы, распахнутые в удивлении глаза.

– Какой же сон ты мне испортил, Рыжий! – Иван в досаде взмахнул рукой, но кот не стал дожидаться, когда хозяин спихнёт его на пол: мягко спрыгнул сам.

Потянувшись возле Иванушкиной кровати, он оглянулся через плечо. И купеческому сыну померещилось в глазах Эрика какое-то двусмысленное и совсем не кошачье выражение. Рыжий словно бы хотел сообщить ему нечто важное – считая при этом, что хозяин его и без него должен был бы обо всём догадаться.

Впрочем, длилась эта игра в гляделки между человеком и котом не более десяти секунд. А потом Рыжий демонстративно отвернулся от хозяина, неспешно потрусил к подоконнику, одним махом запрыгнул на него и принялся смотреть сквозь стекло. И у купеческого сына возникло впечатление, что глядел котофей не на Губернскую улицу в городе Живогорске, где стоял двухэтажный краснокирпичный дом купцов-миллионщиков Алтыновых, а в какие-то дальние дали. И видел там нечто такое, о чём хозяин его пока что не ведал.

Когда Зина выбежала на крыльцо, то едва не врезалась в спину стоявшего там Николая Павловича. Тот застыл прямо за дверью, глядя вслед тем троим: полицейскому дознавателю и городовым с бреднем. Хорошо хоть, входная дверь господского дома открывалась внутрь – Зина не стукнула ею хозяина. Впрочем, когда он обернулся, девушке в первый момент показалось: господин Полугарский её не узнаёт. Ибо взгляд его выражал полное недоумение.

– Доброе утро! – переведя дыхание после бега, сказала Зина. – А вы разве не пойдёте с ними вместе? – Она кивком указала на уходящих.

Тут только муж её бабушки вроде как очнулся.

– Да, разумеется, дорогая моя! Давайте их догоним!

Он сошёл наконец-то с крыльца и подал руку Зине. Однако взгляд, которым он при этом по ней скользнул, казался даже не отрешённым, а прямо-таки нездешним. До этого момента девушка думала: Николай Павлович укажет ей, что нехорошо барышне выходить из дому с непокрытой головой и без перчаток. Но какое там! Он ничего и не заметил. И мало того: невзирая на сказанные им слова, отнюдь не поспешил догонять уходивших к пруду мужчин. Взяв Зину под руку, он приостановился возле одной из клумб и заговорил – неспешно, словно во время беседы за вечерним чаем:

– Представьте себе, эти господа, – он посмотрел вслед Андрею Ивановичу Левшину и его спутникам, – хотели начать своё исследование, не дожидаясь, пока Наталья Степановна уедет в храм Божий! Я еле-еле сумел убедить их повременить с этим. И к тому же они настаивали, чтобы я отрядил им в помощь лакея Фёдора! А ведь он всегда ездит кучером с тётушкой!

Зина от нетерпения уже едва не подпрыгивала на месте: видела, что спины троих мужчин вот-вот скроются за парковыми деревьями. Она и самой себе не сумела бы объяснить, почему ей так важно присутствовать при обследовании усадебного пруда. Но причина этого явно состояла не в любопытстве и даже не в страхе за судьбу бабушки Варвары Михайловны. Дочке священника нужно было увидеть там что-то. А что именно – она могла понять только тогда, когда увидела бы.

– Николай Павлович, но ведь сейчас-то Наталья Степановна уже уехала? – прервала она разглагольствования бабушкиного мужа. – Так давайте мы с вами поспешим на пруд!

Николай Павлович вздрогнул и для чего-то огляделся по сторонам, хотя никого, кроме них двоих, перед домом сейчас не было. Даже усадебная челядь, которой, по мнению Зины, следовало уже приступить к ежедневным хозяйственным хлопотам, никак себя не проявляла.

– Да, дорогая… – Николай Павлович сделал шажок, потом – ещё один, и Зина, которая уже оказалась впереди него, невольно потянула его за руку. – Нам и вправду следует поспешить… Вы уж простите старика: что-то я отвлёкся.

Улыбка его показалась Зине фальшивой, как деревянный гривенник. Но, пусть и шаркающей походкой, господин Полугарский всё-таки двинулся по парковой аллее в сторону пруда. И – поразительное дело: когда они в эту аллею вошли, Зина ощутила слабый аромат сосновой смолы и опавшей хвои, хотя росли здесь одни лишь столетние липы.

Усадебный пруд представлял собой почти идеально круглое водное пространство диаметром аршин в пятьдесят. Из него вытекал, весело журча, широкий ручей, и Зина подумала: именно на его бережку горничная Любаша видела бурмилу.

При взгляде на пруд дочка священника засомневалась: а хватит ли городовым длины бредня, чтобы протащить его через весь водоём? Но те оказались людьми опытными: не промахнулись с размерами. Когда Зина и Николай Павлович подходили к пруду, городовые уже полностью растянули бредень, держа его за два шеста-волокуши по краям. И теперь, сняв сапоги и подвернув до колен форменные штаны, брели по мелководью вдоль двух противоположных берегов пруда. Развёрнутую проволочную сетку они держали так, чтобы она изгибалась полукругом, собирая всё со дна.

Зине только раз в жизни доводилось видеть, как бреднем чистят пруд: в Живогорске, года три тому назад. Да и производилось это с совершенно иной, прозаической целью: избавить дно пруда от всяких посторонних предметов, туда попавших. Ничего более интересного, чем драный сапог и ведро с оторванной ручкой, из живогорского пруда извлекать не пришлось. А здесь было совершенно иное дело. И, когда они с Николаем Павловичем вышли на заросший травой берег, Зина принялась следить за происходящим с болезненным интересом.

Солнце припекало всё сильнее, и девушка всерьёз пожалела о забытой дома шляпке: даже сквозь кроны прибрежных деревьев жаркие лучи добирались до неё и будто прилипали к её чёрным волосам. Оглядевшись по сторонам, Зина увидела возле дальнего берега пруда бревенчатую купальню – ту, до которой её бабушка не добралась позавчера.

– Можно мне… – Зина повернулась к Николаю Павловичу, который выпустил её руку, но стоял на том самом месте, где они остановились, – ни шагу вперёд не сделал.

Девушка намеревалась спросить: «Можно мне укрыться от солнца в купальне?» Но фразу свою она не закончила. Во-первых, у бабушкиного мужа был такой несчастный и подавленный вид, что у Зины просто духу не хватило оставить его одного. А во‐вторых, она поняла, на кого Николай Павлович с потерянным видом глядит. Их появление возле пруда не осталось незамеченным, и теперь к ним шагал, бросив городовых без присмотра, Андрей Иванович Левшин.

Зине показалось, что титулярный советник страшно и непристойно гримасничает, идя к ним. И лишь полминуты спустя до неё дошло: это световые блики, пробивавшиеся сквозь ветви деревьев, создавали иллюзию беспрерывных преображений его лица. Но и тогда, когда Зина это уразумела, легче ей не стало. Она внезапно ощутила уже не смолистый аромат сосен – хоть и необъяснимый, но весьма приятный. Теперь ей померещился сильный запах свежей масляной краски. А ещё – и это уж точно не было плодом воображения – от подходившего к ним господина Левшина исходил тяжёлый дух гниющих водорослей и мокрой земли.

– Доброе утро, мадемуазель! – с поклоном произнёс Андрей Иванович, подходя. – Вижу, вы тоже спозаранку поспешили сюда.

На слове «поспешили» он сделал особенное ударение, пройдясь цепким взглядом и по непокрытой Зининой голове, и по её лишённым перчаток рукам. Уж он-то, бес, ничего не оставил без внимания!

– Впрочем, в этом месте всё следует делать с поспешностью, – продолжал между тем титулярный советник. – Говорят, здешний воздух таков, что предметы обихода вдвое быстрее приходят в негодность, чем везде. И строения тоже! Вы наверняка видели, в каком состоянии тут въездные башни? А они ведь даже не совсем в усадьбе.

Дочка священника не могла понять, шутит полицейский дознаватель или говорит всерьёз. И не успела ещё придумать, что ей ответить, когда со стороны пруда долетел возглас одного из городовых:

– Что-то зацепили, ваше благородие!

А его товарищ тут же его поддержал:

– Что-то крупное да тяжёлое!

Господин Левшин, не говоря более ни слова, бесцеремонно повернулся спиной к Зине и Николаю Павловичу, крикнул во всё горло: «Тяните!», а затем бегом устремился к городовым.

Зина повернулась к Николаю Павловичу, боясь, что тот окончательно потеряет присутствие духа. Но – странное дело: с господином Полугарским случилось нечто совершенно противоположное. Лицо его оживилось, он стоял, постукивая себя пальцами по губам и сосредоточив взгляд на двух городовых, которые с усилием вытягивали отяжелевший бредень.

– Не может быть… – шептал он едва слышно – явно не к Зине обращался. – Неужто это всё – не сказки?..

И тут до них донёсся ещё один возглас – потрясённый. Причём на сей раз издал его господин Левшин. В этом сомнений быть не могло.

Обгоняя друг друга, Зина и Николай Павлович почти бегом устремились туда, где возле бредня, облепленного ряской, истекало водой на берегу что-то тёмное, продолговатой формы, длиной аршина в два с половиной.

– Вам, барышня, лучше бы на это не глядеть! – попытался предостеречь девушку один из городовых, но та просто обошла его сбоку и шагнула к тому, что лежало на земле: к извлечённому из воды человеческому телу.

Господин Левшин склонился над ним, согнув спину и уперев руки в колени. Зине даже подумалось: а ну как его сейчас вырвет? Сама-то она на утопленников насмотрелась – когда их отпевал в церкви её папенька. И подобным зрелищем её было не напугать – так она думала. Конечно, если бы из пруда выловили тело её бабушки Варвары Михайловны, это могло бы Зину потрясти по-настоящему. Однако она поняла с первого взгляда: городовые подняли со дна пруда мужчину, а не женщину.

Впрочем, и господин Левшин явно не планировал расставаться со своим завтраком или тем паче падать в обморок. Поза его объяснялась другим – вблизи дочка протоиерея Тихомирова это сразу поняла. Вперив взгляд в утопленника, полицейский дознаватель рассматривал его напряжённо и с выражением величайшего недоверия на лице. Казалось, титулярный советник тоже вот-вот начнёт шептать, как давеча – Николай Павлович: «Не может быть!..»

И только тогда, когда Зина подошла к мертвецу вплотную, до неё дошли две вещи. Во-первых, никакой это был не утопленник. В том смысле, что с жизнью он расстался отнюдь не вследствие утопления. Вся правая половина его лица выглядела так, будто его шандарахнули по голове кувалдой. А во‐вторых, обезображенное это лицо девушка уже видела – не далее как минувшей ночью. Только одежду его она тогда не успела толком рассмотреть – слишком была потрясена тем, что услышала от ночного гостя. И теперь с отвращением отметила: его сюртук, брюки и рубашка превратились в подобие истрепавшихся обносков, какие и нищие на паперти постесняются надеть. Притом что лицо незнакомца – в той части, что не была изуродована, – имело такой вид, будто он скончался не далее, чем накануне. И в воде не находился вовсе.

Но более всего девушку поразило то, что она увидела на груди мертвеца – под его обратившейся в рубище сорочкой. Да, дочка священника знала, что мужчины иногда делают себе чернильные наколки. Однако рисунок на коже утопленника являлся простой татуировкой не в большей степени, чем, к примеру, Волга является просто широкой рекой. При виде этого рисунка у Зины внезапно закружилась голова, в точности как вчера – на станции. И девушка вновь пожалела, что пренебрегла маменькиным пузырьком с нюхательной солью.

С чернильного рисунка на Зину глядел – как будто прямо ей в глаза – востроносый мужик с длиннющими усами и бородой. Точнее, усы и бороду носила только одна его голова, поскольку у мужика их оказалось две. Нижняя, глядевшая на Зину с груди мертвеца, была хоть и жуткой, но всё-таки человечьей. А вот вторая голова, как бы нахлобученная поверх первой наподобие шапки, представляла собой морду гигантского медведя со стоявшими торчком округлыми ушами. Веки бурмилы были опущены – хоть этому следовало порадоваться! – зато зубы верхней челюсти впивались прямо в лоб человечьей голове. Казалось, что медведь откровенно зубоскалит – беззвучно хохочет, потешаясь над людьми, глядящими на него. И от удовольствия, какое ему приносит это зубоскальство, даже глаза зажмурил.

Тут-то девушка и поняла: свои силы она переоценила. У неё вдруг резко подогнулись колени, и, не окажись рядом Николая Павловича, за рукав которого она успела ухватиться, Зина наверняка упала бы. Но это оказалось ещё не самое худшее. Внезапно ей послышался голос, на сей раз принадлежавший отнюдь не её баушке.

Зине сперва померещилось: к ней обращается тот, двухголовый – с синей наколки. Но нет: эти шелестящие слова как будто произносил сам воздух вокруг неё: «Изжаритесь… Заживо… Все…» Девушка заозиралась по сторонам, пытаясь понять: слышал ли кто-то ещё эту дикую, несуразную угрозу? Но на лицах четырёх живых мужчин, что находились сейчас возле пруда, не отразилось даже намёка на испуг или удивление.

Впрочем, дочка священника не была уверена, что и сама слышала именно слова – что она не приняла за них шелест ветра в древесных кронах. Кто и кого пугал возможностью изжариться – оставалось под вопросом. А вот что солнце успело изрядно напечь Зине непокрытую голову – это не вызывало сомнений. И от жары чего только не могло ей почудиться!

А потом луч солнца, проскользнув сквозь ветви деревьев, коснулся татуированного мертвеца. И Зине померещилось: она всё-таки не устояла на ногах – упала. Поскольку окружающий пейзаж вдруг содрогнулся. Вода в пруду как бы подпрыгнула: совершенно без брызг – зеркальная водная гладь переместилась вверх-вниз, оставшись при этом абсолютно неподвижной. Схожее движение совершила и купальня на противоположном берегу, с той разницей, что свой отдельный прыжок совершило каждое составлявшее её бревно. А потом, повисев одно мгновение в неестественно знойном воздухе, все брёвна вернулись в прежнюю позицию. И деревья поблизости: ивы, липы, берёзы и ели, – хоть и не пытались прыгать, но как бы встали на цыпочки – потянулись вверх от собственных корней, – после чего уронили сами себя обратно. И словно бы испустили вздох, изнурённые проделанной работой.

Зина ахнула – и тут же поняла, что парковый ландшафт содрогнулся не только у неё одной перед глазами. Николай Павлович, за руку которого она всё ещё хваталась, другой рукой с усилием тёр лоб – будто пытался стряхнуть с него что-то. Двое городовых стояли, разинув рты и запрокинув головы так, что с них попадали форменные фуражки. Однако сильнее всего содрогание пейзажа явно повлияло на Андрея Ивановича Левшина.

Полицейский дознаватель, когда Зина перевела на него взгляд, уже не стоял, склонившись над утопленником. Он медленно, будто крадучись, шёл к ним с Николаем Павловичем. И в правой его руке поблёскивал никелированной сталью маленький пистолетик, дуло которого титулярный советник направлял точно в грудь господину Полугарскому.

Глава 6
Под стражей

20 августа (1 сентября) 1872 года.

Воскресное утро

Зина поняла, что ошиблась. Это не господин Левшин шёл крадучись – это воздух вокруг словно бы загустел. При полном безветрии он обратился в подобие болотной трясины или зыбучего песка, препятствуя скорым движениям. Девушка уразумела это, когда сама сделала шаг вперёд, становясь между полицейским дознавателем с пистолетом и своим приёмным дедом. Тот попытался удержать её, но Зина не поддалась – хотя и не была уверена, что её манёвр подействует.

– Здесь убили моего отца! – заявил Андрей Левшин, глядя через голову Зины на господина Полугарского. – И, полагаю, для вас это не новость! А может, вы и есть убийца.

– Да что за нелепицу вы городите, милостивый государь? – возмутился Николай Павлович. – И с какой стати направляете оружие на мою внучку?

Тут только господин Левшин словно бы опамятовался и пистолет опустил, пусть и не убрал вовсе. И промолвил:

– Ладно, возвращаемся в дом! – А потом, повернувшись к городовым, распорядился: – Забирайте труп, и уходим отсюда!

И Зина должна была признать: решение он принял верное. От воды, слишком уж быстро нагревавшейся на солнце, уже начинал подниматься пар. Так что, вопреки всем природным законам, возле водоёма жара усиливалась, а не ослабевала.

Зина подумала: больше всего на свете она хотела бы прямо сейчас уехать из этого места, где люди исчезают среди бела дня. Где одиноких путешественниц обворовывают на железнодорожной станции – и никто ничего не замечает. Где солнце сходит с ума. Где медведи бродят по помещичьей усадьбе. И главное – где мертвецы выдают себя за призраков. Или, быть может, призраки выдают себя за мертвецов.

Однако проблема состояла в том, что уезжать ей было некуда. Даже Ванечка, которого Наталья Степановна назвала её женихом, таковым в действительности считаться не мог. Даже к нему она не смогла бы сейчас поехать! И получалось так, что единственным её приютом оказался дом посторонних для неё людей – которых она теперь не имела права бросить на произвол судьбы.

«Я должна разобраться во всём этом! – подумала Зина. – Любым способом я должна во всём разобраться. А не то я вправду застряну тут навсегда!»

В господский дом они возвращались странным порядком. Николай Павлович и Зина шагали в авангарде. Следом шёл с оружием в руке этот безумец – господин Левшин; спасибо, хоть пистолет он продолжал держать дулом в землю. А замыкали шествие городовые с неудобной ношей. Они свернули бредень и при помощи своих поясов соорудили из него подобие носилок, на которых тащили теперь татуированного мертвеца.

Зине казалось: её ноги будто прилипают к земле. А воздух, не колеблемый даже мимолётным ветерком, обволакивает кожу и при каждом вдохе словно бы застревает на полпути к лёгким. Николай Павлович дышал с явным усилием; да и гораздо более молодые мужчины, шагавшие позади, громко сопели при каждом шаге.

Пока они брели так по липовой аллее в сторону господского дома, Зину не оставляло ощущение, что совсем недавно, возле пруда, безумный дознаватель Андрей Левшин случайно произнёс какую-то очень важную фразу. Сказал нечто такое, что почти навело девушку на определённую догадку… И дочка священника, невзирая на то, что голову её безбожно палило солнце, уже подобралась к тому, чтобы собственную догадку вспомнить. Но именно в этот момент раздался потрясённый возглас Любаши:

– Батюшки-светы, да что же это такое?!

Горничная вышла в аллею им навстречу и теперь мелко крестилась, переводя неверящий взгляд с утопленника на вооружённого дознавателя и обратно. При этом Зина прочла на её лице и подобие облегчения: та явно радовалась, что из пруда выловили не её хозяйку. Но дочку священника Любашино появление сбило с мысли: она тотчас позабыла о своём недавнем озарении.

– Не волнуйся, Любочка! – бодрясь, воскликнул Николай Павлович. – Скоро всё разъяснится!

А господин Левшин пробурчал в дополнение к этому что-то невразумительное. Зина сумела разобрать лишь два слова, непонятно к чему относившиеся: «заманил» и «фараон». С тем они и вошли во двор дома, где перед клумбами их диковинную команду встретил Антип. Он только крякнул, поглядев на татуированного, и покачал сокрушённо головой. А того обстоятельства, что его хозяина привели чуть ли не под дулом пистолета, словно и не заметил.

– И куда его теперь? – спросил кучер, указав на утопленника.

– Отвезём в уездный анатомический театр, – сказал господин Левшин. – Заверните тело во что-нибудь непромокаемое и приготовьте повозку подходящую! И мой экипаж, разумеется, тоже.

– Ну, – Антип почесал в затылке, – у меня клеёнка есть – хорошая, американская. В неё покойника и заверну.

И он повёл городовых с их импровизированными носилками куда-то в сторону конюшни. А все остальные, включая Любашу, поднялись на крыльцо и вошли в дом – наконец-то убрались с палящего солнца. Уже в дверях Зина оглянулась через плечо: ей показалось, что кто-то пристально смотрит ей в спину. Она даже разглядела какую-то тень возле столетних лип. Но затем солнечный луч так ударил ей в глаза, что девушка на несколько мгновений ослепла. И так, вслепую, ей и пришлось переступить порог.

– Кто давал вам право производить арест? – Зина почти кричала – отводила душу, хоть и отлично понимала, что толку от её слов не будет никакого. – Да ещё и наставлять пистолет на безоружных людей?

Они втроём: Николай Павлович, титулярный советник Левшин и Зина, – сидели в кабинете хозяина дома. Расположились там сразу после того, как городовые пошли вместе с Антипом закладывать «эгоистку» полицейского дознавателя и хозяйскую повозку-линейку: длинную коляску с продольным сиденьем, на котором пассажиры располагались спинами друг к другу. Элегантный ландолет взяла Наталья Степановна – уехала на нём в церковь. И всё никак не возвращалась домой. А между тем Зина надеялась всей душой на её скорое возвращение. Рассчитывала, что хотя бы старая графиня сумеет образумить и урезонить Андрея Ивановича Левшина.

В доме было не настолько жарко, как снаружи. Однако из-за того, что все окна держали закрытыми, здесь царила страшная духота – прямо как в раскалившемся на солнце железнодорожном вагоне. И ситуацию не делала приятнее даже изящная обстановка в кабинете Николая Павловича: живописные полотна в золочёных рамах, развешанные по стенам; высокие книжные шкафы – красного дуба, со стеклянными дверцами, заполненные томами в кожаных переплётах; сафьяновый диван с ножками, изображавшими лежащих львов; лакированный письменный стол со стоявшими подле него мягкими стульями.

На диване сидела сейчас Зина – в одиночестве. А с двух сторон от стола расположились господин Полугарский и титулярный советник Левшин. Который не глядел на Зину, даже когда она к нему напрямую обращалась. Да и вообще – не глядел ни на что вокруг: не отрывал своего цепкого взгляда от хозяина дома. И ничьих доводов слушать не желал. Поскольку, что называется, закусил удила. Да и было от чего. Если, конечно, всё то, что он сказал, являлось правдой.

Зина слабо представляла себе, как это могло быть правдой. И всё время поглядывала на Николая Павловича – надеясь, что он попросту поднимет на смех титулярного советника. Укажет ему на полную невозможность вещи, в которой тот обвинял его, помещика Полугарского. Однако муж Зининой бабушки хранил молчание. Он и двух фраз не произнёс с того момента, как они вошли в кабинет. Застыл, сидя на стуле, и походил теперь на бронзовое изваяние баснописца Крылова, которое Зина видела в Летнем саду во время единственной своей поездки с родителями в Петербург.

– За то, что извлёк оружие, я готов принести извинения вам обоим. – Титулярный советник всё-таки соблаговолил ответить Зине и даже повернул голову в её сторону. – Но я не арестовываю вашего родственника. Я просто беру его под стражу до выяснения обстоятельств. Нужно, чтобы он ответил на кое-какие вопросы. И, если его ответы удовлетворят господина исправника и господина уездного прокурора, Николай Павлович нынче же вернётся домой. Но если нет…

Он не договорил, но Зина и так поняла: тогда следующую ночь помещик Полугарский проведёт не дома, а в остроге. И как, спрашивается, Зина должна будет одна искать ответ на загадку, которую услышала от ночного гостя? Гостя, которого затем выловили из пруда. И которого – что было уж ни в какие ворота! – господин Левшин считал своим отцом, пропавшим четырнадцать лет тому назад.

– Послушайте, Андрей Иванович, – проговорила Зина, – ну разве ж вы не понимаете: такое попросту невозможно – то, о чём вы говорите? Вы наверняка обознались! Если бы ваш батюшка был убит в Медвежьем Ручье в 1858 году, то как бы он мог сейчас выглядеть таким свежим? А если бы он всё это время оставался жив и убили его лишь недавно, то как бы он оказался совсем не постаревшим? Ведь этому мужчине, которого нынче вытащили из воды, на вид не больше сорока пяти лет. А в каком году, скажите, появился на свет ваш отец?

Титулярный советник ответил не сразу. Как видно, ему и самому нечто подобное приходило в голову.

– Иван Сергеевич Левшин, мой отец, родился в 1815 году, – сказал он наконец. – И – да: сейчас ему было бы уже хорошо за пятьдесят. Однако позвольте и мне спросить у вас, мадемуазель: неужто вы сами могли бы так обознаться – не узнать собственного батюшку, пусть и по прошествии многих лет?

– Но почему же все эти годы его никто не искал?

Господин Левшин снова помедлил с ответом: явно не мог решить, стоит ли ему вдаваться в подробности. Но потом всё-таки произнёс:

– Вы не знаете, каковы были обстоятельства исчезновения моего батюшки. Тогда, четырнадцать лет назад, никто не думал, что он остался в Медвежьем Ручье. В день своего исчезновения он поехал сюда – он каждый месяц здесь бывал. Он, видите ли, любил играть в фараон, а эта игра уже тогда выходила из моды. Ну, а в доме господ Полугарских в неё всё ещё играли. А по окончании того вечера он поехал на станцию: ему нужно было по делам в Москву…

Титулярный советник примолк, предавшись каким-то своим мыслям, и Зина поспешила сказать:

– Ну, вот видите! Он покинул усадьбу! С какой же стати вы теперь обвиняете Николая Павловича?

– Тут, мадемуазель, есть интересный нюанс. Тот факт, что мой батюшка сел в поезд, подтвердил только один человек: его слуга, Фёдор, который в тот день ездил в качестве кучера. И угадайте: у кого этот Фёдор служит теперь?

Зина молчала не менее минуты – и не потому, что не поняла, о каком Фёдоре идёт речь. А потом спросила:

– В тот вечер, когда ваш батюшка играл здесь в карты, он выиграл или проиграл?

Титулярный советник вздрогнул, как от удара хлыстом. Лицо его перекосилось.

– А вы и вправду догадливы, мадемуазель! – Он искривил губы – как бы улыбнулся. – Мой батюшка очень много проиграл – и не только в тот вечер. И не только здесь. Из-за его карточных долгов имение наше было дважды заложено к тому времени, когда он пропал. Потому-то многие и решили тогда: он попросту сбежал от кредиторов. Имение очень скоро ушло с молотка, а моя матушка, взяв меня и мою сестру Лизу, увезла нас в Москву, к своим родителям. Слава богу, нам было куда поехать. Но дом свой нам пришлось покинуть навсегда.

Зина при этих словах Андрея Ивановича слегка смутилась, поскольку невольно ему посочувствовала. Уж она-то знала, каково это – покинуть свой дом навсегда. А потому не задала вопрос, который так и вертелся у неё на языке: зачем господину Полугарскому было бы убивать человека, который задолжал ему крупную сумму денег? Но тут неожиданно заговорил сам Николай Павлович – нарушил-таки свой непонятный обет молчания.

– Неужто вы, милостивый государь, – возвышая голос, проговорил он, – всерьёз полагаете, что я убил вашего отца, сбросил его тело в пруд, а потом сам же и вызвал вас сюда, чтобы вы его тело нашли? Да и доводы Зинаиды Александровны вы напрасно игнорируете. Что, ваш отец сохранялся все эти годы в воде наподобие мамонтов в сибирской вечной мерзлоте?

Последняя его фраза, по мнению Зины, была уже лишней. Она подумала: такого ёрнического тона титулярный советник Николаю Павловичу точно не спустит. Однако она ошиблась. Бушевать и снова выхватывать пистолет, уже убранный им в карман сюртука, господин Левшин не стал. И только сказал сухо:

– Я полагаю, сударь, вам следует отдать необходимые распоряжения – относительно того времени, когда вы будете отсутствовать дома.

И Николай Павлович опять сник. Дрогнувшей рукой он вытянул из кармана пиджака носовой платок, вытер им вспотевший лоб. Да и сама Зина, как и вчера на подъездной аллее, чувствовала, что по лицу её течёт пот. До полудня оставалось ещё почти четыре часа, а жара сделалась такая, будто солнце уже стояло в зените.

– Вы нас не оставите ненадолго? – обратился господин Полугарский к титулярному советнику; и, видя, что тот колеблется, прибавил с нервической усмешкой: – Не волнуйтесь, я не убегу – из окошка не выпрыгну. Мне нужно переговорить с внучкой конфиденциально.

И Андрей Иванович Левшин, хоть и скорчил недовольную мину, всё-таки поднялся со стула и вышел за дверь.

Едва только дверь за титулярным советником закрылась, Николай Павлович сказал:

– Упреждая ваши вопросы, моя дорогая, спешу заверить вас: к смерти Ивана Сергеевича Левшина, моего соседа, я никоим образом не причастен!

– Мне и в голову не пришло бы вас в этом подозревать! – горячо воскликнула Зина, но потом понизила голос и спросила уже совершенно другим тоном: – Но, может быть, вы всё-таки объясните, для чего вы призвали сюда господина Левшина в качестве полицейского дознавателя? Я же видела: вы с самого начала были совершенно не в восторге от его действий? Неужто вы думаете…

Она не хотела говорить: думаете, что и моя бабушка была убита? Тем более что это расходилось со словами ночного призрака. Но, кажется, Николай Павлович и так её понял.

– Я отправил за ним нарочного не оттого, что решил, будто с Варенькой случилось непоправимое несчастье. У меня имелись иные резоны – которые, увы, не оправдались.

С этими словами он вышел из-за стола, шагнул к самому крайнему из книжных шкафов и, распахнув его полированные дверцы, вытащил один из стоявших в ряд толстых изданий в тёмно-вишнёвой обложке. Это оказался третий том «Общего гербовника дворянских родов», и Николай Павлович, положив его на стол, моментально нашёл нужную ему страницу – явно не в первый раз её открывал. Зина тотчас встала с дивана – подошла к пожилому родственнику.

– Вот, дорогая, – проговорил тот, – взгляните на этот герб! Он был пожалован государем императором Павлом Петровичем нашему семейству – вместе с дворянским званием. Как видите, древностью рода Полугарские похвастаться не могут. – Он издал надтреснутый смешок.

Зина посмотрела на герб – и её будто ударило что-то в голову. Сильнее, чем тогда, когда к её чёрным волосам липли жгучие солнечные лучи.

Герб господ Полугарских представлял собой щит, разделённый по диагонали полосой горностаевого меха. В правом верхнем углу щита находилась рука рыцаря с мечом – облачённая в доспех, но при этом как бы отрубленная по плечо: лишённая остального тела. А в нижнем левом углу шёл к раскидистому дубу тот самый зверь, имя которого не желала произносить горничная Любаша: бурый медведь.

На той же странице, где находилось изображение герба, указывалось, что Василий, Степан, Илья и Елена Полугарские «по именному его Величества Государя Императора Павла Первого Указу 1798-го года октября 13-го дня всемилостивейше пожалованы во дворянское Российской империи достоинство» [2].

Николай Павлович удостоверился, что девушка всё рассмотрела, а потом взял у неё толстый том и открыл его на одной из более ранних страниц.

– А теперь взгляните вот на это! – сказал он. – Да, да, сведения о семействе дворян Левшиных оказались в том же самом томе гербовника. Уж не знаю, случайность это или нет… И уж их-то семейство будет породовитее нашего!

И он через стол подвинул к девушке книгу.

– Невероятно!.. – На сей раз Зине пришлось опереться рукой о стол – иначе она, чего доброго, села бы прямо на пол. – И здесь он… – Девушка чуть было не сказала: ведмедь.

Герб рода Левшиных – и вправду существенно более древнего – являл собой щит, разделённый уже на три составляющие. В верхней части, имевшей вид треугольника, располагались звезда и месяц, обращённый рогами вверх. Нижняя же часть герба была разделена вертикальной чертой на две равные доли. В левой из них находилась как бы половина двуглавого орла: белого, с единственным распростёртым крылом. А в правой части герба изображён был медведь, на сей раз – чёрный, стоящий на задних лапах в совершенно человеческой позе. Сходство с человеком усиливало ещё и то, что в передних лапах мишка держал серебряный меч, обращённый остриём вверх. Казалось, оружие это перекочевало к нему прямо из рыцарской руки с герба Полугарских. И это же изображение – чёрный медведь с серебряным мечом – венчало герб: словно бы вырастало из дворянского шлема с короной, находившегося поверх щита.

«Фамилия Левшиных происходит от въехавшего в Россию к Великому Князю Дмитрию Иоанновичу Донскому из Швабии Сувола Левенштейна, – прочла Зина. – Потомки сего Левенштейна, прозванные Левшины, Российскому Престолу служили дворянские службы в разных чинах и жалованы были от Государей поместьями…» [3]

– Вот бы не подумала, что Левшин – это русский вариант фамилии Левенштейн! – сказала девушка.

– Да это не главное! – Николай Павлович в досаде взмахнул рукой. – Вы ведь и сами уже заметили это, если можно так выразиться, совпадение: медведь присутствует в гербе и наших соседей Левшиных тоже!

– Но был ведь ещё и третий медведь!

– Какой третий медведь? – На сей раз уже господин Полугарский удивился.

– Ну как же! Разве вы не видели татуировку на груди утопленника?

Зина подумала: имелся и ещё один зверь – настоящий, которого видела и она сама, и Любаша. Но решила: сейчас не время об этом упоминать.

– Ах, татуировка! Так она изображает не медведя, а древнеславянского бога Велеса! – Николай Павлович произнёс это без тени сомнения. – Хотя я ума не приложу, с какой стати Иван Сергеевич Левшин такую татуировку сделал. Славянофилом он себя никогда не числил. Да и славянофилы всегда на другое делали упор… Но вы правы, дорогая: в Медвежьем Ручье собралось чрезмерное количество медведей. – Он снова издал свой надтреснутый смешок.

– И что это означает?

– Если бы знать! – Николай Павлович отвёл взгляд. – Но мне, сказать по правде, подумалось, когда я узнал об исчезновении Вареньки: если кто и сможет мне дать дельный совет и помочь в её розысках, так это здешний житель. И, условно говоря, медвежатник. Мне и в голову не пришло, что он притащит сюда этих олухов с бреднем, вместо того чтобы обсудить всё со мной по-дружески и по-соседски.

«Вряд ли после сегодняшней находки Андрей Левшин когда-нибудь захочет обсуждать с вами что-то по-дружески», – подумала Зина. Но вслух сказала другое.

– Выходит, вы точно знали, что бабушкиного тела они из пруда не вытащат. – Это не было вопросом.

– Да, знал, – подтвердил Николай Павлович. – Поскольку мне было доподлинно известно: на пруд перед своим исчезновением Варенька не ходила. У неё возникло совершенно иное дело в имении. Ах, да, есть одна вещь, о которой я вам не сказал… А теперь, к сожалению, это может причинить вам немалые неудобства. Накануне того дня, когда супруга моя пропала, наш управляющий попросил расчёт.

Зина удивлённо сморгнула. Да, приходилось признать: имение весьма не вовремя осталось без управляющего. Но как-либо это соединить с бабушкиным исчезновением она не могла.

Однако Николай Павлович ещё не закончил – просто сделал короткую паузу, предаваясь огорчительным для него воспоминаниям. Потом продолжил:

– По совести говоря, я даже не могу осуждать его за то, что он отказался от места. У него, видите ли, молодая жена и двое малолетних деток. И в Медвежьем Ручье они с ним не жили – супруга его, Елизавета Ивановна, наотрез отказалась сюда переезжать. Отец моего управляющего, господина Воздвиженского, – протоиерей, как и ваш батюшка. И у семейства его имеется свой дом в Троицком. Там госпожа Воздвиженская и проживала последние два года – со свёкром, но отдельно от мужа. Но потом ей такое положение показалось невыносимым, и примерно месяц назад она взяла детей и уехала с ними к своим родителям – в Москву. А мужу поставила условие: или он бросает службу у меня, или она к нему более не вернётся.

– Погодите-ка! – воскликнула Зина. – А его дети – это мальчик лет четырёх и девочка лет примерно двух?

– Именно так! А вы где-то сумели познакомиться с господином Воздвиженским?

Зина поморщилась: вспомнила яблоко, подаренное ей бойким четырёхлетним мальчишкой.

– Думаю, я видела его на станции, когда он забирал оттуда своих домочадцев, – сказала она. – Но из-за чего же его жена так противилась тому, чтобы он служил в Медвежьем Ручье? И как всё это связано с исчезновением моей бабушки?

Николай Павлович поёрзал на стуле, покосился на дверь, за которой наверняка стоял сейчас Андрей Левшин, и принялся рассказывать.

Глава 7
Катастрофа

20 августа (1 сентября) 1872 года.

Воскресное утро продолжается

Накануне того дня, когда Зина Тихомирова прибыла в Медвежий Ручей, управляющий господ Полугарских, Афанасий Петрович Воздвиженский, покидал усадьбу. И он хотел даже отказаться от экипажа, который предложили ему бывшие наниматели. Не желал одалживаться – считал, что лучше он пешком пройдёт пять вёрст, что отделяли усадьбу от Троицкого, где проживал его отец. Однако Николай Павлович настоял, и Афанасий Воздвиженский выехал из Медвежьего Ручья в ландолете господ Полугарских – с кучером Антипом в качестве возницы.

Однако почти у самых ворот усадьбы ландолет остановила Варвара Михайловна. Хотя, как потом Николай Павлович заверял Зину, они с супругой не планировали опускаться до уговоров и просить управляющего повременить с увольнением. Подождать, пока ему подыщут замену.

– Просто вышло так, – сказал Зине господин Полугарский, – что я нагнал вашу бабушку в липовой аллее, когда она направлялась к пруду. Специально за ней бежал – боялся не успеть. Ведь Любочка, наша горничная, уверяла, что видела медведя возле пруда. Вот я и решил: сперва я сам должен там всё осмотреть. Так что прихватил из дому двустволку и поспешил за Варенькой. Горничная мне сообщила, что та пошла на пруд.

Зина подумала: поискать медвежьи следы можно было бы и возле самой липовой аллеи. Но в тот день, о котором господин Полугарский вёл речь, на аллее этой они с Варварой Михайловной увидали не бурого мишку, а своего управляющего, уезжавшего прочь. И господин Воздвиженский велел кучеру остановиться – как видно, посовестился молча проследовать мимо бывших хозяев. И со смущённым видом сошёл с коляски – попрощаться. Вот тогда-то Зинина бабушка и шепнула мужу, что хочет ещё раз с господином Воздвиженским переговорить.

– Я пытался убедить её не делать этого, – рассказывал Николай Павлович Зине. – Но Варенька сказала мне тогда в самое ухо: «Он сын священника, а я – дочь и бывшая вдова священника. Я знаю, как нужно с ним разговаривать. Да ты сам на него взгляни: он явно хочет что-то нам сказать».

– А дальше? – спросила Зина.

– Я пошёл на пруд, а Варенька пообещала, что меня нагонит, как только с Афанасием Петровичем переговорит. И мы вместе возле пруда всё осмотрим. Не могу себе, старому дураку, этого простить! Ну, что бы мне стоило немного повременить – подождать её!

– И о чём они с господином Воздвиженским беседовали?

– Понятия не имею. Я сразу же ушёл – думал, Варенька чуть позже мне обо всём сама расскажет.

– Может, Антип что-то слышал?

– Увы, нет. Я его об этом уже спрашивал. Варенька и Афанасий Петрович отошли от ландолета саженей на десять и беседовали вполголоса. Причём не менее четверти часа, как показалось Антипу. Но, как видно, уговорить управляющего остаться ваша бабушка не сумела. Поговорив с ней, он вернулся в экипаж, и Антип повёз его в Троицкое.

– А что бабушка делала после того разговора?

– Антип, когда оглянулся, увидел, как она шла по аллее – медленно и будто размышляя о чём-то. Ему показалось: она идёт к пруду. Но я её там не дождался. Хоть и ходил по берегу битый час. Безуспешно искал следы косолапого. – Он в очередной раз издал свой жалкий, надтреснутый смешок.

– Так вам нужно сегодня сказать исправнику, чтобы он вызвал к себе господина Воздвиженского! Ведь именно после беседы с ним бабушка пропала. Хочет ваш бывший управляющий или нет, а ему придётся сообщить, о чём именно они говорили. Вдруг это поможет бабушку отыскать?

– Я попробую, дорогая, – пообещал Николай Павлович. – Но вы же понимаете: господин Левшин потребует, чтобы сперва меня самого допросили. И совсем по другому делу. Так что исправник вполне может к моим словам и не прислушаться.

– А что там с женой управляющего?

– Ах да, вы спрашивали, почему она не захотела жить в Медвежьем Ручье. Ну, так всё дело в том, что Елизавета Ивановна Воздвиженская – родная сестра Андрея Ивановича Левшина. А какое в их семействе отношение к нашей усадьбе – вы и сами уже поняли.

Зина с минуту молчала, размышляя. История выходила скверная. Можно было не сомневаться: для господина Левшина исчезновение хозяйки Медвежьего Ручья будет, что называется, лыко в строку. А ещё – девушка, как ни пыталась, не могла вспомнить: говорил ли титулярный советник со своей сестрой на станции? Подходил ли он к ней? Зине будто память отшибло. Прямо как тогда, когда она пыталась вспомнить, доставала ли она из сумочки кошелёк и кто мог это видеть, если она его доставала.

– Вот что, Николай Павлович! – Девушка с решимостью поглядела на своего родственника, который так и стоял через стол от неё. – Я поеду в город с вами вместе. И если исправник и прокурор не пожелают вызвать вашего бывшего управляющего, то я попрошу Антипа, чтобы он отвёз меня в Троицкое. И сама господина Воздвиженского обо всём расспрошу.

Зина боялась, что бабушкин муж начнёт с нею спорить. Но тот лишь кивнул – с кривоватой улыбкой:

– Это весьма разумно, дорогая. Особенно если мне придётся в городе подзадержаться… Да, и вот ещё что. – Он снова сел за свой стол, нагнулся к низенькому несгораемому шкафу с новомодным шифровым замком, стоявшему прямо на полу, набрал восемь каких-то цифр и распахнул стальную дверцу. – Я прошу вас помочь Наталье Степановне с хозяйственными заботами во время моего отсутствия. И вот – возьмите пока пятьдесят рублей на текущие расходы.

Он протянул девушке пять десятирублёвых банкнот красноватого цвета. Та приняла их почти машинально, мельком подумав: теперь она сможет телеграфировать в Живогорск – и родителям, и Ванечке. Однако подлинное её внимание привлекло совсем другое – не ассигнации. На нижней полке сейфа, рядом со шкатулкой, из которой Николай Павлович достал деньги, стоял приземистый прямоугольный ящичек из карельской березы, замыкавшийся на ключ. И Зина моментально поняла, что находится в нём.

В прошлом году один из прихожан её папеньки пришёл к ним в дом с почти таким же ящичком в руках. И попросил протоиерея Тихомирова, чтобы тот забрал у него сей предмет. В ящике, как узнала потом дочка священника, лежала пара дуэльных пистолетов. А отцовский прихожанин незадолго перед тем заподозрил жену в неверности – потому и попросил своего духовного отца их забрать: от греха. То ли боялся убить жену, то ли – вызвать на дуэль её любовника и застрелить его. А может, хуже того: опасался, что пустит пулю себе в лоб.

Впрочем, Николай Павлович интереса своей внучки к дуэльному оружию явно не заметил. А сама девушка поспешила убрать деньги в карман платья – чтобы на телеграфе не пришлось долго их искать.

В тот момент дочка протоиерея Тихомирова не могла знать, что никакую телеграмму отправить она не сможет. А вот ящичек с пистолетами окажется вещью, от которой прямым образом будет зависеть её жизнь. И не только её.

В то самое время, когда господин Полугарский беседовал с Зиной Тихомировой, за шестьдесят вёрст от Медвежьего Ручья – в городе Живогорске – Иван Алтынов, сын купца первой гильдии, не находил себе места. С самого момента пробуждения всё валилось у него из рук. А тут ещё Эрик Рыжий, крупный пушистый котяра восьми лет от роду, будто с ума сошёл.

Не успел Иванушка расположиться завтракать в столовой большого купеческого дома, как Рыжий буквально влетел туда – будто ракета от фейерверка. И заметался между стульями – сдвигая их по пути, так что ножки их громко скрежетали по паркетному полу. Хорошо хоть завтракал Иванушка в одиночестве: его маменька вставала поздно, да и вообще, почти никогда вместе с ним за стол не садилась. Иначе от этих скрежещущих звуков у неё непременно разыгралась бы мигрень.

– Рыжий, да успокойся ты! Какая муха тебя укусила?

Купеческий сын хотел встать из-за стола, чтобы подхватить кота на руки, но тот вдруг с разбегу запрыгнул к нему на колени. Иванушка даже покачнулся вместе со стулом. А Эрик поставил передние лапы хозяину на грудь, громко мяукнул три раза подряд, а потом уставился Ивану в глаза – точь-в-точь как давеча, при его пробуждении.

И в этот самый момент, словно кошачий мяв послужил сигналом, в столовую вошёл дворецкий, недавно нанятый маменькой Ивана.

1 Matante – тётя (фр.). Здесь и далее примечания автора.

2 Общий гербовник дворянских родов Всероссийской Империи, ч. 3. СПб., 1799.

3 Там же.

Продолжить чтение

Усадьба «Медвежий Ручей»

Пролог

Глава 1Станция

Глава 2Исчезновения

Глава 3Медведь и полицейский дознаватель

Глава 4Ни здесь, ни там

Глава 5Солнечный удар

Глава 6Под стражей

Глава 7Катастрофа